Ранчин А. М.
Стихотворение начинается печально, и день лицейской годовщины изображен как грустный, несчастливый:
Роняет лес багряный свой убор,
Сребрит мороз увянувшее поле,
Проглянет день как будто поневоле
И скроется за край окружных гор.
Пылай, камин, в моей пустынной келье;
А ты, вино, осенней стужи друг,
Пролей мне в грудь отрадное похмелье,
Минутное забвенье горьких мук.
Б.В.Томашевский заметил, что “это описание звучит торжественно и красочно”; по его мнению, грусть поэта вызвана только одиночеством, но не впечатлениями, навеянными северной осенью (Томашевский Б.В. . Пушкин. Т. 2. Юг, Михайловское. Изд. 2-ое. М., 1990. С. 338). Едва ли это так. Замечательный пушкинист оказался в плену ассоциаций, связывающих пейзаж “19 октября” с пейзажем более позднего, также хрестоматийно известного пушкинского стихотворения — “Осени”. Природа в “Осени” действительно торжественна и прекрасна, исполнена красоты “пышного <...> увяданья”. Оба стихотворения перекликаются друг с другом. Посеребренному морозом “увянувшему полю” из “19 октября” соответствуют звенящий “промерзлый дол” и трескающийся под конским копытом лед. В обоих стихотворениях говорится о “кратком дне” и о пылающем камине. Наконец, и “19 октября”, и “Осень” написаны восьмистишной строфой (но только в первом стихотворении строфы составлены из двух самостоятельных четверостиший, а в “Осени” это одна из форм октавы — цельной восьмистрочной строфы с особым принципом рифмовки).
Но на фоне этого сходства особенно отчетливы различия. В “Осени” говорится не только о роще, которая “отряхает / Последние листы с нагих своих ветвей“, но и о “в багрец и золото” одетых лесах; а в “19 октября” — только об опадающей листве. Основной мотив заключительных строф “Осени” — пробуждение творческого воображения, поэтического дара. Во второй строфе “19 октября” выражен противоположный мотив: “вотще воображенье / Вокруг меня товарищей зовет”. Нет, осенний пейзаж в стихотворении, обращенном к лицейским друзьям, печален и мрачен.
Но продолжим чтение.
Печален я: со мною друга нет,
С кем долгую запил бы я разлуку,
Кому бы мог пожать от сердца руку
И пожелать веселых много лет.
Я пью один: вотще воображенье
Вокруг меня товарищей зовет;
Знакомое не слышно приближенье,
И милого душа моя не ждет.
Я пью один, и на брегах Невы
Меня друзья сегодня именуют...
Горе пушкинского лирического героя рождено одиночеством, разлукой с друзьями — это одиночество поэт не в состоянии преодолеть даже силой воображения. По аналогии с судьбой лирического героя, которому не дано ни наяву, ни в мечтах прийти на лицейский праздник, Пушкин упоминает о другом лицеисте, которого также нет на торжестве друзей—лицеистов:
Но многие ль и там из вас пируют?
Еще кого не досчитались вы?
Кто изменил пленительной привычке?
Кого из вас увлек холодный свет?
Чей глас умолк на братской перекличке?
Кто не пришел? Кого меж вами нет?
Он не пришел, кудрявый наш певец,
С огнем в очах, с гитарой сладкогласной:
Под миртами Италии прекрасной
Он тихо спит, и дружеский резец
Не начертал над русскою могилой
Слов несколько на языке родном,
Чтоб некогда нашел привет унылый
Сын севера, бродя в краю чужом.
Пушкин начинает рассказ о судьбах друзей—лицеистов с упоминания о Николае Корсакове, умершем в Италии в сентябре 1820 г. Таким образом поэт усиливает мотив отчуждения от дружеского круга, сопоставляя свою горькую долю с участью товарища, которому уже никогда не суждено отпраздновать лицейскую годовщину. Разлука самого поэта с однокашниками—лицеистами изображается столь же непреодолимой, как и уход Корсакова в обитель смерти. Сходство двух судеб усилено благодаря тому, что о Корсакове сначала говорится теми же словами, какими обычно говорится о живых: “Он не пришел...”. Лирического героя—поэта сближает с покойным Корсаковым и творческий дар: Корсаков был композитором и писал романсы на стихи Пушкина; поэт не случайно называет его “певцом”: это слово было традиционным наименованием стихотворца.
В двух следующих строфах мотив разлуки как бы смягчается: разлука навеки сменяется “долгой разлукой”, о которой говорит другой лицеист, морской офицер Федор Матюшкин. Но разлука Матюшкина с друзьями — все же временная, в отличие от смерти, навсегда вырвавшей из лицейского круга Корсакова. Матюшкин, возможно, сейчас проходит “тропик знойный / И вечный лед полунощных морей”. И он помнит о друзьях и мечтает о желанной встрече:
Ты сохранил в блуждающей судьбе
Прекрасных лет первоначальны нравы:
Лицейский шум, лицейские забавы
Средь бурных волн мечталися тебе;
Ты простирал из-за моря нам руку,
Ты нас одних в младой душе носил
И повторял: “На долгую разлуку
Нас тайный рок, быть может, осудил!”
Судьба Матюшкина является также параллелью судьбе лирического героя, как и горькая участь Корсакова. В этом новом сопоставлении трагическое звучание мотива разлуки поэта ослабляется, приглушается. Матюшкин жив и вновь увидится с друзьями; поэт также жив. А значит, и он должен встретиться с товарищами по Лицею. Не случайно именно вслед за рассказом о Матюшкине следует знаменитый “гимн лицейской дружбе”, составляющий самостоятельную строфу:
Друзья мои, прекрасен наш союз!
Он, как душа, неразделим и вечен —
Неколебим, свободен и беспечен,
Срастался он под сенью дружных муз.
Куда бы нас ни бросила судьбина
И счастие куда б ни повело,
Всё те же мы: нам целый мир чужбина;
Отечество нам Царское Село.
Неизменность лицейской дружбы и освящение ее поэзией — эти ключевые для всего стихотворения мотивы впервые появляются именно здесь. Именно с появлением этих лейтмотивов минорное настроение лирического героя постепенно сменяется радостью, связанной с воспоминанием о прежних встречах и с надеждой на встречу в будущем.
Далее следует строфа, содержащая антитезу: “новые (лицемерные и ложные) друзья — друзья истинные (лицеисты). Вслед за этим фрагментом описываются три встречи лирического героя — опального изгнанника с тремя бывшими соучениками: с Пущиным, Горчаковым, Дельвигом. Каждой из встреч посвящена отдельная строфа. В этих строфах изображено преодоление разлуки и одиночества поэта:
И ныне здесь, в забытой сей глуши,
В обители пустынных вьюг и хлада,
Мне сладкая готовилась отрада:
Троих из вас, друзей моей души,
Здесь обнял я. <...>
И первая из этих встреч — приезд в Михайловское Пущина — мыслится как некие частица и замена ежегодного лицейского праздника: “Ты усладил изгнанья день печальный, / Ты в день его Лицея превратил”.
Вслед за упоминанием имени Дельвига в стихотворении развертывается мотив лицейского союза как братства поэтов. Драгоценная встреча с другом—стихотворцем пробуждает в лирическом герое чувство жизни:
... О Дельвиг мой: твой голос пробудил
Сердечный жар, так долго успыпленный,
И бодро я судьбу благословил.
Далее Пушкин называет имя другого поэта — однокашника, Вильгельма Кюхельбекера. На самом деле Пушкин и Кюхельбекер не были близкими друзьями, во многом различны были их литературные симпатии и эстетические представления. Но сейчас автору стихотворения “19 октября” важнее мотив духовного родства поэтов — выпускников Лицея, а не реальные разногласия. Здесь Кюхельбекер именуется “Мой брат родной по музе, по судь
Обращение к друзьям—поэтам пробуждает творческий дар и в душе лирического героя. Об этом Пушкин не пишет, но такая перемена подразумевается. Ведь сразу вслед за строфами, посвященными Дельвигу и Кюхельбекеру, содержится описание встречи на будущем праздничном пире — встречи, которая происходит в ожившем, “проснувшемся” воображении поэта:
Пора и мне... пируйте, о друзья!
Предчувствую отрадное свиданье;
Запомните ж поэта предсказанье:
Промчится год, и с вами снова я,
Исполнится завет моих мечтаний;
Промчится год, и я явлюся к вам!
О, сколько слез и сколько восклицаний,
И сколько чаш, подъятых к небесам!
И первую полней, друзья, полней!
И всю до дна в честь нашего союза!
Благослови, ликующая муза,
Благослови: да здравствует Лицей!
В начале стихотворения утверждалось бессилие поэтической способности перед лицом разлуки и безжалостного рока: поэт даже мысленно не может представить себя в кругу пирующих друзей, и эта невозможность даже воображаемого участия в лицейском празднике усугубляла тягостные переживания лирического героя (“вотще воображенье / Вокруг меня товарищей зовет”). Теперь, вопреки прежде сказанному, воображение торжествует над явью, и одинокий лирический герой видит себя рядом с друзьями — правда, на будущем, а не на нынешнем празднике. Но эта будущая встреча как бы заменяет нынешнее “неприсутствие” и тем самым оказывается реальнее яви.
Так открывается вторая часть стихотворения — череда заздравных тостов:
Наставникам, хранившим юность нашу,
Всем честию, и мертвым, и живым,
К устам подъяв признательную чашу,
Не помня зла, за благо воздадим.
Полней, полней! и, сердцем возгоря,
Опять до дна, до капли выпивайте!
Но за кого, о други, угадайте...
Ура, наш царь! так! выпьем за царя.
Он человек! им властвует мгновенье.
Он раб молвы, сомнений и страстей;
Простим ему неправое гоненье:
Он взял Париж, он основал Лицей.
Пируйте же, пока еще мы тут!
В двух первых строфах говорилось о печальном пире, ибо это пир одинокий и потому противоестественный. Вино способно было дать лишь “минутное забвенье горьких мук”. Теперь изображается подлинный пир — прекрасный и радостный.
Интересно, что в первоначальной редакции стихотворения мотив бессилия воображения перед горестной разлукой отсутствовал. Таким образом не было и неожиданного и вместе с тем искусно подготовленного перехода к противоположному мотиву всевластия поэтической мечты, побеждающей пространство и время. Не говорилось и о смерти Корсакова, и о Матюшкине, вдалеке от товарищей плывущем “средь бурных волн”. Вслед за строками “Пролей мне в грудь отрадное похмелье, / Минутное забвенье горьких мук”, завершающими первую строфу, в тексте этой редакции находились такие стихи:
Товарищи! сегодня праздник наш.
Заветный срок! сегодня там, далече,
На пир любви, на сладостное вече
Стеклися вы при звоне мирных чаш.
Вы собрались, мгновенно молодея,
Усталый дух в минувшем обновить,
Поговорить на языке Лицея
И с жизнью вновь свободно пошалить.
Пушкин зачеркнул эту строфу и продолжил так:
На пир любви душой стремлюся я...
Вот вижу вас, вот милых обнимаю.
Я праздника порядок учреждаю...
Я вдохновен, о, слушайте, друзья:
Чтоб тридцать мест нас ожидали снова!
Садитеся, как вы садились там,
Когда места в сени святого крова
Отличие предписывало вам.
Поэтическое воображение здесь всецело торжествовало над реальностью: поэт мысленно не только присутствует на празднике, но и устанавливает сценарий, правила, и распределяет места. Своей волею он свободно воскрешает мир прошлого, переносит друзей в лицейское прошлое и приводит на пир тех, кто в действительности далеко от празднующих. Он как бы отменяет самую смерть: на пир придут все лицеисты; значит, среди них будет и умерший Корсаков:
Спартанскою душой пленяя нас,
Воспитанный суровою Минервой,
Пускай опять Вольховский сядет первый:
Последним я, иль Брогльо, иль Данзас.
Но многие не явятся меж нами...
Пускай, друзья, пустеет место их.
Они придут; конечно, над водами
Иль на холме под сенью лип густых
Они твердят томительный урок,
Или роман украдкой пожирают,
Или стихи влюбленные слагают,
И позабыт полуденный звонок.
Они придут! — за праздные приборы
Усядутся; напенят свой стакан,
В нестройный хор сольются разговоры,
И загремит веселый наш пеан.
В окончательном тексте Пушкин усложнил структуру произведения, заменив несколько наивную уверенность во всемогуществе поэтического дара и мотив возвращения в идиллический мир далекого лицейского отрочества переходом от горести к оживлению и веселью. Власть воображения от этого ничего не потеряла, а семантика стихотворного текста стала несоизмеримо богаче.
Продолжим чтение стихотворения в окончательной редакции.
В предпоследней строфе Пушкин противопоставляет себя, одинокого изгнанника, неведомому товарищу, которому “под старость день Лицея / Торжествовать придется одному”. Его участь, в отличие от судьбы поэта, подлинно несчастна, ибо он одинок навсегда, и вино в его чаше будет действительно горьким:
Несчастный друг! средь новых поколений
Докучный гость и лишний, и чужой,
Он вспомнит нас и дни соединений,
Закрыв глаза дрожащею рукой...
Пускай же он с отрадой хоть печальной
Тогда сей день за чашей проведет,
Как ныне я, затворник ваш опальный,
Его провел без горя и забот.
Оказывается, день 19 октября 1825 г. поэт “провел без горя и забот”. Эти слова из последней строки стихотворения разительно не соответствуют, противоречат свидетельствам о настроении лирического героя в этот же день, содержащимся в первых строфах: “Пролей мне в грудь отрадное похмелье, / Минутное забвенье горьких мук”, “Печален я”, “И милого душа моя не ждет”.
“19 октября” — это стихотворение о победе воображения. Поэтическим даром лирический герой преображает и мир вокруг, и собственные чувства и мысли. Воображение торжествует над разлукой и одиночеством и приводит поэта в круг друзей. Но в стихотворении открыто, явно выражена не эта, а противоположная мысль — о неспособности воображения соединить поэта с лицейскими товарищами. Вспомним еще раз концовку второй строфы: “... вотще воображенье / Вокруг меня товарищей зовет; / Знакомое не слышно приближенье, / И милого душа моя не ждет”. Однако сама структура, сам текст пушкинского произведения есть победа воображения над действительностью. Стихотворение, открывающееся мотивом “невстречи”, продолжается описанием прихода лирического героя на желанный пир. Поэт как бы переживает и проживает милый ему сердцу день дважды: сначала наяву — в одиночестве, в окружении печальной и пасмурной осенней природы; затем — в радостном мире вымысла, соединяющего “затворника <...> опального” с товарищами—лицеистами. И смеем ли мы утверждать, что горькая явь реальнее живых и зримых образов, рожденных фантазией?
Стихотворение писалось Пушкиным в Михайловском между 10 и 20 октября 1825 г. (см.: Летопись жизни и творчества А.С.Пушкина: 1799—1826. Составитель М.А.Цявловский. Изд. 2-ое, испр. и доп. Л., 1991. С. 568). Таким образом, опыт “проживания” Пушкиным “дня Лицея” 19 октября и опыт написания поэтом посвященного этому дню стихотворения совпали во времени.