Эпоха возрождения в Европе и России

ЭПОХА ВОЗРОЖДЕНИЯ В ЕВРОПЕ

И В РОССИИ

Возрождение предстает перед нами не столько как эпоха, сколько как конкретно- исторические процессы во всей сложности своих проявлений и взаимоотношений.

Италия –родина классического возрождения. В Италии эпоха Возрождения началась в XIV-XV веках, а в масштабе Европы-в XVI веке. Проявилось это явление в ломке феодальных отношений и зарождении капиталистических, в усилении роли буржуазных прослоек общества и буржуазной идеологии и с этим связанных развитии национальных языков, критике церкви и перестройке религиозных учений.

Явлению Возрождения присуще использование античных традиций, античной эрудиции, античных языков. Использование античных истоков гуманистами, деятелями Возрождения приводило к усилению светской линии в культуре. Возрождение смогло превратить античность в источник новой культуры.

Возрождение предшествует реформациям и вытесняется ими, хотя именно гуманизм расчистил дорогу реформаторам и дал идейное и культурное «оснащение», без которого была бы невозможна их деятельность. Реформационными течениями были усвоены, переработаны и использованы навыки исторического мышления Возрождения, состоявшие в умении противопоставить древние традиции современным, сознательно обращаться за «поддержкой» к далекому прошлому. Возрождение связано со стремлением повысить значение, восстановить искаженные древние ценности. Идея «возврата» связана с решительным отрицанием многих существующих традиций; борьба с основными тенденциями предшествующих эпох знаменует само начало Возрождения. Ренессанс, будучи в целом светским движением, осуществился тем не менее в рамках христианско-католических принципов, не порывая с ними, хотя во многом подрывая их изнутри. Возрождение «реформировало» традиции средневековой культуры и морали.

В своей борьбе за светскую человеческую культуру, проникнутую разумом, гуманисты вдохновлялись светом античной мудрости. В целом проблема гуманизма неотрывна от всего процесса Возрождения, если рассматривать гуманизм как передовую идеологию эпохи Возрождения, которая утвердила право на самостоятельное существование и развитие светской культуры, хотя гуманистическая мысль на только в Англии, но и в Италии формировалась в христианско-языческой оболочке. Гуманизм привел к тому, что взгляды на место и роль человека в мире радикально разошлись с традиционными феодально-католическими воззрениями и человек стал в центре внимания.

Суверенность человеческого разума – только одна из сторон гуманистического мировоззрения. Его краеугольным камнем было убеждение в исключительных достоинствах человека как природного существа, в неисчерпаемом богатстве его физических и нравственных сил, его творческих возможностей, в его принципиальной склонности к добру. Естественно, что гуманистам был ненавистен аскетизм, составляющий стержень религиозной морали, что ренессансный гуманизм игнорировал коренные христианские догматы о первородном грехе, искуплении и благодати: человек может достигнуть совершенства не в силу искупления и особой божественной милости, а собственным разумом и волей, направленной на максимальное раскрытие его естественных способностей.

Гуманистическое убеждение в способности человеческой воли противостоять внешним силам судьбы освобождало человека от страха, убеждение в естественности наслаждения и радости развенчивало мнимую святость страдания.

Гуманизм сложился не до и даже не столько во время открытой антифеодальной борьбы, а главным образом после ее победы в наиболее развитых итальянских городах. Борьба с феодальными силами, феодально-церковной и феодально-сословной идеологиями продолжались, и гуманистическая культура Возрождения развертывалась в тесной связи с нею, но в условиях уже утвердившихся раннебуржуазных городских республик, где господство дворянства уже было сброшено, а сословный строй разрушен или основательно подорван и развенчан. Очевидно, это должно было способствовать значительной зрелости и свободе раннебуржуазного сознания в ренессансной Италии, но вместе с тем (или по той же причине) при несомненной социальной активности и освободительной, антифеодальной направленности гуманизма история на поставила перед ним необходимости идейно возглавить открытую борьбу масс, и боевым знаменем социальных сражений он не стал. Широко распространено мнение: гуманизм был адресован только узкому кругу избранных, элите; к тому же он не был идеологией борьбы.

Ренессанс выработал и реализовал совершенно определенный тип соотношения общества и личности. Возрождение было ориентировано на формирование определенного идеала человека, интеллектуально и духовно активного, двигающего культурный прогресс общества. Ренессанс был прежде всего системой, ориентированной на воспитание и приобщение к культуре конкретного индивида и только через него -к «окультуриванию» общества.

Истина гуманизма -всесторонне развитый человек, но это слишком неопределенная, многогранная истина. Поэтому ни убивать, не погибать сами за красоту, изящную словесность гуманисты готовы не были.

Нельзя упускать из виду и того, что гуманизму не удалось полностью одолеть теологическое мировоззрение. И вместе с тем ренессансный гуманизм явился первым после тысячелетия средневековья цельным проявлением свободомыслия, первой формой буржуазного просвещения. Именно гуманизм дал исток величайшим идейным, художественным и научным достижениям, далеко пережившим свою эпоху.

Нельзя говорить о Ренессансе, не затронув вопросов искусства.

Понятие позднего Возрождения охватывает сочетание разнородных художественных явлений, включающих в себя консервативные стремления в искусстве, попытки дальнейшего развития ренессансных черт и зарождение новых тенденций, которым предстояло полностью воплотиться в XVII и XVIII веках.

Весьма интересна специфика гуманизма в разных странах, в том числе в Византии, где гуманистическое направление в культуре формировалось как антихристианское мировоззрение.

Вопрос о русском Возрождении –один из самых противоречивых участков разработки проблемы Ренессанса.

Для истории русской культуры проблема Возрожде­ния представляет первостепенный интерес. По охвату литературы, сложности и противоречивости концепций, входящих в состав историографических разработок сю­жетов Возрождения на материале российской истории, эта тема безусловно заслуживает специального исследо­вания.

Возможность и даже необходимость ставить пробле­му Ренессанса в России может определяться генетиче­ской близостью, христианской общностью, политически­ми, экономическими и культурными контактами России и Западной Европы начиная со времени Киевской Руси. Однако если речь не идет ни о частных аналогиях, ни о заимствовании возрожденческих мотивов и элементов или об импорте Ренессанса, то большинство подходов к этой теме объеди­няется идеей общности этапов, пройденных Россией и Западной Европой, пусть при полном понимании специфичности русской траектории.

Так, Д. В. Сарабьянов. подчеркивая, что Русь в XIV-XV вв переживала «несостоявшийся Ренессанс», пишет: «Это не­кая параллель Возрождению, но за тем барьером, который их разделяет как культуры разных стадий развития». А. И. Боголюбов отмечает, что вопрос о русском Возрождении полностью не вписывается в классическую схему западноевропейского Ренессанса, но что специфика российского исторического развития способна внести существенные исправления в эту классическую модель. Так или иначе, он убежден, что вторую половину XVI в. можно называть Возрождением: «Правда, это– чисто русское Возрождение, со всеми достоинствами и недостатками государства, неожиданно обнаруженного на Востоке Европы» Д. С. Лихачев, говоря о русском XVI в., высказывает одну весьма важную мысль: «Никогда раньше ни один век не был таким ,,предчувствием" следующего, как шестнадцатый. Это объясняется тем, что потребность в Ренессансе назрела, несмотря на препятствия к его развитию. Устремленность к Ренессансу, появившаяся еще во второй половине XV в., была отличительной чертой XVI в.» При этом автор также говорит о «неудавшемся Возрождении».

Дискуссия между разными авторами о том, когда в России наблюдается ренессанс— после Петра I и завершения средневековья или внутри средних веков — тоже весьма характерна. Равно как по-своему характерна и попытка выстроить концепцию русской литературы, которая проходила бы те же стадии, что и европейская, но не в том порядке и темпе, и несколько иные по содержанию. Ренессанс эти авторы по­мещают в первую треть XIX в.

Еще раньше была высказана мысль о том, что русская литература XVIII в. «на самом деле является началом русского Ренессанса со всеми признаками, присущими западноевропей­скому Ренессансу в многообразных его проявлениях от XIV до XVI в.», и длящегося от времен Кантемира до пушкинской эпохи включительно. О «несосто­явшемся русском Ренессансе» XV—XVI вв., о том, что он был трагически оборван, но что петровская эпоха «исполнила обя­занности» Ренессанса, хотя и не в присущих ему формах, ис­пользуя послевозрожденческий европейский опыт, говорили еще в начале нашего века.

Обращает на себя внимание и терминология, часто применяемая в трактовке вопроса о Возрождении на почве российской истории. Ренессанс «неудавшийся», «несостоявшийся», «замедленный», «скрытый», «растек­шийся» — такой Ренессанс, в какие бы периоды ни по­мещать его наличие или отсутствие, все-таки довольно парадоксален. Некоторые довольно чуткие исследовате­ли, имея в поле зрения классическую модель европейско­го Возрождения, не находят в России Возрождения «как такового», но зато ясно видят или место, куда его можно было бы поместить, или содержание ренессансной роли, сыгранной, правда, другими эпохами, или некий рас­плывчатый образ, неотделимый от нескольких веков на­шей истории. И даже если Ренессанс не состоялся, то потребность в нем, во всяком случае у ряда авторов, действительно не вызывает сомнений.

Все это заставляет задуматься над некоторыми во­просами истолкования русской культуры. Приведен­ные выше и многие другие исследовательские позиции по отношению к проблеме Возрождения видят специфику российского духовного развития в том, что, проходя в принципе одинаковые с Европой стадии, русская куль­тура прошла все же не все из них, делала это в иных темпах и ритмах, в иных условиях, а потому и с разнящи­мися от Западной Европы содержанием и наполнением этих стадий, но все же стадий однотипных и проходимых примерно в одинаковой последовательности. По отношению к России такие этапы как бы изначально заданы европейской моделью. Потому обяза­тельно должна быть «ренессансная стадия», пусть рус­ская культура ее и миновала. Потому же оказывается, что в непростой композиции нашей истории место за Ренессансом как бы забронировано, хотя и оказалось незанятым, поскольку Ренессанс «не пришел». Только в таком контексте возможно само понятие о «несосто­явшемся», а потому и «растекшемся», «скрытом» Воз­рождении. Отсюда же парадоксы Предвозрождения без Возрождения, элементов и черт Ренессанса без самого Ренессанса, ренессансных культурных функций, выпол­ненных в России барокко.

Получается, что расписание составлено по европей­скому образцу, но идут не те составы и вовсе не по тому графику. Грузы, хоть и не запланированные, однако перевозятся, но с опозданием и не в той последовательно­сти. В этом же состоит и суть ренессансного вопроса. Или запланированный всемирной историей Ренессанс в России не состоялся по причинам наших спонтанных отклонений от эталонных параметров раз­вития, или он «не предусматривался», и Россия не знала Возрождения по каким-то глубинным внутренним при­чинам, по неотъемлемости собственных исторических осо­бенностей.

Пришло время еще раз, заново, во всеоружии современных исторических, философских, культурологических и типологических представлений об­думать иные возможности истолкования истории русской культуры, чем просто осмысление ее сквозь призму кате­горий, выработанных на европейском материале. Такие традиции в отечественной историографии и теории культуры давно имеются.

Суть проблемы не в противопоставлении России и Европы (Запада), а в других подходах. Один из них – метод историко-типологических сопоставлений русской и запад­ной истории, выявляющий специфику их обеих по отно­шению друг к другу. Исследовательница О. Державина отмечает, что исто­рию русской литературы лучше строить «вне зависимо­сти от стилей, характерных для развития западноевро­пейской литературы и искусства, а проследив сперва ее собственное, последовательное и оригинальное развитие, так сказать «изнутри», лишь потом соотнести ее осо­бенности с явлениями и стилями других народов, указы­вая как общие, так и индивидуальные особенности, для того чтобы в итоге найти подлинное место великой рус­ской литературы среди литератур мира». Именно среди литератур (культур) мира, а не только в сопоставлении с Европой (Западом). В этом, может быть, – важнейшая сторона указанного подхода. При такого рода понимании проблемы не только русская культура, но и культуры европейских народов должны быть заново осмыслены в огромном пространст­ве мировой культуры. Тогда только по-настоящему будут поняты общие и индивидуальные черты отечественного духовного культурного развития.

Пока же европейская модель в любом варианте – сильном или ослабленном – служит основой для логики исторического рассмотрения русской культуры. До тех пор, пока проблему заимствований, влияний и контактов не будут четко отличать от интерпретации действия формировавшихся (хотя видоизменявшихся) механизмов отечественного развития, до тех пор вопрос о наличии или отсутствии российского Ренессанса в различных его модификациях будет актуальным для нашей историогра­фии.

Россия оказалась очень важна как страна с великой культурной традицией, но не имевшая остро переживаемой и осознаваемой связи ни с одной из древних цивилизаций.

Интересной особенностью историографии российского Ренессанса, как уже отмечалось, является то, что она слагается из ряда взаимоисключающих концепций, авторы которых вступают в полемику друг с другом и в дискуссию не только с отрицателями Ренессанса или Предвозрождения в Рос­сии но и с теми, которые подвергают их критике с позиций полного или частично­го признания Возрождения, но при этом иного хроноло­гического или содержательного его истолкования.

Если сама постановка вопроса о Ренессансе в ряде восточных стран является искусственной, то у исследова­телей российской истории этот вопрос не надуман и в вы­сшей степени насущен. Свидетельство тому все большее и большее введение в историю русской культуры понятия «Ренессанс» кик его существенной координаты.

Нельзя сказать, что историографически это так уж неожи­данно. Историки разных сфер культуры уже с начала XX в., если не ранее, начали примерять это понятие к материалу отечественной культуры. Но делали они это по большей части без далеко идущих целей и намерений. Ренессанс был для них роскошным термином, сино­нимом расцветных явлений, метафорой культурных достижений и духовных взлетов, престижной аналогией, выражавшей не худшее, чем у Европы, качество духовного развития России. При этом акцентировались византийские и итальянские влия­ния на фоне в значительной мере общего фонда духовных и культурно-эстетических традиций.

Сейчас Ренессанс стал концепцией, точнее, семейством концепций, руководящей идеей многих обобщающих ин­терпретаций российской культурной истории от конца XIV до первой половины XIX в. и даже далее.

Никтоиз авторов, конечно, не утверждает, что Возрождение имело в России именно эти временные пределы. Ничего подо­бного 800-летнему китайскому Возрождениюили 500-летнему персо-таджикскому Ренессансу в российской историини один исследователь не нашел. Речь идет о разных концепциях одного и того же русского Ренессанса, которые применительно к отече­ственной истории, если их сложить, имеют 500-летний общий стаж.

Хронология масштабна, но и Россия велика. Поэтому какой-то одной целостной концепции Возрождения для нее оказалось недостаточно. Здесь самое время по-иному, чем раньше, взглянуть на тему «Ренессанс в России» и сказать об особых странностях, даже парадоксах исто­риографии вопроса.

Если в отдельно взятых восточных странах Ренессанс трактуется как эпоха, некое общее направление, то в Рос­сии это не так. У нас несколько по реальному историче­скому содержанию разных ренессансов. Но даже внутри одной концепции содержится ряд трудносовместимых и уж, конечно, непривычных положений: Возрождение без собственной античности (да и чужой тоже); Пред-возрождение без Возрождения; Возрождение, которое «не произошло», тем не менее «как-то» было, было «скрытым»; функциинесостоявшегося, но обязательного Ренессанса выполнила другая эпоха и другая типологически культурная система—барокко в XVII в.; наконец, в России не было настоящего Возрожде­ния, но были его элементы, черты в XVI в.

Итальянские гуманисты (столь часто привлекаемые для примеров) прежде всего пытались автономизировать сферу светской культуры и реальной жизни и не занимались ни реформацией религии, ни обрядотворчеством. Их социальные идеи вовсе не противостояли основам общества и государств, в которых они жили, а были направлены на совершенствование социальной жизни через облагораживание людей, усовершенствование личности посредством собственной социально полезной деятельности и самовозделывания антич­ной классикой. У гуманистов совершенно иная система идей и ценностей, чем у русских мыслителей и писателей XVI в., они по-разному прочитывают христианскую традицию, во многих источниках общую для них, но к этому времени обладают и совершенно разными традициями прочтения даже общей части их культурных фондов. Не спасут подобного рода прямые ассоциации с северными гуманистами, с их большим, чем у итальянских, реформационным запалом и вниманием к пере­устройству окружающих институтов. Все они в отличие от рос­сийских писателей прошли греко-римскую классическую школу и видели цели и способы переустройства общества, церкви, культуры на совершенно иных путях, чем современные им европейские, а тем более русские реформаторы. При этом крупнейшие из них не приняли Реформацию (Эразм, Мор, Рейхлин), оставшись католиками, как раз по причинам, кото­рые и позволяют считать их гуманистами. Реформация Лютера, по их мнению, исказила, примитивизировала, вульгаризировала те индивидуальные пути духовного самоусовершенствования, которые вели к истинной переделке мира и «обожению» людей в соответствии с высшими духовными прообразами.

Иными словами, подобные туманно обобщенные пря­мые аналогии, не основанные на понимании меры и ста­туса общего и различного у русских мыслителей-радика­лов и европейских гуманистов, не строящиеся на внима­тельном сопоставлении их взглядов, не учитывающие разницу традиций и культурной среды, конечно же, не должны интерпретировать найденные сходства как эле­менты Возрождения.

Последним шансом для сохранения конструкции мог­ла бы явиться возможность непосредственно ощутить элементы Возрождения, т. е. счесть элементами Ренес­санса какие-либо пусть редкие, пусть уникальные произведения. созданные отечественной культурой. Но, никто не способен подвести нас к иконе или фреске, дать нам в руки книгу или рукопись или показать произведение зодчества и сказать примерно следующее: «Вот, пусть единственное, но зато истинно ренессансное отечественное произведение. Оно — эле­мент Ренессанса в русской культуре». Но в том-то и дело, что элементами Возрождения являются отдельные чер­ты, некиеидеи,
разные грани разных образов отдельных произведений, т. е. всегда умозрительные конструкции, не поддающиеся ренессансному опознанию. Поэтому ни­когда не указывают: «вот ренессансное создание», и по­чти всегда объясняют: «то и то ренессансно в этом со­здании, в этом произведении, в этих взглядах».

Вот и получается, что Возрождение — это дух, витаю­щий над русской историей; дух, в XIV—XV вв. еще не возникший, но предощущаемый, «тайно явленный», в XVI в. воплотившийся в неуловимых чертах и элементах; в XVII в. производящий действие в своем трудноузнаваемом барочном инобытии; в XVIII в. мощ­но поддержанный западными дуновениями, несущими фрагменты классических и ренессансных образов, вид эха, реальных отзвуков; и, наконец, в первой половине XIX в. окончательно трансформирующийся в гармони­ческую стройность пушкинских стихов и живописную сочность прозы раннего Гоголя. Получив конкретную форму, этот дух заканчивает существование.

За всем этим стоит очень серьезная ин­теллектуальная и историографическая потребность дать исто­рии русской кул

ьтуры «свое лицо», которое было бы сопо­ставимо с европейским лицом, но при этом и не чуждо смотре­лось бы в европейском семействе, не теряя национальной индивидуальности и специфичности. И Ренессанс, это осевое время европейской истории, вокруг которого сплелось и пере­плелось прошлое, будущее и настоящее культуры, Ренессанс, который в России как бы был и как бы не был, теперь призван для того, чтобы придать этому в общем очень своеобразному лицу выражение сопоставимой неповторимости по отношению к Европе.

Если, по мнению Д. А. Лихачева, на Руси действительно оказалось возможным Предвозрождение без последующего Возрождения, то это значит, что культурно-политическое развитие России было начиная со второй половины XV в. и далее в XVI в. решительно искажено при этом через мощное воздействие каких-то особых факторов. Но в качестве причин несостоявшегося Возрождения, пресечения ренессансных тенденций ученый указывает, за исключени­ем падения Византии, по преимуществу внутренние при­чины: подавление гуманистически настроенных ересей, ликвидацию независимости городов-республик Пскова и Новгорода, гипертрофированное и обуздывающее вли­яние на культуру институтов государственной власти – сверхцентрализация, в том числе и в идеологической сфере. Но все это совершенно недостаточное объяснение для концепции утверждающей Предвозрождение без Возрожде­ния. А в чем, собственно, Россия сбилась с своего так блестяще начатого ренессансного пути; в чем культурно-государственные тенденции конца XV–XVI в. не были закономерным продолжением таких же тенденций эпохи Предвозрождения; почему все указанные причины пре­сечения Возрождения не являются по-своему органичны­ми и законными следствиями предыдущего периода: такой жесткий стиль собирания Московского государства разве не ведет к такому же устроению Великого княжества Московского; разве культурные, институциональные, идейные традиции эпохи борьбы за независимость не получили вполне естественного претворения, развития и видоизменения в стадии установившейся государствен­ности? Без объяснения этих вопросов парадокс Предвоз­рождения без Возрождения в его конкретно-историче­ской и логической сути так и останется парадоксом.

Представляется, что мало способна помочь обоснова­нию концепции Предвозрождения без Возрождения и разработанная Лихачевым мысль о том, что «Про­торенессанс» и «Предвозрождение» не одно и то же, а достаточно разные явления. Первый якобы – типоло­гически близкое преддверие Ренессанса, несущее в себе его ранние, зарождающиеся черты, которые впоследст­вии получат развитие (Италия); второе – просто хроно­логическое предшествие Возрождения, типологически средневековое и аналогичное рецидиву готики в Италии. Последний фено­мен, по мнению Лихачева, как раз и имел место в России.

Дело в том, что, не будучи ни Ренессансом, ни Про­торенессансом, так называемое русское Предвозрожде­ние ни по культурному содержанию, ни по функции, ни по дальнему историческому воздействию ничем ренессан­сным или реально предвозрожденческим не обладает. И поскольку за ним Возрождения не последовало, то этот термин и стоящая за ним ренессансность понятий (на самом деле кажущаяся) представляются ли­шенными смысла. Ведь крыльцо тогда крыльцо, когда оно ведет в сени, а затем в комнаты. Следует искать другой термин и, как думается, создавать типологически иную концепцию этого периода.

Если Дмитриев использует эту идею несколько формально, то у Прохорова вопрос о Предвозрождении получает достаточ­но определенное переосмысление в сравнении с Лихачевым. Исследователь склонен считать его прежде всего православным возрождением: «Церковное православное возрождение XIV— XV вв. можно считать Предвозрождением на Руси, потому что русская культура Нового времени, прежде всего литература, своими лучшими качествами, своей человечностью обязана ему в не меньшей мере, чем западноевропейскому Предвозрождению и Возрождению. В XVIII—XIX вв. Россия стала на­следницей двух взаимодополняюще-взаимоисключающих тра­диций». Стремление Прохорова со­хранить сам термин по-своему понятно, но не менее очевидно и то, что «церковное православное возрождение» вряд ли «мож­но считать Предвозрождением» в том смысле, который вклады­вал в это понятие Лихачев. Прохоров, конечно же прав, считая. что исихастское влияние было одним из решающих стимулов формирования национальных духовных и культурных традиций наряду с более поздней и в конечном счете переработанной европейской. Но в какой мере, основываясь на этом правильном тезисе, можно счесть, что Предвозрождение – это прежде все­го церковно-православное возрождение, и не выбрать что-либо одно, представляется непонятным. Тем более что за Предвоз­рождением последовало средневековье. Иными словами, за одним периодом средневековья последовал другой период сред­невековья, и термин «Предвозрождение» здесь, скорее всего, дань сложившейся традиции. Интерпретация этой эпохи Пpoхоровым каквозрождение православия с учетом того, что возрождение берется им не как термин, а как слово более принципиально, последовательно и с указанными оговорками более, чем любые терминологические рефлексы Ренессанса, да еще носящие характер исторической неизбежно­сти, соответствует характеру и на­правленности духовного всплеска, пережитого Россией.

Общность Предвозраждения и Ренессанса – это общность христианских источников, образов, символов и идей, находящихся в исходном пункте духовного разви­тия византийско-русской и западноевропейской культур­ных общностей. Но это исходное единство (и единство вовсе не только для России, получившей христианство в православном варианте из византийских рук), было по-разному преобразовано на разошедшихся историко-культурных путях развития этих общностей. Западный путь дал в своем развитии Ренессанс как культурную эпоху с яркими типологическими характеристиками. Этот Ре­нессанс оказался новым, своеобразным и во многом ду­ховно раскованным прочтением, повторным синтезом ан­тичной и христианско-католической традиций в глав­ном — во всей совокупности наследия. О чем-либо аналогичном в России говорить не приходится. И если бы не отсутствие на Руси конца XIV– первой половины XV в. «русской идеи», то взлет ее культуры, усилия по духовной и политической консолидации общества, стремление осво­бодиться от зависимости, возрастание интереса к домонгольской старине – все это можно было бы счесть пер­вым в Восточной Европе и очень ранним по времени проявлением тенденций национального возрождения. Национальное возрождение в России XIV–XV вв. вставало бы и один типологический ряд с соответствующими более поздними эпохами и движе­ниями в культуре славянского и восточнохристианского мира (XVIII—XIX вв.), которые были связаны с борь­бой против инонационального угнетения и получили наи­менование «национальных возрождений». Однако не­смотря на соблазн именно так интерпретировать в России период так называемого Предвозрождения, нельзя быть полностью уверенным в справедливости предложенной характеристики. Но еще в большей степени можно усом­ниться в истолковании культуры XIV–XV вв. как рус­ского Возрождения на том основании, что за отсутствием возможности прямо обратиться к собственной антично­сти Россия начинает возрождать национальные традиции своей домонгольской культуры. Но, как справедливо подчеркивает Лихачев, период домонгольского расцвета русской культуры в деле созида­ния истинного Возрождения не может заменить настоя­щей греко-римской античности. Да и интервал между XIII и началом XV в. на Руси не столь выражен, чтобы обращение к столь недавним тра­дициям могло решительно переустроить культуру. Ко­нечно же, решающими оказались византийские и южно­славянские влияния.

В одних случаях эллинская классика как бы интуи­тивно прозревается и добывается в концентрированном виде в произведениях такого гения, как Андрей Рублев. В других работах, чтобы указать на общий источник с культурой Запада, пишется о том, что при всей ограни­ченности знакомства русского общества с памятниками античной мысли «кое-что было известно», что позволяло русским людям сознательно находить отложения ан­тичной мысли.

Не менее характерны и обратные стремления – сни­зить культуроформирующую европейское Возрождение роль античного наследия, с тем чтобы параллели с Рос­сией, где значимость греко-римской классики не шла ни в какое сравнение с влиянием средневековой культуры, стали более убедительными. Я. С. Лурье противопо­ставляет роль восстановления древности в европейской культуре XV–XVI вв. значимости таких факторов, как развитие городов, светские тенденции и прежде всего роль народного творчества, массовой литературы на на­циональных языках». Именно параллели с северными стра­нами, с северным Возрождением, позволили ему сделать вывод: «В России не было эпохи Возрождения, как на Западе, но обнаруживались возрожденческие явления, растянувшиеся на весь XVII и XVIII век – своего рода «заторможенный Ренессанс». Но эти явления менее всего связаны с воздействием антич­ной классики.

Как считает Лурье: «Роль фольклора в формирова­нии общеевропейской ренессансной культуры — едва ли не более значительная, чем роль античного наследия (имевшего определяющее значение лишь для итальян­ского Возрождения), — не раз уже отмечалась исследо­вателями. Столь же характерны для западного Ренессан­са связь культуры с городской жизнью, с ценностью человеческой личности вне ее при­надлежности к определенной корпорации. Ни один из этих признаков не специфичен для Ренессанса, а первая характеристика просто неверна.

Интересно, как в нивелировании роли античности для европейского Возрождения Лурье смыкается с очень непохожим на него ученым В. В. Кожиновым. Его кон­цепция русского Ренессанса в отличие от Лурье, никогда не утверждавшего ничего более, чем черты и элементы Возрождения на Руси, обладает подчеркнутой наступательностью, в которой заметно до­ведение до логического предела особенностей других работ, утверждающих ренессансные категории на матери­але истории русской культуры. Кожинов ставит вопрос именно в связи с античностью как камнем преткновения для российского Возрождения: «В самом деле: мы стоим перед необходимостью либо признать, что Возрождение как таковое было только лишь в Италии (некоторые авторы придерживаются именно такой точки зрения), либо разграничить два глубоко специфических типа Возрождения. Совершенно ясно, скажем, что ко Франции, Испании, Англии — как и в России — не было «возрождения» в собственном, прямом смысле слова, ибо и они не знали в своей истории «античности как определенной культурной стадии» (они были всего лишь римскими колониями) и впоследствии усваивали античные куль­турные ценности также через «посредницу» — Италию». Уже здесь Россия приравнива­ется к Франции, Испании, Англии в части незнания античности. Отделенные от Италии другие европейские страны (из них две средиземноморские) ставятся в один ряд с Россией. Это дает Кожинову возможность опреде­лить суть ренессансных процессов для всех сразу: «Со­циально-историческая основа эпохи Возрождения (исключая Италию), т. е. эпохи перехода от средневе­ковья к Новому времени, — это именно формирование наций под эгидой абсолютистской государственности».

Но как быть с освобождением личности, с ренессансным индивидуализмом, с свободой самопроявления инди­вида? По мнению автора, это романтические представле­ния о Ренессансе. Проблема решается легко. «Словом, — пишет Кожинов, — становление нации и становление личности это не два процесса, но две стороны единого процесса, который и составляет суть эпохи Возрождения, создавшей национальную литературу и культуру в це­лом». Но становление нации для Кожинова есть прежде всего становление абсолютистской фор­мы национальной государственности. Обоснование этого тезиса также не представило труда: «В Западной Европе XVI в., по определению Маркса, «абсолютная монархия выступает как цивилизирующий центр, как объединяю­щее начало общества», — и это не только вдохновляло деятелей Возрождения, но и порождало в них имеющую историческое оправдание иллюзию тождества интересов абсолютистского государства и нации». Поскольку государственность и нация поставлены авто­ром в центре ренессансных процессов, то вполне естествен­но, что подобная политическая дискретность определяет культурную раздробленность — Возрождение как обще­европейское явление Кожиновым не предусмотрено. Он отмечает: «Между тем совершенно ясно, например, что явления ренессансной литературы (и культуры в целом) Франции, Испании и Англии (не говоря уже об Италии) далеки неоднозначны и существуют, по сути дела, вполне специфические национальные «ренессансы». Естественно, что с аналогичным явлением мы сталкиваемся и в России. Общая основа разных ренессансов (кроме итальянского) Кожинову ясна. Осталось уточнить хронологию русского Возрождения. Для этого ему необходимо еще раз вступить в спор с воззрениями Лихачева. «Но для меня, — пишет Кожинов, — совер­шенно ясно, что слово «возрождение» употребляется по отношению к этим явлениям совсем в ином смысле, чем к «настоящему» (по определению Д. С. Лихачева) Воз­рождению, ибо эти явления имеют чисто средневековый характер, как и русская культура XIV—XVI вв. Речь идет о периодах расцвета именно средневековой культу­ры, которая дала свои высочайшие ценности. В XIV— XVII вв. русская литература не решила и не могла решить задачи Ренессанса. Она решаетих в конце XVII—первой трети XIX в. Необходимо твердо устано­вить это, а затем уже заняться исследованием глубокого национального своеобразия, воплотившегося в художе­ственном решении великих задач эпохи Возрождения в России».

Жертвуя значимостью возрождения античности в формируемых ими особенностях европейского ренессансного движения то в пользу народно-демократических и фольклорно-массовых тенденций (Лурье), то акценти­руя линию национально-государственного строительства (Кожинов), оба автора разбивают региональное единст­во европейского Возрождения в поисках близких России прецедентов. И оба они в этом неправы.

Во-первых, в Европе были не отдельные националь­ные ренессансы, а национальные варианты общего воз­рожденчески-гуманистического движения с эпицентром и концентрацией проблематики в Италии. Ренессанс свя­зан не с тем, что разделяло католическую Европу как культурный регион, а с тем, что ее соединяло. Во-вторых, хотя этот вопрос и требует уточнения, Россия и в осо­бенности со времени монголо-татарского ига принадлежа­ла к иному культурному миру, чем католический Запад; русские и итальянцы, например, обладали иной мерой культурного единства и взаимопонимания, чем итальян­цы и фламандцы или англичане. Никакие западноевро­пейские варианты Возрождения не могут служить анало­гиями для тон или иной формы русскогоРенессанса.

Кожиновская же трактовка теснейшей спаянности и единства ренессансной формы личности и абсолютист­ской национально-государственной идеи вообще курьезна и основана на целом ряде исторических не­соответствий. Совпадает не европейский Ренессанс и ста­новление национальной государственности, а кризис и закат Возрождения. Во всяком случае, иллюзии ренессансного гуманизма отчетливо противостоят и попросту мало со­вместимы с нарождающейся (а тем более сформировав­шейся) «иллюзией тождества интересов абсолютистского государства». Если можно спорить о параллелях между характером расцвета русской культуры первой трети XIX в. и эпохой европейского гуманизма, то такое историко-политическое и идеологическое обоснование русско­го Возрождения должно быть отвергнуто, если, конечно, придерживаться сколько-нибудь определенных критери­ев ренессансности.

Там, где другие исследователи говорили о противоре­чии ренессансных тенденций в России с мощью и автори­тарностью государственной власти, Кожинов решил про­сто подверстать их друг к другу, создав совершенно антиренессансный тип соотношения порядка и свободы. Он создал схему развития русской литературы и культу­ры, также похожую с европейской, но только сдвинутую во времени и другую по протяженности и ин­тенсивности периодов.

Впрочем, такого рода парадоксы типичны. Для того чтобы прочувствовать специфику России, необходимо в не меньшей мере прочувствовать специфику Запада, а не примерять их друг к Другу. А сделать и то и другое можно лишь в контексте всемирно-исторического про­цесса и соответствующих ему критериев сопоставления культур.

Проблема русского Ренессанса по-своему закономер­на.

Вопрос о Возрождении в России действительно драматичен, а не только важен, по­скольку стоит в одном ряду с такими вопросами, как русский абсолютизм, русский феодализм и русский капитализм, проблемы специфики русского интеллек­туального и духовного наследия, короче, особенностей и судеб российской исторической жизни. Стремление заявить в том или ином виде русский Ренессанс — свидетельство непрекращающихся поисков, но пока еще не находок.

Когда говорят о потребности Ренессанса, характерной для русской культуры, следовало бы уточнить: не Ре­нессанса, но, безусловно, потребности в компенсации отсутствия полноценного фонда традиций, особенно на раннем этапе; в компенсации тех огромных трудностей, которые связаны с прыжком из родоплеменной архаики в цивилизацию; в компенсации тех постоянных стрессо­вых ситуаций, которые сплошь и рядом определяли со­стояние российского общества и культуры от времени монголо-татарского ига по сей день (собирание Москов­ского государства, Иван Грозный, Смута, раскол, рефор­мы Петра I, революции, сталинщина).

Эти компенсации вплоть до нынешнего дня не имели ренессансного характера, типологически сходного с евро­пейским. Они всегда давались России с большим напря­жением сил и осуществлялись неренессансным способом.

Для культуры, лишенной мощной древ­ности, умение брать чужое (и отдавать свое), во многом созидая и формируя субстрат собственной совершенно оригинальной духовности, оказалось решающим почти на всем протяжении существования. Именно отсутствие со­бственной национальной античности нужно счесть важ­нейшим фактором, определившим как невозможность Ренессанса, так и многое в дальнейших судьбах русской культуры.

Все духовные отзвуки эллинства, дошедшие до Древ­ней Руси через византийскую культуру, не более, чем отзвуки, преображенные последующим развитием, сигна­лы генетически чуждой древности, не имевшей, что важ­но подчеркнуть, ни влиятельной национальной легенды, ни реальных письменных, культурно запечатленных тра­диций, к которым по вдохновению легендой можно было бы непосредственно обратиться, чтобыих заново от­крыть.

Если на Востоке незачем было возрождать древность, то и Древней Руси нечего было возрождать. Достаточно­го, масштабного культурного фонда национальной древ­ности на Руси не было. Византийское наследие не могло его заменить. «Не свое» возрождать нельзя. Это уже что-то иное и соответственно должно иначе называться. Но с ренессансной проблематикой Древнюю Русь сближает постоянная потребность возмещения недостач и потерь, обретения полноценных основ для дальнейшего куль­турного развития, тем более актуальная, что после монго­ло-татарского ига (да и до него) она была остро насущ­ной. Мы здесь, может быть, и сталкиваемся с потребно­стями Ренессанса, но лишенными почвы, способной его породить как реальное историческое явление, равно как и вызвать к жизни любые разрозненные ренессансные элементы (Ренессанс без ренессанса), о наличии которых в культуре XVI в. часто пишут.

Сознательное присвоение чужого при условии на­циональной созидательной переработки заимствованно­го — процесс для любой культуры необычайно плодот­ворный, обогащающий ее. Но, не имея возможности обратиться к собственной культурной древней традиции и компенсируя эти трудности усвоением «чуждых на­чал», Россия дала чрезвычайно своеобразный, не менее всемирно значимый, чем Индия и Китай, путь развития. Там, где одни страны варьировали наличное богатство традиций, другие по необходимости их восстанавливали, третьи боролись за их выживание, там Россия, будучи с XV в. сильной и независимой страной со своеобразной идеологией, могла себе позволить «прорубать окна в Ев­ропу» по мере надобности, брать по свободной воле нужный ей опыт, творчески его перерабатывать, компен­сируя тем самым трудности своего развития и не испы­тывая особой боязни духовного или политического по­рабощения в результате такого рода контактов.

Литература:

1. Возрождение: культуры, образование, общественная мысль. Межвузовский сборник научных трудов. Иваново. 1985 г.

2. Культура эпохи Возрождения и Реформация. /Ред. В. И. Рутенбург. Л. Наука. 1981 г.

3. Петров М. Т. Проблема Возрождения в советской науке. Л. Наука. 1987 г.

4. Типология и периодизация культуры Возрождения. М. Наука. 1978 г.