РЕФЕРАТ
на тему: «Революция и Гражданская война в русской литературе:
И.Э. Бабель и М.А. Шолохов»
РЕВОЛЮЦИЯ 1917 г. И ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
Революция 1917 г. в России завершила идейную борьбу в начале XX в. Победило материалистическое миропонимание с его установкой, что человек должен сам творить свою новую жизнь, разрушив старый уклад до основания и отодвинув в сторону целесообразные законы эволюции.
А. Блок, С. Есенин, В. Маяковский радостно приветствовали великое событие: «Слушайте, слушайте музыку революции!» (Блок),
«Четырежды славься, благословенная» (Маяковский),
«Что нам слюна иконная в наши ворота в высь?» (Есенин).
Романтики, они не вняли предостережениям Пушкина, Достоевского, Толстого и не вчитались в Священное писание, в пророчества Иисуса Христа:
«Ибо восстанет народ на народ, и царство на царство, и будут глады и моры и землетрясения по местам... Тогда будут предавать вас на мучениях и убивать вас... И тогда соблазнятся многие; и друг друга будут предавать, и возненавидят друг друга; И многие лжепророки восстанут и прельстят многих...» (Евангелие от Матфея, гл. 24, п. 6—12)
И все сбылось: восстал народ на народ, братья на братьев, «глад», разруха, гонения на церковь, умножение беззакония, торжество лжепророков от марксизма, прельщение идеями «свободы, равенства, братства», нашедшими отражение в творчестве самых талантливых, самых избранных. И трагичен финал этих избранных. Революция «напылила кругом, накопыти-ла и пропала под дьявольский свист», а Блока, Гумилева, Есенина, Маяковского и многих других не стало.
М. Горький в «Несвоевременных мыслях» и И. А. Бунин в «Окаянных днях» свидетельствовали всеобщее озверение, взаимную ненависть, антинародную деятельность Ленина и его «комиссаров», гибель вековой культуры и человека
в процессе революции.
Русский философ Иван Ильин в статье «Русская революция была безумием» дал общий взгляд на нее и проанализировал позицию и поведение всех слоев населения, групп, партий, классов в событии. «Она была безумием, — писал он, — и притом разрушительным безумием, достаточно установить, что она сделала с русской религиозностью всех вероисповеданий... что она учинила с русским образованием... с русской семьею, с чувством чести и собственного достоинства, с русской добротой и с патриотизмом...»
Нет партий, классов, считал Ильин, которые бы до конца понимали суть революционной ломки и ее последствий, в том числе и среди русской интеллигенции.
Историческая вина ее безусловна: «Русские интеллигенты мыслили «отвлеченно», формально, уравнительно; идеализировали чужое, не понимая его; «мечтали» вместо того, чтобы изучать жизнь и характер своего народа, наблюдать трезво и держаться за реальное; предавались политическому и хозяйственному «максимализму», требуя во всем немедленно наилучшего и наибольшего;
и все хотели политически сравняться с Европой или прямо превзойти ее».
3. Н. Гиппиус,
воспитанная на старой, христианской морали, оставила такие строки о сути происходившего:
Смеются дьяволы и псы над рабьей свалкой, Смеются пушки, разевая рты. И скоро в старый хлев ты будешь загнан палкой, Народ, не уважающий святынь.
Эти строки углубляют проблему вины перед народом всех «спортсменов» и «дилетантов» от революции и предсказывают новое крепостное право в условиях советского режима.
Максимилиан Волошин
не входил в литературу «левого фронта». Его стихотворение «Гражданская война»
продиктовано христианским взглядом на события и великой любовью к России.
И не смолкает грохот битв По всем просторам русской степи Средь золотых великолепий Конями вытоптанных жнитв.
И там и здесь между рядами
Звучит один и тот же глас:
«Кто не за нас — тот против нас.
Нет безразличных: правда с нами».
А я стою один меж них
В ревущем пламени и дыме
И всеми силами своими
Молюсь за тех и за других.
По Волошину, виноваты и красные и белые, считавшие свою правду
единственно верной. Эти строки интересны и личным отношением поэта к враждующим сторонам: и те и другие — вероотступники, они впустили бесов в Россию («Расплясались, разгулялись бесы//По России вдоль и поперек»), за них, обуянных злобой, нужно молиться, их нужно пожалеть.
Совсем по-другому оценивали события в стране поэты-романтики Э. Багрицкий, М. Светлов, Дж. Алтаузен, М. Голодный, Н. Тихонов, убежденные, что в «солнечный край непочатый» можно прийти и через братоубийственную вакханалию, террор.
Сюжет «Баллады о четырех братьях» Дж. Алтаузен
а несложен: гражданская война сделала братьев врагами, домой вернулся только один. Он рассказал о себе:
Домой привез меня баркас.
Гремел пастух в коровий рог.
Четыре брата было нас, —
Один вхожу я на порог.
Ему нужно признаться матери и сестре, как он преследовал брата-юнкера, в прошлом пастуха:
За Чертороем и Десной
Я трижды падал с крутизны,
Чтоб брат качался под сосной
С лицом старинной желтизны.
Михаил Голодный
пишет о похожей трагедии в стихотворении «Судья ревтрибунала».
Стол накрыт сукном судейским
Под углом.
Сам Горба сидит во френче
За столом.
«Сорок бочек арестантов!
Виноват...
Если я не ошибаюсь,
Вы — мой брат?
Вместе спали, вместе ели,
Вышли — врозь.
Перед смертью, значит,
Свидеться пришлось.
Воля партии — закон,
А я — солдат.
В штаб, к Духонину!
Прямей Держитесь, брат!»
Судья Горба судит единолично и самочиние свое оправдывает волей
партии и долгом солдата.
Культ ЧК вошел в плоть и кровь романтического героя 20-х гг. Чекист у поэтов — непоколебим, обладает стальной выдержкой, железной волей. Вглядимся в портрет героя одного из стихотворений Н. Тихонова.
Над зеленою гимнастеркой
Черных пуговиц литые львы,
Трубка, выжженная махоркой,
И глаза стальной синевы.
Он расскажет своей невесте
О забавной, живой игре,
Как громил он дома предместий
С бронепоездных батарей.
Поэты-романтики 20-х гг. встали на службу новой власти, проповедуя культ силы с позиций пролетарского интернационализма во имя «освобождения» человечества. Вот строки того же Тихонова, передающие идеологию отчуждения личности, совести в пользу идеи.
Неправда с нами ела и пила.
Колокола гудели по привычке,
Монеты вес утратили и звон,
И дети не пугались мертвецов...
Тогда впервые выучились мы
Словам прекрасным, горьким и жестоким.
Что же это за прекрасные
слова? Лирический герой стихотворения Э. Багрицкого «ТБЦ»
тяжко болен и не может пойти в клуб на собрание рабкоровского кружка. В горячечном полусне к нему приходит Ф. Дзержинский и вдохновляет его на подвиг во имя революции:
Век поджидает на мостовой,
Сосредоточен, как часовой,
Иди — и не бойся с ним рядом встать.
Твое одиночество веку под стать.
Оглянешься — а вокруг враги,
Руки протянешь — и нет друзей,
Но если он скажет: «Солги!» — солги.
Но если он скажет: «Убей!» — убей.
«Убей!», «солги!» — есть ли страшнее слова в словаре?
Так совершалось непоправимое: жизнь питала поэта «жестокими идеями», а поэт нес их к читателям.
Революция разделила поэтов и прозаиков не по степени дарования, а по идейной направленности. «Мы входили в литературу волна за волной, нас было много. Мы приносили свой личный опыт жизни, свою индивидуальность. Нас соединяло ощущение нового мира как своего и любовь к нему» — так характеризовал А. Фадеев «левое» крыло русской литературы. Наиболее яркие представители его — А. Серафимович, К. Тренев, В. Вишневский, Э. Багрицкий, М. Светлов и др. А тот, кто не рядился в красные одежды, кто ужаснулся новой идеологии, тот заплатил изгнанием, непечатанием книг и даже жизнью.
И.
Э. БАБЕЛЬ
(1894—1941)
Исаака Эммануиловича Бабеля называли русским Мопассаном за влюбленность в плоть земли, за цветистое, сочное описание природы и человека и любимый им жанр — новеллу. Новеллой
мы называем рассказ, в центре которого исключительное событие, а сюжет, краткий и напряженный, имеет неожиданную развязку.
«Конармия»
— это сборник небольших новелл, связанных темой гражданской войны, единым образом повествователя и повторяющимися персонажами без подробного описания их жизни. Мерцающая многолюдность оправдана буднями Первой Конной — кто-то погибает, кто-то теряется на дорогах войны.
«Конармия» открывается новеллой «Переход через Збруч»:
«Начдив донес о том, что Новоград-Волынск взят сегодня на рассвете. Штаб выступил из Крапивно, и наш обоз шумливым арьергардом растянулся по шоссе...» Казалось бы, краткость, очерковость должна ввести читателя в стремительные действия, но Бабель позволяет себе и нам полюбоваться полями пурпурного мака, игрой ветра в желтеющей ржи, девственной гречихой и «жемчужным туманом березовых рощ». И вдруг... «оранжевое солнце катится, как отрубленная голова», «штандарты заката веют над нашими головами», «запах вчерашней крови и убитых лошадей каплет в вечернюю прохладу». Ткань повествования образует сложное единство патетики
и скорби, плоти
и духа.
Вот как сосуществуют эти начала в описании ночевки в бедной еврейской семье. «Все убито тишиной, и только луна обхватила синими руками свою круглую, блещущую, беспечную голову, бродяжит под окном». Женщина снимает одеяло с заснувшего отца, «глотка его вырвана, лицо разрублено пополам, синяя кровь лежит на его бороде, как кусок свинца». Такой натурализм кажется излишним, тошнотворным, но без этого нам не понять скорбь и силу восставшего духа в этой несчастной женщине: «И теперь я хочу знать, я хочу знать, где еще на всей земле вы найдете такого отца, как мой отец». Манера письма вроде бы бесстрастная (автор не высказывается по поводу увиденного), но на самом деле позиция его активная: не рвать на себе волосы, не кричать, а, стиснув зубы, понять
любого человека, застигнутого исторической метелью, разделить в нем высокое и низкое, героическое и жестокое.
Бабель ведет рассказ от лица Лютова, работника штаба дивизии, участвовавшего и в боях, поэтому ставшего наблюдателем и судьей кровавых событий. Прекрасно образованный (знает еврейские обычаи, священные книги, говорит по-французски, изучал латынь на юридическом факультете, знаком
с европейской культурой, гуманист), он вполне сознательно оказался среди красных казаков, думая, что война осуществит интернационал добрых людей. Все заветные мечты Лютова выразил старик философ Гедали: «Революция— скажем ей «да»... «да» кричу я ей, но она прячется от Гедали и высылает вперед только стрельбу». Поляк бьет еврея и вырывает ему бороду, потом тот, кто бил поляка, отнимает у Гедали граммофон... Запутался философ: «Революция — это хорошее дело хороших людей. Но хорошие люди не убивают. Значит, революцию делают злые
люди». Вот для того, чтобы раз и навсегда понять суть происходящего, освободиться от ложных иллюзий, «розовых» очков, Лютову понадобилось оказаться в гуще революции. У Лютова-Вабеля в описаниях событий, характеров нет пасквиля,
а есть жестокая правда кровавого потока жизни.
«Летопись будничных злодеяний теснит меня неутомимо,
«Разлетается жизнь, я на большой непрекращающейся панихиде» — так оценил увиденное Бабель. Сходство высказываний позволяет посмотреть на Лютова как на выразителя именно бабелевского взгляда. Интеллигент-очкарик, чтобы стать «своим» среди казаков, Лютов убивает на глазах у хозяйки гуся («Мой первый гусь»)
и требует, чтобы она его зажарила, на что та просто, буднично сказала: «Товарищ... я желаю повеситься». Бойцы сразу решили, что Лютов свой,
подходящий парень, а он мучился: «Я видел сны и женщин во сне, и только сердце мое, обагренное убийством, скрипело и текло». Почему «текло»? Да потому, что он видел, что человеческая жизнь в революции обесценена. Бабелю нужен именно такой рефлексирующий, образованный герой, чтобы показать два взгляда на кровавые события: критический с позиции культуры, и простой, бесхитростный, тех, кто убивал, грабил. «Красный» генерал из крестьян Матвей Павличенко, не зная грамоты, сочиняет письмо якобы от Ленина: «Именем народа... и для основания будущей светлой жизни приказываю Павличенко, Матвею Родионовичу, лишать разных людей жизни согласно его усмотрению». Но ведь Павличенко не сам это придумал! Приказ большевиков он понял верно: убивать
без всяких, кто контра. Дурные и зверские инстинкты, дремлющие в человеке, оживают сразу, как только услышан клич: «Кто не с нами, тот против нас».
В новелле «Письмо»
мальчишка пишет письмо о том, как революция и война раскололи семью. В тексте второго абзаца сплошные революционные штампы, смешные в устах подростка: «в настоящее время красный герой», «родная беспощадная газета «Красный кавалерист», «с геройским духом рубает подлую шляхту». За фасадом «геройских буден» голодный, раздетый мальчишка, смакующий подробности семейной беды: папаша, служивший у Деникина, зарубил сына Федора — «красного орла» («шкуру, красную собаку, суку»), а Степан Тимофеич, старший брат, все мечтавший зарезать отца за Федю, кончил его на глазах народа. Финал новеллы примечателен: мальчик дает Лютову фотографию семьи, на которой были изображены отец Тимофей Курдюков, плечистый стражник со сверкающим взглядом «бесцветных и бессмысленных глаз», крохотная крестьянка с застенчивыми чертами лица — мать и два «чудовищно огромных, тупых, широколицых, лупоглазых, застывших, как на ученье, брата».
Новелла «Соль»
повествует о том, как любезные казачки пустили в вагон поезда женщину с грудным младенцем на руках, но, поняв, что сверток на груди не ребенок, выбросили несчастную из вагона, расстреляв из винтовки, поскольку при падении она оказалась жива. Сначала: «Садитесь, женщина, в куток, ласкайте ваше дитё, как водится с матерями» (Балмашев уговаривает бойцов патетично, от лица революции, берегущей материнство). Потом, узнав, что в свертке соль: «А вы, гнусная гражданка, есть более контрреволюционерка, чем тот белый генерал...» Увы, бойцы верят, что жестокость на войне — необходимость.
Новелла «Смерть Долгушова»
погружает нас в страшные подробности боя и окружения красных. «Пропадаем, — воскликнул я, охваченный гибельным восторгом...» Долгушов «сидел, прислонившись к дереву. Сапоги его торчали врозь. Не спуская с меня глаз, он бережно отвернул рубаху. Живот у него был вырван, кишки ползли на колени, и удары сердца были видны...» Долгушов просил его убить. Лютов не смог, а его друг Афонька Вида, страдая, спустил курок, крикнув Лютову: «Уйди... убью! Жалеете вы, очкастые, нашего брата, как кошка мышку!» Позже и эскадронный скажет одинокому в этой среде, даже в чем-то отверженному из-за неспособности убивать Лютову: «Я тебя всего вижу... Ты без врагов жить норовишь... Ты к этому все ладишь — без врагов...»
Писательский взгляд Бабеля на революцию изнутри закончился для него трагически — «Конармия» была объявлена отходом от советской действительности (не показана роль партии, слишком резко изображена революция), он сам обвинен в участии в троцкистской организации, шпионаже в пользу французской разведки и расстрелян.
М. А. ШОЛОХОВ
(1905—1984)
«Поднятая целина». В 1927 г. состоялся XV съезд партии, принявший решение о коллективизации. Написанная по «горячим следам» событий, первая книга романа «Поднятая целина» была опубликована в 1932 г. и восторженно принята советской номенклатурой и инициаторами колхозного движения.
Сюжет романа переносит нас на Дон, на хутор Гремячий Лог, куда одновременно приезжают участники и идеологи будущего конфликта: один, Половцев, ночью, как волк, потому что он белогвардеец, другой, бывший путиловский рабочий и красный моряк Давыдов, — днем, открыто. Половцев хочет втянуть казаков в Союз борьбы за освобождение Дона, Давыдов как двадцатипятитысячник должен собрать всех в колхоз, поприжав покрепче кулака. После приезда вожаков стремительно разворачивается сюжетное действие с его основными «узлами»: первым собранием бедняков, принявшим решение раскулачить «богатеньких», сценой раскулачивания Гаева, Лашнинова и прочих, раздачей имущества беднякам, вторым собранием гремяченцев по созданию колхоза, драматическим «бабьим бунтом», сценой пахоты, когда Давыдов сумел организовать социалистическое соревнование бригад. Массовые сцены — художественная особенность нового, советского романа социалистического реализма. Что хотел сказать художник таким построением сюжета? «Течет» народная масса, выявляя свое, заинтересованное отношение к новым идеям, стало быть, народ — хозяин и творец истории.
Так ли это?
Половцев сразу взял в оборот местного агронома и крепкого хозяина Якова Лукича Островнова. «Страшно мне на такое дело идтить... не невольте сразу, господин есаул», — признается Островнов в ответ на предложение Половцева перейти на его сторону, потому что он хлебороб
и все его интересы вокруг земли.
Давыдов сразу начал подзадоривать бедняков: «Кулак гноит хлеб в земле». И жалобные голоса незамедлительно откликнулись: добро богатых отдать в колхоз. И уже раздался призыв: «Кулаков громить идите!»
«Не желай дома ближнего твоего: не желай жены ближнего твоего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла, ничего, что у ближнего твоего» (Библия, «Исход», гл.
XX
).
Нарушение этого закона человеком обнаруживает в нем зависть, толкающую и на преступление.
Раскулачивание начинает самый вроде бы безобидный и робкий дед Щукарь: «Не терпится». Люди еще живут в доме середняка Титка Бородина, а Нагульнов уже планирует: «Дом этот под правление колхоза». У Фрола Рваного командует Демка Ушаков: «Уничтожаем тебя как кулацкий класс». Давыдов обвиняет Раз-метнова в слабости и мягкотелости при конфискации имущества у многодетного Гаева: «Они нас жалели? — вот его аргумент. — Враги плакали от слез наших детей?» И имущество отобрали, и детей поделили на «наших» и «не наших». Нагульнов, не «остывший» от военных баталий, словно клятву дает: «Да я... тысячи станови зараз дедов, детишков, баб... Я их из пулемета всех порежу». Давыдов вторит ему: «Выслать... на Соловки... Работать будут — кормить будем».
Философ Иван Ильин в книге «Путь духовного обновления» пишет о неприкосновенности частной собственности, в которой проявляются «естественные, инстинктивные, духовные» свойства человека, а значит, ее надо «принять, признать, оградить». Ильин считает, что иногда человек сводит свои потребности в частной собственности к минимуму либо из-за лени и беспечности, либо ради высшего духовного сосредоточения (индийские йоги, христианские аскеты), но чаще частновладельцем движут иные мотивы: «он не только «поливает потом» свою землю и дорабатывается до утомления, до боли, до ран на теле; он творчески заботится
о своем деле, вчувствуется в него воображением, изобретается, вдохновляется, напрягается волею, радуется, огорчается, болеет сердцем».
Действительно, называя землю «матушкой», пахарь не только любит ее, но тоскует без нее; садовник не просто «копается в саду», но творчески чует
жизнь своих цветов и деревьев»; человек, строя дом, «устраивает себе лично интимный
угол на земле, свой священны! очаг». А вместе они «как бы продолжают дел Божьего миротворения», и их хозяйственны труд имеет, по Ильину, религиозный смысл. «Погромщик и поджигатель страшны не столько убытками, сколько неутомимой завистью и дикой ненавистью к чужому достижению и совершенству, презрением к чужому творчеству...»
Но Ильин знал также, что частная собственность может разбудить в человеке, «богатеющего не в Бога» (в делание добра, милосердия, самоограничения с целью освобождения времени для духовной, внутренней работы), болезненную страсть стяжательства, алчности, вседозволенности в отношении к природным богатствам и другим людям, зависть, тщеславие.
И поэтому, утверждая, что только духовно воспитанный человек может сделать свою частную собственность источником цветущего социального благосостояния и судьбы каждого из нас, ибо духовно
развитый человек не допустит,
чтобы чужие
дети голодали, а сосед спивался от крайней нужды — он умеет любить и совершенствовать свои земные дела по Богу.
Такое отступление от романа нам понадобилось с одной целью — понять происшедшее в Гремячем Логу с позиций духовных, непреложных для освобождения человека от звериных инстинктов, ведущих к междоусобицам и драмам. Вернемся к роману «Поднятая целина», повествующему о создании колхоза. Все заинтересованы, равнодушных не было. Мужик в лисьем треухе предложил собрать бедняков в один колхоз, середняков в другой, а лодырей — на выселки. Николай Люшня убежден: «колхоз — дело добровольное, хочешь иди, хочешь — со стороны гляди», то есть он за свободу выбора. Доводы Кондрата Майданникова, середняка, привлекают, но не убеждают. Он верно назвал причины незащищенности единоличного хозяйства — и засуха, и проливные дожди, и неурожай, и свалившаяся вдруг на работника хворость, и смерть хозяина. Он серьезен и обстоятелен, этот человек, который, трепеща, принимал у своей коровы маленького, дрожащего бычка, растил, как ребенка, а теперь, голосуя за колхоз, отдавал свою «худобу» в чужие руки, возможно, ленивые и равнодушные. Правда Кондрата трогает нас, ибо его трудовые мозоли, любовь к родному наделу, животине свидетельствуют о глубокой укорененности в жизни и понятном каждому страхе за будущее. Предпосылки трагедии уже обозначены в итогах собрания. «Ты нас не силуй», — прозвучал голос одного из многих. «Таких, как ты, всех угробим», —
пообещал коммунист Давыдов, выполнявший задание партии.
Жизнь в Гремячем Логу встала как «норовистый конь перед препятствием»: кто-то сводил на общий баз свою скотину, кто-то убивал коров и телушек, объедаясь до болезни мясом, кто-то приходил на конюшню покормить своего коня. Брожение усилилось, когда стало известно, что соседи из другого колхоза претендуют на часть семенного фонда. Мужики готовы были развязать новую гражданскую войну: «Ярские приехали забирать семфонд!», а в ответ: «Вас в Соловки надо сажать, собаки на сене!», «Наел мурло, разуйте его, бабы!» — кричали своему же односельчанину Разметнову. «Ключи давай! Распущай колхоз!» Страшные по свирепости и жестокости сцены! К счастью, Давыдов смог на время приостановить конфликт: поверили бабы, что бессребреник Давыдов о будущем счастье Федоток печется.
В драматических коллизиях романа раскрываются характеры интересные, самобытные, описанные ярко, пластично, с мягким юмором. Не может читатель не сочувствовать Давыдову с его широтой души и внутренней правдивостью, ставшему, однако, носителем командно-административной системы и заложником ее. Не может не горевать над неустроенностью жизни, несогретостью Нагульнова, верящего в мировую революцию и готового за нее жизнь отдать.
Значение романа «Поднятая целина» бесспорно: и в мало-мальски правдивом изображении деревни 30-х гг. на фоне парадной советской литературы, и в том, что Шолохов, по существу, открыл своим романом «деревенскую прозу» нового века. Наиболее ярко в нашей литературе она будет представлена произведениями Ф. Абрамова, В. Распутина, В. Тендрякова, В. Шукшина, В. Белова.