Кокшенева К. А.
Виктор Николаев. Из рода в род. Документальная повесть. М., 2003
О тюрьме и каторге в русской литературе писали много и по-разному. Достоевский, Толстой, Солженицын, Бородин – все они ходили с диогеновым фонарем: искали человека в каторжнике, убивце, политзеке. И только в последние пятнадцать лет нахлынула мутным валом литература о преступлениях и грабежах, киллерах и заказчиках убийств. Вот такой-то литературы в тюрьмах не читают даже уголовники – зато читают свободные добропорядочные граждане. Напротив, в одной из тюрем "авторитетные заключенные", внимательно прочитав новую повесть Виктора Николаева, приняли решение купить на общие деньги 200 экземпляров книги. А писателю вскоре позвонил тюремный священник – восемь заключенных, прочитав повествование Николаева, впервые перешагнули церковный порог…
Да, Виктор Николаев нашел к читателю свой путь, уникальность которого определена его личным страдательным опытом. Мне же всегда, уже после первой книги Виктора "Живый в помощи" казалось, что пишет он от избыточного в нем чувства долга. Долга перед теми, кто погиб в Афганской и Чеченской войнах, кто так и не узнал, что совершал подвиги, которые были "общественным мнением" подверстаны под "ужасы тоталитаризма" и "жертвы для политиков". От первой книги к новой – "Из рода в род" – пролегла узкая дорожка, и по ней воины и герои потянулись изувеченными в обычную жизнь. Вернулись… и многие не смогли устоять в той реальности, которая называется мирной. Война и мир слишком страшно, намертво пронзили друг друга. В миру, как выяснилось, тоже шла война. Война с человеком. И вот этой-то войны не сумели вынести многие герои книги Виктора Николаева, совершая преступления от отчаяния и бессилия, защищаясь от новой наглой породы нелюдей, расплодившихся в последнее десятилетие.
Словно чудовищной глубины ров разделил всю нашу жизнь: на одной стороне униженные, обиженные, оклеветанные и обделенные, на другой – жадные, наглые, уверенные приобретатели капиталов, воры на министерских постах и в больших чинах. Но и те, и другие переступили черту. И те, и другие оказались в тюрьме. Но стали они героями одной книги не потому, что оказались в одном пространстве за колючей проволокой, но только потому, что прошли путь осознания греха своего, когда тюремное заключение стало для них временем духовного покаяния. Так должно быть со всеми. Но на самом-то деле такой путь под силу только человеку, пришедшему в Церковь."У каждого на земле есть свой "пятачок" для души, – читаем письмо заключенного, приведенное в книге.– Для меня им стал тюремный храм. Тело в тюрьме, душа – в церкви. Простите, я каждое предложение пишу с перерывом. Стесняюсь сказать, что плачу".
В самом крайнем стеснении, в самой большой несвободе и скорби (в тюрьме) героям Виктора Николаева была открыта тайна подлинной свободы – во Христе. Писатель и сам обладает той особенной духовной свободой, которая позволила единственно верно увидеть "тюремную тему" – без ложной сострадательности, без пакостной тюремной "романтики", без хищной эксплуатации "разнообразия" зла преступного мира. Увы, именно всем перечисленным и занято по преимуществу "современное искусство", серийно производящее сутенеров, бандитов, воров и насильников. Роман, например, Баяна Ширянова "Монастырь" (в здании монастыря находится исправительная колония, а обитель выбрана "застенком" еще и для мистического антуража) – ни что иное, как инструкция по подготовке к "правильному", по "понятиям", поведению в тюрьме среди уголовников (матершинника Ширянова "День литературы" услужливо записал в патриотически-протестные писатели,). Книга Виктора Николаева не только к такому "искусству", но и к искусству как искусному и искусственному имеет весьма далекое отношение. Безусловно, ее создание требовало от автора литературного мастерства, но итог его письма размещается за пределами литературы. И не только потому, что основа книги документальна, а герои – реальные люди вплоть до начальника колонии Николая Дмитриевича Кравченко. Мне кажется, что книга-свидетельство "Из рода в род" особенно важна для осмысления именно сейчас, когда сколь настырно, столь и безответственно ведутся разговоры о "новой православной прозе". Ох уж эта новизна, столь многих превратившая в азартных долдонов! Книга "Из рода в род" не нуждается ни в каком "оживляже". Она вообще не рассчитана на любителей доморощенной новизны – для них она слишком настоящая.
Аристотель первым пытался осмыслить особый эффект искусства, достигаемый через катарсис. Проходя путем страха и сострадания, полагал он, душа зрителя очищается от аффектов. Каждый может привести сотни примеров, когда спектакль или книга вызвали слезы, бурные чувства зрителей и читателей. Сегодня "очищение души от аффектов" происходит и иным путем – через шок, ужас, или, напротив, отвращение и брезгливость. Эстетический опыт последнего времени нам прямо говорит о том, что как только художник ставит своей целью "добиться от публики катарсиса", он непременно усиливает физиологическую сторону произведения. Да, "сильные чувства" можно в равной степени испытать и от чтения Достоевского, и от ужасов Хичкока. Да, искусство и литература могут на время (продолжительностью в спектакль) изменить человека – он может увидеть в сценических или литературных героях свой идеальный образ, умиляться им, верить и сопереживать ему, быть благодарным за лучшие чувства, вызванные в самом себе. Способность "облиться слезами над вымыслом", конечно же, имеет свою безусловную поэтическую цену, в то время как намерение превратить беллетристическое сочинение в "красную икону" (или "белую") не имеет никакой цены, как, впрочем, сие намерение лишено и ответственности за полной ненадобностью таковой "иконы". И, тем не менее, нигде и никогда реального "очищения души" в искусстве не происходило. Это аксиома. Мы должны ее просто принять, а не спекулировать словесами в сомнительной свежести обертке. Духовное переживание, вызванное стихами, прозой, картиной и так далее не приводит к реальному изменению духовной жизни (души) человек
Виктор Николаев один из немногих писателей, который это знает. Преобразила бы его героев, от которых отказалась семья и родственники, которые осуждены на пожизненное пребывание в тюрьме или пребывают в одиночке для смертников самая хорошая книга? Нет и нет. Тут никакого "света искусства" будет недостаточно, ибо все равно это свет отраженный, идущий от талантливого, но человека. Человек не в человеке, но только в Боге полностью избывает свою боль и обретает надежду. Тут никакая сила искусства не утолит тоски по сочувственному родству, если заключенный пишет на волю и просит прислать ему "посылочку", пусть даже и "пустую коробочку". Не материальное содержимое "посылочки" ему важно, а соучастие в его горе и в тяжкой доле. Кто из нас дерзнет на этот вопль о "пустой коробочке" ответить советом – почитай, мол, самую лучшую художественную книгу?!
Повествование "Из рода в род" писалось не ради красоты литературных подробностей, как и не ради "правды падения" человека (писатель вообще не рассказывает о ходе преступления). Оно – явное, во плоти, утверждение той истины, что только в Церкви происходит реальное преображение души. Она становится чистой, поскольку грех решительно изгнан. Книга и выстроена через "ступени", по которым душа, отягощенная грехом и преступлением, оживает, то есть научается подлинному общению с Богом. Сначала – невыносимый ужас и страх перед наказанием, потом – раскаяние и видение зерна своего греха, своей не должной жизни; дальше – вход в храм и для кого-то крещение, глубокое церковное покаяние и медленное лечение души через церковные таинства. Все остальное – симпатия к другим людям, жизнь внутри церковной общины, качественно иное общение с солагерниками, чтение книг, обретение родственных связей, – станет следствием того и только того, что душа уже поселилась в Церкви. И пусть гражданский суд их "покаяния никогда не учтет", но само пребывание в заключении преобразится в нечто качественно иное – не в "отбывание срока", а в осмысленное преображение себя, своей "грешной, истоптанной, проклятой всеми" жизни.
Возможно, эту книгу прочтут те, кто искренне и честно рассказал о себе Виктору. Прочтут, чтобы утвердиться в разделенном и частью свободного мира чувстве сострадания их судьбам. Но еще нужнее эта книга всем нам. Свободнее ли мы с вами? Не тюрьма ли для нас современная культура, медленно разъедающая нашу человеческую цельность ядовитой кислотностью своего изощренного зла или увлекающая наркотиком удовольствия? Если представить себе на минуточку, что все разнузданные инстинкты, заполнившие современную культуру, материализовались, и мы бы оказались наедине с нынешними "культурными героями" в замкнутом пространстве, то редкий человек не сошел бы с ума от агрессии всевозможных упырей и нежити блокбастеров, жуткого холода и злобы героев боевиков, эротоманов чувственного чтива. Писатель не раз упоминает в книге, что в тюрьме знают цену слову. А мы, "честные и добропорядочные граждане", живем в пространстве, где слова-бандиты, слова-лицемеры, слова-подлецы запросто "гуляют на свободе" – на улицах, в семье, в школе, на страницах литературных газет и даже патриотических сочинений. Многие ли из нас знают о той глубине покаянной молитвы, как заключенные в темницу герои Виктора Николаева? Многие ли понимают, что наши личные грехи превращаются в "родовую лямку", накапливаясь "из рода в род"? Увы… Это еще вопрос, кто из нас и чем больше обделен. Изредка встречается в наших храмах (чаще в деревенских) деревянная "скульптура" – Христос в темничке. Он потому в "темничке" (или "темнице"), что взял на себя грехи людские. Кажется, лучше никак и нельзя выразить эту кромешность нашей земной жизни, эту темноту греха, эту вину нашу перед Христом, заточенным в тюрьму–темничку наших пороков. Мир наш такой глобально-вольный, общество – такое "открытое", а Христу только и места нашлось, что в темничке! Быть может они, заключенные в тюрьмы, потому и узнали более прямую дорогу к Нему, что скорее вольных осознали личную вину, быстрее увидели свою изорванную грехом душу?
Виктор Николаев не стал писать о некой безличной массе заключенных и проблемах прав человека в тюрьме в стиле либерального человеколюбия. С "правами" даже получился конфуз, когда чиновник высокого ранга, сказал писателю, что "надо еще проверить, как соответствует Евангелие законам РФ".
Виктор Николаев рассказал нам о том, как в осужденном человеке восстанавливается шаг за шагом его личное достоинство. И достоинство это утвердили не конституции, не политики и даже не писатели. Достоинство личности утвердил сам Бог, ведь воплотился Он в конкретную личностью – богочеловека Иисуса Христа. Для христианина Бог – это Личный Бог, а не абстрактная формула, не принцип "всечеловеческой общности". Для христианина Бог – Личность, к которой дерзновенно мы обращаемся в хвале, славе и просьбе на Ты. Герои книги шли к Богу, но пришли и к подлинному в человеке; перешагнув порог храма, они сделали первый шаг к лучшему и высшему в себе: освободили Христа из темнички.
Виктор Николаев и в литературе остается офицером. Но что же и кто позволяет мне столь уверенно налагать на него эти трудные обязанности? Он сам. Ведь все в этой книге согрето его личным участливым теплом, которое он не побоялся столь просто и щедро потратить на других. Именно поэтому он, рассказывающий о чужих судьбах, был не писателем, но братом во Христе для своих героев. Виктор Николаев остается офицером, отстаивающим честь всякой человеческой жизни как дара. В его книге много боли и страдания, но книга его светлая. Светлая потому, что речь в ней, в сущности, идет о благе – о благе покаяния и благе высшего духовного напряжения, которое требуется от человека для понимания себя человеком. Что мы можем сказать им, видящим только краешек неба? Только то, что нам, для нашей духовной жизни они нужны, быть может, больше, чем мы им. Молитвенно помнить узника "свободному обществу" тоже еще предстоит учиться.