Министерство образования и науки Российской Федерации
Федеральное агентство по образованию
ГОУ ВПО
«Тюменский государственный университет»
Обэриуты
Индивидуальная работа:
студентки 131 гр.
Лушниковой А.П.
Проверила:
Бурова С. Н.
Тюмень, 2007
Вопрос о происхождении и сущности авангардной поэзии стал актуальным особенно в последние десятилетия ХХ века. Не случайно изучению поэтики авангардных текстов посвящено много исследований. Среди них на наш взгляд очень важную роль играют работы о творчестве поэтов ОБЭРИУ, поскольку Объединение реального искусства является, без сомнения, самым ярким фактом в русской авангардной поэзии начала ХХ века наряду с футуризмом, стоит у истоков различных авангардных течений русской литературы прошлого столетия.
На формирование поэтического мышления обэриутов во многом повлияло творчество их прямых предшественников – В. Маяковского, В. Хлебникова, А. Крученых, а также сатирическое произведения Н. Гоголя и Козьмы Пруткова. Ж.-Ф. Жаккар, И. Васильев, В. Фролов, В. Глоцер, А. Кобринский определяют характерные черты художников ОБЭРИУ: гротескность мировосприятия, алогизм образов, абсурдность положений и ситуаций, особая заострённость и динамика языка. Более всего обэриутов привлекала «чушь» - то, что «не имело практического смысла», «заумь» - то, что «выходило за пределы ума, обычного понимания». Их интересовала жизнь «в её нелепом проявлении». Художники провозглашали идею «отказ от логики как переход к логике высшего плана, отказ от разума как переход к разуму разумному».
ОБЭРИУ актуализировало принцип «путаницы», с помощью которого реальность переворачивалась обратной «стороной», где все вещи были «поставлены ног на голову» или «смещены», т.е. всё было построено «в противовес законам действительности».
Итак, в результате использования принципов абсурда, алогизма, иронии, игнорирования «типичного», «устоявшегося» с произведениях обериутов формировался причудливый, загадочный мир [Шуткина, 2003].
При советской власти Хармс и другие «обэриуты» были своеобразными альтернативщиками, диссидентами – классиками от литературы. Увлечение ими приобретало характер вполне политически-оппозиционный – короткие истории про писателей, противоречащие постулатам социалистического реализма, стихи и просто алогичные рассказики перепечатывались на машинки и составлялись рукописные тома. ОБЭРИУ представало убежищем веселых циников и чистых формалистов, оказываясь игрой абсурдного гуманитарного ума [Богомолова, 2001].
Литературная жизнь 20-х годов отличалась разнообразием творческих групп: «Серапионовы братья», имажинисты, ЛЕФ Владимира Маяковского, РАПП – Российская ассоциация пролетарских писателей, «Кузница», «Смена», конструктивисты, «Резец», Объединение крестьянских писателей, «ничевоки» и пр. У каждой из них свой взгляд на искусство и его задачи, своя эстетическая программа.
Во второй половине двадцатых годов появление новых литературных групп и течений резко пошло на убыль. Казалось, что наступает затишье… Но именно в это время, в славном городе на Неве, дала о себе знать звонко, озорно и свежо небольшая группа молодых поэтов, получивших загадочное прозвище обэриутов, от громкого названия творческого содружества ОБЭРИУ – объединение реального искусства [Минц, 2001].
Объединение реального искусства включало людей, экспериментировавших со словом, изображением, предметом и действием. Среди них – поэты и драматурги, художники и кинорежиссёры, критики и философы. ОБЭРИУ делилось на четыре секции: литературную, изобразительную, театральную и кино… Ядро группы – Д. Хармс, А. Введенский, Н. Заболоцкий, рядом с ними – несомненно талантливые К. Вагинов и Н. Олейников, юные И. Бахтерев и Ю. Владимиров, начинающий прозаик Дойвбер (Борис) Левин. Теорико-философские идеи, подпитывавшие творчество обэриутов, формировались в общении с Л. Савельевым (Л.С. Липавским) и Я. Друскиным. Примыкали к ОБЭРИУ или были связаны с этим объединением киносценарист К. Минц и режиссер А. Разумовский, писатель-сказочник Е. Шварц и литераторы С. Цимбал, И. Рахтанов. Среди ближайших союзников обэриутов художники К. Малевич и П. Соколов, театральный постановщик И. Терентьев.
Официальное существование группы ОБЭРИУ насчитывает около 2,5 лет (конец 1927 – начало 1930), но реальная история взаимоотношений членов содружества более длительна. В последнее время появилась версия, что ОБЭРИУ – лишь один из промежуточных этапов бытования хронологически и проблемно широкого литературно-философского объединения «Чинари», существовавшего почти в том же ставе в 20-30-е годы [Васильев, 1991]. Под именами чинарей Хармс и Введенский начинают фигурировать с начала 1926 года: Хармс – «чинарь-взиральник», Введенский – «чинарь АВТО-ритет бессмыслицы». По мысли Я. С. Друскина, эти имена обозначают их участие в интимном поэтическом союзе, шире – в небольшом сообществе друзей-единомышленников [Мейлах, 1994]. Действительно, А.Введенский и Д. Хармс, будучи в середине 20-х годов в рядах ленинградского Союза поэтов и представляя его левое крыло, называли себя «чинарями».
Предположения об источниках и возможных значениях этого наименования приводят А. Дмитренко и В. Сажин во вступительной статье к двухтомнику чинарских текстов и материалов. К числу наиболее вероятных источников можно отнести старославянизмы чинити (делать, творить, составлять), чинъ (порядок, устройство) и глагольный неологизм В. Хлебникова в стихотворении «Воспоминания» (1915) чинарясь, который в понятном и фонетическом соседстве с дендрологическим образом (анчала) воспринимается как производный от крымско-кавказского названия платана – чинар:
(Самоотрицание в анчаре,
На землю ласково чинарясь) [Котельников, 2004].
Существует также гипотеза, что термин «чинарь» придуман А. Введенским в 1925 году и образован от слова «чин» не в иерархическом, а в духовном смысле. Исследователь же А. Александров пишет: «Словцо «чинарь» отсылало к разговорной речи и означало, по-видимому, вольного и озорного юнца» [Васильев, 1991].
Тем не менее, связи слова «чинарь» с этими и любыми иными источниками слишком слабы, чтобы придать ему сколько-нибудь определённый смысл. Слово это не принадлежит ни к какому лексическому ряду, ни к какому лексическому контексту, оно просто дразнит своей близостью к якобы родственным словам, играет их значениями. Реально оно обозначает лишь тех, кто сделал его самоназванием. Вполне авангардистский акт: через отчуждённое от языка имя выделить и противопоставить себя всем вещам и явлениям мира, которые обозначены словами с определённым устойчивым смыслом [Котельников, 2004].
Творческая деятельность «чинарей» обычно носила шумный характер и они не всегда встречала благожелательный приём. Но они были верны избранному пути и, называя себя «левыми классиками», отстаивали принципы нетрадиционного искусства [Васильев, 1991].
Чинарей часто и не без оснований сближают с представителями разных течений неокреативизма 1910 – 1920-х год, в первую очередь с В. Хлебниковым и А. Крученых, указывая, что все они ставили задачу радикального расширения и изменения языка в лексико-семантическом и структурном отношении и ввели в литературу свой «новояз»: одни так называемую «поэтическую заумь», другие – «бессмыслицу».
Однако сходство здесь вряд ли идёт дальше их общего убеждения, что существующий язык и литература неадекватны современному миропониманию. Практическая работа над языком шла у них в разных направлениях. А. Кручёных предложил достаточно произвольную модель «речетворения», которая отменяла понятийно-образный строй речи, заменяя его звукосимволическими рядами; широкого применения в поэзии эта модель не нашла. В. Хлебников, стремясь преодолеть «книжное окаменение языка», действительн показал его ещё не использованные номинационные и экспрессивные возможности, создавая многочисленные квазилексемы и удачно используя их в своих текстах. Теоритически же он шёл гораздо дальше: проектировал «мировой грядущий язык», который должен быть построен из элементарных «звуко-веществ» по научным законам речемыслительной экономии. Одновременно Хлебников выдвигал и новое «математическое понимание истории», веря, что на земном шаре неизбежно восторжествует массовая разумно организованная цивилизация. Как необходимую прелюдию к ней, как первый приход «нагой Свободы» он оправдывал и стихийный бунт, и народное возмездие, и революционное насилие.
У Чинарей приведение речи, литературного текста к состоянию «бессмыслицы», то есть к логико-грамматической неправильности, абсурду, было ориентировано отнюдь не на будущее, а было связано с прошлым и настоящим временем. Создавать новый язык мира грядущего они вовсе не намеревались. Чинари предприняли ревизию наличных смыслов в существующем мире и показали их относительность, что и было выражено в форме поэтической «бессмыслицы». Свободная языковая и логическая игра здесь были приёмом большой мировоззренческой работы. Смысловой релятивизм действительности представал итогом всего предшествующего хода истории, и вопрос о дальнейшем её движении оставался по меньшей мере открытым, если не переходил в план эсхатологический.
В творчестве Чинарей нетрудно увидеть новое философско-литературное оформление старого эсхатологического содержания, в более или менее скрытом виде присутствующее в каждой культурной эпохе. Породивший их «петербургский период» русской истории слишком наглядно демонстрировал им сомнительность и непрочность земного порядка вещей. Естественно было подвергнуть пересмотру и даже отрицанию те познавательные постулаты и культурные традиции, на которых он держался. Естественно было вернуться к глубокому непониманию всего, что до сих пор так понятно обосновывалось разумом, что так правильно описывалось наукой, так совершенно изображалось искусством. Введенский был убеждён, что «этому непониманию никто не сможет противопоставить ничего ясного. Горе нам, задумавшимся о времени. Но потом, при разрастании этого непонимания тебе и мне станет ясно, что нету ни горя, ни нам, ни задумавшимся, ни времени».
Важно также отметить, что всё это зарождалось и переживалось в Петербурге не по той лишь причине, что он был центром империи, средоточием гражданской и духовной жизни страны. Главная причина в том, что он оказался единственным в России европейским orbis urbanus, в котором русский человек за два с лишним столетия успел побыть и Фаустом, и Леонардо, и Гамлетом, и Вольтером, и Робеспьером. «Этот город словно бы спрятался под чужими масками, - замечает А. Скидан, - масками других городов, театрально разыгрывая их топографию и архитектуру, памятники и достопримечательности, судьбы и имена, применяя на себя все исторические эпохи разом». Поспешность и неограниченность такой исторической активности привела к «ранней дряхлости», производящей гротескный эффект. А. Буровской вообще приходит в выводу, что «Санкт-Петербург – это место, в котором всегда культура будет развиваться убыстрённо» [Котельников, 2004].
Итак, у Чинарей появлялись первые публикации в сборниках Ленинградского отделения Союза поэтов «Собрание стихотворений» (1926) и «Костёр» (1927), возникали новые идеи, укреплялось единодушное желание создать творческое объединение со своей программой, альманахами, регулярными вечерами и диспутами. Осенью 1927 года директор ленинградского Дома печати Н.П. Баскаков предложил содружеству войти в состав творческих секций Дома с условием, чтобы в названии объединения отсутствовало слово «левый». Так возникло Объединение реального искусства, манифест которого прозвучал на одном из самых известных вечеров обэриутов «Три левых часа» в 1928 году [Васильев, 1991].
Первоначально название звучало как – ОБЕРИО. Чтобы затушевать, по объяснению Бахтерева, стоявшие за сокращение слова, а также, как нам кажется, для придания ему большей экзотичности, Хармс настоял на замене «е» на «э», а «о» на «у». Именно это название, от которого было образовано наименование участников группы – «обэриуты», и стало отождествляться с именами бывших «чинарей». Такое отождествление является суживающим в силу определённых причин. Сама группа ОБЭРИУ, просуществовавшая всего около двух с половиной лет, была лишь заключительным звеном в серии трансформировавшихся одно в другое творческих объединений: «Левый фланг» (заумников) – «Радикс» - «Фланг левых» - «Левый фланг» (условно – «Союза поэтов») - «Академия левых классиков» и, наконец, ОБЭРИУ [Мейлах, 1994].
Несмотря на широкую популярность обэриутов, на обилие выступлений, устных дискуссий и чтений стихов, их творчество не стало достоянием широких кругов общественности при жизни авторов, многие из которых умерли или были репрессированы, так и не увидев главные свои произведения опубликованными [Васильев, 1991].
ОБЭРИУ суждено было стать последним литературным объединением в русла русского авангарда, наследовавшим футуризму. Наследники футуризма, обэриуты отчасти заимствовали из него и деструктивные, и эпатажные начала (последние в особенности культивировались Хармсом, с его любовью насыщать свою жизнь элементами игры). Эти начала, в классическом футуризме как бы призванные выражать протест против литературного и социального истэблишмента, приобретают новое значение в последовавшую за революцией эпоху всеобщего распада, созвучным которому становится на какое-то время тенденция к распаду формы, достигающая предельного выражения в зауми. Впрочем, обэриуты, тогда ещё совсем юные, новому режиму никогда, кажется, не сочувствовали, и на них никак нельзя распространить замечание Набокова по поводу «недолгой искусственной славы в большевистских кругах», пережитой вымышленным
Драматическая история русского постреволюционного авангарда в принципе известна. Отсутствие специального исследования компенсируется, хотя бы отчасти, работами, посвящёнными главным авангардным постреволюционным объединениям: ЛЕФу, конструктивистам, имажинистам, ОБЭРИУ. Несмотря на существенную разницу между этими группами, все они кончили достаточно сходно: каждая была раздавлена режимом, нетерпимым к экспериментальному искусству.
Такое отношение со стороны властей объясняют обычно несколькими причинами. Среди них: консервативные художественные вкусы Ленина и других большевистских лидеров, пресловутое бунтарство авангардистов и их посягательство на командные позиции, нежелание партии доверять вопросы культуры даже наиболее лояльным из авторов… Но главное, конечно, органическая неспособность авангарда взять на себя роль популяризаторского инструмента партии, надёжного распространителя её идей. Сложность авангарда, его недоступность широкой аудитории – всё это противоречило приписываемому Ленину тезису о том, что искусство должно быть понятно массам и любимо ими. Это положение было развито в резолюции «О политике партии в области художественной литературы» (1925), с которой, как считается, началась государственная кампания против экспериментального искусства.
Даже самые лояльные и влиятельные авангардные организации – ЛЕФ и Литературный Центр Конструктивистов – не смогли уцелеть: в 1930 году обе группы были атакованы за принципиальное расхождение с марксизмом и вслед за тем распущены. Те же объединения, которые демонстрировали известную независимость от режима, как, например, имажинисты, были разогнаны ещё ранее и на основании ещё более зловещих обвинений. Не удивительно, что самая трагическая участь постигла наиболее радикальную из авангардных групп – ОБЭРИУ. В 1931 году её члены Хармс и Введенский были арестованы: авангардная поэтика, свидетельствуют материалы следствия инкриминировалась им как подрывная работа против советской власти [Винокурова, 2000].
Социальная неприемлемость художественных позиций и поэтической практики поэтов ОБЭРИУ слишком скоро привела к ликвидации этого последнего в истории постфутуристического объединения. После распада ОБЭРИУ часть этих поэтов продолжает дружеское и творческое общение в редеющем кругу единомышленников. То, чего не довершила советская репрессивная машина довершает война, после которой единственными, хотя и разъединенными свидетелями чинарско-обэриусткого движения остаются Бахтерев и Друскин: первые – эпохи его становления, второй – на протяжении всей его эволюции. И только спустя пол столетия сколько-нибудь полное издание поэтов-обэриутов становится возможным на их родине, столь неблагосклонной к ним при их недолгой жизни [Мейлах, 1994].
Началось всё с внимания к детским стихам Д. Хармса и А. Введенского, а также раннему творчеству Н. Заболоцкого. Вторая половина 60-х годов открыла шлюз произведениям А. Введенского, Д. Харсмса, К. Вагинова, Н. Олейникова для взрослых.
Видимо, время воскрешает давние имена, потому что в их творчестве сокрыты зёрна свойств, прорастающие сегодняшним интересом. Эпоха пересмотра ценностей раскрепощает ум, делает взгляды более широкими, а суждения более гибкими. Их поэтика – это поэтика максимальной художественной свободы, творческого поиска, самоосуществления духовной энергии [Васильев, 1991].
Объединение Реального Искусства.
Из всех слов в названии следует выделить «реальное». Что разумели под ним? Реальность изображения, идеи, или просто каламбур? При ответе на этот вопрос нам кажется целесообразным обратиться непосредственно к трудам лиц, принадлежащих этому течению. Н. Заболоцкий в статье «Поэзия Обэриутов» (1927) раскрывает программные манифесты творчества ОБЭРИУ. «Реальность» он объясняет как актуальность и современность, необходимость именно обэриутских творческих приёмов, взглядов на мир: «… очищать предмет от мусора стародавних истлевших культур – разве это не реальная потребность нашего времени?»
Интересны суждения Н. Заболоцкого о природе творчества. Он заявляет, что вопреки всеобщему мнению их группу нельзя назвать «заумниками»: «Кто-то и посейчас величает нас «заумниками». Трудно решить, что это такое, - сплошное недоразумение или безысходное непонимание основ словесного творчества? Нет школы более враждебной нам, чем заумь. Люди реальные и конкретные до мозга костей, мы – первые враги тех, кто холостит слово и превращает его в бессильного и бессмысленного ублюдка. В своём творчестве мы углубляем смысл предмета и слова, но никак не разрушаем его». Однако стремилась ли поэзия «зауми» уничтожить слово? Заумь предлагала взглянуть на слово с принципиально новой стороны. Это своеобразный поиск открытия неизвестного в прежней форме. Хотя с другой стороны, здесь есть своя правда. Поскольку у обэриутов действительно не так много примеров эксперимента над словом. Скорее, их увлекали исследования его содержания в определённом контексте, уделяя внимание форме творческого метода, но не форме слова. Возможно, что именно такой новаторский подход обоих групп и сближает их. Но возражение Н. Заболоцкого справедливо. Не следует соединять в одно разные области исследования только лишь за общий принцип открытия нового.
Перед тем как обратиться к более детальному рассмотрению творчества поэтов группы ОБЭРИУ, следует также учесть такую цитату из рассматриваемой ранее статьи: «Может быть, вы будете утверждать, что наши сюжеты «не-реальны» и «не-логичны»? А кто сказал, что «житейская» логика обязательна для искусства? <…> У искусства своя логика…» Действительно, многие исследователи отмечают у ОБЭРИУ такие характерные творческие принципы как: абсурд, алогичность, несоответствие… И они правы, поскольку в произведениях обериутов всё это имеет место быть. Только не понятна негативная реакция автора на «не-реальность», что и подталкивает к поиску истинного смысла, которое автор вкладывает в своё понятие. Скорее всего, здесь речь идёт не о вопросах художественного вымысла, но о практической реальности творчества, где принцип восприятия должен стремиться принимать и абсурдность, и каламбуры как метафорическую категорию настоящего, жизненного, но не надуманного из ничего.
Для более подробного рассмотрения непосредственно творчества обэриутов мною было выбрано произведение «Комедия города Петербурга» Даниила Хармса. У него встречаются как эксперименты над словом, так и над композицией. Но, кроме того, в своём творчестве он обращался и к литературному наследию предшествующих эпох, и к фольклору. Так Хармс синтезировал будущее и прошлое, получая настоящее, которое состояло из попыток поиска нового, верного, лучшего.
Комедия состоит из двух частей: II и III. Отсутствие первой части даёт особое представление о неизвестности того, что было ранее. А точнее даже – невозможности познания.
В произведении фигурируют образы Петра I, Николая II, Катеньки. Их имена можно встретить и в других произведениях Хармса: «Колесо радости жена…», «Я запер дверь»… Эти персонажи неразрывно связаны, прежде всего, с пространственной организацией – Петербургом. Почему автор обращается именно к Петру (основателю города и новой эпохи) и Николаю II (который гибнет вместе с царской Россией). Так обозначены временные рамки – начало и конец. Но чьи они? Они принадлежат, несомненно, тому периоду новых преобразований, которые, возможно и привели впоследствии к революции (если вспомнить статью М. Волошина «Россия распятая», то там высказана мысль о том, что истоки революционного процесса находятся ещё в правлении Петра I). Но эти хронологические рамки принадлежат также и Петербургу. Ведь с приходом советской власти он был переименован в Ленинград. Такая мысль высказывается в финале комедии:
Комсомолец Вертунов: В какую столицу?
Николай II: В Петербург.
Щепкин: В Ленинград, Ваше величество.
Комсомолец Вертунов: в какой такой Петербург?
Николай II: В город Пе-тер-бург.
Это сейчас город снова «воскрес» в Санкт-Петербург, но ко времени написания своего произведения (1927) Хармс об этом обстоятельстве игры с именами не знал.
Образ Николая II несёт в себе эсхатологическое начало, которое распространяется и на Петербург:
«… но только силы у меня нет, Пётр, силы,
брожу ли я у храма ль, у дворца ль,
мне всё мерещится скакун на камне диком,
!Ты, Пётр, памятник бесчувственный, ты царь!!!»
Символическая обречённость судьбы города просматривается изначально. Построив его в гибельных болотных местах, мало пригодных для жизни Человек своенравно пошёл против Природы, естественного хода бытия. Это был вызов, последствием которого стала борьба, продолжающаяся по сей день: наводнения, шторм, влажные холодные ветры.
Такая мысль не нова в литературе. Она преемственна и об этом напоминает Хармс:
Пётр: Я помню день. Нева шумела в море,
Пустая, лёгкая, небрежная Нева,
Когда пришёл и, взглядом опрокинув тучу,
Великий царь, подумал в полдень тусклый,
И мысль нежная стянув на лбу морщину,
Порхая над Невой, над берегом порхая,
Летела в небо, реяла над скучным лесом,
Тревожила далёкий парус в чудном море.
Тогда я город выстроил на Финском побережье,
Сказал: столица будет тут. И вмиг
Дремучий лес был до корня острижен,
И шумные кареты часто были в окна хижин.
Предложенный отрывок, данный в самом начале «Комедии города Петербурга», напоминает первые строки «Медного всадника» А. Пушкина. Здесь, на конкретном примере видно обращение автора к традиции, к классике. Однако в данном произведении тема развивается по-новому, изображается конец прежней эпохи и Петербурга вместе с ним.
Неслучайно революционный переворот официально произошёл именно в северной столице. Город вобрал в себя черты нового царского времени, от которого потом погибнет.
Важно обратиться не только к пространству, но и ко времени совершающихся событий. Категория времени сжата неупорядоченно и противоречиво, из-за чего в творческом методе автора появляется абсурд, несоответствие, комичность ситуации, различные вставки, связанные между собой, но не связанные с основным действием. Здесь можно говорить и о многоплановости изображения. Более того, сам автор вводит понятие первого и второго плана во II части II действия.
Но и традиционные пространственные рамки тоже сжимаются, например, если вспомнить путешествие Вани Щепкина из Петербурга в Москву:
Комсомолец Вертунов:
<…> Перепрыгни канавку. Вон Москва блестит пуще озера…
Пространство уменьшается, за счёт изобретения аэроплана, на котором летает князь Мещерский. Включение современных понятий изменяет и понятие пути, дороги. Если раньше дорога сравнивалась с жизненным путём, логично и мерно протекающем, то теперь мир представляется как хаос, где б'ольшую роль играет случай. Мир становится тесен.
Появляется и новое понятие о Боге. Обернибесов (он имеет разные имена-маски, выступая и под именем Кирилла Давыдовича Трёхэтажного) бог-самозванец. Самозванец не в смысле ложности (поскольку истинность его нельзя проверить), но в том смысле, что он сам себя так провозглашает:
«Бог – это я!»,
«Я создал мир.
Меня боятся.
Но ты, мой друг не бойся, Я поэт,
Схвачу тебя за ножки
И как птицу
Ударю с возгласом о тумбу головой».
«.. я Бог но с топором!»
Богом становится тот, кто способен убивать. Кто даёт себе самому такое право. Здесь есть своя жестокая правда: кто сильнее – тот и прав. Но такая правда способна лишь разрушать, но не воскрешать. Снова появляются эсхатологические мотивы, о которых упоминалось ранее.
Образы умерших людей (Пётр I, Николай II), оживание неживого (например, современный призрак стола и стула) вводит не столько ощущение фантастичности, сколько приводит мысли об аналогии Петербурга и мертвой натуры.
Этот город, вмещая в себе множество смыслов, становится символом: как бывшего Окна в Европу (которое уже утратило былой смысл), княжеского покоя, так и границы, предела, за которой начинается другая реальность уже не Петербурга, а Ленинграда. Петербург же умирает с прежней царской Россией.
Литература
1) Мейлах М.Б. Поэты группы ОБЭРИУ, СПб.: 1994
2) Васильев И.Е. Обэриуты. Теоретическая платформа и творческая практика, Свердловск: 1991
3) Лейдерман Н.Л., Липовецкий М.Н. Современная рус ская литература 1950-1990 годы, М.: 2003
4) Котельников В. Звезда бессмыслицы взошла над Петербургом // Вопросы литературы, 2004, №6
5) Винокурова И. Последние футуристы: «Небывалисты» и их лидер Николай Глазков // Вопросы литературы, 2000, № 3
6) Минц К. Обэриуты // Вопросы литературы, 2001, № 1
7) Шуткина Н. Минимализированное пространство в лирике Н. Олейникова //Сибирская пушкиниада, Тюмень: 2003
8) Богомолова О. Современная драматургия, 2001, № 1