Суздальцева Т. В.
Дневник непрочитанных книг
«Есть два рода сострадания. Одно — малодушное и сентиментальное, оно, в сущности, не что иное, как нетерпение сердца, спешащего поскорее избавиться от тягостного ощущения при виде чужого несчастья; это не сострадание, а лишь инстинктивное желание оградить свой покой от страданий ближнего. Но есть и другое сострадание — истинное, которое требует действий, а не сантиментов, оно знает, чего хочет, и полно решимости, страдая и сострадая, сделать все, что в человеческих силах и даже свыше их», — таким эпиграфом начинается роман классика австрийской литературы Стефана Цвейга «Нетерпение сердца».
Писатель родился 28 ноября 1881 г. в Вене в семье зажиточного предпринимателя Морица Цвейга. Семья не была религиозной, сам Стефан впоследствии называл себя «евреем по случайности». Он учился и получил докторскую степень в Венском университете. Уже во время учёбы писатель публикует собственные стихи, написанные под влиянием Гофмансталя и Рильке.
Он много путешествовал по Европе и Индии, в последние годы Первой мировой войны присоединился к группе писателей, выступавших против войны. После войны до 1934 Цвейг жил в Зальцбурге, затем, понуждаемый нацистами к эмиграции, переселился в Лон-дон. В 1940 стал британским подданным и в том же году переехал в США, где оставался до августа 1941, после чего перебрался в Бразилию.
Произведения Цвейга обычно отличаются изощренным психологизмом, герои его нередко действуют и говорят в состоянии аффекта, побуждаемые непреодолимыми страстями. Но несколько особняком стоит роман «Нетерпение сердца». В нем писатель анализирует одну из самых тяжких духовных болезней новейшего времени, которую он и назвал «нетерпением сердца» и которая лежит в наши дни в основе многих псевдоблаготворительных действий, ломает судьбы и без того обездоленных и несчастных людей. Истинное доброделание подменяется любованием собственной добротой, а способность «носить тяготы друг друга» — недолговечной и ненадежной экзальтацией.
Герою Цвейга, Антону, 25 лет. Но его мучают те проблемы, с которыми сталкивается и современный молодой человек — возможно, в значительно более юном возрасте.
О чем это произведение? О том, как трудно молодому человеку разобраться в своих чувствах, различить, где голос совести, а где — страх перед «общественным мнением», где благородные порывы, а где — низменные страсти. О том, что важнее для юноши: «быть» или «казаться». О том, как «благими намерениями дорога в ад выстлана». О том, как надо отвечать за свои поступки, слова, чувства. О том, как надо щадить чувства другого чело-века. О том, как трудно устоять в добре и пожертвовать своей мнимой свободой ради любви к ближнему. О том, как хочется любоваться собой и стараться не видеть себя взглядом со стороны. Как хочется в своих ошибках обвинить кого угодно, только не себя. Словом, о тех грехах юности, которые могут обернуться непоправимой трагедией, что будет жечь человека до конца его жизни. «Грех юности моея и неведения моего не помяни», — для многих эти слова до конца жизни остаются неизлечимой болью сердца.
Наш юный читатель, пережив вместе с героем его юность — бурную, мятежную, полную непоправимых ошибок — обретет бесценный душевный опыт, который всегда дает соприкосновение с художественно осмысленной правдой жизни.
«Все началось с досадной неловкости, с нечаянной оплошности, с gaffe [бестактного поступка (фр.)], как говорят французы. Правда, я поспешил загладить свой промах, но когда слишком торопишься починить в часах какое-нибудь колесико, то обычно портишь весь механизм. Даже спустя много лет я так и не могу понять, где кончалась моя неловкость и начиналась вина. Вероятно, я этого никогда не узнаю», — так начинает рассказ о своей юности маститый военный, награжденный высшим орденом за мужество, но явно стыдящийся того ореола славы, который его окружает.
Вначале он совершает по неведению бестактный поступок — приглашает на танец девушку с парализованными ногами, не зная об ее увечье.
Но та на жалость отвечает глубокой привязанностью, молодость берет свое, эмоции захлестывают — и вот уже несчастная влюблена в юношу, которого считает своим благодетелем.
Герой же слишком молод, слишком зависим от чужого мнения, слишком боится за свою репутацию, свободу, за все те, подчас мнимые, преимущества, которые заключает в себе жизнь молодого одинокого военного: «С самого первого дня я опасался, что странная дружба с парализованной девушкой может стать предметом насмешек моих товарищей, предметом их беззлобного, но беспощадного солдатского зубоскальства… Именно поэтому я инстинктивно воздвиг в своей жизни стену между моими двумя мирами…»
Однако как только начинается раздвоение, оно раскалывает личность, ибо нельзя служить двум господам…
Не будучи в состоянии разделить ни страдания, ни любовь несчастной калеки Эдит, герой предается совершенно беспочвенным мечтаниями о том, что взаимная любовь была бы возможна, если бы девушка исцелилась. И он, лишь прочитав в газете о каком-то новом методе лечения, внушает ей и ее отцу ложную надежду на выздоровление. Отец – разбогатевший еврей, купивший титул вместе с зáмком, вдовец, для которого весь смысл жизни сосредоточен в дочери, - легко поддается иллюзии. Он обещает герою огромное приданое за дочерью, он готов на любые условия, лишь бы его дочь была счастлива. Но врач девушки Кондор, трезво оценивающий
«Тут я почувствовал, что рука Кондора успокаивающе гладит меня по колену.
— Не надо, не стыдитесь! Я, как никто другой, понимаю, что можно бояться людей, когда твое поведение не укладывается в их понятия. Вы видели мою жену. Никто не понимал, почему я женился на ней, а все, что выходит за рамки узкого и, так сказать, нормального кругозора обывателей, делает их сначала любопытными, а потом злыми… Я не переоцениваю вас, я не согласен с Кекешфальвой, который восхваляет вас как необыкновенного доброго человека, напротив, для меня вы, с вашими неустойчивыми чувствами, с вашим каким-то особенным нетерпением сердца, весьма ненадежный партнер; и как бы ни радовался я тому, что предотвратил вашу безумную выходку, мне ни в коей мере не может импонировать поспешность, с какой вы принимаете решения и тут же отказываетесь от своих замыслов. На людей, чьи поступки до такой степени зависят от настроения, нельзя возлагать никакой серьезной ответственности. Если бы мне понадобилось поручить кому-нибудь дело, требующее терпения и упорства, вас я выбрал бы в последнюю очередь».
Но молодой человек увлекается своей ролью благодетеля, к которой он совершенно не готов:
«В тот вечер я был бог. Я сотворил мир и увидел, что в нем все хорошо и справедливо. Я сотворил человека, лоб его был чист, как утро, а в глазах радугой светилось счастье. Я по-крыл столы изобилием и богатством, я взрастил плоды, даровал еду и питье. Свидетели щедрот моих громоздились передо мной, словно жертвы на алтаре, они покоились в блестящих сосудах и больших корзинах, сверкало вино, пестрели фрукты, заманчиво сладостные в нежные. Я зажег свет в покоях и свет в душе человеческой. Люстра солнцем за-жгла стаканы, камчатная скатерть белела, как снег, — и я с гордостью ощущал, что люди полюбили свет, источником которого был я; и я принимал их любовь и опьянялся ею. Они угощали меня вином — и я пил до дна, потчевали плодами и разными кушаньями — и дары их веселили мое сердце. Они дарили меня благодарностью и преклонением — и я принимал их восторги, как принимал еду и питье, как принимал все их жертвоприношения.
В тот вечер я был бог. …всех я одарил и возвысил чудом своего присутствия, и у всех мерцал в глазах зажженный мною свет, и, когда они смотрели друг на друга, мое отражение озаряло блеском их взгляд. И когда они разговаривали друг с другом — Я, и только Я, был смыслом их слов; и, даже когда мы молчали, их мысли были полны мною. Ибо Я, и только Я, был началом, основой и причиной их счастья; восхваляя друг друга, они хвали-ли меня, а возлюбив друг друга, они любили меня, творца их любви. А я сидел посреди, радуясь делу рук своих, и чувствовал, как хорошо быть добрым с созданиями своими. И, полный великодушия, я вместе с вином и едой поглощал их любовь и их счастье.
В тот вечер я был бог. Я усмирил бурные воды тревоги и прогнал тьму из сердец. Но и свой страх я тоже прогнал, и моя душа обрела покой, как никогда в жизни».
Но лишь только «бог» возвращается в свою армейскую компанию, от его возвышенных чувств не остается и следа. Как только что, увлекшись ролью благодетеля и поддавшись влиянию отца Эдит, он соглашается объявить об их помолвке, так он под влиянием шуток и издевок товарищей отказывается от несчастной девушки.
Предательство приводит к непоправимому. Узнав, что ее идеал, спаситель, кумир публично отрекся от нее, девушка покончила с собой.
«Я уверен, что из сотен людей, призванных в те августовские дни, лишь немногие шли на фронт так хладнокровно и даже нетерпеливо, как я. Не потому, что я жаждал воевать; я видел в этом всего лишь выход, спасение для себя; я бежал на войну, как преступник, в ночную тьму. Четыре недели до начала военных действий я был в безысходном отчаянии и растерянности. Я презирал себя, и сейчас еще воспоминание о тех днях для меня мучительнее самых ужасных часов на поле битвы. Ибо я знаю, что своей слабостью, своей жалостью — когда я подал надежду, а затем сбежал — я убил человека, единственного человека, который страстно любил меня».
И вот, много лет спустя, когда ужасы войны, казалось, заслонили собой ту смерть, причиной которой он был, неожиданная встреча в театре снова напоминает о той старой вине:
«Единственный человек, который знал все, всю подноготную моего преступления, сидел так близко от меня, что я слышал его дыхание. Человек, чье сострадание было не убийственной слабостью, как мое, а спасительной силой и самопожертвованием, — единственный, кто мог осудить меня, единственный, перед кем мне было стыдно! Как только в ан-тракте вспыхнут люстры, он тотчас меня увидит. Меня охватила дрожь, и я торопливо заслонил лицо рукой, чтобы он не узнал меня. Я больше не слышал ни одного такта люби-мой музыки: удары моего сердца заглушали ее. Близость этого человека, который один в целом мире знал обо мне правду, была невыносима для меня. Словно сидя в темноте голый среди этих хорошо одетых людей, я с ужасом ждал, что вот-вот загорится свет и мой позор станет явным. И когда после первого акта начал опускаться занавес, я, наклонив го-лову, быстро покинул зал, — вероятно, Кондор не успел разглядеть меня в полумраке. Но с той минуты я окончательно убедился, что никакая вина не может быть предана забвению, пока о ней помнит совесть».