Поэзия В.А. Брюсова

«Я В
ЖИЗНЬ ПРИШЕЛ
ПОЭТОМ…»

Брюсов
на своем примере
показал, чем
может быть
выпрямленный
человек.

А. В. Луначарский

13 декабря
1973 года исполняется
100 лет со дня
рождения Валерия
Яковлевича
Брюсова, а 9 октября
1974 года — 50 лет со
дня его смерти.
Чуть больше
полувека отмерила
судьба этому
удивительному
человеку, но,
эти 50 лет пришлись
на напряженнейшую
эпоху в истории
его народа и
родины и вместили
в себя такое
богатство дум,
чувств, стремлений'
и поисков, творческих
свершений, что
их с лихвой
хватило бы на
несколько
человеческих
жизней.

Москва
70-х годов. Яузский,
потом Цветной
бульвары. Детство
в доме деда,
купца, в недавнем
прошлом крепостного
Костромской
губернии.
Патриархальный
быт, знакомый
нам сегодня
только по пьесам
Островского,
в странном
сочетании с
веяниями 60-х
годов. Над столом
отца портреты
Чернышевского
и Писарева, о
теории Дарвина
мальчик узнает
раньше, чем
выучивает,
таблицу умножения.
Вместо сказок
и страшных
историй — Жюль
Берн, Брем,
путешествия
Ливингстона,
популярная
книга Г. Тиссандье
«Мученики
науки». В шесть
лет он уже увлекается
астрономией,
в восемь начинает
писать стихи,
как ему кажется,
в духе Некрасова,
единственного
поэта, которого
признают в их
доме.

В гимназию
его отдают
сразу во второй
класс. Он сближается
с товарищами,
интересующимися
литературой,
участвует в
гимназических
журналах. Все
больше пишет
сам: стихи, драмы,
проза, рефераты
прочитанных
книг, среди
которых — запрещенная
«Азбука социальных
наук» В. Берви-Флеровского.
Учитель П. Мельгунов
открывает перед
ним мир истории:
«Ни одна наука
не произвела
на меня такого
впечатления...
это впечатление
имело значение
для всей моей
жизни».

Брюсов пробует
силы в переводе
— Шиллер, отрывки
из «Энеиды»
Вергилия, впервые
серьезно интересуется
Пушкиным, страстно
увлекается
Спинозой, «Этику»
которого читает
в подлиннике
и комментирует.
И тут же — первое
знакомство
с французской
поэзией последних
десятилетий:
Верленом, Малларме,
Бодлером. Впечатление
совершенно
ошеломляющее:
оказывается,
развитие поэзии
не остановилось
на великих
романтиках,
существуют
новые формы.
Так зарождается
у Брюсова интерес
к символизму,
понимаемому
им как высвобождение
лирической
основы поэзии,
как средство
не столько
описать предмет
или событие,
сколько передать
вызванные ими
ощущения и
пробудить в
читателе
соответствующее
настроение.
Символизм
кажется ему
языком, способным
выразить новые
чувства и переживания
«конца века»,
в нем он видит
ближайшее
будущее русской
поэзии.

Но пока это
еще будущее.
1893 год. Окончена
гимназия. Экзамены
в университет,
на математический.
Но — четверка
по геометрии,
и уязвленная
гордость приводит
первого математика
гимназии,
самостоятельно
освоившего
ряд разделов
высшей математики,
на историко-филологический
факультет.

Студенческие
годы. Жизнь
Брюсова развивается
как бы в двух
планах. 1894 год.
Дебют в литературе
— выходят два
выпуска коллективного
сборника «Русские
символисты»,
в основном
заполненных
стихами Брюсова
(частично — под
псевдонимами,
чтобы создать
видимость
большой школы),
и его перевод
«Романсов без
слов» Верлена.
Для нас, знающих
позднейшие
дебюты Маяковского,
Есенина, литературных
групп 20-х годов,
дерзость этих
книжечек кажется
очень умеренной
— и них никого
не обзывают
«академиками»,
никого не сбрасывают
«с парохода
современности»,
утверждается
только, что
символизм имеет
такое же право
на существование,
как и прочие
направления.
Да ,и новизна
брюсовских
стихов зачастую
относительна,
среди них много
явных подражаний
даже не французам,
а Фету и Гейне.
Но застои в
поэзии и поэтических
вкусах тех лет
был настолько
велик, что книжки
эти, вышедшие
тиражом 200 экземпляров,
возбуждают
резонанс совершенно
неслыханный.
Вся пресса —
от толстых
журналов до
бульварных
листков, от
Буренина до
Владимира
Соловьева —
упражняется
в остроумии
по адресу Брюсова.
Для широкой
публики его
имя надолго
становится
синонимом
«декадента»,
«ниспровергателя
основ», не то
шарлатана, не
то помешанного.

Эта скандальная
репутация
настолько
укореняется,
что когда в
1895 г. поэт собирает
в отдельную
книгу свои
«несимволические
стихи», в основном
— довольно
умеренную и
традиционную
любовную лирику,
до самих стихов
уже никому нет
дела — достаточно
названия «Chefs
d’Oeuvre»
(«Шедевры»),
чтобы расценить
сборник как
очередную
выходку символистов.
Тогда поэт
принимает вызов
и начинает
вести литературную
борьбу «по всем
правилам».
Выходит второе,
полностью
перестроенное
издание «Шедевров»,
в котором на
первый план
выдвинуты вещи
максимально
экзотические,
эпатирующие.
А в конце 1896 г.
выходит «Me
eum
esse»
(«Это — я»), в
которой, начиная
с заголовка,
последовательно
и сознательно
конструируется
маска — лирический
образ того
пропащего
«декадента»,
циника и гордеца,
которого хочет
видеть в нем
окололитературная
публика. Эта
книга — «желтая
кофта» Брюсова,
в которую «душа
от осмотров
укутана», смысл
высказываний
в ней часто
определяется
не столько их
прямым значением,
сколько их
противоположностью
ходячим, обесцененным
взглядам и
мнениям.

Первые поэтические
единомышленники
— К. Балъмонт,
И. Коневской,
А. Добролюбов.
Женитьба на
Иоанне Матвеевне
Рунт, преданной
подруге и помощнице
всей дальнейшей
жизни поэта.
И работа, работа,
работа. Чтение
всей русской
классической
и новейшей
западной литературы,
изучение философии,
русского летописания
и эпохи царя
Алексея Михайловича,
раздумья над
методологией
истории, подкрепляемые
штудированием
исторических
работ и первым,
еще не слишком
глубоким, знакомством
с марксизмом.
Исследование
глубинных
проблем теории
стиха и истории
литературы,
работа над
фундаментальной
«Историей
русской лирики»
XVII—XIX веков. Из
всех этих трудов
свет увидит
только небольшая
брошюра «О
искусстве»
(1899), но и ненапечатанные,
и даже незаконченные,
они формировали
духовный облик
их автора, постепенно
сделав его
одним из самых
образованных
людей своего
времени.

Следующая
книга «Urbi
et
Orbi»
(«Городу и миру»,
1903) открывалась
строками:

По улицам
узким, и в шуме,
и ночью, в театрах,
в садах я бродил,

И в явственной
думе грядущее
видя, за жизнью,
за сущим следил.

Я песни слагал
вам о счастье,
о страсти, о
высях, границах,
путях,

О прежних
столетьях, о
будущей власти,
о всем, распростертом

во прах.

С презрением
относится поэт
ко всем напуганным
размахом революции,
ко всем, кто
надеется, что
история остановится
на полпути. На
следующий день
после опубликования
царского манифеста
17 октября 1905 г.
Брюсов пишет
«Довольным»:

Довольство
ваше — радость
стада,

Нашедшего
клочок травы.

Быть сытым
— больше вам
не надо,

Есть жвачка
— и блаженны
вы!

Все написанное
им в это время
озарено отблеском
революции —
не только стихи
«Венка», но и
драма «Земля.
Сцены из будущих
времен», с которой
начинается
история русской
научной фантастики
XX века, и следующие
один за другим
переводы из
Верхарна: «Верхарн
воистину
революционный
поэт, и нужно
чтоб его узнали
сейчас». И начатый
тогда же роман
«Огненный
Ангел» из жизни
Германии XVI века,
эпохи, казавшейся
-Брюсову особенно
родственной
его времени.
И оставшаяся
в рукописи
поэтическая
исповедь «К
народу»:

...Но ты не узнал
моего горького
голоса,

Ты не признал
моего близкою
лика,—

В пестром
плаще скомороха,

Под личиной
площадного
певца,

С гуслями
сказителя
вечных времен.

…Я слушал
твой голос,
народ!

...Без тебя я
— звезда без
света,

Без тебя я
— творец без
мира,

Буду жить,
пока дышишь—ты
и созданный
тобою

язык.

Вторая
половина 900-х
годов. Блистательная
книга стихов
«Все напевы»,
в дни поражения
революции, в
дни мрачной
реакции возносящая
«хвалу человеку».
Завершение
«Огненного
Ангела», книга
«Французские
лирики XIX века»,
в переводах
и очерках дающая
панораму целого
столетия. Знакомство
и дружба с Верхарном,
доверяющим
Брюсову перевод
своей неизданной
еще трагедии
«Елена Спартанская»:

Черного
небытия ты
тщетно просишь
и молишь:

Этою нет нигде
под подвижным
золотом тверди!

Все распадается
в мире, все в
свой черед
погибает,

Но лишь затем,
чтобы слиться
с другим и жить
бесконечно!

Ужасы, стоны
и крики скользят
по земле мимолетно,

Словно туман
по скале, и, словно
туман, исчезают.

По остается
екала всегда
неизменной
и твердой...

Статьи
о Пушкине. Пламенная
речь на юбилее
Гоголя, прерванная
свистом и топотом
официальной
публики, но
принятая
специалистами
и привязавшая
к Брюсову сердце
молодого Николая
Асеева.

И одновременно
— все большее
отдаление от
товарищей-символистов.
Старые разногласия,
когда-то отступавшие
в тень перед
общими задачами,
теперь, после
революции,
выходят па
первый план.
Уже в 1906 г. Брюсов
заявляет, что
круг задач
«нового искусства»
исчерпан и
нужно идти
дальше. А в 1909—1910
гг. происходит
открытый и
окончательный
разрыв. Отныне
Брюсов связан,
только с теми
организациями
и журналами,
которые не
носят узкогруппового
характера, зато
на него ориентируется
и к нему тянется
поэтическая
молодежь.

Десятые годы.
Учащаются
болезни. Неустойчиво
материальное
положение. Но
несмотря ни
на что — работа.
«Зеркало теней»
(1912), книга, отразившая
переживаемые
страной годы
реакции:

И все трудней
мне верить маю,

И все страшней
мой черный
сон...

Мировая война.
Брюсов едет
на фронт корреспондентом
«Русских ведомостей».
В Вильнюсе
знакомится
с еще неведомым
в России Янкой
Купалой и переводит
его стихи. В
Варшаве завязывает
тесные отношения
с прогрессивной
польской
интеллигенцией.
Вернувшись
в Москву и не
получив возможности
продолжать
корреспондентскую
деятельность,
с удесятеренной
энергией принимается
за работу. Повести
«Рея Сильвия»
из римской
жизни и «Обручение
Даши», воскрешающая
Россию 50—60-х годов
XIX века. Лекции
в университете
Шанявского,
в том числе
обширный курс
по истории
Римской империи,
охватывающий
и многие древнейшие
цивилизации,
и «Учители
учителей»,
большое исследование
о легендарной
Атлантиде,
опубликованное
горьковской
«Летописью».
Антивоенные
стихи «Тридцатый
месяц» и написанный
в несвойственной
ранее Брюсову
сатирической
манере «Орел
двуглавый».

Главной его
работой тех
дней, его творческим
и гражданским
подвигом стала
уникальная
антология
«Поэзия Армении
с древнейших
времен до наших
дней», равной
которой не было
тогда не только
в русской, но
ив мировой
литературе.

Но значение
книги и лекций
об армянской
литературе,
с которыми
выступал Брюсов
во многих городах
России, выходило
далеко за рамки
литературы.
В дни глубокой
скорби, национального
траура Армении
по жертвам
кровавой армянской
резни, учиненной
в Турции, Брюсов
напомнил о
древней славе
и великом пути
армянского
народа. Патриарх
армянской
поэзии Ованес
Туманян так
оценил значение
сделанного
Брюсовым:

Явился из
снегов, издалека,

Призвал к
величью духа
и любви

И стала так
чиста и глубока

Надежда,
овладевшая
людьми.

(Перевод Б.
Ахмадулиной)

В 1923 г. Брюсову
первому было
присвоено
звание народного
поэта Армении,
и до сих пор
его имя — среди
самых близких
и дорогих армянскому
народу. А созданная
им книга стала
образцом для
всех изданных
в годы Советской
власти антологий
братских литератур.

И когда Великий
Октябрь размежевал
представителей
творческой
интеллигенции,
став мерилом
их совести,
исторического
чутья, любви
к Родине, Брюсов—гуманист,
демократ, труженик
остался с народом
и Родиной. Конечно,
принятие революции
не было для
него простым
и безболезненным
— нужно было
многое осмыслить,
со многим расстаться
и со многим
свыкнуться,
но эти трудности
лишь подчеркивают
всю значимость
и важность
сделанного
поэтом бесповоротного
выбора. И главное—
как бы сложны
и трудны ни
были раздумья
поэта, их конечный
итог был определен
всем его жизненным
и особенно
творческим
путем, который
закономерно
привел его в
ряды строителей
нового общества.

Не мог не
быть близок
Брюсову и самый
пафос революционной
ломки отжившего,
прогнившего
строя: «И песня
с бурей вечно
сестры» («Кинжал»,
1903). Еще в дни своего
шумного дебюта
Брюсов писал:
«Наши выпуски
служили новому
в поэзии... In
turannos
(против тиранов.
— С. Г.)
— вот каков был
наш девиз.
...Крайности
отпадут впоследствии
от обновленной
поэзии, смеем
думать, что в
дни борьбы они
могли иметь
только самое
благодетельное
влияние». И
даже в годы
наибольшего
своего консерватизма,
считая, что
общественные
выступления
не дело поэта,
Брюсов полагал,
что «дробя
размеры и заветы»
(слова из письма
к М. Горькому,
1901 г.), он в своей
сфере, в поэзии,
служит тому
же общему делу
— разрушению
старого мира.
И как бы ни
преувеличивал
поэт свою
революционность,
как бы ни была
узка область
ее приложения,
все же в конечном
итоге он был
прав в своей
самооценке.
Недаром П. Г.
Смидович, выступая
от имени Президиума
ВЦИК на юбилее
Брюсова в 1923 г.,
сказал: «Когда
мы работали
в подполье,
когда мы разрушали
фундамент
самодержавия,
то мы слышали,
что то же самое
делает история
и по другим
руслам. Мы слышали
тогда приветствующий
нас голос Брюсова».

И когда в дни
Октября, новое
«хлынуло в нашу
жизнь целым
потоком, резко
изменив весь
ее строй, все
; сознание человека»
(«Смысл современной
поэзии», : 1921), мог
ли Брюсов изменить
делу всей своей
жизни и не принять
его? «Тому «новому»,
что вырастает
из европейской
войны и Октябрьской
революции,
суждено развиваться
целые столетия»,
— писал поэт,
и в его собственном
творчестве
тема революции
связывалась
прежде всего
с категориями
будущего, того
пути, который
открывается
человечеству.
Верность этому
пути, мужество
перед лицом
будущего — нот
чего требовал
поэт от себя
и своих современников:

Крестят нас
огненной купелью,

Нам проба
— голод, холод,
тьма ..

Что ж! Ставка
— мир, вселенной
судьбы!

Наш век с
веками в бой
вступил.

Тот враг, кто
скажет: «Отдохнуть
бы!»

Лжец, кто,
дрожа, вздохнет:
«Нет сил!»

(«Нам проба»,
1919)

Лето 1924 г. Отдых
после трудных
и напряженных
лет. Крым, Коктебель,
гостеприимный
дом Волошина.
По возвращении
Брюсов заболел
крупозным
воспалением
легких. Последние
слова его были:
«Мои стихи...».

Три дня прощалась
с ним столица,
а 12 октября траурный
кортеж направился
от здания ВЛХИ
на, ул. Воровского
(теперь Союз
писателей СССР)
по улицам Москвы.
У памятника
Пушкина, у Моссовета,
во дворе университета,
у Академии
художественных
наук возникают
новые и новые
митинги. Выступают
А. В. Луначарский,
О. Ю. Шмидт, П. Н.
Сакулин... Лишь
к вечеру многотысячная
процессия
достигла
Новодевичьего
кладбища. Вышедший
в день похорон
последний
сборник поэта
назывался «Меа»
— «Спеши».

«ТВОЯ ДНЕВНАЯ
ПРЕЛЕСТЬ, МИР»

Я волю пронесу
сквозь темноту:

Любить, искать,
стремиться
в высоту!

В. Брюсов.

Брюсов
знал на своем
жизненном и
творческом
пути немало
поражений и
заблуждений.
И все же настроения
уныния, отчаяния,
растерянности
владевшие иными
из его товарищей
и современников,
проповедь тщеты
жизни всегда
оставались
ему чужды. Определяя
контуры и идею
будущей книги
«Семь цветов
радуги», Брюсов
писал, что «утомлению
от жизни и
пренебрежению
ею», свойственным
«определенному
кругу» его
современников,
он хочет противопоставить
«ненасытную
жажду жизни».
И на всем ее
протяжении
поэзия Брюсова
характеризуется
страстной
любовью к вещному,
многоликому
и неисчерпаемому
в своем богатстве
земному миру,
мужественным
принятием
реальной жизни
во всей ее пестроте
и сложности.
Горести, беды,
тяжелые переживания,
через которые
довелось пройти
поэту, мрачные
«декадентские»
соблазны и
искушения,
которым он иной
раз подвергал
свою музу, не
могли истребить
мощной, победительной
интонации,
рвущейся со
страниц его
книг:

Мои дух не
изнемог во мгле
противоречий,

Не обессилел
ум в сцепленьях
роковых,

(«Я», 1899)

Вам всем, этой
ночи причастным,

Со мной в эту
бездну глядевшим,

Искавшим
за поясом млечным

Священным
вопросам ответ,

Сидевшим
на пире беспечном,

На лоне предсмертном
немевшим,

И нынче, в
бреду сладострастном,

Всем зачатым
жизням — привет!

(«Приветствие»,
1904)

Я сознаю, что
постепенно,

Душа истаивает.
Мгла

Ложится в
ней. Но неизменно

Мечта свободная
— светла!

(«В горнем
свете», 1918)

Многие
вещи Брюсова
относятся к
лучшему, что
написано о
вечере, сумерках,
ночи в русской
поэзии. Но мы
не встретим,
у него возникшего
еще у романтиков
предпочтения
ночи дню, и тем
более — воспевания
сумерек и ночи
как защиты от
враждебной
и непонятной
дневной жизни,
которое мы
встречаем у
многих поэтов
начала века.
Ночь и день для
Брюсова — «два
равных мира»
(«Раньше утра»,
1903), день, дневная
деятельность
необходимы,
без них жизнь
заснет, остановится.
И днем мир прекрасен,
но не тишиной,
и полумглой,
а светом и грохотом,
не покоем, а
движением.
Поэтому в поэзии
Брюсова пробуждение,
рассвет не
несут с собой
уныния и отчаяния.
Пусть ночью
он «был странно
близок раю»,
рассвет входит
в сердце «победно
возраставшим
звуком».

Полюби ж в
толпе все дневной

Шум ее, и гул,
и гам,

Даже грубый,
даже гневный,

Даже с бранью
пополам!

(«Только
русский»)

Чтобы ощутить
прелесть мира
и полноту жизни,
Брюсову не
требовались
дальние страны
или кругосветные
путешествия.
Напротив, даже
говоря об иных
мирах и прекрасно
представляя,
какие совершенно
невероятные
для нас события
могут происходить
в них, он все
же полагал, что
основная радость
и прелесть
жизни и там
кроется в толь
же простых и
коренных вещах,
что на Земле:

В просторном
океане неба,

Как в жизни
нашей,— тот же
круг;

Там тот же
бодрый труд
для хлеба,

Та ж радость
песен и наук...

(«Когда
стоишь ты в
звездном свете»,
1920)

Брюсов умел
чувствовать
природу, в его
пейзажной
лирике немало
подлинно вдохновенных
страниц.

Но все большая
часть людей
живет в городах,
этот процесс
необратим, и
поэзия, претендующая
на охват и
утверждение
всей жизни, не
может отворачиваться
от города. Пусть
ворчат нытики,
что город убивает
прелесть жизни,
вглядись—и
ты поймешь, что
и здесь, «под
серым сводом
свисших вниз
небес, меж тусклых
стен, мир ярок
и роскошен»
(«День», 1920). Пусть
городская весна
кажется скромной
и невзрачной,
надо уметь
увидеть ее
скрытую и негромкую
красоту:

В борьбе с
весной редеет
зимний холод,

Сеть проволок
свободней и
нежней,

Снег потемневший
сложен в кучи,
сколот,

Даль улицы
исполнена теней

Вдали, вблизи
— все мне твердит
о смене:

И стаи птиц,
кружащих над
крестом,

И ручеек,
звеня, бегущий
в пене,

— И женщина
с огромным
животом.

Брюсову
свойственно
уважение к
тайне смерти.
Но

при
всем обилии
его произведений
о смерти, ни
прославления
смерти, ни ужаса
перед нею в них
пет. И дело тут
не только в
вере поэта в
разумную победу
человечества
над смертью:

...Так что ж
не встать бойцом,
смерть, перед
тобой нам,

С природой
власть по всем
концам двоя?

Ты к нам идешь,
грозясь ножом
разбойным;

Мы — судия,
мы — казнь твоя

(«Как листья
в осень», 1924)

Ведь такая
победа в любом
случае - дело
далекого будущего.
Важнее то, как
отношение к
смерти утверждал
поэт в сегодняшней
жизни.

«Я К ВАМ ВЕРНУСЬ,
О ЛЮДИ...»

...имеющий
прийти великий
читатель его
поймет, оценит
и отбросит все
обвинения в
холодности,
услышит в бронзовой
груди стихов
Брюсова глубокое
биение живого
сердца.

В предыдущей
главе мы впервые
встретились
с очень характерной
чертой поэтической
личности Брюсова
— динамизмом,
непрестанным
стремлением
«все вперед»
(«Братьям
соблазненным»,
1899). Это выглядит
довольно мирно
и общо, пока мы
рассматриваем
поэта на фоне
таких общих
категорий, как
жизнь, смерть,
покой, обновление.
Но в обыденной
жизни все гораздо
сложнее. Поиск,
борьба, стремление
вперед, к неизведанному
требуют новых
и новых сил, а
возможности
человека не
беспредельны.
Наступает
усталость, поэт
уже не может
идти, и тут же
в мозгу возникает
коварное желание
оставить свой
тяжелый путь,
сбросить взваленное
на себя бремя,
зажить просто
и бездумно.
Брюсов был бы
рядовым доктринером,
а не поэтом,
если б, призывая
к борьбе, он
обошел эти
трудности,
отмахнулся
от них. Но во
всех его книгах
рядом с темой
пути, движенья
все время
присутствует
тема бремени,
которое наваливается
па выступающего
в путь. В книге
«Urbi
et
Orbi»
появилась
восхитившая
Льва Толстого
маленькая
1поэма «L'ennui
de
vivre»
(1902), название
которой обычно
переводится
как «Скука
жизни», но может
быть переведено
и как «Отвращение
к жизни»:

Я жить устал
среди людей
и в днях,

Устал от смены
дум, желаний,
вкусов,

От смены
истин, смены
рифм в стихах.

Желал бы я
не быть «Валерий
Брюсов».

...О, если б все
забыть,

...Идти своим
путем, бесцельным
и широким,

Без будущих
и прошлых дней.

Срывать цветы,
мгновенные
как .маки,

Впивать лучи,
как первую
любовь,

Упасть, и
умереть, и утонуть
во мраке,

Без горькой
радости воскреснуть
вновь и вновь!

С уваженьем,
с любовью относился
Брюсов к труду,
к тяжёлой работе.
Он сам был
тружеником,
как пахарь,
только в другой
профессии, и
потому Пахарь
для него не
непосвященный,
а «брат» («Признание»,
1918). Это чувство
братства с
людьми, ощущение
общности судеб
— давний мотив
его поэзии, еще
с «Люблю вечерний
свет..,», 1899. И потому
глубоко не
случайно, что