Криницын А.Б.
Наибольшее внимание общественности привлекла книга Нордау "Вырождение" ("Entartung", 1892), представляющая собой обзор искусства второй половины XIX века в его главных направлениях (натурализм, парнасцы, прерафаэлиты, символизм, импрессионизм). Отдельно рассматривались такие художники, как Э.Золя, Ш.Бодлер, П.Верлен, А.Рембо, М.Метерлинк, Д.Г.Россети, Р.Вагнер, Ф.Ницше, Г.Ибсен, Л.Н.Толстой. Все их творчество объявлялось при этом кризисным явлением в искусстве, а они сами - психическими вырожденцами. Под ударом воинствующего консерватора оказались самые оригинальные и значительные явления своего времени. Будучи профессиональным врачом-психиатром, приверженцем Ломброзо (автора книги "Гениальность и помешательство"), Нордау сопровождает анализ художественных произведений цитатами из психиатрических учебников. В психиатрии того времени под вырождением понималась "прирожденная психопатическая конституция, болезненное расстройство психической деятельности, которое выражается в <...> недостаточности психических проявлений, в неуравновешенности душевного строя, в дисгармонии его, и обуславливается или наследственностью, или условиями, влияющими на развитие мозга в детский период" [1]
.
В завиcимоcти от тяжеcти заболевания Нордау наблюдает болезненную нервность и возбудимость, в том числе от соприкосновения с искусством (чаще всего с музыкой), иcтерию, cебялюбие, эcтетcтво, отвращение ко всякой деятельности, делающие вырожденцев поклонниками буддизма и Шопенгауэра, манию величия, эротоманию и прежде вcего миcтицизм[2]
. Под эти симптомы Нордау с легкостью подводит многие типические черты эпохи декаданса. Таким образом, для него Шопенгауэр и Ницше должны быть в cумаcшедшем доме, а "cимволиcтcкие калеки" cвоим "эcтетичеcким бредом" подавляют здоровые таланты; c его точки зрения, Лев Толcтой имел мировой уcпех прежде вcего не как пиcатель, а как миcтик-эротоман благодаря cвоему вырожденческому мировоззрению. Нордау напоминает при этом, что "вырождение нисколько не обуславливает собой бездарности, даже наоборот" ( С. 25). Тем не менее "гениальные вырождающиеся не являются могущественными факторами прогресса". "Они подкупают и ослепляют вас, они оказывают, к несчастью, часто глубокое влияние, но всегда ко вреду человечества" (С. 25-26). Всеобщее признание и успех вырожденцев Нордау объясняет тем, что всю образованную часть общества, всю интеллигенцию необходимо признать "истеричной или одержимой неврастенией".
Причинами же подобной болезненности общества Нордау выставляет негативные следствия технического прогресса, рост городов и обусловленное этими факторами переутомление наций. "Никогда изобретения не меняли так тиранически и глубоко самую сущность человеческого духа. В наши дни пар и электричество перевернули вверх дном привычки всех народов, начиная с их высших классов и кончая низшими"; "Удесятерившаяся деятельность связана с напряжением нервной системы и необычайной затратой сил <...> Всякий культурный человек совершает теперь работу от пяти до двадцати раз большую, чем требовалось от него 50 лет назад". «Первое поколение истомлено и растерзано, а у его потомства болезнь проявляется в наследственно-массовой истерии - последствии крайне напряженной деятельности и роста городов" (С. 33-37). Но гибель цивилизации, по мнению Нордау, пока не грозит: два-три поколения не могут исчерпать всего запаса жизненных сил. "Человечество далеко не дряхло". "Вырождающиеся и неврастеники не в состоянии приспособляться, и они осуждены погибнуть. Для них нет спасения, поскольку они ... не в состоянии выдержать борьбы со здоровыми. Последние же, - и в глубине народных масс их насчитываются миллионы, - легко применятся к отношениям, созданным открытиями и изобретениями. Неизлечимые больные, истеричные и вырождающиеся остаются, кроме того, бесплодными и с ними кончается их поколение. Более же сильные, но только утомленные и сбившиеся с пути, постепенно излечиваются, их потомки приспособляются к быстрому темпу жизни" (С. 425-427).
Несмотря на эпатирующий и скандальный тон книги, в "Вырождении" было дано яркое художественное изображение эпохи fin de siecle, точно обрисованы характерные ее черты, что делает труд Нордау интересным и для нашего времени. Живой и остроумный слог, логика доказательств и умело подобранные примеры невольно вынуждали читателей взглянуть на эпоху глазами автора. "Вырождение" имело шумный успех и в Европе, и в России, где в конце 80-х - начале 90-х годов Нордау становится одним из наиболее читаемых и модных авторов. Вначале на русском языке появляются и многократно переиздаются философские эссе Нордау "В поисках за истиной (парадоксы)" Спб., 1889,1891,1892,1896), а также его драмы[3]
и роман "Болезнь века" (СПб., 1889, 1891, М., 1893).
В 1893 году издается русский перевод "Вырождения" и расходится за три года в шести тиражах (М., 1893, 1895; СПб.,1894, 1896; Киев - Харьков, 1894, 1896). Не ослабевал интерес к Нордау и в последующие пять лет, а в 1901 году в Москве даже выходит собрание его сочинений. Широко обсуждалось "Вырождение" в русской прессе[4]
, в частности, весьма одобрительно отозвался о книге Н.К. Михайловский в статье, где он, опираясь на Нордау, критиковал французских социалистов[5]
.
Не мог пройти мимо творчества Нордау и Чехов. "Вырождение" было прочитано Чеховым, очевидно, сразу же после появления русского перевода в 1893 году, ибо, во-первых, знакомство с ним писателя отразилось в рассказе того же года "Черный монах", а во-вторых, о своем чтении произведений Нордау Чехов упоминает в письме к А.С. Суворину от 27 марта 1894 года. Позже в рассказе "Ариадна" (1895) Шамохин ссылкой на Нордау начинает свои рассуждения об особенностях женской натуры и затем почти буквально воспроизводит мысли одного эссе из сборника "В поисках за истиной" (1889), что делает для нас несомненным знакомство Чехова и с этим трудом. И хотя Чехов всегда отзывался о Нордау пренебрежительно (в письме к А.С.Суворину он называл его "свистуном", а в "Ариадне" - "философом средней руки"), в 1896 году он все-таки счел нужным послать "Вырождение" и "В поисках за истиной" П.Ф.Иорданову для пополнения таганрогской библиотеки [6]
.
Сама же проблема вырождения волновала Чехова гораздо ранее 1893 года и независимо от его знакомства с творчеством Нордау. В письмах 1887-1893 годов Чехов неоднократно с болью и тревогой говорил о наблюдаемом им духовном и моральном кризисе интеллигенции, об ее болезненном состоянии, упадке и неспособности вести Россию по пути просвещения и прогресса. Чехов пишет о "сволочном духе, который живет в мелком измошенничавшемся душевно русском интеллигенте" (П 3, 213)[7]
. Называет интеллигенцию "вялой, апатичной, лениво философствующей, холодной". Она "брюзжит и охотно отрицает все, так как для ленивого мозга легче отрицать, чем утверждать... Вялая душа, вялые мышцы, отсутствие движений, неустойчивость в мыслях - и все это в силу того, что жизнь не имеет смысла..." Аналогичную ситуацию наблюдает Чехов и в Европе: "современные лучшие писатели", Толстой и Бурже, "заставляют Францию вырождаться, а в России... помогают дьяволу размножать слизняков и мокриц, которых мы называем интеллигентами" (П 3, 308). Но русская натура, по мнению Чехова, обладает еще особенностями, катализирующими болезненный процесс. Это чрезмерная "возбудимость", быстро сменяющаяся "преждевременной утомленностью" и "неопределенным чувством вины". Это черты - "чисто русские. Немцы никогда не возбуждаются, и потому Германия не знает ни разочарованных, ни лишних, ни утомленных" (П 3, 115). Болезнь образованного общества сказывается и на русской литературе, где настало время "рыхлое, кислое, скучное", и сами литераторы "кислы и скучны", герои их бледны и ничтожны, третируемая ими жизнь скудна и неинтересна" (П 3, 217). "Причины тут не в глупости нашей, не в бездарности..., а в болезни, которая для художника хуже сифилиса и полового истощения". Связано такое состояние искусства с тем, что "у нас нет ни ближайших, ни отдаленных целей, и в нашей душе хоть шаром покати... Кто ничего не хочет, ни на что не надеется и ничего не боится, тот не может быть художником" (П 5, 133). Не щадит Чехов и самого себя: "что же касается меня, то... я еще вял и ленив" (П 2; 174); "Я умен, по крайней мере, настолько, чтобы не скрывать от себя своей болезни и не лгать себе и не прикрывать своей пустоты чужими лоскутьями..." (П 5, 309).
Мы видим, что Чехов не объявляет "вырождение" так же однозначно, как Нордау, неизбежным следствием "нервного века" и стремительных темпов технического прогресса. Он видит сложное сплетение причин, главные из которых не социальные, а духовные, мировоззренческие. Именно отсутствие "целей" и идеалов у интеллигенции влечет за собой, по мнению писателя, равнодушие к жизни, апатию, болезненную расслабленность и нравственную нечистоплотность.
Но в то же время, будучи, подобно Нордау, профессиональным врачом, материалистом и дарвинистом, Чехов в свою очередь был склонен духовные болезни века увязывать с болезнями психическими: "...если знаешь, как велико сходство между телесными и душевными болезнями; и когда знаешь, что те и другие болезни лечатся одними и теми же лекарствами, поневоле захочешь не отделять душу от тела" (П 3, 208). Чехов, как известно, даже гордился своим профессионализмом при описании "душевной боли" "по всем правилам психиатрической науки" (П 3, 68). Рассуждая как врач и позитивист, Чехов иногда попадает в тон Нордау: "Где вырождение и апатия, там половое извращение, холодный разврат, выкидыши, ранняя старость, брюзжащая молодость, там падение искусств, равнодушие к науке, там несправедливость во всей своей форме..." (П 3, 309).
Одновременно в повестях и рассказах Чехова 1891-92 годов появляется образ "вырождающегося" интеллигента. Открывается этот ряд "Дуэлью" (1891), где еще в самом начале повести Лаевский характеризует себя «банкротом с первого дня», «жалким неврастеником, белоручкой» (7, 355-356), оправдывающим «свою нелепую жизнь» тем, что «мы, дворяне, вырождаемся… - Боже мой, до какой степени мы искалечены цивилизацией!» Эта автохарактеристика кажется целиком взятой из книги Нордау и свидетельствует о широкой распространенности разговоров о вырождении в русском обществе.
Затем подобные типы "нежизнеспособного" идеалиста рисуются Чеховым в рассказах "Страх" (1892); "Соседи" (1892), "Палата № 6" (1892), причем всякий раз духовный кризис героя показан и как психическое отклонение, болезнь. Так, у Власича из рассказа "Сосед " "нет даже обыкновенной способности жить, как люди живут", нет "ни здоровья, ни красивых мужественных манер, ни светскости, ни веселости, а так... что-то тусклое и неопределенное"(8; 63). Растерян, беспомощен и главный герой рассказа Петр Михайлович, который "говорит и делает не то, что думает, да и сам не знает наверное, что, собственно, думает" (8, 71). Дмитрий Силин из рассказа "Страх" - безвольный неврастеник, больной мистицизмом и "боязнью жизни". "Нервным веком" и социальными порядками России обусловлена мания преследования, развивающаяся у Громова ("Палата № 6"). "Вырождается", психически заболевает и гибнет на наших глазах и его антагонист - доктор Рагин. "Ноющим и тоскующим", "преждевременно утомленным", с "неопределенным чувством вины" (П 3, 110) изображен у Чехова Иванов в одноименной пьесе (1887-1889).
Итак, мы видим, что пессимизм, мистицизм, разочарованность, апатия, утомляемость, чрезмерная возбудимость, истерия одинаково выделяются и Нордау, и Чеховым как признаки вырождения. Но оценка "болезни века" и отношение к ее "жертвам" у Чехова совершенно иные. С одной стороны, он согласен, что в вырождении, в общей нервности виновато "множество факторов: водка, табак, обжорство интеллектуального класса, отвратительное воспитание, недостаток физического труда, условия городской жизни и прочее" (П 6, 29). Но тут же (в том же письме к Е.М.Шавровой 1895 года, как и ранее в письме к А.С. Суворину от 13 декабря 1891 года) Чехов пишет: "Нашего нервного века" я не признаю, так как во все века человечество было нервно" (П 6, 30). Другими словами, нельзя ссылкой на "нервный век" оправдывать "свою нелепую жизнь" и слагать с себя за нее ответственность. Какие бы негативные факторы ни влияли на личность, она должна найти себе силы им противостоять и сделаться полезной обществу. Вот почему в "Дуэли" Чехов настаивает на возможности и необходимости "перерождения" Лаевского - безнадежного больного, если исходить из концепции Нордау или из первоначально совпадающих с ней убеждений фон Корена. Более того, говоря о кризисе в искусстве, Чехов допускает, что "болезнь сия, надо полагать, имеет свои скрытые от нас хорошие цели и послана недаром..." (П 5, 134).
Знакомство Чехова в 1893 году с "Вырождением" Нордау сильно повлияло на изображение им интеллигенции: тип "ноющего интеллигента", который Чехов считал специфически русской разновидностью "вырожденцев", в рассказах 1893-1895 гг. отходит на второй план (мы найдем только Белокурова в "Доме с мезонином", 1895), но взамен появляются вырождающиеся именно "декадентского" толка: больной манией величия философ Коврин ("Черный монах", 1893), утонченный развратник Лысевич ("Бабье царcтво", 1893), "женщина эпохи fin de siecle" ("Ариадна", 1895), злобствующий реакционер Рашевич ("В усадьбе", 1894). Все эти образы имеют аналоги в "Вырождении" и "Парадоксах" Нордау. Критик И.И.Иванов в рецензии на "Бабье царство" уверенно охарактеризовал Лысевича как вырожденца, изображенного "такими правдивыми и яркими чертами, что знай Нордау о рассказе русского автора - он непременно уделил бы ему место в с
.
В образе Коврина отразились представления Нордау о "болезненном гении", "вырождающемся высшего порядка". Это не противоречит обычно усматриваемым в этом рассказе параллелям с Ницше: Ницше сам выступает одним из главных героев книги Нордау (ему посвящена целая глава), иллюстрируя собой из клинических случаев вырождения. Обратим внимание, что Чехов описывает манию Коврина именно как врач-психиатр, гордясь медицински точным описанием болезни. Мы без труда найдем у Коврина все описанные Нордау симптомы: наследственную предрасположенность к чахотке, тяжелое переутомление от чрезмерной умственной работы и нездорового образа жизни, болезненную впечатлительность и возбудимость (особенно от музыки - "последнее выражалось физически тем, что у него слипались глаза и клонило голову набок" - 8, 232), "идеализм", "мистицизм" - вплоть до галлюцинаций. Однако с болезненностью для Коврина неразрывно связывается гениальность. Об этом ему говорит и его alter ego - черный монах: "А почему ты знаешь, что гениальные люди, которым верит весь свет, тоже не видели призраков? Говорят же теперь ученые, что гений сродни умопомешательству. Друг мой, здоровы и нормальны только заурядные, стадные люди. Соображения насчет нервного века, переутомления, вырождения и т.п. могут серьезно волновать только тех, кто цель жизни видит в настоящем, то есть стадных людей" (8, 242; курсив мой.- А.К.). Подобная трактовка темы гения и толпы могла быть заимствована из "Парадоксов" Нордау, из главы "Психофизиология гения": "Со стороны умного человека весьма красиво и благородно принять на себя тяжелый труд постепенного поднятия массы до более высокого уровня развития, но масса прежде всего имеет право требовать учреждений и законов, годных для рогатого скота"[9]
.
Когда же болезнь проходит, Коврин оказывается заурядным, скучным, мелочно злым человеком, разрушающим жизнь и счастье поверивших в него родных. Знакомому с "Вырождением" сразу приходят на память строки о мнимой гениальности "вырождающихся высшего порядка": "их слово - не восторженное предсказание, а бессмысленный лепет и болтовня душевнобольного, и то, что представляется профану взрывом кипучих молодых сил - не что иное, как конвульсии и судороги истощения <...> Страдая манией величия... психопаты толкуют теперь о социализме и дарвинизме, поскольку они освоились с этими понятиями"[10]
. Умножить число сближений не позволяет объем статьи, но даже из вышеприведенного ясно, что, во-первых, Чехов отталкивался при замысле "Черного монаха" от содержания "Вырождения", во-вторых, что Чехов мыслил бесконечно глубже Нордау, не упрощая ситуацию своего времени. Сама по себе "нервность" не была для Чехова отрицательной чертой, наоборот, являлась признаком интеллигентности и сложной душевной организации (см. письмо А.С.Суворину от 27 марта 1894 г. - П 5, 283).
Вне всякого сомнения, Чехова, не терпевшего никакой тенденциозности и видевшего во всякой отвлеченной теории "несвободу ума", должна была покоробить грубая подтасовка фактов Нордау. "Такого свистуна" он должен был "прочесть с отвращением" (П 5, 284). Но как раз "отвращение" исцелило его окончательно от страха перед вырождением. В 1896-1897 годах тема вырождения вообще сойдет на нет, по крайней мере ее медицинский аспект. В 1895 году Чехов напишет, что весь его "психопатологический репертуар уже исчерпан" (П 6, 30). В произведениях же 1894-1895 годов "вырождающиеся" герои делаются резко отрицательными, уже не вызывающими никакой симпатии у автора, и, что самое главное, у них появляются полные жизненных сил оппоненты, которые либо прямо критикуют "упаднические" взгляды, либо сами оказываются "наглядным" их опровержением. Так, когда "унылый, безвольный неудачник" Белокуров ("Дом с мезонином") начинает говорить "о болезни века - пессимизме", то получает от собеседника грубый отпор ("Дело не в пессимизме и не в оптимизме, сказал я раздраженно, - а в том, что у девяноста девяти из ста нет ума" (С 9; 189). В "Бабьем царстве" Лысевичу противопоставлена молодая хозяйка фабрики, Анна Акимовна, сохраняющая свежесть и естественность чувств и смело спорящая с адвокатом, отстаивая свои жизненные идеалы.
Еще нагляднее в этом плане рассказ "В усадьбе" (1894), где опустившийся, озлобленный старик Рашевич, "называемый собственными дочерьми "жабой", почти буквально пересказывает концепцию Нордау о «спасительном вырождении», предохраняющем высшее общество от интеллигентов из народа(8, 335-338), разночинцу Мейеру, симпатичному "своей молодостью, здоровьем, прекрасными манерами, солидностью". В результате рассуждения Рашевича оказываются оскорбительно бестактными и изначально неверными - как и вся недвусмысленно изложенная концепция Нордау.
В "Ариадне" (1895) образ героини и рассуждения по поводу него Шамохина отражают полемику Чехова с "Крейцеровой сонатой" Л.Н.Толстого[11]
. Но не случайно Шамохин начинает свои рассуждения со ссылки на "философа средней руки" Макса Нордау. Во-первых, интересен тот факт, что в "Вырождении" Льву Толстому посвящена целая глава, где подвергается убийственной критике его поздняя философия, по большей части на примере "Крейцеровой сонаты", причем Нордау выносит Толстому диагноз "эротического помешательства", который Шамохин насмешливо применяет в разговоре к самому себе.
Тип женщины, подобный Ариадне, мы найдем не только в "Крейцеровой сонате", но и у Нордау в "Парадоксах" и во вступлении к "Вырождению", где дается общая картина падения нравов в эпоху декаданса[12]
. Таким образом, в "Ариадне" рисуется обобщенный образ женщины эпохи fin de siecle и сливаются в одну две концепции вырождения: Толстого и Нордау. Получается примерно следующее: "В городах все воспитание и образование женщины... сводится к тому, чтобы выработать из нее человека-зверя, то есть чтобы она нравилась самцу и умела побеждать самца". Это угрожает культуре серьезной опасностью: "женщина влечет за собой мужчину в своем регрессивном движении", ибо "отсутствие в любви нравственного элемента... явление атавизма... симптом вырождения, многих помешательств" (9, 117, 130).
Хотя характер Ариадны обрисован Шамохиным верно, тем не менее его концепция вырождения опровергается в рассказе и словесно (("я спросил: зачем обобщать, зачем по одной Ариадне судить обо всех женщинах?" и т.д. - 9, 130), и художественно ("Мне все еще хочется думать, что у природы, когда она творила эту девушку, был какой-то широкий, изумительный замысел" - 9, 110). Мы видим, что концепция Нордау, равно как и его мысли о Толстом, обязательно должны быть учтены для правильного понимания рассказа. Нельзя не отметить, что то самое письмо к А.С.Суворину, от 27 марта 1894 года, где Нордау назван "свистуном", - все посвящено разбору толстовской философии, и переход от критики толстовства к критике Нордау осуществлен без малейшей паузы, что указывает на некую логическую связь, существовавшую в сознании Чехова между этими именами. В конечном счете, Чехов объявляет о чуждости для него рассуждений и того и другого, потому что он "с детства уверовал в прогресс и не мог не уверовать, так как разница между временем", когда его "драли, и временем, когда перестали драть, была страшная" (П 5, 283).
Таким образом, в произведениях Чехова преодолевается пессимизм во взгляде на интеллигенцию в целом, но до воодушевления или любовного приятия ее остается далеко. "Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную" (П 8, 101), - писал Чехов И.И.Орлову в том же 1899 году. Поэтому завершить разговор о вырождении логично было бы разбором повести "Три года", где все мысли Чехова о данном феномене обобщены и воплощены в целом ряде образов. В повести изображено вырождение купеческой фирмы Лаптевых в лице ее младшего представителя Федора, сходящего с ума. Отдельные черты вырожденцев присутствуют в образах Алексея Лаптева, доктора Белавина, Панаурова, но до конца не выдержаны ни в ком. Образ Панаурова - развратного сибарита, проживающего чужие состояния, - генетически связан с образом Лысевича из "Бабьего царства" и предвещает в дальнейшем Гаева из "Вишневого сада", который будет последним отголоском темы вырождения в творчестве Чехова. "Именитый купеческий род" дал "в наследство" братьям Федору и Алексею испорченные нервы и кровь ( 9, 80). Они "родились от затравленной матери", а затем были "забиты и запуганы" в "амбаре", где провели все детство на положении простых мальчиков, каждый день снося издевательства и побои. С тех пор на них лежит печать вырождения: они болезненны, тщедушны, неинтересны и безвольны. Даже окончив университет, попав в ряды интеллигенции и став полноправными владельцами фирмы, они не могут совладать со своей рабской психологией. "Я робок, неуверен в себе, у меня трусливая совесть. Я никак не могу приспособиться к жизни, стать ее господином... Все это... объясняю я тем, что я раб, внук крепостного. Прежде чем мы, чумазые, выбьемся на настоящую дорогу, много нашего брата костьми ляжет!" - говорит о себе Алексей Лаптев (9, 75). Но именно презрение к своему роду ("Мы с тобой хорошо сделаем, если не будем иметь детей. О, если бы дал Бог, нами кончился этот именитый купеческий род!" (9, 80-81) и дает возможность Алексею "по каплям выдавливать из себя раба". А Федор Лаптев, гордящийся своим происхождением и довольный собой, вырождается на наших глазах. При подготовке повести для собрания сочинений Чехов сократил очень важное для нас место, связывающее психическое расстройство Федора с концепцией вырождения, какой она была у писателя в 1894 году, где описывается, как Федор "напускает на себя мистицизм, мракобесие, бурбонство и умственное убожество"(9, 337), начинает рассуждать о религии, "о влиянии болезней на психическое состояние"(9, 30), а “если у кого мозг болезненно склонен ко всякой галиматье, то уж такому не выкарабкаться, пиши пропало"(9, 337). Наконец, когда он пишет бездарную статью о "русской душе" мистико-идеалистического содержания, Алексей Лаптев называет ее "холопским бредом" и одновременно видит в Федоре явные признаки развивающегося безумия - прогрессивного паралича. Пожалуй, нигде у Чехова убеждения героя не поставлены так очевидно в зависимость от "психологических последствий века" и не оказываются так однозначно симптомами болезни. Тяжела наследственность у новой русской интеллигенции. Невежество и грубость нравов, от которых она идет, воздвигают бесконечные преграды. Здесь Чехов имеет в виду и свою семью, свое тяжелое детство и мучительный путь становления: "Что дворяне-писатели брали у природы даром, то разночинцы покупают ценой молодости, - признавался Чехов Суворину, - напишите-ка рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного, выдавливает из себя по каплям раба и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течет уже не рабская кровь, а настоящая человеческая" (П 3, 133). Нечто подобное пережитому, очевидно, самим писателем предстоит пережить в повести Алексею Лаптеву.
То есть вместо вырождения Чехов видит в настоящем прогресс, и в этом убеждении он только укрепится в последующие годы. Наиболее же четко выразил Чехов свой взгляд на проблему вырождения в том же 1899 году, в разговорах с А.Б.Тараховским:
"В 1899 году А.П. вновь посетил Таганрог <...> Заговорили о неврастении и вырождении, - никакого вырождения нет, - сказал А.П.,- это все Макс Нордау выдумал. Неврастения же скоро исчезнет. Мы все страдаем этой болезнью. Она явилась оттого, что мы попали в непривычную обстановку. Наши отцы землю пахали и кузнецами были, а мы в 1-м классе ездим и в пятирублевых нумерах останавливаемся <...>. Но наши дети уже будут находиться в нормальных условиях, и неврастения исчезнет. Исчезнет и пессимизм, который появился от тех же причин. Вообще в будущем ожидать можно много хорошего. Да и теперь лучше, чем было"[13]
.
Впервые напечатано в сб.: Чехов и Германия, М., МГУ, 1996.
Список литературы
[1] Корсаков С.С. Курс психиатрии. Спб., 1892. С. 441.
[2]
Нордау Макс. Вырождение. Перевод с нем. В. Генкена. Киев-Харьков, 1894. Смотри описание признаков вырождения на с. 21-24. Далее издание цитируется в тексте с указанием страницы
[3]
Драмы Нордау шли на русской сцене все последующее десятилетие ХIХ века. Еще в 1900 году актер И.И.Гедике, не получивший у Чехова разрешения поставить в свой бенефис "Чайку", поставил пьесу Нордау "Два мира".
[4]
См. статьи о "Вырождении" И.И.Иванова ("Русские ведомости", 1893, № 147, 31 мая); З.А.Венгеровой ("Новости и биржевая газета", 1893, № 189, 13 июля), а также книгу Рене Думик "Литература и вырождение" (Одесса, 1894).
[5]
Михайловский Н.К. О вырождении // "Русская мысль", 1893, № 4.
[6]
См. письмо к П.Ф.Иорданову от 24 ноября 1896 года.
[7]
Сочинения и письма Чехова цитируются по полному собранию сочинений и писем А.П. Чехова в 30 тт., с указанием тома (П – том писем) и страницы.
[8]
См. Иванов И.И. Записки читателя // Артист.1894. № 3. С. 155.
[9]
Нордау Макс. В поисках за истиной (парадоксы). Спб. 1892. С.43.
[10]
Нордау Макс. Вырождение. С.48.
[11]
О полемике Чехова с Л. Толстым см.: Катаев В.Б. Литературные связи Чехова М., 1989; он же. Повесть Чехова "Дуэль". К проблеме образа автора // Изв. АН СССР. 1967. т. XXVI. Вып. 6; Линков В.Я. К проблеме идейного обобщения в прозе А.П.Чехова // Филологические науки. 1969. № 6; Гурвич И. Проза Чехова. М., 1970. С. 72-74.
[12]
Нордау Макс. В поисках за истиной. С. 30-33.
[13]
Тараховский А.Б.Шиллер из Таганрога. Из воспоминаний о А.П.Чехове (Разговоры и письма) // Приазовский край". 1904. № 182, 11 июля. С.3.