ОГЛАВЛЕНИЕ
Введение
Основная часть
Глава I Тема греха и покаяния в романе «Поющие в терновнике».
Глава II. Раскрытие темы греха и покаяния в образах главных героев (Мэгги, Фиона, Ральф)
Глава III Раскрытие темы греха и покаяния в образах второстепенных героев
Заключение
Библиография
ВВЕДЕНИЕ
Актуальность темы:
Тема греха и покаяния в литературе актуальна сегодня потому, что подобные исследования редко проводились русскими литературоведами на примере произведений зарубежной литературы.
Предмет исследования:
произведение Колин Маккалоу «Поющие в терновнике», образы главных героев, раскрывающих в себе тему греха и покаяния в романе.
Цель исследования
– раскрытие темы греха и покаяния в романе, анализ образов героев.
Задачи:
определить цели исследования; показать раскрытие темы греха и покаяния в романе, проанализировать образы главных и второстепенных героев.
Метод исследования:
дефинирование, анализ, совмещение информации из разных источников.
Материал исследования:
текст произведения Колин Маккалоу "Поющие в терновнике».
Проблемы вины, греха, искушения ставятся в произведениях таких разных писателей как Т.Манн, Ф.Кафка, Х.-Л. Борхес, Д. Джойс.
Колин Маккалоу родилась 1 июня 1937 года в Австралии, в городе Веллингтоне (Новый Южный Уэльс). С пяти лет проявляла одаренность в рисовании и поэзии, но родители, в чьей памяти ярко запечатлелись картины Великой депрессии, настояли, чтобы дочь избрала более благополучный путь, поэтому Колин, которая также выказывала тягу к науке, получила медицинское образование и стала заниматься нейропсихологией. В Сиднее, в Королевской больнице Северного побережья, она основала отделение нейропсихологии, которым руководила пять лет, затем работала в Лондоне, а, переехав в США, десять лет вела научные исследования и преподавала в Йельской медицинской школе.
В 1974 году был опубликован дебютный роман Колин Маккалоу "Тим", а через три года свет увидели знаменитые "Поющие в терновнике" - книга стала международным бестселлером, была переведена более чем на 20 языков и принесла автору признание и славу.
Произведение Колин Маккалоу - романтическая сага о трех поколениях семьи австралийских тружеников, о людях, трудно ищущих свое счастье. Воспевающая чувства сильные и глубокие, любовь к родной земле, книга эта изобилует правдивыми и красочными деталями австралийского быта, картинами природы.
Роман Колин Маккалоу в своем роде уникален – он появился в литературе в то время, когда в любовной прозе было в моде изображение брутальности, натуралистичных подробностей – все то, что позднее снизило жанр любовного романа и сделало его добычей массовой литературы. На этом фоне произведение Маккалоу явно тяготеет к романтизму – почти все герои безупречно красивы, характеры яркие и выдающиеся, образы запоминающиеся. Любовные отношения героев тоже выписаны в романтическом ключе – с непреодолимыми препятствиями, и следовательно, исполненные трагичности, с наложенной печатью страдания, которое писательница понимает как меру платы за силу чувства (об этом недвусмысленно говорит эпиграф-легенда в начале романа, старое кельтское сказание).
Глава 1. Тема греха и покаяния в романе «Поющие в терновнике»
Тема греха и покаяния раскрывается в романе двусторонне, однако взгляд автора высказывается ясно и без прикрас.
Писательница ясно понимает, что с точки зрения церкви и религии любовь Мэгги и Ральфа – грех, но дает понять читателю, что она-то это грехом не считает, скорее трагедией любящих людей, не имеющих возможности свободно любить друг друга. И хотя наказание за грех настигает обоих любовников, но тяжесть покаяния несет один Ральф – Мэгги ничуть ни кается, ни в своей любви, ни в своем грехе. Напротив, свою любовь она мыслит как победу над суровостью и жестокостью церковных законов, рождение сына – как вырванное из рук судьбы счастье.
Большинство героев Маккалоу не склонны к покаянию, они принимают заслуженное или незаслуженно наказание как должное, встречая удары судьбы лицом к лицу, не жалуясь и не ропща. Они не каются, но и не бунтуют (за исключением – Мэгги), а воздаяние за грехи несут покорно, считая это заслуженной платой.
Из главных героев лишь Ральф относится к покаянию, как к той же обязательной расплате за грехи, как и наказание. Он не только принимает прикосновение наказующей руки Божьей – он и сам себя терзает, и это – то в нем, что вызывает любовь Мэгги, Витторио, Дэна, Лиона. «Думаю, я не встречал больше людей с такой истерзанной душой, как у Ральфа де Брикассара. В смерти он обретет покой, которого не находил при жизни»
- говорит о нем Витторио, ближайший его друг, знающий его лучше всех, даже лучше женщины, его любившей.
И хотя и другим героям свойственны муки покаяния, именно покаяния, а не терзаний от кары, таким героям, как Дэн, Джастина, Лион, Пэдди, но только Ральф де Брикассар ощущает эту тесную связь покаяния и веры, греха и падения. Что совсем неудивительно – ведь у него это , если будет позволено так выразиться, профессиональная черта. Дэн тоже ощущает это, но ему не хватает опыта пережитых страданий, он слишком чист и не тронут жизнью, чтобы всей мерой ощутить муки покаяния, покаяния истинного грешника, а не «без вины виноватого», какую роль берет на себя Дэн.
Тот же самый случай и у Джастины – она берет на себе вину, которую не заслужила, но муки ее сильнее, чем у брата, она тяжелее их переносит. И уж точно с религией ее покаяние мало связано, хотя вовсе не слабее от этого.
Тема религии и церкви, как тесно связанные с темой, в романе имеют особое значение и двоякое толкование. Писательница явно отделяет религию от веры: внешне религиозная Мэри Карсон не имеет ни капли веры, маленькая Мэгги и ее братья воспринимают религию скорее как свод законов, обязательных к исполнению, даже глубоко верующий, с восторгом несущий свой сан отец Ральф воспринимает религию как свое жизненное призвание, где вера – это ощущение этого призвания, не более того. Среди героев истинно верующими можно назвать лишь Пэдди и Дэна. Однако мы не можем сказать, что автор разделила своих героев по принципу «хороший-верующий – плохой-неверующий». Ни во что не верит Фиона – сломанная жизнь, отсутствие лицемерия и природная отстраненность характера заставили ее отказаться от религии ее семьи и не обратиться к религии мужа. Однако автор нисколько ее не осуждает, скорее сочувствует, высказывая свое отношение к этому факту устами отца Ральфа, как мы можем увидеть в его диалоге с Фионой:
«-Вы ведь не католичка?
— Нет. Пэдди — католик. Дети, естественно, все до единого воспитаны в католической вере, пусть это вас не беспокоит.
— Я и не думал беспокоиться. А вам это неприятно?
— Право, мне все равно.
— Сами вы не обратились в католическую веру?
— Я не лицемерка, отец де Брикассар. Я утратила веру в ту церковь, к которой принадлежала, и не желала обращаться к другой религии, столь же бессмысленной.
— Понимаю».
Не осуждает Маккалоу и Мэри Карсон, внешне набожную католичку, внутренне убежденную атеистку, скорее она испытывает жалость к этому персонажу, несмотря на все темные окраски, которыми обрисован этот образ.
Отец Ральф, являющийся человеком верующим, честно выполняющим свой долг слуги Божьего, в то время исполнен честолюбия и гордыни. Как говорит сам герой, он нарушил все три обета, приносимые священником при вступлении в сан: обет смирения – возжелав карьеры в лоне церкви, обет бедности – приняв наследство Мэри Карсон, и обет целомудрия.
Неверующая Джастина импонирует читателю своим жизнелюбием, дерзостью и яркостью, неверующая Мэгги, мало того – бросившая вызов церкви в своей борьбе за любовь (можем ли мы говорить о мотиве богоборчества в произведении? Возможно…) вызывает у читателя сочувствие и любовь своей силой духа, истинной женской долготерпеливостью, всей трагедией своей жизни.
Мы видим, что вопросы веры или неверия не показатель для автора ценности души человеческой. Хотя героев не католиков в романе почти нет, однако тот единственный, мало-мальски важный из второстепенных героев, не католик является персонажем скорее отрицательным, вызывающим неприязнь. Это, конечно же Люк О,Нил. Вот уж кто из героев романа меньше даже бунтарки Мэгги склонен к покаянию. И видимо, есть какая-то параллель между его принадлежностью к другой церкви и той бесчувственность, которой наделяет его автор.
Несмотря на то, что большинство из героев – люди мало склонные к покаянию, каждый из них хотя бы раз испытал его со всей силой на себе, иной раз даже не совершая никакого греха, как это мы видим в случае в Джастиной. Все – но не Мэгги. Даже в самую страшную минуту (смерть Дэна) Мэгги не испытывает ни покаяния, ни сожаления. Лишь чудовищной силы горе и заново - собирание сил, чтобы выжить и выстоять, гордо подняв голову и перед этим ударом. Что-то в этой гордости у Мэгги есть от высокомерия Мэри Карсон. И однако, пережив не один такой удар, Мэгги все стоит и сохраняет душу живой, и остается сильной, в отличие от озлобившейся в своей любви-ненависти Мэри Карсон и ослабевшей и ставшей язвительной Фионы.
Однако смерть Дэна среди его ближайшего круга – кардиналов и Лиона не мыслится ни как трагедия, ни как воздаяние. Они считают Дэна слишком чистым даже для покаяния, и потому полагают его смерть как милость Господню. «Я уверен, Дэн встретил смерть с радостью, не удивительно, что Господь не медлил долее и поспешил принять его в лоно свое. Да, я скорблю, но не о Дэне. Скорблю о его матери — вот чьи страдания, должно быть, безмерны! И о его сестре, о дядьях, о бабушке. Нет, о нем я не скорблю. Преподобный отец О'Нил всю свою жизнь сохранял едва ли не совершенную чистоту духа и помыслов. Что для него смерть? — всего лишь вступление в жизнь вечную. Для всех нас этот переход будет не столь легким»
- говорит Витторио Лиону.
И потому покаяние из-за смерти Дэна испытывает только Джастина, причем абсолютно безосновательно виня себя в его смерти.
Особенно ярко тема греха и покаяния в романе выразилась в образах героев, в их мыслях, отношениях и способностях чувствовать свою греховность, вину.
Глава 2. Раскрытие темы греха и покаяния на примере образов главных героев (Мэгги, Фиона, Ральф)
Образ Мэгги в романе – самый запоминающийся и яркий. Мы видим развитие этого образа практически с нуля – если в начале романа перед нами четырехлетняя девочка, то в конце уже хоть и не старуха, но по крайней мере женщина пожилых лет. Таким образом, мы можем проследить становление характера героини, развитие ее отношений с любимым человеком, ее взросление, все движения ее души и даже ее физическое развитие – благодаря умению Маккалоу детально прорабатывать структуру текста романа.
Тема греха и покаяния начинает раскрываться в образе Мэгги едва ли не с первых страниц. Мы видим зачатки этой темы в эпизоде с сестрой Агатой – маленькая Мэгги не в силах понять, почему наказание («покаяние») должно обрушиться на всех, хотя проступок («грех») совершила она одна. Однако сестра Агата, представляющая в данном эпизоде как бы наказующую руку Божию, придерживается иных взглядов по этому поводу. Тем не менее мы не можем не заметить неприязнь автора в изображении этого персонажа. Это не жесткое осуждение, но ироничное сожаление. Писательница как бы говорит, пожимая плечами: что делать, так устроен мир. Но уже там мы можем отметить проскальзывающее неприятие автора не столько самой католической религии, сколько бесчеловечных, на ее взгляд догматов этой религии, вмешивающейся в святое, данное Богом – любовь, рождающую людей.
В образе отца Ральфа тема греха и покаяния раскрывается не сразу, но раскрывшись, звучит, пожалуй, сильнее и ярче, чем в образе Мэгги. Ведь Мэгги, несмотря на всю нежность и мягкость этого образа, бунтарь, борец, и борьба ее прежде всего с церковью, с жестокостью религии, отнявшей у нее право открыто любить Ральфа. Она ожесточенно говорит Энн Мюллер о несправедливости законов церкви, обвинившей женщину в скверне, словно поставившей ее вне закона. И мы словно слышим вопль оскорбленной Женственности.
«Как несправедливо! У протестантов священники женятся, а католикам почему нельзя? И не уговаривайте меня, что католические священники больше заботятся о своей пастве, все равно не поверю. Видела я и бессердечных патеров и добрейших пасторов. А вот из‑за этого обета безбрачия мне пришлось уехать от Ральфа, связать свою жизнь с другим, от другого родить ребенка. И знаете, что я вам скажу, Энн? Это такой же гнусный грех, как если бы Ральф нарушил свой обет целомудрия, а то и похуже. По законам католической церкви выходит, будто мне грешно любить Ральфа, а ему грешно любить меня — простить ей этого не могу!».
Но ни разу мы не видим в Мэгги покаяния, сожаления о совершенном, несмотря на всю ее мягкость, нежность, умение любить и быть верной. А к концу романа в образе героини проступает даже жесткость, и наказание за свой грех она принимает так же, как совершала его – с вызовом. Но хотя автор явно сочувствует и даже гордится своей героиней за эту ее черту, наказание ей ниспослано жестокое. Ни единая радость грешной, пусть и прекрасной любви не остается неоплаченной. И трудно даже решить, кто из любовников платит большую цену – терзающийся покаянием Ральф или с гордо поднятой головой встречающая наказание Мэгги. В каждой сцене, в каждом эпизоде мы видим снова и снова – как Мэгги бросает вызов, и как Ральф мучится покаянием. Грех на двоих – покаяние для одного. Хотя нельзя сказать, что Мэгги не мучается и не терзается как Ральф, но это отнюдь не терзания раскаявшегося грешника. Но хоть вызов бросает Мэгги, то зажег огонь, в котором они двое горят, сам Ральф. И осознание этого будет едва ли не самым тяжелым в череде мучительных часов покаяния за все, что совершил он и его возлюбленная. Мы видим, что пока Ральф внушал себе, что любовь, зажженная им в Мэгги и самом себе, лишь призрак, лишь нежное чувство привязанности, ничего не значащее и почти ни к чему не обязывающее, то покаяние его не достигает той силы, которую обретет позже. Мэгги же быстро распрощалась с этой иллюзией, как это и свойственно обычно женщинам – придумывая себе бесконечные сказки о любви, они всегда знают, где именно кончается сказка и начинается жестокая реальность. Но как только Ральф осознает, что Мэгги не забыла его и не любит его той детской любовью, что много лет, что она – женщина со всеми присущими ей желаниями и мечтами, как страх и боль охватывают Ральфа. Но страх недостаточно сильный, чтобы удержаться от греха, и боль недостаточно резкая, чтобы устрашиться ее. Да и то, когда то было видано, чтобы человек, каков он ни был, отказывался от любви, пусть осознавая, что придется после каяться и терзаться. А если и были такие разумники, то сожаление и зависть, мучающие их после, были хуже очистительного огня покаяния, тех осмелился любить вопреки всему.
Ральф – один из немногих героев в произведении, способный ощутить свое покаяние, принять его не как плату за совершенное, а как осознание своей греховности, своего несовершенства, своей ничтожности.
Мэгги – один из источников этого осознания, как говорит сам герой, она - «зеркало, в котором
» ему «суждено видеть, что
» он «обыкновенный смертный
». Второй такой источник – это близкий Ральф кардинал ди Контини-Верчезе, единственный, возможно, кроме Мэгги, кому удалось познать его душу, приблизиться, причаститься его тайн. Именно ему кается Ральф в своих грехах, как человек человеку, и как священник священнику. А третий такой источник – это его сын Дэн. Он не делит с ним силу любви, как Мэгги, не проникает к нему в душу дружеской лаской, как Витторио, и однако же, именно он показывает Ральфу всю тщету его устремлений быть идеальным пастырем, бесполезную трату сил и духа в погоне за несуществующими призраками. Он сравнивает сына (даже не зная, что Дэн – его сын) с самим собой в молодости, и понимает, что даже в его прошлом ему не найти такой чистоты, такой веры. Дэн напрочь лишен честолюбия, так испортившего жизнь его отцу, лишен гордости. Он, чистый и безгрешный, мучается виной, которую другой человек и не счел бы за вину. Вот он несет свое покаяние со всей силой чувства. Он словно искупает грехи своих родителей, и их родителей, и своей сестры. И искупает добровольно, осознанно, не только не ропща, но и принимая это с радостью, как милость Божью. Ральф мучительно осознает эту разницу между собой и Дэном, видя все свои недостатки в свете достоинств сына, которого ему никогда не суждено назвать сыном. Автор подчеркивает это делая отца и сына внешне поразительно похожими друг на друга вплоть до взгляда и улыбки, чтобы яснее выделялась их духовная схожесть в устремлениях и разница в цели. Ведь Дэн унаследовал призвание от отца к духовному сану, склонность к мистицизму, глубокую веру, и в этом их схожесть, но цели у них разные. Дэн желает лишь стать утешителем душ, нести слово Божие, но с него хватает и того, что свет Божий сияет в нем ярко, он это осознает без гордыни, свойственной Ральфу, а с чистой благодарностью, принимая это не как знак своего превосходства перед другими людьми, но как перст указующий ему жизненный путь. Потому и покаяние Дэна и Ральфа в корне разное: Ральф кается за то, что дерзнул на слишком многое, Дэн кается, что ему дано слишком многое, больше чем другим, которые, возможно, из-за этого чувствуют себя обделенными.
В следующий раз, когда мы увидим в Мэгги раскрытие нашей темы, будет сцена на Матлоке – одна из самых эротичных и одновременно самых лиричных в произведении Маккалоу.
Хотя автор не раз устами разных персонажей и попросту в авторской речи повторяет, что Мэгги – натура смиренная, «отнюдь не бунтарка», терпеливая и покорная, но мы видим тут явное противоречие. Да, до эпизода на Матлоке Мэгги и вправду проявляла себя как терпеливая и не склонная к бунту натура. Она пытается смириться с невозможность любить Ральфа, она пытается устроить свою жизнь без его любви, и вполне искренно готова вить гнездо для Люка. Но жизнь с мужем, обернувшаяся только разочарованиями, подготовила Мэгги к перерождению. И перерождение случается. После эпизода на Матлоке Мэгги словно становится другим человеком, вернее показывает другую сторону своей упорной натуры. Это подмечает и Энн – первый человек, увидевший Мэгги после этого события. Мы видим Мэгги как бы глазами Энн, но оценку этому дает сама автор. «…Когда Мэгги вернулась в Химмельхох, Энн тотчас поняла, что теряет ее. Да, перед нею прежняя Мэгги — но и другая. Что бы ни говорил себе архиепископ Ральф перед поездкой на Матлок, там, на острове, все наконец повернулось не по его воле, но по воле Мэгги. Что ж, давно пора...
…Вспышка бурного ликования миновала, Энн узнавала прежнюю Мэгги, спокойную и ласковую, только теперь чувствовался в ней железный стерженек, способность многое вынести. Однако Энн стала осторожнее: чего она, в сущности, добилась, послав Ральфа де Брикассара на остров Матлок? Неужели человек может так перемениться? Навряд ли. Значит, это было в Мэгги всегда, только так глубоко запрятано, что и не заподозришь. И не просто железный стерженек, нет, оказывается, Мэгги тверда, как сталь».
Терпеливая смиренница исчезла – мы видим женщину, готовую сражаться за то, что у нее есть, готовую сражаться даже за эту невозможную любовь с самым серьезным противником, какой может быть у женщины – с Церковью. Мы не видим ни капли покаяния у Мэгги, словно оно все осталось только на долю ее возлюбленного. И такой теперь Мэгги останется до конца, хотя Ральф заметит эту перемену после смерти их сына, когда Мэгги будет слишком измучена и разбита, чтобы щадить его чувства.
Перерождение проходит и Ральф, в каком-то смысле даже большее, чем Мэгги. И отныне покаяние, бывшее слабым отзвуком боли, станет бешеной мукой его душе. И дело не в том даже, что он совершил более сильный грех, чем были у него на совести ранее. Дело в том, что любовь научила, вернее буквально заставила его чувствовать по-настоящему, в полную силу, дышать полной грудью. И, как следствие – страдания стали острее, боль обрела силу, покаяние стало невыносимым терзанием, а не легкими страданиями, тешащим душу и ум на досуге священника, привыкшего утешать боль других, и не думать о себе. Отныне Ральф научится страдать по-настоящему, приблизившись на шаг к страданиям Христа. И вот ведь как поворачивает Маккалоу – Ральф совершил грех. Но душевно он вырос, а не опустился. Он стал зрелым, поднялся на шаг, совершив грех, ощутил покаяние полной мерой и – стал живым. «Пожимая на прощанье руку гостя, Роб поглядел ему в лицо и удивился. Никогда еще не видал таких выразительных, таких печальных глаз. Взор архиепископа Ральфа навсегда утратил былую отрешенность
».
Однако Ральф подвержен гордыне греха, и за это ему тоже придется впоследствии каяться. Его ошибку ему указывает Витторио, когда Ральфи приезжает в Италию с острова Матлок. Ральф даже и не пытается скрыть что-то от Витторио, справедливо полагая, что он и сам все увидит, и кроме того Ральф не забывает, что он изменился, переродившись, и что это достаточно заметно для любого человека, даже слегка его знающего, и совершенно очевидно для тех, кто знает его хорошо. Витторио же знает Ральфа едва ли не лучше, чем тот сам себя знает. И когда Ральф кается в разговоре с ним, утешает его как подобает священнику, и не забывает указать ему на его ошибки. «…сидит Витторио Скарбанца, кардинал ди Контини‑Верчезе. Приветливо протянута навстречу вошедшему маленькая мягкая рука со сверкающим рубиновым перстнем; радуясь, что можно опустить глаза, архиепископ Ральф пересек комнату, преклонил колена и поцеловал перстень. И приник щекой к руке кардинала — нет, он не сумеет солгать, хотя и намерен был солгать, готов был лгать — до той самой минуты, пока губы не коснулись этого символа духовной власти и мирского могущества…
…Вот где перемена — в лице! Губы скорбно сжаты — верный признак пережитого страдания; и глаза удивительной красоты (эти необыкновенные глаза, и цвет их и разрез, кардинал помнил так ясно, будто их обладатель ни на час с ним не расставался) изменились неузнаваемо».
Первоначально покаяние Ральфа не совсем искренне, не совсем чисто. Это скорее больные раны уязвленной гордости от открытия собственного несовершенства, собственной уязвимости. «Ужасно сознание вины, ибо он пал, не достиг совершенства, к которому стремился, не оправдал доверия того, кто всегда был ему истинным, заботливым, бесконечно добрым другом. Ужасно сознание вины, ибо стоишь перед тем, кто чист духом, а сам ты утратил чистоту».
Именно это сначала терзает Ральфа – что он утратил превосходство в чистоте, утратил свой сияющий щит из бесчувственности и непорочности. И Витторио указывает ему на это.
«-
Я и сам не могу себе простить, как же мне надеяться на прощение Господне?
— Гордыня, Ральф, опять гордыня! Не ваше дело прощать, неужели и сейчас вы еще не поняли? Только Господь дарует прощение! Только один Господь! А он прощает, если искренне раскаяние».
И именно в этот момент Ральф осознает всю свою ответственность за все происшедшее, более того – свою вину. Ведь это он дал всему этому случиться. Это он много лет назад заполнил пустоту в жизни маленькой Мэгги, впустив ее в свое сердце, и позволив ей любить его. «До той минуты я всегда думал прежде о себе, себя ставил выше, ведь я служитель церкви, а она всего лишь одна из малых сих. А тут мне стало ясно: это я в ответе за то, какою она стала… Мне следовало отказаться от нее, пока она была еще ребенком, а я этого не сделал. Она прочно занимала место в моем сердце и понимала это. А выбрось я ее из сердца, она бы и это поняла, и стала бы совсем иной».
Осознав весь груз своей ответственности, Ральф не называет, происшедшее между ним и Мэгги грехом. Вернее, грехом, но лишь для себя – ведь он нарушил свой обет. И все-таки он понимает, что лишился многого, оставив Мэгги и это его признание вызывает большее сочувствие у читателя, чем все его покаянные речи. — Нет, — сказал он. — Я всего лишь человек, и она дала мне наслаждение, какого я прежде и вообразить не мог. Я не знал, что с женщиной можно испытать подобное, что она дарит такую огромную радость. Я жаждал никогда больше с нею не расставаться, и не только ради ее плоти, но ради счастья просто быть подле нее, говорить с нею и молчать, есть обед, приготовленный ее руками, улыбаться ей, разделять ее мысли. Я буду тосковать по ней до последнего вздоха.
Получив от Ральфа сына, Мэгги напрочь забывает, что совершила грех, напротив, в ее разумении это почти подвиг, выигрышная карта в войне с Церковью, новая цель в ее жизни, новый свет. «Я взяла у Ральфа то, чего церкви не получить, что останется в поколениях»-
говорит и ликует Мэгги. «Теперь он будет жить вечно, потому что — я знаю — у меня будет сын! А у сына будут свои сыновья, а потом и у них будут сыновья… я еще возьму верх над Господом Богом. Я полюбила Ральфа в десять лет и, наверно, если доживу до ста, все равно буду его любить. Но он не мой, а вот его ребенок будет мой.
И она в упоении своей победы не видит, что воздаяние не заставит себя ждать, несмотря на то, что Энн пытается ее предостеречь. А впрочем, и будучи настигнутой карой Господней, Мэгги не жалуется и не кается. Она только снова и снова собирается с силами, чтобы нанести новый удар. И зачерствев в этой нескончаемой войну душой, Мэгги не хочет делиться радостью победы с Ральфом, словно мстя за то, что даже радость ее – украденная. И она мстит ему – старой как мир, вечной местью женщины.
«Только одна тень омрачает ее счастье — Ральф ничего не понял. И она молчит, не желая выдать тайну. Если он не видит сам, чего ради ему говорить? Чем он это заслужил? Как мог он хоть на минуту вообразить, будто она по доброй воле вернулась тогда к Люку? Нет, эта капля переполнила чашу. Не заслуживает он, чтобы она открыла ему правду, если мог так о ней подумать. В иные минуты она чувствовала на себе на
Но после того как Дэн объявляет матери, что хочет стать священником Мэгги, казалось бы, сломается под новым невыносимым ударом судьбы. Самое время, кажется, упасть и завыть покаянно «Господи, прости нас грешных, отведи наказание». Но Мэгги не сдается и совсем не покаянные ее слова в ответ на желание Дэна. Да, это слова слабой женщины, переживающей трагедии, матери, понимающей, что теряет своего сына. Но прежде всего это слова воин, снова бросившего вызов и снова проигравшего в этой бесконечной войне Женщины и Церкви.
«Прекрасно, просто не верится! — задыхаясь, выговорила она наконец, дрожащей рукой утерла навернувшиеся слезы. — Нет, какая насмешка! Пепел розы, сказал он в тот вечер, когда мы поехали к Водоему. И я не поняла, о чем он. Пепел, прах. Прах еси и во прах обратишься. Церкви принадлежишь и церкви отдан будешь. Великолепно, превосходно! Будь проклят Бог, гнусный, подлый Господь Бог! Злейший враг всех женщин, вот он кто! Мы стараемся что‑то создать, а он только и знает что разрушать»
В этих словах Мэгги мы можем найти немало общего с Мэри Карсон.
Однако, несмотря на то, что основная линия в романе – это Ральф и Мэгги, наиболее ясно тема греха и покаяния раскрылась в образе Фионы – наиболее трагичном образе в этом произведении. Но мы сразу же понимаем, откуда взялись у Мэгги эти непреклонность, несгибаемость, отвергание покаяния, умение принимать наказание за совершенное не дрогнув – все то, что после унаследует, да еще и разовьет Джастина (хотя способность к покаянию у Джастины, в отличие от матери и бабушки есть).
Фиона замкнута в своей сдержанности, и ее прошлое вначале открывает нас исподволь со слов других героев. Однако после в откровенном разговоре с дочерью Фиона отчасти раскрывает душу, до этого момента запертую на все замки. Когда-то она совершила все ошибки, что сейчас совершает ее дочь, но видя это, она не пытается не помешать ей, ни предостеречь. Трагедия, происшедшая с Фионой, не сломала ее дух, напротив, закалила. Но отняла у нее способность чувствовать в полную силу. И даже когда эта способность возвращается, оказывается, что Фиона попросту разучилась выражать свои чувства. Но это ненужно ее детям, любящим ее, хмурую и сдержанную, не меньше чем доброго и открытого отца. Но несмотря на неумение выражать свою любовь, любить Фиона умеет, возможно, сильней, чем кто-либо, потому и старается заглушить в себе все чувства – ведь невозможно каждый раз сгорать дотла.
В разговоре с дочерью Фиона ничуть не раскаивается в совершенном ею когда-то грехе, даже не сожалеет о своей сломанной жизни, о том, чего она когда-то лишилась, отдав все это за любовь и право иметь ребенка от любимого – права единственного, раз уж и она, и ее дочь лишены права быть рядом со своими любимыми. И за всю жизнь Фиона почти ни разу не выказывала желания покаяться как в религиозном смысле (она отвергает религию), так и в чисто человеческом, лишь на склоне лет поделясь с дочерью, да и как мы видим, там нет и следа покаяния. Единственный раз когда покаяние касается Фионы - это в день смерти Пэдди и Стюарта в разговоре с Ральфом, да и позже похожие мысли она высказывает в разговоре с Мэгги – мысли о том, что она слишком поздно поняла, что самое лучшее, что у нее было в жизни – это Пэдди, а она это не ценила и не успела подарить ему хоть толику душевного тепла.
«Я во многом виновата, Мэгги, можешь мне поверить». – говорит Фиона дочери. И вот в этих словах уже слышен намек на покаяние.
Но жизнь с поначалу нелюбимым мужем, жизнь, наполненную тяготами рабочих людей, одними и теми же домашними проблемами, нескончаемы (некому помочь), трудными (много детей) Фиона несет достойно и не жалуясь. Возможно, вот в этом достоинстве и состоит ее покаяние. А еще, вероятно, в той муке, которую она испытывает, находясь вдали от любимого сына, ради рождения которого не колеблясь сломала свою жизнь, ради которого терпела все тяготы – и вот, его нет рядом. И мало того, что нет – но она еще и знает, что он совсем не счастлив и жизнь его сломалась так же, как когда ее, и даже это материнского утешения у нее нет: осознания, что пусть сын далеко, но у него все хорошо и нормально.
А после, когда Фрэнк возвращается домой, сломанный, прибитый, усталый, уже совсем не тот бунтарь и задира Фрэнк, который уходил когда-то, и она, мать, будет смотреть на него, такого, каждый раз про себя оплакивая его неудавшуюся жизнь – ведь нет хуже для матери, чем несчастье ее ребенка, и помочь тут ничем нельзя и от этого мука горше и страшнее. «Он поднял глаза, когда‑то они сверкали таким живым, жарким огнем. Теперь с постаревшего лица смотрели совсем другие глаза. Погасшие, покорные, безмерно усталые. Они устремились на Фиону, и странен стал этот взгляд — страдальческий, беззащитный, полный мольбы, словно взгляд умирающего».
Но Фиона снова держит в себе все страдания и боли, и вот в этом, видимо, и состоит ее покаяние – каждодневное, ежечасное. «А меж тем Фиа совсем не радовалась, глядя на Фрэнка, да и как могло быть иначе? Каждый день видеть его в доме тоже мучительно, хоть и по‑иному, чем мучилась она, когда совсем нельзя было его видеть. Горько и страшно это, когда видишь — загублена жизнь, загублен человек. Тот, кто был любимым ее сыном и, должно быть, выстрадал такое, чего она и вообразить не в силах».
И вероятно, покаяние Фионы не меньшее, чем у Ральфа, просто это трудно определить как покаяние, ведь Фиона не молит о прощении ни Бога, ни людей, ничего не просит и не требует –и потому ее мука исполнена достоинства.
Глава
III
. Раскрытие темы греха и покаяния в образах второстепенных героев
Так как это произведение – роман-сага, то конечно, героев там множество, и главных, и второстепенных. Поэтому мы будем останавливаться лишь на тех, в чьих образах, так или иначе, проявляется наша тема.
В образе Фрэнка тема греха раскрывается гораздо ярче, чем тема покаяния. Ведь Фрэнк прирожденный бунтарь, неукротимый и бешеный. Однако наказание в итоге постигшее его, сломав его дух и волю к жизни, не привело его тем не менее к покаянию. Возможно, автор считает наказание, постигшее Фрэнка, достаточным искуплением, и покаяние не так необходимо ему, хотя очевидно, что Фрэнк – заблудшая душа, потерянная с самого начала.
Не затрагивается тема греха, но слегка раскрывается тема покаяния в образе Пэдди Клири. Особенно ясно мы видим это в сцене ухода Фрэнка из дома. Впрочем, нельзя сказать, что греха нет. Грех, безусловно, есть – грех несдержанности. Гнев овладел Пэдди, гнев заставил его открыть неприглядную правду Фрэнку. Но мы видим, как автор импонирует Пэдди. Ведь он – один из немногих героев в произведении, кто верит с чистой душой, не рассуждая о религии, как таковой. Мы особенно это замечает в том, что покаяние к Пэдди приходит раньше, чем его настигает воздаяние за его грех. То есть Пэдди представляет собой идеального верующего – человека, который сам определяет свою вину, не дожидаясь пока наказание падет на него и образумит раскаянием. И время и место для покаяния Пэдди выбирает самые подходящие – в доме отца Ральфа, в беседе с ним – то есть, в сущности, исповедь. И, несмотря на то, что он совершил в принципе доброе дело, взяв на себя заботу о Фионе, он тем не менее чувствует свою вину за этот брак, словно он предал ее, будто вошел в сговор с родственниками, желающими избавиться от нее. И пусть вина эта на самом деле дутая, но Пэдди тем не менее испытывает покаяние, однако не вызвавшее в нем раздражение против жены – напротив, он ее любит тем сильнее, чем сильнее она уходит в себя, замыкается в своем панцире.
Особым случаем можно считать образ Мэри Карсон. Мы не увидим в ней ни капли покаяния. Это один из немногих образов в романе, который можно посчитать отрицательным. Внешне религиозная Мэри на деле оказывается атеисткой, а ее показная верность католической церкви – тем не менее не ханжество и не лицемерие. Это лишь дань приличиям и условностям, а также способ воздействия на отца Ральфа, которого по мнению самой Мэри, она любит. Отец Ральф же придерживается иного мнения по этому поводу.
Как бы то ни было, Мэри не кается и не собирается. И, действительно, так и умирает, не покаявшись, хотя мы ясно можем видеть, что ей уж точно есть в чем. В последнем разговоре с Ральфом она, признаваясь ему в любви, сравнивает себя с Сатаной искушающим, а Ральфа с Христом. И, однако, несмотря, что Мэри предчувствует свою смерть (и действительно умирает), она не делает даже попытки покаяться в своих грехах, отвергая высокомерно даже мысль об этом. Более того, она высказывает свою злобу против Бога, виня Всевышнего в своих неудачах, а прежде всего – в неудаче, постигшей ее с Ральфом. В ее диалоге с Ральфом мы слышим злобу старческой похоти, бешенство самодурки, не получившей желаемого, высокомерие – все, что угодно, но не покаяние.
«-Если б ко мне явился дьявол и предложил — продай мне душу и стань опять молодой, я бы мигом согласилась и ничуть не пожалела бы о сделке, как этот старый осел Фауст. Да только нет его, дьявола. Меня, знаете ли, ничто не убедило, будто Бог и дьявол на самом деле существуют. Ни разу не видела ни малейших доказательств. А вы?
— И я не видел. Но это убеждение опирается не на доказательства, Мэри. Оно опирается на веру, вера — вот на чем стоит католическая церковь. Если нет веры — нет ничего.
— Весьма непрочная основа….
…— Много ли женщин любило вас, не считая вашей матери?
— А я не знаю, любила ли меня моя мать. Во всяком случае, под конец она меня возненавидела. Почти все женщины меня ненавидят. Напрасно меня не окрестили Ипполитом.
— Ого! Это мне многое объясняет.
— А что до других женщин, пожалуй, только Мэгги… Но она еще совсем девочка. Вероятно, не будет преувеличением сказать, что сотни женщин меня желали, но любили?.. Сильно сомневаюсь.
— Я вас любила, — с волнением сказала она.
— Нет, не любили. Я оказался вызовом вашей старости, только и всего. Одним своим видом я вам напоминаю о том, что вам в ваши годы уже недоступно.
— Ошибаетесь. Я вас любила. Еще как! Вы что думаете, раз я стара, стало быть, уже не могу любить? Так вот, преподобный отец де Брикассар, я вам кое‑что скажу. Запертая в этом дурацком теле, как в тюрьме, я еще молода — еще способна чувствовать, и желать, и мечтать, и еще как бунтую, и злюсь на свои оковы, на свое тело. Старость — самое жестокое мщение, которое на нас обрушивает мстительный бог. Почему он заодно не старит и наши души? — Она откинулась на спинку кресла, закрыла глаза, оскалила зубы в угрюмой усмешке. — Мне, конечно, прямая дорога в ад. Но сперва, надеюсь, мне удастся высказать Господу Богу, до чего он жалкое, злобное ничтожество».
И после смерти, как бы в наказание, Мэри, умершая без покаяния, становится отвратительна. При этом автор, однако, подчеркивает, что Ральфу «дотронуться до нее мертвой так же отвратительно, как прежде до живой»
и «совершить священный обряд над телом Мэри Карсон показалось ему непристойным».
Однако, умершая без покаяния, высокомерная грешница Мэри Карсон одерживает верх над Ральфом – и, несмотря, на то, что он повел себя именно так, как ей хотелось, он начинает испытывать покаяние с первых же минут. Но и это было в плане Мэри Карсон – заставить его терзаться, но все-таки взять желаемое, а после измучить себя муками раскаяния. В этом виден парадокс – священник не смог заставить грешницу покаяться, но грешниц сумела заставить покаяться священника. Все это мы можем видеть в ее последнем письме, адресованном отцу Ральфу перед собственной смертью.
«Дорогой мой Ральф, вы уже видите, что второй документ в этом конверте — мое завещание. Прежнее, по всем правилам составленное и запечатанное завещание находится у моего поверенного в конторе Гарри Гофа в Джилли; это, в конверте, составлено много позже, и тем самым то, что у Гофа, становится недействительным Составила я его только вчера и свидетелями взяла Тома и здешнего городилыцика, ведь, насколько я знаю, не полагается, чтобы под завещанием стояли подписи свидетелей, которые по нему что‑либо получат. Документ этот вполне законный, хоть его и составлял не Гарри. Будьте уверены, ни один суд в нашей стране не скажет, что это завещание не имеет силы.
Но почему я не поручила его составить Гофу, если пожелала распорядиться своим имуществом иначе, чем прежде? Очень просто, милейший Ральф. Я хотела, чтобы о существовании этой бумаги не знала больше ни одна душа, только вы и я. Это единственный экземпляр, и он в ваших руках. Об этом не знает никто. Что весьма существенно для моего плана.
Помните то место в Священном писании, где Сатана ведет господа нашего Иисуса Христа на высокую гору и искушает его всеми царствами мира? Как приятно, что и у меня есть доля сатанинской силы и я могу искушать того, кого люблю, всеми царствами мира и славой их. (Может быть, вы сомневаетесь в том, что Сатана любил Христа? Я — ничуть.) В последние годы я много раздумывала о выборе, который стоит перед вами, это внесло в мои мысли приятное разнообразие, и чем ближе смерть, тем забавней мне все это представляется.
Прочитав это завещание, вы поймете, что я имею в виду. Когда я буду гореть в адском огне, вне той жизни, какую знаю теперь, вы будете еще в пределах этой жизни — но гореть будете в адском пламени куда более свирепом, чем мог создать сам господь Бог. Я изучила вас до тонкости, милый мой Ральф! Может быть, ни в чем другом я не разбиралась, но как мучить тех, кого люблю, — это я всегда прекрасно знала. И вы куда более занятная дичь для этой охоты, чем был мой дорогой покойник Майкл.
Когда мы только познакомились, вам хотелось заполучить Дрохеду и мои деньги, не так ли, Ральф? В этом вы видели средство купить возвращение на предназначенную вам стезю. А потом появилась Мэгги, и вы уже не думали о том, как бы меня обработать, не так ли? Я стала лишь предлогом для поездок в Дрохеду, чтобы вы могли видеть Мэгги. Любопытно, переметнулись бы вы с такой же легкостью, если б знали истинные размеры моего состояния? Знаете ли вы это, Ральф? Думаю, даже не подозреваете. Полагаю, благородной особе неприлично указывать в завещании точную сумму своих богатств, а потому сообщу вам ее здесь, пусть в час, когда вам надо будет решать, к вашим услугам будут все необходимые сведения. Итак, с точностью до нескольких сот тысяч в ту или другую сторону, мое состояние — это тринадцать миллионов фунтов.
Вторая страница подходит к концу, и вовсе незачем обращать это письмо в диссертацию. Прочтите мое завещание, Ральф, и когда прочтете, решайте, как поступить. Повезете вы его к Гарри, чтобы тот дал ему законный ход — или сожжете и никогда никому о нем не расскажете? Вот это вам и придется решать. Должна прибавить, что завещание, которое хранится в конторе у Гарри, я написала в первый год после приезда Пэдди — там я все свое имущество оставляю ему. Надо же вам знать, что брошено на чашу весов.
Я люблю вас так, Ральф, что готова была убить вас за ваше равнодушие, но эта моя месть — куда слаще. Я не из числа благородных душ; я вас люблю, но хочу истерзать вас жестокой пыткой. Потому что, видите ли, я прекрасно знаю, что именно вы решите. Знаю наверняка, хоть и не смогу видеть это своими глазами. Вы будете терзаться, Ральф, вы узнаете, что такое настоящая пытка. Итак, читайте, красавчик мой, честолюбивый служитель церкви! Читайте мое завещание и решайте свою судьбу».
Каждая строчка проникнута и любовью, и ненависть, и злобой, и даже сознанием своей греховности, будто бы Мэри упивается своей порочностью – порочностью не физической, но душевной, растлевающей душу свою и других людей, как и ощутит это на себе Ральф – и все-таки не сможет отказаться от искушения, слишком велико его честолюбие, слишком сильна в нем жажда власти, за что он позже и поплатится, а впрочем начнет платить с первых же мгновений.
Что касается Джастины, то если тема греха мало раскрыта, но достаточно ярко раскрыта в этом образе тема покаяния. Однако каяться Джастине не в чем, и все-таки она кается, обвиняя себя в гибели брата, как уже раньше привыкла обвинять себя в любой беде, могущей стрястись, словно до сих действует обещание данной маленькой Джастиной матери присматривать за братом. Она словно говорит себе: я виновата, я плохо за ним смотрела, мама. И хотя нет ни капли вины за Джастиной, и никто даже не думает ее обвинять, но ей достаточно и той вины, которую она сама видит за собой, при этом будучи уверенной, что и другие видят, и боится поэтому даже увидеть мать, посмотреть в глаза, зная, что не сможет сдержать чувства вины и горя (хотя Мэгги, конечно, далека от мысли хоть в чем-то ее обвинить), не хочет беспокоить мать своей болью, полагая, что ей хватает и своей. Сама найдя себе причину покаяния, Джастина сама назначает себе и наказание, лишая себя любви и способности любить, повторяя ошибки своей бабки – ведь мать ее такой ошибки не совершает.
Обвинив себя (совершенно безосновательно) в том, что погнавшись за любовью, она позволила брату погибнуть, она отказывается от любви, уходя в свою привычную трусость, считая ее частичным искуплением своей вины. «Будь честной, Джастина. Если по совести, это ли хуже всего? Не точит ли тебя куда сильней другое? Никак не удается отогнать мысли о Лионе, а ведь этим она предает Дэна. В угоду своим желаниям она отправила Дэна в Грецию одного, а если б поехала с ним, возможно, он остался бы жив. Да, именно так. Дэн погиб оттого, что она, эгоистка, поглощена была Лионом. Брата не вернешь, поздно, но если никогда больше не видеть Лиона, этим можно хоть как‑то искупить свою вину, ради этого стоит терпеть и тоску, и одиночество
».
Однако, как мы видим, причин для покаяния у нее, в отличие от других героев произведения нет. И тем не менее, Джастина кается, портя жизнь себе, матери, Лиону.
У Лиона – особая роль. При Ральфе он был в свое время тем источником, что и Мэгги, что и Витторио – источником, дающим видеть свое несовершенство, свои ошибки, черпая силы, чтобы их исправить. Но спустя годы роли переменились, и теперь кардинал де Брикассар стал таким источником для Лиона Мерлинга Хартгейма. Очерствев душой после войны, уйдя в бизнес и политику, что, конечно, меняет душу человека не к лучшему, Лион способен на покаяние только рядом с Ральфом. Только этот человек заставляет его стыдиться собственных поступков, ощущать их истинное значение. Только его мнение имеет для него значение. И это тем сильнее благодаря тому, что Лион католик, а Ральф – священник.
«В 1955 году Хартгейм — один из самых богатых и влиятельных деятелей новой Западной Германии, только что избранный депутат Боннского парламента, и вот он снова в Риме. Надо разыскать кардинала де Брикассара, пусть увидит, какие плоды принесли его молитвы. Позже Хартгейм не мог припомнить, какой заранее рисовал себе эту встречу, потому что с первой и до последней минуты сознавал одно — Ральф де Брикассар в нем разочарован. Он и сам понимал, чем разочаровал кардинала, спрашивать не было нужды. Однако слов, которые сказал ему Ральф де Брикассар на прощанье, он не ждал.
— Я молился, чтобы судьба ваша оказалась лучше моей, ведь вы были совсем молоды. Нет такой цели, которая оправдывала бы любые средства. Но, должно быть, семена нашей гибели посеяны еще до нашего рождения.
Возвратясь к себе в номер гостиницы, Хартгейм разрыдался, а потом подумал уже спокойно: с прошлым покончено; отныне я стану таким, как он надеялся. Порой ему это удавалось, порою — нет. Но он старался. Дружбой, которая связала его со многими людьми в Ватикане, он стал дорожить превыше всего на свете и стремился в Рим всякий раз, когда одни лишь эти люди могли утешить его в беспросветном отчаянии. Утешить. Странное он находил у них утешение. На него не налагали рук, не говорили ему ласковых слов. Целительный бальзам вливался прямо в душу, словно друзья понимали, в чем его страдание».
И самое большую радость Лион испытывает, узнав, что именно он стал наследником кардинала де Брикассара, что означало – Ральф ему поверил, оказал самое большое доверие, отдав в его руку самых любимых своих.
Если говорит о грехе и покаянии в образе Дэна, то вряд ли можно сказать многое о грехе, зато многое можно сказать о покаянии. Покаяние у Дэна – это даже более странно, чем у Джастины, нашедшей причину для покаянии в ложном чувстве вины. Дэн мучается тем, что его любят, как ему кажется незаслуженно, больше чем стоит его любить и еще больше мучает его, то что его сестру, как ему кажется, обделяют любовью из-за него. Это жжет в нем незажившей раной и мучает не меньше, чем Ральфа его любовь и грех. Это тем необычней, что Дэн изображен чистым, чистейшим и светлым, но не до приторности - тут Колин Маккалоу знает меру. И сам, найдя себя, покаяние, он сам, как и Джастина, пытается найти себе наказание, искупление.
«Его всегда мучило, что она чувствует — судьба обделила ее любовью, мучило тем сильней, что он знал — это из‑за него. Если можно назвать какую‑то самую вескую причину, по которой сестра так много для него значила, главным, наверно, было одно — ее любовь к нему ни разу, ни на миг не омрачили ни зависть, ни ревность. Дэн жестоко страдал: его‑то любят все, он — средоточие Дрохеды, а Джастина где‑то в стороне, в тени. Сколько он молился, чтобы стало по‑другому, но молитвы ничего не меняли. Вера его от этого не уменьшалась, только еще острей стало сознание, что придется когда‑нибудь заплатить за эту любовь, так щедро изливаемую на него в ущерб Джастине. Она держалась молодцом, она даже сама себя убедила, будто ей и так хорошо — на отшибе, в тени, но Дэн чувствовал, как ей больно. Он знал. В ней очень, очень многое достойно любви, а в нем — так мало. Безнадежно было доискиваться иных причин, и Дэн решил: львиная доля дается ему за то, что он красивый и куда покладистей, легче ладит с матерью и со всеми в Дрохеде. И еще потому, что он мужчина. От него почти ничего не ускользало — разве лишь то, чего он просто не мог знать; никогда и никому Джастина так не доверялась, за всю жизнь никто больше не стал ей так душевно близок. Да, мама значит для нее много больше, чем она признается самой себе.
Но я все искуплю, думал Дэн. Я‑то ничем не обделен. Надо как‑то за это заплатить, как‑то ей все возместить».
Не в малой степени благодаря этому Дэн так близок с сестрой, так остро чувствует свою ответственность за нее – не меньшую, чем она за него.
И вера, религия для Дэна – не средство воздействия, способ ощущения своей духовной власти над людьми, как у его отца, а уход в иную реальность, избавление от боли и душевных мучений.
«В церкви Дэну всегда становилось покойно, он растворялся в тишине, забывал о своем человеческом «я». Только в церкви он на месте и не в разладе с самим собой и его оставляет боль»
.
Дэн единственный из всех героев романа не просто испытывает покаяние – он просит о нем, просит о страданиях, сетует, что его жизнь слишком легка, что боль – радость Божья, не настигает его. И способность к покаянию его столь сильна, что он ставит себе в упрек все, даже то, что его отец считал своим оружием, пусть и нехитрым, неважным – собственную внешность, обаяние и притягательность. «Дэн безмолвно молился, молитва была продолжением того чувства, что его переполняло, мысли — как четки, и дни — как четки. Господи, воистину я твой. Благодарю тебя за все, что ты мне даровал. За великодушного кардинала, за его поддержку, за его щедрую дружбу и неизменную любовь. За Рим, за счастье приблизиться к самому сердцу твоему, пасть пред тобою ниц в излюбленном твоем храме, ощутить себя частицею церкви твоей. Ты дал мне больше, чем я стою, что же сделаю я для тебя, чем выразить всю меру моей благодарности? Я слишком мало страдал. С тех пор, как я стал служить тебе, вся моя жизнь — непрестанная и неомраченная радость. Я жажду испытать страдание, ты, который столько страдал, это поймешь. Только через страдание я смогу возвыситься над собой, лучше постичь тебя. Ведь это и есть земная жизнь — лишь переход к тому, чтобы постичь тайну твою. Пронзи грудь мою своим копьем, погрузи его так глубоко, чтобы я уже не в силах был извлечь острие! Дай мне страдать».
И когда смерть приходит к нему, он, возроптав вначале, вдруг понимает – вот оно, то что он просил, то, что хотел.
Автор делает образ Дэна – без греха, но с покаянием.
Заключение
Итак, раскрыв тему греха и покаяния в романе Колин Маккалоу и проведя анализ образов главных и второстепенных героев, мы пришли к выводу, что автор не ставит на своих героях клеймо грешника, и не вынуждает покаяться, пройдя через определенные обстоятельства. У каждого из героев эти обстоятельства, если и есть, то они особенные индивидуальные. И это не всегда обязательно сильное потрясение чувств. Иной раз герой приходит от греха к покаянию через осознание своего ничтожества, смиряя свою гордыню (Ральф), иной раз – оглянувшись на свои ошибки (Фиона), иной раз – заменяя покаяние искуплением (Фрэнк), иной раз обходясь без греха, приходя к покаянию по собственной воле (Дэн, Джастина), иной раз обходясь и вовсе без покаяния (Мэри Карсон, Мэгги).
Тем не менее, как нам кажется, по мысли писательницы всех этих героев объединяет то, что все они, верующие и неверующие, раскаявшиеся или возгордившиеся – дети Божьи. И эта та Истина, которую из героев удалось понять только Дэну, потому и изображен он светлым мальчиком, безупречным и чистым, потому что только ему достойно нести груз Истины и уйти в покое к Богу.
Библиография:
Колин Маккалоу. Поющие в терновнике: Художественная литература; Москва; 1988