Александрова Т. Л.
Лирика Блока – "эолова арфа" революции, высокохудожественное воплощение неосознанных стремлений русской интеллигенции. Выражаясь словами Б.К. Зайцева, противопоставлявшего Блока Бунину, в котором "крепость, пластика, изобразительность", в нем – "смутная и туманная пена неких душевных состояний, музыка, неопределенный, иногда обольстительный, иногда ядовитый хмель" (Зайцев Б.К. Бунин. Речь на чествовании писателя 26 ноября. – Иван Бунин. Pro et contra. СПб., 2001. С. 411). Мало кто из современных Блоку литераторов пользовался столь восторженной и искренней любовью читающей публики. И многое ему прощали – что не простили бы никому другому. Об отношении к нему можно судить, к примеру, по воспоминаниям Елизаветы Юрьевны Кузьминой-Караваевой (будущей "матери Марии" – православной монахини и героини французского Сопротивления). Вот как передает она свой "самый ответственный" разговор с поэтом: "″Кто вы, Александр Александрович? Если вы позовете, за вами пойдут многие. Но было бы страшной ошибкой думать, что вы вождь. Ничего, ничего у вас нет такого, что бывает у вождя. Почему же пойдут? Вот и я пойду, куда угодно, до самого конца. Потому что сейчас – в вас как-то мы все, и вы – символ всей нашей жизни, даже всей России символ. Перед гибелью, перед смертью Россия сосредоточила на вас самые страшные лучи – и вы за нее, во имя ее, как бы образом ее сгораете. Что мы можем? Что могу я, любя вас? Потушить – не можем, а если и могли бы, права не имеем. Таково ваше высокое избрание, – гореть. Ничем, ничем помочь вам нельзя″. Он слушает молча. Потом говорит: ″Я все это принимаю, потому что знаю давно. Только дайте срок. Так оно само собою и случится″" (Кузьмина-Караваева Е.Ю. Встречи с Блоком. – Александр Блок в воспоминаниях современников. В 2-х тт. М., 1980. Т. 2. С. 73 – 74). "Блок – великий мистический поэт, <...> – писала другая его современница-христианка, поэтесса Надежда Павлович, – у него было то ″духовное трезвение″ (по слову ″Добротолюбия″), которое позволяло ему и видеть недоступное нам, и предчувствовать, как оно должно отразиться на земле" (Павлович Н. Из воспоминаний об Александре Блоке. – Александр Блок в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 398). Странно читать такие строки о человеке, который писал, что "не знает" Христа, пренебрежительно отзывался о Церкви, порой допускал кощунственные высказывания – в стихах и прозе. Авторы цитированных воспоминаний об этом знали. Но что-то удерживало их от иного суждения. В самом деле, был ли Блок пророком – истинным или ложным? "Драма моего миросозерцания, – писал он сам в письме Андрею Белому, – <...> в том, что я – лирик. Быть лириком – жутко и весело. За жутью и весельем таится бездна, куда можно полететь – и ничего не останется. Веселье и жуть – сонное покрывало. Если бы я не носил на глазах этого сонного покрывала – не был руководим неведомо Страшным, от которого меня бережет только моя душа – я не написал бы ни одного стихотворения из тех, которым Вы придавали значение" (Блок А. Собр. соч. в 6-ти тт. М., 1982. Т. 6. С. 125). Исследователь жизни и творчества Блока, К.В. Мочульский, так комментирует эти строки: "Это – самонаблюдение ясновидца. Образ поэта-слепца с покрывалом ″жути и веселья″ на глазах, ведомого неведомо Страшным; несменяемого часового, охраняющего святыню; верного стража, несмотря на все измены и падения, вольного и цельного человека, несущего свою человечность, как крест; мистика с ″огненными переживаниями″ и ″холодом белого дня в душе″ – этот образ незабываем" (Мочульский К.В. С. 114. Александр Блок. Андрей Белый. Валерий Брюсов. М., 1997. С. 114). Мочульский считал Блока "духовидцем", сравнимым с Бëме, Сведенборгом, Владимиром Соловьевым. Так это или не так, но "слепой ясновидец" – в данном случае вполне подходящее определение. Блок и сам в одном из ранних стихотворений восклицал: "Мудрость моя близорукая!" Человек не только огромного таланта, но и живой совести, Блок действительно улавливал "музыку" своего времени, но, как водится, в сердце, не очищенном от страстей, истина смешивалась с ложью, поэтому прозрения то и дело сменяются у него помрачениями (в этом тоже – знамение эпохи).
Страшное Откровение Иоанна Богослова заканчивается светлым видением Нового Иерусалима: "И увидел я новое небо и новую землю; ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет. И я Иоанн увидел святый город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего…" (От. 21: 1 – 2). Блок, глубоко прочувствовавший крушение старого мира, нового – чаял, но не увидел, потому что сам не пережил внутреннего обновления, а в царстве "Нового Человека со старым сердцем" – задохнулся. Однако на роль "учителя жизни" он никогда и не претендовал, а был, в самом деле, по преимуществу лирик. Лирические же стихи совершенно не обязательно содержат какую бы то ни было "идею", истинную или ложную, поэтому многое у Блока можно воспринимать, совершенно отстранившись от его неоднозначной мистики и нередко сомнительных откровений. Галина Кузнецова в "Грасском дневнике" приводит слова Бунина, сказанные по поводу изданного дневника Блока: "Нет, он был не чета другим. Он многое понимал… И начало в нем было здоровое…" (Цит. по: Иван Бунин. Pro et contra. С. 128) – хотя в печати Бунин судил о Блоке очень резко. Но пафос "светлого начала" действительно присутствует в его творчестве, – именно это делает Блока великим поэтом.
Жизнь – без начала и конца.
Нас всех подстерегает случай.
Над нами – сумрак неминучий,
Иль ясность Божьего лица.
Но ты, художник, твердо веруй
В начала и концы. Ты знай,
Где стерегут нас ад и рай.
Тебе дано бесстрастной мерой
Измерить все, что видишь ты.
Твой взгляд – да будет тверд и ясен.
Сотри случайные черты –
И ты увидишь: мир прекрасен.
("Возмездие")
Биография
О жизни Блока написано очень много. Множество сведений сохранилось и о его родных, близких, знакомых. Люди, хотя бы отчасти втянутые в его орбиту, уже одним этим приобретали известность. Однако при всем обилии сохранившихся фактов и подробностей личность самого поэта во многом остается тайной.
Предки Блока по отцовской линии – немецкого происхождения. Его прапрадед, Иоганн фон Блок, переселился в Россию в 1755 г., был лейб-медиком императрицы Елисаветы Петровны. Дед поэта, камер-юнкер и предводитель дворянства, в последние годы жизни страдал душевным расстройством и даже был помещен в психиатрическую лечебницу. Отец – Александр Львович Блок (1852 – 1880) – блестяще окончил юридический факультет Петербургского университета и получил кафедру в Варшаве. Это был человек большой одаренности, но исключительно тяжелого характера. В поэме "Возмездие" Блок дает его портрет – более психологический, чем физический:
″Он – Байрон, значит – демон…″ – Что ж?
Он впрямь был с гордым лордом схож
Лица надменным выраженьем
И чем-то, что хочу назвать
Тяжелым пламенем печали.
(Вообще, в нем странность замечали –
И всем хотелось замечать).
Пожалуй, не было, к несчастью,
В нем только воли этой… Он
Одной какой-то тайной страстью,
Должно быть, с лордом был сравнен:
Потомок поздний поколений,
В которых жил мятежный пыл
Нечеловеческих стремлений, –
На Байрона он походил,
Как брат болезненный на брата
Здорового порой похож...
В портрете отца Блок узнает и собственные черты. Интересна его запись в дневнике: "Из семьи Блоков я выродился. Нежен. Романтик. Но такой же кривляка" (Блок А. Собр. соч. в 6-ти тт. Т. 5. С. 104). От отца ему передалась и музыкальность: Александр Львович был прекрасным музыкантом и в музыке находил отдушину от прозаической юриспруденции. От него же, по словам К.В. Мочульского, к сыну перешла "болезнь иронии". Начало жизни будущего поэта омрачено драматичным разрывом между его родителями, рос он вдали от отца и в дальнейшем общался с ним лишь отдаленно и эпизодически, – тем удивительнее стойкость фамильных черт. Но более-менее "здоровым началом" Блок обязан семье матери, в которой воспитывался. "Семья моей матери причастна к литературе и к науке" – писал поэт в автобиографии (Собр. соч. Т. 5. С. 67). Дед его, Андрей Николаевич Бекетов (1825 – 1902) – известный ученый-ботаник, ректор Петербургского университета. "Он принадлежал к тем идеалистам чистой воды, которых наше время почти не знает", – писал Блок (Там же).
Глава семьи – сороковых
Годов соратник; он поныне,
В числе людей передовых,
Хранит гражданские святыни,
Он с николаевских времен
Стоит на страже просвещенья,
Но в буднях нового движенья
Немного заплутался он…
Тургеневская безмятежность
Ему сродни; еще вполне
Он понимает толк в вине,
В еде ценить умеет нежность;
Язык французский и Париж
Ему своих, пожалуй, ближе,
(Как всей Европе: поглядишь –
И немец грезит о Париже),
И – ярый западник во всем –
В душе он – старый барин русский,
И убежденный склад французский
Со многим не мирится в нем…"
В автобиографии Блок с мягкой иронией приводит еще одну характерную черточку деда: "Встречая знакомого мужика, дед брал его за плечо и начинал свою речь словами: ″Eh, bien, mon petit…″ Иногда на том разговор и кончался" (Там же). Но как бы поэт ни иронизировал по поводу гражданских убеждений профессора Бекетова – он сам во многом был его закономерным логическим продолжением, – это и привело его к осознанию необходимости революции.
Женщины в семье Бекетовых обладали выраженными способностями к литературе. Бабушка, Елизавета Григорьевна (1834 – 1902), активно занималась переводами с французского и английского – переводила Жорж Санд, Бичер-Стоу, Вальтера Скотта, Диккенса, Гюго, Мопассана, Флобера. Из четырех ее дочерей писательницей не стала только вторая, Софья Андреевна. Старшая дочь, Екатерина Андреевна (1855 – 1892), писала рассказы и стихи, – одно из ее стихотворений, "Сирень", было положено на музыку С.В. Рахманиновым и стало известным романсом. Младшая, Мария Андреевна (1862 – 1938) – была детской писательницей; впоследствии она стала первым биографом своего племянника (жизнь поэта в ее изложении напоминает увлекательную повесть для юношества). Мать Блока, третья из сестер, Александра Андреевна (1860 – 1923), тоже проявила себя как переводчица. Впрочем, в детстве и юности никто не мог бы этого предсказать. "…Веселая девочка, самая ребячливая и беззаботная из своих сестер, – вспоминала М.А. Бекетова, – Детского в ней было очень много, и долго оставалась она еще совершенным ребенком <...> Училась Ася довольно плохо. Она ненавидела всякую ″учебу″, систематичность. В гимназии ее считали пустой, даже глупой, но ошибочно… Больше всего любила она природу и литературу, особенно лирику, поэзию. Была очень религиозна и еще в детстве мечтала о детях, о материнстве. В шестнадцать лет из некрасивой девочки Ася превратилась в очаровательную девушку. Своей женственной грацией, стройностью, хорошеньким свежим лицом и шаловливым кокетством она привлекала сердца" (Бекетова М.А. Александр Блок. Биографический очерк. Л., 1930, С. 31). Блок в поэме "Возмездие", схематизировав образы других сестер (в поэме их две, а не три), несколько строк посвятил Асе-гимназистке:
В семье нечопорно растут
Три дочки: старшая томится
И над кипсэком мужа ждет,
Второй – всегда не лень учиться,
Меньшая – скачет и поет.
Велит ей нрав, живой и страстный,
Дразнить в гимназии подруг
И косоплеткой ярко-красной
Вводить начальницу в испуг…
Брак юной, наивной и ребячливой Аси Бекетовой с демоническим Александром Львовичем Блоком обернулся драмой. В Варшаве, вдали от прежнего круга знакомых, муж проявил свой характер во всей красе: он изводил жену беспричинной ревностью, в наказание – бил и морил голодом. Первый ребенок родился мертвым. Забеременев вторично, Александра Андреевна вернулась в родительский дом. "Сестра поразила нас с первого взгляда; она была почти неузнаваема, – вспоминала М.А. Бекетова. – Красота ее поблекла, самый характер изменился. Из беззаботной хохотушки она превратилась в тихую, робкую женщину болезненного и жалкого вида" (Бекетова М.А. Там же. С. 34). Переживания и потрясения не прошли для нее бесследно (впоследствии она страдала нервной болезнью). Вероятно, сказались они и на ребенке – будущем поэте.
Александр Блок родился 16 (28) ноября 1880 г. "С первых дней своего рождения Саша стал средоточием всей жизни. – пишет тетушка-биограф. – Его обожали все, начиная с прабабушки и кончая старой няней, которая нянчила его первое время" (Там же. С. 34). А.Н. Бекетов, как ученый и ректор университета, естественно, вращался по преимуществу в среде ученых и со многими дружил. В числе его друзей был и знаменитый химик Д.И. Менделеев, живший с семьей по соседству. М.А. Бекетова с умилением вспоминает, как две няни вместе выводили гулять двух детей: трехлетнего "крупного розового мальчика" Сашу Блока и двухлетнюю "крупную розовую девочку" – Любу Менделееву, и как создатель таблицы химических элементов, "приходя в ректорский дом, спрашивал: ″Ваш принц что делает? А наша принцесса пошла гулять″" (Там же, С. 61). Из далекого будущего это казалось мистическим знаком.
В детстве Саша Блок был так красив, что в самом деле был похож на маленького принца – прохожие на улице останавливались на него полюбоваться. И избалован "принц" был соответственно. "Саша был живой, неутомимо резвый, интересный, но очень трудный ребенок: капризный, своевольный, с неистовыми желаниями и непреодолимыми антипатиями" (Там же, С. 35). Характерно, что, при обилии всевозможных подробностей, особенных воспоминаний о его религиозном воспитании не дается. Конечно, надо учитывать, что свои воспоминания М.А. Бекетова писала уже в Советской России, но религиозная жизнь в семье, надо понимать, и была довольно поверхностной. Зато Блок получил щедрое "воспитание природой". Живя в основном в Петербурге, летние месяцы семья проводила в подмосковном имении Шахматово, Клинского уезда. О роли Шахматова в поэзии Блока писали все близкие ему люди. Андрей Белый описывает его так: "От Поварова до Подсолнечной стиль изменяется, пейзажи становятся резче, красивей и явно дичают; лугов уже меньше; леса отовсюду (теперь их повырубили); больше гатей, оврагов и рытвин, деревни – беднее, их – меньше; уже не Московская, а Тверская губерния; Русью Тверской уже веет (Тверская же Русь – не Московская Русь) – тою Русью, которая подлинная и о которой А.А. так чудесно сказал:
О Русь моя! Жена моя! До боли
Нам ясен долгий путь!"
(Белый А. Воспоминания о Блоке. М., 1995. С. 77).
Блоковские строки действительно чудесны, но замечания Белого нельзя оставить без внимания – уж очень характерны они для русского интеллигента: если подлинная Русь – то только не московская (по аналогии: если вера – то не Православие, если христианство – то без Церкви, если власть – то уж только не та, которая сейчас). А "долгий путь" у Блока совсем не "ясен" – в песне Гаэтана об этом сказано честнее:
Смотрит чертой огневою
Рыцарю в очи закат,
Да над судьбой роковою
Звездные ночи горят.
Мира восторг беспредельный
Сердцу певучему дан.
В путь роковой и бесцельный
Шумный зовет океан…
("Роза и крест")
"Здесь, в окрестностях Шахматова, – продолжает Андрей Белый, – что-то есть от поэзии Блока; и – даже: быть, может, поэзия эта воистину шахматовская; взятая из окрестностей; встали горбины, зубчатые зори:
И вдоль вершин зубчатых леса
Засветит брачная заря.
Обилие хмурых горбин и болот с очень многими окнами, куда можно кануть – пойдешь прогуляться и канешь в окошко, – все это вплотную облегало усадьбу, где вырос А.А.; здесь – водится нечисть; здесь попик болотный на кочке кощунственно молится ″за лягушачью лапу, за римского папу″, колдун среди пней полоняет весну; и маячит дымком ″Невидимка″; сюда же Она по заре спускается розовым шелком одежд" (Там же).
"Лицо блоковской ″Руси″, – пишет Мочульский, – рождается не из русских былин, песен и сказок, а из народной магии заговоров и заклинаний, – и эта магия бросает на него темный свет демонизма" (Мочульский. А. Блок. С. 93). В отношении стихотворения "Русь" это, может быть, и верно, – но и то лишь отчасти, в целом же блоковская Россия этим элементом не исчерпывается. Тот же Мочульский замечает: "Два полюса его поэзии, – деревенская Русь, Московская губерния, Шахматово и ″городская″ Россия – Петербург". (Там же. С. 22).
Тема "Петербург Блока" продолжает всем известные "Петербург Пушкина" и "Петербург Достоевского" – и, отчасти их синтезирует. В чем-то Блок прямо следует традиции "Медного всадника":
О, город мой неуловимый,
Зачем над бездной ты возник?..
Ты помнишь: выйдя ночью белой
Туда, где в море сфинкс глядит
И на обтесанный гранит
Склонясь главой отяжелелой,
Ты слышать мог: вдали, вдали,
Как будто с моря, звук тревожный,
Для Божьей тверди невозможный,
И необычный для земли…
Провидел ты всю даль, как ангел
На шпиле крепостном; и вот –
(Сон или явь): чудесный флот,
Широко развернувший фланги,
Внезапно заградил Неву…
И Сам Державный Основатель
Стоит на головном фрегате…
Так снилось многим наяву…
Какие ж сны тебе, Россия,
Какие бури суждены?..
Но в эти времена глухие
Не всем, конечно, снились сны…
("Возмездие")
Начало той же, 2-й главы поэмы – общее место советских учебников истории:
В те годы дальние, глухие,
В сердцах царили сон и мгла:
Победоносцев над Россией
Простер совиные крыла…
Это Блок пишет не по личным воспоминаниям – следует канону демократической интеллигенции, так что за историческое свидетельство принять это трудно. Но с "другим" Петербургом ему пришлось познакомиться лично. В 1889 г. Александра Андреевна вторично вышла замуж – за поручика лейб-гвардии гренадерского полка Франца Феликсовича Кублицкого-Пиоттух, – и вместе с сыном переехала к мужу, в казармы на Петербургской стороне, на набережной Большой Невки.
В соседнем доме окна жолты.
По вечерам – по вечерам
Скрипят задумчивые болты,
Подходят люди к воротам.
И глухо заперты ворота,
А на стене – а на стене
Недвижный кто-то, черный кто-то
Людей считает в тишине…
("Фабрика")
Во втором браке Александра Андреевна была не особенно счастлива, – Франц Феликсович был человеком прозаическим, совсем не в духе ее семьи и ее собственных устремлений, – но с ним она прожила долгие годы, вплоть до его смерти. К пасынку он относился довольно равнодушно, но ни в чем его и не стеснял и ничем не травмировал.
В августе 1889 г. Саша Блок поступил во Введенскую гимназию. Успехами в науках не блистал – ему было скучно. Но в своих предпочтениях он был оригинален: больше всего любил древние языки – предметы, которые ненавидели и против которых восставали целые поколения «лучших русских людей». Но для музыкального уха будущего поэта «медь торжественной латыни» уже звучала призывно. «Учился он неровно. – вспоминала тетушка. – Всего слабее шла арифметика, вообще математика. По русскому языку дело шло гладко, что не помешало одному курьезному случаю: Блок принес матери свой гимназический дневник <...> и в этом дневнике мать прочла следующее замечание: ″Блоку нужна помощь по русскому языку″» (Бекетова М.А. С. 48). Мария Андреевна недоумевает, «чем руководствовался преподаватель», – но курьезом это выглядит уже с высоты 20-х гг. Детские же опыты творчества, заботливо сохранявшиеся в семье, отнюдь не открывают в Саше Блоке вундеркинда. То, что он пишет в возрасте 12 – 14 лет, пожалуй, даже слишком ребячливо и инфантильно. Тем удивительнее, как быстро открылась в нем глубина и какая-то неожиданная зрелость: многое из того, что он пишет в 18 – 19 лет – уже на уровне лучших образцов поэзии XIX века.
Сформировали его в основном, по-видимому, две вещи: воспитание театром и первый прилив юношеских страстей. Начало увлечения театром – 1894 год. Тогда летом в Шахматове впервые была разыграна пьеса: «Спор древнегреческих философов об изящном», роли в которой исполняли Саша Блок и его двоюродный брат Феликс (Фероль, как его звали в семье) Кублицкий. Примерно тогда же Блок впервые встретился еще с одним троюродным братом, московским – Сергеем Соловьевым (1885 – 1942), впоследствии сыгравшим некоторую заметную роль в его судьбе. Родство шло по материнской линии: Ольга Михайловна Соловьева (урожденная Коваленская, 1855 – 1903) была двоюродной сестрой матери Блока, а ее муж, Михаил Сергеевич (1862 – 1903) – родным братом великого русского философа Владимира Соловьева. Знакомство с М.С. и О.М. Соловьевыми Блок в Автобиографии называл в ряду «явлений и веяний, особенно сильно повлиявших» на него. Но, конечно, настоящее знакомство состоялось позднее, а тогда Сашу Блока просто, что называется, «заметили».
В середине 90-х гг. Александра Андреевна почувствовала ухудшение здоровья (к болезни сердечной и нервной, начавшейся у нее после первого неудачного замужества, прибавились эпилептические припадки. Доктора настаивали на серьезном лечении и летом 1897 г. она, с сестрой Марией Андреевной и сыном, отправилась на курорт в Германию, в Бад-Наугейм.
Здесь посетила Блока первая любовь. Предметом ее была Ксения Михайловна Садовская (1862 – 1925), взрослая женщина, почти ровесница его матери. Серьезного значения этому роману никто не придавал, поэтому мать и тетка Блока смотрели на него благодушно. «Они виделись ежедневно. – вспоминала М.А. Бекетова, – Встав рано, Блок бежал покупать ей розы, брать для нее билет на ванну. Они гуляли, катались на лодке. Все это длилось не больше месяца. Она уехала в Петербург, Где они встретились снова после большого перерыва» (Бекетова М.А. С. 25). Блок сам вскоре осознал, что любовь была «ложной», но она вскрыла в нем подлинный родник поэзии.
Помнишь ли город тревожный,
Синюю дымку вдали?
Этой дорогою ложной
Мы безрассудно пошли…
– напишет он через два года. Очевидно, подействовали на него и впечатления заграничной поездки, романтические картины старой Европы. Может быть, зазвучал и зов немецкой крови – поэтический юноша ощутил себя средневековым рыцарем. А вскоре явилась и истинная Прекрасная Дама – но уже не в Германии, в России, в родном Шахматове.
Когда я в сумерки проходил по дороге,
Заприметился в окошке красный огонек.
Розовая девушка встала на пороге
И сказала мне, что я красив и высок.
(«Просыпаюсь я – и в поле туманно…»)
Тем не менее с духом немецкого рыцарства пришли и свободные, близкие к тоническим, размеры, характерные для древней германской поэзии – это не было следствие формальной изощренности, так звучала музыка души юноши-поэта.
Вхожу я в темные храмы,
Совершаю бедный обряд,
Там жду я Прекрасной Дамы
В мерцаньи красных лампад…
С точки зрения силлабо-тонического стихосложения здесь наблюдается некая неправильность: стопы то двусложные, то трехсложные, то усеченные до одного слога – без какой-либо закономерности. Зато строго соблюдается количество ударений в строке. В таком случае говорят не о «стопах», а о «долях», и сам размер называется дольник. Ударение применительно к дольнику называется латинским словом ictus, и если в строке, к примеру, три ударения (как в том, схема которого дается), то говорят о 3-иктном дольнике. Классический пример 4-иктного дольника опять-таки дает поэзия Блока:
Девушка пела в церковном хоре
О всех усталых в чужом краю,
О всех кораблях, ушедших в море,
О всех, забывших радость свою…
С такими размерами уже и раньше экспериментировали русские поэты (из старших символистов – Брюсов, Гиппиус), но только у Блока они зазвучали естественно и легко. Впрочем, это было чуть позже, – в начале 1900-х, первые же стихи Блока все-таки, как правило, не покидают пределов родной силлабо-тоники.
Сам поэт выделял в своем творчестве три этапа: мистической «тезы» (1900 – 1903), скептической «антитезы» (1904 – 1907) и синтеза, в который укладывается его зрелое творчество, по количеству гораздо менее обильное.
Период мистической «тезы» (~ 1900 – 1903)
В восьми верстах от Шахматова находилось имение Менделеевых Боблово, где летом 1898 г. состоялась первая сознательная встреча рыцаря с Прекрасной Дамой (прежнее младенческое знакомство не в счет). Любовь Дмитриевна Менделеева-Блок (1881 – 1939) тоже ее вспоминала: «О день роковой для Блока и для меня! Как был он прост и ясен! Жаркий солнечный июньский день, расцвет московской флоры. До Петрова-дня еще далеко, травы стоят некошенные, благоухают. Благоухает душица, легкими, серыми от цвета колосиками обильно порошащая траву вдоль всей ″липовой дорожки″, где Блок увидал впервые ту, которая так неотделима для него от жизни родных им обоим холмов и лугов, которая так умела сливаться со своим цветущим окружением. Унести с луга в складках платья запах нежно любимой тонкой душицы, заменить городскую прическу туго заплетенной ″золотой косой девичьей″, из горожанки перевоплощаться сразу по приезде в деревню в неотъемлемую часть и леса, и луга, и сада <...> – это все дается только с детства подолгу жившим в деревне, и всем этим шестнадцатилетняя Люба владела в совершенстве». (Блок Л.Д. И быль и небылицы о Блоке и о себе. – Александр Блок в воспоминаниях современников. Т. 1. С. 139). Из описания явствует, что заниженной самооценкой избранница поэта не страдала, но ее можно понять: какая женщина не исполнилась бы преувеличенного о себе мнения, будучи не только воспета лучшими поэтами своей эпохи, но и возведена в ранг земного воплощения Вечной Женственности. Она была обычной, даже можно сказать, заурядной девушкой (с некоторой скидкой на высокую культуру семьи и воспитания), которой хотелось развлекаться, наряжаться, нравиться. Явившийся «рыцарь» пришелся ей по душе, она даже влюбилась в него. От того, первого лета их знакомства сохранились известные фотографии: Блок в костюме Гамлета, Любовь Дмитриевна в костюме Офелии – едва ли не единственная фотография, которая дает понять, что в этой простоватой и полноватой девушке действительно был какой-то свет женственности, казавшийся ее поклонникам отблеском нетварного света. Вообще же словесные ее портреты привлекательнее фотографических. «Любовь Дмитриевна носила розовые платья и великолепные золотистые волосы заплетала в косу. – писала М.А. Бекетова. – Нежный бело-розовый цвет лица, черные брови, детские голубые глаза и строгий неприступный вид. Высокий рост, лебединая походка, женственная прелесть» (Бекетова М.А. С. 62). Блок увидел в своей Прекрасной Даме древнерусский, «княжеский» идеал красоты – так парадоксальным образом синтезировался в нем дух поэзии средневековых трубадуров и труверов – с идеалом русской красавицы. Этот причудливый синтез, очень характерный для поэзии Серебряного века вообще и в литературе очень плодотворный, применительно к жизни изначально таил в себе опасность тяжелой драмы – что и вышло впоследствии.
Любовь Дмитриевна вспоминала, что роль Офелии в любительской постановке Шекспира была первым ее шагом навстречу Блоку. Но потом увлечение прошло, и уже немногое время спустя ей было «стыдно вспоминать свою влюбленность в этого фата с рыбьим темпераментом и глазами» (Блок Л.Д., С. 151). А для Блока начался новый этап жизни.
Я шел во тьме к заботам и веселью,
Вверху сверкал незримый мир духóв.
За думой вслед лилися трель за трелью
Напевы звонкие пернатых соловьев.
И вдруг звезда полночная упала,
И ум ужалила змея…
Я шел во тьме, и эхо повторяло:
«Зачем дитя Офелия моя?»
(2 августа 1898 г. Шахматово)
В том же, 1898 г. Блок, окончив гимназию, поступил на юридический факультет Петербургского университета. «Университет не сыграл в моей жизни особенно важной роли, – вспоминал он впоследствии, – но высшее образование дало, во всяком случае, некоторую умственную дисциплину и известные навыки, которые очень помогают мне и в историко-литературных, и в собственных моих критических опытах, и даже в художественной работе (материалы для драмы ″Роза и крест″)» (Блок А.А. Автобиография. Собр. соч. Т. 5., С. 75). Закончил же Блок не юридический, а историко-филологический факультет, на который перешел в 1901 г.
Но внутренняя его жизнь была важнее, серьезнее, напряженнее. Это было уже нечто большее, нежели простая юношеская влюбленность. Сквозь земное чувство к земной девушке пробивался свет мистического откровения. Таинственные «лучи» обреченной России уже «скрещивались» на юном поэте. Его душевный опыт был квинтэссенцией опыта его поколения. Андрей Белый так вспоминал это время: «И старое отделилось от нового: и другими глазами глядели на мир в 1900 – 1901 гг.; пессимизм стал трагизмом; и катарсис переживало сознание наше, увидевши крест в пересечении линий, эпоху подобную первохристианской переживали на рубеже двух столетий; античность, ушедшая в ночь, озарилася светом сознания нового <...> Смешение переживалось по-своему каждым. Кто зори встречал багряницей страданья, а кто эти зори встречал, как огонь, пожирающий старое; в эти годы Бальмонт в нас бросает ″Горящие здания″ – после холода мировой ″Тишины″ и уныний ″В безбрежности″… В эти же годы босяк, поджигатель, проник в сердце русских и действовал там сильней, чем резонирующий неврастеник у Чехова; всюду открылись поклонники философии Ницше, и лозунги ″времена сократического человека прошли″ – подхватили мы все. Выходили тома Собрания сочинений Владимира Соловьева, иначе вскрывавшие небо. Зарей возрожденья стоит Соловьев на рубеже двух столетий, где
Зло позабытое
Тонет в крови,
Всходит омытое
Солнце любви.
Появились вдруг ″видящие″ средь ″невидящих″; они узнавали друг друга, тянуло делиться друг с другом непонятым знанием их; и они тяготели друг к другу, слагая естественно братство зари, воспринимая культуру особо: от крупных событий до хроникерских газетных заметок; интерес ко всему наблюдаемому разгорался у них, все казалось им новым, охваченным зорями космической и исторической важности; борьба света с тьмой происходила уже в атмосфере душевных событий, еще не сгущенных до явных событий истории, подготовляющей их; в чем конкретно события эти, – сказать было трудно и ″видящие″ расходились в догадках: тот был атеист, этот был теософ; этот – влекся к церковности, этот – шел прочь от церковности, соглашались друг с другом на факте Зари: ″нечто″ светит; из этого ″нечто″ грядущее развернет свои судьбы». (Белый А. Воспоминания о Блоке. С. 23).
«Из событий, явлений и веяний, особенно сильно повлиявших на меня так или иначе я должен упомянуть: встречу с Вл. Соловьевым, которого я видел только издали; знакомство с М.С. и О.М. Соловьевыми, З.Н. и Д.С. Мережковскими и с А. Белым», – писал Блок в автобиографии (Блок А. Собр. Соч. в 6-ти тт. Т. 5. С. 75).
Владимира Сергеевича Соловьева (1853 – 1900) Блок видел в феврале 1900 г. на похоронах одной родственницы. В августе того же года философ скончался. Приблизительно в то же время – т.е. когда уже была написана часть «стихов о Прекрасной Даме», – Блок познакомился с его поэзией. «Семейные традиции и моя замкнутая жизнь способствовали тому, что ни строки так называемой ″новой поэзии″ я не знал до первых курсов университета. – вспоминал поэт. – Здесь в связи с острыми мистическими и романтическими переживаниями всем существом моим овладела поэзия Вл. Соловьева. До сих пор мистика, которой был насыщен воздух последних лет старого и первых лет нового века, была мне непонятна. Меня тревожили знаки в природе, но все это я считал ″субъективным″ и бережно оберегал от всех» (Цит по: Бекетова М.А. С. 65). Поэтому справедливым можно признать суждение М.А. Бекетовой: «Таким образом, влияние Соловьева на Блока приходится считать несколько преувеличенным: он только помог ему осознать мистическую суть, которой были проникнуты его переживания. И это было не внушение, а скорее радостная встреча близких по духу» (Там же). Однако справедливость данного суждения нисколько не умаляет роли Соловьева. Более того, остается удивляться, насколько узким и недостаточным было понимание его Блоком, Белым и прочими «соловьевцами». Они восприняли наиболее спорную часть его философии – учение о Софии, Вечной Женственности, понимаемой как образ красоты, хрупкости, и в то же время – двойственности, переменчивости земного мира. Идея вселенского Добра, лежащего в основе совершенствования мира, которой был полон последний крупный труд Соловьева – «Оправдание добра» (1894 – 1897 г.), горькая ирония (отчасти даже – самоирония и самообличение) «Трех разговоров о войне, прогрессе и конце всемирной истории» (1899 – 1900), наконец, христианская кончина, которой предшествовала смиренная исповедь у православного священника, – эти завершающие вехи пути великого философа остались ими незамеченными. Об этом писала Зинаида Гиппиус (Андрея Белого она чаще называет настоящим его именем – Борис Бугаев): «Чуждый всякой философии и метафизики, Блок был чужд <...> и подосновы В. Соловьева – христианства. Напротив, Бугаев только и говорил, что о христианстве, – с христианами преимущественно. <...> Надо сказать правду: Бугаев умел находить с каждым его язык и его тему» (Гиппиус З.Н. Из книги «Живые лица» – цит. по: Воспоминания об Андрее Белом. М., 1995,С. 85)
Владимир Соловьев – в первую очередь философ, и только потом – поэт, но именно в поэзии Соловьева Блок услышал родственные струны. Соловьев, мистик Вечной Женственности, в основе своих убеждений оставался христианином, трагедия Блока, по словам К.В. Мочульского, состояла в том, что «Божество открылось ему как космическое начало ″Вечной Женственности″, а не как богочеловеческое лицо Христа. Он верил в Софию, не веря в Христа» (Мочульский К.В. С. 81). Признавая «Стихи о Прекрасной Даме» поэтическим дневником Блока, Мочульский замечал: «Парадоксальность построения ″Стихов о Прекрасной Даме″ в том, что в центре этого ″романа в стихах″ (выражение Блока) стоит мистерия Богоявления». «Я слаб, бездарен, немощен. Это все ничего. ОНА может всегда появиться над зубчатой горой» (Собр. соч. Т. 5. С. 105); «Брюсов скрывает свое знание о Ней. В этом именно он искренен до чрезвычайности» (Собр. соч. Т. 5. С. 106) – понятно, что речь в этих записях идет не о Любови Дмитриевне Менделеевой, а о некоем таинственном и глубоко личном внутреннем опыте, который он связывает с явлением Вечной Женственности. И хотя эти откровения – в высшей степени спорные, в значительной мере относящиеся к разряду прелести, следует учитывать, что поэт воспринимал их именно как откровения, – иначе они просто теряют смысл, превращаясь в «смутную пену неких душевных состояний».
И Дух и Невеста говорят: прииди. (Апокалипсис).
Верю в Солнце Завета,
Вижу зори вдали.
Жду вселенского света
От весенней земли.
Все дышавшее ложью
Отшатнулось, дрожа.
Предо мной – к бездорожью
Золотая межа.
Заповеданных лилий
Прохожу я леса.
Полны ангельских крылий
Надо мной небеса.
Непостижного света
Задрожали струи.
Верю в Солнце Завета,
Вижу очи Твои.
(22 февраля 1902)
«Стихи – это молитвы, – записывает Блок примерно в то же время в записной книжке. – Сначала вдохновенный поэт-апостол слагает ее в божественном экстазе. И все, чему он слагает ее, – в том кроется его настоящий Бог. Диавол уносит его, – и в нем находит он опрокинутого, искалеченного, но все же – Бога. А если так, есть Бог и во всем тем более – не в одном небе бездонном, а и в ″весенней неге″ и в ″женской любви″ <...> ″Рече безумец в сердце своем: несть Бог″» (Блок А.А. Из дневников и записных книжек. Собр. соч. в 6-ти тт. Т. 5. С. 81).
Мистическому возбуждению соответствовал небывалый творческий подъем: стихи писались сотнями, лишь небольшая их часть вошла в изданный сборник. Первые попытки опубликоваться успехом не увенчались. Редактор журнала «Мир Божий» В.П. Острогорский отверг предложенные ему стихотворения «Сирин и Алконост» и «Гамаюн, птица вещая», сочтя их «аполитичными». Пророческого их смысла он, конечно, не распознал.
На гладях бесконечных вод,
Закатом в пурпур облеченных,
Она вещает и поет,
Не в силах крыл поднять смятенных…
Вещает иго злых татар,
Вещает казней ряд кровавых,
И трус, и голод, и пожар,
Злодеев силу, гибель правых…
Предвечным ужасом объят,
Прекрасный лик горит любовью,
Но вещей правдою звучат
Уста, запекшиеся кровью!
Попытка напечататься в издательстве «Скорпион» также не была успешной –законодатель новой поэзии Брюсов тоже не оценил опытов молодого поэта. Тем не менее читательскую аудиторию Блок приобрел, еще до того, как его стихи появились в печати. В 1901 г. Александра Андреевна, в тот период интенсивно переписывавшаяся с О.М. Соловьевой, послала ей стихи сына. Соловьевы познакомили с ними Борю Бугаева (Андрея Белого), который не только увлекся ими сам, но и со свойственной ему энергией собрал целый кружок «блоковцев».
Между тем период отдаленного преклонения перед земной Прекрасной Дамой близился к завершению: между поэтом и земным объектом его поклонения обнаружилась пропасть непонимания. Первой «взбунтовалась» Прекрасная Дама. В письме, посланном Блоку, она писала: «Я не могу больше оставаться с Вами в тех же дружеских отношениях <...> Ведь Вы смотрите на меня, как на какую-то отвлеченную идею; Вы навоображали обо мне всяких хороших вещей и за этой фантастической фикцией, которая жила только в Вашем воображении, Вы меня, живого человека с живой душой, и не заметили, проглядели. Вы, кажется, даже любили – свою фантазию, свой философский идеал, а я все ждала, когда же Вы увидите меня, когда поймете, чего мне нужно, чем я готова отвечать Вам от всей души… Но Вы продолжали фантазировать и философствовать» (Блок Л.Д. И быль и небылицы о Блоке и о себе. С. 164). И хотя Любовь Дмитриевну можно упрекнуть в приземленности, эгоизме и неспособности оценить высоту чувств великого поэта, за ней нельзя не признать своей правды и своей правоты. Блока такая отповедь привела в отчаяние. «Я принужден идти по пути испытаний своего Бога, – ответил он, – и Вы – мой Бог, при нем же одном мне и все здешние храмы священны» (Там же). Чувствуется, что мистические откровения заслонили в его сознании простую и древнюю заповедь: «Не сотвори себе кумира». Блок решился на последнее объяснение и в случае неуспеха готов был покончить даже с собой, даже предсмертное письмо написал – парадоксальное и кощунственное: «В моей смерти прошу никого не винить. Причины ее вполне ″отвлеченны″ и ничего общего с ″человеческими″ отношениями не имеют. Верую во Единую Святую Соборную и Апостольскую Церковь. Чаю Воскресения мертвых и Жизни Будущего Века. Аминь. Поэт Александр Блок» (Там же. С. 169). Но, к счастью, до трагедии не дошло. Может быть, сыграло роль и то, что как раз в этот период Любовь Дмитриевна нередко заходила в Казанский собор и молилась, как умела, перед Казанской иконой Божией Матери. Иногда и Блок сопровождал ее в этих походах. На этот факт обращал особое внимание Мочульский: «Когда читаем в литературе о Блоке о его враждебности к христианству, не забудем, что был в его душе ″уютный уголок у Божией Матери″» (Мочульский К.В. С. 74). Трагедии не случилось, драма продолжалась.
Решающее объяснение Блока с Любовью Дмитриевной состоялось 7 ноября 1902 г. на вечере в Дворянском собрании и кончилось миром. «Потом он отвозил меня домой на санях. Блок склонялся ко мне и что-то спрашивал. Литературно, зная, что так вычитала где-то в романе, я повернулась к нему и приблизила губы к его губам. Тут было пустое мое любопытство, но морозные поцелуи, ничему не научив, сковали наши жизни. Думаете, началось счастье? Началась сумбурная путаница. Слои подлинных чувств, подлинного упоения молодостью – для меня, и слои недоговоренностей – и его и моих, чужие вмешательства – словом, плацдарм, насквозь минированный подземными ходами, таящими в себе грядущие катастрофы» (Блок Л.Д. С. 169).
Через два дня Блок сделал Любови Дмитриевне предложение, которое было принято, но их отношения уже успели стать достоянием литературы и, что хуже, литературного сообщества, и в житейском плане ничего хорошего это не сулило.
Еще в 1902 г. Блок познакомился с Мережковскими. М.А. Бекетова описывает это событие так: «Александр Александрович пришел к ним в дом брать билет на какую-то лекцию. Когда он назвал свою фамилию, Зинаида Николаевна воскликнула: ″Блок? Какой Блок? Это вы пишете стихи? Это не о вас говорил Андрей Белый?″» Это было начало непростых, но долгосрочных и достаточно глубоких отношений. С самим Андреем Белым Блок вступил в переписку еще позже – в январе 1903 г., а личное знакомство состоялось только в следующем, 1904 г.
1903 г. начался трагически. Неожиданно умер Михаил Сергеевич Соловьев, и его жена, Ольга Михайловна, не вынеся горя, покончила с собой. Это событие потрясло всех, кто их знал. Но, несмотря на печальное начало, 1903 год был для ознаменован для Блока, прежде всего, двумя радостными событиями: литературным дебютом и женитьбой. Стихи его были напечатаны почти сразу в журнале «
А 17 августа в церкви села Тараканово (неподалеку от Шахматова и Боблова) состоялось его венчание с Л.Д. Менделеевой. М.А. Бекетова описывает это событие восторженно: «На прекрасную юную пару невозможно было смотреть без волнения. Благоговейные, торжественные, красивые. Даже старый священник, человек грубый и нерасположенный к нашей семье, был видимо тронут и смотрел с улыбкой на жениха и невесту» (Бекетова М.А. С. 85).
Период скептической «антитезы» (1904 – 1907)
В январе 1904 г. Блок с женой поехали в Москву, где сразу вошли в круг московских символистов – встретились с уже «родным по духу» Андреем Белым, познакомились с Брюсовым, Бальмонтом, издателем «Скорпиона» Поляковым, издателем «Грифа» Кречетовым, его женой Ниной Петровской и другими. Впечатления были разные. 15 января в религиозном собрании университетского кружка Блок читал доклад «Символизм как миропонимание». Среди слушателей были те, кто впоследствии стали видными фигурами в истории русской религиозно-философской мысли: В.Ф. Эрн, В.П. Свенцицкий, П.А. Флоренский. Пробыв в Москве две недели Блоки вернулись в Петербург. Одним из результатов поездки стало то, что в том же году в издательстве «Гриф» вышел сборник «Стихи о Прекрасной Даме», в который вошли 93 стихотворения из нескольких сотен написанных.
Лето 1904 г., как обычно, проводили в Шахматове, куда к ним приехали Андрей Белый, Сергей Соловьев и близкий друг Белого Алексей Петровский. Блоки производили впечатление безоблачно счастливой пары. «″Царевич с Царевной″, – срывалось в душе… Эта солнечная пара среди цветов полевых так запомнилась мне», – вспоминал то лето Андрей Белый (цит. по. Бекетова М.А. С. 90). В то же время в отношениях друзей и единомышленников обнаружились моменты весьма неудобные для человеческого общежития. Пропитавшись духом «Стихов о Прекрасной Даме», «блоковцы» всерьез считали жену поэта, Любовь Дмитриевну, объективным земным воплощением Вечной Женственности. И то, что было естественно для самого Блока, и, в общем, извинительно даже с богословской точки зрения: видеть в любимом человеке отражение образа Божьего, – превратилось у его почитателей в странный культ, опасности которого они, похоже, сами не осознавали. М.А. Бекетова писала: «Нельзя не вспомнить, что поведение ″блоковцев″ не всегда соответствовало тому серьезному смыслу, который они придавали своему культу. В их восторгах была изрядная доля аффектации, а в речах много излишней экспансивности. Они положительно не давали покоя Любови Дмитриевне, делая мистические выводы и обобщения по поводу ее жестов, движений, прически. Стоило ей надеть яркую ленту, иногда просто махнуть рукою, как уже ″блоковцы″ переглядывались с значительным видом и вслух произносили свои выводы. На это нельзя было сердиться, но это как-то утомляло» (Бекетова М.А. С. 90 – 91).
Блок к этому времени уже чувствовал, что пора мистических озарений для него миновала. «Чувствовать Ее – лишь в ранней юности и перед смертью. – записал он как раз в 1904 г. – Теперь побольше ума» (Блок А.А. Собр. соч. в 6-ти тт. Т. 5. С.105). Белый и «блоковцы», напротив, навязывали ему «кружковую» мистику, для его натуры неприемлемую. Эту нездорово-мистическую атмосферу Блок иронически запечатлел в пьесе «Балаганчик», написанной в 1906 г.
«Первый мистик: Посвети. Не она ли пришла в этот час?
Второй мистик поднимает свечу.
Совершенно неожиданно и непонятно откуда появляется у стола необыкновенно красивая девушка с простым и тихим лицом матовой белизны. Она в белом. Равнодушен взор спокойных глаз. За плечами лежит заплетенная коса. Девушка стоит неподвижно. Восторженный Пьеро молитвенно опускается на колени. Заметно, что слезы душат его. Все для него – неизреченно. Мистики в ужасе откинулись на спинки стульев. У одного беспомощно болтается нога. Другой производит странный движения рукой. Третий выкатил глаза. Через некоторое время очнувшись, громко шепчут:
Прибыла!
Как бела ее одежда!
Пустота в глазах ее!
Черты бледны, как мрамор!
За плечами коса!
Это смерть!
<...> Пьеро: Господа! Вы ошибаетесь! Это Коломбина! Это – моя невеста!» (Блок А. Собр. Соч. в 6-ти тт. Т. 3. С. 11).
«Балаганчик» был поставлен В.Э. Мейерхольдом на сцене театра В.Ф. Комиссаржевской в декабре 1906 г. и шел с большим успехом. Между тем, драматический любовный треугольник пьесы: Пьеро – Коломбина – Арлекин, – отражает треугольник, реально образовавшийся в жизни: Блок – Любовь Дмитриевна – Андрей Белый. Мистическое преклонение перед Вечной Женственностью приняло совершенно земной, банальный оборот: Белый влюбился в жену друга, и в какой-то момент она готова была ответить взаимностью. Запутанные отношения дружбы-вражды продолжались до 1907 г., дело чуть не кончилось дуэлью, на три года контакты с Белым вообще прекратились, потом возобновились уже в более спокойной тональности, – однако не случайно заметил Блок в записной книжке: «Слишком во многом нас жизнь разделила» (Блок А. Собр. соч. в 6-ти тт. Т.5 С. 185). Это увлечение Белого и связанная с ним путаница в отношениях не разрушили семьи Блока, но надломили его душевно. Зримым печальным результатом стало пристрастие к алкоголю.
Андрей Белый вспоминал историю написания знаменитой блоковской «Незнакомки»: «Однажды, в 12 часов ночи – он: входит в мятом своем сюртуке, странно серый, садится; и – каменеет у стенки.
Л.Д.:
Саша – пьяный?
А.А. – соглашается.
Да, Люба, пьяный…
Вернулся в тот день с островов; в ресторане им было написано стихотворение ″Незнакомка″, потом получившее очень большую огласку; его – не любил за все то, что связалось с надрывом в А.А., выступающего из теней серо-стертым лицом; и – заявляющего хриплым голосом:
Да, Люба, пьяный.
Стихотворение фигурирует, как автограф; я помню бумажку с набросанными строками…» (Белый А. Воспоминания о Блоке. С. 234). Мистическое стихотворение, к сожалению, более автобиографично, чем хотелось бы почитателям творчества Блока:
И каждый вечер друг единственный
В моем стакане отражен,
И влагой терпкой и таинственной,
Как я, смирен и оглушен…
…В моей душе лежит сокровище,
И ключ поручен только мне!
Ты право, пьяное чудовище!
Я знаю: истина в вине.
Зинаида Гиппиус, пережившая и Блока, и Белого, впоследствии вспоминала обоих – в ее воспоминаниях немало тонких наблюдений: «Прежде всего, они, Блок и Бугаев, люди одного и того же поколения <...> оба неисцелимо невзрослые. <...> Они оба не имели зрелости, и чем больше времени проходило, тем яснее было, что они ее и не достигнут. Не разрушали впечатления невзрослости ни серьезность Блока, ни громадная эрудиция Бугаева. Это все было вместо зрелости, но отнюдь не она сама. Стороны чисто-детские у них были у обоих, но разные: из Блока смотрел ребенок задумчивый, упрямый, испуганный, очутившийся один в незнакомом месте; в Боре – сидел баловень, фантаст, капризник, беззаконник, то наивный, то наивничающий. Блок мало знал свою детскость; Боря знал отлично и подчеркивал ее, играл ею. Оба они, хотя несколько по-разному, были безвольны. Над обоими властвовал рок. Но если в Блоке чувствовался трагизм – Боря был драматичен и, в худшем случае, мелодраматичен. На взгляд грубый, сторонний, и Блок, и Бугаев казались – скажем прямо, – людьми ″ненормальными″. И с той же грубостью толпа извиняла им ″ненормальность″ за их ″талант″, за то, что они ″поэты″. Тут все, конечно, с начала до конца – оскорбительно. И признание ″ненормальности″, и прощение за ″поэзию″. Что требовать с внешних? Беда в том, что этот взгляд незаметно воспринимался самими поэтами и писателями данного поколения, многими и многими (я не говорю тут собственно о Блоке и Бугаеве). Понемногу сами ″служители искусства″ привыкли оправдывать и безволие, и невзрослость свою – именно причастностью к ″искусству″. Не видели, что отходят от жизни, становятся просто забавниками, развлекателями толпы, все им за это снисходительно позволяющей». (Воспоминания об Андрее Белом. С. 83 – 84)
Роль самой Гиппиус в жизни Блока была тоже неоднозначна и небезупречна: считая всякую нормальную семейную жизнь «пошлостью», она пустила «метафизическую сплетню» о кризисе творчества Блока после женитьбы. Что касается Белого, то можно прислушаться и к суждению К.В. Мочульского: «Мы готовы сказать: у Блока не могло быть большего врага, чем Белый. И действительно, никто в жизни не причинил ему столько зла, столько страданий. Но это – только одна половина правды; а другая половина в том, что никто, некогда не любил его, как Белый» (Мочульский К.В. С. 112).
Нельзя не отметить, что Блок осознавал ненормальность всего жизненного строя этого сообщества людей с размытыми нравственными принципами – в этом сказывалось его «здоровое начало». Люди, близко знавшие его, подчеркивают в его образе черты, мало вяжущиеся с расхожим представлением о «слепом ясновидце», ассоциировавшимся с известным портретом работы К.А. Сомова (который, кстати, не нравился ни самому Блоку, ни его родным). «Блок умел ходить по земле <...>, – писала Надежда Павлович, – и Блок чувствовал связь человека с землей» (Александр Блок в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 398). «Блок очень любил физический труд. – писала М.А. Бекетова. – Была у него большая физическая сила, верный и меткий глаз: косил ли он траву, рубил ли деревья или рыл землю – все выходило у него отчетливо, все было сработано на славу. Он говорил даже, что работа везде одна: что печку сложить, что стихи написать» (Бекетова М.А. С. 85). Альтернативу болезненной утонченности культурной среды он, по обычаю русской демократической интеллигенции, искал в «народе», к которому был немногим более близок, чем его дед, заговаривавший по-французски с мужиками.
Май жестокий с белыми ночами!
Вечный стук в ворота: выходи!
Голубая дымка за плечами,
Неизвестность, гибель впереди!
Женщины с безумными очами,
С вечно смятой розой на груди! –
Пробудись! Пронзи меня мечами,
От страстей моих освободи!
Хорошо в лугу широком кругом
В хороводе пламенном пройти,
Пить вино, смеяться с милым другом,
И венки узорные плести,
Раздарить цветы чужим подругам,
Страстью, грустью, счастьем изойти, –
Но достойней за тяжелым плугом
В свежих росах поутру идти!
Принципов переустройства мира на здоровых началах Блок искал в народе, в революции – но не в христианстве, не в Церкви. Возможно, психологически это было обусловлено тем, что о Христе слишком много говорили люди, причинявшие ему боль – Мережковские, Белый и люди их круга. Но ближайший его друг – Евгений Павлович Иванов (1879 – 1942) – был человеком глубоко верующим, причем верующим церковно. В переписке с ним Блок порой говорит о Христе: «Ведь я ″иногда″ Христом мучаюсь» (Блок А. Собр Соч. в 6-ти тт. Т. 6. С. 69). И тут же отвергает Его: «Никогда не приму Христа» (Там же. С. 82). Но о том, что восприятие Блоком Христа не было поверхностным, свидетельствует, к примеру, такое его стихотворение, посвященное Евгению Иванову:
Вот Он – Христос – в цепях и розах
За решеткой моей тюрьмы.
Вот агнец кроткий в белых розах
Пришел и смотрит в окно тюрьмы.
В простом окладе синего неба
Его икона смотрит в окно.
Убогий художник создал небо.
Но лик и синее небо – одно.
Единый, светлый, немного грустный –
За ним восходит хлебный злак,
На пригорке лежит огород капустный,
И березки и елки бегут в овраг.
И все так близко и так далеко,
Что, стоя рядом, достичь нельзя,
И не постигнешь синего ока,
Пока не станешь сам как стезя…
Пока такой же нищий не будешь,
Не ляжешь, истоптан, в глухой овраг,
Обо всем не забудешь, и всего не разлюбишь,
И не поблекнешь, как мертвый злак.
Стихотворение датировано 10 октября 1905 г. А 17 октября Блок участвовал в революционной демонстрации и даже нес красный флаг. Возможно, потом эти воспоминания – Христос в розах и красный флаг – соединились в «Двенадцати». События первой русской революции Блок относит к числу наиболее важных вех жизни. Он откликнулся уже на начало ее – события «кровавого воскресенья», 9 января 1905 г.
Шли на приступ. Прямо в грудь
Штык наточенный направлен.
Кто-то крикнул: «Будь прославлен!»
Кто-то шепчет: «Не забудь!»
<...>
Ведь никто не встретит старость –
Смерть летит из уст в уста…
Высоко пылает ярость,
Даль кровавая пуста…
<...>
Революционные» стихи Блока (вплоть до «Двенадцати») далеко не так однозначны, как пыталась их трактовать в свое время как советское, так и антисоветское литературоведение. Взять, к примеру, стихотворение «Митинг», рисующее выступление революционера на трибуне и его неожиданную смерть от чьей-то пули. Оратор наделен некоторыми прямо-таки демоническими чертами:
Он говорил умно и резко,
И тусклые зрачки
Метали прямо и без блеска
Слепые огоньки.
<...>
И серый, как ночные своды,
Он знал всему предел,
Цепями тягостной свободы
Уверенно гремел.
Только смерть неожиданным образом просветляет и освобождает самого оратора:
И в тишине, внезапно вставшей,
Был светел круг лица,
Был тихий ангел пролетавший,
И радость – без конца
<...>
Как будто, спрятанный у входа
За черной пастью дул,
Ночным дыханием свободы
Уверенно вздохнул.
События революции заставили поэта выйти за пределы замкнутого личного мира, серьезно задуматься о судьбе своего народа, своей страны.
Ты и во сне необычайна.
Твоей одежды не коснусь.
Дремлю – и за дремотой тайна,
И в тайне – ты почиешь, Русь…
«Из материала работы о русских заговорах и заклинаниях строится образ демонической колдовской Руси. – писал К.В. Мочульский. – Дебри, болота, зарева пожаров, снеговые столбы, где кружатся ведьмы, ночные хороводы разноликих народов, пути и распутья, ветер и вьюга, страшная, нищая Россия. И вся она – в движении, в полете, взметенная и взвихренная. В этом вихре – ее душа. Темный лик – лишь покров, закрывающий тайну. Стихотворение кончается торжественными мистическими строфами:
Живую душу укачала,
Русь, на своих просторах, ты…
Отметим несравненное мастерство ″звуковой светотени″, контраста темных ″у″ со светлыми ″а″. После приглушенной мелодии на ″у″ (″живую душу… – Русь″) какими победными трубами поют созвучия на ″а″:
И вот – она не запятнала
Первоначальной чистоты.
″Живая душа″ России, ″нищая″ ее природа озарена нездешним светом <...> На русской земле, смиренной и скудной, напечатлен Лик Христа. И чтобы понять Его – нужно стать странником, скитальцем, ″нищим, распевающим псалмы″ <...> ″Путь″ – ″стремление″ – ″странничество″ – ″Россия″ – ″Христос″ - такова линия нарастания лирической волны в стихах Блока» (Мочульский К.В. С.104). Неожиданно «церковно» звучит название второй книги Блока, вышедшей в декабре 1906 г. – «Нечаянная радость».
В более позднем стихотворении «Задебренные лесом кручи…» – вновь тот же образ заколдованной и колдовской Руси, в темных недрах которой зарождается буря.
Навеки непробудной тенью
Ресницы мхом опушены,
Спят, убаюканные ленью
Людской врагини – тишины.
И человек печальной цапли
С болотной кочки не спугнет,
Но в каждой тихой, ржавой капле –
Зачало рек, озер, болот.
И капли ржавые, лесные,
Родясь в глуши и темноте,
Несут испуганной России
Весть о сжигающем Христе.
В конце 1906 г., в связи с постановкой «Балаганчика», Блок познакомился с актерами театра В.Ф. Комиссаржевской. В их числе была Наталия Николаевна Волохова (1878 – 1966), которой он увлекся. Поэтически это увлечение отразилось в драме «Незнакомка» и в книге стихотворений «Снежная маска» (1907). Созвучное название носила и четвертая книга – «Земля в снегу» (1908).
Вьюга пела
И кололи снежные иглы.
И душа леденела.
Ты меня настигла.
Ты запрокинула голову в высь.
Ты сказала: «Глядись, глядись,
Пока не забудешь
Того, что любишь».
И указала на дальние города линии,
На поля снеговые и синие,
На бесцельный холод.
И снежных вихрей поднятый молот
Бросил нас в бездну, где искры неслись,
Где снежинки пугливо вились.
Какие-то искры,
Каких-то снежинок неверный полет…
Как быстро – так быстро
Ты надо мной
Опрокинула свод
Голубой…
Метель взвилась,
Звезда сорвалась,
За ней – другая…
И звезда за звездой
Понеслась,
Открывая
Вихрям звездным
Новые бездны.
В небе вспыхнули темные очи
Так ясно!
И я позабыл приметы
Страны прекрасной –
В блеске твоем, комета!
В леске твоем, среброснежная ночь! <...>
Здесь сложение уже не силлабо-тоническое – тоническое, четко ощущается лишь число ударений в строке, в основном два, но многие строки длиннее или короче, – однако музыкальная организованность стиха от этого не страдает – напротив, словесными средствами рисуется картина зыбкой, порывистой метели.
«Скажу одно: поэт не прикрасил свою ″снежную деву″. – писала М.А. Бекетова о Волоховой. – Кто видел ее тогда, в пору его увлечения, тот знает, как она была дивно обаятельна. Высокий, тонкий стан, бледное лицо, тонкие черты, черные волосы и глаза, именно ″крылатые″, черные, широко открытые ″маки злых очей″. И еще поразительна была улыбка, сверкающая белизной зубов, какая-то торжествующая, победоносная улыбка. Кто-то сказал тогда, что ее глаза и улыбка, вспыхнув, рассекают тьму. Другие говорили: раскольничья ″богородица″. Но странно: все это сияние длилось до тех пор, пока продолжалось увлечение поэта. Он отошел, и она сразу потухла. Таинственный блеск угас, – осталась только хорошенькая брюнетка» (Бекетова М.А. С. 106).
В «Снежной маске» чувствуется возросшее до виртуозности мастерство поэта: тревожные, причудливые, изломанные ритмы звучат легко и музыкально. В этот период читательская аудитория уже выдвигала Блока на первое место современного русского Парнаса. Что, однако, не мешало пародировать его стиль – как это сделал талантливый пародист А.А. Измайлов:
Луна в белом чепчике с узором.
Лунный мир мне так привлекателен.
Гляжу на все растерянным взором,
Размер для меня необязателен.
Ловлю весны поцелуи я,
Мил мне гномик в куртке затертой.
Не спеть ли мне аллилуйя, –
Аллилуйя на глас четвертый?
В мору перья страуса качаются,
Ненавижу серые пушки.
Папа с мамой в баню собираются,
Свистнул карлик на лесной опушке.
Мне мила моя греза Фантаста,
Жду я с белой Девою встречи.
Ах зачем, ах зачем я так часто
Перехожу за черту человеческой речи?
Как скучает крендель над булочной,
Как квартального смех раскатист.
Пересыпается солнце в пыли переулочной…
Спою-ка чертеняткам акафист.
Чертенятки милые, малые,
Ах, вы лучше целой столицы!
Серебрю я сны небывалые.
Вскую шаташася языцы?
Зрелое творчество Блока. Период синтеза (1908 – 1921)
В 1907 г. умер отец Любови Дмитриевны – Д.И. Менделеев. Он оставил ей небольшое наследство и она, решив продолжить начинание юности, стала брать уроки актерского мастерства. В 1908 г. ей представилась возможность попробовать себя на сцене: между В.Ф. Комиссаржевской и В.Э. Мейерхольдом произошел разрыв, режиссер ушел из театра с частью актерской труппы, намереваясь организовать собственный театр. В новый состав труппы попала и Л.Д. Блок (на сцене она выступала под псевдонимом Басаргина). В феврале 1908 г. труппа Мейерхольда уехала на гастроли в провинцию. В течение года она периодически возвращалась домой, потом уезжала опять. Причиной были не только актерские амбиции, но и трещина в отношениях с мужем. В конце 1908 г. стало очевидно, что Любовь Дмитриевна беременна, в начале 1909 г. у нее родился мальчик, которому дали имя Дмитрий. Блок готов был признать ребенка своим, но тот прожил чуть больше недели. Чтобы развеяться от депрессии, весной 1909 г. Блоки отправились за границу, в Италию. Творческим итогом поездки стали «Итальянские стихи» – классически совершенные по форме и удивительно глубокие по проникновению в чужую культуру.
Все, что минутно, все, что бренно,
Похоронила ты в веках.
Ты, как младенец, спишь, Равенна,
У сонной вечности в руках.
Рабы сквозь римские ворота
Уже не ввозят мозаик.
И огорает позолота
В стенах прохладных базилик.
<...>
Безмолвны гробовые залы,
Тенист и хладен их порог,
Чтоб черный взор блаженной Галлы,
Проснувшись, камня не прожег.
Военной брани и обиды
Забыт и стерт кровавый след,
Чтобы воскресший глас Плакиды
Не пел страстей протекших лет.
Далеко отступило море,
И розы оцепили вал,
Чтоб спящий в гробе Теодорих
О буре жизни не мечтал.
А виноградные пустыни,
Дома и люди – все гроба.
Лишь медь торжественной латыни
Поет на плитах, как труба <...>
Стихотворение действительно дает ощутить музыку латинского стиха с его звонкими аллитерациями. Подобными фонетическими опытами увлекался Брюсов – как в оригинальных стихах, так и в переводах, – правда, нередко в ущерб правилам русской грамматики. У Блока же проникновение в чужую культуру не наносит ущерба культуре собственной. Европейскую культуру Блок воспринял двойственно. С одной стороны, его вдохновляло и восхищало ее великое прошлое, с другой – он ясно видел наметившийся «закат Европы».
Умри, Флоренция, Иуда,
Исчезни в сумрак вековой!
Я в час любви тебя забуду,
В час смерти буду не с тобой!
<...>
Хрипят твои автомобили,
Твои уродливы дома,
Всеевропейской желтой пыли
Ты предала себя сама!
Поездка помогла Блоку и с Любови Дмитриевне выйти из душевного кризиса. После всех восторгов, драм и разрывов вошли в спокойное русло. Любовь Дмитриевна продолжала выступать на сцене, порой уезжала на гастроли, но их браку это уже не угрожало. Некоторые записи Блока, касающиеся жены, полны нежности, некоторые – возмущения и протеста. Но терпение и опыт пережитого связали их неразрывно – Блок это понимал. Запись 1910 г., сделанная в минуту раздражения, гласит: «Люба довела маму до болезни. Люба отогнала от меня людей, Люба создала всю ту невыносимую сложность и утомительность отношений, какие теперь есть <...> Люба, как только она коснется жизни, становится сейчас же таким дурным человеком, как ее отец, мать и братья. Хуже, чем дурным человеком – страшным, мрачным, низким, устраивающим каверзы существом, как весь ее поповский род. Люба на земле – страшное, посланное для того, чтобы мучить, уничтожать ценности земные. Но – 1898 – 1902 <годы> сделали то, что я не могу с ней расстаться и люблю ее» (Собр. соч. в 6-ти тт. Т. 5. С. 139).
Пятый сборник стихов Блока «Ночные часы» вышел в 1911 г. Угасание революции воспринималась им, как и многими представителями демократической интеллигенции, как торжество зла.
Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века –
Все будет так. Исхода нет.
Умрешь – начнешь опять сначала,
И повторится все, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.
Это стихотворение написано в 1912 г. Впоследствии говорили, что годы, предшествовавшие Первой мировой войне были для России лучшими за все столетие… Причины мрачного настроения Блока были в нем самом. В 1910-е гг. Блок пишет меньше, хотя практически все, что выходит из-под его пера – совершенно.
Летом 1911 г. он вновь путешествует по Европе – посещает Францию, Германию, Голландию. Впечатления поездки вдохновили драму «Роза и крест» (1912 – 1913 г.), первоначально задумывавшуюся как балетный сценарий из жизни средневековых провансальских трубадуров – на музыку А.К. Глазунова. Но вместо балетного сценария получилась драма. Уже само название свидетельствует об интересе к мистическому учению розенкрейцеров, для которых это был главный символ – символ жертвенности и страдания. В драме отразился и знакомый уже по «Балаганчику» любовный треугольник. Но особенно замечательны ее разнообразные музыкальные ритмы, в которых постепенно вызревает и реализуется главный по смыслу музыкальный мотив драмы – песня Гаэтана, с ее трагическими предчувствиями:
<...>
Сдайся мечте невозможной,
Сбудется, что суждено.
Сердцу закон непреложный –
Радость-Страданье одно!
Путь твой грядущий – скитанье,
Шумный поет океан.
Радость, о, Радость-Страданье –
Боль неизведанных ран!
Всюду беда и утраты,
Что тебя ждет впереди?
Ставь же свой парус косматый,
Меть свои крепкие латы
Знаком креста на груди!
Ревет ураган,
Поет океан,
Кружится снег,
Мчится мгновенный век,
Снится блаженный брег!
В марте 1914 г. Блок познакомился с певицей театра музыкальной драмы Любовью Александровной Андреевой-Дельмас (1884 – 1969), исполнительницей роли Кармен в опере Бизе. Это было последнее увлечение поэта, заметно отразившееся в его творчестве.
Как океан меняет цвет,
Когда в нагроможденной туче
Вдруг полыхнет мигнувший свет, –
Так сердце под грозой певучей
Меняет строй, боясь вздохнуть,
И кровь бросается в ланиты,
И слезы счастья душат грудь
Перед явленьем Карменситы.
Л.А. Дельмас посвящен цикл «Кармен», ряд стихотворений цикла «Арфы и скрипки», с нею также связана поэма «Соловьиный сад» (1914 – 1915 г.). «Соловьиный сад» – разработка широко известного в мифологии и литературе сюжета о пленении героя волшебницей и о его освобождении из плена. Из наиболее древних можно упомянуть рассказ об Одиссее, побывавшим в плену сначала у Цирцеи, потом у Калипсо. Блок мог также ориентироваться на либретто оперы Вагнера «Парсифаль», где героя в волшебном саду пытается обольстить волшебница Кундри. В начале XX века была также хорошо известна поэма М. Лохвицкой «Лилит» – о роковой «властительнице мира», первой жене Адама из библейских апокрифов, а согласно халдейскому преданию, – богине любви и смерти, которая завлекает путников в свои «сады тенистые», где они обречены на вечный плен. Миф о Лилит всплывал также в отдельных стихотворениях Сологуба, Гумилева – с разной трактовкой. Возможно, Блок имел в виду и эти параллели. Но у него хозяйка сада обрисована смутно, нельзя даже сказать, что она хочет погубить героя, – возможно, она желает ему добра, отчего и отпускает его, – но герой сам предпочитает скудную прозу жизни чарующему «соловьиному саду».
Прощание с «соловьиным садом» для Блока знаменовало прощание с собственной творческой манерой. В совершенстве владея формой, будучи признан одним из корифеев русской поэзии, Блок переживал глубокий кризис – не столько творческий, сколько личностный. 25 марта 1916 г. Блок записал в своей записной книжке: «На днях подумал о том, что стихи писать мне не нужно, потому что я слишком хорошо умею это делать. Надо еще измениться (или – чтобы вокруг изменилось), чтобы вновь получить возможность преодолевать матерьял» (Собр. соч. Т. 5. С. 203). В это время он работал над поэмой «Возмездие» (поэма так и не была закончена). Замысел ее возник еще в 1909 – 1910 гг. В ноябре 1909 г. Блок получил известие о смертельной болезни отца, А.Л. Блока, и выехал к нему в Варшаву, но в живых его уже не застал, но познакомился со сводной сестрой, Ангелиной Александровной Блок (1892 – 1918) (поэма «Возмездие» в последнем варианте посвящена ее памяти). Размышления о судьбе своей семьи в поэме сплетаются с раздумьями о России.
Объяснение «возмездия» в предисловии к поэме довольно туманно, однако в контексте всего творчества Блока оно ощущается как покаяние и потребность в изменении всего строя жизни. Это настроение обусловило его восприятие новой революции. Тем не менее для понимания отношения Блока к России показательно стихотворение «Грешить бесстыдно, непробудно…»
Грешить бесстыдно, непробудно,
Счет потерять ночам и дням,
И с головой от хмеля трудной
Пройти сторонкой в Божий храм.
Три раза преклониться долу,
Семь – осенить себя крестом.
Тайком к заплеванному полу
Горячим прислониться лбом.
Кладя в тарелку грошик медный,
Три, да еще семь раз подряд
Поцеловать столетний, бедный
И зацелованный оклад.
А воротясь домой, обмерить
На тот же грош кого-нибудь,
И пса голодного от двери,
Икнув, ногою отпихнуть.
И под лампадой у иконы
Пить чай, отщелкивая счет,
Потом переслюнить купоны,
Пузатый отворив комод.
И на перины пуховые
В тяжелом завалиться сне…
Да, и такой, моя Россия,
Ты всех краев дороже мне.
Стихотворение показывает глубину его готовности любить свою страну такой, какая она есть, даже в наихудшей реальности – чем он выгодно отличается от многих современных, предшествующих и последующих демократических критиков и обличителей России, которые способны любить только сочиненный ими же самими идеальный образ ее. 22 апреля 1917 г. Блок записывает в дневнике: «Все будет хорошо. Россия будет великой. Но как долго ждать и как трудно дождаться (Собр. соч. Т. 5. С. 208). Стихам о России сам поэт отводил в своем творчестве центральное место.
В это время он в самом деле бросил писать стихи. Более того, с июля 1916 по март 1917 г. – без малого год – Блок служил в действующей армии, табельщиком на строительстве дорог и военных укреплений под Пинском.
Февральскую революцию восторженно приняла почти вся интеллигенция, но события октября многих испугали, что совершенно естественно. Блок, напротив, испытал прилив творческой энергии и, судя по всему, новый прилив мистического возбуждения. 29 января 1918 г. он записывает в записной книжке: «Страшный шум, возрастающий во мне и вокруг. Этот шум слышал Гоголь (чтобы заглушить его – призывы к порядку семейному и православию). <...> Сегодня я – гений» (Собр. соч. в 6-ти тт. Т.5 С. 238).
Гением Блок почувствовал себя, написав поэму «Двенадцать». Можно ли, в самом деле, считать ее вершиной творчества поэта? В течение семидесяти лет советское литературоведение это доказывало, для кого-то – убедительно, для кого-то – не очень. Блок, в самом деле «слишком хорошо» умел писать стихи. В каком-то смысле «Двенадцать» – действительно шаг вперед (если считать, что поэзия обязана «идти вперед»). Во-первых, в отношении формы: в поэме использованы разнообразные, богатые ритмы, причем использованы мастерски. Во-вторых, в смысле вовлечения в поэзию разговорного языка своей эпохи (что поэтический язык должен обновляться – это факт, но вопрос, до какого предела можно снижать стиль). В третьих, поэма – своевременна (если считать, что поэзия обязана быть «своевременной»). Так что историческое значение ее – несомненно. Однако даже среди любителей поэзии трудно встретить человека, который читал бы «Двенадцать» просто так – «для души». Как пророчество поэма весьма сомнительна. Если пророчество – то о чем? О замене Российской империи военизированным тоталитарным государством СССР? Стоит ли «пророчеств» такая материя? Другое дело, что как всякое художественное произведение (а «Двенадцать» все же – художественное произведение) поэма допускает расширенное толкование, возможно, несогласное с замыслом автора. Блок считал, что увидел рождение нового мира – и ошибался. Но Христос, являющийся в конце поэмы, осеняющий шествие «апостолов нового мира» все-таки значим. «Религия – грязь (попы и пр.). – писал Блок 20 (7) февраля 1918 г. – Страшная мысль этих дней: не в том дело, что красногвардейцы ″не достойны″ Иисуса, который идет с ними сейчас; а в том, что именно Он идет с ними, а надо, чтобы шел Другой» (Собр. соч. в 6-ти тт. Т. 5. С. 239). «Другой» – очевидно, Антихрист. Но царством Антихриста Советская Россия все же не стала, несмотря ни на какие усилия безбожной власти и временное помрачение народных масс, основы христианской нравственности в ней все же сохранились, и многие люди, даже исповедуя атеизм на словах, на деле жили по заповедям Христовым. В этом смысле Блок действительно оказался пророком – может быть, сам того не желая. Именно как такое пророчество о Христе воспринимал «Двенадцать» известный московский подвижник благочестия, архимандрит Сергий (Савельев) (1899 – 1977), восторженно отзывавшийся о поэме.
Тогда же, в 1918 г. Блок пишет известную статью «Интеллигенция и Революция». В ней он выдвигает задачи потрясающей наивности: «Переделать все. Устроить так, чтобы все стало новым; чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью» (Блок А.А. Собр. Соч. 8-ми тт. Т. 6. С. 12). Надежды эти были свойственны не одному Блоку. Но удивительно, что высказывает их не зеленый юнец и не хитрый политикан, делающий ставку на зеленых юнцов, – но человек уже вполне зрелый, к тому же искренний, и наделенный умом и совестью. Странно, почему он не понимает, что «переделывать все» человек имеет моральное право только в пределах собственной судьбы, потому что общая жизнь, которая кажется «лживой, скучной, грязной и безобразной» ему, для кого-то другого может быть полна смысла и радости. Тем более понятно что, если «чистую, веселую и прекрасную» жизнь организуют – по своим потребностям – волки, то для овец это будет означать конец существования. Блок должен был бы это знать. Но по-видимому, слишком серьезным был собственный личностный кризис поэта, и слишком нужна была ему самому вера в наставшее преображение мира – больше опереться ему было не на что, т.к. воли на преображение самого себя не хватало.
Нередко высказываясь явно антихристиански, Блок в то же время обнаруживает вполне христианское понимание переживаемых бедствий как возмездия. Так, узнав о разорении крестьянами его родного Шахматова, он пишет: «… демонизм есть сила. А сила – это победить слабость, обидеть слабого. Несчастный Федот изгадил, опоганил мои духовные ценности, о которых я демонически же плачу по ночам. Но кто сильнее? <...> Я сильнее и до сих пор, и эту силу я приобрел тем, что у кого-то (у предков) были досуг, деньги и независимость. <...> Да, я носил в себе великое пламя любви <...> когда я носил в себе эту любовь, о которой и после моей смерти прочтут в моих книгах, – я любил прогарцевать по убогой деревне на красивой лошади; я любил спросить дорогу, которую знал и без того, у бедного мужика, чтобы ″пофорсить″, или у смазливой бабенки, чтобы нам блеснуть друг другу мимолетно белыми зубами <...> Все это знала беднота. Знала она это лучше. чем я, сознательный. Знала, что барин – молодой, конь статный, улыбка приятная, что у него невеста хороша и что оба – господа. А господам, – приятные они или нет, – постой, погоди, ужотка покажем. И показали. И показывают» (Собр. соч. в 6-ти тт. Т. 5. С. 255 – 256). Лишения послереволюционных лет он переносил на удивление стойко и безропотно.
В том же 1918 г. Блок написал стихотворение «Скифы» – как пророчество тоже довольно сомнительное, но содержащее итог многолетних раздумий о пути России и вполне серьезные, выдержанные в традициях русской историко-философской мысли, выводы о российской «всечеловечности»:
Мы любим все: и жар холодных числ,
И дар божественных видений,
Нам внятно все: и острый галльский смысл,
И сумрачный германский гений…
При всей своей утопичности, «Скифы» реалистичны в оценке кризиса европейской культуры. «Русский путь» мыслился как альтернатива (пусть даже не осуществившаяся в полной мере) окостенению западной цивилизации. Сытая буржуазность пугала его больше, чем ужасы революции и гражданской войны. Когда в новом советском быту в новых формах стали проявляться прежние черты буржуазной пошлости, Блок почувствовал приближение собственного конца.
Творческий подъем 1918 г. быстро сменился упадком. После непрестанного музыкального звучания начала революции наступила пугающая тишина – он уже не слышал музыки. Надежда Павлович вспоминала: «Жизнь и творчество были для него нераздельны. Раз он сказал о своих стихах: ″Это дневник, в котором Бог мне позволил высказаться стихами″. Но в жизни было ″настоящее″ и ″игра″. <...> Мучительной ″игры″ наших дней и не вынес он» (Н. Павлович – Александр Блок в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 395). Она же приводит слова самого Блока «″Большевики не мешают писать стихи, но они мешают чувствовать себя мастером. Мастер – тот, кто ощущает стержень всего своего творчества и держит ритм в себе» (Там же. С. 397). Блок не принадлежал к типу поэта-«мастера» в брюсовском смысле. Говоря так, он ориентировался на известное стихотворение Пушкина «Из Пиндемонти»:
Иные, лучшие мне дороги права;
Иная, лучшая, потребна мне свобода:
Зависеть от царя, зависеть от народа –
Не все ли нам равно? Бог с ними.
Никому
Отчета не давать, себе лишь одному
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи…
Делая заметки именно об этом стихотворении, Блок цитирует работу А.А. Потебни «Из записок по теории словесности»: «1836. ″Из VI Пиндемонте″ (чтобы не узнали). Вот свобода! Потебня: ″Поэт может настаивать на своем праве (на личную свободу), потому что цель его деятельности не может быть определена ни им самим, ни другими заранее. Но ведь и там, где цель заранее со стороны определима, вмешательство в самый способ ее достижения портит дело. И извозчик, нанятый до места или на час, хочет, чтоб его не дергали и не мешали править лошадьми″» (Собр. соч. в 6-ти тт. Т. 5. С. 275). Поэтическим завещанием Блока стало стихотворение «Пушкинскому Дому», написанное в 1921 г.
<...> Пушкин! Тайную свободу
Пели мы вослед тебе!
Дай нам руку в непогоду,
Помоги в немой борьбе!
Не твоих ли звуков сладость
Вдохновляла в те года?
Не твоя ли, Пушкин, радость
Окрыляла нас тогда?
Вот зачем такой знакомый
И родной для сердца звук
Имя Пушкинского Дома
В Академии наук.
Вот зачем, в часы заката
Уходя в ночную тьму,
С белой площади Сената
Тихо кланяюсь ему.
В апреле 1921 г. у Блока началось воспаление сердечных клапанов. «Мне трудно дышать, сердце заняло полгруди» – записывает он в дневнике 18 июля (Собр. соч. в 6-ти тт. Т. 5. С. 275). Болезнь сопровождалась психическим расстройством, принося мучения не только физические, но и душевные. 7 августа 1921 г. поэт скончался.
Отклики на смерть Блока звучат на удивление христиански и даже церковно. Так, Вячеслав Иванов, живший в то время в Баку, узнав о его смерти 10 августа 1921 г., написал стихотворение «Умер Блок».
В глухой стене проломанная дверь,
И груды развороченных камней,
И брошенный на них железный лом,
И глубина, разверстая за ней
И белый прах, развеянный кругом, –
Все – голос Бога: «Воскресенью верь».
Похороны поэта состоялись 10 августа 1921 г. – в день праздника Смоленской иконы Божией Матери – на Смоленском кладбище Петербурга. Об этом писала Анна Ахматова:
А Смоленская нынче именинница,
Синий ладан над травою стелется,
И струится пенье панихидное,
Не печальное нынче, а светлое.
И приводят румяные вдовушки
На кладбище мальчиков и девочек
Поглядеть на могилы отцовские,
А кладбище – роща соловьиная,
От сиянья солнечного замерло.
Принесли мы Смоленской Заступнице,
Принесли Пресвятой Богородице
На руках во гробе серебряном
Наше солнце в муках погасшее, –
Александра, лебедя чистого.
Что-то символическое было в том, что поэт, в чьем творчестве столь ясно обозначен мотив пути, нашел последнее пристанище под покровом Божией Матери Одигитрии – Путеводительницы. Но, как оказалось, не навсегда. В 1944 г. его останки решили перенести на Волково кладбище. По преданию, могила оказалась пустой, – тем не менее ныне могила Блока находится на Волковом кладбище.
Еще одно удивительное свидетельство. В 1921 г. старец Нектарий Оптинский в ответ на просьбу Надежды Павлович помолиться об усопшем поэте, велел ей передать матери Блока: «Будь благонадежна. Александр в раю». (см. об этом: Ильюнина Л. Оптина пустынь и русская культура. – Оптина пустынь. Православный альманах. Вып. 1. СПб., 1996. С. 60). Бывает, конечно, что люди, даже церковные, приписывают старцам те высказывания, которые сами хотят от них услышать, но достоверных опровержений этого тоже нет. Неизвестно также, какую роль в судьбе Блока сыграла дерзновенная молитва самого преподобного Нектария. Но что говорят – говорят.