Кибальник С.А.
Тема эта, неоднократно затрагиваемая в общих работах о Сергее Тимофеевиче Аксакове, частных статьях и публикациях, посвященных отдельным конкретным моментам личных и творческих взаимоотношений Аксакова и Пушкина, тем не менее, до настоящего времени не стала предметом особой, обобщающей работы. Между тем, обилие накопленного материала делает такую работу необходимой. Критическое рассмотрение всего имеющегося материала во всей его совокупности позволяет по-новому взглянуть на отдельные частные аспекты этой темы и попытаться решить ее в общем плане.
Некоторая парадоксальность проблемы творческого соотношения этих двух больших писателей состоит в том, что, будучи старшим современником Пушкина, С. Т. Аксаков, начавший писать в позднем возрасте, сформировался как писатель на основе творческих открытий Пушкина. «Родившись за восемь лет до Пушкина и за восемнадцать лет до Гоголя, он как писатель, – отмечал С. И. Машинский, – сфор¬мировался гораздо позднее их, на основе художественного опыта этих корифеев русской литературы... Усвоив многое от реалистических традиций Пушкина и Гоголя, он обогатил эти традиции своим собственным художественным опытом и в немалой степени содействовал их дальнейшему развитию».
Вероятно, творчески использовать художественные достижения Пушкина-прозаика, претворив их в собственном глубоко оригинальном и самобытном творчестве, Аксакову позволило то обстоятельство, что он еще при жизни поэта вполне осознал всю неизмеримость гения Пушкина и все значение его творческой деятельности.
Еще в 1815 году при своем знакомстве с Г. Р. Державиным С Т. Аксаков услышал от последнего следующее пророчество: «Скоро явится свету второй Державин: это Пушкин, который уже в лицее перещеголял всех писателей». Если эта аттестация Державиным не¬известного еще широким кругам литераторов Пушкина не является результатом аберрации памяти Аксакова, то вполне возможно, что именно она предопределила тот постоянный пристальный интерес, который испытывал С. Т. Аксаков к творчеству Пушкина на протяжении всей его жизни.
То, что Державин в беседах с Аксаковым упоминал о Пушкине, весьма вероятно. В своей статье «Знакомство с Державиным» Аксаков пишет, что приехал в Петербург «в половине декабря 1815 года» и что первое посещение им дома Державина прои¬зошло на следующий день по его приезде. Публичный экзамен в Лицее, на котором в присутствии Державина Пушкин с успехом читал свои «Воспоминания в Царском Селе», состоялся 8 января. Вскоре после этого Пушкин послал Державину это стихотворение, собственноручно им переписанное. Таким образом, если не при первой встрече, то при последующих Державин не только мог, но в известной мере даже и должен был поделиться с С. Т. Аксаковым – как и со многими другими из своего окружения – своими впечатлениями о стихах Пушкина, которые произвели на него сильное впечатление.
О том, насколько пристальным было внимание Аксакова к творчеству Пушкина, свидетельствует тот факт, что его подражание пушкинской «Черной шали» стихотворение «Уральский казак» было написано с удивительней быстротой. Цензурное разрешение на выход в свет пятнадцатого номера «Сына отечества» с пушкинской «Черной шалью» было подписано 5 апреля 1821 года, а в июльском номере «Вестника Европы» за тот же год читатели уже могли прочесть «Уральского казака». Правда, сам С. Т. Аксаков впоследствии отзывался об этом своем стихотворении как о «слабом и бледном под¬ражании «Черной шали» Пушкина (III, 48), но это не помешало стихотворению стать народной песней. Заслуживает внимания также и то, что своего «Уральского казака» Аксаков напечатал в «Вестнике Европы», печатном органе М. Т. Каченовского, бывшего уже в то время литературным противником Пушкина и пушкинского круга поэтов.
По своим литературным связям Аксаков принадлежал к несколько иному кругу, чем Пушкин. Вот почему, никогда не выступая в печати против Пушкина, Аксаков иногда сталкивался в печати с его друзьями и литературными союзниками. Так, например, в том же 1821 году Аксаков вступился за М. Т, Каченовского, которому П. А. Вяземский незадолго перед этим адресовал свое стихотворное послание, посвященное защите Н. М. Карамзина от критических нападок «Вестника Европы» и резкое по отношению к самому Каченовскому. Послание Вяземского начиналось стихами:
Перед судом ума сколь, Каченовский! жалок
Талантов низкий враг, завистливый зоил...
Аксаков ответил на это послание своим «Посланием к П. А Вяземскому»:
Перед судом ума, сколь. Вяземский, смешон,
Кто самолюбием, пристрастьем увлечен
Век раболепствуя с слепым благоговеньем,
Считает критику ужасным преступленьем
И хочет, всем назло, чтоб весь подлунный мир
За бога принимал им славимый кумир!..
«Я вовсе не был пристрастен к скептическому Каче¬новскому,— объяснял С. Т. Аксаков впоследствии,— но мне жаль стало старика, имевшего некоторые почтенные качества, и я написал начало послания, чтобы показать, как можно отразить тем же оружием кн. Вяземского, но Загоскин, особенно Писарев, а всех более М. А. Дмитриев, упросили меня дописать послание и даже напечатать. Они сами отвозили стихи Каченовскому, который чрезвычайно был ими доволен и с радо¬стью их напечатал: Но до сих пор не знаю, по какой причине вместо «Послания к кн. В.» он напечатал «К Птелинскому-Ульминскому», и вместо подписи; С. А. — поставил цифры 200-1».
Так, «почтенный» Каченовский, без ведома автора, превратил послание Аксакова в анонимный памфлет против Вяземского. Возможно, это стихотворение попало на глаза и Пушкину. Послание появилось в майском номере «Вестника Европы», а 2 января 1822 года Пушкин в письме к Вяземскому писал: «Благодарю тебя за все твои сатирические, пророческие и вдохновенные творенья, они прелестны — благодарю за все вообще — бранюсь с тобою за одно послание к Каченовскому; как мог ты сойти в арену вместе с этим хилым кулачным бойцом — ты сбил его с ног, но он облил бесславный твой венок кровью, желчью и сивухой...» Пушкин имел в виду целый ряд ответных выпадов Каченовского про¬тив Вяземского, но не исключено, что в ряду их подразумевал также и аксаковское послание, которое против воли автора приняло характер памфлета.
Поэзия Пушкина присутствовала в жизни Аксакова постоянно и неизменно вызывала в нем благоговейное отношение и пиетет. В его «Литературных и театральных воспоминаниях» мы находим многие тому свидетельства. Так, говоря о постановке в 1827 году на петербургской сцене трилогии А. А Шаховского «Керим-Гирей», взятой из «Бахчисарайского фонтана», с удержанием многих стихов Пушкина, Аксаков отмечает, что «в трилогии встречаются целые тирады, написанные сильными, живыми, звучными стихами, согретыми неподдельным чувством», «несмотря на невыгодное соседство стихов Пушкина» (III, 85).
Когда весной 1827 года, приехав в подмосковное имение Ф. Ф. Кокошкина, Аксаков «пришел в упоение», то к нему «применяли» стихи Пушкина из «Братьев-разбойников»: «Мне душно здесь, я в лес хочу» (III, 89). Стихи Пушкина Аксаков читал вместе со знаменитым Мочаловым (III, 107). С Н. Глинка рассказывает в своих «Записках», как любил, бывало, «остропамят¬ный» Аксаков читать наизусть пушкинские стихи.
Почти неизменно восторженные отзывы у Аксакова находим мы о большинстве крупных произведений Пушкина. Так, упомянув о публикации а первой книжке «Московского вестника» отрывка из «Бориса Годуно¬ва», он пишет: «Сцена в монастыре между летописцем Пименом и иноком Григорием произвела глубокое впе¬чатление на всех простотою, силою и гармонией стихов нерифмованного пятистопного ямба; казалось, мы в первый раз его услышали, удивились ему и обрадовались. Не было человека, который бы не восхищался этой сценою» (III, 111).
Об исключительном увлечении Аксакова поэзией Пушкина свидетельствуют и строки из его стихотворения «Осень», обращенного к брату Аркадию Тимофеевичу Аксакову в Петербург. Живя в деревне один, С. Т Аксаков в этом стихотворении пишет:
Кто будет надо мной смеяться,
Меня и тешить и пугать,
Со мною Пушкиным пленяться,
Со мной смешному хохотать.
(IV, 256)
Правда, пушкинская «Полтава» вызвала у Аксакова сдержанный отзыв, однако даже в оценке этого произведения он отдает должное гению Пушкина, в то время как слишком многие в это время начали говорить о падении таланта Пушкина. Не то Аксаков. Даже в частном письме он не позволяет себе и тени резкости.
«Вчера получили поэму Пушкина, которую он пере¬крестил из «Мазепы» в «Полтаву». Вчера же я прочел ее четыре раза и нашел гораздо слабейшею, нежели ожидал; есть места превосходные, но зато все разговоры, все чувствительные явления мне не нравятся; даже описания, а особливо конец сражения весьма неудачны; эпилог тоже. Одним словом, это стихотворение достойно Пушкина, но сказать, что он подвинулся вперед, что «Мазепа» выше всех его сочинений, по моему мнению, никак нельзя»,— писал он в письме к С. П. Шевыреву от 26 марта 1829 г.
Когда же, говоря собственными словами С. Т. Акса¬кова, «журналисты, прежде поклонявшиеся Пушкину, стали бессовестно нападать на него», он печатно выступил в его защиту. Выступление Аксакова было написано в форме письма к издателю «Московского вестника», бывшему в то время литературным союзником Пушкина, М. П. Погодину.
«Всегда уважая необыкновенный талант А. С. Пушкина и восхищаясь его прелестными стихами,— писал Аксаков в этом письме, опубликованном им в шестом номере журнала за 1830 год, – с неудовольствием читы¬вал я преувеличенные, безусловные и даже смешные похвалы ему в «Сыне отечества», в «Северной пчеле» и особенно в «Московском телеграфе». Пушкина не раз¬бирали, не хвалили даже, а обожали и предавали анафеме всех варваров, дерзавших восхищаться не всеми его произведениями и находивших в прекрасных стихотворениях его —недостатки… Называя Байрона первым поэтом человечества своего века, «Телеграф» не обину¬ясь говаривал: Байрон, Пушкин и пр. И что же теперь?.. Если неумеренные похвалы возбуждали неудо¬вольствие в людях умеренных, какое же негодование должны произвести в них явные притязания оскорбить, унизить всякими, даже нелитературными средствами, того же самого поэта, перед которым те же раболепные журналы весьма недавно пресмыкались во прахе? Разве Пушкина можно ставить в ряд с его последователями, хотя бы и хорошими стихотворцами? Он имеет такого рода достоинство, какого не имел еще ни один русский поэт-стихотворец: силу и точность в изображениях не только видимых предметов, но и мгновенных движений души человеческой, свою особенную чувствительность, сопровождаемую горькою усмешкою... Многие стихи его, огненными чертами врезанные в душу читателей, сделались народным достоянием!» (IV, 109—110).
«При нынешнем странном и запутанном положении литературных мнений не должно молчать. — провозглашал Аксаков.— Пусть публика знает, что многие, или, лучше сказать, все благомыслящие люди радуются, например, отпадению «Телеграфа» и «Северной пчелы» от так называемых з н а м е н и т ы х друзей и их приверженцев, ибо все они более или менее известны своими дарованиями и талантами. Похвалы вышеуказанных журналистов—пятнали славу их!.. и да погиб¬нет навсегда прозвище з н а м е н и т ы х друзей, не в добрый час данное им в «Сыне отечества» (IV, 110— 111).
Комментируя эти строки, С. И. Машинский так объ¬яснял выражение «прозвище знаменитых друзей», упот¬ребленное Аксаковым: «Ксенофонт Полевой в своих «Записках о жизни и сочинениях Н. А. Полевого» так объясняет происхождение этого «прозвища»: «Слова “знаменитые друзья”, иди просто: “знаменитые” – на условном тогдашнем языке имели особенное значе¬ние и произошли вот таким образом.
В 1821 году Н.
Это произвело общий взрыв насмешек и негодования, потому что Воейкова не любили, да он же оскорбил общее мнение, назвав своими друзьями знаменитых писа¬телей, которые давали в журнал стихи свои не из дружбы к нему... Название з н а м е н и т ы х друзей и просто з н а м е н и т ы х стало смешным и сделалось вовсе не лестным эпитетом. Ближе всего означали этим словом писателей бездарных или с маленьким дарова¬нием, причислявших себя без всяких прав к литератур¬ным аристократам» (IV, 432).
Комментарий этот нельзя считать удовлетворитель¬ным, так как выражение «знаменитые друзья» употреб¬лено Аксаковым отнюдь не в нелестном смысле и не для обозначения бездарных писателей, а для обозначения ток литературной группировки, которая объединялась вокруг Пушкина, долгое время находилась в мире с Ф. В. Булгариным и Н. А. Полевым, но, наконец, пор¬вала с ними.
Процитируем еще раз: «...все благомыслящие люди ра¬дуются. например, отпадению «Телеграфа» и «Северной пчелы» от так называемых знаменитых друзей и их приверженцев, ибо все они более или менее известны своими дарованиями и талантами. Похвалы вышеска¬занных журналистов—пятнали славу их!..»
Для понимания этого выражения следует иметь в виду, что выражение «знаменитые друзья», действительно восходившее к А. Ф. Воейкову, впоследствии было взя¬то иа вооружение Ф. В. Булгариным в его борьбе с «Литературной газетой» Пушкина и Дельвига. Следует отметить также, что выражение это Аксаков ранее употребил в его «Послании к кн. Вяземскому»:
Легко быть славиму недельными листами,
Быв знаменитыми издателей друзьями;
Нетрудно, братскою толпой соединясь,
Чрез рукопашный бой взять приступом Парнас,
Ввесть самовластие в республике словесной,
Из видов лишь хвалить—хвалой для всех бесчестной...
Эти стихи проясняют особенность позиции Аксакова. Аристократизм литературной партии Пушкина казался ему иногда претензией на непогрешимость, на едино¬властие в области словесности и потому вызывал у не¬го некоторый внутренний протест: с этим связано его восклицание — «и да погибнет навсегда прозвище зна¬менитых друзей, не в добрый час данное им в «Сыне отечества».
Однако, когда в литературе произошло размежевание литературных сил, Аксаков оказался ближе по своим литературным симпатиям и убеждениям к пушкинской партии и решительно выступил против торгово-промыш¬ленного направления Булгарина и Полевого.
В «Литературных и театральных воспоминаниях» он писал: «Пушкин был им (то есть письмом—С. К) очень доволен. Не зная лично меня и не зная, кто написал эту статейку, он сказал один раз в моем присутствии: «Никто еще, никогда не говаривал обо мне, то есть о моем даровании, так верно, как говорит, в последнем номере «Московского вестника» какой-то неиз¬вестный барин» (III, 123). Не исключено, что, передавая слова Пушкина спустя многие годы, Аксаков несколько преувеличил силу впечатления, произведенного на поэ¬та этой статьей, однако глубокая приверженность Акса¬кова к направлению Пушкина, глубокое сочувствие его дарованию не могли не произвести на поэта самого наилучшего впечатления, тем более что они были выражены в трудные для Пушкина дни.
Эта приверженность становится особенно очевидной при сопоставлении «Письма в редакцию “Московского Вестника”» с рядом частных записок С. Т. Аксакова, относящихся к этому же периоду. В письме к М. П По¬годину от 20 сентября 1831 года он писал о его траге¬дии «Петр»: «Ради Христа исключите все из “Петра”, что может сделать боль глазам близоруким. Вся моя на¬дежда на А. С. Пушкина: мне кажется, что он скажет то же».
Решительно на стороне Пушкина Аксаков в его борьбе с Булгариным. В статье «Несколько слов о мизинце г. Булгарина», напечатанной в пятнадцатом номере «Телескопа» за 1831 год, Пушкин выдал за содержание нового романа Ф. Булгарина несколько позорных эпи¬зодов из жизни автора. «Мы все кланяемся в ножки Пушкину за оглавление нового романа!.. — писал по этому случаю Аксаков Погодину.— Прелесть, чудо! Вот как надобно казнить бездельников и не судить их, как литераторов».
Когда Пушкин перестал сотрудничать в «Московском вестнике» и начал издавать вместе с Дельвигом «Ли¬тературную газету», Аксаков с сочувствием отнесся к этому новому начинанию. По-видимому, ему не хоте¬лось порвать совсем завязавшиеся отношения с пуш¬кинским кругом. В этом отношении позиция его была близка позиции С. П. Шевырева, писавшего М.П. Пого¬дину: «Ты напрасно вовсе чуждаешься петербургской шайки. Где же будет круг наш? Из кого его составим? Из нас двух да (С.Т.) Аксакова? Более я не вижу, ибо Языков и Хомяков, верно, не прочь от Дельвига и Пуш¬кина».
Большие надежды, соединенные, впрочем, с некото¬рым и вполне справедливым скептицизмом по отноше¬нию к деловым качествам Пушкина, возлагал Аксаков и на политическую газету, которую последний собирался издавать в 1832 году. «Пушкина газета,— писал он все тому же Погодину,— с большими замыслами выдается: на успех никто не надеется; он сшс не нашел себе ни хозяина по финансовой части, ни водовозной (?) ло¬шадки: всех бракует».
Очень показательно, что в одной компании Аксаков и Пушкин оказались в сатирической комедии К. Сигова «Журналист-семинарист», направленной против издате¬ля и сотрудников «Телескопа». Пушкин выведен здесь под именем Косичкина, Аксаков — Аксачкина.
Творческие взаимоотношения Аксакова и Пушкина украшает факт использования в «Капитанской дочке» описания бурана из очерка Аксакова «Буран». Он был напечатан в 1834 году в альманахе «Денница» анонимно. В одном из черновиков Пушкина, относящихся к «Капитанской дочке», есть запись: «Несколько лет тому назад в одном из наших альманахов напечатан был...». Возможно, что это и есть ссылка на очерк Аксакова.
А. Поляков справедливо замечал, что «помимо своих прямых художественных достоинств, он мог обратить на себя внимание Пушкина разыгравшейся в связи с ним журнальной историей, подробно рассказанной са¬мим Аксаковым во вступлении к очерку при его позд¬нейшей перепечатке: очерк был напечатан анонимно из 'боязни повредить изданию плохим отзывом Полевого, с которым враждовал Аксаков: «Московский телеграф» расхвалил альманах и, в частности, очерк Аксакова, и над Полевым много смеялись в журнальных кругах, чего не мог не знать Пушкин, всегда живо интересовав¬шийся литературными злобами дня».
Вероятно, все же есть основания не ограничивать связь второй главы «Капитанской дочки» с очерком «Буран» описанием бурана, как это обычно делается. Последнее Пушкин мог отчасти позаимствовать и из книг, имевшихся в его библиотеке: «Исторического и ста¬тистического обозрения Уральских казаков» А. И. Левшина (СПб., 1823. С. 47) его же «Описания киргиз-ка¬зачьих или киргиз-кайсацких орд и степей, ч. I» (СПб. 1832. С. 703), а также «Топографии оренбургской» П. И. Рычкова (СПб., 1762. С. 203) Совсем другое де¬ло—поведение человека во время бурана, варианты которого намечены Аксаковым, но не встре¬чаются в других источниках.
Очень вероятно, что образ «вожатого» у Пушкина представляет собой художественное развитие аксаков-ского типа «опытного старика», безрассудство же моло¬дых возчиков находит себе соответствие в легкомыслии Гринева. Как и старик, вожатый-Пугачев советует пе¬реждать буран: «Лучше здесь остановиться да переждать, авось буран утихнет да небо прояснится: тогда найдем дорогу по звездам». Пушкин, однако, развивает эту ситуацию в соответ¬ствии с собственными сюжетными задачами: Пугачев, которому суждено стать своеобразным «вожатым» в жизни Гринева, определяет близость жилья по ветру и выводит его к деревне. «Пушкин,— справедливо отмечал В. Б. Шкловски, — использовал в своей вещи ка¬кие-то черты очерка С. Аксакова, но развернул их, на¬шел в них новые художественные возможности».14
Болью отозвалась в сердце Аксакова смерть Пушки¬на.
С. И. Машинскому уже приходилось приводить не¬которые документы, которые разоблачают распростра¬нявшуюся не без участия М. П. Погодина легенду о том, что Аксаков будто бы не любил Пушкина. До¬бавим к ним еще несколько свидетельств. Сын Аксако¬ва Григорий Сергеевич писал брату Константину Сер¬геевичу 2 февраля 1837 года: «Пушкина отпевали в церкви, и было до 12000 карет(!), но еще не хоронили. Как мне кажется, что Пушкин поступил в этом случае, как должно честному человеку».
Дочь С. Т. Аксакова Вера Сергеевна сообщала М. Г. Карташевской 10 февраля 1837 года: «Вчера после обеда мы сидели все в гостиной, и отесенька читал вслух стихи о Пушкине (...) В Москве все так огорче¬ны и поражены смертью Пушкина, что только и гово¬рят об нем. О, эта потеря общая, она не принадлежит исключительно нам, русским, это потеря для всего чело¬вечества, в том она ужасна». Эти слова — явный от¬голосок того восприятия смерти Пушкина, которое бы¬ло свойственно самому С. Т. Аксакову.
Со смертью Пушкина поэт вовсе не уходит из жиз¬ни Аксакова. Пушкин всегда оставался в памяти и сердце писателя, как идеальный художник. В этом от¬ношении восприятие Пушкина Аксаковым сродни гого¬левскому. Не случайно причиной болезни Гоголя Аксаков считал смерть Пушкина. «В 1837 году погиб Пуш¬кин.— писал он в «Истории моего знакомства с Гого¬лем».—Из писем Гоголя известно, каким громовым ударом была эта потеря. Гоголь сделался болен и ду¬хом и телом. Я прибавлю, что, по моему мнению, он уже никогда не выздоравливал совершенно и что смерть Пушкина была единственной причиной всех болезненных явлений его духа» (III, 154).
Ощущение потери для Аксакова, как и для Гоголя, так и не прошло никогда. «Часто читаем вместе «Со¬временник», где напечатаны драгоценнейшие отрывки Пушкина, которые еще более заставляют нас скорбеть об его потере». — сообщал он сыну Григорию 21 января 1838 года.—«Как разнообразен был его талант и как проявился бы он в новых и чудесных образах».
Аксакову совершенно была несвойственна некоторая ограниченность в понимании Пушкина, которая была характерна для некоторых славянофилов, например, для А. С. Хомякова, писавшего о том, что Пушкин, по его мнению, не сумел «развить в себе высших духовных стремлений». Как и А. А. Григорьев, С. Т. Аксаков мог бы сказать о себе, что у него гораздо большее по сравнению со славянофилами «поклонение Пушкину».19
Пушкину не суждено было дожить до появления кни¬ги «Детские годы Багрова-внука», до рождения такого замечательного явления, какое представляет собой С. Т. Аксаков-прозаик. Художественное развитие этих двух замечательных современников, если можно так выразиться, пришлось на разные эпохи. И тем не ме¬нее, история их в значительной степени заочных взаимоотношений чрезвычайно многообразна и интересна. До¬живи Пушкин до значительных литературных свершений С. Т. Аксакова, и как знать, может быть, он одним из первых приветствовал бы их, как он приветствовал трагедии М. П. Погодина, романы М. Н. Загоскина, за¬писки Н. А. Дуровой и многие другие достижения рус¬ской литературы.
И, может быть, они сошлись бы больше, как сошел¬ся С. Т. Аксаков с Н. В. Гоголем, как бы приблизившись через него еще больше к безвременно ушедшему Пушкину.