Ранчин А. М.
Типографские опечатки первого издания выявляются благодаря сопоставлению с Екатерининской копией, когда в ней обнаруживаются иные, правильные чтения. Но в «Слове…» немало грамматически неправильных форм или несогласованных словосочетаний, встречающихся и в издании 1800 г., и в Екатерининской копии. Например, это глагол «одевахъте» в рассказе Святослава Киевского боярам о своем зловещем сне: «съ вечера одевахъте мя, рече, чръною паполомою (покровом. – А. Р.) на кровати тисове (в первом изд. переведено как тесовой, но более распространен перевод-толкование “тисовой”, из тиса – породы хвойного дерева. — А. Р.)». О тех, кто исполняет погребальный обряд над Святославом в этом сне, он говорит в третьем лице множественного числа: «чръпахуть» (они черпали), «сыпахуть» (они сыпали); очевидно, и странная, несуществующая форма глагола «одевати» должна быть заменена на правильную: «одевахуть» (они одевали). Это форма грамматического времени – имперфекта, означавшего действие в прошлом, второстепенное, добавочное по отношению к основному действию в рассказе, в повествовании. Действие это характеризовалось относительной продолжительностью. Одева — глагольная основа, -х- — это суффикс, а -у- — окончание; -ть- – это частица, сросшаяся с глагольной формой.
В описании обиды (Обиды) – олицетворения горя, печали, - вставшей, пробудившейся в войске Игоря, истребляемом половцами, сказано: «Въстала обида въ силахъ Дажь-божа внука (русского князя, Игоря, либо всех русичей. – А. Р.). Вступилъ девою на землю Трояню…». Еще первые издатели перевели этот текст: «Она, вступив девою на землю Троянову…». Несомненно, окончание мужского рода на -ъ: «вступил-ъ» требуется заменить верным окончанием женского рода: «вступил-а».
По-видимому, в «Слове…» нарушена грамматическая структура начала фразы – обращения к князьям: «Ярославе, и вси внуци (внуки. – А. Р.) Всеславли…». Ярослав – это князь Ярослав Мудрый, живший в конце Х - первой половине XI в. (Он родился около 978, возможно не ранее 980 г., и умер в 1054 г.); Всеслав же, княживший в Полоцке, родился до 1044 г. (в этот год он вступил на престол после смерти отца), а умер в 1101 г. Его внуки никак не могли враждовать с Ярославом Мудрым. Естественно счесть фразу испорченной и внести в нее исправление: «Ярославли и вси внуце Всеславли» - «Ярославовы и все внуки Всеславовы». Конечно, внуки Всеслава могли в действительности враждовать не с внуками Ярослава, а только со следующим поколением его потомков, но указание на поколения в тексте условны. Значим мотив вражды между княжеской линией, восходящей к киевскому правителю Ярославу Мудрому, и линией полоцких князей – потомков воинственного и неуживчивого Всеслава. Но существуют и другие варианты исправления этой фразы.
И Екатерининская копия, и первое издание 1800 г. содержат такое описание зловещего поведения птиц, указующего на близкое поражение Игоря: «уже бо беды его пасетъ птицъ подобию». Первые издатели сочли фрагмент настолько невразумительным, что вслед за писцом Екатерининской копии поставили точку с запятой между «птицами» и озадачивающим «подобием», которое в переводе попросту опустили. Позднее было предложена и утвердилась поправка: «по дубию». Вот как оправдывал это исправление один из наиболее автоитетных исследователей «Слова…» академик А. С. Орлов: «Поправка “по дубию” поддерживается дальнейшим – “по яругамъ” и оправдывает интерпункцию (разделительный знак препинания. – А. Р.) между “по дубию” и “влъци” (птицы – по кустарнику, по деревьям; волки – по оврагам, по балкам)». В ранних древнерусских рукописях звук «у» обозначался с посредством двойной буквы (диграфа) «оу», и пропуск буквы «у» по невнимательности позднейшим переписчиком вполне возможен.
Но есть и более сложные, неоднозначно толкуемые случаи.
В первом издании так говорилось о «звоне» славы Игорева деда – отчаянного и воинственного Олега Святославича – «Гориславича»: «Тоже звонъ слыша давный великый Ярославь сынъ Всеволожь: а Владимиръ по вся утро уши закладаше въ Чернигове». Первые издатели решили, что «Ярославь» (правильно: «Ярославъ») – это существительное, имя князя, а «Всеволожь» - притяжательное прилагательное от имени «Всеволод». Перевели они так: «звук победы его слышал великий Ярослав сын Всеволодов: но Владимир затыкал себе уши всякое утро в Чернигове…»; Владимира они верно отождествили с Владимиром Всеволодовичем Мономахом, занявшим в 1079 г. принадлежавший отцу Олега Чернигов и уступившим его под угрозой взятия Олегом города в 1094 г. Но Ярославом они посчитали князя Черниговского Ярослава Всеволодовича - брата Святослава Киевского и, соответственно, двоюродного Игорева брата. Между тем, Ярослав Черниговский, родившийся в 1139 г., умер в 1198 г.: он был современником автора «Слова…», который явно не мог бы назвать этого князя «давним». Странно и само по себе упоминание в одном предложении, без указания на временную дистанцию «старинного» Владимира Мономаха и «современного» Ярослава Черниговского. И, наконец, Святослав Киевский, хотя говорит о могучих богатырях-воителях черниговских, горько отмечает упадок, ослабление власти брата: «А уже не вижду власти сильнаго, и богатаго, и многовои брата моего Ярослава…». Неизвестный «давный» и действительно могущественный Ярослав явно не мог быть Святославовым братом. Еще в начале 1820-х гг. на это обратили внимание. И еще весьма давно было предложено читать «Ярославль сынъ Всеволодъ» и видеть здесь упоминание» не Ярослава Мудрого, а его сына Всеволода, отца Владимира Мономаха. О Мономахе и сказано в следующей фразе. Так понимали этот фрагмент многие ученые XIX и ХХ веков. Это исправление принято и в некоторых новейших изданиях «Слова…».
Мнение это, однако, принято не всеми текстологами – издателями «Слова…». Д. С. Лихачев принимает чтение «давный звонъ слыша давный великый Ярославь, а сынъ Всеволожь Владимиръ» и предлагает такой объяснительный перевод: «тот же звон [уже заранее] слышал давний [уже умерший] великий Ярослав [Мудрый — противник раздоров], а сын Всеволода Владимир [Мономах, современник Олега и также противник раздоров] каждое утро уши [себе] закладывал в Чернигове [где он княжил; настолько не выносил он этого звона]».
Некоторые исследователи настаивают на правке в самом начале текста «Слова…» – в описании Боянова творчества: «Боянъ бо вещий, аще кому хотяще песнь творити, то растекашется мыслию по древу, серымъ вълкомъ по земли, шизымъ (сизым. – А. Р.) орломъ под облакы. Текст вроде абсолютно ясен и исправен. Но нарушен трехчленный параллелизм сравнений: растекается в срединном мире, соединяющем небо и землю, Боян «мыслью», но в верхнем, небесном, мире его проявление – животное (орел) и в нижнем, земном – тоже животное (волк). Еще давно было указано на нарушение поэтической логики в этом фрагменте, высказывалось предположение, что вместо «мысли» «растекаться» — бегать по древу должен какой-то зверек. Позднее вспомнили ученые ясень Иггдрасиль в скандинавской мифологии: по стволу этого мирового древа скачет белка Рататоск.
Но как же быть с «мыслию»? Было предложение читать вместо «мыслию» «мысию» («мысь» - диалектное обозначение белки). Как убедительное оно представлено в современной «Энциклопедии “Слова о полку Игореве”».
Но от окончательного решения исправить текст «Слова…» удерживает другой фрагмент: немного дальше сказано, что Боян скачет «по мыслену древу». Это явная метафора творчества – бега и полета мысли, а не «беличье дерево».
Я думаю, что правы те исследователи, которые считают: в зачине «Слова…» используется прием обыгрывания омонимии «мысль-мысь» и в тексте даны оба смысла; один – явлен, другой – подразумевается. А ведь мифологическая белка Рататоск и есть символ мысли.
Большинство «темных мест» в «Слове…» – это гапаксы. Так в языкознании называются уникальные, лишь единожды употребленные слова. Например, глагол «въсрожити» в описании зловещих природных примет, предрекающих поражение Игоря: «влъци грозу въсрожатъ, по яругам». Первые издатели перевели этот фрагмент так: «волки по оврагам вытьем своим страх наводят», и с этим пониманием уникального глагола согласился, например, А. С. Орлов, повторивший версию первого печатного перевода: «волки по оврагам (воем) возбуждают ужас».
Д. С. Лихачев дает один из традиционных вариантов перевода: «волки грозу подымают по оврагам». Несколько иначе звучит этот фрагмент в современном переводе О. В. Творогова: «волки беду будят по яругам», но отличие связано не с пониманием глагола «въсрожити», а с выбором эквивалента к слову «гроза».
Большинство гапаксов – это этнические или, скорее всего, этнические, названия.
Такова непонятная «хинова», трижды упоминаемая в тексте «Слова…»: по Руской земли прострошася половци, аки пардуже гнездо, и великое буйство подасть хинови»; «Теми тресну земля, и многи страны – хинова, литва, ятвязи, деремела и половци – сулици (копья. – А. Р.) своя повръгоша <…>»; «О, ветре ветрило! <…> Чему мычеши хиновьскыя <…> на моея лады вои?» (Плач Ярославны). Строго говоря, это не гапакс: «хинова» упоминается и в «Задонщине» (у татар Мамая «шеломы (шлемы. — А. Р.) хиновския». Но «Слово…» и «Задонщина» текстуально связаны, причем господствует мнение о первичности «Слова…»; упоминание о «хинове» в «Задонщине» не проясняет значения этой загадочной «хиновы».
Первые издатели решили, что это доселе им незнакомое слово – производное от «хан». В первом примере форма «хинови» похожа на старинную форму дательного падежа: «ханови» - хану. Во втором месте прибалтийские племена (литовцы, ятвяги, деремела) и половцев издатели истолковали как насельников, жителей «стран хановых». Стрелы, несомые ветром на воинов Игоря, - «ханские».
Однако такое толкование сомнительно, поскольку, во-первых, непонятна последовательная замена исконного «а» на «и» («хан» – «хин»); форма «хин» неизвестна древнерусским памятникам. Во-вторых, в «Слове…» все половецкие ханы обозначены по именам (Шарокан-Шарукан, Кобяк, Кончак, Гзак-Гза); у половцев был не один хан, а несколько, и обезличенное упоминание просто «хана» странно. В-третьих, земли прибалтийских племен, упоминаемых рядом с загадочной «хиновой», не находились под властью кого-либо из половецких ханов.
Большее распространение получило мнение, что «хинова» это этноним, обозначение некоего народа или племени. Обыкновенно предполагалось, что это некое тюркское племя, может быть, какая-то ветвь половцев.
Однако в перечне «многих стран» «хинова» приурочена, кажется, к западным землям, ее упоминание открывает перечень прибалтийских племен.
Очень давно хинову комментаторы начали отождествлять с воинственным народом тюркского происхождения – гуннами (от китайского хун-ну), наводившими страх на Римскую империю в IV-V вв. н. э. Было высказано предположение, что этим именем в «Слове…» обозначены половцы: ведь так половцев называли венгры. Сами гунны давно канули в небытие, в древнерусских источниках о них не сохранилось никаких воспоминаний. Половцы же названы в перечне «повергших» свои копья народов отдельно от половцев.
Интересно мнение, отстаиваемое американским лингвистом – уроженцем Германии К. Г. Менгесом: слово «хинова» исконно обозначало гуннов, но «в “Слове” этот этнонимический пережиток, очевидно, обозначает венгров», с которыми воевали князья Юго-Западной (Галицко-Волынской) Руси. Имя употреблено по отношению к венграм с оттенком значения «дикий, варварский народ»; венгры поселились на землях, некогда завоеванных гуннами.
Но есть и определенные основания, чтобы предположить, что «хинова» не обозначение определенного народа. Корень «хин» указывает лишь на обобщенную силу, враждебно настроенную по отношению к русичам». Но сторонники этой версии не исключают, что слово «хинова» когда-то очень давно могло быть обозначением некоей группы населения (в том числе и этнонимом); они полагают, что это могло быть древнее название конкретного народа, воеввашего с Русью. Позднее же это имя превратилось в обозначение любого врага, ополчившегося против русских.
Неясно, кто такие «могуты», «татраны», «шелбиры», «топчаки», «ревуги» и «ольберы», служащие Ярославу Черниговскому и упоминаемые в «золотом слове» Святослава Киевского. Скорее всего, все эти слова – тюркизмы, а означают они или советников и высокопоставленных воинов Ярослава, или представителей родовых объединений тюркского племени черных клобуков, служивших русским князьям.
Несколько гапаксов, по-видимому, относятся к военной терминологии и обозначают предметы вооружения.
Например, это шереширы. О князе владимиро-суздальском Всеволоде Большое Гнездо говорится: «Ты бо можеши посуху живыми шереширы стреляти удалыми сыны Глебовы». Метафорой, иносказательным выражением «живыми шереширы» названы «сыны Глебовы» — сыновья рязанского князя Глеба Ростиславича. (Слово «шереширы, «сыны», «Глебовы» имеют старые формы творительного падежа во множественном числе) Они признали верховную власть Всеволода, который в 1180 г. вручил им уделы. В 1184 г. рязанские князья участвовали в походе Всеволода Большое Гнездо на земли тюркского народа волжских бóлгар (булгар). К войску Всеволода присоединились четверо Глебовичей: Роман, Игорь, Всеволод и Владимир.
В примечании первых издателей странное слово разъяснено так: «Неизвестный уже ныне воинский снаряд, может быть, род пращи, которою каменья метали, или какое-либо огнестрельное орудие <…>» наподобие византийского «огнемета» – греческого огня.
Объяснений этому слову предлагалось множество. Его возводили к греческому sárissa (копье), искали истоки в восточных языках, считая обозначением метательного орудия, катапультой, стреляющей снарядами с зажигательной начинкой.
Известный исследователь литературы и языковед Р. О. Якобсон считает, что «огненный снаряд» «шерешир» скорее всего соединяет «половецкое название горючей жидкости siriš, заимствованное из персидского, с русской формой “шерешер” — удвоенным звукоподражательным корнем».
Загадочен «харалуг» и производное от от него прилагательное «харалужный», встречающиеся в тексте шесть раз; харалужными именуются мечи и цепы, сердца мужественных князей выкованы из харалуга: «Ваю храбрая сердца въ жестоцемъ (крепком. – А. Р.) харалузе скована, а въ буести закалена». Слово это, очевидно, обозначает род стали; обыкновенно его пытаются вывести из тюркских языков. Но существует и достаточно убедительная версия, что это обозначение франкского и, шире, западного стального оружия и франкской стали, восходящее к слову carolingi – каролинги. Каролинги, потомки Карла Великого, — королевская династия во Франкском государстве, из которого позднее родилась Франция.
«Мифологический» гапакс – див: не то некое сверхъестественное существо, не то птица – удод либо аист.
Есть в тексте «песни» об Игоревом походе и слова, кажущиеся гапаксами, но на самом деле, вероятно, представляющие искаженные варианты лексем, известных из других древнерусских текстов.
Таковы папорзи. Про волынского князя Романа Мстиславича и князя Мстислава сказано: «Суть бо у ваю (у вас – форма двойственного числа, существовавшего в старинном языке. – А. Р.) железныя папорзи подъ шеломы латинскими». Кто этот Мстислав, неясно. Исследователи отождествляют его или с Мстиславом Владимировичем, князем Дорогобужским, или с Мстиславом Всеволодовичем, князем Городенским, или с Мстиславом Ярославичем, князем Пересопницким, или с Мстиславом Мстиславичем Удатным (Удалым).
В переводе издания 1800 г. «папорзи» переданы как «латы». Но это догадка. Процитируем обзор разных версий, принадлежащий И. П. Еремину: «Академик А. С. Орлов считал, что здесь в тексте ошибка (первых издателей или писцов рукописи), первоначальная форма слова была “паропци” (или “паробци”), что означало в XI-XIII вв. “младший член дружины” <…> или “слуга князя”, и переводил: “Ведь у вас железные молодцы под шлемами латинскими”. Мое сомнение в этой конъектуре вызывает сочетание “железные паропци”. В древнерусских текстах не встречается такой эпитет применительно к воину.
В 1958 г. было предложено новое чтение: Ю. М. Лотман предлагает конъектуру “паворозы”, что значит “ремешок, прикрепляющий шлем к подбородку”. Палеографически эта конъектура проста и приемлема (буквы “в” и “п” имели сходное начертание в полууставе (полуустав – вид почерка, начертания букв. – А. Р.), с точки зрения поэтического смысла – мало вероятна (автор “Слова” воспевает доблесть волынских князей и говорит о застежках у шлемов их воинов!..)».
И. П. Еремин принял исправление академика В. Н. Перетца, который указал указавшего на существование в памятниках, в частности в историческом сочинение «Хроника Георгия Амартола», переведенном с греческого, слова «поперсьци». По-гречески оно означает «кольчуга, панцирь». «Если вспомнить, что кольчуга одевалась и под шлем, — писал И. П. Еремин, — то следует признать закономерность этого словоупотребления. Говоря “железные поперсьци”, автор “Слова” имел в виду не только материал, здесь это и поэтический эпитет, характеризующий силу воинов-волынян».
Тем не менее, несмотря на убедительность этой поправки, в некоторых изданиях «Слова…» приняты другие исправления.
Другой вероятный «лжегапакс» – слово «стрикусы» в издании 1800 г. Этот пример уже был приведен в первой главе, но он столь выразителен, что не будет лишним привести его еще раз. В первом издании о князе Всеславе Полоцком было сказано: «утръ же воззни стрикусы оттвори врата Нову-граду»; перевод давал толкование: «по утру же вонзив стрикусы, отворил он ворота Новгородские». Издатели гадательно пояснили «стрикусы» так: «По смыслу речи стрикусъ не иное что как стенобитное орудие, или род тарана, при осаде городских укреплений употребляемого».
Наиболее авторитетным принято считать исправление Р. О. Якобсона, убежденного, что первые издатели неверно разделили при подготовке издания древнерусский текст (в котором, как было принято, слова не отделялись друг от друга) на слова. Должно быть: «“утръже вазни с три кусы” — “урвал удачи с три клока”». «Вазни» – форма родительного падежа от слова «вазнь» (удача). Перевод «Знать трижды ему удалось урвать по кусу удачи — отворил было он врата Новгороду».
Для Р. О. Якобсона «три» – условное число, обыкновенное, например, при описании событий в фольклорных произведениях. Но можно понять текст и иначе – так, что речь идет о трех попытках взятия города. Почему в «Слове…» названы три попытки захвата Всеславом Новгорода, неясно. Из источников известны только две: взятие города в 1067 г. и неудачное нападение в 1069. Недавно было высказано любопытное объяснение: в 1065 г. Всеслав напал на Псков, а Псков принадлежал в то время к Новгородской волости.
Третий «лжегапакс» – слово «стазба» (пример тоже был приведен в первой главе, но я осмелюсь также повторить его).
Фраза в издании 1800 г. абсурдна: «свистъ зверинъ въ стазби; дивъ кличетъ връху древа», сопровождаемая переводом-догадкой, не учитывавшим грамматику текста: «ревут звери стадами, кричит филин на вершине дерева». Дива и позднее считали иногда реальной птицей (удодом, аистом), но восторжествовало мнение о нем как о мифологическом существе. Большинство исследователей считает его неким «демоном», зловещим божеством, враждебным русичам и сочувствующим половцам.
Но к чему здесь относится предлог «в» и почему в фразе нет сказуемого? И что это за словоформа – «стазби»? Господствующей стала поправка текста, принадлежащая В. Н. Перетцу. Он иначе разделил слова: «свистъ зверинъ въста (встал. – А. Р.), збися дивъ…». Частица «ся», как полагает В. Н. Перетц, была обозначена выносной буквой «с» над строкой и утрачена при переписывании текста. Достоинство исправления в том, что оно «щадящее». Изменение текста совсем незначительное, минимальное: не меняются буквы, не делается вставок. И образ встрепенувшегося дива на вершине дерева созвучен другим мрачным и зловещим образам из мира природы — знамениям, предвещающим гибель Игорева войска и пленение русских князей.
Но исправление это не бесспорно: О. В. Творогов считает «ее уязвимым местом <…> неясность глагола, который обычно употребляется в конструкции с предлогом: “сбиться на”, “сбиться с”, “сбиться с” <…>». А. С. Орлов, предлагал, например, читать вместо «зби» «зри» («смотри»); он считал, что это помета – отсылка к какому-то пояснению, которое было вынесено на поля текста и не сохранилось.
Возможно, еще один обманчивый гапакс – слово «канина» в описании сражения 1078 г. на Нежатиной Ниве между Олегом «Гориславичем» и Борисом Вячеславичем, с одной стороны, и Изяславом Киевским, его братом Всеволодом и Всеволодовым сыном Владимиром Мономахом – с другой. О погибшем в битве Борисе сказано: «Бориса же Вячеславлича слава на судъ приведе, и на канину зелену паполому постла за обиду Олгову...». Первые издатели перевели «канину» «конская попона», отталкиваясь от созвучия со словом «конь». Предлагались и другие толкования – в частности, что это местность близ некоего города Канина или ручей, возле которых произошло сражение. Высказывалось и мнение, что это некая трава. Иногда отождествляли «канину» с ковылем. Р. О. Якобсон принял старое мнение Н. С. Тихонравова, что «канина» – это искаженное слово «ковыла». Также он посчитал, что и в словах «Съ тоя же Каялы Святоплъкъ повелея (это тоже «темное место», обычно исправляется: «полелея – бережно повез или: повеле яти – повел взять. – А. Р.) отца своего междю угорьскими иноходьци (венгерскими лошадями, ходившими особым аллюром, иноходью. — А. Р.) ко святей Софии къ Киеву» содержится ошибка: битва 1078 г., в которой помимо Бориса был убит и Святополков отец Изяслав Киевский, произошла далеко от Каялы, на которой в 1185 г. отряд Игоря был окружен половецкими войсками. И в этом фрагменте нужно читать вместо «Каялы» «ковылы». Р. О.
Иначе предлагал поступить с «Каялой» и «каниной» А. А. Потебня: он считал чтение Каялы с рассказе о Святополке и его отце верным и канину предлагал заменить Каялой: «С тоя же Каялы, быть может, значит не с той же, а с такой же, как та, которою была полна мысль автора, со столь же бедственной, как и битва Игоря на Каяле. В таком случае не нужно и чтение канины».
В «Слове…» много лексем, которые, не будучи гапаксами, тем не менее неясны по значению.
Таковы «тльковины»-«толковины». Из сна Святослава. Киевский князь видит во сне, что ему «сыпахуть (сыпали. – А. Р.) <…> тъщими (пустыми, из пустых. – А. Р.) тулы (колчанами, из колчанов. – А. Р.) поганыхъ тльковинъ великый женчюгь на лоно…». Первые издатели перевели это место так: «сыпали из пустых колчанов на лоно мое крупный жемчуг в нечистых раковинах» За более чем двести лет изучения «Слова…» были высказаны самые разные предположения об этих «толковинах»: сайдак, мешок, в котором носят колчаны; ступа; отверстие бочки; половцы; некий языческий народ или союз племен; союзник; переводчик. Слово «толковины» встречается в древней летописи — «Повести временных лет» под 907 г., где оно явно означает толковников, переводчиков. Но это значение кажется не очень уместным в описании зловещего сна князя Святослава: жечуг, высыпаемый на лоно, символизирует горе, печаль. Возмоно, в «Слове…» оно обозначает тюркское племя или союз племен, люди из которых исполняли роль толмачей, переводчиков.
Прозрачна этимология и структура слова «Осмомысл», которым именуется галицкий князь Ярослав Владимирович – отец Игоревой жены, названной в «Слове…» отчеством Ярославна. Внутренняя форма слова ясна: «восемь + мысль». Но что именно оно значит? Н. М. Карамзин первым истолковал это прозвание – как указание на глубину мудрости князя: автор называет Ярослава Галицкого Осмомыслом «в том смысле, кажется, что его ум заменил в о с е м ь умов». А. А. Потебня толковал прозвание как указание на «восемь» (в значении предельно много) мыслей-забот одновременно. Есть и еще одно толкование: прозвание галицкого князя означает «одержимый восьмью греховными помыслами».
Но высказывалось и мнение, что прозвание могущественного галицкого князя восходит к прозвищу первого римского императора Октавиана Августа, которое в славянских переводах передавалось как «Осмородний».
Столь же прозрачна внутренняя форма слова «шестокрилци», которым названы уподобленные соколам князья Ингварь, Всеволод и три Мстиславича или только три Мстиславича: « Инъгварь и Всеволодъ, и все три Мстиславичи, не худа гнезда шестокрилци!». Это определение в применении к храбрым воинам встречается в болгарском и сербском песенном фольклоре. В сербской песне плачущая сестра именует брата «соколом шестокрылым» — то есть как бы наделенным утроенной силой.
Н. М. Карамзин, относя его только к трем Мстиславичам, толковал его так: «Сравнивая сих трех братьев с пернатыми, он (автор. – А. Р.) называе их шестокрылыми для того, что у трех птиц шесть крыльев <…>».
Однако в литературе о «Слове…» это толкование было сочтено абсурдным, а соображения историка курьезными: в самом деле, не называют ведь троих людей шестирукими! Зоолог Н. В. Шарлемань предложил толкование орнитологическое: «деление оперения» у сокола состоит из трех частей у каждого крыла; «таким образом, весь летательный аппарат сокола состоит как бы из шести частей, отсюда “шестокрильци”».
Спорно значение выражения «дорискаше до куръ Тмутороканя» в рассказе о Всеславе Полоцком; почти общепризнан перевод «до петухов», но есть и иной – «до стен» или «до округи» («кур» выводится в этом случае или из тюркских, или из греческого). Давно было высказано предположение, что это именование города Тмутороканя «господином» (от греческого κύριος – «господин, владыка»). Это мнение не отброшено и сейчас. Другие видят в этом словосочетании отражение мифологических представлений о космическом существе – Петухе-Куре.
Неопределенно-многозначным оказывается смысл некоторых собственных имен в «Слове…»: таковы «старый Владимир» (Владимир I Святославич – креститель Руси или его правнук Владимир Всеволодович Мономах), эпитеты «Троянь / Трояня» и «Бусово» (готские девы «поютъ время Бусово». Первые издатели признались: «Кто был Бус, не известно». Преобладает толкование, отождествляющее его с восточнославянским (антским) князем Боозом (Бузом, Бужем?), который был взят в плен и казнен готским правителем Винитаром. Но есть и другие версии.
Спорно значение названия реки Каялы. С одной стороны, река эта эта символически осмыслена как место скорби, горя, тягостной неудачи, утраты, как место почти космической катастрофы: Игорь «Ту ся брата (Игорь и Всеволод. – А. Р.) разлучиста на брезе быстрой Каялы»; «погрузи жиръ (богатство. – А. Р.) на дне Каялы рекы Половецкия; «На реце (на реке. — А. Р.) на Каяле тьма светъ покрыла<…>». Согласно летописным данным, битва на самом деле проходила на реке Сюурлий. Упоминание Каялы в приведенном немного выше фрагменте, повествующем о смерти Святополкова отца, убеждает в символическом значении этой реки в «Слове…»: ведь Изяслав Киевский пал совсем не в том месте, где потерпел спустя сто с лишним лет поражение Игорь. Впрочем, это место в «Слове…» красноречиво свидетельствует об условности имени Каялы, только если не принимать приведенного выше исправления Р. О. Якобсона: «ковыла / ковыль» вместо «Каялы».
В символическом значении названия Каялы вроде бы убеждает и текст повести 1185 г. об Игоревом походе из Ипатьевской летописи: «И так в день Святого Воскресения навел на них Господь гнев Свой, вместо радости, навел на нас плач и вместо веселия горе на реке Каяле».
Авторитетный исследователь древнерусской книжности Л. А. Дмитриев более пятидесяти лет назад доказывал, что название реки Каялы в «Слове…» означает река наказания, река осуждения и река покаяния.
С другой стороны, название Каялы убедительно выводится из тюркского qaja-ly – «скалистая». Несклояемая форма «Каялы» (а в древнерусском тексте летописи сказано «на реце Каялы» вместо нормального для языка того времени «на реце Каяле») – едва ли описка. Есть мнение, что это свидетельство тюркского происхождения названия.
Обе точки зрения, вероятно, можно примирить: тюркское название реальной реки было осмыслено как производное от глагола «каяти». Такая точка зрения тоже представлена в исследованиях «Слова…». Сам реальность говорила древнерусским книжникам на языке внятных и страшных символов.
Каяла, - вероятно, такой же пример художественной многозначности лексем в «Слове…», как и мысль / мысь.
В «Слове…» есть и «темные места» иного рода — имена собственные, бесспорно, употребляемые в прямом значении. Неизвестны обозначаемые ими реалии. Такова неведомая местность Дудутки, с которой Всеслав «скочи влъкомъ» к реке Немиге, где потерпел поражение от Ярославичей.
Встречаются в «песни» об Игоревом походе места, грамматически правильные и вроде бы ясные в своем буквальном значении, но непонятные по своей художественной (символической) функции. Таков фрагмент, повествующий о вокняжении в Киеве Всеслава Полоцкого в 1068 г.: «<…> връже Всеславъ жребий о девицю себе любу. Тъй клюками подпъся о кони, и скочи къ граду Кыеву, и дотчеся стружиемъ злата стола Киевскаго». Исследователи в целом приняли толкование, принадлежащее еще переводчикам в издании 1800 г.: «метнул Всеслав жребий о милой ему девице. Он, подпершись клюками, сел на коней, поскакал к городу Киеву коснулся древком копья своего до золотого престола Киевского». Но «клюки» обычно заменяются словом «хитрости»; «клюка» в древнерусском означало «хитро, обман коварство». Другое значение этого слова («палка с согнутым верхним концом, кочерга») фиксируется источниками не ранее XVII в. (из чего, однако, не следует, что его точно не было раньше). «Връже жребий о девицю, - кинул Вселав жребий, предметом которого была девица, ему любая, или стихотворно, - Киев <…>», — так толковал этот фрагмент еще в 1844 г. проницательный комментатор Д. Н. Дубенский. Его понимание развивал А. С. Орлов, который напомнил: «В поэзии многих народов брачное искание изображалось в виде состязания с девицей <…>, причем добывание девицы и города (или области) взаимно символизировались».
Кони трактуются иногда как реальные кони, которых требовали восставшие киевляне у своего князя Изяслава, чтобы идти против угрожавших городу половцев. Изяслав коней и оружия не дал, и горожане вывели из темницы и провозгласили своим князем вероломно схваченного Изяславом Всеслава Полоцкого. Объяснительный перевод Д. С. Лихачева: «Он хитростями оперся на коней [потребованных восставшими киевлянами] и скакнул [из подгороднего „поруба“ наверх] к городу Киеву и коснулся древком [копья] золотого [княжеского] престола киевского [добыв его ненадолго не по праву наследства и не „копием“, т. е. не военной силой, а древком копия — как в столкновениях между своими]».
Иногда же «коней» понимают как обозначение коня, на котором герой волшебной сказки должен доскочить до окна любимой. Так и Всеслав пытается дотронуться до престола Киева, олицетворенного в образе любой ему девицы. А. С. Орлов усматривает в этом фрагменте вариант словесной формулы, известный по «Девгениеву деянию» — древнерусской переделке византийской героической поэмы «Дигенис Акрит»: герой повести «и то слово изрекъ и подпреся копиемъ и скочи (перескочил. — А. Р.)чрез реку».
Но в чем же «клюки» Всеслава, если это не клюки-палки, а хитрость? Источники не говорят, что он пообещал киевлянам коней; если же это символический конь, то почему слово стоит в форме множественного, а не единственного числа?
Р. О. Якобсон видел в «о кони» искаженное «о копии». Звучала и версия, что это «окони» - форма слова «окно»; окно символическое, у которого сидит девица – Киев.
Но недавно лингвист А. А. Зализняк, один из крупнейших знатоков древнерусского языка, предложил еще одну интерпретацию. Он обратил внимание, что в «Слове…» употребляется в других случаях не слово «конь», а более архаичное «комонь». Кроме того, глагол «подпръся» предполагает управление «чем», а не «обо что». «Окони» – это вариант известного по древнерусским источникам слова «оконо» – «как бы», «как будто». «При такой интерпретации фраза <…> буквально означает: ‘Хитростями (т. е. волшебными чарами) (или: клюками, палками, шестами) как бы подпершись, он скакнул к граду Киеву и коснулся древком копья золотого престола киевского’», — полагает ученый.
Есть в «Слове…» три фрагмента, в которых текст нужно признать безнадежно испорченным.
Первый – из сна князя Святослава: «Всю нощь съ вечера босуви врани възграяху, у Плесньска на болони беша дебрь Кисаню , и не сошлю къ синему морю». Все слова, кроме «босуви» (обычно понимаемого как «бусые» – «серые»; есть, однако, и иные толкования, например, что это искаженное «бесови») и имени собственного – некоего названия «Кисаню» прозрачны и понятны: вся, ночь, граяли (каркали) – форма прошедшего времени (имперфект), существовавшая в книжном языке Древней Руси и позднее утраченная, у города Плесньска (что это за город – здесь согласия нет), болонь (предградье, место перед крепостными стенами), были – беша (форма прошедшего времени — аориста), дебрь (лес, чащоба), не сошлю, синее, море. Фрагмент, как и весь сон, несомненно, зловещ: каркающие ночью вороны предрекают горе. Синее море в «Слове…» – символ печали.
Но грамматически текст маловразумителен: множественное число глагола «беша» не согласуется с единственным существительного «дебрь», а падежная форма слова – определения «Кисаню» не соответствует падежу определяемого слова «дебрь»; наконец, при глаголе – сказуемом «не сошлю» нет субъекта – подлежащего. Кто и кого «ссылает» к синему морю?
Все попытки осмысления этого фрагмента связаны с решительной правкой текста. Так, А. С. Орлов предлагает чтение: «У Плесньска на болони беша дебрьски сани и несошася къ синему морю». Он принимает давно предложенное исправление; текст трактуется так: «”У Плеснеска на болоньи завелись во рвах или в рытвинах змеи и устремились к синему морю”. “Дьбрь”, “дебрь” в переводных памятниках означало ров, рытвину, пропасть. Ср., например, выражение из 38 главы библейской книги Иова: “Уловиши же ли львом ядь и души змиевъ насытиши ли? Убояшася бо на ложахъ своих и седять в дебрех, уловляюще”. <…> Прилагательное “Дьбрьскъ” есть в Евангелии в значении адского (ад, геенна – бездна, пучина). “Сань” в переводах Библии значит змея». Впрочем, исследователь «Слова…» оговаривает эту версию: «Конечно, принятое нами чтение совершенно условно, и испорченное место остается пока необъяснимым».
Д. С. Лихачев заменяет неясное «Кисаню» на «Кияня» (Киевская) и отказывается видеть в этом тексте адских змей: «Всю ночь с вечера серые вороны граяли [предвещая несчастье] у Плесеньска [под Киевом], в предградье стоял киевский лес, и понеслись [они — вороны] к синему морю [на юг, к местам печальных событий]».
Случалось, что вместо «дебрь Кисаню» читали «дебрьски сани» – «лесные сани»; сани – атрибут древнерусского погребального обряда (покойника даже летом перевозили в санях). Недавно Ю. В. Подлипчук высказал соображения, подкрепляющие чтение: «дебрь(с)ки сани нес ошля къ синему морю». Но у прилагательного «дебрьский» не зафиксировано значение «погребальный», а участие осла в древнерусском похоронном ритуале более чем сомнительно. Как курьез упоминается один перевод конца XIX века: «несло шлюх к синему морю», но почти любой перевод этого фрагмента вызывает или смех, или – самое меньшее – ироническую улыбку.
Еще одно безнадежно, «непрояснимо» темное место – фрагмент, повествующий об Изяславе Васильковиче (летописям он неизвестен), очевидно, полоцком князе, погибшем в битве с литовцами: Изяслав «а самъ подъ чрълеными щиты но кроваве траве притрепанъ литовскыми мечи. И схоти ю на кровать и рекъ…».
Вот перечень основных толкований этого отрывка, принадлежащий О. В. Творогову: «Слово “схоти” понимали различным образом, предлагая разные конъектуры: “съхыти” <…> “исхыти” <…> (похитил. – А. Р.), “схопи” (схватил. – А. Р.) <…> и т. д. Но Вс. Ф. Миллер предложил чтение “с хотию”, утверждая, что здесь названа хоть - “возлюбленная, жена” <…>. Но есть и другое понимание образа. Так, Потебня переводил это место как “с милою на кровать” <…>, понимая его как сопоставление “смертного ложа, травы с брачным”; он допускал при этом, что перед словами “и с хотию на кровать” имеется пропуск. <…>
Барсов, напротив, полагал, что хоть в этом контексте имеет значение “ближник, охранитель, оруженосец”, или – что еще более вероятно – “названо личное имя Хоть”, но при этом ученый исправлял “хотию” на “хотем” <…>. Предположение Барсова без ссылки на него развил Тиунов: “только… такой <…> раненный вместе с князем и уцелевший после боя “хоть” на ложе смерти мог обратиться к князю с этими словами горького сожаления”. Он перевел эти слова: “с ближником на крови, а тот сказал” <…>. Чтение Тиунова “и с хотию на кров” было принято в изданиях Лихачева».
Сам О. В. Творогов принимает исправление «Исхыти (исхитил, пролил юную кровь свою Изяслав. – А. Р.) юна кров (исхитил, пролил юную кровь свою Изяслав. – А. Р.), а тъи рекъ», но воздерживается от перевода этого фрагмента, признавая: «Смысл текста остается неясным, и перевод его не дается».
Еще одно «неисправимо» темное» место – строки: «Рекъ Боянъ и ходы на Святъславля пестворца стараго времени Ярославля Ольгова Коганя хоти: тяжко ти головы, коме плечю, зло ти телу, кроме головы: Руской земли безъ Игоря». Первые издатели поняли текст так: «Сказал Боян, и в походах, воспетых им в прежние времена Князей Святослава, Ярослава и Ольга, сим кончил <…>».
Но древнерусскому языку незнакомо слово «ход» в значении «поход». Кроме того, непонятны падежная форма «ходы» (вместо «о походах») и предлог «на». Странно и то, что слово «пестворца» («песнотворца») стоит в форме не то родительного падежа единственного числа, не то именительного падежа двойственного числа, хотя, если оно относится к Бояну, то должно иметь форму именительного падежа единственного числа.
Еще один из первых комментаторов «Слова…» А. С. Шишков в начале XIX в признал этот фрагмент «невразумительным».
Существует перевод: «Рек Боян и выходки на (сына) Святославова» – на Олега Гориславича. Но, не говоря о чудовищности перевода в поэтическом отношении, слово «ходы» в значении «выходки» также неизвестно древнерусской книжности.
А. С. Орлов осторожно предложил перевод: «Сказал Боян и конец для (меня) песнотворца Святославова, песнотворец Ярославова старого времени, Олегова княжеского: “Хоть и тяжко ведь голове без плеч, беда ведь телу без головы”, (так и) Русской земле без Игоря». Он заметил, что выражение «ходити на» «употреблялось только в смысле ходить в поход, ходить войною; можно, пожалуй, распространить это значение, как выступление против. Но непонятно, в чем заключается высупление Бояна. Сама форма “ходы”, по-видимому, необычна, ожидалось бы “ходя”, “ходяи”. Впрочем, “ходы” могло быть псковизмом (словом из псковского диалекта; найденный и пропавший список, возможно, был сделан именно в Пскове. — А. Р.)вместо “ходи” (аорист)». Исследователь признавал: «Место настолько испорчено, что ни одно направление и толкование из предложенных до сих пор не удовлетворяло самих изобретателей правильного чтения».
Р. О. Якобсон усматривал здесь описку, настаивая на исправлении: «Естественно читать: “Рекъ Боянъ и про сына Святославля”».
Пожалуй, наибольшее распространение получила версия историка И. Е. Забелина, выдвинутая еще в конце XIX столетия: «Рекъ Боянъ и Ходына…»; Ходына такой же песнотворец, как и Боян. Это прочтение подкрепляется формами двойственного числа слов «пестворца» и «хоти» – любимцы (два любимца кагана – князя Олега). Правда, ему вроде бы противоречит форма единственного, а не двойственного числа: «Сказал Боян и Ходына…», а не «Сказали Боян и Ходына…». Но в древнерусских текстах есть примеры согласования глагольного сказуемого в числе только с первым из нескольких подлежащих. Имя «Ходына» и имена такой же структуры известны славянским языкам.
Толкование И. Е. Забелина поддержал Д. С. Лихачев, высказавший предположение, что и весь текст «Слова…» строится как чередование «партий», песен-строф, исполняемых двумя сказителями. В переводе Д. С. Лихачева этот фрагмент выглядит так: «Сказали Боян и Ходына, Святославовы песнотворцы, старого времени Ярослава, Олега князя любимцы: „Тяжко голове без плеч, беда телу без головы“, — так и Русской земле без Игоря».
Исполнение песни двумя певцами характерно для скальдов – средневековых скандинавских поэтов. Было высказано даже мнение, что Ходына – это и есть подлинный автор «Слова…».
О. В. Творогов, принимая в целом чтение И. Е. Забелина, относит, как и некоторые ученые до него, (указавшим, что «хоть» может значить «любовница» и «любовник», но не «любимец») слова «Ольгова кагана хоти» к речи Бояна и Ходыны и считает, что «хоти» – звательная форма от слова «хоть» в значении «жена, милая», а не обозначение песнотворцев. «Хоть» в языке Древней Руси может значить «любовница» и «любовник», но не «любимец». Получается такой перевод: «Сказали Боян и Ходына Святославовы, песнотворцы старого времени Ярослава: “Олега кагана жена! Тяжко ведь голове без плеч, горе и телу без головы”. Так и Русской земле без Игоря».
Автор же этих строк признает оправданным скепсис тех исследователей, кто считал странным неожиданное упоминание автором «Слова…» Ходыны, ранее ни разу не названного, и цитирование изречения, которое, является обычной пословицей: оно не заключается в себе ничего особенного, и в нем не проявляется мудрость изрекшего эти слова.
Этот перечень «темных мест» неполон, - его можно еще долго продолжать. Но не будем растекаться по древу ни мыслию, ни мысию.
Поиск «темных мест» и жажда их прояснить бывают часто (особенно у дилетантов, пораженных «Словом…») неуемными. Стоит напомнить предостережение и призыв И. П. Еремина: «“Ближе к тексту первого издания!” – вот лозунг, которым должны, как мне кажется, руководствоваться и издатели “Слова”, и его переводчики. <…> Все наши усилия должны быть направлены на то, чтобы понять этот текст в том виде, в каком он лежит перед нами. К нему надо подходить бережно, исправляя только те чтения, которые нуждаются в конъектурной правке.
Следует положить конец <…> поправкам там, где это не вызывается необходимостью, т. е. где текст первого издания понятен и сам по себе, без какого-либо вмешательства с нашей стороны».