Александра Хадынская
гимназия «Лаборатория Салахова»
г.Сургут
Предложенный материал может быть использован в качестве дополнительного при подготовке учеников к урокам по творчеству Достоевского в профильных классах, а также может послужить подспорьем учителю при составлении лекций и творческих заданий.
Творчество Ф.М.Достоевского, предвосхитившего в своих произведениях основные философские, общественные, социально-психологические и нравственные коллизии XX века, по масштабу влияния на характер его духовного развития представляется явлением уникальным. Духовное богатство наследия Достоевского, его многогранность и противоречивость позволяли идеологам самых разных течений европейской мысли видеть в великом писателе своего “пророка”, тем более в России, где едва ли не каждое философское и эстетическое направление стремилось зачислить его в свои предтечи.
Несомненно, что имя Достоевского прочно связано в нашем сознании с христианством, точнее, с православием. Из многих гениев русской литературы он наиболее религиозен. И именно сейчас, в наше время переоценки ценностей, вполне понятно желание специалистов видеть в нём глубоко религиозного мыслителя, ортодоксального приверженца православия. Но, по замечанию В.Синцова, “отношение Достоевского к Богу таит в себе некий парадокс”: его религиозность отмечается наряду с его атеистичностью! Вероятно, в мировой литературе нет писателя, творчество которого в такой степени и на таком уровне художественности было бы насыщено христианскими образами, сюжетами, идеями. Но что же даёт повод говорить порой о неверии Достоевского? Откуда возникает сама возможность неоднозначных трактовок там, где, казалось бы, эта неоднозначность должна быть исключена? Скорее всего, дело тут не столько в Достоевском, сколько в самом феномене веры. Вера и неверие всегда пересекаются друг с другом, они сопряжены через сомнение.
Сомнения Достоевского пронизывали всю его религиозность, но прежде всего они касались главного пункта — самого существования Бога. В известном письме к Н.Д.Фонвизиной он пишет: “Я скажу Вам про себя, что я дитя века, дитя неверия и сомнения... Если бы кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной”. Спустя шестнадцать лет в столь же известном письме А.Майкову Достоевский назвал вопрос о существовании Бога главным вопросом, “которым... мучился сознательно и бессознательно всю мою жизнь”. Так в сознании писателя, в этой мучительной конфронтации веры и разума, истина и Христос противостояли друг другу “на равных”.
Дилемма “Христос или истина” — почти буквально в тех же словах, что и в письме к Фонвизиной, — воспроизводится Ставрогиным, одним из самых мрачных персонажей-злодеев. “Не вы ли говорили мне, — кричит он Шатову, — что если бы математически доказали вам, что истина вне Христа, то вы бы согласились остаться со Христом, нежели с истиной?” Сам Достоевский как атеист жаждал верить, а как верующий сочувствовал атеистам, понимая их подчас стыдливо скрываемое стремление к Богу. Он знал, что полюс неверия, как и полюс веры, подвержен сомнениям, с другим лишь вектором.
Но всё же более важным при рассмотрении творчества Достоевского как христианского писателя является не столько вопрос его собственной веры, сколько человек в рамках веры и неверия. По словам В.С.Соловьёва, “любил он прежде всего живую человеческую душу во всём и везде, и верил он, что мы все род Божий, верил в бесконечную силу человеческой души, торжествующую над всяким внешним насилием и над всяким внутренним падением... Изведав божественную силу в душе, пробивающуюся через всякую человеческую немощь, Достоевский пришёл к познанию Бога и Богочеловека... Будучи религиозным человеком, он был вместе с тем вполне свободным мыслителем и могучим художником. Эти три стороны, эти три высшие дела не разграничивались у него между собой и не исключали друг друга, а входили нераздельно во всю его деятельность... Для Достоевского же это были только три неразлучные вида одной безусловной идеи. Открывшаяся во Христе бесконечность человеческой души, способной вместить в себя всю бесконечность божества, — эта идея есть вместе и величайшее добро, и высочайшая истина, и совершеннейшая красота... Истина есть добро, мыслимое человеческим умом; красота есть то же добро и та же истина, телесно воплощённая в живой конкретной форме. И полное её воплощение — уже во всём есть конец, и цель, и совершенство, и вот почему Достоевский говорил, что красота спасёт мир”. Но В.С.Соловьёв отмечает, что мир не должен быть спасён насильно. Идеал писателя требует для этого не только единения всех людей и всех дел человеческих, но главное — человечного их единения. Дело не в единстве, а в свободном согласии на единство, в добровольном его признании. Окончательное условие истинного всечеловечества есть свобода. Тот же Соловьёв указывает, что есть важное ручательство такого свободного единения: бесконечность человеческой души, которая не позволяет человеку навсегда остановиться и успокоиться на чём-нибудь частном, а заставляет его добиваться и искать полной всечеловеческой жизни, всеобщего и всемирного дела. Вера в эту бесконечность души дана христианством, из всех религий одно оно рядом с совершенным Богом ставит совершенного человека, в котором полнота божества обитает телесно, и если полная действительность бесконечной человеческой души была осуществлена во Христе, то возможность, искра этой бесконечности и полноты существует во всякой душе человеческой, даже на самой низкой степени падения, и это показал нам Достоевский в своих любимых типах.
Действительно, писатель слишком хорошо знал все глубины человеческого падения; он знал, что злоба и безумие составляют основу нашей извращённой природы и что если принимать это извращение за норму, то нельзя прийти ни к чему, кроме насилия и хаоса. Человек, который на своём нравственном недуге, на своей злобе и безумии основывает своё право действовать и переделывать мир по-своему, — убийца. Он считает себя сильным, но он во власти чужих сил; он гордится своей свободой, но он раб внешних обстоятельств. В.С.Соловьёв полагает, что первый шаг к спасению для такого человека — осознание своего бессилия и неволи, если человек на этом остановится, он придёт к идее самоубийства. Это насилие над собой уже нечто более высокое и более свободное, чем насилие над другими, так как сам вершит суд над собой, но в решении на самоубийство есть внутреннее противоречие: если это решение исходит из сознания своего бессилия и неволи, а сам шаг к самоубийству уже есть некоторый акт силы и свободы, то почему же этой силой и свободой не воспользоваться для жизни? Но дело в том, что самоубийца возводит человеческую несостоятельность во всемирный закон и не верит в сверхчеловеческое добро. И немного нужно здравого смысла, чтобы, чувствуя всё зло в человеке, обратиться к добру и дать ему место в себе. С верой в сверхчеловеческое Добро, то есть в Бога, возвращается и вера в человека, который тут уже является не в своём одиночестве, немощи и неволе, а как свободный участник божества и носитель силы Божией. С действительной и полной верой в Божество возвращается к нам не только вера в человека, но и вера в природу. В.С.Соловьёв убеждён, что в творчестве Достоевского утверждается именно эта идея воплощения божественного начала в природной жизни через “свободный подвиг человека, присоединяя к вере в Бога веру в Богочеловека и в Богоматерию (Богородицу)”; по мысли философа, писатель воспринял христианскую идею гармонически во всей её тройственной полноте: он был и мистиком, и гуманистом, и натуралистом. Обладая живым чувством внутренней связи со сверхчеловеческим и будучи в этом смысле мистиком, он в этом же чувстве находил и свободу человека; зная всё человеческое зло, он верил во всё человеческое добро и был, по всеобщему признанию, истинным гуманистом, а верить в человека — значит признавать в нём нечто большее того, что налицо, значит признавать в нём ту силу и ту свободу, которая связывает его с Божеством. И если истинный гуманизм есть вера в Богочеловека, то истинный натурализм есть вера в Богоматерию. Истинное дело по начинанию новой духовной жизни возможно только тогда, когда и в человеке, и в природе есть положительные и свободные силы света и добра; но без Бога ни человек, ни природа таких сил не имеют. Без Бога человек вносит в природу злобу и берёт от неё смерть. Только отказавшись от своего ложного положения, от своей безумной сосредоточенности на себе, от своего злого одиночества, только связав себя с Богом во Христе и с миром в Церкви, он сможет сделать настоящее Божье дело, то, что Достоевский называл православным делом.
В.В.Розанов в своей статье «О Достоевском» пишет о знаменитой “карамазовщине”, когда “законы повседневной жизни сняты с человека, новых он ещё не нашёл, но, в жажде их найти, испытывает движение во все стороны, чтобы из самого страдания своего в момент нарушения известных и священных заветов найти, наконец, эти последние и подчиниться им”. В «Братьях Карамазовых» есть примечательная сцена, когда Иван Карамазов находится в страшной тоске после беседы с Алёшей. В душе его, на его совести сидит лакей Смердяков, воплотитель его идеи о том, что — по природе вещей — человеку всё позволено. Позже, когда он едет в тарантасе в Чермашню, опять-таки по настоянию Смердякова, он забывает о своих душевных мучениях, по выражению А.Волынского, “этот теоретик не умеет прослеживать нитей собственной жизни, уже запутанных и прикреплённых к злодейской сети Смердякова... Человекобог, этот живущий в нём молодой Аполлон, хочет веселья и безусловной личной свободы, но богочеловек, — то, что так робко, но свято в человеке, — плачет и не находит никакого успокоения...” Всю ночь он не мог заснуть в вагоне и только на рассвете, “уже въезжая в Москву, он вдруг как бы очнулся. — Я подлец! — прошептал он про себя”. И это последнее его слово на прежнем пути и, может быть, первая победа в нём богочеловека над человекобогом. На самом деле Иван не убийца, и никого он на убийство не толкал, и если невольно поддержал Смердякова, то только потому, что он свободно выражал перед ним, как и перед всеми другими, свои мысли, которые отрешили Смердякова от всяких нравственных законов, и без того им не признаваемых. Насквозь практический Смердяков оказался сильнее этого теоретика, так как он сумел загипнотизировать добрую волю Ивана, воспользоваться демоническими страстями его ума. Виновность Ивана в этом и заключается: он мыслил откровенно, нарушая своими идеями логику сердца, вовлекаясь в ошибки, за которые он отвечает только перед собственным Богом. Так Достоевский доказывает, что, говоря словами А.Волынского, “нельзя человеку выйти из божественного элемента... нельзя сделаться человекобогом. Он может быть только богочеловеком. Его внутренние соприкосновения с Богом через экстазы души... делают его... чутким существом... он начинает ощущать свою личную ограниченность... Отсюда эта... психологическая невозможность... выйти окончательно на свободу...” Но в самой сути человека заложено отрицание всяких замкнутых форм, он либо хочет совершенно слиться с Богом, либо хочет сделаться человекобогом, которому всё позволено. Он разрывает с Богом в момент истинного религиозного отчаяния, когда Бог не даётся ему. Вся история Ивана Карамазова — история борьбы богочеловека с человекобогом и победы богочеловека.
По мнению М.И.Туган-Барановского, интерес Достоевского к человеческой личности сродни центральной идее нравственной философии Канта — идее бесконечной ценности человеческой личности. Критик считает, что Кант не дал своей идее окончательного развития и не показал разрешения её с точки зрения чрезвычайно трудных проблем практической жизни. Именно это исполнил Достоевский, и в этом его непреходящая заслуга как морального философа. Писатель связывает в своём творчестве три основные проблемы: проблему Бога, проблему человечества и проблему мирового зла. У Достоевского есть герои огромной душевной силы и с неутолимой жаждой абсолюта. Таков, например, Кириллов в «Бесах». В Бога и добро он не верит и приходит к выводу, что абсолютной ценностью должен стать для себя человек, “стать для себя Богом”. Для этого человеческая личность должна стать безгранично могущественной и свободной. А для этого нужно, чтобы воля человека не была ничем стеснена, чтобы человек ничего не боялся, не боялся того, что больше всего страшит его — смерти: “Кто победит боль и страх, тот сам Бог будет... Будет Богом человек и переменится физически...”
Атрибутом нового человека — человекобога — будет “своеволие”. Но как может человек доказать, что его воля лишена всякого страха? Только одним — добровольным самоубийством. “...Атрибут божества моего, — говорит Кириллов, — своеволие. Это всё, чем я могу в главном пункте показать непокорность и новую страшную свободу свою”. Парадокс этого героя в том, что он прежде всего глубоко религиозная натура; он не может жить без Бога, но и в Бога он не верит: “Бог необходим и потому должен быть. Но я знаю, что Его нет, и не может быть... Из-за этого только одного можно застрелить себя...” Утративший Бога, Кириллов пытался заменить его человеческой личностью. Но оказалось, что идея верховной ценности человеческой личности вне идеи Бога ведёт прямым путём к отказу от жизни и самоубийству.
М.И.Туган-Барановский справедливо полагает, что “фигурой Кириллова Достоевский говорит, что идея самоцельности человеческой личности неизбежно предполагает, как своё скрытое основание, идею абсолютного добра, иначе говоря, идею Бога”. Таким образом разрешается Достоевским проблема Бога — в полном соответствии с философией Канта, постулирующей Бога как единственно возможную основу нравственного закона.
Проблема человека интересно разрешается писателем в образе Раскольникова, который убеждён в неравноценности людей. В его знаменитом монологе, обращённом к Соне Мармеладовой, звучит вопрос: “…Тварь ли я дрожащая или право имею?” А терзает героя то, что он оказался обыкновенным человеком, подвластным нравственному закону. Он хотел иметь “свободу и власть, а главное — власть! Над всей дрожащей тварью, над всем муравейником!” И эту власть он должен был получить освобождением себя от нравственного закона. Но нравственный закон оказался сильнее него, и он пал. Ошибка его была в том, что он искал логическ
Интересно сравнить Раскольникова с Кирилловым. Трагедия того и другого существенно различна: Кириллова “мучит Бог”, он стремится к свободе, хочет сделать человека Богом и для этого убивает себя; Раскольников не думает о Боге, он стремится к власти и для этого убивает другого человека. Кириллов ничего не хочет для себя — он верит в бесконечную ценность человеческой личности; Раскольников всего хочет для себя, он отрицает равенство людей. Кириллов хочет убить страх смерти, Раскольников — страх убийства. Кириллов осуществляет собой высшую ступень человеческого своеволия, Раскольников — низшую.
Раскольников хочет победить людей силой, хочет, чтобы перед ним “трепетала дрожащая тварь”. Но ещё один герой Достоевского, Великий Инквизитор, хочет окончательно покорить себе волю людей, хочет стать для них Богом. В противовес ему Христос не захотел прельстить людей земными благами, не захотел подчинить Себе их духа чудом и основать на этом всемирное земное царство. Великий Инквизитор говорит Ему: “Ты не захотел лишить человека свободы и отверг предложение, ибо какая свобода, рассудил Ты, если послушание куплено хлебами?.. Вместо твёрдого древнего закона — свободным сердцем должен был человек решать впредь сам, что добро и зло, имея лишь в руководство образ Твой пред собою, но неужели Ты не подумал, что он отвергнет же, наконец, и оспорит даже и образ Твой и Твою правду, если его угнетут таким страшным бременем, как свобода выбора?.. Ты… жаждал свободной веры, а не чудесной…”
Христос принёс человеку свободу, но с ней и страдания, неразрывно связанные со свободой. Великий Инквизитор хочет “исправить подвиг Христа” — отнять у человека свободу, которая для него непереносима, и подчинить его твёрдой и неизменной власти авторитета, дать людям “тихое, смиренное счастье, счастье слабосильных существ, какими они и созданы”. Где же правда? Христос любил людей, но принёс им страдания свободы; Великий Инквизитор также любит людей: и он был в пустыне, и он истязал себя, и он пожертвовал собой для человечества и принёс людям счастье, лишив их свободы. Для кого человеческая личность во всей своей сложности, со своей свободой совести, со своим свободным нравственным сознанием есть высочайшая ценность, тот никогда не согласится пожертвовать человеческой свободой ни для чего в мире — даже для счастья человечества. Лучше пусть люди страдают от познания добра и зла, чем будут счастливы, отказавшись от этой свободы. Человечество существует не для счастья, а для бесконечного совершенствования личности человека; счастье же ценно потому, что оно идёт рядом с этой более высокой целью и содействует её достижению. И поэтому вся правда на стороне Христа, мечта же Великого Инквизитора есть ложь, внушённая ему непониманием человеческой личности. В своей гордыне он думает, что люди, в отличие от него, ничтожны, он не верует в Бога, а значит, не верует и в человека.
Итак, по Достоевскому, Христос даёт человеку право выбора между добром и злом. Интересно рассмотрен вопрос о герое в состоянии выбора у Вяч.Иванова в его работе «Достоевский и роман-трагедия». Критик приходит к выводу, что, по сути, романы Достоевского являются трагедиями, так как героям приходится выбирать между свободой и необходимостью, писатель с предельной ясностью являет нам тайну антиномического сочетания детерминизма и вольного выбора в судьбах людей. Он как бы подводит нас, по словам Иванова, “к самому ткацкому станку жизни и показывает, как в каждой её клеточке пересекаются скрещенные нити свободы и необходимости… Каждый хочет поступать так, как того хочет его глубочайшая, в Боге лежащая или Богу противящаяся и себя от Него отделившая, свободная воля…” Но оказывается, что поступки людей удивительным образом согласуются с Божественной волей.
Раскольникову на каторге снится сон о моровой язве, идущей из Азии в Европу, когда люди не могли прийти к согласию и каждый считал себя носителем истины, когда, не в силах доказать что-либо друг другу, люди начали братоубийственную войну. Этот бред есть лишь обобщённое последствие его собственного недавнего самоутверждения в своём одиноком сверхчеловеческом своеначалии. Этому Достоевский противопоставляет опыт истинной любви к человеку и к живому Богу. По мысли Вяч.Иванова, Достоевский не обольщался мыслью, что добру можно научить доказательствами, его нужно ощутить проникновением в Божественную сущность: “Ищите восторга и исступления, землю целуйте, прозрите и ощутите, что каждый за всех и за всё виноват, и радостию такого восторга и постижения спасётесь”.
Известно высказывание Н.А.Бердяева о том, что “у Достоевского ничего нет кроме человека”. Действительно, мир его романов фантасмагоричен и нацелен на одно — на изображение причудливых и порой откровенно страшных глубин человеческого характера. Достоевский открывает новую мистическую науку о человеке. По словам Н.А.Бердяева, он “не любит брать человека в устойчивом строе этого мира. Он всегда показывает нам человека в безысходном трагизме, в противоречиях, идущих до самой глубины… Ему свойственно какое-то исступлённое чувство человеческой личности и вечной, неистребимой судьбы её… Он всегда ведёт процесс с Богом о судьбе человеческой личности… Весь Раскольников и весь Иван Карамазов есть мучительный вопрос о человеке, о границах, поставленных человеку... Достоевский всегда мыслил противоположностями и этим обострял свою мысль…” Первые свои открытия о человеческой природе писатель делает в «Записках из подполья», а завершает в «Легенде о Великом Инквизиторе». Как замечает Бердяев, он прежде всего отрицает, что человек по своей природе стремится к выгоде, к счастью, к удовлетворению, что природа человеческая рациональна; в человеке же заложена потребность в произволе, в свободе превыше всякого блага, свободе безмерной. Человек — существо иррациональное. Герой «Записок из подполья» заявляет: “…А что, господа, не столкнуть ли нам всё это благоразумие с одного разу, ногой, прахом, единственно с тою целью, чтобы все эти логарифмы отправить к чёрту, и чтоб нам опять по своей глупой воле пожить!.. Человек, всегда и везде, кто бы он ни был, любил действовать так, как хотел, а вовсе не так, как повелевали ему разум и выгода… Человеку надо одного только самостоятельного хотения, чего бы эта самостоятельность ни стоила и к чему бы ни привела”. Достоевский раскрывает несоизмеримость свободной, противоречивой и иррациональной человеческой природы с рационалистической теорией прогресса, с рационалистическим гуманизмом. Всё это представляется писателю унизительным для человека, для человеческого достоинства. “Какая уж тут воля будет, когда дело доходит до таблички и до арифметики…”
В своих вершинных произведениях, по мнению Бердяева, Достоевский преодолел наивные, элементарные основы старого гуманизма, и ему открылся совершенно новый, трагический гуманизм. В этом плане он может быть сопоставлен лишь с Ницше, который по-новому поставил трагическую проблему человека. Много раз уже указывали на то, что Достоевский предвидел идеи Ницше. Оба они прежде всего великие антропологи, у обоих антропология апокалиптична. Образ Кириллова в «Бесах» Достоевского есть самая кристальная и чистая идея освобождения человека от власти всякого страха и достижения состояния божественного: “Всякий, кто хочет главной свободы, тот должен сметь убить себя… Кто смеет убить себя, тот Бог”. Идея человекобога и богочеловека — полярности человеческой природы, два пути — от человека к Богу и от Бога к человеку. Путь Кириллова — путь героического духа, побеждающего всякий страх, устремлённого к горней свободе. Но у самого Достоевского всё сложнее и богаче, чем у его героев, он знает больше их. Как считает Бердяев, главное у Достоевского нужно искать не в смирении, не в сознании греха, а в тайне человека, в свободе.
В «Легенде о Великом Инквизиторе» завершаются антропологические откровения писателя и проблема человека ставится в новом, религиозном свете. Здесь Достоевский вплотную сдвигает свою тайну о человеке с тайной о Христе. Человеку дороже всего свобода, и свобода человека дороже всего Христу. В этой гениальной метафизической поэме Достоевский раскрывает борьбу двух мировых начал — Христова и антихристова, свободы и принуждения. Говорит всё время Великий Инквизитор, враг свободы, презирающий человека, желающий осчастливить через принуждение. Но в этой отрицательной форме Достоевский раскрывает своё положительное учение о человеке, о его бесконечном достоинстве, о его бесконечной свободе. Это поэма о гордой, горней свободе человека, о бесконечно высоком его призвании, о бесконечных силах, заложенных в нём. Высшее, богоподобное достоинство человека требует права на произвол и на страдание. Человек — существо трагическое, и в этом знак его принадлежности не только этому, но и иному миру. Для трагического существа, заключающего в себе бесконечность, окончательное устроение, покой и счастье на земле возможны лишь путём отречения от свободы, от образа Божьего в себе.
Питирим Сорокин в статье «Заветы Достоевского» определяет главный завет писателя как “деятельную любовь”. Если люди проникнутся им и будут исполнять его, тогда возможны подлинная свобода, равенство и братство, тогда будет “всяческая и во всех Христос”. По Достоевскому, подлинная свобода состоит не в разнузданности, а “лишь в одолении себя и воли своей, чтоб всегда самому себе быть настоящим хозяином”. Свобода — не в богатстве и не в деньгах, а в том, “чтобы пойти всем служить. Если способен на то человек, — а деятельно любящий способен на это, — то он ли после того не свободен”. Питирим Сорокин отмечает, в отличие от Бердяева, что главный лозунг Достоевского — “Смирись, гордый человек!”, то есть оставь свой ложный путь, обратись на путь великой любви и любовного единения. Вне любви не только не может быть спасения, но не может быть и никаких истинных спасателей и освободителей. Если только сам освободитель не проникся всецело заветом любви на деле, в своих поступках и поведении, то какими бы высокими словами он ни прикрывался, такой человек будет лжепророком, мнимым освободителем, великим тираном, а не благодетелем человечества.
Интересный аспект в теме свободы у Достоевского раскрывается в статье Ф.А.Степуна «Миросозерцание Достоевского». Критик пишет, что писатель подвергает своих героев двум главным искушениям: соблазн человеческого ума духом революционной утопии и соблазн человеческого сердца, в особенности влюблённого сердца, паучьим сладострастием. Достоевский ставит героям вопрос: устоите ли вы, осилите ли соблазн? Сохраните ли за собой свободу — свободу как послушание истине, свободу как противоположность произволу, не забудете ли евангельское слово: “Познайте истину, и истина сделает вас свободными”. Отношение свободы к истине — главная тема Достоевского. Степун оперирует двумя понятиями — “идея” и “идеология”. Под “идеей” он понимает платоновский термин в смысле Божьего семени, под “идеологией” — созданные самим человеком теории почти всегда утопического характера. Разницу между ними легче всего уяснить сопоставлением двух понятий свобод, о которых говорится в Священном Писании. Люди, живущие идеей, по опыту знают, что свобода неразлучна с истинной, что только истина освобождает, они знают и то, что подвиг свободы есть прежде всего подвиг послушания истине, той предмирной изначальносущей истине, видимым воплощением которой на земле был Христос. Люди идеологии исходят из иного понимания свободы, которое раскрывается в истории грехопадения человека, который срывает яблоко с запрещённого дерева, чтобы уподобиться Богу. Свободе как послушанию Божьей воле он противопоставляет свободу революционного почина. Борьба этих двух свобод представляет собой основную проблему всего творчества Достоевского. Больше того, у него одно существует рядом с другим. Твёрдо веруя, что свобода требует послушания истине, он верует и в то, что истина обретается лишь на путях свободы.
И.И.Лапшин в статье «Как сложилась легенда о великом Инквизиторе» предполагает возможное влияние на Достоевского Монтеня. И тот и другой пользуются тем же образом строителей Вавилонской башни, чтобы охарактеризовать бессилие науки в роли единственной основы человеческой жизни: “О, пройдут ещё века бесчинства свободного ума, их науки и антропофагии, потому что, начав возводить свою Вавилонскую башню без нас, они кончат антропофагией”. Но свободный ум повергнет человечество в такую бездну отчаяния, что оно снова пожелает покориться авторитету Церкви и признать, что его духовные вожди были правы, ибо вспомнят, до каких ужасов рабства и смятения доводила свобода. Монтень, в свою очередь, указывает, что вера в бессмертие не может быть ни опровергнута, ни подтверждена доводами разума.
Г.В.Флоровский в статье «Религиозные темы Достоевского» отмечает, что очень рано тому открылась загадочная антиномия человеческой свободы. С одной стороны, весь смысл человеческой жизни он видел в её свободе, и притом в её волевой свободе, в творческом самоизбрании и самоопределении. Поэтому Достоевский защищал не только своеобразие, но именно своеволие человека. Даже смирение и покорность возможны только через своеволие, иначе они не имеют цены. Но, с другой стороны, никто сильнее и убедительнее, чем Достоевский, не изображал саморазрушительности свободы. Одинокая свобода оборачивается одержимостью, упрямый протест разрешается внутренним пленом, свобода превращается в принуждение и насилие. Свободным быть опасно, но ещё опаснее лишать свободы. Для Достоевского очень характерно, что он не столько моралистически или сентиментально жалеет униженных и угнетённых, сколько показывает метафизическую опасность угнетения для угнетателей. Кто покусится на свободу или на жизнь человека, тот сам погибнет. Свобода должна быть внутренне ограничена, иначе она обращается в своё отрицание. Писатель показывает, как пустая свобода делает личность рабом страсти или идеи.
Антиномия человеческой свободы разрешается только в любви, которая может быть только свободной. Несвободная любовь вырождается в страсть, становится началом порабощения и насилия. Истинная любовь возможна только в свободе, только как любовь к свободе человека. Здесь открывается нерасторжимая связь: любовь через свободу и свобода через любовь. В этом для Достоевского была тайна соборности, тайна братства, тайна Церкви — Церкви как братства и любви во Христе.