(по архивным материалам)
Ранний Н.С.Трубецкой мало известен современным исследователям. В письмах и трудах начала 1920-х гг. он выразил то, что стало основополагающим после в его историко-культурных и лингвистических взглядах. Но здесь не “наброски” мыслей и тезисы, а уже вполне выраженные и осмысленные идеи: Будь то его полемика с П.М.Бицилли по восточному вопросу, представленная в настоящей публикации, или же глубокий анализ политической ситуации в Болгарии в начале 1920-х гг. Везде чувствуется не простое «присутствие» мысли и ее декларация, что совсем не было свойственно Н.С.Трубецкому, а критически осознанный взгляд. Конечно, с позиции нынешней науки мы можем сказать, что многое из того, о чем рассуждал ученый со своими коллегами, было обусловлено «моментом» времени, исторической ситуацией и политической конъюнктурой. Но есть идеи, находящиеся вне времени, которые не потеряли своей актуальности и сейчас. Так, проблема «Восток – Запад», национальное своеобразие малых народов, «романогерманизация» общества и другие заставят нас еще не раз обращаться к письмам и трудам Н.С.Трубецкого.
Историческое поле «местодействия» было одним из основных тезисов евразийства, но понималось не одинаково. Не случайно поэтому Н.С.Трубецкой столь внимателен к статье П.М.Бициллии «Восток» и «Запад» в истории Старого Света», когда заявляет: «Пренебрежительный тон по отношению к туранцам бестактен…». По свидетельству А.В.Антощенко, «именно осознание черт туранской психологии в русском народе и строительство культуры в соответствии с ними должно было … привести к ликвидации раскола между «верхми» и «низами» русской культуры, который был результатом петровских преобразований и привел к социальным катаклизмам начала XX в. в России» [Антощенко 1988:113]. Кроме собственно восточной части статьи П.М.Бицилли, представляет интерес взгляд ученого на проблему “Восток – Запад” в истории культуры, также обсуждаемую Н.С.Трубецким. По П.М.Бицилли, она опирается на три оппозиции: 1. «Антагонизм «Востока» и «Запада» в Старом Свете может значить не только антагонизм Европы и Азии»; 2. «Борьбой двух начал история Старого Света не исчерпывается…»; 3. «Концепция истории Старого Света, как истории дуэли Запада и Востока, может быть противопоставлена концепции взаимодействия центра и окраин, как не менее постоянного исторического факта» [Бицилли 1996:317–318].
Дискуссия Н.С.Трубецкого и П.М.Бицилли, полемика ученого с П.Н.Савицким, пожалуй, наиболее близким из евразийских коллег, имеют глбокий смысл, так как основаны на научсном понимании воспросов исторического развития славянства и Востока. И здесь позиция Н.С.Трубецкого — не стороннего наблюдателя. Его философия (и жизненная, и исследовательская) — это философия действия, в которой строгий системный подход к изучению и оценке исторических фактов всегда имел конкретную практическую направленность.
В публикуемых письмах нами сохраняются особенности авторского словоупотребления, пунктуация приведена в соответствие с современными нормами, незначительные исправления и приписки нами специально не оговариваются.
1.
Н.С.ТРУБЕЦКОЙ – П.М.БИЦИЛЛИ[1]
От Г.В.Флоровского я узнал, что Вы не желаете вносить никаких изменений в Вашу предназначенную для евразийского сборника статью?[2] Изменения о которых Вам писал П.Н.Савицкий, были предложены в результате обмена мнений между всеми нами. Я считаю, однако, необходимым указать Вам на несколько пунктов, которые я лично считаю в Вашей статье совершенно либо ненужными, либо вредящими общему впечатлению. Во-первых, статья настолько широко захватывает историю Старого Света и изображает эту историю в настолько непривычном для среднего читателя виде, что она может навлечь на автора упрек в легковесности и поспешности обобщений. И именно поэтому, что к статье этой критики будут подходить с такой точки зрения, необходимо, чтобы все фактические неточности или сомнительные гипотезы из нее были устранены. А между тем, таковые имеются. Я могу судить, конечно, лишь о том, чем занимаюсь сам? И вот: во-первых, с Заратуштрой дело обстоит совсем не так, как оно Вам рисуется? По Вашему выходит, будто он был приблизительно современником Будды. Смею Вас заверить: что это не так. Язык проповедей Заратуштры (так называемое гатическое наречие) по своей архаичности стоит приблизительно как итальянский язык Данте к латинскому языку Плавта? Таким образом, уже с лингвистической точки зрения между Заратуштрой и Буддой приходится предположить промежуток, по крайней мере, в несколько веков. Это подтверждается и самым содержанием древнейших частей Авесты, рисующих бытовую картину несравненно более примитивную, чем та, которая могла существовать в Иране в VII и VI вв. Но кроме всего прочего, мы имеем и почти прямое свидетельство о том, что в VIII в. маздеизм уже существовал: на одной надписи (ассирийской) около 700 г. упоминается иранский вождь Маздака, а между тем, до Заратуштры слово Мазда (собств<енно> «премудрость») еще не было собственным именем Бога и потому вряд ли могло с уменьшительным суффиксом –ка служить человеческим именем. С другой стороны, прибл<изительно> в 1400 г. до Р.Х. царь народа Митакки клянется старыми арийскими богами, среди которых упоминается и Царуна, переименованный Заратуштрой в Ahuro Mazdā, и Индра, и Насатья, которые в Авесте выступают в качестве демонов. Значит, Заратуштра действовал между 1400 и 700, во всяком случае не в седьмом и не в шестом веке! – Далее, действовал он во всяком случае не в западном, а в восточном Иране. На это указывает и язык, и имя пророка (зап<адно>-иранская форма была бы не Zaraquštra, а Zara’uštra – откуда греч<еская> ZoróastroV), и самое содержание не только проповедей Заратуштры (так называемых «чат»), но и позднейшей Авесты, в которой упоминаются исключительно восточноиранские географические и бытовые условия. В этом отношении книга Гейтлера OstiranischeKultur, несмотря на свою устарелость в деталях, все-таки и до сих пор может считаться «grundlegend»[3]. – Это касается Заратуштры.
Далее, имею возразить против предполагаемого буддийского влияния на Евангелия (в частности, на Евангелие от Луки). Либеральные лютеранские богословы, считающие признаком хорошего тона уличать апостолов, евангелистов и самого Христа в плагиатах, очень муссируют мысль об этом влиянии, точно так же, как и некоторые маниакальные индоманы. Однако всякий, кому приходилось заниматься индийской литературой и религией по подлинным памятникам, знает, как шатки все хронологические построения в этой области. Так, время жизни поэта Калидасы одни ученые относили к III-му в. по Р.Х., третьи к V-му. При таких условиях совершенно невозможно доказать того, что легенды, якобы повлиявшие на Евангелие от Луки, действительно существовали до написания этого Евангелия. Самые сопоставления далеко не вполне убедительны. Поэтому, несмотря на мнение такого глубокого авторитета, как Пишель[4], гипотезу об этом влиянии следует признать рискованной и недоказанной. Пишель, кстати сказать, и не такие еще гипотезы выставлял, напр<имер>, в области экзегезы Риг-Веды. – Итак, вот те пункты в Ваших построениях об истории религий Старого Света, против которых я лично возражаю.
В остальном мои возражения скорее лишь редакционного характера. Относительно терминологии Вам Савицкий уже писал: слово “средиземный”, ассоциирующееся у нормального читателя с Средиземным морем, непременно вызовет у этого читателя ряд недоразумений и затруднит понимание всего построения. Этот термин для ясности и во избежание недоразумений хорошо бы заменить каким-нибудь другим. Есть еще один пункт, который стоит в связи с общим контекстом “евразийства”. Это оценка туранцев. Правда, Вы не грешите огульным низведением туранцев до степени скотоподобных варваров, не повторяете вместе с Бунаковым[5]
несправедливого ходячего места о “ноге Азии”. Но все-таки в некоторых местах, где Вы говорите о туранцах как о этническом типе, в Ваших словах сквозит некоторая нотка пренебрежения. Вы говорите о культурной пассивности туранцев, о их неспособности к творчеству, о их религиозной бездарности. Прежде всего, это не совсем справедливо: туранцам просто «адски не везло», ибо они попали в силу исторической необходимости под влияние самых обезличивающих и убивающих национальное культурное творчество религий, — мусульманства и буддизма; исследуя народное творчество тюрков (о монголах судить не берусь), приходишь к тому заключению, что при более благоприятных условиях эти народы могли бы создать весьма ценные национальные культуры, но что поделаешь, когда в силу мусульманских предрассудков все тюркское (начиная с языка!) безжалостно преследовалось до самого недавнего времени (в турецком литературном языке на 80 персидско-арабских слов приходится лишь 20 турецких, и это – после национальной «пантуранской» реформы младотурок!). Я охотно допускаю, что туранцы не обладали свойственной иранцам и индусам способностью печь религии и секты как блины (хотя кое-какое религиозное творчество и у них есть, напр<имер> «Белая Вера», возникшая на Алтае в XIX в.). Ностатически они переживают религию интенсивно: ни турок, ни казанских татар, ни азербайджанцев, ни узбеков в религиозном индифферентизме упрекнуть нельзя. Но даже независимо от вопроса о творческих способностях туранцев в области создания духовных ценностей, нельзя отрицать в них дарований государственных и грюндерского темперамента; вовсе не случайно туранцы основывали свои колоссальные государства и быстро налаживали в этих государствах какой-то административный аппарат: ведь даже у тех тюрков, которые не имели никогда государственной организации, обычное право всегда разработано гораздо лучше, чем у всякого другого народа, живущего в тех же условиях. А т<ак> к<ак> мы, русские, в области нашей государственности чрезвычайно многим обязаны именно этим чертам туранских народов, то поэтому подчеркивать их бездарность в культурном отношении является не только несправедливым, но и неблагодарным и бестактным. Пренебрежительный тон по отношению к туранцам бестактен, в частности, и для нас, евразийцев. Мы аполитичны, но некоторая политическая ориентация на восток (в частности, на Турцию) у нас существует. Сейчас туранцы – наши друзья, а об недостатках друзей не говорят, лучше их умолчать, подчеркнув достоинства. Тем более, что туранцев в «вульгаре» всегда было принято ругать.
Что касается до всего Вашего построения, то оно мне кажется чрезвычайно интересным. По-моему, «очередная задача момента» — составление учебника истории для русской средней школы. Для этой цели Ваша схема, конечно, не вполне подходит, но исходя из этой схемы, можно было бы все-таки создать кое-что. При этом, разумеется, надо иметь в виду, что объективной наука может быть в университете, а в гимназии особенно история непременно должна быть тенденциозна. Не знаю, разделяете ли Вы мои взгляды на то, какая тенденция сейчас должна быть в всопитании русской молодежи; я считаю, что при современном положении, когда Россия становится в ряды колониальных стран Азии, эксплуатируемых романогерманцами, и когда спасение наше, как и спасение других колониальных народов зависит исключительно от способности культурного отпора романогерманизации, — при таком положении молодежь нужно вопитывать в протесте против притязания романо-германцев на всемирное господство и на общечеловечность их культуры. И вот в этом-то направлении и должен быть тенденциозен тот учебник истории для русских гимназий, о котором я говорю. Если Вы с такой постановкой вопроса согласны, и если Вы вообще принципиально не возражаете против возможности и допустимости тенденциозного преподавания истории в средней школе, то мне очень было бы интересно обменяться с Вами некоторыми мыслями по поводу этого учебника. М<ожет> б<ыть>, Вы бы взялись такой учебник составить! Повторяю, это — задача момента, переход к практической деятельности. А к этой деятельности пора переходить.
Примите уверение в моем искреннем к Вам уважении.
Кн. Н.С.Трубецкой
Адрес: София, ул. Шейново, 2.
2.
Н.С.ТРУБЕЦКОЙ – П.Н.САВИЦКОМУ[6]
<София, 22/IV 1922>
Христос воскресе,
дорогой Петр Николаевич!
Давно собирался Вам писать, но все откладывал то ввиду говенья, то из-за накопившихся срочных корреспондентских devoir’ов. К тому же, у нас тут сложилось убеждение, что Вы с Флоровским друг другу читаете письма, так что написав одному из вас, в то же время как будто пишешь другому. Флоровскому же я писал несколько раз. Теперь, после ошеломляющего события, о которм Вы написали в Вашем последнем письме, полагаю, что Флоровский временно перестанет существовать в качестве «специального корреспондента», и что эти функции перейдут на Вас. Флоровскому мы с женой напишем письмо по поводу его женитьбы, Вы же пока вкратце приветствуйте его от нас.
Жизнь в Софии протекает своим чередом. Особых событий пока нет, но все время ожидаются. Политическая атмосфера сильно сгущена, отчасти, м<ожет> б<ыть>, благодаря отмене цензуры. Во всяком случае, очень реально чувствуется близость радикальных перемен и неизбежность смены власти. При этом, зная современную здешнюю власть, Вы легко можете себе представить, что такая смена не может быть мирной и непременно будет связана с потрясениями. Трудно предвидеть, кто «сменит», буржуи или коммунисты. В общем, это будет зависеть главным образом от междупарадной конъюнктуры. Но что какой-то переворот не за горами, это — несомненно, и благодаря этому создается какое-то нервное настроение. Положение живущих здесь русских как будто ухудшается. Против «армии» Врангеля была сильная травля (притом не только со стороны коммунистов, толчком послужил приезд старого идиота Бурцева[7]
, дававшего потрясающе бестактные интервью газетам и болтавшего всякую ерунду болгарским общественным деятелям. Теперь русские главным образом боятся признания большевиков, которое, если состоится, действительно может повлечь за собой большие неприятности для многих, особенно состоящих на государственной службе. Положение мое и вообще русских профессоров сейчас совсем дурацкое. У университета идет длительный и абсолютно неразрешимый конфликт с министром. В сущности говоря, совет университета просто объявил политическую забастовку выставить требованием в скрытом виде уход правительства. Занятия прекращены, Вследствие автономии министр ничего не может сделать, ибо для увольнения каждого отдельного профессора по закону требуется согласие совета университета. Единственное, что по закону возможно, это проведение в законодательном порядке полного упразднения университета с тем, чтобы потом начать формировать новый на новых началах. А на это министр не решается. В результате министр придумал только один способ борьбы, именно, не платить жалованья. При этом мы, русские, оказались в особом положении, как служащие по контракту. Сначала в министерстве была тенденция использовать нас как штрейкбрехеров. Но мы встали на формально-законную позицию, заявив, что согласно контракту мы обязаны во всем подчиняться совету как высшему органу власти в автономном университете и что поэтому мы лекций читать не можем. Т<аким > о<бразом>, оказалось, что мы по независящим от нас обстоятельствам не можем выполнить принятых нами обязательств (чтения лекций), вследствие чего, согласно контракту, мы подлежим увольнению с уплатой за 6 месяцев вперед. Т<ак> к<ак> болгары не любят единовременных расходов, то нам пока платят ежемесячно, надеясь на то, что тем временем конфликт как-нибудь уладится. Но во всяком случае, Народное Собрание уже постановило с 1-го октября всех нас уведомить и контракта с нами не возобновлять. Для меня лично это в конце концов скорее упрощает вопрос, ибо мой контракт все равно истекает 1-го октября, и до сих пор я был в нерешимости возобновлять ли его или нет, а теперь Народное Собрание решило за меня. Это развязывает мне руки и дает право искать место вне Болгарии. Но, разумеется, искать не значит найти. Мои взоры естественно направлены на Чехословакию, но судя по тому, как бесконечно и безнадежно тянется дело с теми из членов нашей Акад<емической> Группы, которые еще в прошлом году были приглашены в разные чешские университеты (Погорелов, Иванов, Вименский), я боюсь, что особенно надеяться на эту перспективу не придется. Я попросил Н.П.Кондакова[8]
похлопотать за меня и дал ему на всякий случай свое curriculum vitae и список научных трудов. Очень буду Вам благодарен, если Вы при случае спросите его, предпринимал ли он что-нибудь по этому делу. В конце концов, м<ожет> б<ыть>, есть расчет переехать в Прагу, даже не имея никакой заручки в университете и заняться там каким-нибудь другим делом, ведь все равно, уж если академическое поприще придется бросить и приняться за что-нибудь другое, то лучше при этом жить в приличном городе, а не в Софии. В Софии нас сейчас удерживает в сущности только служба жены, ибо такого хорошего места (3000 лев. при 3 или 4 часах в день работы), конечно, нигде не найти. Чтобы менять Софию на Прагу, нам нужно иметь если не загрузку в Университете, то во всяком случае перспективу возможности найти место и для меня, и для жены. С этой целью мы сейчас усиленно учимся чешскому языку и даже наняли учителя-чеха. Летом я по-прежнему надеюсь хотя бы на короткое время посетить Прагу. Застану ли я Вас там? Или Вы собираетесь летом уехать из города?
Как продвигаются Ваши научные занятия? Удалось ли Вам что-нибудь сделать, и будете ли Вы держать магистерские экзамены? По евразийским делам у нас ничего нового нет. Я уже писал Флоровскому о том, что генерал Гурко через Сувчинского[9]
предложил мне организовать перевод «Европы и Человечества» на экзотические языки. Теперь он списался непосредственно со мной: перевод на арабский язык, по-видимому, близок к реальному осуществлению. Турецкий же пока только в области предположений. Что слышно о втором сборнике? Когда он выйдет? — Высылаю Вам заказным письмом переписанную на машинке в 2-х экз. рецензию Мирского[10]
на первый сборник (по-английски, из RussianLife) и вырезку из польской социалистической газеты, испугавшейся евразийства как нового вида империализма. Из Польши сведения, что там нами интересуются, но достать «Исход» и «Европу и Чел<овечество>» совершенно невозможно. Некий Авдиев (теперь помощник Эйлера) послал «Исход» и «Европу и Чело<вечество>» заказной бандеролью в Москву своему сыну. Представьте, - дошло, имейте это в виду. От молодого Авдиева, оставленного при Моск<овском> Ун<иверсите>те по [кафедре] русской истории, получено из Москвы восторженное письмо о евразийстве.
Пока до свидания. Жена Вам кланяется. Передайте сердечный привет Георгию Васильевичу.
Ваш кн. Н.С.Трубецкой
P.S. Как адрес Кондакова?
Милый Петр Николаевич[11]
,
Вы наша последняя надежда. Все, что Котя до сих пор писал и предпринимал для того, чтобы попасть на будущий год в Прагу, осталось без ответа. Петр Николаевич, хоть Вы отзовитесь и помогите! Котя дал свой curr<iculum> vitae Кондакову. Расшевелите старика, и сами, если имеете к тому возможность, прозондируйте почву и постарайтесь для нас. <Ведь> еще одну зиму в Софии – и Котя совсем рамолизируется и впадает в неврастению. Так я на Вас полагаю все свои надежды.
Искренне Вам преданная В. Трубецкая.
3.
Н.С.ТРУБЕЦКОЙ – П.Н.САВИЦКОМУ[12]
<Вена>, 28/X 1922
Дорогой Петр Николаевич!
В судьбе моей произошли значительные перемены. Мне предложили кафедру славянской филологии в Венском университете, и я это предложение принял. Теперь жду утверждения со стороны австрийского министерства. С нового года я должен приступить к чтению лекций, а в течение декабря — к руководству семинарием. Мне приходится сейчас усиленно работать, подготавливать курс на немецком языке и спешно заполняя пробелы в своих чисто-филологических познаниях, ибо я собственно не филолог, а лингвист. Таким образом, с одной стороны, работа приковывает меня к Австрии, а с другой, моя поездка в Прагу для устройства моей личной судьбы становится излишней. Ввиду всего этого я решил в ближайшее время никуда не уезжать. Если удастся до Рождества закончить все, что нужно, то, м<ожет> б<ыть>, на рождественские каникулы я поеду заграницу, но еще неизвестно в Прагу ли. Уж очень у вас высокая валюта. М<ожет> б<ыть>, целесообразнее было бы устроить съезд в Берлине. Впрочем, все это я говорю в форме на воде писанных предположений. Позитивным фактом остается только то, что в ближайшее время я в Прагу не поеду. Из этого вытекает необходимость усилить нашу письменную связь. Вы меня очень мало информируете, и я мало в курсе Ваших предположений и новостей. Несколько беспокоит меня Ваша американская ориентация. «Княгиня Мария Алексеевна» – не жупел, а вполне реальная опасность. Ведь раз наш преполагаемый сборник имеет цели пропаганды, мы по необходимости должны думать о тактике и учитывать пропагандную тактику противоположной стороны. Думаю, что с этой тактикой Вы просто мало знакомы. Я же здесь читал католические журналы и могу себе приблизительно представить, какова будет тактика патеров в интересующем нас вопросе. Небезынтересны также в этом отношении беседы с моим дядей Григорием Николаевичем[13]
, который, хотя и стоит на почве строгого православия, но как представитель старого мягкотело-либерального направления склонен к некоторому примиренчеству и проповедует идею внешнего политическо тактического союза с Ватиканом для борьбы против «общего врага всех христианских исповеданий». Я, разумеется, ничего не говорил ему о возможности американского финансирования, но о проекте самого сборника говорил. Характерно, что он при этом стал убеждать меня, что это предприятие только доставит удовольствие врагам христианства, и высказал уверенность в том, что эти враги даже окажут нам поддержку, и прямо задал мне вопрос: неужели мы сочтем возможным и допустимым вступить в союз с врагами христианства для борьбы против одной из христианских церквей? Из этого я имею полное право заключить, что подобная аргументация, точнее подобный отвод против нас будет иметь успех. Ибо дядя Гриша в данном случае является типичным представителем значительной части русского общества. А что источник наших средств скрыть будет трудно, — в этом я не сомневаюсь: шила в мешке не утаишь, особенно от отцев иезуитов, у которых информация поставлена прекрасно. Потому-то я и настаиваю на желательности русского издания.
Что касается до моей статьи, то я в ней недоволен местом (кажется, на стр. 17), где говорится о том, что нестроения церковной жизни и личные недостатки священнослужителей не должны смущать верующего. В сущности я при этом имел в виду Софию и епископа Серафима и самому себе читал нотацию. Между тем, судя по рассказам моего двоюродного брата, высланного из России, там церковные дела в гораздо более плачевном виде, чем это мы себе представляем. Необходимо поэтому будет изменить соответственно (главным образом, в отношении тона) упомянутое место моей статьи.
Пишет ли Флоровский?
Книгу свою (немецкий перевод) только что получил. Внешность и перевод, по-моему, недурны. Предисловие Гёцша неважно[14]
.
Пожалуйста, сообщите мне, не израсходовались ди Вы хлопоча о моей визе. Все издержки я, разумеется, возмещу.
Пока – до свидания. Жду интересных писем. Приветствую всех.
Ваш Н.Трубецкой
III.
Из истории евразийства: новые материалы
ПИСЬМО Б. И. ЯРХО Н. С.ТРУБЕЦКОМУ 1922 г.
В изучении истории русской эмиграции в последние годы было сделано немало находок и открытий: опубликованы письма и статьи русских филологов, философов, историков, вышли и продолжают печататься наиболее интересные труды Н. С. Трубецкого, Р. О. Якобсона, С. И. Карцевского, Б. Унбегауна и др. Но до сих пор в отечественных архивах находится огромное число еще не найденных и никем не обработанных документов того времени, имеющих ярко выраженный историко-филологический характер и рассказывающих не только о бытовой и культурной атмосфере тех лет, но и являющих собой удивительные образцы «речетворчества» русских ученых-эмигрантов, содержащие анализ и оценку работ их современников. Эти документы, конечно же, нельзя назвать только филологическими по смыслу — они глубоко философичны и выражают устремления и дух утерянной России, вне которой им долгие годы пришлось жить и работать. Еще и поэтому публикуемое ниже письмо историка литературы, библиографа и искусствоведа Б. И. Ярхо главе «евразийского континента» славянства 1920—1930-х гг. кн
***
Б. И. Ярхо — Н. С. Трубецкому[15]
Дорогой и глубокоуважаемый кн. Николай Сергеевич!
Страшно рад, что, наконец, отыскал Вас, или, верите, что сам отыскался. Ибо затерян был, конечно, я, да еще так основательно, что едва сам себя смог найти. О Ваших чудесных, подобных 1001 ночи, приключениях на Кавказе слышал я еще в Москве от Вашей кузины Марии Алексеевны Соколовской (ур. Лопухиной), которая, м<ежду> пр<очим>, недавно была в Польше, а теперь неизвестно куда уехала. О том, что Вы — в Софии, узнал гораздо позже от одного из Ваших родственников, гр<афа> Ламмсдорфа, с коим случайно познакомился на Топчидере[16]
Писать Вам тогда не мог, ибо в то время почтовые сообщения с Болгарией производились, гл<авным> обр<азом>, при помощи пулеметов, что, говорят, не очень способствует циркуляции писем. Затем, два года без света и воздуха в черногорской дыре среди обезьян зап<адно>-европейской культуры ввергли меня в состояние тайного уныния и подавленности, что я не решался подать голоса. Ю. С. Арсеньеву больших трудов стоило уговорить меня связаться письмами с нашим добрейшим Николаем Сергеевичем. Впрочем, последнее письмо я получил от него после смерти бедной Марии Семеновны, а затем он временно куда-то уехал, и переписка прекратилась.
Приехав на лето в Прагу, заглянул в библиотеку как бы в зеркало и, увидев свое полудикое лицо, решил порвать с Черногорией во что бы то ни стало, хотя бы ценой голодной смерти. Чтобы сжечь корабли, я послал в Министерство прошение об отставке. В настоящее время je suis en train de me dégourdir или, точнее, de me décrotter. Р. О. Якобсон деятельно мне в этом помогает. Приехав «зъ голоднаго краю», я сразу накинулся на все новое, и первое, что бросилось мне в глаза, были утверждения «евразийцев»[17]
, возглавляемых Вами. Я моментально проглотил оба сборника (Вашей книги «Евр<опа> и Чел<овечество>»[18]
д<о> с<их> п<ор> не могу достать). Чтение сие меня страшно взволновало, тем более, что, сидя товченом, успел обо многом таком передумать. Поэтому я собираюсь сейчас напомнить Вам курсистку доброго старого времени, которая, вбежав вся растрепанная и красная в комнату и не успев еще крикнуть: «Здравствуйте, Воздвиженский!» и «Как поживаешь, Петрова!» — уже выпаливала: «Ваш Крапоткин — диалектик, и больше ничего».
Да я собираюсь наскочить на Вас с задором провинциального гимназиста и даже не беру на себя труда спросить, интересно ли Вам слушать мои мнения. Просто выливаю накопившийся запас сомнений на голову беззащитного человека. Впрочем, поделом Вам: не пишите зажигательных книг.
Итак, я собираюсь перечислить по пунктам, в чем я согласен с вами[19]
и в чем я расхожусь, не аргументируя ни в том, ни в другом случае: это лучше сделать при личном свидании, которое, м<ожет> б<ыть>, состоится в Праге.
A: Пункты согласия.
а) Между восточно-европейским и зап<адно>-евр<опейским> мирами существует глубокое еще не выясненное различие.
б) Ввиду кризиса и немощного состояния западного мира, неизбежно столкновение, которое должно завершиться разгромом западного мира и его идеологии.
в) Стимул движения может носить только религиозный (хотя и различно у разных народов окрашенный) характер; экономические государственные факторы являются только «надстройками».
г) Русскому народу в этом движении будет принадлежать выдающаяся, вряд ли не первенствующая роль.
д) Русская психика ближе к степной, или к европейской и, в частности, к византийской.
е) Русское православие – не византийское. В этом я с Вами глубоко согласен, хотя Вы тут резко расходитесь со всеми остальными, да и сами не очень настаиваете на этом положении. А, между тем, тот, кто беспристрастно раскрыл бы особенности русского Православия, не только выполнил бы благодарное историко-религиозное задание, но и оказал бы русскому народу неоценимую услугу.
ж) Русское миросозерцание тоже еще не выработано. Оно только неясно чувствуется в некоторых явлениях народной этики, в русской семье, в сочинениях Достоевского, Арцыбашева (!), Сологуба.
Б: Пункты расхождения.
1) В разделении явлений на европейские (рационалистическо-позитивистские) и евразийские:
α) Вы переоцениваете рационалистичность социализма как реалии, недооцениваете религиозный потенциал socialismo asiatico, в котором так же мало общего с Марксом, как у хлыстов с апостольским учением.
β) Иу<д>аизм, стоящий особняком, как от Европы, так и от Евразии, вы причисляете к позитивистским явлениям (О !!). Видно, что вы просто отмахиваетесь от этого вопроса, в сущности, для вас и неважно, т<ак> к<ак> иудаизм как таковой, вероятно, явится безучастным зрителем в готовящейся борьбе миров[20]
.
γ) Напротив, в славянофильстве, этом подражательнейшем из подражательных явлений, вы видите что-то исконно-русское. Вы не без основания выводите себя из него, но это только вырывает у вас из-под ног народную почву.
2) Поэтому, в определении вашей собственной роли:
α) Вы, не зная еще, чтó из европейского достояния идет на потребу русскому человеку, все время и очень умело оперируете данными европейской науки (агрономии, экономики, языкознания, философии, этнографии) и методами рационалистической аргументации, показывая тем самым, что европейская культура — это ваша стихия, без которой вы вряд ли сумеете прожить день.
β) Вы противопоставляете себя стоикам, искавшим Бога в старой философии и сравниваете себя с теми, кто шел по следу апостолов. Но фактически вы ищете Бога в формах старой религии, желая сохранить Православие не только в его чистоте, но и во всем богатстве и тонкости его идейных достижений. Не вливаете ли вы при этом новое вино в старые меха. Или, верите, не хотите ли вы наполнить золотой сосуд пауками и скорпионами движущегося варварства? Вы идете не во главе нового движения; вы только хотите выйти ему навстречу из Европы, и вряд ли оно поймет ваше приветствие.
3) Во взгляде вашем на самую Церковь Православную читатель натыкается на ряд неясностей:
α) Церковь, по теории Г. В. Флоровского, во время борьбы европействующих царей с народом оказалась на стороне царей, или, во всяком случае, не захотела или не сумела отстоять народную самобытность русского государства от Европы, несмотря на то, что после Петра В<еликого> ни один государь не осмелился бы встретиться лицом к лицу с решительным противодействием Церкви. Для «внешних» неясно, на каких фактах вы базируете свою веру в начавшееся возрождение Церкви в народном духе.
β) Противопоставление православной Церкви римско-католической изложено не очень убедительно.
γ) Неясно далее, должна ли Православная Церковь стать вселенской в новом евразийском мире, и, если нет, то каково должно быть ее отношение к слугам дьявола, язычникам, которые будут с нею в союзе против Европы.
4) В самых религиозных воззрениях и настроениях вы расходитесь с русской степной стихией:
α) Ваше Православие — чисто византийское (т. е. европейское). Кардинальные пункты, выдвигаемые вами: София, свобода воли, церковная иерархия. Все это далеко от народной идеологии. Вы опираетесь на Василия Великого, Афанасия Александрийского, Филарета Московского, до которых народ и через двести лет не дорастет.
β) Вообще я не согласен с Вами в том, чтобы византийские элементы органичнее перерабатывались русским народом, чем романо-германские, т. е. чтобы византийский стиль органичнее вошел в русское искусство, чем флорентийский, или чтобы Бова был менее популярен, чем Дигенис Акрит или Аникита.
γ) Народное русское Православие (эта загадочная величина), как кажется, в мистической своей части несколько более приближается к многобожию (???). Единственное же истинно-христианское, что имеется в народном Православии, т.е. «Прости, Христа ради» и «Бог простит», — вы обходите полным молчанием… Но тут-то и начинается мое главное расхождение с вами.
δ) Внимательно прочитывая статью за статьей, я, сколько ни искал, не нашел ни одного серьезного упоминания о «Любви»[21]
. Церковь учительная, державная, подвижническая, но не отеческая, Православие мистическое, мудрое, вдохновенное, но не любовное. Это меня страшно поразил, т<ак> к<ак> я привык самую сущность христианства полагать в идее Любви, а явление миру Богочеловека понимать, как воплощение Любви, которая приняла человеческое тело, чтобы символически показать, что общение плотского человека с Богом возможно только через Любовь, что в ней, стало быть, заключается и мудрость, и вера, и надежда, доступные людям…
<4)> Но мои воззрения тут не играют роли. Важны те последствия, которые имеет отсутствие (или, по кр<айней> мере, невысказанность) у вас идеи Любви для отношения вашего Православия к евразийскому движению.
α) Идея Боговоплощения, лишенная христианского содержания (Любви), т.е. идея Бога с человеком есть достояние и основа всякого мистического учения. Равно и «София» (божественная мудрость) является целью достижения для всякого мистика, напр<имер>, и для каббалиста, и для столь уничижаемого Вами индуса. При этих условиях Боговоплощение, действительно, низводится на степень аватары, даже самое хождение Бога среди нас превращается в какую-то чудесную поэму в стиле Рамаяны, чтó не может импонировать не только индусу, но и, вообще, никому из «внешних». А «внешних» среди русского народа, конечно, огромное большинство.
β) Но еще важнее вот что. Общение с Богом через мистическое настроение носит характер индивидуальный, ибо предполагает только два мира: Бога и постигающего Его человека. Даже в многолюдном храме всякий совершает этот процесс для себя. Признак соборности здесь отсутствует. То же касается и Софии, и свободы воли: это — достояние одинокой души (сл<ова> Диоген, древний йог и т.д.) признак соборности христ<ианской> Церкви утверждается в Любви, ибо она предполагает Бога, познающего человека и ближнего. Ясно, что стать во главе соборного движения могло бы только такое Православие, которое будет исполнено христианского содержания (т.е. Любви и всепрощения). Вы на это мне возразите, что я ломлюсь в открытую дверь и что о Любви в статьях не упоминается только потому, что понятие Христос и Любовь — это как бы синонимы (ибо одно implicite содержится в другом). Однако София и Христос в этом смысле тоже синонимы; тем не менее, вы не устаете превозносить Софию и даже «софийность» (какое неблагозвучное слово!) своего мировоззрения. Поэтому (не знаю, правильно или неправильно) у меня получилось впечатление, что авторы бессознательно обходят или замалчивают этот пункт из следующих причин:
а) Утверждение учения Любви наложило бы на них, при их ненависти к Европе, слишком большие нравственные требования и слишком крепкую узду на их действия против Европы в союзе с «дикими» племенами.
б) Они подсознательно чувствуют, что грядет нечто весьма далекое от христианского идеала и, как искренне религиозные и честные в своей религиозности люди, боятся профанировать Святая Святых в связи с тем ужасом, который несет с собою борьба миров.
Поэтому я со страхом предвижу нравственный конфликт, который разыграется в душе каждого из тех, кто считает гибель Европы неизбежной в тот момент, когда грянет бой и эта гибель будет совершаться. И мне от души жаль вас, и себя, и всех нас, последышей.
Однако, довольно об этом. Вы скажете, что я, вместо того, чтобы соваться не в свое дело, гораздо лучше бы поступил, если бы прочел Ваши филологические сочинения. Совершенно верно. Я отчасти сделал и это, просмотрев Вашу статью в «Славии»[22]
(нового французского оттиска, полученного Якобсоном, еще не читал). По совести говоря, я сильно поотстал в области языкознания и мнения своего иметь не смею. Обращаю только Ваше внимание на то, что сербское «невjеста», «нева» означает женщину, только что вышедшую замуж в отношении родни мужа. От русского «невhстка» оно отличается тем, что «невjеста», «нева» (сокращение сл<лов> учо<учитель, прото<протопоп) является таковою для всей семьи. т.е. для свекра, свекрови, золовок, деверьев и их жен (jотревице), будучи для каждого порознь «снаха», «заова», «jатревица». Т<ак> к<ак> я не нашел этого значения в Вашей статье, то сообщаю его: м<ожет> б<ыть>, оно Вам пригодится. Вот и текст, на всякий случай:
Славуй[23]
пjева са ружице: чула сам га jа.
Притеjева младу снаху (весела им jа!):
«Устан’ горе, нево наша, сабах-зора jе.
Твоjе заове дворе мету, а ти, нево, спиш;
Jатревице воду носе, а ти, нево спиш…
Сам я за время своего заключения в Цетиньском таjу абсолютно ничего не сделал, если не считать бесконечных вычислений (метрических и стилистических) над рифмованною прозою X в. Маленькую статейку о метрике сербских тужболиц только что пристроил в «Славию»[24]
. Р. О. Якобсон все сбивает меня на славистику. Скажите ему, чтобы он этого не делал, ибо что будет с моей работой о Хротсвите, если я поддамся искушению?
Относительно будущего моего места жительства и средств проживания нахожусь в полной неизвестности. Не знаю, откуда у меня такое легкомыслие; но я буквально уподобился «Тируське бычку», который не знает, «на что же он надеется».
В Праге останусь, вероятно, до 25/VIII. Приезжайте «за живого Бога». Говорят, здесь скоро будут еще два дельных филолога: Шкловский и Карцевский. С Якобсоном и П.Г.Богатыревым — вот Вам целая академия изучения поэтического языка.
Однако, я расписался с голодухи. Что поделаешь? Опровинциалился до неприличия.
Ну, крепко жму Вашу руку. Жду ответа или личного свидания.
Искренне преданный
Борис Ярхо
10/VIII — <19>22.
Praha, Kr. Vinohrady. Halková ħ. 70 u p. Voglerové.
P.S. Не знаете ли Вы адреса Миши Петровского.
Б. Я.
Предисловие, публикация и примечания О. В. Никитина
IV.
Деловой язык в трудах Н. С. Трубецкого
(славяно-русская традиция)
В нашем анализе и обзоре его идей мы остановимся на взглядах ученого на развитие языка русской деловой письменности и обратимся к двум работам раннего периода его научной деятельности, где предпринимается попытка выявить «компоненты» русской культуры, те ее внутренние скрещивания и едва уловимые нити, которые связал воедино, объединил и четко обозначил русский литературный язык.
Статья «Общеславянский элемент в русской культуре» по-новому решает принципиальные проблемы давней дискуссии о формировании русского литературного языка в контексте развития цивилизации славянства. Н. С. Трубецкой различает два понятия: язык народный и язык литературный [Трубецкой 1990: 122]. Их соотношение, по его мнению, определяется основным принципом специализации, который принадлежит литературному языку. Народный применяет иной принцип — географический [там же: 122]. «…сожительство народного и литературного языка в среде одного и того же национального организма определяется сложной сетью взаимоперекрещивающихся линий общения между людьми» [там же], — пишет ученый. Различие также состоит и в этапах эволюционирования: народный язык представляет собой диалектическое дробление и «распадение». Однако он не усматривает в этом процессе потери языкового стержня народной культуры[25]
.
В этой статье Н. С. Трубецкой проследил эволюцию и разграничил две группы делового языка: западную и московскую. Он усматривает обозначившуюся дифференциацию уже в древние времена. «Еще в домонгольской Руси, — заявляет он, — областные говоры русского языка были до некоторой степени официальными языками соответствующих городов и княжеств. На церковнославянском языке писались произведения религиозного содержания… Напротив, все «деловое», относящееся к практической жизни… писалось на местном русском говоре со спорадическим введением в текст тех или иных отдельных церковнославянских слов и выражений» [Трубецкой 1990: 132].
Относя деловой (приказной) язык к генетически русской основе, ученый полагает, что тот «постепенно фиксировался» [там же: 133], приобретая признаки свойственные территориально-этническому и языковому пространству, на котором он закрепился. Процесс этот еще более усиливается, начиная со времени раздела Руси на княжества Московское и Литовскорусское [там же]. Таким образом, претензии поместных правителей привели к образованию двух «светско-деловых» языков: западнорусского и московского. По признанию ученого, они «были в то же время и разговорными языками чиновников и правящих классов соответствующих государств» [там же]. В результате активного внедрения польской стихии в структуру письменной речи русский деловой язык, обслуживавший официальные акты в западных областях, был постепенно подменен польским, более того он «…в качестве разговорного языка высших классов был вытеснен чисто польским» [там же]. Н. С. Трубецкой, однако, не говорит, как долго просуществовал этот язык в простонародном обиходе и насколько был зависим от шляхетствующих правителей.
Представляет особый интерес еще одна тенденция, наметившаяся в западнорусском деловом языке, — своеобразная компенсация, произведенная искусственным путем для сохранения на какое-то время исконной деловой стихии. Для этой цели, по мнению Н. С. Трубецкого, в структуру утрачивающей русские корни западнорусской разновидности делового языка вводились церковнославянизмы. Полученная «смесь», названная ученым церковнославянопольским западнорусским светско-литературным языком, просуществовала до XVIII века.
Другая часть — московский светско-деловой язык — получил большее распространение и не подвергся в допетровскую эпоху значительным изменениям. Важно и то, что, по мнению Н. С. Трубецкого, грамматические и стилевые характеристики делового языка были усвоены в самых отдаленных уголках Московского государства, на его основе вырабатывались собственные «деловые» и в какой-то мере разговорные обороты речи. Деловой язык не замкнулся в своем развитии только на сфере бытовой и юридической коммуникации. Ученый признает за ним бóльшие права, не ограничивающиеся административной сферой. Н. С. Трубецкой обоснованно замечает: «… на этом языке писались и некоторые литературные произведения без особых претензий на «литературность» — напр<имер> такие…, как описание путешествий… или знаменитый памфлет Котошихина» [там же].
Заслуживает внимания научная гипотеза ученого, названная им «вторым западнославянским влиянием». Оно связано перегруппировкой функциональных признаков в среде церковнославянского языка, с заменой его московской редакции на общерусскую, сложившуюся на основе киевской традиции [там же]. Процесс этот быстро развивался «в разговорном языке «западнически» настроенных людей». «В связи с этим, — продолжает Н. С. Трубецкой, — в словарь разговорного языка высших классов (а через него и в словарь светски-литературного и канцелярского языка) влилась мощная струя элементов западнорусского светски-делового языка, который, однако, сам вскоре прекратил свое существование» [там же]. Процесс заимствования элементов западнорусского светски-делового языка (термин Н. С. Трубецкого) был оттеснен в начале XVIII века наплывом слов из романских и германских языков, которые входили в употребление в сере высших классов. Это в значительной мере повлияло и на характер их разговорно-делового языка. Н. С. Трубецкой вполне аргументированно считает, что он, «оставаясь средневеликорусским (московским) по своему произношению и грамматике, значительно утратил чистоту своей великорусской основы в области словаря»[26]
[там же: 134].
Выравнивание словарного состава русского языка, по мнению Н. С. Трубецкого, началось в то время, когда богослужебный язык как особый языковой тип застыл в своей внешней оболочке, а сфера его применения оставалась прежней. В результате два остальных — чисто-русский деловой и упрощенно-церковнославянский — «осознавались не как два особых языка, а скорее как два разных стиля одного языка…» [там же]. Как полагает автор гипотезы, «причина этого явления лежала в изменении культурного облика грамотных русских и в соответственном изменении самых тем повседневных разговоров» [там же: 135]. Шло последовательное «олитературивание» разговорного языка, а параллельно — «обрусение» светски-литературного языка. «Таким образом, — заключает Н. С. Трубецкой, — к концу XVIII в. разговорный язык руководящих слоев русского образованного общества настолько «олитературился», а светски-литературный язык… настолько обрусел в своем формальном составе, что слияние этих обоих языков воедино стало почти неизбежным»[27]
[там же]. Это и произошло к началу XIX столетия. Как образно заметил Н. С. Трубецкой, «современный русский литературный язык получился в результате прививки старого культурного «садового растения» — церковнославянского языка к «дичку» разговорного языка правящих классов русского государства» [там же].
Знаменательно, что язык деловой письменности занимает в данном процессе одно из ведущих мест. Он во многом способствовал объединению двух наиболее подвижных разновидностей языка в один общий литературный язык.
Такова в общих чертах концепция развития делового языка и его роль в смене языковых норм и образовании единого литературного языка.
В заключение отметим, что некоторые ученые находят актуальным для современной этнолингвистики «наблюдения Н. С. Трубецкого над ограниченным классом мифологически окрашенных старославянских притяжательных прилагательных с суффиксом -и- (ПЬСИИ, ЛИСИИ, КОУРИИ, РАБИИ, ОТРОЧИИ, ВРАЖИИ, БОЖИИ)» [Гамкрелидзе, Иванов, Толстой 1987: 513]. Мы же обращаем внимание на исследование ученым деловой письменности, особенно — на неравномерность усвоения «деловых» признаков в различных территориях и своеобразие эволюционного развития письма. Весьма ценной для нас в этом смысле является идея этнокультурного и этноязыкового подхода к анализу историко-лингвистических процессов.
Список литературы
Антощенко А.В. 1988 — Николай Сергеевич Трубецкой // Историки России XVIII-XX веков. Вып. 5. – М., 1988. С. 113.
Бицилли П.М. 1922 — «Восток» и «Запад» в истории Старого Света // На путях. Кн. 2. – Берлин, 1922.
Бицилли П.М. 1923 — Католичество и Римская Церковь // Россия и латинство. – Берлин, 1923.
Гамкрелидзе Т. В., Иванов Вяч. Вс., Толстой Н. И. 1987 — Послесловие // Трубецкой Н. С. Избранные труды по филологии. — М.: Прогресс, 1987. С. 492–519.
Раев М. 1994 — Россия за рубежом: История культуры русской эмиграции. 1919-1939. М., 1994.
Савицкий П.Н. Евразийство // Евразийский временник. Кн. IV./ Под ред. П.Н.Савицкого, П.П.Сувчинского и кн. Н.С.Трубецкого. – Берлин, 1925. С. 8.
Срезневский И. И. 1959 — Мысли об истории русского языка (Читано на акте Императорского С.-Петербургского университета 8 февраля 1849 года). М.: Гос. уч.-пед. изд-во Министерства просвещения РСФСР, 1959. — 135 с.
Трубецкой Н. С. 1923 — Вавилонская башня и смешение языков // Евразийский временник. Кн. III. — Берлин, 1923. С. 107–124.
Трубецкой Г.Н. 1925 — Католический богослов о русской религиозной психологии // Путь, 1925, № 1.
Трубецкой Н. С. 1990 — Общеславянский элемент в русской культуре // ВЯ. 1990. № 2. С. 121–139.
ТрубецкойН.С. 1995 — История. Культура. Язык. М., 1995
Letters 1994 — Letters and Other materials from the Moscow and Prague linguistic Circles, 1912–1945 / Ed. by J. Toman. — Ann Arbor, 1994.
Mirski D. “The Exodus to the East” // Russian Life: A review of facts and documents relating to the Russian situation. – London, 1922, № 6.
Pischel R. Kalidasa’s Cakuntara. The Bengali resesion. Kiel, London, 1877; Pischel R., Geldner K.F. Vedische Studien. Bd. 1-2. Stuttgart, 1889-1892.