И. Троцкий
I. Эпоха республики.
1. Древнейший период
Документируемая история Р. л. восходит к середине III в. до н. э., к эпохе конституирования римского нобилитета как рабовладельческого класса, борьбы Рима за преобладание в Средиземноморском бассейне, а затем и экспансии на восток, в страны эллинизма. В процессе эллинизации римской культуры и нарождается известная нам литература Рима, ориентирующаяся на греческие литературные формы. Словесное искусство предшествующего периода, заглушенное дальнейшим ходом литературного развития и совершенно отвергнутое возобладавшей литературной теорией, почти не оставило письменно закрепленных следов. Оно восстанавливается по ничтожным отрывкам, разрозненным заметкам римских писателей, а также по пережиткам в позднейшей литературе и фольклоре Рима.
Древний Рим был крестьянской общиной, с большим количеством мелких хозяйств, основанных на парцеллярной собственности, многочисленными пережитками родового быта и низким культурным уровнем. В полном соответствии с примитивностью верований и малым развитием изобразительных искусств литература не поднималась выше ступени, обычно присущей словесному искусству патриархально-земледельческих общин. Ритмизованная речь (carmen), почти не отделившаяся еще от музыки и ритмического телодвижения, в значительной мере оставалась связанной с трудовым или сакральным действием, которое определяло собой жанровую характеристику «песни». Для Рима засвидетельствованы все основные типы песенных образований, характерных для примитивной лирики: рабочая песенка, культовый гимн (например песнь «арвальских братьев», песнь «салиев»), магическое заклинание, свадебная песня, заплачка по умершим. Празднества и обряды, связанные с плодородием (праздники жатвы, свадьба и т. п.), сопровождались импровизируемой перебранкой в форме амабейной песни, ритуальным сквернословием, которому приписывалось благодетельное сопричащение к производительным силам природы и тем самым способность отвращать злых демонов («фесценнинские» песни); этот же комплекс представлений, но на более поздней стадии осмысления, лежал в основе «триумфальных» песен, насмешек и колкостей, отпускавшихся римскими воинами по адресу победоносного полководца, когда он вступал с войском в Рим справлять триумф: подвергаясь фиктивным оскорблениям, триумфатор, как и жених на свадьбе, страховал себя этим от «зависти» сверхъестественных сил. В ином обрядовом контексте песенки этого типа приобретали характер «обличения» и служили для выражения общественного порицания, напр. в форме кошачьего концерта перед домом виновного в бесчестном поступке (ср. французское charivari). Обычай этот повидимому часто применялся на ранних стадиях классовой борьбы в Риме, и аристократическое законодательство устанавливало суровые кары за песни, «порочащие доброе имя». Римские писатели сообщают, что в древние времена на пирах исполнялись песни о славе и доблестях предков; в сфере аристократической эпики выработался вероятно тот «сатурнов стих», который применялся в римской эпической поэзии до перенесения в нее греческого гекзаметра. Сатурнов стих представляет собой уже относительно сложный размер, продукт длительной практики эпического песнопения, и хотя упоминаемый римскими писателями обычай повидимому рано вывелся из употребления, гипотеза Нибура о происхождении исторических сказаний римлян из эпических песен остается в известной своей части весьма правдоподобной.
Нельзя не констатировать так. обр. значительного отставания римской поэзии, сохранявшей весьма примитивные формы, от темпов социального развития Рима. В то время как в Греции эпоха городских революций и становления античного общества (VII—VI вв.) вызвала значительное литературное оживление, соответствующий период римской истории, эпоха борьбы патрициата с плебсом, не нашел аналогичного отражения в литературе и повидимому вообще не сопровождался значительной ломкой мировоззрения. Господствующий класс продолжал опираться на консервативных мелких собственников деревни; идеологическое господство жречества, набиравшегося из верхушки патрициата и тесно смыкавшегося с руководящими органами римской общины, оставалось несломленным. Сохранение культовой связанности идеологических форм не создавало благоприятных условий для развития секуляризованной поэзии на культовой и мифологической основе, как это имело место в Греции; к тому же Рим не имел сколько-нибудь развернутой мифологии в смысле системы повествований о богах и героях. В Греции эта мифология творилась гл. обр. певцами и складывалась из скрещения многообразных мифов разных греческих общин — Рим же был небольшой общиной, окруженной враждебными племенами, и руководящая роль жрецов тормозила развитие мифотворчества, консервировала религиозные представления и выдвигала на первое место сложную систему суеверных обрядов и гаданий. Культурное влияние этрусков, которые в течение некоторого времени были владыками Рима, могло лишь способствовать закреплению застойных жреческих форм идеологии, а влияние это было в древний период весьма значительным и оставило многочисленные следы во всех областях римской культуры. Через посредство этрусков римляне получили свой алфавит (одно из ответвлений западногреческих алфавитов, см. «Латинский яз.») и первое знакомство с греческой мифологией. В отношении литературных форм этруски сами стояли повидимому на весьма низкой ступени. Римляне переняли от них ритуальную форму заплачки (нения, см.), а также сценические игры как элемент культа. Эта примитивная драма не получила однако литературного развития, как не получила его и оставшаяся на импровизационной стадии ателлана , комедия постоянных масок, попавшая в Рим от кампанских осков и родственная фольклорным буффонадам южноиталийских греков. Есть основания думать, что отставание поэтических жанров в известной мере компенсировалось более интенсивным развитием искусства прозаической речи. Уже у ранних римских писателей (например Плавт) заметно развитое искусство речи и богатство стилистических фигур, которые по характеру своему не могут быть возведены ни к древнеримской поэзии ни к греческим источникам и предполагают устойчивую традицию римского красноречия (гипотеза Лео). Устный характер римского судопроизводства, дебаты в сенате, выступления магистратов перед народным собранием, древний обычай «погребального восхваления» (laudatio funebris) на похоронах римских аристократов способствовали выработке словесного искусства, отвечавшего усложнившимся социальным отношениям. Изменения социально-экономической структуры отражались в первую очередь в праве, и право стало в Риме той надстроечной областью, которая раньше других освободилась от культовой связанности. В языке права и публичной речи закладывались основы будущего литературного языка. Должностные лица и коллегии издавна вели архивы и официальную хронику («анналы»); аристократические роды собирали, а зачастую и измышляли сведения о деяниях своих членов, закрепляя
Иллюстрация: Сцена из римской комедии (с италийской вазы) их в погребальных речах, надписях на могилах и восковых изображениях предков. Эти псевдоисторические материалы играли для римской аристократии ту же роль, что сказания о героях-прародителях в Греции.
Рост значения торгового капитала, слияние верхушки плебса с патрициатом в единый рабовладельческий класс, новые политические задачи Рима, сделавшегося крупнейшей военной силой Средиземноморья, — все это требовало значительного обновления идеологических форм. Симптоматично, что первое сохраненное традицией имя в истории Р. л. является одной из первых отчетливых фигур в политической истории Рима — это Аппий Клавдий Цек*1 (Appius Claudius Caecus, «Слепой», цензор 312, консул 307 и 296), последовательно проводивший политику сближения с представителями торгового капитала и уничтожения старопатрицианских привилегий. Автор радикальной реформы, уравнявшей городское население в правах с землевладельцами, вдохновитель опубликования исковых формул, которые до этого времени оставались тайной жрецов, Аппий Клавдий составляет в сатурновых стихах сборник изречений («Sententiae»), переведенных из какой-то греческой антологии. Еще в эпоху Цицерона сохранялась речь Аппия Клавдия в сенате против заключения мира с Пирром (280), древнейший письменно закрепленный образец римского красноречия. Ему же приписывается орфографическая реформа, установившая соответствие правописания с реальным звучанием слов. Одинокая фигура Аппия Клавдия характерна для выяснения как тех слоев, от которых шло искание новой идеологии, так и тех источников, откуда эту идеологию хотели почерпнуть. Денежное хозяйство и усложнение товарооборота требовали более усложненного осмысления социальных отношений и углубления внутренней мотивировки поведения, не укладывавшегося в традиционные формы. С этой целью естественно было обратиться к грекам. Греческая техника и культы давно уже просачивались в Рим: завоевание Кампаньи, Южной Италии и Сицилии ввело в состав Римского государства области с греческим населением и укладом жизни. С середины III в. до н. э. эллинизация римской культуры начинает итти более быстрым темпом; тогда же в Риме появляется литература по греческому образцу.
2. Литература III—II вв. До н. Э. (архаический период)
Р. л. создается так. обр. как литература подражательная, как пересадка греческих литературных форм на римскую почву. Конституирующийся рабовладельческий класс, идеологию которого эта литература призвана была отражать и формировать, по природе своей не был отличен от рабовладельческого класса Греции; идеологическая направленность греческой литературы и ее стилевые формы в основном отвечали потребностям римского нобилитета. Путь Р. л. раннего периода — от переводов и переделок к самостоятельным произведениям в греческом стиле. Абстрактно-логическое и статичное мировоззрение рабовладельческого общества, в развитом виде быстро принимавшего застойные хозяйственные формы, создавало в сфере поэтики представление о незыблемости жанров, однажды раскрывшихся в согласованности своих частей («обретших свою природу», по выражению Аристотеля) и не допускающих дальнейшего развития; задача поэта — совершенное воплощение «природы» жанра в художественном произведении, творческий метод — «подражание» предшественникам в надежде «превзойти» их. Р. л. теоретически осмыслялась как «подражание» грекам и «соревнование» с ними, развитие ее — как процесс перенесения в Рим греческих жанров без осознания тех трансформаций, которым эти жанры подвергались в римской обстановке, а иногда и глубоких отличий по существу при поверхностном сходстве. На самых высоких ступенях развития Р. л. корифеи ее (Вергилий, Гораций, Проперций и др.) вменяют себе в заслугу введение в литературу неиспользованного прежде греческого жанра; на ранних стадиях даже перевод считался (а при неразработанности латинского литературного языка в известном смысле и являлся) поэтическим достижением. Несмотря на формальное «подражание» грекам, Р. л. в целом не является сколком с греческой литературы; греческие жанры подвергаются в Риме глубокой трансформации в силу своеобразия римского варианта развития античного общества и вытекающего из этого своеобразия использования греческой литературы: стилевые формы классической литературы греков воскресают в Риме в обновленной и модернизированной форме, с устранением местных особенностей и пережитков, обусловленных историей возникновения отдельных жанров, обогащенные опытом литературы эллинизма, и Р. л. отражает тот новый расцвет античного общества на более широкой производственной основе, который связан с господством Рима. И если литература европейского классицизма опиралась на античность гл. обр. в ее римском, а не греческом аспекте, то это объясняется
Иллюстрация: Муза поэзии (с помпейской фрески) конечно не большей распространенностью латинского языка в Западной Европе, а тем, что римский вариант античного общества имел больше точек соприкосновения с социальными условиями эпохи абсолютизма, чем социальная структура греческого общества классического периода.
В III в. система римского рабовладельческого хозяйства находилась еще в периоде роста и притом на сравнительно ранней ступени. Возникающая римская литература ориентируется не на «ученую» или «легкую» литературу эллинизма, а на более богатые идейным содержанием старые «классические» жанры греков — эпос, трагедию, комедию; эллинистическая литература проникала гл. обр. в своих «низших» массовых формах. Театральные постановки, с которыми римские воины и торговый люд имели возможность познакомиться в Южной Италии (населенной греками так наз. «Великой Греции»), особенно привлекали своей зрелищной новизной. Греческая культура как фактор организации идеологии вызывала на первых порах опасливое отношение со стороны господствующего класса, опиравшегося в основном на свою мощь в деревне, совершенно не затронутой еще новыми экономическими отношениями. Эллинизирующаяся прослойка аристократии росла медленно и встречала подчас значительную оппозицию. Консервативные круги стремились ограничить эллинизацию потребностями внешних сношений (отсюда например длительный дуализм «цивильного права» внутри Рима и «права народов» в сношениях Рима с гражданами других общин), и в эллинизированной Р. л. показ греческой жизни долгое время преобладал над римскими темами. Непосредственного участия в литературе нобилитет не принимал; если видный аристократ Фабий Пиктор мог написать около 200 г. сочинение по истории Рима с целью пропаганды римской политики среди греков, он обращался непосредственно к ним на греческом языке; литература на латинском языке, служившая для внутреннего употребления, обслуживалась людьми незначительного социального положения, чаще всего не римскими гражданами.
Основоположник эллинизированной Р. л. Ливий Андроник* (Livius Andronicus, ок. 284—204), пленный грек, перевел сатурновым стихом «Одиссею», служившую у греков книгой для начального чтения, и составлял переделки трагедий и комедий греческого репертуара для постановки на культовых играх (первый раз в 240). Сохранившиеся незначительные фрагменты этих первых в европейской литературе образцов художественного перевода при всей своей неуклюжести свидетельствуют о серьезном стремлении создать диференцированный стиль для различных поэтических жанров. Если в эпосе Ливии мог опереться на традиции сатурнова стиха, то в области драмы ему пришлось, исходя из стиховых форм римского фольклора, создать новое стихосложение, приближавшееся к греческому и легшее в основу дальнейшего развития римской драмы. Греческий хор был заменен сольными ариями, так что «римская трагедия стала более похожа на современную оперу, чем трагедия на греческой сцене» (Т. Франк). Андроник Ливий снискал одобрение властей, поручавших ему составление религиозных гимнов; более оригинальный в своем творчестве кампанец Невий* (Naevius, в Риме, ок. 235—204), широко откликавшийся на современную жизнь и стремившийся ввести во все жанры римскую тематику, подвергся репрессиям и был изгнан из Рима за нападки на стоявшую у власти группу Сципионов, представителей агрессивной военной политики. Изображение римской жизни на сцене казалось еще социально опасным, и созданный Невием жанр «претекстаты»1 (Fabula praetextata), историч. трагедии с римским сюжетом, не привился и мог быть использован лишь на случайных празднествах, т. к. культы греческих божеств требовали греческой мифологической тематики, а римские культы оставались консервативными и не допускали драм греческого образца. Долгое время не находила последователей и попытка Невия писать комедии из италийской и римской жизни; широкое развитие получил зато примененный им при переделке греческих пьес прием «контаминации» — обогащения фабулы пьесы помощью вставки мотивов и сцен из других пьес. Невий создал и эпос с римским сюжетом, версифицированную хронику первой пунической войны — «Bellum poenicum» (Пуническая война): вражда между Римом и Карфагеном обосновывалась в мифологическом плане сказаниями об Энее и Дидоне, и поэма начиналась с повествования о странствиях Энея и основании Рима Ромулом. Ничтожность сохранившихся отрывков не позволяет уточнить классовую позицию этого поэта, но в его творчестве заметна демократическая струя, отражающая быть может интересы некоторых слоев римского плебса и италиков.
К эпохе преобладания эллинофильской группы Сципионов относится и расцвет деятельности Плавта (Т. Maccius Plautus, ок. 254—184, см.). Плавт специализируется в области «паллиаты» (комедии с греческим сюжетом); переделывая греческие пьесы, он избегает моментов политической сатиры, сохраняет греческую обстановку и типаж, романизирует лишь непонятные для зрителей детали. Любовная интрига и типические фигуры «новой комедии» (влюбленный юноша, гетера, паразит и т. п.) подаются в подчеркнутой дистанции от римского быта, как пикантная экзотика. Гуманно-филантропическая тенденция «новой комедии» (проблемы прав ребенка, нравственной ценности личности раба, угнетенного положения женщины) и отличаюшее греческих мастеров этого жанра тонкое искусство характеристики почти не находят отражения у Плавта, стремящегося и при выборе оригиналов и при их обработке к густым краскам (жадная гетера, сварливая жена, пройдоха-раб и т. д.) и буффонным ситуациям (исключение составляет «слезная комедия» «Captiv» — «Пленники»). Римский городской плебс, на которого рассчитаны пьесы Плавта, остается еще чуждым социально распыленному, атомизированному укладу жизни эллинизма, но уже втягивается в новые, более сложные хозяйственные формы. Пройдоха-раб, способный преодолеть любые препятствия и получающий в конце пьесы свободу, литературный прообраз реального дельца вольноотпущенника, — излюбленная фигура Плавта. Малодоступный для римской публики медитативный элемент смягчается привнесением в него непосредственно-комических эффектов или дается в форме арии («кантик») с музыкальным сопровождением. Повышенная по сравнению с утонченной греческой комедией динамичность действия (для этого зачастую применяется соединение в одну пьесу эпизодов из двух или большего числа греческих пьес, «контаминация»), богатство и разнообразие вокальных номеров, приближающихся по метрической форме к «низшим» жанрам эллинистической драмы, живой и богатый словесными фигурами диалог, не стесняющийся грубой шутки и опирающийся на римские формы словесного искусства, — отличительные черты комедии Плавта, которая не преследует дидактических целей и стремится лишь развлечь не очень прихотливого зрителя.
Интенсивный рост рабовладельческой системы с начала II в. и экспансия в страны эллинизма определяют собой новый этап в эллинизации Рима и в развитии Р. л. Прежде греческая литература проникала в Рим стихийно; теперь эллинизирующаяся аристократия, в первую очередь группа Сципионов, начинает организовывать литературу как орудие идеологической пропаганды; организационными формами становится меценатство и создание литературных кружков вокруг руководящих деятелей господствующего класса. Калабриец Энний* (Quintius Ennius, 239—169) является уже приближенным поэтом группы Сципионов. Его литературная программа — введение Р. л. в русло греческой литературной традиции на основе полного овладения всеми сторонами греческой образованности и сочетания поэтического искусства с риторикой и философией. В поэме «Annales» (Анналы), содержавшей изложение римской истории от мифических странствий Энея до современных поэту деяний его аристократических покровителей, Энний ставит себе задачу прослыть «вторым Гомером»: в I книге поэмы рассказывалось сновидение, как тень Гомера явилась к Эннию и сообщила, что душа Гомера после долгих странствий переселилась в него, Энния (пифагорейская теория метемпсихозы). Отвергнув традиционный в римском эпосе сатурнов стих, Энний создает латинский гекзаметр и старается воспроизвести многие формально-стилистические особенности гомеровских поэм, хотя по существу «Анналы» ближе к эллинистической эпике. Пронизывающая поэму Энния установка на прославление отдельных выдающихся представителей знати является уже отражением ее реального расслоения, оформленным по эллинистическому образцу, в то время как традиционная аристократическая идеология Рима не допускала значительного возвышения личности над уровнем класса. Как трагический поэт Энний воспроизводит по преимуществу пьесы Еврипида, глашатая индивидуалистического мироощущения; в дидактических произведениях он является популяризатором греческого вольнодумства, но он обслуживает и иные интересы аристократии переводами гастрономической поэмы Архестрата и порнографических стихов Сотада. Выдающийся мастер слова и метра, Энний стал действительным основоположником латинского поэтического языка, а «Анналы» оставались национальным эпосом римлян в течение всего республиканского периода, до появления «Энеиды» Вергилия. В направлении более углубленного эллинизирования Р. л. действовали и ближайшие последователи Энния — комедиограф Стаций Цецилий* (Statius Caecilius, ок. 220—168), отказавшийся от приема «контаминации» и ориентировавшийся на более серьезную часть греческого комедийного репертуара (гл. обр. на Менандра), и «ученый» трагический поэт Пакувий* (М. Pacuvius, ок. 220—130), который разрабатывал менее известные мифологические сюжеты и значительно усложнил философский и риторический элемент трагедии. Тенденция аристократии к выработке классового «чистого» языка, «городской речи» (sermo urbanus), отличной как от «плебейской речи» низших классов Рима, так и от «деревенской речи» сельских местностей, нашла литературное выражение в комедиях Теренция (Р. Terentius Afer, ок. 185—159, см.). Не отказываясь от «контаминации», Теренций пытается воспроизвести стиль греческой комедии, с ее искусством характеристики и усложненной проблематикой (образы добродетельной гетеры и кроткой, загнанной жены в «Свекрови» (Hecyra), отца, страдающего от своей жестокости в отношении сына, в «Самоистязателе» (Heautontimorumenos), проблема сурового и снисходительного воспитания в «Братьях» (Adelphae)); близко придерживается он оригиналов и с формальной стороны, избегая вставки арий и словесных фигур, которыми пользовался Плавт; специфически греческие детали он устраняет, не заменяя их, как Плавт, черточками из римского быта. По типу своему пьесы Теренция приближаются к «слезной» комедии, и на его драматической технике росла драма нового времени (начиная с эпохи Возрождения). Идеологическая направленность комедий Теренция связана с позицией Сципионов, которые были испуганы обострением классовых противоречий рабовладельческой системы, ростом торгово-ростовщического капитала, обезземеливанием крестьянства и моральным разложением аристократии. Политическим лозунгам группы Сципионов (отказ от новых завоеваний, подачки обремененному крестьянству) в области этики соответствовало покровительство стоической проповеди согласия между людьми, гуманности и любви к ближнему; стоицизм, ориентировавшийся на Рим как космополитическое государство, вскоре становится почти официальной идеологией либеральных кругов римской аристократии. Консервативные, тесно связанные с деревней группы господствующего класса вели ожесточенную борьбу с этой эллинизацией римской идеологии и ее литературными формами. Катон Старший* (М. Porcius Cato, 234—149) как литератор действовал в области прозы речами, историческими и дидактическими трактатами, в то время как пропаганда эллинизма развивалась преимущественно в поэтических формах.
3. Литература периода гражданских войн
Во второй половине II в. до н. э. литература греческого образца окончательно утвердилась в Риме вместе с породившими ее хозяйственными отношениями; греческое образование стало классовым отличием римской аристократии. В обостренной обстановке наступившего периода гражданских войн господствующий класс уже не удовлетворяется литературным обслуживанием со стороны выходцев из других классов; аристократы начинают принимать непосредственное участие в литературе. С другой стороны, во все области литературы проникает римская тематика. Даже мифологические трагедии Акция* (L. Accius, 170 — ок. 86) политически заострены: тирады против «тиранов», в защиту республиканской «свободы» отражают идеологию консервативных слоев нобилитета, защищавших «свободу» расширения латифундий и хищнической эксплоатации провинций. Но мифологическая трагедия вообще перестает быть актуальным жанром и становится сферой литературных упражнений знатных дилетантов. Стекавшиеся в Рим массы обезземеленного крестьянства, наполнявшие собой ряды римского пролетариата, нуждались в более доступном зрелище, и «тогата», «комедия в тоге», т. е. на римские темы, занимает место прежней «паллиаты». Поэты «тогаты» (Титиний* (Titinius), Афраний* (Lucius Afranius, p. 154), Атта* (Atta, ум. 78)) создают, согласно античным свидетельствам, жанр, «средний между комедией и трагедией» (Сенека), во многом отходят от условных сюжетов и типических масок «паллиаты» с ее рабами и гетерами и переносят действие в обстановку латинских городков, в сферу мелкого свободного люда, ремесленников и торговцев. Этот псевдодемократический жанр для массового зрителя избегает острой социальной тематики и ограничивается гл. обр. кругом семейных конфликтов (несправедливо заподозренная жена, брак против воли родителей, социальное неравенство влюбленных и т. п.) с установкой на жалость, продолжая так. обр. «гуманную» тенденцию «слезных» комедий «паллиаты». Образцов «тогаты» не сохранилось, и самый жанр существовал недолго. В связи с ростом непроизводительного и деклассированного пролетариата (в римском значении слова), политически неустойчивого и отдававшего свои голоса той группировке господствующего класса, которая сулила больше подачек и развлечений, «тогата» была заменена более острой и пряной ателланой (Помпоний* (Pomponius Comicus), Новий* (Novius)), литературным воспроизведением фольклорной комедии масок. Типические фигуры ателланы выступали в самых разнообразных ситуациях (напр. «Макк» — «дурень» — в роли «воина», «трактирщика», «изгнанника», даже «девушки»), действие происходило гл. обр. в кругу низших классов (крестьяне, рабы) и деклассированных элементов населения (воры, проститутки) с весьма широким захватом различных сфер общественной жизни: высмеивались высшие классы с их греческой образованностью, а также отдельные политические деятели, но в целом ателлана сохраняла характер беспринципного фарса; как греческая драма сатиров, она ставилась вслед за трагедией. В конце республиканского периода ателлана в свою очередь была вытеснена эллинистическим мимом , который оставался любимым театральным зрелищем и в течение эпохи империи.
В начале периода гражданских войн создается новый поэтический жанр, имеющий своим предметом непосредственную актуальность. Луцилий* (С. Lucilius, ок. 180—103, см.), первый римский поэт, вышедший из среды господствующего класса, переносит в литературу напряженную атмосферу политической и идеологической борьбы между различными группировками римского нобилитета. Пользуясь различными греческими жанрами — пародией, ямбографией, популярно-философской диатрибой, — он создает сатиру (satura — «смесь»), облеченную нередко в форму занимательного рассказа (совет богов, сцена суда, описание путешествия и т. п.), жестоко высмеивающую противников сципионовского круга, к которому Луцилий принадлежал и с позиций которого он пытался вести борьбу с моральным разложением аристократии. В отличие от большинства греческих морально-обличительных жанров сатира Луцилия не ограничивается общими рассуждениями и имеет личный характер. Стихотворная форма становится традиционной для римской сатиры. Усиленно развивается в эту эпоху проза. Гражданские войны породили обширную публицистическую, памфлетную и историографическую литературу — автобиографии, мемуары, монографии и объемистые хроники, излагавшие, а зачастую и фальсифицировавшие всю историю Рима с точки зрения различных политических группировок. В связи с повышением политической роли народного собрания и судебных инстанций вопросы теории и практики публичной речи и вообще прозаического стиля становятся в центре внимания. Эллинистическая риторика, наука о красноречии, которая еще в середине II в. казалась политически опасным новшеством, отныне является необходимой составной частью аристократического образования. Какое значение придавалось красноречию как орудию влияния на массы видно из того, что в 92 было предпринято гонение (правда, безрезультатное) против «латинских риторов», пытавшихся демократизировать обучение риторике и обосновать его на латинских образцах вместо обычных греческих. Уже в речах Гракхов* заметно проникновение в Рим патетического («азианского») стиля эллинистического красноречия. Однако характерные признаки этого стиля — стремление к орнаментальной перегруженности речи в ущерб содержанию и к максимальной действенности каждой части фразы — принимают в римской практике менее резкие формы, поскольку римское красноречие продолжает оставаться орудием политической борьбы, в то время как в эллинистических монархиях оно имеет лишь характер торжественной, «парадной» декламации. «Азианистами» в большей или меньшей мере являются все выдающиеся ораторы рассматриваемого периода (Красс* (L. Crassus), Антоний* (М. Antonius), Гортензий* (Quintus Hortensius Hortalus) и др.). К этому же направлению в значительной мере примыкает (хотя и отмежевывается от него в теории) завершитель и крупнейший мастер ораторского искусства в республиканском Риме — Цицерон (М. Tullius Cicero, 106—43, см.). Идеолог «всадников» (представителей торгово-ростовщического капитала), начавший свою политическую карьеру заигрыванием с «народной» партией во время сулланской реакции, а затем испугавшийся радикализации масс, Цицерон перекочевал в лагерь оптиматов и пытался проводить политику соглашения интересов нобилитета и «всадников»; в силу этой промежуточной примиренческой позиции, а также благодаря личным качествам — нерешительности, тщеславию, стремлению играть первую роль в государстве в такой момент, когда обостренная классовая борьба выдвигала на командные места людей более активного, волевого склада, — он до конца жизни оставался поборником соглашения между различными группировками рабовладельческого класса на основе традиционной республиканской конституции и признания ведущей политической роли сената. Цицерон является поэтому последним, несколько запоздавшим представителем мировоззрения рабовладельческого общества периода роста, с оптимистической оценкой человеческой «природы» (статически понятой) и ее общественных инстинктов и верой в благодетельность ее всестороннего развертывания в рациональном поведении. Продолжая и в политике и в литературе традиции сципионовского кружка, он обосновывает с помощью греческих политических теорий государственное устройство Рима и этическую установку на гуманное отношение к людям, уважение к чужой личности и ее стремлениям, деятельность, направленную к общему благу. «Либерализм» этот заострен против демократической партии, лозунгов передела земли и отмены долгов, требований, которые «потрясают основы государства, внутреннее согласие и справедливость». Как теоретик красноречия Цицерон неизменно подчеркивает недостаточность общедоступного и уже демократизировавшегося риторического обучения и требует от оратора углубленного философского образования, диалектической тренировки, умения анализировать конкретное человеческое поведение в его соотнесенности с теоретическими проблемами. «Обилие» (copia) речи, искусство всестороннего развертывания мысли, богатство и разнообразие средств выражения — характерные черты стиля Цицерона. Он — мастер периода с четкой логической и синтаксической структурой, уравновешенного во всех своих частях, богато орнаментированного и в значительной мере ритмизованного: проблеме ритмической концовки («клаузулы») уделено много места в риторических трактатах Цицерона (особенно в трактате «Оратор»). В речах Цицерона практически осуществляется и другой его теоретический постулат — свободное владение различными «стилями», гибкость языка, умение приспособлять выразительные средства к оттенкам мысли и настроения. Значение Цицерона как мастера «классического» языка чрезвычайно велико в истории римской литературной прозы; огромную роль в этом отношении сыграли не только его речи, но и философские диалоги, популяризирующие в легкой изящной форме основные учения эллинистической философии.
Современникам однако ясна была внутренняя фальшивость республиканизма Цицерона, его стремление к искусственной позе и пышным фразам. Ожесточенная классовая борьба последних десятилетий республики требовала более простых и действенных лозунгов, более сжатого и концентрированного красноречия. С другой стороны, гражданские войны создавали в кругах мелких и средних землевладельцев Италии неверие в традиционный государственный строй, стремление к отходу от общественных интересов. Культурная верхушка открыто отрывалась от масс, уходила в мистику или в старину. Эти противоречивые устремления нашли литературное отражение в реакции против цицероновского стиля, возникшей в 50-х гг. I в. Представителям нового направления (Калидий* (Calidius), Кальв* (Calvus), Брут* (Brutus)) стиль Цицерона казался слишком «азианским», напыщенным и недостаточно энергичным; их литературным лозунгом был, в связи с аналогичными тенденциями в греческой литературе этого времени, аттицизм, возвращение к строгой словесной дисциплине, к неорнаментированному стилю ранней аттической прозы Лисия и Фукидида. Стиль «аттиков» создавал позу холодной деловитости или суровой этической непреклонности. Нарочитая безыскусственность и строгий языковый пуризм «Записок» (Commentarii de bello Gallico) Юлия Цезаря (С. Julius Caesar, 102—44) сближают их с «аттиками»; Саллюстий (С. Sallustius Crispus, 87—36), стремящийся в заостренных против нобилитета исторических трактатах сохранить маску беспристрастного повествователя и неподкупного моралиста, облекает свое по существу напряженное и драматическое изложение, скомпанованное по методам патетической историографии эллинизма, в архаически-торжественную, сжатую до темноты форму, ориентированную на стиль Фукидида.
Если в период роста римского рабовладельческого общества литература брала по преимуществу установку на старые «классические» жанры, в эпоху гражданских войн грани, отделявшие римскую культуру от эллинистической, в значительной мере стираются, и в Р. л. начинают преобладать стилевые формы эллинизма. Даже консервативный грамматик-эрудит М. Теренций Варрон Реатинский* (М. Terentius Varro Reatinus, 116—27), любитель и многосторонний исследователь римской старины, изъяснял преимущества старого времени над современностью в новеллистически-дидактической форме «Менипповых сатир» (Menippae saturae), сочетая элементы италийского фольклорного стиля с «азианской» манерой. Историк-аристократ Сизенна* (Sisenna) перевел модную новинку греческой литературы, сборник фривольных новелл Аристида Милетского. Тенденции к изысканной форме, сложным «фигурным» метрам, эротико-мифологическим темам («Эротопегниа» Левия* (Laevius)), к жанровому изображению жизни сельского населения и низших слоев города по образцам Феокрита и Геронда (Матий* (Matius), Суэй* (Sueius)), усиливающиеся по мере роста общественного индиферентизма, вводят римскую поэзию в русло эллинистической литературы. Традиционалист Цицерон в своих поэтических опытах еще идет по стопам эпигонов Энния; новая школа («неотерики»), имевшая замкнутый кружковой характер — поэт-грамматик Валерий Катон* (Valerius Cato), оратор-аттицист Кальв* (С. Licinius Calvus), Катулл (С. Valerius Catullus, ок. 87—54, см.), — исходит из литературной программы александрийских поэтов, гл. обр. Каллимаха; эти «ученые» поэты стремятся к малой форме и тщательной отделке деталей и разрабатывают либо мифологические жанры эллинизма, эпиллий (малый эпос) и элегию, либо малые лирические формы, фиксировавшие мимолетные настроения и мельчайшие события из жизни членов поэтического кружка. И в той и в другой сфере творчества господствующее место занимает эротическая тематика — психология и патология страсти. «Ученый» колорит поэзии создается как выбором редких и малоизвестных мифов, так и обработкой материала — насыщением литературного произведения заимствованиями и реминисценциями из других авторов, доступными лишь для искушенного и литературно образованного ценителя; эти скрытые цитаты и полуцитаты рассматриваются как литературный комплимент, как признание стилистических достоинств используемого автора. В мелких стихотворениях Катулла непосредственная сила лирического переживания (напр. стихи к Лесбии) и живая струя италийского фольклора сочетаются с переутонченностью эллинистической эпиграммы; «ученые» стихотворения его отличаются сложной «рамочной» композицией и стремлением приблизить ритмико-синтаксическую структуру латинского стиха к эллинистическому образцу. «Неотерики» подготовляли ту реформу латинского поэтического синтаксиса, которая впоследствии была завершена Вергилием. Социальная проблематика была чужда новой школе: политические эпиграммы Катулла
II. Эпоха перехода к империи («Век Августа»)
Гражданские воины привели к созданию империи, военной диктатуры при частичном сохранении внешних республиканских форм, диктатуры, основанной на компромиссе между наиболее мощными группировками господствующего класса, крупными землевладельцами и представителями торгово-ростовщического капитала и утвердившейся в борьбе италийского рабовладения с рабовладельцами эллинистических провинций. Новый режим, установленный Октавианом Августом, положил конец гражданской войне и надолго стабилизировал общественные отношения: за нобилитетом сохранилась видимость политического преобладания; сословие «всадников» служило самой верной опорой нового строя. Установление империи проходило, с одной стороны, под национально-консервативными лозунгами восстановления старинного государственного устройства и древних культов, а с другой — под лозунгом религиозного освящения новых учреждений, обожествления императора как «спасителя», победителя тьмы и носителя «благоденствия», установившего прочный «мир» после долгих междоусобий. Лозунги эти не встречали искреннего энтузиазма, хотя италийские землевладельцы приветствовали и окончание гражданских войн, и рост внешней мощи империи, и установление экономического примата Италии; более широкий отклик находила лишь идеализация римского прошлого, которую поддерживала потерявшая реальную политическую власть аристократия. Новый строй был поэтому не одинаково благоприятен для всех видов литературы. Красноречие, прежде служившее политическим целям, потеряло почву с установлением империи и превратилось в далекую от жизни риторическую декламацию, в которой вскоре восторжествовали принципы «азианского» стиля. Идеализация исторического прошлого нашла литературное выражение в объемистой истории Тита Ливия (Titus Livius, 59 до н. э. — 17 н. э.), но его скорбные размышления о былом величии Рима таили в себе опасность значительного расхождения с официальной идеологией в оценке настоящего. Август покровительствовал гл. обр. поэзии, и его помощник Меценат собирал вокруг себя поэтов, с тем, чтобы привлечь их к пропаганде проводимых реформ. Привлечение это шло медленно, так как широкие круги населения не столько поддерживали новый режим, сколько примирились с ним; в литературе «века Августа» официальное ликование часто сопровождается тонами пассивной резиньяции, тоски и утомления, тем более, что идеология «гражданина» должна была уступить место идеологии «подданного», как бы это ни маскировалось хитроумными юридическими и религиозными конструкциями. Для переходной эпохи характерно однако стремление осмыслить наступивший перелом, ввести атомизированное индивидуалистическое мироощущение в систему, согласованную с социально-политическими тенденциями нового строя, внутренне обосновать примирение с ним в идее нового расцвета римской державы.
Литературным выражением этого процесса явилась реакция против александринизма, возвращение к идеологически значимому содержанию и большой форме, ориентированной на классическую литературу греков, сочетание филигранного искусства эллинизма с широким размахом классического стиля. Поколение, пережившее падение республики, умело придать этому сочетанию известную углубленность выстраданного мировоззрения и поднять римскую поэзию на высшую ступень («золотой век Р. л.» — традиционное обозначение для прозы цицероновского периода и поэзии «века Августа»).
В творчестве Вергилия (Р. Vergilius Maro, 70—19, см.) ориентация на классиков усиливается параллельно с повышением социальной значимости тематики. Начав литературный путь поэтическими опытами в стиле Катулла, он еще в «Буколиках» продолжает линию «неотериков»; разрабатывая эллинистический жанр идиллии в годы ожесточенных гражданских войн, Вергилий воспринимает современность сквозь призму условного лиризма «пастухов», преданных любви и поэзии, и создает нежный певучий стиль, в котором осуществлена начатая «неотериками» реформа латинского поэтического синтаксиса, приближение его к нормам художественной прозы; однако по сравнению с интеллектуальной рафинированностью эллинистической идиллии (Вергилий воспроизводит темы и мотивы Феокрита) стихотворения Вергилия отличаются эмоциональной интенсивностью и более углубленной разработкой психологии афекта; пастушеская маска римского поэта — попытка бегства из остро ощущаемого социального тупика. В «Поэме о земледелии» («Георгики»), где Вергилий выступает уже как пропагандист восстановительной политики Октавиана, учено-деловитая дидактика эллинистического эпоса уступает место симпатическому восприятию природы и торжественному пафосу в прокламировании ценностей этического порядка. Наконец в «Энеиде», формально ориентированной на Гомера, Вергилий обращается к прошлому Италии и италийским мифам и создает новый тип эпической поэмы большого стиля: ряд эпизодов, обработанных согласно технике эллинистического эпиллия, с его концентрированным драматизмом, объединен в целое не только сюжетной связью, но и пронизывающей всю поэму идеей, идеей судьбы, которая ведет Энея в Лациум, а его потомков (в их число включал себя Август) к власти над миром. При этом в трактовке мифологического материала религиозная философия стоицизма сливается с национально-консервативной устремленностью религиозных реформ Августа. Примитивизм гомеровских персонажей заменен высокими афектами: установка на «возвышенное» характеризует и поэму в целом и разработку деталей; в образе главного героя сосредоточены добродетели, которые официальная идеология признавала исконно-римскими. Созданный Вергилием стиль далек и от «азианской» напыщенности и от искусственной простоты «аттицистов»; наибольшие эффекты достигаются раскрытием выразительных возможностей обыденных слов и формул путем искусного словосочетания. Этот стилистический метод рекомендуется и Горацием (Q. Horatius Flaccus, 65—8, см.) — литературным теоретиком господствующего направления — в его «De arte poetica» (Об искусстве поэзии): старая Р. л. не удовлетворяет Горация с формально-стилистической точки зрения, александринистов он осуждает за безыдейность и зовет к новому изучению греческих классиков; принимая выдвинутый неотериками лозунг длительной и тщательной отделки поэтического произведения, он подчеркивает примат содержания и необходимость философской выучки: «Мудрость — начало и источник правильного писания». Творчество Горация по преимуществу медитативно и остается в пределах малых форм. Виртуозное стилистическое и метрическое мастерство «Од» облекает мотивы поэзии и философии эллинизма в формы древнегреческой лирики, отражая миросозерцание мелкого рабовладельца, обретшего успокоение после гражданских войн, избегающего житейской суеты и городской сутолоки и желающего безмятежно вкушать блага жизни и культуры под охраной нового режима. В рельефно-законченной лирике Горация эротические и застольные темы чередуются с философскими и политическими медитациями; Гораций становится даже официальным певцом внутренне чуждой ему национально-консервативной политики. В «Сатирах» Горация резкость и политическая заостренность луцилианской сатиры сменяются тоном юмористической непринужденной беседы на отвлеченные темы, лишь с иллюстрациями из современной жизни, но и эта ослабленная полемическая направленность «Сатир» в дальнейшем смягчается и переходит в спокойную дидактику «Посланий». В юности республиканец, Гораций начал лит-ую деятельность с инвективы и обличения («Эподы») — в иронической философии квиетизма и умеренности он находит средство «сохранить свою внутреннюю самостоятельность» (Лео) при изменившихся политических условиях.
Оппозиция против официальной идеологии находит выражение в кратком расцвете эротической элегии. Условная сентиментальность эллинистической эротики, в литературных истоках восходящая к образам несчастных влюбленных трагедии и «новой» комедии, приобретает у римских элегиков, в связи с общими тенденциями эпохи к мировоззренческому углублению, видимость принципиальной жизненной установки. Маска влюбленного поэта, «слуги» суровой «владычицы», врага войны и наживы, бездеятельного в практической жизни, давала возможность высказывать настроения, враждебные консерватизму Августа, его попыткам возродить древнеримские «добродетели» и строгость семейных нравов. Восприятие мира под углом зрения любовной тоски находит выражение в циклах элегий, посвященных некоей реальной или фиктивной возлюбленной, которая фигурирует под каким-либо поэтическим псевдонимом (как у эллинистических поэтов и Катулла). В литературном отношении школа римских элегиков следует традициям «неотеризма» и, противопоставляя элегию находившемуся под официальным покровительством эпосу, опирается на лит-ую программу эллинистических мастеров. Создание римской элегии Корнелием Галлом* (Gallus, 70—27) было таким же продолжением поэтической работы Катулла и его группы, как и «Буколики» Вергилия, и по стилистической направленности элегия на первых порах оставалась связанной с римским «аттицизмом». Проперций (Sextus Propertius, ок. 50 — ок. 15, см.), «римский Каллимах», вырабатывает для изображения «тяжкой» любви к Кинфии затрудненный, взволнованный стиль, в своей конденсированности напоминающий стилистические тенденции Саллюстия, и уснащает элегию громоздкой мифологической ученостью; позже Проперций переходит к другой отрасли эллинистической элегии, к «ученой» разработке антикварных тем из римской древности. Совершенно избегает актуальной политической тематики Тибулл (Albius Tibullus. ок. 54—19, см.), член поэтического кружка республиканца Мессаллы, в мечтательных элегиях, стилизующих любовь на фоне сельской жизни и приближающихся по строгой шлифовке языка к цезарианской простоте и четкости. В этот замкнутый, условно сентиментальный мир, в котором реальность занимает незначительное место и служит лишь мотивировкой элегического излияния, Овидий (Р. Ovidius Naso, 43 до н. э. — 17 н. э., см.) вносит разлагающий элегию фривольно-реалистический момент. Внешний блеск августовского Рима и сутолока римской улицы схвачены живой наблюдательностью поэта и переданы в виртуозно-легком и гладком стиле. В то время как прежние элегии претендовали на изображение серьезного и глубокого чувства, эротическая поэзия Овидия превращается в салонную ироническую игру литературными мотивами, в изощренное искусство психологической и стилистической вариации, блещущее эффектами модной риторики: установка на вариацию, многократную трактовку одной темы в разном стиле и разными способами, является организующим принципом и элегических «Героид» (Heroides) и эпических «Метаморфоз». Срывая с себя традиционную сентиментальную маску влюбленного поэта, Овидий от «субъективной» элегии переходит к разработке эротико-мифологических тем, но мифологические персонажи снижаются при этом до уровня галантного римского общества, и миф становится эротической новеллой. Это обстоятельство кладет резкую грань между Овидием и стилизующими тенденциями начала «века Августа» и приводит к столкновению поэта с драпирующейся в консервативную маску политикой императора. Август нашел повод изгнать из Рима фривольного автора «дидактической» поэмы о «Науке любви» (Ars amatoria).
III. Эпоха империи
Овидий вырос в атмосфере империи, и в его творчестве наблюдается уже ряд характерных черт нового этапа Р. л. Во всех областях общественной жизни империи скоро стали обнаруживаться признаки застоя, а затем и упадка. Уменьшение притока рабов по окончании эпохи больших завоеваний и рост «предложения» «свободного» труда при непрекращающемся процессе концентрации земельной собственности обусловили замену крупного латифундиарного хозяйства системой отдачи мелких участков в аренду («колонат»); возрастающая экономическая самостоятельность западных провинций подтачивала благосостояние Италии; сельскохозяйственная и промышленная техника медленно, но неизменно деградировала. Воздвигая кровавые преследования против аристократической оппозиции, императоры сосредоточили в своих руках огромные земельные богатства; государственный аппарат превращался в бюрократическую машину. «Материальной опорой правительства было войско, гораздо более похожее на армию ландскнехтов, чем на старое римское крестьянское войско, моральной же опорой было всеобщее убеждение, что из этого положения нет выхода, что не тот или другой император, но эта основанная на военной диктатуре империя является неизбежной необходимостью... Всеобщему бесправию и отчаянию по поводу того, что наступление лучших времен невозможно, соответствовали всеобщая апатия и деморализация. Немногие, оставшиеся в живых староримляне патрицианского духа и образа мыслей были устранены или вымерли. Последним из них был Тацит. Остальные были рады, что могут держаться вдалеке от общественной жизни. Их существование заполнялось наживой богатства, наслаждением богатством, частными сплетнями, частными интригами» (Энгельс). В связи с общественной апатией литература также приобретает «частный» характер: повышается интерес к бытовым деталям, к природе, к внутренней жизни личности; в известном смысле литература эпохи империи «реалистичнее» и «психологичнее» литературы предшествующего периода. Впервые в античной литературе (как греческой, так и римской) в эту эпоху появляется углубленная характеристика индивида, а не только типической маски, искусство детально разработанного литературного портрета, способность к тщательному самоанализу. Однако при отсутствии проблем широкого социального захвата внутренняя жизнь либо бедна либо окрашена религиозно-мистическими настроениями, и «реализм» литературы господствующего класса эпохи империи раскрывал лишь картину класса, лишенного будущности, не способного к творчеству культурных ценностей. Литературным выражением общественного застоя явилось господство риторики, культ изысканной формы при отсутствии сколько-нибудь нового и значительного содержания. Литература становится излюбленным занятием потерявшей политическое значение аристократии: отсюда огромный количественный рост литературной продукции при ее ничтожном качестве. Уже в эпоху Августа оппозиционный оратор и историк Азиний Поллион* (Asinius Pollio, 76 до н. э. — 5 н. э.) кладет начало обычаю «декламаций», публичных чтений поэтических и прозаич. произведений. Литература эта, не преследуя социально-учительных целей, является в первую очередь светским развлечением и развивается в отрыве от масс. Характерной особенностью ее служит и то, что она опирается главным образом на римскую литературную традицию (это заметно уже у Овидия) и во многом отходит от греческой литературы: Рим, хозяйственный гегемон империи, начинает диктовать грекам свои литературные вкусы.
Разумеется, застой наступает не сразу. Первый век империи отмечен еще видимостью хозяйственного роста и значительной литературной продукцией («серебряный век Р. л.»), в которой преобладание риторики является лишь симптомом грядущего упадка. Если написанная при Тиберии (14—37) астрологическая поэма («Astronomica») Манилия (Manilius), стоический эквивалент к эпикурейской поэме Лукреция, выдержана в стиле поэтов «века Августа», то период борьбы между императорами и аристократической оппозицией создает новый стиль, казавшийся «мощным», — страстный, чувственно-яркий, развертывающийся в нагнетении кратких, но образных и заостренных сентенций, с широким применением в прозе средств поэтического выражения. Лучший мастер этого стиля, разрабатывавшегося уже риторами «века Августа» и в зачатках своих наблюдающегося у Овидия, — Сенека (L. Annaeus Seneca, 4 до н. э. — 65 н. э., см.), моралист, приспособлявший ригористическую этику стоиков к потребностям римских аристократов, которые надеялись обрести в стоическом фатализме силу пассивного сопротивления императорскому режиму. Проповедь ухода в частную жизнь звучит наряду с обличениями «тиранов» и в трагедиях Сенеки, предназначенных, как вообще трагедия этого времени, не для сцены, где господствовал мим, а для рецитации. В этих риторических трагедиях, написанных на традиционные мифологические сюжеты, главную роль играет патетическая декламация; действие сведено к наиболее напряженным моментам с явным пристрастием к ужасному и патологическому. Поэты времени Нерона систематически обновляют литературные жанры, в которых работали ставшие уже «классическими» и вошедшие в школьное обучение писатели «века Августа». Буколическая поэзия (Кальпурний (Т. Calpurnius Siculus)) возвещает наступление нового «золотого века»; Цезий Басс* (Caesius Bassus) продолжает линию горацианской лирики. Попытка серьезного обновления традиционных форм сделана в исторической поэме Лукана (М. Annaeus Lucanus, 39—67, см.) «Гражданская война» (Bellum civile), где с большим ораторским пафосом в стиле новой риторики излагается оппозиционно-аристократическая концепция падения республики: симпатии автора — на стороне Помпея и в особенности Катона, Цезарь изображен в виде кровожадного злодея. Эпос Лукана приближается к риторической историографии: повествование неоднократно прерывается страстными отступлениями, традиционный мифологический аппарат совершенно устранен, зато охотно вводится «научный» — географический и естественно-исторический — материал. Стоическая проповедь примата внутренней жизни над внешними благами лежит в основе сатир Персия (А. Persius Flaccus, 34—62), трактующих в кабинетно-учительном тоне популярно-философские и литературные темы; лощеной патетике риторов Персий противопоставляет резкую прерывистость «низменного» стиля, богатого неожиданными и сильными образами. За пределами аристократической оппозиции новый стиль не находил широкого отклика. В вышедшем из придворных кругов комико-реалистическом романе Петрония (Petronius, ум. в 66, см.), пародирующем в форме менипповой сатиры любовные романы, много места занимает литературная полемика, и автор неизменно остается на классицистической позиции; иронически-небрежный тон и беспощадная откровенность романа, рисующего в красках, близких к миму, провинциальных вольноотпущенников, мелкий люд и подонки общества, отражают презрение разложившейся верхушки к подымающимся дельцам; выдвигаемый Петронием литературный лозунг «откровенности» и голой жизненности является лишь маской, скрывающей идейную пустоту. Не затронуты новым стилем и басни Федра (Phaedrus, см.), единственный сохранившийся литературный памятник творчества низших классов начала эпохи империи: завуалированная социальная сатира, басня Федра отражает настроение безысходности, охватившее широкие массы; от политических раздоров в среде господствующего класса Федр не ждет улучшения жизни низших слоев населения.
С 70-х гг. I в. н. э. (династия Флавиев) в империи наступили более спокойные времена. Старопатрицианская аристократия была сломлена; консолидация италийских, а затем и провинциальных землевладельцев, ставших служилым сословием, придала более монолитный характер и сенатской коллегии и реорганизованной по более строгому классовому принципу армии; императоры сами являлись выходцами из италийской или провинциальной знати. Нервная атмосфера периода дворцовых интриг уступила место тяге к «добрым правам» и скромной семейственности. В литературе этот поворот ознаменовался классицистической реакцией. Риторика выдвигает лозунг возвращения к манере Цицерона (Квинтилиан (М. Fabius Quintilianus), ок. 35—95), которое на практике сводится однако лишь к отказу от эксцессов «нового» стиля и поверхностным заимствованиям. Снова расцветает эпос с мифологической тематикой или по крайней мере с обильным мифологическим аппаратом. Валерий Флакк (С. Yalerius Flaccus) переделывает поэму Аполлония Родосского об аргонавтах («Argonautica»), широко используя эпическую технику «Энеиды»; Силий Италик (Silius Italicus, 25—101) с помощью заимствованной у Вергилия мифологической бутафории перелагает в стихи повествование Ливия о второй пунической войне. Даже наиболее видный эпический поэт этого времени, лауреат императора Домициана, Папиний Стаций (Р. Papinius Statius, ок. 40—96), автор ученой «Фиваиды» и незаконченной «Ахилленды», признает себя лишь эпигоном Вергилия. Предназначенная для публичной рецитации по частям, «Фиваида» содержит ряд эпизодов, богатых эффектной риторикой, но поэту лучше всего удаются описания и чувствительные сцены. Видное место занимает описательный элемент и в сборнике стихотворных «Эскизов» (Silvae) Стация, быстро набросанных стихотворений на случай: описания вилл, статуй, празднеств и т. п. чередуются с поздравительными стихами по серьезным и ничтожным поводам и выражениями соболезнования. Этот новый жанр риторической лирики отражает упадок общественных интересов, стремление замкнуться в сфере частной жизни. Несмотря на риторический схематизм общего построения, Стаций умеет схватывать индивидуальные черты и в соответствии с характером темы варьировать лирические тона — от торжественного пафоса до мягкой интимности. Чувствительное переживание спокойной живописной природы, развивающееся в античном обществе эпохи упадка, находит в Стации лирического выразителя: так, он является первым в мировой литературе певцом Неаполитанского залива. Тенденция к литературному воплощению мелких жизненных событий и бытовых деталей порождает расцвет малых жанров. Эпиграмма в эпоху господства риторического стиля получила ту отточенную остроту, которая связывается с этим термином в его позднейшем понимании. Марциал (С. Valerius Martialis, около 42—102, см.), мастер насмешливой эпиграммы, пользуется ею для зарисовок самых разнообразных сторон римской жизни, противополагая свою «пахнущую человеком» поэзию ученым мифологическим жанрам. Поэт-«клиент», зависящий от богатых покровителей, Марциал часто является кривым зеркалом, но униженное положение дает ему возможность развернуть гораздо более реалистическую картину общества, чем это способен сделать поэт господствующего класса — Стаций.
Орудием литературной фиксации единичных фактов и мимолетных настроений становится и художественное письмо. Письма Плиния Младшего (Plinius Secundus, ок. 62—114), оставаясь реальными письмами, обращенными к реальным адресатам, обычно концентрируются вокруг какой-либо небольшой темы, сжато, но исчерпывающе разработанной, и в отношении литературной преемственности ближе связаны с поэтической эпистолографией римских александринистов и поэтов «века Августа», чем с письмами Цицерона, которого Плиний в теории признает своим образцом. В письмах Плиния уделено много внимания литературной жизни: многочисленные знатные диллетанты (к которым в известной мере принадлежал и сам Плиний), не имея возможности играть серьезную политическую роль и тяготясь государственными и общественными обязанностями, предпочитают спокойную жизнь в своих виллах и ждут славы от поэтических упражнений в стиле старинных писателей. В то время как самодовольный аристократ Плиний восхищен «счастливыми временами» и составляет торжественный «панегирик» императору Траяну, сатиры Ювенала (D. Junius Juvenalis, 47—130, см.), представителя средних слоев, вытесняемых со своих экономических и социальных позиций, рисуют мрачную картину жизни римского общества, роскошь и разврат богачей, унижения клиентов, нищету пролетариев, бедственное положение интеллигентных профессий, обезлюдение Италии. При меткости и реалистической силе отдельных зарисовок афектированная моралистическая декламация Ювенала не подымается до уровня социального протеста, на который не была способна представляемая им прослойка; острие «негодования» сатирика не обращено против социальной системы: он возражает против недостаточности подачек со стороны знати. Острое ощущение общественного упадка, старопатрицианская ненависть к деспотизму вместе с сознанием безвыходности положения и предчувствием грядущей катастрофы нагнетают атмосферу обреченности в исторических трудах Тацита (Cornelius Tacitus, ок. 54—117), самого оригинального писателя эпохи. Исторический кругозор Тацита ограничен, — он интересуется гл. обр. императорским двором, городом Римом и армией, — но в этой классовой ограниченности, в страхе перед движениями масс — ключ к исторической концепции римского аристократа, испуганного падением моральной силы его класса. В напряженном драматизме его повествования, сближающем Тацита с Салюстием и эллинистической историографией, кульминируют все достижения Р. л. I в. н. э. — искусство психологического портрета, живописного изображения деталей, точеная сжатость стиля. Тацит интересуется и историко-литературными проблемами: упадок красноречия в эпоху империи он объясняет отсутствием политической свободы («Диалог об ораторах» — «Dialogus de oratoribus»). Тацит подымается однако значительно выше среднего уровня политической мысли господствующего класса: для историографии этого периода более характерными являются риторическое изложение отдельных эффектных эпизодов римской истории (Флор (Р. Annius Florus)) или регистрирующие или классифицирующие сырой материал жизнеописания императоров (Светоний (С. Suetonius Tranquillus), ок. 75—150).
Во II в. в связи с ростом хозяйственной самостоятельности провинций Италия теряет экономический примат. Господствующее положение провинциальной землевладельческой знати, поставляющей императоров и высшую бюрократию, с одной стороны, религиозные движения в массах, идущие с Востока, — с другой, создают космополитическое культурное единство империи, в котором ведущую роль приобретает греческий язык. В то время как в греческой литературе этого времени наблюдается некоторое оживление («вторая софистика», см. «Греческая литература»), Р. л. оскудевает: римские писатели II в. пользуются либо обоими языками либо исключительно греческим (Фаворин (Favorinus), Марк Аврелий (М. Aurelius)). Идеология господствующих классов приобретает застойный характер: разрешения социальных проблем ищут в филантропии, обосновывая ее учениями киников и стоиков. Для литературы характерна тяга к простому, безыскусственному содержанию (природа, сельская жизнь) и чувствительности, соединенная однако с вычурной искусственностью формы («фигурные» стихи, усложненная метрика и т. п.). В культурной верхушке рабовладельческого общества эпохи упадка распространяется любование эпохой роста, антикварный и стилистический интерес к римской старине, к республиканской доцицероновской литературе и старинному языку. Параллельно аттицизму на греческой почве в Риме развивается архаистическое направление. Заметное уже в I в., но не игравшее значительной роли в литературе, оно достигает расцвета к середине II в. (ритор Фронтон (M. Cornelius Fronto), ок. 100—175; грамматик и антиквар Авл Геллий (Aulus Gellius), ок. 200). Опираясь на старинных писателей, архаисты писали языком, свободным от строгих классических норм, но все же чрезвычайно далеким от обыденного языка, который развивался уже в направлении к романским («вульгарная латынь»). Благодаря интересу архаистов к древним писателям до нас дошли значительные фрагменты Р. л. эпохи республики, в то время как от многочисленных второстепенных писателей времени Августа и первого века империи не осталось почти никаких следов.
Более оживленный характер имело литературное движение в выступающих на культурную арену романизованных провинциях, где основным языком культуры оставался латинский. Так, в Африке цветистая и вычурная «вторая софистика» нашла яркого представителя в лице Апулея (Apuleius ), философа-мистика и странствующего ритора, который подвизался в разнообразных жанрах «софистической» прозы: религиозно-мистический уклон имеет и его роман «Метаморфозы», нанизывающий на аллегорически интерпретируемый сказочный остов многочисленные реалистические эпизоды, с широким использованием фольклорного и фривольно-новеллистического материала. В Африке же ранее, чем в других областях, появляется оригинальная христианская литература на латинском языке: ее открывает Тертуллиан (Q. Septimius Florus Tertullianus, ок. 150—230), переносящий, как и его греческий современник Климент Александрийский, в христианскую литературу приемы «софистического» стиля, и Африка в течение долгого времени оставалась центром христианской литературы на латинском языке.
Революция III в. положила по существу конец рабовладельческому строю. Создающаяся в конце века деспотическая монархия основана уже на преобладании крепостнических форм эксплоатации; центр империи переходит из Рима в Константинополь, и христианство становится господствующей религией; однако наряду со многими другими пережитками рабовладельческого общества античные литературные формы еще продолжают существовать вплоть до окончательного распада Римской империи и уничтожения ее «варварами». Школа, грамматическое и риторическое «обучение» поддерживают искусство владения «классическим» стилем и старой квантитативной (основанной на различении долгих и кратких слогов) метрикой, потерявшими уже всякую опору в живом языке. Задачу возрождения Р. л. ставит себе во второй половине IV в. группирующийся вокруг оратора Симмаха (Q. Aurelius Symmachus, ок. 350—410) кружок римских аристократов, остающийся верным античной религии и противопоставляющий традиции римской культуры как христианству, так и «варварству» (деятельности этого кружка мы обязаны между прочим сохранением тщательно выверенных текстов многих древних авторов). «Панегирики» галльских риторов и Симмаха, его же письма, фигурная версификация Оптатиана Порфирия (Publilius Optatianus Porfyrius), риторические стихотворения Авзония ( Decimus Magnus Ausonius, около 310—395), история Аммиана Марцеллина (Ammianus Marcellinus, ок. 330 — ок. 400), являющаяся продолжением «Истории» Тацита, биографии императоров, продолжающие труд Светония, многочисленные конспективные изложения римской истории — все это свидетельствует о стремлении писателей IV в. примкнуть к литературной традиции I—II вв. (Плиний, Стаций, Флор, поэты II в. и т. д.). Когда в конце IV в. выделение Западной римской империи вернуло Италии значение политического центра, вновь возникла придворная поэзия с политической тематикой, прославлявшая успехи Рима в борьбе с «варварами» (Клавдиан (Claudius Claudianus, в V в.), Меробауд (Merobaudes) и Аполлинарис Сидоний (Apollinaris Sidonius, ок. 430—480)). Восторженную хвалу Риму как центру мирового владычества содержит поэма Рутилия Наматиана (Rutilius Namatianus), описывающая возвращение автора из Рима в Галлию в 416. Еще в V—VI вв. африканские поэты при владычестве вандалов упражняются в трактовке мифологических тем, в риторических описаниях и эпиграммах (Драконтий (Dracontius), Луксорий (Luxorius) и др.), а в Италии Максимиан (Maximianus) сочиняет эротические элегии. Отрыв от восточной части империи и упадок знания греческого языка на западе с середины III в. порождают многочисленные переводы гл. обр. научных сочинений, но также и литературных произведений — дидактических поэм (Авиен (Avienus)), басен Бабрия (Авиан (Avianus)), романов. Но вся эта поэзия питается исключительно литературной традицией прошлого, работает в значительной мере «центонами» (гл. обр. из Вергилия) и покоится на формально-риторическом искусстве стиля, которое продолжало оставаться классовым отличительным признаком господствующей верхушки. Вычурная форма, школьный педантизм, переплетающийся с символико-аллегорической фантастикой, — характерные признаки этой литературы. Риторический стиль господствует и в христианской литературе (Лактанций (Lactantius), Иероним (Hieronymus, ок. 331—420), Августин (Aurelius Augustinus, 354—430) и др.). Укрепившись в господствующей верхушке, христиане не меньше «язычников» культивируют традиции классической Р. л.: поэты пересказывают библейские сюжеты помощью вергилиевской эпической техники (Ювенк (Juvencus), Марий Виктор (Marius Victor), Киприан (Cyprianus), Седулий (Sedulius), Авит (Avitus)) или следуют в своей лирике формам Горация и Авзония (Пруденций (Aurelius Prudentius Clemens, ок. 348—410), Паулин Ноланский (Paulinus Nolanus)); даже в литургических гимнах (Амвросий (Ambrosius, ок. 340—397)), воспроизводящих в известной степени приемы «народной» поэзии, сохраняется квантитативная метрика. Лишь завоевание Римской империи «варварами» окончательно уничтожило античное общество и создало условия перехода античной формации в феодальную и вместе с тем оборвало традицию старых литературных форм, которые лишь частично трансформировались в жанры средневековой латинской литературы.
Список
литературы
Fabricius J. A., Bibliotheca latina, Hamburg, 1697
Teuffel W., Geschichte der römischen Literatur, bearbeitet v. W. Kroll und F. Skutsch, Lpz., I6, 1916, II7, 1920, III6, 1913
Schanz M., Geschichte der römischen Literatur, 4 Bde, 3 Aufl., München, 1907—1922 (B. I вышел в 1924, 4 изд.)
Leo F., Geschichte der römischen Literatur, Bd I, Berlin, 1913
Его же, Die römische Literatur d. Altertums (Kultur der Gegenwart, T. I, Abt. 8), 3 Aufl., Lpz., 1912 (русский перевод: Очерк истории римской литературы, СПБ, 1908)
Martini E., Grundriss d. Geschichte der römischen Literatur, T. I, Münster, 1910 (русск. перевод: История римской литературы, ч. 1, СПБ, 1912)
Norden E., Römische Literatur (Einleitung in d. Altertumswissenschaft, hrsg. v. E. Norden, Bd I, H. 4), Lpz., 1923
Kappelmacher A., Die Literatur der Römer bis zur Karolingerzeit, «Handbuch der Literaturwissenschaft», Potsdam, 1925—1933
Klotz A., Geschichte der römischen Literatur, Bielefeld, 1930
Nageotte E., Histoire de la littérature latine, P., 1885 (русский перевод: История латинской литературы, М., 1914)
Lamarre С., Histoire de la littérature latine depuis la fondation de Rome jusqu’à la fin du gouvernement républicain, 4 vv., P., 1900
Его же, Histoire de la littérature latine au temps d’Auguste, 4 vv., P., 1907
Amatucci A. G., Storia della letteratura romana, Napoli, 1912
Duff J. W., A literary history of Rome from the origins to the close of the Golden Age, 7 ed., L., 1927
Ribbeck O., Geschichte der römischen Dichtung, Stuttgart, I2, 1894, II2, 1900, III, 1892
Plessis F., La poésie latine (De Livius Andronicus à Rutilius Namatianus), P., 1909
Patin H. J. G., Études sur la poésie latine, 2 vv., P., 1869
Sellar W. Y., Roman poets of the Republic, 3 ed., Oxford, 1889
Его же, Roman poets of the Augustan Age, Oxford, 1884
Kroll W., Studien zum Verständnis der römischen Literatur, Stuttgart, 1924
La Ville de Mirmont H., de, Études sur l’ancienne poésie latine, P., 1902
Müller L., Quintus Ennius, SPB, 1884
Leo F., Plautinische Forschungen, 2 Aufl., Berlin, 1912
Norden E., Die antike Kunstprosa, 2 Bde, 3 Aufl., Lpz., 1915—1918
Michaut G., Le génie latin, P., 1900
Ussani V., Originalitá e caratteri della letteratura latina, Venezia, 1920
Jachmann G., Die Originalität der römischen Literatur, Lpz., 1926
Coccheia E., La letteratura latina anteriore del influenza ellenica, 3 vv., Napoli, 1924—1925
Weyman K., Beiträge zur Geschichte d. christlich-lat. Poesie, München, 1926
Модестов В. И., Очерк истории римской литературы, СПБ, 1888 («Дополнения», М., 1906)
Нагуевский Д. И., Основы библиографии по истории римской литературы, Казань, 1889
Его же, Библиография по истории римской литературы в России, Казань, 1889
Варнеке Б. В., Очерки из истории древнеримского театра, СПБ, 1903
Его же, Наблюдения над древнеримской комедией. К истории типов, Казань, 1905
Малеин А. И., Библиографический указатель книг и статей по римской истории на русском яз. (в книге: Б. Низе, Очерк римской истории и источниковедения, изд. 3, СПБ, 1910)
Нагуевский Д. И., История римской литературы, тт. I—II, Казань, 1911—1915
Малеин А. И., «Золотой век» римской литературы, П., 1923
Дератани Н. Ф., История древнеримской литературы, М., 1928.