Художественное своеобразие "Путешествия из Петербурга в Москву" Радищева и его влияние на передовую мысль эпохи

ХУДОЖЕСТВЕННОЕ СВОЕОБРАЗИЕ “ПУТЕШЕСТВИЯ ИЗ ПЕТЕРБУРГА В МОСКВУ” И ЕГО ВЛИЯНИЕ НА ПЕРЕДОВУЮ МЫСЛЬ ЭПОХИ

Для многих поколений русских читателей имя Радищева окру­жено ореолом мученичества: за написание “Путешествия из Петер­бурга в Москву” автор был приговорен к смертной казни, заменен­ной Екатериной II десятью годами высылки в Сибирь. Ее преемни­ки на троне восстановили Радищева в правах, однако он не изме­нил своих взглядов и, не найдя к ним сочувствия со стороны влас­тей, в 1802 году покончил с собой. Для русской революционной ин­теллигенции XIX века он стал легендарной фигурой, в его взглядах видели радикальный гуманизм и глубину в раскрытии социальных проблем российского общества конца XVIII века. После революции 1917 года доморощенные литературоведы-марксисты увидели в Ра­дищеве даже зачинателя социализма в России и первого русского материалиста, однако в этих более чем смелых суждениях они явно шли по стопам В. И. Ленина, который поставил Радищева “первым в ряду русских революционеров, вызывающим у русского народа чувство национальной гордости”. Чтобы заново вернуть Радищева современному русскому читателю, требуется снять с его имени слой за слоем идеологическую и прочую шелуху и попытаться беспри­страстно оценить его философские взгляды, литературное и поэти­ческое творчество.

Хотя Радищев писал стихи, поэмы, а также сочинил философ­ский трактат “О человеке, его смертности и бессмертии”, в памяти потомков он остался всего лишь автором “Путешествия из Петер­бурга в Москву”. Это сочинение получило весьма нелестную харак­теристику у А. С. Пушкина, который написал, что оно “причина его несчастья и славы, есть очень посредственное произведение, не гово­ря даже о варварском слоге”, У Пушкина, который по праву счита­ется создателем русского литературного языка, были достаточно веские основания для столь сурового приговора. Однако вспомним, что Пушкин создавал этот новый язык, безжалостно разрушая ста­рый, который был, несомненно, громоздким, корявым, чересчур ар­хаичным, зато вполне соответствовал внутреннему строю пусть “варварской”, но самобытной русской души, тогда как язык Пуш­кина был достоянием довольно узкого круга дерзкой и вольнодум­ной молодежи, воспитанной в европейском духе и зачастую с трудом изъяснявшейся на родном “варварском” наречии. Можно ли безого­ворочно утверждать, что легкость, гладкость, гибкость, плавная те­кучесть и изящество языка Пушкина — свидетельство его несо­мненного достоинства по сравнению с языком Державина, Карамзи­на и Радищева? Быть может, правы те, кто считают стиль Пушкина легковесным, а мысль, выраженную в характерной для него свобод­ной, раскованной форме, — плоской и упрощенной? Безусловно нет, однако в оправдание Радищева с его “варварским слогом” приведем два отрывка из его стихотворения “Ода к другу моему”:

Летит, мой друг, крылатый век, В бездонну вечность все валится. Уж день сей, час и миг протек, И вспять ничто не возврат

ится никогда. Краса и молодость увяли, Покрылись белизной власы, Где ныне сладостны часы, Что дух и тело чаровали завсегда?

Таков всему на свете рок: Не вечно на кусту прельщает Мастистый розовый цветок, И солнце днем лишь просияет, но не в ночь. Мольбы напрасно мы возводим: Да прелесть юных добрых лет Калечна старость не женет! Нигде от едкой не уходим смерти прочь...

Однако, если вернуться к “Путешествию из Петербурга в Мос­кву”, то вопиющие недостатки книги действительно бросаются в глаза. Повесть представляет собой собрание разрозненных фрагмен­тов, связанных между собой лишь названиями городов и деревень, мимо которых следует путешественник. Рассуждения о вопиющей несправедливости помещиков, которые не считают своих крестьян за людей, перемежаются довольно сомнительными соображениями по поводу некоторых правил личной гигиены. Так, например, смышленые крестьянские девушки в отличие от развращенных светских дам понимают, что чистить зубы — вредно и отвратитель­но и “не сдирают каждый день лоску с зубов своих ни щетками, ни порошками”. Такие — по выражению Достоевского — “обрывки и кончики мыслей” соседствуют с вольными переводами из француз­ских просветителей. Кроме того, Радищев включил в повесть свою оду “Вольность” и “Слово о Ломоносове”...

Радищев, желая привлечь публику к своему сочинению, взял за образец модную в то время повесть Лоренса Стерна “Сентименталь­ное путешествие по Франции и Италии”, оригинальность которой состоит в том, что Стерн изящно и остроумно дурачил простодуш­ного читателя, развлекая его пустячными рассуждениями о разно­родных и ничем не связанных между собой предметах. Поражает и трогает наивность Радищева, который хотел скрыть за модной и привлекательной — по его мнению — формой всем известные идеи французских просветителей о равенстве, выразив их высокопарным стилем: “Возопил я наконец сице: человек родился в мир равен со всем другим”. Увы, повесть Радищева вышла в свет в 1790 году, после Великой французской революции, и попала, что называется, под горячую руку императрицы. Ознакомившись с ней, она почему-то решила, что “сочинитель сей книги наполнен и заражен французскими заблуждениями, всячески ищет умалить почтение к влас­ти”. Она и положила начало мифу о Радищеве, сказав о нем: “бун­товщик хуже Пугачева”. Не здесь ли начало того рокового процес­са, в результате которого русская литература сделалась в конце концов служанкой революции и стало неприличным говорить о чисто художественных достоинствах произведений, авторы которых принадлежали к “передовой” интеллигенции? Достаточно вспом­нить хотя бы бездарный роман Чернышевского “Что делать?”, ко­торый, по выражению Ленина, “глубоко перепахал” не одно поко­ление русских революционеров! Как бы то ни было, Радищев дол­жен заново отвоевать себе место в отечественной словесности если не как автор слабых в художественном отношении путевых заме­ток, то как талантливый поэт, гуманист, философ.