Суздальцева Т. В.
Дневник непрочитанных книг. Джеймс Херриот
Едва ли чье-то внимание привлечет книга англичанина Джеймса Херриота под названием «Записки сельского ветеринара». Другие книги того же автора — «О всех созданиях — больших и малых», «О всех созданиях — прекрасных и удивительных», «И все они — создания природы» — пожалуй, заинтригуют больше. Но все же едва ли настолько, чтобы искать такую книгу для своего ребенка.
Предисловия тоже едва ли смогут произвести впечатление на обычного читателя: «Профессиональная интерпретация эпизодов строго научна и может быть весьма интересной для повседневной деятельности любого ветеринарного специалиста, где бы он ни трудился…».
В 30-е годы, в эпоху повальной безработицы, когда даже опытный специалист вынужден был искать себе место под солнцем, довольствуясь подчас вместо заработка одним содержанием, автору повезло: он нашел место помощника врача с крышей над головой и получил право на круглосуточную работу без выходных дней — в дождь, грязь и слякоть. Но именно в этом он открыл полноту жизни — то удовлетворение, которое приносится не приобретением материальных благ, а сознанием, что ты занимаешься нужной и полезной работой, делая ее хорошо. И об этом его книги.
И эти книги удивительны. В предисловии к одной из них говорится: «Джеймс Херриот не профессиональный писатель. Он ветеринар». Но если мы откроем его книги, то убедимся, что он, действительно, не писатель — он ПОЭТ. Поэт в самом высоком смысле этого слова, ибо для него «жизнь и поэзия — одно».
О фермерах и их коровах
Вот рассказ с многообещающим названием «Никогда не приедающееся чудо»:
«Нет, авторы учебников ничего об этом не писали», — подумал я, когда очередной порыв ветра швырнул в зияющий дверной проем вихрь снежных хлопьев и он и облепили мою голую спину. Я лежал ничком на булыжном полу в навозной жиже, моя рука по плечо уходила в недра тужащейся коровы, а ступни скользили по камням в поисках опоры. Я был обнажен по пояс и талый снег мешался на моей коже с грязью и засохшей кровью. Фермер держал надо мной коптящую керосиновую лампу, и за пределами этого дрожащего круга я ничего не видел.
Нет, в учебниках ни слова не говорилось о том, как на ощупь отыскивать в темноте нужные веревки и инструменты, как обеспечивать асептику с помощью полуведра едва теплой воды. И о камнях, впивающихся в грудь, — о них тоже не упоминалось. И о том, как мало-помалу немеют руки, как отказывает мышца за мышцей и перестают слушаться пальцы, сжатые в тесном пространстве.
И нигде ни слова о нарастающей усталости, о щемящем ощущении безнадежности, о зарождающейся панике…
Конечно, я бы мог прибегнуть к эмбриотомии: захватить шею теленка проволокой и отпилить голову. Сколько раз подобные отелы завершались тем, что пол усеивали ноги, голова, кучки внутренностей! Есть немало толстых справочников, посвященных способам расчленения теленка на части в материнской утробе.
Но ни один из них тут не подходил — ведь теленок был жив! Один раз ценой большого напряжения мне удалось коснуться пальцем уголка его рта, и я вздрогнул от неожиданности: язык маленького существа затрепетал от моего прикосновения…
Корова лежала на боку, устало положив голову на булыжник, полузакрыв глаза, ничего не замечая вокруг, и тяжело дышала. Но стоило ей почувствовать возле морды тельце теленка, как она преобразилась: глаза ее широко раскрылись, и она принялась шумно его обнюхивать. С каждой секундой ее интерес возрастал: она перекатилась на грудь, тычась в мордой в теленка и утробно рыча, а затем начала тщательно его вылизывать… малыш выгнул спину и минуту спустя встряхнул головой и попытался сесть.
Я улыбался до ушей. Мне никогда не надоедало вновь и вновь быть свидетелем этого маленького чуда, и, казалось, оно не может приесться, сколько бы раз его ни наблюдать».
Это определение «никогда не приедающееся чудо» всегда относится у автора к рождению телят, поросят, ягнят и прочей живности. За грязью, болью, разными малоэстетичными подробностями, описанными совершенно целомудренно и с неизменным тонким английским юмором, всегда видно другое — великое таинство рождения новой жизни.
Автор исполнен удивительной, всеобъемлющей любви ко всем созданиям — «большим и малым», «прекрасным и удивительным».
Но не только бессловесные твари становятся героями его повествований. «Добрая старая Англия» в лицах предстает перед нами в незамысловатых на первый взгляд рассказах. Это и простоватые, грубоватые, часто бесцеремонные и малограмотные фермеры, для которых их скотина составляет главный смысл жизни, и пожилые леди и джентльмены, неисправимые чудаки английской провинции, с их раскормленными собачками и кошками — единственными друзьями, скрашивающими их одинокую старость. Это владельцы животных, которые часто все болезни и даже естественную старость своих питомцев готовы признать недоработкой ветеринара. И на них тоже наш автор смотрит с любовью и пониманием.
…об овцах
Ведь действительно, для фермера что ягненок, что собственный ребенок:
«Герберт, как ни в чем не бывало, подобрался к другой овце, наклонявшейся над кормушкой, нырнул под нее и его хвостик вновь блаженно задергался. Да, бесспорно, стойкий ягненок!
— Роб, — спросил я, когда он поймал мою вторую пациентку, — почему вы прозвали его Гербертом?
— Да моего младшего так зовут, и он вот тоже голову нагнет и ну ничегошеньки не боится…
— Поглядите-ка! — рявкнул Роб, перекрикивая невообразимый гомон вокруг. — Вон старуха с Гербертом. Правее, правее, посреди вон той кучки!
Мне все овцы казались одинаковыми, но Роб, как и всякий пастух, различал их без малейшего труда и тотчас узнал эту парочку».
Подчас среди домашней скотины и хозяев царит удивительно душевная, просто семейная атмосфера:
«Почти тут же над краем лощины появилась корова, а за ней по пятам шагал бык. Тед загрохотал по ведру, и, к моему изумлению, корова припустила тяжелым галопом. Мой пациент держался чуть сбоку от нее. Добравшись до старика, она сунула голову в ведро, а бык, хотя почти ее перерос, подсунул нос ей под брюхо и забрал в огромный рот один из сосков. Вид был на редкость нелепый, но корова словно не замечала, что бык, почти опустившись на колени, сосет ее, как новорожденный теленок.
На него же этот напиток оказал самое умиротворяющее действие, и, когда корову увели в коровник, он последовал за ней, а затем без малейшего протеста позволил мне продеть ему в нос кольцо и завинтить винт, который, к счастью, никуда из кепки Герберта не укатился.…
Я взглянул на обтрепанную тощую фигуру старого фермера, на глаза, безмятежно выглядывающие из-под обвислых полей бывшей шляпы.
— Мистер Бакл, вы просто чудо сотворили. Я бы не поверил, если бы сам не видел! Поразительно, как это бык вот так пошел за коровой...
Старик улыбнулся, и на меня словно пахнуло мудростью самой земли.
— Да чего тут удивляться-то? Самая что ни на есть натуральная штука. Корова-то ему матерью доводится».
…о свиньях
А пожилые чудачки, когда не могут поймать свинью для необходимых манипуляций ветеринара, приманивают ее галетами:
«Дюжая мисс Данн засмеялась.
— Погодите, сейчас сами увидите.
Она неторопливо направилась к дому, и мне пришло в голову, что эти пожилые барышни, хотя и не принадлежали к типичным фермерам йоркширских холмов, видимо, разделяли их глубокое убеждение, что торопиться некуда. Вот за ней затворилась дверь и началось ожидание. Вскоре я уже не сомневался, что она решила заодно выпить чашечку чаю. Постепенно закипая, я повернулся и посмотрел на луг, убегающий по склону к серым крышам и старинной колокольне Доллингсфорда, встающим над деревьями у реки. Тихий мир, которым веяло от этого пейзажа, совсем не гармонировал с моим душевным состоянием.
Когда я уже перестал надеяться, что она когда-нибудь вернется, дюжая мисс Данн спустилась с крыльца с длинной цилиндрической пачкой в руке и поднесла ее к моим глазам с лукавой улыбкой:
— Вот от чего Пруденция никогда не откажется!
Она извлекла галету и бросила ее на булыжник в двух шагах перед рылом Пруденции. Та несколько секунд смотрела на желтоватый кружок непроницаемым взглядом, потом медленно приблизилась к нему, внимательно оглядела и взяла в рот».
…и о собаках
Жизнь сельского ветеринара полна контрастов: «Когда вечером 5 февраля я позвонил в д
Миссис Памфри вежливо улыбалась, пожимая руки супружеской пары, но, увидев позади них меня, она вся просияла.
— Ах, мистер Хэрриот, как мило, что вы приехали! Трики был в таком восторге, получив ваше письмо... Мы сейчас же пойдем с вами к нему! — И она повела меня через холл, объясняя шепотом: — Он в малой гостиной. Говоря между нами, званые вечера ему прискучили, но он очень рассердится, если я не приведу вас к нему хотя бы на минутку.
Трики лежал, свернувшись в кресле у горящего камина. При виде меня он вспрыгнул на спинку кресла, радостно тявкая, и его широкий смеющийся рот растянулся до ушей. Уклоняясь от его попыток облизать мне лицо, я заметил на ковре две фарфоровые миски. В одной лежали рубленые цыплята — не меньше фунта, а другая была полна накрошенных бисквитов.
— Миссис Памфри! — грозно воскликнул я, указывая на миски.
Бедная женщина прижала руку ко рту и попятилась.
— Простите меня, пожалуйста, — сказала она жалобно, глядя на меня виноватыми глазами. — Это ведь праздничное угощение, потому что он весь вечер будет один. И погода такая холодная! — Она стиснула руки и умоляюще посмотрела на меня.
— Я вас прощу, — сказал я сурово, — если вы оставите ровно половину цыплят, а бисквиты уберете совсем.
Понурившись, как нашалившая девочка, она исполнила мое требование, и я не без сожаления простился с Трики. День был тяжелый, и от долгих часов, проведенных на холоде, меня клонило ко сну. Небольшая комната, где пылал огонь, а свет был пригашен, показалась мне куда приятнее шумной сверкающей залы, и я с радостью подремал бы тут часок-другой с Трики на коленях. Но миссис Памфри уже вела меня назад.
— А теперь я познакомлю вас с моими друзьями.
Мы вошли в залу, озаренную тремя хрустальными люстрами, свет которых ослепительно отражался от кремовых с золотом стен, увешанных зеркалами. Мы переходили от группы к группе, и я ежился от смущения, потому что миссис Памфри каждый раз называла меня "милым добрым дядей моего Трики". Но либо это были люди чрезвычайно благовоспитанные, либо они давно привыкли к чудачествам хозяйки — во всяком случае, выслушивали они это сообщение с полной невозмутимостью.
У одной из стен настраивали инструменты пятеро музыкантов, среди гостей сновали официанты в белых куртках, держа подносы, уставленные напитками и закусками. Миссис Памфри остановила одного из них.
— Франсуа, шампанское этому джентльмену.
— Слушаю, мадам, — и он подставил мне свой поднос.
— Нет, нет, не эти! Большой бокал!
Франсуа поспешил прочь и тотчас вернулся с чем-то вроде суповой тарелки на хрустальной ножке. Этот сосуд был до краев полон пенящимся шампанским.
— Франсуа!
— Мадам?
— Это мистер Хэрриот. Посмотрите на него внимательно.
Официант обратил на меня пару грустных, как у спаниеля, глаз и несколько секунд созерцал мою физиономию.
— Пожалуйста, поухаживайте за ним. Последите, чтобы бокал у него был полон и чтобы он не остался голодным.
— Разумеется, мадам! — Он поклонился и отошел.
Я погрузил лицо в ледяное шампанское, а когда поднял голову, рядом стоял Франсуа и держал передо мной поднос бутербродов с копченой лососиной.
И так продолжалось весь вечер. Франсуа то и дело возникал возле меня, наливая мой бокал или предлагая очередной деликатес.
Я ел, пил, танцевал, болтал — и вечер промелькнул, как одна минута. Я уже надел пальто и прощался в холле с миссис Памфри, но тут передо мной опять появился Франсуа с чашкой горячего бульона. По-видимому, он опасался, как бы я по дороге домой не ослабел от голода.
<…> …я вернулся в Скелдейл-Хаус.
Я лег, погасил свет и вытянулся на спине. В ушах у меня все еще звучала музыка, и я уже снова унесся в бальный зал, как вдруг зазвонил телефон.
— Это Аткинсон с фермы Бек, — произнес далекий голос.— Свинья у меня никак не разродится. С вечера тужится. Вы приедете?
Кладя трубку, я взглянул на часы. Без малого два. Меня охватила тупая злоба. Поросящаяся свинья — после шампанского, копченой лососины и сухариков с черным бисером икры! И ферма Бек, одна из самых неблагоустроенных ферм в округе. Это нечестно!
В полусне я стащил с себя пижаму и натянул рубашку…»
Бывает, что почти чудо помогает спасти животное:
«Вчерась по палисаднику вот такая крыса пробежала, ну я и достала для нее яду. — Она мучительно сглотнула. — Намешала его в миску каши, а тут соседка к двери подошла. Вернулась, а Тимми уже все сожрал!
Задумчивость фокса усугубилась, и он медленно облизал губы видимо, удивляясь, что это была за странная каша.
Я прочел этикетку. Название было мне отлично известно, и оно отозвалось в моем мозгу похоронным звоном — со столькими мертвыми и умирающими животными связывалось оно для меня. …
— Быстрее! — крикнул я. — Несите его во двор.
Но тут же сам поднял изумленного Тимми с половичка, выпрыгнул в дверь, поставил его на булыжник, стиснул между коленями, левой рукой сжал мордочку, а правой принялся лить жидкую горчицу в уголок рта так, чтобы она стекала по задней стенке горла. Вывернуться он не мог и вынужден был глотать омерзительный напиток. Убедившись, что в желудок попало не меньше столовой ложки, я выпустил фокса.
Он только успел бросить на меня один-единственный негодующий взгляд, поперхнулся раз, другой, затрусил по булыжнику в тихий уголок и там через несколько секунд очистился от неправедно съеденного обеда.
Тимми побрел в дом. Несколько минут я следил за ним. Усевшись на своем половичке, он кашлял, фыркал, царапал лапой рот, но никак не мог избавиться от противного жгучего вкуса. И с каждой секундой становилось все очевиднее, что причину приключившихся с ним неприятностей он твердо видит во мне. Когда я выходил, он испепелил меня взглядом, яснее всяких слов говорившим: "Свинья ты, вот ты кто!"
<…>Я задумчиво шел по улице Тренгейт, как вдруг из Гимберова двора вылетело белое ядро, тяпнуло меня за лодыжку и исчезло столь же беззвучно, как и появилось. Я и оглянуться не успел, как оно, бешено работая короткими лапами, скрылось за аркой.
Я засмеялся. Вспомнил, только подумать! Но это повторилось и на другой день, и на третий, сомневаться не приходилось: фоксик специально поджидал меня в засаде. По-настоящему он меня ни разу не укусил — все ограничивалось чисто символическим жестом, — но ему явно было приятно видеть, как я подпрыгиваю, когда он цапает меня за икру или просто за отворот брюк.
Меня же даже радовала эта вендетта, которую объявил мне бойкий песик, лишь благодаря мне избежавший смерти. И смерти нелегкой. Ведь до неизбежного конца жертвы фосфорных отравлений долгие дни, а порой и недели мучаются от желтухи, постоянной тошноты и нарастающей тяжелой слабости.
А потому я благодушно терпел эти нападения, хотя — если вовремя вспоминал — и старался загодя перейти на другую сторону улицы. И оттуда нередко видел белого песика, затаившегося под аркой в ожидании минуты, когда ему вновь представится случай свести со мной счеты за зверское над ним издевательство.
Тимми, как я убедился, принадлежал к тем, кто не прощает».
К сожалению, не все истории кончаются так благополучно. Есть рассказы и о гибели животных, и о том, как трудно подчас ветеринару признать свое очевидное бессилие и вынести тяжкий приговор: забить скотину, усыпить собаку или кошку. Но даже эти рассказы, несмотря на их скорбный сюжет, исполнены не только любви ко всякой твари и сострадания к хозяину, но и смирения перед великим таинством смерти.
Любовь к животным никогда не преобладает у писателя над любовью к человеку. Тварь никогда не заслоняет собой творение и уж тем более — Творца. Иерархия ценностей преподносится ненавязчиво, но выстроена она четко. Потому и становится он своим среди людей традиционного воспитания — фермеров, жителей патриархальной английской деревни.
Прослужив около 40 лет сельским ветеринаром в Йоркшире, Джеймс Херриот словно подводит итог своей многотрудной жизни: «Мне вспомнились школьные дни и пожилой джентльмен, беседовавший с нами о выборе профессии. Он сказал: "Если вы решите стать ветеринаром, то богатым не будете никогда, но зато жизнь у вас будет интересная и полная разнообразия"».