Толстой Собрание сочинений том 11 драматические произведения 1864-1910

Лев Николаевич Толстой
Том 11. Драматические произведения 1864‑1910 гг
Собрание сочинений в двадцати двух томах – 11

Лев Николаевич Толстой
Собрание сочинений в двадцати двух томах
Том 11. Драматические произведения 1864–1910 гг
Первый винокур, или Как чертенок краюшку заслужил
(Комедия)
Действие первое
Сцена первая

Мужик
(пашет, глядит вверх).
Вот и полдни, пора отпрягать. Но, вылезь! Заморилась, сердечная. Вот завернусь оттуда, последнюю борозду проеду, да и обедать. Спасибо, догадался, с собою краюшку хлеба взял. Домой не поеду. Закушу у колодца, вздремну, а буланка травки покушает. Да с богом опять за работу. Рано отпашусь, бог даст.

Сцена вторая

Выбегает чертенок к кусту.

Чертенок.
Ишь добрый какой! Все бога поминает. Погоди ж ты, и черта помянешь. Унесу у него краюшку. Хватится, станет искать. Жрать захочется, обругается и черта помянет. (Берет краюшку, уносит и садится за куст, выглядывает, что будет делать мужик.)

Мужик
(выхлестывает гужи).
Господи, благослови! (Выводит лошадь, пускает, идет к кафтану.)
Страсть проголодался! Краюшку большую баба отрезала, а гляди, всю съем. (Подходит к кафтану.)
Нету! Должно, я ее кафтаном накрыл. (Поднимает кафтан.)
И тут нет. Вот что‑то! (Трясет кафтан.)

Чертенок
(из‑за куста).
Ищи, ищи, она вот она! (Садится на нее.)

Мужик
(поднимает сволока, еще трясет кафтаном).
Чудо, право, чудо! Никого не было, а нет краюшки. Кабы птицы расклевали, крошки бы были. А то и крох нет. Никого не было, а унес кто‑то.

Чертенок
(поднимается, заглядывает).
Сейчас меня помянет.

Мужик.
Видно, так и быть. С голоду не помру. Унес, так унес. Пускай ест на здоровье!

Чертенок
(плюется).
Ах ты, проклятый мужик! Ему бы надо ругаться, а он говорит: на здоровье! Ничего с ним не сделаешь.

Мужик укладывается спать, крестится, зевает и засыпает. (Выходит из‑за куста.)
Вот и толкуй старшой! Старшой все говорит: мало ты в ад ко мне мужиков водишь. Гляди‑ка, купцов, господ да попов сколько каждый день прибывает, а мужиков мало. Как его обротаешь? Не подобьешься к нему никак. Уж чего же лучше – последнюю краюшку украл. А он все не обругался. И не знаю, что теперь делать! Пойду доложусь. (Проваливается.)

Занавес

Действие второе
Ад

На главном месте сидит старшой черт. Писарь чертов сидит внизу, за столом с письменными принадлежностями. Стражи стоят по сторонам. Направо – пять чертенят разных видов; налево у дверей – привратник; один франтоватый чертенок стоит прямо перед старшим.

Франтоватый чертенок.
Всей добычи моей за три года 263 753 человека. Все теперь у меня во власти.

Старшой.
Хорошо. Благодарю. Проходи!

Франтоватый чертенок проходит направо. (К писарю.)
Устал я. Много ли там еще осталось дела? От кого и от кого получили отчет и от кого еще осталось получить?

Писарь
(считает по пальцам и указывает по мере счета на стоящих направо чертенят. Когда называет какого чертенка, то тот кланяется).
От боярского беса получен отчет. Всех забрал 1836. От купеческого получен, 9643. От поповского получен, 1517. От монашеского получен, 112. От судейского получен, 3423. От бабьего сейчас тоже получен, всех 263 753. Баб 186 315, девок 17438. Только два и остаются: приказный да мужицкий.

Старшой.
Ну, уж, видно, покончить нынче. (Привратнику.)
Пускай!

Входит приказный чертенок, кланяется старшому. Ну, что? твои дела как?

Приказный чертенок
(все смеется, потирает руки).
Мои дела, как сажа бела. Добыча такая, что с сотворения мира и не запомню.

Старшой.
А что, али много забрал?

Приказный чертенок.
Не в счете дело. Счетом хоть и немного, всего 1350 человек, да хороши ребята. Такие ребята, что заместо чертей отвечать могут. Сами лучше чертей людей смущают. Новую моду я им завел.

Старшой.
Какую же такую новую моду?

Приказный чертенок.
А вот какую: прежде были приказные при судьях, людей обманывали. А теперь я их научил особо от судей быть. А кто денег больше даст, за того он и хлопочет. И так хлопочут, что где и делать нечего, дела заводят. Много лучше чертей людей мутят.

Старшой.
Погляжу, проходи!

Приказный чертенок проходит вправо. (Привратнику.)
Впусти последнего!

Входит мужицкий чертенок с краюшкой, кланяется в ноги.

Мужицкий чертенок.
Не могу больше жить, приставь в другое место.

Старшой.
Куда приставить, что ты городишь? Встань, говори толком. Давай отчет, много ли ты за эту неделю мужиков забрал?

Мужицкий чертенок
(плачет).
Ни одного!

Старшой.
Что? Ни одного! Как ни одного? Что же ты делал? Где же ты болтался?

Мужицкий чертенок
(хныкает).
Не болтался я; все время из кожи вон бился, да ничего сделать не могу. Вот у одного из‑под носу последнюю краюшку украл, и то не обругал, а велел съесть на здоровье.

Старшой.
Что?.. Что… ты бормочешь? Высморкайся да расскажи толком, а то ничего от тебя и не разберешь.

Мужицкий чертенок.
Да вот пахал мужик; и знаю я, что у него с собой одна краюшка, и больше есть нечего. Украл я у него краюшку. Надо бы ему обругаться, а он что же? Говорит: кто взял, пусть съест на здоровье. Вот я и краюшку принес. Вот она.

Старшой.
Ну, а другие‑то что ж?

Мужицкий чертенок.
Да все такие же, – ни одного не забрал.

Старшой.
Да как же ты смеешь с пустыми руками ко мне ворочаться? Да еще краюшку какую‑то вонючую принес; что ты надо мной смеяться вздумал? А? Что ты в аду даром хлеб есть хочешь? Другие стараются, хлопочут. Вот ведь они (показывает на чертенят),
кто 10 000, кто 20 000, кто вон 200 000 доставил. Из монахов – и то 112 привел. А ты с пустыми руками пришел да еще какую‑то краюшку принес. Да мне басни рассказываешь! Болтаешься ты, не работаешь. Вот они у тебя и отбились от рук. Погоди ж, брат, я тебя выучу.

Мужицкий чертенок.
Не вели казнить, вели слово молвить! Тем чертям хорошо, с боярами ли, с купцами ли, с бабами ли. Там дело известное: покажи боярину шапку соболью да вотчину, прямо его и обротал и и веди, куда хочешь. Тоже и купца. Покажи ему денежки да раззадорь завистью, – и веди, как на аркане, не вырвется. А с бабами дело тоже известное. Наряды да сласти – тоже делай с ней что хочешь. А вот с мужиками повозись. Как он с утра до ночи на работе, да и ночи захватит, да без бога дела не начнет, так к нему как подъедешь? Отец, уволь ты меня от мужиков, замучался я с ними. И тебя прогневил.

Старшой.
Врешь, лентяй. На других указывать нечего. Оттого они и купцов, и бояр, и баб забирают, что знают, как их обходить, новые штуки придумывают. Вот приказный совсем новое колено сделал. И ты придумай. А то краюшку украл, хвалится. Вишь, хитрость какая! Обсыпай их сетями, в какую‑нибудь да попадется. А как ты болтаешься да дал им ходу, – они, твои мужики, силу забрали. Стали уже и краюшки не жалеть. Если они такую повадку возьмут да еще баб научат, так они вовсе от рук отобьются. Придумывай. Растягивайся, как знаешь.

Мужицкий чертенок.
Не знаю, что и придумать. Отмени ты меня. Не могу больше.

Старшой
(с гневом).
Не можешь! Что ж я сам, что ли, за тебя работать пойду?

Мужицкий чертенок.
Не могу.

Старшой.
Не можешь? Погоди ж. Эй! давайте сюда прутьев, порите его!

Стражи хватают чертенка и секут его.

Мужицкий чертенок.
Ой! ой! ой!

Старшой.
Придумал?

Мужицкий чертенок.
Ой, ой! не могу придумать.

Старшой.
Порите еще.

Секут Придумал?

Мужицкий чертенок.
Придумал, придумал!

Старшой.
Ну, рассказывай, что придумал?

Мужицкий чертенок.
Придумал такую штуку, что всех в свои руки заберу. Позволь только мне в работники к мужику наняться, а рассказать мне наперед дела нельзя.

Старшой.
Ну, ладно, только помни, что, если ты в три года краюшку не заслужишь, я в святой воде выкупаю тебя.

Мужицкий чертенок.
Через три года все мои будут.

Старшой.
Ну, хорошо. Через три года сам приду посмотреть.

Занавес

Действие третье

Амбар. Стоят воза с хлебом.

Сцена первая

Работник‑черт.

Работник насыпает с воза, мужик носит мерками.

Работник.
Седьмая.

Мужик.
Сколько четвертей?

Работник
(смотрит на двери метки).
Верно двадцать шесть четвертей да на двадцать седьмую седьмая мерка.

Мужик.
Не войдет вся, уж полно.

Работник.
Разгреби хорошенько.

Мужик.
И то. (Уносит мерку.)

Сцена вторая

Работник
(один, снимает шапку, рога выставляются).
Теперь не скоро выйдет. Немножко рога расправить. (Рога расправляются.)
Да разуться, а то при нем нельзя. (Вынимает ноги из сапог, видны копыта. Садится на порог.)
Вот уж третий год идет. Приходит дело к расчету. Хлеба девать некуда. Только и осталось, что последнюю штуку научить. А тогда приходи сам старшой смотреть. Будет что показать. Заплатит он мне за краюшку.

Подходит сосед.

Сцена третья

Работник прячет рога.

Сосед.
Здорово!

Работник.
Здорово!

Сосед.
Где хозяин?

Работник.
Да пошел разгрести в закроме, не входит вся.

Сосед.
Эка благодать у хозяина твоего. И сыпать некуда. Мы и то дивимся все, какой у твоего хозяина второй год хлеб родится. Как будто ему кто сказывает. То, летось, сухой год – в болоте посеял; у людей не родилось, а вы полно гумно наставили. Нынче мочливое лето – догадался же он на горах посеять. У людей попрел, а у вас обломный хлеб. И зерно‑то, зерно! (Трясет на руке и берет на зуб.)

Сцена четвертая

Мужик
(выходит с пустой меркой).
Здорово, кум.

Сосед.
Здорово. Да вот толкую с работником твоим, как угадали вы, где посеять. Весь народ тебе завидует. Хлеба‑то, хлеба что набрал. В десять лет не съешь.

Мужик.
Вот спасибо Потапу. (Показываем на работника.)
Его счастье. Послал я его летом пахать, а он возьми да в болоте вспаши. Я его ругал. Да уговорил он меня посеять. Посеяли – и вышло к лучшему. А вот и нынче опять угадал, на горах посеял.

Сосед.
Да точно знает, какой год будет. Да, набрал же ты хлебца.

Молчание. А я вот пришел к тебе осьминку ржицы попросить. Дошел весь, на лето отдам.

Мужик.
Что ж, возьми.

Работник
(толкает мужика).
Не давай.

Мужик.
Будет толковать‑то, бери.

Сосед.
Спасибо, сбегаю за мешком.

Работник
(в сторону).
Все не бросает старую повадку – дает. Не во всем меня слушает. Ну, дай срок, – перестанет скоро давать.

Уходит сосед.

Сцена пятая

Мужик
(присаживается на порог).
Отчего же доброму человеку не дать?

Работник.
Дать‑то – дашь, да назад не возьмешь. Долги давать – под гору кидать, а собирать – на гору вытягивать. Так‑то старики говорят.

Мужик.
Не замай. Хлеба много.

Работник.
Так что ж, что много?

Мужик.
Не то что до новины, а и на два года хватит. Куда же его?

Работник.
Как куда? Да из хлеба из этого я тебе такое добро сделаю, что ты и целую жизнь радоваться будешь.

Мужик.
Что ж ты сделаешь?

Работник.
Да питье сделаю. Такое питье, что если сил нет, силы прибавится; если есть хочется, сыт сделаешься. Если сон не берет, заснешь сейчас; если скучно, весело станет. Если заробел, смелости даст. Вот какое питье сделаю!

Мужик.
Врешь!

Работник.
Вот то‑то врешь! Так же не верил, как я тебе велел хлеб сначала в болоте, а потом на горах сеять. Теперь узнал. Так же и про питье узнаешь.

Мужик.
Да из чего же его делать будешь?

Работник.
Да вот из самого из хлеба этого.

Мужик.
А не грех это будет?

Работник.
Вона! Какой же тут грех? Все на радость человеку дано.

Мужик.
И где ты, Потап, такого ума большого набрался? Смотрю я на тебя, человек ты не мудрененький, работящий. Вот два года живешь, ты и не разувался, никак, ни разу. А все‑то ты знаешь. Как ты до всего дошел?

Работник.
Да бывал повсюду.

Мужик.
Так и силы от него, от питья‑то, прибудет?

Работник.
Вот увидишь, – все от него хорошее.

Мужик.
Так как же делать‑то будем?

Работник.
Делать его не хитро, когда знаешь. Только надо котел достать да чугунов два.

Мужик.
А на вкус‑то она приятная?

Работник.
Сладкая, как мед. Отведаешь разок, ты с ней век не расстанешься.

Мужик.
Ой ли? Пойду к куму, у него котел был. Надо попытать.

Занавес

Действие четвертое

Театр представляет сарай, в середине стоит замазанный котел на огне с чугуном и краном. Мужик и работник.

Сцена первая

Работник
(держит стакан под краном, пьет вино).
Ну, хозяин, готово.

Мужик
(сидит на корточках, глядит).
Вот штука‑то! Из теста вода пошла. Что ж это ты воду прежде спускаешь?

Работник.
Это не вода, это она самая и есть.

Мужик.
Что же светлая? Я думал, она будет красная, как пиво. А это ровно вода.

Работник.
Да ты понюхай дух‑то.

Мужик
(нюхает).
Ух, духовитая! Ну‑ка, ну‑ка, как она во рту‑то будет, дай отведать. (Рвет из рук.)

Работник.
Погоди, прольешь. (Завертывает кран, сам пьет, пощелкивает языком.)
Поспела! На, пей.

Мужик
(пьет сначала чуть‑чуть, еще, еще и выпивает всю. Подает стакан).
Ну‑ка еще. С малости вкуса не разберешь.

Работник
(смеется).
Аль полюбилось? (Наливает еще.)

Мужик
(пьет).
Ну, штука! Надо бабу позвать. Эй, Марья, иди. Готова! Иди, иди, что ль!

Сцена вторая

Баба и девочка и прежние.

Баба.
Ну, чего? Что орешь?

Мужик.
Да ты вот отведай, чего мы накурили. (Подает.)
Понюхай, чем пахнет.

Баба
(нюхает).
Вишь ты!

Мужик.
Пей!

Баба.
Как бы чего от нее не было?

Мужик.
Пей, дура!

Баба
(пьет).
И то хороша!

Мужик
(захмелел немного).
То‑то хороша. Да ты погоди, что будет. Потап сказывал, что от нее вся усталь из тела выходит. Молодые старыми сделаются… то, бишь, старые молодыми сделаются. Вот я всего два стаканчика выпил, и то все кости расправились. (Куражится.)
Видишь? Погоди, мы с тобой, как каждый день ее пить станем, опять молодые будем. Ну, Машенька! (Обнимает ее.)

Баба.
Ну тебя! Ты и то одурел от нее.

Мужик.
А, то‑то! Говорила, что мы с Потапом хлеб губим, а мы какую штуку спроворили. А? Говори, хороша?

Баба.
Да как же не хороша, коли старых на молодых переделывает. Вишь, ты какой веселый стал! И мне весело стало. Подтягивай! И… и… и… (Поет.)

Мужик.
То‑то. Все молодые, все веселые будем.

Баба.
Надо свекровь звать, а то она все ругается да скучает. И ее переделать. Она помолодеет, добрее будет.

Мужик
(пьяный).
Зови мать, зови сюда. Эй ты, Машка! Беги, бабку зови да и деду вели идти. Скажи, я велю, чтобы слезал с печи. Что он валяется! Молодым сделаем. Ну, живо! Чтобы одна нога здесь, другая там. Стреляй!

Девчонка бежит. (Бабе.)
Ну‑ка еще по стаканчику!

Работник наливает и подносит.

Мужик
(выпивает).
То сверху помолодила, в языке, потом в руки прошла. Теперь до ног дошла. Чую, ноги помолодели. Вишь, сами пошли. (Начинает выплясывать.)

Баба
(выпивает).
Ну‑ка ты, мастер, Потапушка, заиграй!

Потап берет балалайку, играет. Мужик и баба пляшут.

Работник
(играет на авансцене и смеется, подмигивает на них. Перестает играть, они всё пляшут).
Заплатишь мне за краюшку; готовы молодцы – не отвертятся. Пускай посмотрит.

Сцена третья

Входит свежая старуха и старый, белый старик и прежние.

Старик.
Что вы, очумели, что ли? Люди работают, а они плясать.

Баба
(пляшет и бьет в ладоши).
Их, их, их! (Припевает.)
Согрешила перед богом. Один бог без грехов!

Старуха.
Ах ты, паскудница! Печь не убрана, а она плясать!

Мужик.
Ты, матушка, погоди. Что у нас тут сделалось! Старых на молодых переделываем. Вот, на! Выпей только! (Подает.)

Старуха.
Воды‑то и в колодце много. (Нюхает.)
Чего же ты туда напустил? Вишь, дух‑то какой!

Мужик и баба.
Да ты выпей!

Старуха
(пробует).
Ишь ты! А не помрешь от нее?

Баба.
Вовсе оживешь. Совсем молодая станешь.

Старуха.
Ну! (Пьет.)
А хороша! Лучше пива. Ну‑ка, батюшка, покушай и ты.

Дед садится и качает головой.

Работник.
Оставьте его. А вот бабушке еще стаканчик надо. (Подносит бабушке.)

Старуха.
Как бы чего не сделалось? Ой, жжет она! А тянет.

Баба.
Выпей. Почуешь, как она по жилам пойдет.

Старуха.
Ну уж, видно, попытать. (Выпивает.)

Баба.
Что, дошла до ног‑то?

Старуха.
И то доходит. Вот она, тута! И то легкость от нее. Ну‑ка еще! (Выпивает еще.)
Важно! И то совсем молодая стала.

Мужик.
Я тебе и говорил.

Старуха.
Эх, старика моего нет! Поглядел бы он еще разок, какая я молодая была.

Работник играет. Мужик и баба пляшут. (Выходит в середку.)
Разве так пляшут? Я вот покажу. (Пляшет.)
Вот как. Еще этак да вот так. Видали?

Дед подходит к котлу и выпускает наземь вино.

Мужик
(замечает это и бросается к деду).
Что ж ты это, злодей, наделал? Добро такое упустил! Ах ты, старый хрен! (Толкает его и подставляет стакан.)
Все упустил.

Дед.
Зло это, не добро. Хлеб тебе бог зародил себя и людей кормить, а ты его на дьявольское питье перегнал. Не будет от этого добра. Брось ты эти дела. А то пропадешь и людей погубишь! Это, думаешь, питье? Это – огонь, сожжет он тебя. (Берет лучину из‑под котла, зажигает.)

Разлитое вино горит. Все стоят в ужасе.

Занавес

Действие пятое
Сцена первая

Изба мужика. Один работник с рогами и копытами.

Работник.
Хлеба много, девать некуда, а вкус‑то уж он в нем разобрал. Теперь опять накурили и в бочку слили и от людей спрятали. Даром поить людей не будем. А кого нам нужно, того попоим. Нынче вот я научил его стариков‑мироедов позвать, попоить их, чтобы они его от деда отделили, ничего бы деду не дали. Нынче и срок мой вышел, три года прошло, и дело мое готово. Пускай сам старшой приходит смотреть. Не стыдно и ему показать.

Сцена вторая

Из‑под земли выходит старшой.

Старшой.
Ну, нынче срок! Заслужил ли краюшку? Я тебе обещал прийти сам посмотреть. Обротал мужика?

Работник.
Обротал совсем. Сам посуди. Сейчас вот сюда соберутся. Садись в печку, смотри, что они делать будут. Останешься доволен.

Старшой
(лезет в печку).
Посмотрим.

Сцена третья

Входит хозяин и четыре старика; сзади баба. Садятся за стол. Баба накрывает и ставит студень и пироги. Старики здороваются с работником.

1‑й старик.
Что ж, много еще питья наделал?

Работник.
Да накурили сколько нужно. Что ж добру даром пропадать?

2‑й старик.
И хороша удалась?

Работник.
Еще лучше той.

2‑й старик.
И где ты научился?

Работник.
По свету ходишь – всему научишься.

3‑й старик.
Так, так – дошлый.

Мужик.
Кушайте!

Баба подносит.

Баба
(приносит графин, наливает).
Просим милости!

1‑й старик
(пьет).
Будьте здоровы. Ах, хорошо! по суставам пошло! Ну, питье!

То же делают три старика друг за другом. Старшой вылезает из устья печи, работник становится с ним рядом.

Работник
(старшому).
Смотри теперь, что будет. Я бабе ногу подставлю, она прольет стакан. То он краюшки не пожалел, – посмотри теперь, что за стаканчик вина будет.

Мужик.
Ну, баба, наливай еще, подноси чередом: куму, а потом дяде Михайле.

Баба
(наливает и идет вокруг стола, работник подставляет ей ногу, она спотыкается и проливает стакан).
Ай, батюшки, пролила! И тебя же тут нелегкая принесла!

Мужик
(на бабу).
Экая косолапая чертовка! Сама как безрукая, а на людей говоришь. Ишь, добро какое на пол льешь!

Баба.
Да ведь ненароком.

Мужик.
То‑то ненароком. Вот дай встану, я те научу, как вино наземь лить. (На работника.)
Да и ты, проклятый, около стола чего вертишься? Иди ты к черту!

Баба вновь наливает и подносит вино.

Работник
(подходит к печи и говорит старшому).
Видишь: то последнюю краюшку не пожалел, а теперь за стаканчик чуть жену не прибил и меня к тебе, к черту, послал.

Старшой.
Хорошо, очень хорошо. Хвалю!

Работник.
Погоди еще. Дай они всю бутыль выпьют – посмотри, то ли еще будет. И теперь гладкие слова, масленые, говорят, а вот сейчас так начнут друг к дружке подольщаться, что все, как лисицы, хитрые сделаются.

Мужик.
Так как же, старички, как же вы мое дело рассудите? Жил у меня дед, кормил я его, кормил, а он теперь сошел к дяде и хочет свою часть дома взять – дяде отдать. Рассудите, как лучше. Вы люди умные. Без вас мы как без головы. Уж против вас во всей деревне нет людей. Вот хоть бы Иван Федотыч, ведь и люди говорят, что первый человек. А я тебе, Иван Федотыч, правду говорю: больше отца‑матери люблю. А Михайла Степаныч – старинный друг.

1‑й старик
(к хозяину).
С хорошим человеком и говорить хорошо, – ума наберешься. Так‑то с тобой. Ведь против тебя не найдешь человека.

2‑й старик.
Потому умный и ласковый; за то и люблю.

3‑й старик.
Уж как я тебя жалею, что и слов нет. Я нынче бабе говорю.

4‑й старик.
Дружок, истинно дружок.

Работник
(толкает старшого.)
Видишь! Всё врут. Как врозь, так друг дружку ругают. А теперь, видишь, как подмасливают, как лисицы хвостами виляют. А всё от питья.

Старшой.
Хорошо питье! Очень хорошо. Коли они так врать будут, все наши будут. Хорошо, хвалю.

Работник.
Погоди, дай другую бутыль выпьют, то ли еще будет.

Баба
(подносит).
Кушайте на здоровье.

1‑й старик.
Не много ли будет? Будьте здоровы! (Пьет.)
С хорошим человеком и выпить лестно.

2‑й старик.
Нельзя не выпить. Будьте здоровы, хозяин с хозяюшкой!

3‑й старик.
Дружки! здравствуйте!

4‑й старик.
Вот так брага! Гуляй! Всё сделаем. Потому во всем моя воля.

1‑й старик.
Твоя‑то – не твоя, а как постарше тебя скажут.

4‑й старик.
Старше, да глупее. Поди ты корове под хвост.

2‑й старик.
Чего ругаешься? Эх ты, дура!

3‑й старик.
Он верно говорит. Потому хозяин нас угощает неспроста. Ему дело нужно. Дело можно рассудить. Только ты угости. Почет сделай. Потому я тебе нужен, а не ты мне. Ты кто? Ты свинье брат.

Мужик.
Сам съешь. Что горло‑то дерешь? Не видали, что ли? Жрать‑то вы все здоровы.

1‑й старик.
Ты что гордыбачишь? Вот я те нос‑то поправлю на сторону.

Мужик.
Кто кого?

2‑й старик.
Эка невидаль! Ну те к черту! Не хочу с тобой говорить, уйду.

Мужик
(держит).
Да ты что компанию расстраиваешь?

2‑й старик.
Пусти! Свисну!

Мужик.
Не пущу! Какую ты имеешь праву?

2‑й старик.
А вот какую! (Бьет.)

Мужик
(старикам).
Заступитесь!

Свалка. Мужик и старики все вместе вдруг говорят.

1‑й старик.
Потому, значит, гу… ляем!

2‑й старик.
Все я могу!

3‑й старик.
Давай еще!

Мужик
(кричит бабе).
Давай еще бутыль!

Все садятся опять за стол и пьют.

Работник
(старшому).
Теперь видел? Заговорила в них волчья кровь. Как волки, все злы сделались.

Старшой.
Хорошо питье! Хвалю.

Работник.
Погоди. Дай еще третью бутыль выпьют, то ли еще будет.

Занавес

Действие шестое

Сцена представляет улицу. Справа старики сидят на бревнах, между ними дед. В середине водят хороводы бабы, девки и парни. Играют плясовую и пляшут. Из избы слышатся шум, пьяные крики; выходит старик и кричит пьяным голосом; за ним хозяин, уводит его назад.

Сцена первая

Дед.
Ах, грехи, грехи! Чего еще нужно? Будни работай, пришел праздник – помойся, сбрую оправь, отдохни, с семейными посиди, поди на улицу к старикам, общественное дело посуди. А молод – что ж, и поиграй! Вон хорошо играют, смотреть весело. Честно, хорошо.

Крик в избе. А то это что? Только людей смущают да чертей радуют. А всё от жиру!

Сцена вторая

Из избы вываливаются пьяные, идут к хороводам, кричат, хватают девок.

Девки.
Брось, дядя Карп, что ты!

Парни.
Уйти надо на проулок. А то какая же тут игра!

Уходят все, кроме пьяных и деда.

Мужик
(идет к деду, показывает шиш).
Что, взял? Всё мне старики обещали присудить. Тебе вот что! На, выкуси. Всё мне отдали, тебе ничего. Вот они скажут.

1‑й, 2‑й, 3‑й, 4‑й старшей в один голос.

1‑й старик.
Потому я всю правду могу рассудить.

2‑й старик.
Я всякого переспорю, потому я сам с усам!

3‑й старик.
Друг! дружок, дружочек!

4‑й старик.
Ходи изба, ходи печь, хозяюшке негде лечь! Гуляем!

Ухватываются старики по двое и, шатаясь, идут и уходят – одна пара, потом другая. Хозяин идет к дому, не доходит, спотыкается, падает и бормочет что‑то непонятное, подобно хрюканью. Дед с мужиками поднимается и уходит.

Сцена третья

Выходит старшой с работником.

Работник.
Видел? Теперь заговорила свиная кровь. Из волков свиньями поделались. (Показывает на хозяина.)
Лежит, как боров в грязи, хрюкает.

Старшой.
Заслужил! Сначала как лисицы, потом как волки, а теперь как свиньи сделались. Ну, уж питье! Скажи ж, как ты такое питье сделал? Должно, ты туда лисьей, волчьей и свиной крови пустил.

Работник.
Нет, я только хлеба лишнего зародил. Как было у него хлеба с нужду, так ему и краюшки не жаль было; а как стало девать некуда, и поднялась в нем лисья, волчья и свиная кровь. Звериная кровь всегда в нем была, только ходу ей не было.

Старшой.
Ну, молодец! Заслужил краюшку. Теперь только бы вино пили, а они у нас в руках всегда будут!

Занавес

Власть тьмы, или «Коготок увяз, всей птичке пропасть»
(Драма в пяти действиях)

А я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделени‑ем, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем.

Если же правый глаз соблазня‑ет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну.

Мф. V, 28, 29

Действие первое
Лица первого действия

Петр
– мужик богатый, 42‑х лет, женат 2‑м браком, болезненный.

Анисья
– его жена, 32‑х лет, щеголиха.

Акулина
– дочь Петра от первого брака, 16‑ти лет, крепка на ухо, дурковатая.

Анютка
– вторая дочь, 10‑ти лет.

Никита
– их работник, 25‑ти лет, щеголь.

Аким
– отец Никиты, 50‑ти лет, мужик невзрачный, богобоязненный.

Матрена
– его жена, 50‑ти лет.

Марина
– девка‑сирота, 22‑х лет.

Действие происходит осенью в большом селе. Сцена представляет просторную избу Петра. Петр сидит на лавке, чинит хомут. Анисья и Акулина прядут.

Явление первое

Петр, Анисья и Акулина. Последние поют в два голоса.

Петр
(выглядывает из окна).
Опять лошади ушли. Того и гляди, жеребенка убьют. Микита, а Микита! Оглох! (Прислушивается. На баб:)
Будет вам, не слыхать ничего.

Голос Никиты
(с надворья).
Чего?

Петр.
Лошадей загони.

Голос Никиты.
Загоню, дай срок.

Петр
(качая головой).
Уж эти работники! Был бы здоров, ни в жисть бы не стал держать. Один грех с ними… (Встает и опять садится.)
Микит!.. Не докличешься. Подите, что ль, кто из вас. Акуль, поди загони.

Акулина.
Лошадей‑то?

Петр.
А то чего ж?

Акулина.
Сейчас. (Уходит.)

Явление второе

Петр и Анисья.

Петр.
Да и лодырь малый, нехозяйственный. Коли повернется, коли что.

Анисья.
Сам‑то ты больно шустер, с печи да на лавку. Только с людей взыскивать.

Петр.
С вас не взыскивать, так в год дома не найдешь. Эх, народ!

Анисья.
Десять дедов в руки сунешь, да и ругаешься. На печи лежа приказывать легко.

Петр
(вздыхая).
Эх, кабы не хворь эта привязалась, и дня бы не стал держать.

За сценой голос Акулины: «Псе, псе, псе…» Слышно, жеребенок ржет, и лошади вбегают в ворота.

Ворота скрипят. Бахарить – вот это его дело. Право, не стал бы держать.

Анисья
(передразнивая).
Не стану держать. Ты бы сам поворочал, тогда бы говорил.

Явление третье

Те же и Акулина.

Акулина
(входит).
Насилу загнала. Всё чалый…

Петр.
Микита‑то где ж?

Акулина.
Микита‑то? На улице стоит.

Петр.
Чего ж он стоит?

Акулина.
Чего стоит‑то? Стоит за углом, калякает.

Петр.
Не добьешься от нее толков. Да с кем калякает‑то?

Акулина
(не расслышав).
Чего?

Петр махает на Акулину рукой; она садится за пряжу.

Явление четвертое

Те же и Анютка.

Анютка
(вбегает. К матери).
К Микитке отец с матерью пришли. Домой берут жить, однова дыхнуть.

Анисья.
Врешь?

Анютка.
Пра! сейчас умереть! (Смеется.)
Я мимо иду, Микита и говорит: прощай, говорит, теперь, Анна Петровна. Приходи ужо ко мне на свадьбу гулять. Я, говорит, ухожу от вас. Смеется сам.

Анисья
(к мужу).
Не больно тобою нуждаются. Вон он и сам сходить собрался… «Сгоню!», говорит…

Петр.
И путай идет; разве других не найду?

Анисья.
А деньги‑то зададены?..

Анютка подходит к двери, слушает, что говорят, и уходит.

Явление пятое

Анисья, Петр и Акулина.

Петр
(хмурится).
Деньги, коли что, летом отслужит.

Анисья.
Да ты рад отпустить, – тебе с хлеба долой. Да зиму‑то я одна и ворочай, как мерин какой. Девка‑то не больно охоча работать, а ты на печи лежать будешь. Знаю я тебя.

Петр.
Да что, ничего не слыхамши, попусту язык трепать.

Анисья.
Полон двор скотины. Не продал корову‑то и овец всех на зиму пустил, корму и воды не наготовишься, – а работника отпустить хочешь. Да не стану я мужицкую работу работать! Лягу, вот как ты же, на печь – пропадай все; как хочешь, так и делай.

Петр
(к Акулине).
Иди за кормом‑то, что ли, – пора.

Акулина.
За кормом? Ну, что ж. (Надевает кафтан и берет веревку.)

Анисья.
Не буду я тебе работать. Буде уж, не стану. Работай сам.

Петр.
Да буде. Чего взбеленилась? Ровно овца круговая.

Анисья.
Сам ты кобель бешеный! Ни работы от тебя, ни радости. Только поедом ешь. Кобель потрясучий, право.

Петр
(плюет и одевается).
Тьфу ты! Прости, господи! Пойти узнать толком. (Выходит.)

Анисья
(вдогонку).
Гнилой черт, носастый!

Явление шестое

Анисья и Акулина.

Акулина.
Ты за что батю ругаешь?

Анисья.
Ну тебя, дура. Молчи.

Акулина
(подходит к двери).
Знаю, чего ругаешь. Сама дура, пес ты. Не боюсь я тебя.

Анисья.
Ты чего? (Вскакивает и ищет, чем бы ударить.)
Мотри, я тебя рогачом.

Акулина
(отворив дверь).
Пес ты, дьявол, вот ты кто! Дьявол, пес, пес, дьявол! (Убегает.)

Явление седьмое

Анисья одна.

Анисья
(задумывается).
На свадьбу, говорит, приходи. Это что ж они вздумали? женить? Мотри, Микитка: коли это твои умыслы, я то сделаю… Нельзя мне без него жить. Не пущу я его.

Явление восьмое

Анисья и Никита.

Никита
(входит, оглядываясь. Видя, что Анисья одна, быстро подходит к ней. Шепотом).
Что, братец ты мой, беда. Приехал родитель, снимать хочет, – домой идти велит. Окончательно, говорит, женим тебя, и живи дома.

Анисья.
Что же, женись. Мне‑то что?

Никита.
Вот так – так. Я рассчитываю, как получше дело обсудить, а она вон как: жениться велит. Что ж так? (Подмигивает.)
Аль забыла?..

Анисья.
И женись, очень нужно…

Никита.
Да ты что фыркаешь‑то? Вишь ты, и погладиться не дается… Да ты чего?

Анисья.
А того, что бросить хочешь… А хочешь бросить, так и я не нуждаюсь. Вот тебе и сказ!

Никита.
Да буде, Анисья. Разве я тебя забыть хочу? Ни в жисть. Окончательно тебя, значит, не брошу. А я так рассчитываю: что и женят, так к тебе же назад приду; только бы домой не брал.

Анисья.
Очень ты мне нужен женатый‑то.

Никита.
Да как же, братец ты мой, – из отцовской воли опять‑таки невозможно никак.

Анисья.
На отца сворачиваешь, а умыслы – твои всё. Давно ты подлаживаешь с мазихой своей, с Маринкой. Она тебе это намазала. Недаром намедни прибегала.

Никита.
Маринка?! Очень она мне нужна!.. Мало их вешаются‑то!..

Анисья.
Зачем же отец приехал? Ты велел! Обманывал ты!.. (Плачет.)

Никита.
Анисья! веришь ты богу аль нет? Ничего‑то я и во сне не видал. Окончательно знать не знаю, ведать не ведаю. Всё мой старик с своей головы уздумал.

Анисья.
Сам не захочешь, так кто ж тебя, оселом, что ль, притянет?

Никита.
Тоже, рассчитываю, невозможно супротив родителя будет исделать. А неохота мне.

Анисья.
Упрись, да и всё.

Никита.
Уперся один такой‑то, так его в волостной так вспрыснули. Очень просто. Тоже не хочется. Сказывают – щекотно.

Анисья.
Буде шутить‑то. Ты слушай, Микита: коли ты за себя Марину возьмешь, я не знаю, что над собой сделаю… Жизни решусь! Согрешила я, закон рушила, да уж не ворочаться стать. Коли да ты только уйдешь, я то сделаю…

Никита.
Мне что ж уходить? Кабы я уйти хотел, я бы давно ушел. Меня как намедни Иван Семеныч приглашал в кучера… А уж жизнь какая! Не пошел же. Потому я так рассчитываю, что я всякому хорош. Если бы ты меня не любила, то другой расчет.

Анисья.
То‑то и помни. Старик не нынче‑завтра помрет, думаю, – все грехи прикроем. Закон приму, думала, будешь хозяином.

Никита.
И, что загадывать. Мне что? Я работаю. Как для себя стараюсь. Меня и хозяин любит, и баба его, значит, любит. А что меня бабы любят, так я в этом не причинен, – очень просто.

Анисья.
Будешь меня любить?

Никита
(обнимает ее).
Во как! Как была ты у меня в душе…

Явление девятое

Те же и Матрена (входит и долго крестится на образа; Никита и Анисья отстраняются друг от друга).

Матрена.
А я что и видела, не видала, что и слышала, не слыхала. С бабочкой поиграл, – что ж? И теленок, ведашь, и тот играет. Отчего не поиграть? – дело молодое. А тебя, сынок, хозяин на дворе спрашивает.

Никита.
Я за топором зашел.

Матрена.
Знаю, знаю, родной, за каким топором. Этот топор все больше около баб.

Никита
(нагибается, берет топор).
Что ж, матушка, аль и вправду женить меня? Я рассчитываю, что совсем напрасно. Опять‑таки и мне бы неохота.

Матрена.
И‑и! Касатик, зачем женить? Живешь да живешь. Это старик все. Поди, родной, мы и без тебя все дела рассудим.

Никита.
Чудно, право: то женить, а то не надо, Окончательно не разберу ничего. (Уходит.)

Явление десятое

Анисья и Матрена.

Анисья.
Что ж, тетка Матрена, аль и вправду женить хотите?

Матрена.
С чем женить‑то, ягодка! Наш, ведашь, какой достаток? Так себе старичок мой зря болтает: женить да женить. Да не его ума дело. От овса, ведашь, кони не рыщут, от добра добра не ищут, – так и это дело. Разве я не вижу (подмигивает),
к чему дело клонит.

Анисья.
Что же мне, тетка Матрена, от тебя хорониться. Ты все дела знаешь. Согрешила я, полюбила сына твоего.

Матрена.
Ну, новости сказала. А тетка Матрена и не знала. Эх, деушка, тетка Матрена терта, терта да перетерта. Тетка Матрена, я тебе скажу, ягодка, под землей‑то на аршин видит. Все знаю, ягодка! Знаю, зачем молодым бабам сонных порошков надоть. Принесла. (Развязывает узелок платка, достает в бумаге порошки.)
Чего надо, то вижу, а чего не надо, того знать не знаю, ведать не ведаю. Так‑то. Тоже и тетка Матрена молодая была. Тоже с своим дураком, ведашь, умеючи прожить надо. Все семьдесят семь уверток знаю. Вижу, ягодка, зачиврел, зачиврел твой‑то старик. С чем тут жить? Его вилами ткни, кровь не пойдет. Глядишь, на весну похоронишь. Принять во двор кого‑нибудь да надо. А сынок чем не мужик? Не хуже людей. Так что же мне за корысть сына‑то с доброго дела снять? Разве я своему детищу враг?

Анисья.
Только б не сходил он от нас.

Матрена.
И не сойдет, ласточка. Все глупость одна. Старика моего ведашь. Ум у него вовсе расхожий, а тоже другой раз заберет что в башку, как колом подопрет, никак не выбьешь.

Анисья.
Да с чего взялось‑то дело это?

Матрена.
А видишь ли, ягодка, – малый, сама знаешь, до баб какой, да и красин, нечего сказать. Ну жил он, ведашь, на чугунке, а там у них девчонка‑сирота – в куфарках жила. Ну и стала вязаться за ним девчонка эта.

Анисья.
Маринка?

Матрена.
Она, паралик ее расшиби. Ну и было ли что, нет ли, только и дознайся мой старик. От людей ли, или сама она ему наклявузничала!..

Анисья.
Смелая же какая, подлюга!

Матрена.
Вот и поднялся мой‑то, дурья голова: женить, говорит, да женить, грех покрыть. Возьмем, говорит, малого домой да женим. Разговаривала всячески. Куды тебе! Ну, думаю, ладно. Дай по‑иному поверну. Их, дураков, ягодка, все так‑то манить надо. Всё в согласье как будто. А до чего дело дойдет, сейчас на свое и повернешь. Баба, ведашь, с печи летит, семьдесят семь дум передумает, так где ж ему догадаться. Что ж, говорю, старичок, дело хорошее. Только подумать надо. Пойдем, говорю, к сынку да посоветуем с Петром Игнатьичем. Что он скажет? Вот и пришли.

Анисья.
О‑ох, тетушка, как же так? Ну, как отец‑то велит?

Матрена.
Велит? А веленье‑то его псу под хвост. Уж ты не сумлевайся, не бывать этому делу, я сейчас с твоим стариком все дела просею, процежу, ничего не останется. Я и пошла с ним – один пример сделать. Как же сынок в счастье живет, счастья ждет, а я за него потаскуху сватать стану. Что ж, я дура, что ль.

Анисья.
Она и сюда к нему бегала, Маринка‑то. Веришь ли, тетушка, как сказали мне, что женить его, как ножом по сердцу полоснуло меня. Думаю, в сердце она у него.

Матрена.
И, ягодка! Что ж, он дурак, что ли? Станет он шлюху бездомовную любить. Микишка, ведать, малый тоже умный. Он знает, кого любить. А ты, ягодка, не сумлевайся. Не снимем его ни в жизнь. И женить не станем. А деньжонок ублаготворите, и пусть живет.

Анисья.
Кажется, уйди Микита, не стану на свете жить.

Матрена.
Дело молодое. Легко ли! Баба ты в соку, с таким осметком жить…

Анисья.
Веришь ли, тетушка, постыл, уж постыл мне мой‑то кобель носастый, и не смотрели бы на него глаза.

Матрена.
Да, уж это дело такое. Глянь‑ка сюда. (Шепотом, оглядываясь.)
Была я, ведать, у старичка этого за порошками, – он мне на две руки дал снадобья. Глянь‑ка сюда. Это, говорит, сонный порошок. Дай, говорит, один – сон такой возьмет, что хоть ходи по нем. А это, говорит, такое снадобье, если, говорит, давать пить – никакого духа нет, а сила большая. На семь, говорит, разов, по щепоти на раз. До семи разов давай. И слобода, говорит, ей скоро откроется.

Анисья.
О‑о‑о… Что ж это?

Матрена.
Приметки, говорит, никакой. Рублевку взял. Меньше нельзя, говорит. Потому, подашь, добывать их тоже хитро. Я свою, ягодка, отдала. Думаю, возьмет, не возьмет, Михайловне снесу.

Анисья.
О‑о! Да може, что худое от них?

Матрена.
Чему худому‑то быть, ягодка? Добро бы мужик твой твердый, а то что ж, только славу делает, что живет. Не жилец ведь он. Много таких‑то бывает.

Анисья.
О, ох, головушка моя бедная! Боюсь я, тетенька, как бы греха не было. Нет, это что ж?

Матрена.
Можно и назад снесть.

Анисья.
Что ж их, как и те, в воде распушать?

Матрена.
В чаю, говорит, лучше. Ничего, говорит, неприметно, ни духу от них нет, ничего. Тоже человек умный.

Анисья
(берет порошки).
О, о, головушка моя бедная. Пошла бы разве на такие дела, кабы не жисть каторжная.

Матрена.
А рублевку‑то не забудь, я пообещалась старичку занесть. Тоже хлопочет.

Анисья.
Уж известно. (Идет к сундуку и прячет порошки.)

Матрена.
А ты, ягодка, потеснее держи, чтоб люди не знали. А коли что, помилуй бог, коснется, от тараканов, мол… (Берет рубль.)
Тоже от тараканов идет… (Обрывает речь.)

Явление одиннадцатое

Те же, Петр и Аким.

Аким входит, крестится на образа.

Петр
(входит и садится).
Так как же, дядя Аким?

Аким.
Получше, Игнатьич, как бы получше, тае, получше… Потому как бы не того. Баловство, значит. Хотелось бы, тае… к делу, значит, хотелось малого‑то. А коли ты, значит, тае, можно и того. Получше как…

Петр.
Ладно, ладно. Садись, потолкуем.

Аким садится. Что ж так? Аль женить хочешь?

Матрена.
Женить‑то и повременить можно, Петр Игнатьич. Нужда наша, сам знаешь, Игнатьич. Где тут женить. Сами живота не надышим. Где ж женить!..

Петр.
Судите, как лучше.

Матрена.
Женить тоже спешить некуда. Это такое дело. Не малина, не опанет.

Петр.
Что ж, коли женить – дело хорошее.

Аким.
Хотелось бы, значит, тае… Потому мне, значит, тае… работишка в городу, работишка выпала, сходная, значит.

Матрена.
Ну уж работа! Ямы чистить. Приехал намедни, так блевала, блевала, тьфу!

Аким.
Это точно, сперначала она ровно и тае, шибает, значит, дух‑то, а обыкнешь – ничего, все одно, что барда, и значит, тае, сходно… А что дух, значит, тае… это нашему брату обижаться нельзя. Одежонку сменить тоже можно. Хотелось, значит, Микитку дома. Пуща и оправдает, значит. Он пущай дома оправдает. А уж я, тае, в городу добуду.

Петр.
Хочешь сына дома оставить, оно точно. Да забраты деньги‑то как?

Аким.
Это верно, верно, Игнатьич, сказал это, значит, тае, правильно, потому нанялся, продался – это пусть доживат, значит, а вот только, тае, женить; на время, значит, отпусти коли что.

Петр.
Что ж, это можно.

Матрена.
Да дело‑то у нас несогласное. Я перед тобой, Петр Игнатьич, как перед богом откроюсь. Ты хоть нас с стариком рассуди. Заладил, что женить да женить. А на ком женить‑то, ты спроси! Кабы невеста настоящая, разве я своему детищу враг, а то девка с пороком…

Аким.
Вот это напрасно. Напрасно, тае, наносишь на девку‑то. Напрасно. Потому ей, девке этой самой, обида от сына мого, обида, значит, есть. Девке, значит.

Петр.
Какая же такая обида?

Аким.
А выходит, значит, тае, с сыном Никиткою. С Никиткою, значит, тае.

Матрена.
Ты погоди говорить, у меня язык помягче, дай я скажу. Жил это малый‑то наш до тебя, сам ведашь, на чугунке. И привяжись там к нему девка, так, ведашь, немудрящая, Маринкой звать, – куфаркой у них в артели жила. Так вот, показывает она, эта самая девка, на сына на нашего, что, примерно, он, Микита, будучи, ее обманул.

Петр.
Хорошего тут нет.

Матрена.
Да она сама непутевая, по людям шляется. Так, потаскуха.

Аким.
Опять ты, значит, старуха, не тае, и все ты не тае, всё, значит, не тае…

Матрена.
Вот только и речей от орла от моего – тае, тае, тае, а что тае – сам не знаешь. Ты, Петр Игнатьич, не у меня, у людей спроси про девку, всякий то же скажет. Так – шалава бездомовная.

Петр
(Акиму).
Что ж, дядя Аким, коли такое дело, тоже женить незачем. Ведь не лапоть, с ноги не снимешь, хоть бы сноху.

Аким
(разгорячась).
Облыжно, старуха, значит, на девку, тае, облыжно. Потому девка, тае, дюже хороша, дюже хороша девка, значит; жаль мне, жаль, значит, девку‑то.

Матрена.
Уж прямо Маремьяна‑старица, по всем мире печальница, а дома не емши сидят. Жаль девку, а сына не жаль. Навяжи ее себе на шею, да и ходи с ней. Буде пустое‑то говорить.

Аким.
Нет, не пустое.

Матрена.
Да ты не залетай, дай я скажу.

Аким
(перебивает).
Нет, не пустое. Значит, ты на свое воротишь, хоть бы про девку али про себя, – ты на свое воротишь, как тебе лучше, а бог, значит, тае, на свое поворотит. Так и это.

Матрена.
Эх, только с тобой язык терзать.

Аким.
Девка работящая, важковатая и, значит, тае, вокруг себе… значит. А по нашей бедности нам и тае, рука, значит: и свадьба недорогая. А дороже всего обида есть девке‑то, значит, тае, сирота, вот что, девка‑то. А обида есть.

Матрена.
Всякая, тоже говорит…

Анисья.
Ты, дядя Аким, больше слушай нашу сестру. Они тебе расскажут!

Аким.
А бог‑то, бог! Разве она не человек, девка‑то? Значит, тоже, тае, богу‑то она человек. А ты как думаешь?

Матрена.
А, заладил…

Петр.
А вот что, дядя Аким, тоже ведь этим девкам верить нельзя. А малый‑то жив. Ведь он вот он! Послать его да спросить толком, правда ли? Он души не убьет. Покличьте малого‑то!

Анисья встает. Скажи ты, отец зовет.

Анисья уходит.

Явление двенадцатое

Те же без Анисьи.

Матрена.
Вот это, родной, рассудил, как водой разлил; пущай сам малый скажет. Ведь тоже по нынешнему времю силóм женить не велят. Тоже спросить малого надо. Не захочет он ни в жисть на ней жениться, себя осрамить. На мой разум, пусть у тебя живет да служит хозяину. И на лето брать незачем, принанять можно. А ты нам десяточку дай, пусть живет.

Петр.
Та речь впереди, порядком надо. Одно кончи, тогда другое затевай.

Аким.
Я, значит, к тому говорю, Петр Игнатьич, потому, значит, тае, трафлялось. Ладишь, значит, как себе лучше, да про бога, тае, и запамятуешь; думаешь лучше… на себя воротишь, глядь, ан накошлял на шею себе, значит; думал как лучше, ан хуже много, без бога‑то.

Петр.
Известное дело! бога помнить надо.

Аким.
Глядь, оно хуже, а как по закону, да по‑божьи, все как‑то, тае, оно тебя веселит. Манится, значит. Так и угадывал себе, значит, женю, значит, малого, от греха, значит. Он дома, значит, тае, как должно по закону, а уж я, значит, тае, в городу похлопочу. Работишка‑то любезная. Сходно. По‑божью‑то, значит, тае, и лучше. Сирота ведь тоже. Примером, летось дрова тож у приказчика взяли таким манером. Думали обмануть; приказчика‑то обманули, а бога‑то, значит, тае, не обманули, ну и того…

Явление тринадцатое

Те же, Никита и Анютка.

Никита.
Спрашивали? (Садится, достает табак.)

Петр
(тихо, укоризненно).
Что ж ты, аль порядка не знаешь. Тебя отец спрашивать будет, а ты табаком балуешь да сел. Поди‑ка сюда, встань!

Никита становится у стола, развязно облокачиваясь и улыбаясь.

Аким.
Выходит, значит, тае, примерно на тебя, Микишка, жалоба, жалоба, значит.

Никита.
От кого жалоба?

Аким.
Жалоба? От девицы, от сироты, значит, жалоба есть. От ней, значит, и жалоба на тебя, от Марины от этой самой, значит.

Никита
(посмеиваясь).
Чудно, право. Какая ж такая жалоба? Это кто ж тебе сказывал: она, что ли?

Аким.
Я таперь, тае, спрос делаю, а ты, значит, тае, должен ответ произвесть. Обвязался ты с девкой, значит, то есть обвязался ты с ней, значит?

Никита.
И не пойму окончательно, чего спрашиваете.

Аким.
Значит, глупости, тае, глупости, значит, были у тебя с ней, глупости, значит?

Никита.
Мало что было. С куфаркой от скуки и пошутишь и на гармонии поиграешь, а она попляшет. Какие же еще глупости?

Петр.
Ты, Микита, не костыляй, а что спрашивает родитель, ты и отвечай толком.

Аким
(торжественно).
Микита! От людей утаишь, а от бога не утаишь. Ты, Микита, значит, тае, думай, не моги врать! Сирота она, значит, обидеть можно. Сирота, значит. Ты говори получше как.

Никита.
Да что, говорить‑то нечего. Окончательно все и говорю, потому и говорить нечего. (Разгорячась.)
Она чего не скажет. Говори, что хошь, как на мертвого. Чего ж она на Федьку Микишкина не сказывала? А это что ж, по нынешнему времени, значит, и пошутить нельзя? А ей вольно говорить.

Аким.
Ой, Микишка, потри! Неправда наружу выйдет. Было аль нет?

Никита
(в сторону).
Вишь, привязались, право. (К Акиму.)
Сказываю, что ничего не знаю. Ничего у меня с ней не было. (С злобой.)
Вот те Христос, не сойти мне с доски с этой. (Крестится.)
Ничего знать не знаю. (Молчание. Никита продолжает еще горячее.)
Что ж это вы меня на ней женить вздумали? Что ж, в самом деле, право, скандал. Нынче и правов таких нет, чтоб силом женить. Очень просто. Да и побожился я – знать не знаю.

Матрена
(на мужа).
То‑то, глупая твоя башка, дурацкая; что ему наболтают, а он всему и верит. Только напрасно малого оконфузил. А лучше как живет, так пускай и живет у хозяина. Хозяин нам теперь на нужду десяточку даст. А время придет, и женим.

Петр.
Ну, как же, дядя Аким?

Аким
(щелкает языком; к сыну).
Мотри, Микита, обижена слеза, тае, мимо не канет, а всё, тае, на человеческу голову. Мотри, как бы не того.

Никита.
Да что смотреть‑то, ты сам смотри. (Садится.)

Анютка.
Пойти мамушке сказать. (Убегает.)

Явление четырнадцатое

Петр, Аким, Матрена и Никита.

Матрена
(к Петру).
Вот так‑то всё, Петр Игнатьич. Баламутный он у меня, втемяшит что в башку, не выбьешь никак; только даром тебя потревожили. А как жил малый, так пусть и живет. Держи малого – твой слуга.

Петр.
Так как же, дядя Аким?

Аким.
Что ж, я, тае, воли с малого не снимал, только бы не тае. Хотелось было, значит, тае…

Матрена.
И что путаешь, сам не знаешь. Пусть живет, как жил. Малому и самому сходить неохота. Да и куда нам его, сами управим.

Петр.
Одно, дядя Аким: если ты его на лето сымешь, он мне на зиму не нужен. Уж жить, так в год.

Матрена.
На год и залежится. Мы дома, в рабочую пору, коли что, принаймем, а малый пусть живет, а ты нам теперича десяточку.

Петр.
Так как же, еще на год?

Аким
(вздыхает).
Да что ж, уж, видно, тае, коли так, значит, видно, уж тае.

Матрена.
Опять на год, от Митриевой субботы. В цене ты не обидишь, а десяточку теперь дай. Вызволь ты нас. (Встает и кланяется.)

Явление пятнадцатое

Те же, Анисья и Анютка. (Анисья садится к сторонке.)

Петр.
Что ж? Коли так, так так – до трактира дойти и магарычи. Пойдем, дядя Аким, водочки выпьем.

Аким.
Не пью я ее, вино‑то, не пью.

Петр.
Ну, чайку попьешь.

Аким.
Чаем грешен. Чаем, точно.

Петр.
И бабы‑то чайку попьют. Ты, Микита, смотри, овец‑то перегони да солому подбери.

Никита.
Ладно.

Все уходят, кроме Никиты. Смеркается.

Явление шестнадцатое

Никита один.

Никита
(закуривает папироску).
Вишь, пристали, скажи да скажи, как с девками гулял. Эти истории рассказывать долго будет. Женись, говорит, на ней. На всех да жениться – это жен много наберется. Нужно мне очень жениться, и так не хуже женатого живу, завидуют люди. И как это меня как толконул кто, как я на образ перекрестился. Так сразу всю канитель и оборвал. Боязно, говорят, в неправде божиться. Всё одна глупость. Ничего, одна речь. Очень просто.

Явление семнадцатое

Никита и Акулина.

Акулина
(входит в кафтане, кладет веревку, раздевается и идет в чулан).
Ты бы хоть огонь засветил.

Никита.
На тебя глядеть? Я тебя и так вижу.

Акулина.
Ну тебя!

Явление восемнадцатое

Те же и Анютка.

Анютка
(вбегает; к Никите шепотом).
Микита, иди скорей, тебя человек один спрашивает, однова дыхнуть.

Никита.
Какой человек?

Анютка.
Маринка с чугунки. За углом стоит.

Никита.
Врешь.

Анютка.
Однова дыхнуть.

Никита.
Чего же ей?

Анютка.
Тебе приходить велела. Мне, говорит, Миките только слово одно сказать надо. Стала я спрашивать, а она не сказывает. Только спросила: правда ли, что он от вас сходит? А я говорю: неправда, его отец хотел снять да женить, да он отказался, у нас на год еще остался. А она и говорит: пошли ты его ко мне, ради Христа. Мне, говорит, беспременно нужно ему слово сказать. Она уж давно ждет. Иди же к ней.

Никита.
Ну ее к богу. Куда я пойду?

Анютка.
Она говорит, коль не прийдет, я сама в избу к нему пойду. Однова дыхнуть, приду, говорит.

Никита.
Небось постоит да уйдет.

Анютка.
Аль, говорит, его на Акулине женит; хотят?

Акулина
(подходит к Никите за своей прялкой.
Кого на Акулине женить?

Анютка.
Микиту.

Акулина.
Легко ль? Да кто говорит‑то?

Никита.
Да, видно, люди говорят. (Смотрит на неё смеется.)
Акулина, что, пойдешь за меня?

Акулина.
За тебя‑то? Може, допрежь и пошла бы, а теперь не пойду.

Никита.
Отчего теперь не пойдешь?

Акулина.
А ты меня любить не будешь.

Никита.
Отчего не буду?

Акулина.
Тебе не велят. (Смеется.)

Никита.
Кто не велит?

Акулина.
Да мачеха. Она все ругается, все за тобой глядит.

Никита
(смеется).
Вишь ты! Однако ты приметливая.

Акулина.
Я‑то? Что мне примечать? Разве я слепая? Нынче она батю пузырила, пузырила. Ведьма она толстомордая. (Уходит в чулан.)

Анютка.
Никита! глянь‑ка. (Глядит в окно.)
Идет. Однова дыхнуть, она. Я уйду. (Уходит.)

Явление девятнадцатое

Никита, Акулина в чулане и Марина.

Марина
(входит).
Что ж это ты со мной делаешь?

Никита.
Что делаю? Ничего не делаю.

Марина.
Отречься хочешь?

Никита
(сердито подымаясь).
Ну, к чему подобно, что пришла?

Марина.
Ах, Микита!

Никита.
Чудные вы, право. Зачем пришла?

Марина.
Микита!

Никита.
Ну что Микита? Микита и есть. Чего надо‑то? Иди, говорю.

Марина.
Так, вижу, бросить, позабыть хочешь?

Никита.
Что помнить‑то? Сами не знают. За углом стояла, Анютку послала, не пришел я к тебе. Значит, не надобна ты мне, очень просто. Ну и уйди.

Марина.
Не надобна! Не надобна теперь стала. Поверила я тебе, что любить будешь. А потерял ты меня, и не надобна стала.

Никита.
И все ни к чему ты это говоришь, все несообразно. Ты и отцу наговорила. Уйди, сделай милость.

Марина.
Сам знаешь, что никого, кроме тебя, не любила. Взял бы не взял замуж, я на то бы не обижалась. Не повинна я перед тобой ничем. За что разлюбил? За что?

Никита.
Нечего нам с тобою переливать из пустого в порожнее. Уйди ты. То‑то бестолковые!

Марина.
Не то мне больно, что обманул меня, жениться обещал, а что разлюбил. И не то больно, что разлюбил, а на другую променял, – на кого, знаю я!

Никита
(злобно идет к ней).
Эх! С вашей сестрой разговаривать, никаких резонов не понимают; уйди, говорю, до худа доведешь.

Марина.
До худа? Что ж, меня бить будешь? Бей, на! Что морду‑то отворотил? Эх, Никита.

Никита.
Известно, нехорошо, народ придет. А что ж попусту толковать.

Марина.
Так конец, значит, что было, то уплыло. Позабыть велишь! Ну, Никита, помни. Берегла я свою честь девичью пуще глаза. Погубил ты меня ни за что, обманул. Не пожалел сироту (плачет),
отрекся от меня. Убил ты меня, да я на тебя зла не держу. Бог с тобой. Лучше найдешь – позабудешь, хуже найдешь – воспомянешь. Воспомянешь, Никита. Прощай, коли так. И любила ж я тебя. Прощай в последний. (Хочет обнять его и берет за голову.)

Никита
(вырываясь).
Эх! Разговаривать с вами. Не хочешь уходить, я сам уйду, оставайся тут.

Марина
(вскрикивает).
Зверь ты! (В дверях.)
Не даст тебе бог счастья! (Уходит, плача.)

Явление двадцатое

Никита и Акулина.

Акулина
(выходит из чулана).
А пес ты, Никита.

Никита.
А что?

Акулина.
Как взвыла‑то она. (Плачет.)

Никита.
Ты‑то чего?

Акулина.
Чего? О…би…дел ты ее… Ты так‑то и меня обидишь… пес ты. (Уходит в чулан.)

Явление двадцать первое

Никита один.

Никита.
(Молчание.)
То‑то неразбериха. Люблю я этих баб, как сахар; а нагрешишь с ними – беда!

Занавес

Действие второе
Лица второго действия

Петр.

Анисья.

Акулина.

Анютка.

Никита.

Матрена.

Кума – соседка.

Народ.

Сцена представляет улицу и избу Петра. Слева от зрителя – изба в две связи, сени, с крыльцом в середине; справа – ворота и край двора. У края двора Анисья треплет пеньку. После первого действия прошло шесть месяцев.

Явление первое

Анисья одна.

Анисья
(останавливается, прислушиваясь).
Опять что‑то бурчит. Должно, слез с печи.

Явление второе

Анисья и Акулина (входит с ведрами на коромысле).

Анисья.
Кличет. Поди погляди, чего ему? Во… орет.

Акулина.
А ты‑то что ж?

Анисья.
Иди, говорят.

Акулина идет в избу.

Явление третье

Анисья одна.

Анисья.
Измучил он меня. Не открывает, где деньги да и все. Намедни в сенях был, должно там прятал. Теперь и сама не знаю где. Спасибо, расстаться с ними боится. Всё в доме они. Только б найти. А на нем вчерась не было. Теперь и сама не знаю где. Измучал меня на отделку.

Явление четвертое

Анисья и Акулина (выходит, повязываясь платком).

Анисья.
Куда ты?

Акулина.
Куды? А велел тетушку Марфу позвать. Позови, говорит, сестру ко мне. Я помру, говорит, нужно мне ей сказать слово.

Анисья
(про себя).
Сестру зовет. О, головушка моя! О‑о! Должно, ей отдать хочет. Что стану делать! О! (Акулине.)
Не ходи! Куда ты?

Акулина.
За теткой.

Анисья.
Не ходи, говорю, я сама схожу, а ты с бельем‑то иди на речку. А то до вечера не успеешь.

Акулина.
Да он мне велел.

Анисья.
Иди, куда посылают. Сама, говорят, схожу за Марфой. Рубахи‑то возьми с плетня.

Акулина.
Рубахи? Да ты, мотри, не пойдешь. Он велел.

Анисья.
Сказала, пойду. Анютка где?

Акулина.
Анютка? Она телят стережет.

Анисья.
Пошли ее, авось не разбегутся.

Акулина собирает белье и уходит.

Явление пятое

Анисья одна.

Анисья.
Не пойтить – заругает, а пойтить – отдаст он сестре деньги. Пропадут все мои труды. И что делать, сама не знаю. Расскочилась моя голова. (Продолжает работать.)

Явление шестое

Анисья и Матрена (входит с палочкой и узелком по‑дорожному).

Матрена.
Бог помочь, ягодка.

Анисья
(оглядывается, бросает работу и всплескивает руками от радости).
Вот не чаяла, тетушка. Лучил же бог какого гостя ко времени.

Матрена.
Ну, что?

Анисья.
Уж я и в уме смешалась. Беда!

Матрена.
Что ж, жив, сказывают?

Анисья.
И не говори. Жить не живет и помирать не помирает.

Матрена.
Деньги‑то не передал кому?

Анисья.
Сейчас за Марфой, за сестрой родной посылает. Должно, об деньгах.

Матрена.
Видимое дело. Да не передал ли кому помимо?

Анисья.
Некому. Я, как ястреб, над ним стерегу.

Матрена.
Да где ж они?

Анисья.
Не сказывает. И не дознаюсь никак. Хоронит где‑то из одного места в другое. А мне тоже от Акульки нельзя. Дура‑дура, а тоже подсматривает, караулит. О, головушка моя! Измучилась я.

Матрена.
Ох, ягодка, отдаст денежки помимо твоих рук, век плакаться будешь. Сопхают они тебя со двора ни с чем. Маялась ты, маялась, сердечная, век‑то свой с немилым, да и вдовой с сумой пойдешь.

Анисья.
И не говори, тетка. Изныло мое сердце, и не знаю, как быть, и посоветовать не с кем. Говорила Миките. А он робеет, не хочет в это дело вступать. Только сказал мне вчерась, что в полу они.

Матрена.
Что ж, лазила?

Анисья.
Нельзя – сам тама. Я примечаю, – он их то на себе носит, то хоронит.

Матрена.
Ты, деушка, помни: раз маху дашь, век не справишься. (Шепотом.)
Что ж, крепкого чаю‑то давала?

Анисья.
О‑о! (Хочет отвечать, видит соседку, замолкает.)

Явление седьмое

Те же и кума (проходит мимо избы, прислушивается к крику в избе. К Анисье).

Кума.
Кума! Анисья, а Анисья! Твой, никак, кличет.

Анисья.
Он все так кашляет, ровно кричит. Плох уж очень.

Кума
(подходит к Матрене).
Здорово, баушка, отколь бог несет?

Матрена.
А из двора, милая. Сынка проведать пришла. Рубах принесла. Тоже свое детище, ведашь, жалко.

Кума.
Да уж такое дело. (К Анисье.)
Хотела, кума, кросна белить, да, думается, рано. Люди не зачинали.

Анисья.
Куда спешить‑то?

Матрена.
Что ж, сообщали?

Анисья.
Как же, вчерась поп был.

Кума.
Поглядела я вчерась тоже, матушка моя, и в чем душа держится. Измадел как. А уж намедни, матушка моя, совсем помирал, под святые положили. Уж и, оплакали, омывать собирались.

Анисья.
Ожил – поднялся; опять бродит теперь.

Матрена.
Что ж, соборовать станете?

Анисья.
Люди приглашают. Коли жив будет, хотим завтра за попом посылать.

Кума.
Ох, скучно, чай, тебе, Анисьюшка? Недаром молвится: не тот болен, кто болит, а кто над болью сидит.

Анисья.
Уж как скучно‑то. Да уж одно бы что.

Кума.
Известно дело, легко ли, год целый помирает. По рукам связал.

Матрена.
Тоже и вдовье дело горькое. Хорошо дело молодое, а на старости лет кто пожалеет. Старость – не радость. Хоть бы мое дело. Недалеко прошла, уморилась, ног не слышу. Сынок‑то где?

Анисья.
Пашет. Да ты заходи, самовар поставим, чайком душеньку отведешь.

Матрена
(садится).
И то уморилась, миленькие; А что соборовать – это беспременно надо. Люди говорят – тоже душе на пользу.

Анисья.
Да завтра пошлем.

Матрена.
То‑то, оно лучше. А у нас, деушка, свадьба.

Кума.
Что ж так, весной?

Матрена.
Да, видно, пословица недаром молвится: бедному жениться и ночь коротка. Семен Матвеевич за себя Маринку взял.

Анисья.
Нашла‑таки себе счастье!

Кума.
Вдовец, должно, на детей пошла.

Матрена.
Четверо. Какая же путная пойдет! Ну, ее и взял. Она и рада. Вино пили, ведашь, стаканчик не крепкий был, – проливали.

Кума.
Вишь ты! Слух‑то был? А с достатком мужик‑то?

Матрена.
Живут ничего пока.

Кума.
Оно точно, что на детей кто пойдет. Вот хоть бы у нас Михайло. Мужик‑то, матушка моя…

Голос мужика.
Эй, Мавра, куда тебя дьявол носит? Поди корову загони.

Соседка уходит.

Явление восьмое

Анисья и Матрена.

Матрена
(пока соседка уходит, говорит ровным голосом).
Выдали, деушка, от греха, по крайности мой дурак об Микишке думать не будет. (Вдруг переменяет голос на шепот.)
Ушла! (Шепотом.)
Что ж, говорю, чайком‑то поила?

Анисья.
И не поминай. Помирал бы лучше сам. Все одно не помирает, только греха на душу взяла. О‑о! головушка моя! И зачем ты мне давала порошки эти?

Матрена.
Что ж порошки? Порошки, деушка, сонные, что ж не дать? От них худа не будет.

Анисья.
Я не про сонные, а про те, про белесые‑то.

Матрена.
Что ж, те порошки, ягодка, лекарственные.

Анисья
(вздыхает).
Знаю, да боязно. Измучал он меня.

Матрена.
Что ж, много извела?

Анисья.
Два раза давала.

Матрена.
Что ж, не приметно?

Анисья.
Я сама в чаю пригубила, чуть горчит. А он выпил с чаем‑то, да и говорит: мне и чай‑то противен. Я говорю: больному все горько. Да и жутко же мне стало, тетушка.

Матрена.
А ты не думай. Что думать, то хуже.

Анисья.
И лучше ты мне не давала бы и на грех не наводила. Как вспомнишь, так на душе загребтит. А зачем ты дала мне их?

Матрена.
И, что ты, ягодка! Христос с тобой. Что ж ты на меня‑то сворачиваешь? Ты, деушка, мотри, с больной головы на здоровую не сворачивай. Коли чего коснется, мое дело сторона, я знать не знаю, ведать не ведаю– крест поцелую, никаких порошков не давала и не видала и не слыхала, какие такие порошки бывают. Ты, деушка, сама думай. Мы и то намеднись про тебя разговорились, как она, мол, сердечная, мается. Падчерица – дура, а мужик гнилой – присуха одна. С этой жизни чего не сделаешь.

Анисья.
Да я и то не отрекусь. От моего житья не то что эти дела, а либо повеситься, либо его задушить. Разве это жизнь?

Матрена.
То‑то и дело. Рот разевать некогда. А как‑никак, обыскать деньги да чайком попоить.

Анисья.
О‑о, головушка моя бедная! И что делать теперь, сама не знаю, и жутость берет, – помирал бы уж лучше сам. Тоже на душу брать не хочется.

Матрена
(с злобой).
А что ж он деньги‑то не открывает? Что ж, он их с собой возьмет, никому не достанутся? Разве это хорошо? Помилуй бог, такие деньжищи да дуром пропадут. Разве это не грех? Что ж он‑то делает? На него и смотреть?

Анисья.
Уже и сама не знаю. Измучал он меня.

Матрена.
Чего не знать‑то? Дело на виду. Промашку теперь сделаешь, век каяться будешь. Передаст он сестре деньги, а ты оставайся.

Анисья.
О‑ох, и то посылал ведь за ней, – идти надо.

Матрена.
А ты погоди ходить, а первым делом самоварчик поставь. Мы его чайком попоим да деньги вдвоем поищем – дощупаемся небось.

Анисья.
О‑о! Как бы чего не было.

Матрена.
А то что ж? Что смотреть‑то. Что ж ты деньги‑то только глазами поваляешь, а в руки не попадут? Ты делай.

Анисья.
Так я пойду самовар поставлю.

Матрена.
Иди, ягодка, дело делай как надо, чтоб после не тужить. Так‑то. (Анисья отходит, Матрена подзывает.)
Одно дело: Микитке не сказывай про все дела. Он дурашный. Избави бог, узнает про порошки. Он бог знает что сделает. Жалостлив он очень. Он, ведашь, и курицы, бывало, не зарежет. Не сказывай ему. Беда, он того не рассудит. (Останавливается в ужасе, на пороге показывается Петр.)

Явление девятое

Те же и Петр (держась за стенку, выползает на крыльцо и кличет слабым голосом).

Петр.
Что ж вас не дозовешься. О‑ох! Анисья, кто здесь? (Падает на лавку.)

Анисья
(выходит из‑за угла).
Чего вылез? Лежал бы, где лежал.

Петр.
Что, за Марфой ходила девка‑то?.. Тяжко… Ох, хоть бы смерть скорее!..

Анисья.
Недосуг ей, я ее на речку послала. Дай срок, управлюсь, сама схожу.

Петр.
Анютку пошли. Где она? Ох, тяжко! Ох, смерть моя!

Анисья.
Я и то послала за ней.

Петр.
Ох! Где ж она?

Анисья.
Где она там, пралик ее расшиби?

Петр.
Ох, мочи моей нет. Сожгло нутро. Ровно буравцом сверлит. Что же меня бросили, как собаку… и напиться подать некому… Ох… Анютку пошли ко мне.

Анисья.
Вот она, Анютка, иди к отцу.

Явление десятое

Те же и Анютка (вбегает, Анисья уходит за угол).

Петр.
Поди ты… ох… к тетке Марфе, скажи: отец, мол, зовет, пришла чтоб, нужно мне.

Анютка.
Ну что ж.

Петр.
Постой. Скорее нужно, скажи. Скажи – помирать хочу. О‑ох…

Анютка.
Только платок возьму, а я сейчас. (Убегает.).

Явление одиннадцатое

Петр, Анисья и Матрена.

Матрена
(подмигивая).
Ну, деушка, дело свое помни. Иди в избу, везде ошарь. Ищи, как собака блох ищет; все перебери, а я на нем обыщу.

Анисья
(к Матрене).
Сейчас. Все с тобой смелей как будто. (Подходит к крыльцу. К Петру.)
Самовар не поставить ли тебе? И тетка Матрена к сыну пришла, – с ней попьете.

Петр.
Что ж, поставь.

Явление двенадцатое

Петр и Матрена. Матрена подходит к крыльцу.

Петр.
Здорово.

Матрена.
Здравствуй, благодетель. Здравствуй, касатик. Хвораешь, видно, все. И старик мой как жалеет. Поди, говорит, проведай. Поклон прислал. (Еще раз кланяется.)

Петр.
Помираю я.

Матрена.
И то, посмотрю на тебя, Игнатьич, не по лесу, видно, а по людям боль‑то ходит. Исчадел, исчадел ты весь, сердечный, погляжу на тебя. Не красит, видно, хворь‑то.

Петр.
Пришла смерть моя.

Матрена.
Что ж, Петр Игнатьич, божья воля, сообщили, особоруют, бог даст; баба у тебя, слава богу, умная, и похоронят и помянут, всё честь честью. И мой сыночек тоже, поколе что, по дому хлопотать будет.

Петр.
Приказать некому! Необстоятельна баба, глупостями занимается, ведь все знаю я… знаю… Девка дурковата, да и млада. Дом собирал, а обдумать некому. Жаль тоже. (Хнычет.)

Матрена.
Что ж, коли деньги или что, приказать можно…

Петр
(к Анисье в сенцы).
Пошла, что ль, Анютка‑то?

Матрена
(в сторону).
Ишь, вспомнил.

Анисья
(из сеней).
В ту же пору пошла. Иди в избу‑то, что ль, я проведу.

Петр.
Дай посижу напоследях. Дух тяжкий там. Тяжко мне… Ох, сожгло сердце все… Хоть бы смерть…

Матрена.
Бог души не вынет, сама душа не выйдет. В смерти и животе бог волен, Петр Игнатьич. Тоже и смерти не угадаешь. Бывает, и поднимешься. Так‑то вот у нас в деревне мужик совсем уж было помирал…

Петр.
Нет. Чую я, что нынче помру, чую. (Прислоняется и закрывает глаза.)

Явление тринадцатое

Те же и Анисья.

Анисья
(входит).
Ну что ж, пойдешь али нет? Тебя не дождешься. Петра? А Петра?

Матрена
(отходит и манит к себе пальцем Анисью).
Ну что ж?

Анисья
(сходит с крыльца к Матрене).
Нету.

Матрена.
Да ты всё ли обыскала? В полу‑то?

Анисья.
И там нету. Нешто в пуньке. Вчера туда лазил.

Матрена.
Ищи, пуще всего ищи. Как языком вылижи. А я примечаю – нынче и так помереть: ноготь синий, и на лицо земля пала. Самовар‑то поспел, что ль?

Анисья.
Закипать хочет.

Явление четырнадцатое

Те же и Никита (приходит с другой стороны, а если можно, приезжает на лошади к воротам; не видит Петра).

Никита
(к матери).
Здорово, матушка! Здоровы ли дома?

Матрена.
Слава господу богу, живем, пока хлеб жуем.

Никита.
Ну что, хозяин как?

Матрена.
Тише, вон он сидит. (Показывает на крыльцо.)

Никита.
Так что же, пущай сидит. Мне чего?

Петр
(открывает глаза).
Микита, а Микита, подь‑ка сюда.

Никита подходит. Анисья шепчется с Матреной. Что рано приехал?

Никита.
Допахал.

Петр.
За мостом полоску пахал?

Никита.
Туда далече ехать.

Петр.
Далече? Из дома дальше. За нарочным поедешь. Заодно бы.

Анисья, не показываясь, прислушивается.

Матрена
(подходит).
Ах, сынок, что ж так хозяину не стараешься? Хозяин хворый, на тебя надеется, ты должен, как отцу родному, жилы вытягивай, а служи. Так я тебе приказывала.

Петр.
Так ты того, ох!.. картошки повытаскай, бабы… о!.. переберут.

Анисья
(про себя).
Как же, и пошла я. Опять от себя всех услать хочет; должно, на нем теперь деньги‑то. Куда‑нибудь схоронить хочет.

Петр.
А то, о‑ох!.. сажать время придет, а они попрели. Ох, мочи нет. (Поднимается.)

Матрена
(вбегает на крыльцо, поддерживает Петра).
Аль в избу свесть?

Петр.
Сведи. (Останавливается.)
Микита!

Никита
(сердито).
Чего еще?

Петр.
Не увижу тебя… Помру нынче… Прости меня, Христа ради, прости, когда согрешил перед тобой… Словом и делом, согрешил когда… Всего было. Прости.

Никита.
Что ж прощать, мы сами грешные.

Матрена.
Ах, сынок, – ты чувствуй.

Петр.
Прости, Христа ради. (Плачет.)

Никита
(сопит).
Бог простит, дядя Петр. Что ж, мне на тебя обижаться нечего. Я от тебя худого не видал. Ты меня прости. Может, я виноватее перед тобою. (Плачет. Петр, хныкая, уходит. Матрена поддерживает его.)

Явление пятнадцатое

Никита и Анисья.

Анисья.
О, головушка моя бедная! Неспроста он это. Задумал, видно, что. (Подходит к Никите.)
Что ж ты сказывал, что деньги в полу, – нету там.

Никита
(не отвечает, плачет).
Я от него худого, окромя хорошего, ничего не видал. А я вот что сделал!

Анисья.
Ну, буде. Деньги‑то где?

Никита
(сердито).
А кто его знает. Ищи сама.

Анисья.
Что больно жалостлив?

Никита.
Жалко мне его. Как жалко его! Заплакал как! Э‑эх!

Анисья.
Вишь, жалость напала, есть кого жалеть! Он тебя собачил, собачил, и сейчас приказывал, чтоб согнать тебя со двора долой. Ты бы меня пожалел.

Никита.
Да что тебя жалеть‑то?

Анисья.
Помрет, деньги скроет…

Никита.
Небось не скроет…

Анисья.
Ох, Никитушка! За сестрой ведь послал, ей отдать хочет. Беда наша, как нам жить будет, как он деньги отдаст. Ссунут они меня со двора! Уж ты бы похлопотал. Ты сказывал, в пуньку вечор лазял он?

Никита.
Видел, он оттель идет, а куда сунул, кто его знает.

Анисья.
О, головушка, пойду там поищу.

Явление шестнадцатое

Те же и Матрена (выходит из избы, спускается к Анисье и Никите, шепотом).

Матрена.
Никуда не ходи, деньги на нем, я ощупала, на гайтане они.

Анисья.
О, головушка моя бедная!

Матрена.
Теперь сморгаешь, ищи тогда на орле – на правом крыле. Сестра придет – и прощайся.

Анисья.
И то придет, отдаст ей. Как быть‑то? О, головушка!

Матрена.
Как быть‑то? А ты смотри сюда. Самовар‑то вскипел, поди ты завари чайкю да налей ему (шепотом),
да из грамотки‑то всю высыпь, да попои его. Выпьет чашку, тогда и тащи. Небось не расскажет.

Анисья.
О, боязно!

Матрена.
Ты это не толкуй, живо делай, а я сестру‑то постерегу, коли что. Оплошки не давай. Тащи деньги да и неси сюда, а Микита схоронит.

Анисья.
О, головушка! Как приступиться‑то и… и…

Матрена.
Говорю, не толкуй; делай, как велю. Микита!

Никита.
Чего?

Матрена.
Ты тут постой, посиди на завалинке, коли что, дело будет.

Никита
(махая рукой).
Уж эти бабы придумают. Окончательно завертят. Ну вас совсем! Пойти и то – картошки повытаскать.

Матрена
(останавливает его за руку).
Говорю, постой.

Явление семнадцатое

Те же и Анютка (входит).

Анисья.
Ну, что?

Анютка.
Она у дочери на огороде была, сейчас придет.

Анисья.
Придет она, что делать будем?

Матрена
(Анисье).
Поспешь, делай, что велю.

Анисья.
Уж сама не знаю – не знаю ничего, в уме смешалось. Анютка! Иди, донюшка, к телятам, разбежались. Ох, не насмелюсь.

Матрена.
Иди, что ль, самовар ушел, я чай.

Анисья.
Ох, головушка моя бедная! (Уходит.)

Явление восемнадцатое

Матрена и Никита.

Матрена
(подходит к сыну).
Так‑то, сынок. (Садится рядом с ним на завалинку.)
Дело твое тоже обдумать надо, а не как‑нибудь.

Никита.
Да какое дело‑то?

Матрена.
А то дело, как тебе на свете прожить.

Никита.
Как на свете прожить? Люди живут, так и я.

Матрена.
Старик‑то, должно, нынче помрет?

Никита.
Помрет, царство небесное. Мне‑то что?

Матрена
(все время говорит и поглядывает на крыльцо).
Эх, сынок! Живой живое и думает. Тут, ягодка, тоже ума надо много. Ты как думаешь, я по твоему делу по всем местам толкалась, все ляжки измызгала, об тебе хлопотамши. А ты помни, тогда меня не забудь.

Никита.
Да о чем хлопотала‑то?

Матрена.
О деле о твоем, об судьбе об твоей. Загодя не похлопотать, ничего и не будет. Иван Мосеича знаешь? Я до него тоже притолчна. Зашла намедни. Я ему, ведашь, тоже дело одно управила. Посидела, к слову разговорились. Как, говорю, Иван Мосеич, рассудить дело одно. Примерно, говорю, мужик вдовый, взял, примерно, за себя другую жену и, примерно, только и детей, что дочь от той жены да от этой. Что, говорю, как помрет мужик этот, можно ли, я говорю, войти на вдову эту в двор чужому мужику? Можно, я говорю, этому мужику дочерей замуж отдать и самому во дворе остаться? Можно, говорит, да только надо, говорит, старанья тут много. С деньгами, говорит, можно это дело оборудовать, а без денег, говорит, и соваться нечего.

Никита
(смеется).
Да уж это что говорить, только подавай им деньги‑то. Денежки всем нужны.

Матрена.
Ну, ягодка, я и открылась ему во всех делах. Первым делом, говорит, надо твоему сыночку в ту деревню приписаться. На это денежки нужно, – стариков попоить. Они, значит, и руки приложат. Все, говорит, надо с умом делать. Глянь‑ка сюда (достает из платка бумагу).
Вот и бумагу отписал, почитай‑ка, ведь ты дошлый. (Никита читает, Матрена слушает.)

Никита.
Бумага, известно, приговор значит. Тут мудрости большой нет.

Матрена.
А ты слухай, что Иван Мосеич приказывал. Пуще всего, говорит, тетка, смотри, чтоб денежки не упустить. Не ухватит, говорит, она деньги, не дадут ей на себя зятя принять. Деньги, говорит, всему делу голова. Так мотри. Дело, сынок, доходит.

Никита.
Мне что? Деньги ее, она и хлопочи.

Матрена.
Эка ты, сынок, судишь! Разве баба может обдумать? Если что и возьмет она деньги, где ж ей обдумать, – бабье дело известно, а ты все мужик. Ты, значит, можешь и спрятать и все такое. У тебя все‑таки ума больше, коли чего коснется.

Никита.
Эх! женское ваше понятие необстоятельное совсем.

Матрена.
Как же необстоятельно! Ты заграбь денежки‑то. Баба‑то у тебя в руках будет. Если случаем и похрапывать начнет или что, ей укороту можно сделать.

Никита.
Ну вас совсем, пойду.

Явление девятнадцатое

Никита, Матрена и Анисья (выбегает бледная из избы за угол к Матрене).

Анисья.
На нем и были. Вот они. (Показывает под фартуком.)

Матрена.
Давай Микитке, он схоронит. Микитка, бери, схорони куда.

Никита.
Что ж, давай.

Анисья.
О‑ох, головушка, да уж я сама, что ли. (Идет к воротам.)

Матрена
(хватает ее за руку).
Куда идешь? Хватятся, вон сестра идет, ему давай, он знает. Эка бестолковая!

Анисья
(останавливается в нерешительности),
О, головушка!

Никита.
Что ж, давай, что ль, суну куда.

Анисья.
Куда сунешь‑то?

Никита.
Аль робеешь? (Смеется.)

Явление двадцатое

Те же и Акулина (идет с бельем).

Анисья.
О‑ох, головушка моя бедная! (Отдает деньги.)
Никита, мотри.

Никита.
Чего боишься‑то? Туда запхаю, что и сам не найду. (Уходит.)

Явление двадцать первое

Матрена, Анисья и Акулина.

Анисья
(стоит в испуге).
О‑ох!.. Что как он…

Матрена.
Что ж, помер?

Анисья.
Да помер, никак. Я снимала, он и не почуял.

Матрена.
Иди в избу‑то, вон Акулина идет.

Анисья.
Что ж, я нагрешила, а он да что с деньгами…

Матрена.
Буде, иди в избу, вот и Марфа идет.

Анисья.
Ну, поверила я ему. Что‑то будет. (Уходит.)

Явление двадцать второе

Марфа, Акулина, Матрена.

Марфа
(идет с одной, Акулина с другой стороны. К Акулине).
Я бы даве пришла, да к дочери пошла. Ну, что старик‑от? Аль помирать хочет?

Акулина
(снимает белье).
А кто его знает. Я на речке была.

Марфа
(указывая на Матрену).
Это чья ж?

Матрена.
А из Зуева, Микиты мать я, из Зуева, родимая. Здравствуйте. Изныл, изныл сердечный, братец‑то. Сам выходил. Пошли мне, говорит, сестрицу, потому, говорит… О! да уж не кончился ли?

Явление двадцать третье

Те же и Анисья (выбегает из избы с криком, хватается за столбик и начинает выть).

О‑о‑о, и на кого‑о‑о и оставил и о‑о‑о и на ко‑ого‑о‑о по‑ки‑и‑нул о‑о‑о… вдовой горемычной… век вековать, закрыл ясны очи…

Явление двадцать четвертое

Те же и кума. Кума и Матрена подхватывают ее под руки. Акулина и Марфа идут в избу. Народ приходит.

Один голос из народа.
Старух позвать, убирать надо.

Матрена
(засучивает рукава).
Вода в чугуне‑то есть, что ли? А то и в самоваре, я чай, есть. Не вылили. Потружусь и я.

Занавес

Действие третье
Лица третьего действия

Аким.

Никита.

Акулина.

Анисья.

Анютка.

Митрич – старик работник, отставной солдат.

Кума Анисьи.

Изба Петра. Зима. После второго действия прошло девять месяцев. Анисья ненарядная сидит за станом, ткет. Анютка на печи. Митрич, старик работник.

Явление первое

Митрич
(входит медленно, раздевается).
О, господи помилуй! Что ж, не приезжал хозяин‑то?

Анисья.
Чего?

Митрич.
Микита‑то из города не бывал?

Анисья.
Нету.

Митрич.
Загулял, видно. О господи!

Анисья.
Убрался на гумне‑то?

Митрич.
А то как же? Все как надо убрал, соломкой прикрыл. Я не люблю как‑нибудь. О господи! Микола милослевый! (Ковыряет мозоли.)
А то бы пора ему и быть.

Анисья.
Чего ему торопиться. Деньги есть, гуляет с девкой, я чай…

Митрич.
Деньги есть, так чего ж не гулять. Акулина‑то почто в город поехала?

Анисья.
А ты спроси ее, зачем туда нелегкая понесла.

Митрич.
В город‑то зачем? В городу всего много, только бы было на что. О господи!

Анютка.
Я, матушка, сама слышала. Полушальчик, говорит, тебе куплю, однова дыхнуть, куплю, говорит; сама, говорит, выберешь. И убралась она хорошо как: безрукавку плисовую надела и платок французский.

Анисья.
Уж и точно девичий стыд до порога, а переступила – и забыла. То‑то бесстыжая!

Митрич.
Вона! Чего стыдиться‑то? Деньги есть, так и гуляй. О господи! Ужинать‑то рано, что ли?

Анисья молчит. Пойти погреться пока что. (Лезет на печь.)
О господи, матерь пресвятая богородица, Микола‑угодник!

Явление второе

Те же и кума.

Кума
(входит).
Не ворочался, видно, твой‑то?

Анисья.
Нету.

Кума.
Пора бы. В наш трактир не заехал ли. Сестра Фекла сказывала, матушка моя, стоят там саней много из города.

Анисья.
Анютка! а Анютка!

Анютка.
Чего?

Анисья.
Сбегай ты, донюшка, в трактир, посмотри, уж не туда ли он спьяна заехал?

Анютка
(спрыгивает с печи, одевается).
Сейчас.

Кума.
И Акулину с собой взял?

Анисья.
А то бы ехать незачем. Из‑за нее дела нашлись. В банку, говорит, надо, получка вышла, а все только она его путает.

Кума
(качает головой).
Уж и что говорить.

Молчание.

Анютка
(в дверях).
А коли там, сказать что?

Анисья.
Ты посмотри только, там ли?

Анютка.
Ну что ж, я живо слетаю. (Уходит.)

Явление третье

Анисья, Митрич и кума. Долгое молчание.

Митрич
(рычит).
О господи, Микола милослевый.

Кума
(вздрагивая).
Ох, напугал. Это кто ж?

Анисья.
Да Митрич, работник.

Кума.
Ох, натращал как! Я и забыла. А что, кума, сказывали, сватают Акулину‑то.

Анисья
(вылезает из‑за стана к столу).
Посыкнулись было из Дедлова, да, видно, слушок‑то есть и у них, посыкнулись было, да и молчок; так и запало дело. Кому же охота?

Кума.
А из Зуева‑то Лизуновы?

Анисья.
Засылка была. Да тоже не сошлось. Он и к себе не примает.

Кума.
А отдавать бы надо.

Анисья.
Уж как надо‑то. Не чаю, кума, как со двора спихнуть, да не паит дело‑то. Ему неохота. Да и ей тоже. Не нагулялся, видишь, еще с красавой‑то с своей.

Кума.
И‑и‑и! грехи. Чего вздумать нельзя. Вотчим ведь ей.

Анисья.
Эх, кума. Оплели меня, обули так ловко, что и сказать нельзя. Ничего‑то я сдуру не примечала, ничего‑то я не думала, так и замуж шла. Ничегохонько не угадывала, а у них согласье уж было.

Кума.
О‑о, дело‑то какое!

Анисья.
Дальше – больше, вижу, от меня хорониться стали. Ах, кума, и уж тошно ж мне, тошно житье мое было. Добро б не любила я его.

Кума.
Да что уж и говорить.

Анисья.
И больно ж мне, кума, от него обиду такую терпеть. Ох, больно!

Кума.
Что ж, сказывают, и на руку ерзок стал?

Анисья.
Всего есть. Бывало, во хмелю смирен был. Зашибал он и допрежде того, да все, бывало, хороша я ему была, а нынче как надуется, так и лезет на меня, стоптать ногами хочет. Намедни в косы руками увяз, насилу вырвалась. А уж девка хуже змеи, и как только таких злющих земля родит.

Кума.
О‑о‑о! Кума, болезная ж ты, погляжу я на тебя! Каково ж терпеть; нищего приняла, да он над тобой так измываться будет. Ты что ж ему укороту не сделаешь?

Анисья.
Ох, кумушка милая! С сердцем своим что сделаю. Покойник на что строг был, а все ж я как хотела, так и вертела, а тут не могу, кумушка. Как увижу его, так и сердце все сойдет. Нет у меня против него и смелости никакой. Хожу перед ним, как куренок мокрый.

Кума.
О‑о, кума! Да это, видно, сделано над тобой что. Матрена‑то, сказывают, этими делами занимается. Должно, она.

Анисья.
Да уж я и сама, кума, думаю. Ведь как обидно другой раз. Кажется, разорвала б его. А увижу его, – нет, не поднимается на него сердце.

Кума.
Видимое дело, напущено. Долго ль, матушка моя, испортить человека. То‑то, погляжу я на тебя, куда что делось.

Анисья.
Вовсе в лутошку ноги сошлись. А на дуру‑то, на Акулину, погляди. Ведь растрепа‑девка, нехалявая, а теперь погляди‑ка. Откуда что взялось. Да нарядил он ее. Расфуфырилась, раздулась, как пузырь на воде. Тоже, даром что дура, забрала себе в голову: я, говорит, хозяйка. Дом мой. Батюшка на мне его и женить хотел. А уж зла, боже упаси. Разозлится, с крыши солому роет.

Кума.
О‑ох, житье твое, кума, погляжу. Завидуют тоже люди. Богаты, говорят. Да, видно, матушка моя, и через золото слезы льются.

Анисья.
Есть чему завидовать. Да и богатство‑то все так прахом пройдет. Мотает денежки, страсть.

Кума.
Да что не ты, кума, больно просто пустила? Деньги твои.

Анисья.
Кабы ты все знала. А то сделала я промашку одну.

Кума.
Я бы, кума, на твоем месте прямо до начальника до большого дошла. Деньги твои. Как же он может мотать? Таких правов нет.

Анисья.
На это нынче не взирают.

Кума.
Эх, кума, посмотрю я на тебя. Ослабла ты.

Анисья.
Ослабла, милая, совсем ослабла. Замотал он меня. И сама ничего не знаю. О‑о, головушка моя бедная!

Кума.
Никак, идет кто? (Прислушивается. Отворяется дверь, и входит Аким.)

Явление четвертое

Те же и Аким.

Аким
(крестится, обивает лапти и раздевается).
Мир дому сему. Здорово живете? Здорово, тетенька.

Анисья.
Здорово, батюшка. Из двора, что ль? Проходи, раздевайся.

Аким.
Думал, тае, дай, значит, схожу, тае, к сынку, к сынку пройду. Не рано пошел, пообедал, значит, пошел; ан снежно как, тае, тяжко, идти тяжко, вот и, тае, запоздал, значит. А сынок дома? Дома сынок то есть?

Анисья.
Нетути; в городу.

Аким
(садится на лавку).
Дельце до него, то есть, тае, дельце. Сказывал, значит, ему намедни, тае, значит, об нужде сказывал, лошаденка извелась, значит, лошаденка‑то. Объегорить, тае, надоть, лошаденку‑то какую ни на есть, лошаденку‑то. Вот и, тае, пришел, значит.

Анисья.
Сказывал Микита. Приедет, потолкуете. (Встает к печи.)
Поужинай, а он подъедет. Митрич, иди ужинать, а Митрич?

Митрич
(рычит, просыпается).
Чего?

Анисья.
Ужинать.

Митрич.
О господи, Микола милослевый!

Анисья.
Иди ужинать.

Кума.
Я пойду. Прощавайте. (Уходит.)

Явление пятое

Аким, Анисья и Митрич.

Митрич
(слезает).
И не видал, как заснул. О господи, Микола‑угодник! Здорово, дядя Аким.

Аким.
Э! Митрич! Ты что же, значит, тае?

Митрич.
Да вот в работниках, у Никиты, у сына у твоего, живу.

Аким.
Ишь ты! Значит, тае, в работниках у сына‑то. Ишь ты!

Митрич.
То в городу жил у купца, да пропился там. Вот и пришел в деревню. Причалу у меня нет, ну и нанялся. (Зевает.)
О господи!

Аким.
Что ж, тае, али, тае, Микишка‑то что делает? Дело, значит, еще какое, что работника, значит, тае, работника нанял?

Анисья.
Какое ему дело? То управлялся сам, а нынче не то на уме, вот и работника взял.

Митрич.
Деньги есть, так что ж ему…

Аким.
Это, тае, напрасно. Вот это совсем, тае, напрасно. Напрасно это. Баловство, значит.

Анисья.
Да уж избаловался, избаловался, что и беда.

Аким.
То‑то, тае, думается, как бы получше, тае, а оно, значит, хуже. В богатстве‑то избалуется человек, избалуется.

Митрич.
С жиру‑то и собака бесится. С жиру как не избаловаться! Я вон с жиру‑то как крутил. Три недели пил без просыпу. Последние портки пропил. Не на что больше, ну и бросил. Теперь зарекся. Ну ее.

Аким.
А старуха‑то, значит, твоя где же?..

Митрич.
Старуха, брат, моя к своему месту пристроена. В городу по кабакам сидит. Щеголиха тоже – один глаз выдран, другой подбит, и морда на сторону сворочена. А тверезая, в рот ей пирога с горохом, никогда не бывает.

Аким.
О‑о! Что же это?!

Митрич.
А куда же солдатской жене место? К делу своему пределена.

Молчание.

Аким
(к Анисье).
Что ж Никита‑то в город, тае, повез что, продавать, значит, повез что?

Анисья
(накрывает на стол и подает).
Порожнем поехал. За деньгами поехал, в банке деньги брать.

Аким
(ужинает).
Что ж вы их, тае, деньги‑то куда еще пределить хотите, деньги‑то?

Анисья.
Нет, мы не трогаем. Только двадцать или тридцать рублей; вышло, так взять надо.

Аким.
Взять надо? Что ж их брать‑то, тае, деньги‑то? Нынче, значит, тае, возьмешь, завтра, значит, возьмешь, – так все их и, тае, переберешь, значит.

Анисья.
Это окромя получай. А деньги все целы.

Аким.
Целы? Как же, тае, целы? Ты бери их, а они, тае, целы. Как же, насыпь ты, тае, муки, значит, и всё, тае, в рундук, тае, или амбар, да и бери ты оттуда муку‑то, – что ж она, тае, цела будет? Это, значит, не тае. Обманывают они. Ты это дознайся, а то обманут они. Как же целы? Ты, тае, бери, а они целы.

Анисья.
Уж я и не знаю. Нам тогда Иван Мосеич присудил. Положите, говорит, деньги в банку – и деньги целее, и процент получать будете.

Митрич
(кончил есть).
Это верно. Я у купца жил. У них всё так. Положи деньги да и лежи на печи, получай.

Аким.
Чудно, тае, говоришь ты. Как же, тае, получай, ты, тае, получай, а им, значит, тае, с кого же, тае, получать‑то? Деньги‑то?

Анисья.
Из банки деньги дают.

Митрич.
Это что? Баба, она раздробить не может. А ты гляди сюда, я тебе все толки найду. Ты помни. У тебя, примерно, деньги есть, а у меня, примерно, весна пришла, земля пустует, сеять нечем, али податишки, что ли. Вот я, значит, прихожу к тебе. Аким, говорю, дай красненькую, а я уберусь с поля, тебе к покрову отдам да десятину уберу за уваженье. Ты, примерно, видишь, что у меня есть с чего потянуть: лошаденка ли, коровенка, ты и говоришь: два ли, три ли рубля отдай за уваженье, да и всё. У меня осел на шее, нельзя обойтись. Ладно, говорю, беру десятку. Осенью переверт делаю, приношу, а три рубля ты окроме с меня лупишь.

Аким.
Да ведь это, значит, тае, мужики кривье как‑то, тае, делают, коли кто, тае, бога забыл, значит. Это, значит, не к тому.

Митрич.
Ты погоди. Она сейчас к тому же натрафит. Ты помни. Теперича, значит, ты так‑то сделал, ободрал меня, значит, а у Анисьи деньги, примерно, залежные. Ей девать некуда, да и бабье дело – не знает, куда их пределить. Приходит она к тебе; нельзя ли, говорит, и на мои деньги пользу сделать. Что ж, можно, говоришь. Вот ты и ждешь. Прихожу я опять на лето. Дай, говорю, опять красненькую, а я с уважением… Вот ты и смекаешь: коли шкура на мне еще не ворочена, еще содрать можно, ты и даешь Анисьины деньги. А коли, примерно, нет у меня ни шиша, жрать нечего, ты, значит, разметку делаешь, видишь, что содрать нечего, сейчас и говоришь: ступай, брат, к богу, а изыскиваешь какого другого, опять даешь и свои и Анисьины пределяешь, того обдираешь. Вот это и значит самая банка. Так она кругом и идет. Штука, брат, умственная.

Аким
(разгорячись).
Да это что ж? Это, тае, значит, скверность. Это мужики, тае, делают так, мужики и то, значит, за грех, тае, почитают. Это, тае, не по закону, не по закону, значит. Скверность это. Как же ученые‑то, тае…

Митрич.
Это, брат, у них самое любезное дело. А ты помни. Вот кто поглупей, али баба, да не может сам деньги в дело произвесть, он и несет в банку, а они, в рот им ситного пирога с горохом, цапают да этими денежками и облупляют народ‑то. Штука умственная!

Аким
(вздыхая).
Эх, посмотрю я, тае, и без денег, тае, горе, а с деньгами, тае, вдвое. Как же так. Бог трудиться велел. А ты, значит, тае, положил в банку деньги, да и спи, а деньги тебя, значит, тае, поваля кормить будут. Скверность это, значит, не по закону это.

Митрич.
Не по закону? Это, брат, нынче не разбирают. А как еще околузывают‑то дочиста. То‑то и дело‑то.

Аким
(вздыхает).
Да уж, видно, время, тае, подходит. Тоже сортиры, значит, тае, посмотрел я в городу. Как дошли то есть. Выглажено, выглажено, значит, нарядно. Как трактир исделано. А ни к чему. Всё ни к чему. Ох, бога забыли. Забыли, значит. Забыли, забыли мы бога‑то, бога‑то. Спасибо, родная, сыт, доволен.

Вылезают из‑за стола; Митрич лезет на печь.

Анисья
(убирает посуду и ест).
Хоть бы отец усовестил, да и сказывать‑то стыдно.

Аким.
Чего?

Анисья.
Так, про себя.

Явление шестое

Те же и Анютка. Анютка входит.

Аким.
А! умница. Все хлопочешь! Перезябла, я чай?

Анютка.
И то озябла страсть. Здорово, дедушка.

Анисья.
Ну, что? Тама?

Анютка.
Нету. Только Андриян там из города, сказывал, видел их еще в городу, в трактире. Батя, говорит, пьяный‑распьяный.

Анисья.
Есть хочешь, что ли? На вот.

Анютка
(идет к печи).
Уж и холодно же. И руки зашлись.

Аким разувается. Анисья перемывает ложки.

Анисья.
Батюшка!

Аким.
Чего скажешь?

Анисья.
Что ж, Маришка‑то хорошо живет?

Аким.
Ничаво. Живет. Бабочка, тае, умная, смирная, живет, значит, тае, старается. Ничаво. Бабочка, значит, истовая, и всё, тае, старательная и, тае, покорлива, Бабочка, значит, ничаво, значит.

Анисья.
А что, сказывали, с вашей деревни, Маринкиному мужу родня, нашу Акулину сватать хотели. Что, не слыхать?

Аким.
Это Мироновы? Болтали бабы чтой‑то. Да невдомек, значит. Притаманно, значит, не знаю, тае. Старухи что‑то сказывали. Да не памятлив я, не памятлив, значит. А что ж, Мироновы, тае, мужики, значит, тае, ничего.

Анисья.
Уж не чаю, как просватать бы поскорее.

Аким.
А что?

Анютка
(прислушивается).
Приехали.

Явление седьмое

Те же и Никита. (Входит Никита пьяный с мешком и узлом под мышкой и с покупками в бумаге, отворяет дверь и останавливается.)

Анисья.
Ну, не замай их. (Продолжает мыть ложки и не поворачивает головы, когда отворяется дверь.)

Никита.
Анисья, жена! Кто приехал?

Анисья взглядывает и отворачивается. Молчит.

Никита
(грозно).
Кто приехал? Аль забыла?

Анисья.
Будет форсить‑то. Иди.

Никита
(еще грознее).
Кто приехал?

Анисья
(подходит к нему и берет за руку).
Ну, муж приехал. Иди в избу‑то.

Никита
(упирается).
То‑то, муж. А как звать мужа‑то? Говори правильно.

Анисья.
Да ну тебя – Микитой.

Никита.
То‑то! Невежа – по отчеству говори.

Анисья.
Акимыч. Ну!

Никита
(всё в дверях).
То‑то. Нет, ты скажи, фамилия как?

Анисья
(смеется и тянет за руку).
Чиликин. Эка надулся!

Никита.
То‑то. (Удерживается за косяк.)
Нет, ты скажи, какой ногой Чиликин в избу ступает?

Анисья.
Ну, буде – настудишь.

Никита.
Говори, какой ногой ступает? Обязательно сказать должна.

Анисья
(про себя).
Надоест теперь. Ну, левой. Иди, что ль.

Никита.
То‑то.

Анисья.
Ты глянь‑ка, в избе‑то кто.

Никита.
Родитель? Что ж, я родителем не гнушаюсь. Родителю могу уважение исделать. Здорово, батюшка. (Кланяется ему и подает руку.)
Наше вам почтение.

Аким
(не отвечая).
Вино‑то, вино‑то, значит, что делает. Скверность!

Никита.
Вино? Что выпил? Это окончательно виноват, выпил с приятелем, проздравил.

Анисья.
Иди ложись, что ль.

Никита.
Жена, где я стою, говори.

Анисья.
Ну, ладно, иди ложись.

Никита.
Я еще самовар с родителем пить буду. Ставь самовар. Акулина, иди, что ль.

Явление восьмое

Те же и Акулина.

Акулина
(нарядная, идет с покупками. К Никите).
Ты что ж все расшвырял. Пряжа‑то где?

Никита.
Пряжа? Пряжа там. Эй, Митрич! Где ты там? Заснул? Иди лошадь убери.

Аким.
(не видит Акулины и глядит на сына).
Что делает‑то! Старик, значит, тае, уморился, значит, молотил, а он, тае, надулся. Лошадь убери. Тьфу! Скверность!

Митрич.
(слезает с печи, обувает валенки).
О господи милослевый! На дворе лошадь‑то, что ль? Уморил, я чай. Ишь, дуй его горой, налакался как. Доверху. О господи! Микола‑угодник. (Надевает шубу и идет на двор.)

Никита.
(садится).
Ты меня, батюшка, прости. Выпил, это точно, ну, что ж делать? И курица пьет. Так, что ль? А ты меня прости. Что ж, Митрич – он не обижается, он уберет.

Анисья.
Вправду ставить самовар‑то?

Никита.
Ставь. Родитель пришел, я с ним говорить хочу, чай пить буду. (К Акулине.)
Покупку‑то всю вынесла?

Акулина.
Покупку? Свое взяла, а то в санях. Вот это на, не моя. (Кидает на стол сверток и убирает в сундук покупку. Анютка смотрит, как Акулина укладывает; Аким не глядит на сына и убирает онучи и лапти на печь.)

Анисья.
(уходит с самоваром).
И так полон сундук, – еще накупил.

Явление девятое

Аким, Акулина, Анютка и Никита.

Никита
(берет на себя трезвый вид).
Ты, батюшка, на меня не обижайся. Ты думаешь, я пьян. Я положительно все могу. Потому пей, да ума не теряй. Я с тобой, батюшка, сейчас разговаривать могу. Все дела помню. Насчет денег приказывал, лошаденка извелась – помню. Это все возможно. Это все у нас в руках. Если бы сумма денег требовалась огромадная, тогда можно было бы повременить, а то это все могу! Вот они!

Аким
(продолжает возиться с оборками).
Эх, малый, тае, значит, вешний путь, тае, не дорога…

Никита.
Это ты к чему? С пьяным речь не беседа? Да ты не сумлевайся. Чайку попьем. А я все могу, положительно все дела исправить могу.

Аким
(качает головой).
Э, эх‑хе‑хе!

Никита.
Деньги, вот они. (Лезет в карман, достает бумажник, вертит бумажки, достает десятирублевую.)
Бери на лошадь. Бери на лошадь, я родителя не могу забыть. Обязательно не оставлю. Потому родитель. На, бери. Очень просто. Не жалею. (Подходит и сует Акиму деньги. Аким не берет денег.)

Никита
(хватает за руку).
Бери, говорят, когда даю, я не жалею.

Аким.
Не могу, значит, тае, брать и не могу, тае, говорить с тобой, значит. Потому в тебе, тае, образа нет, значит.

Никита.
Не пущу. Бери. (Сует Акиму в руку деньги.)

Явление десятое

Те же и Анисья.

Анисья
(входит и останавливается).
Да ты уж возьми. Ведь не отстанет.

Аким
(берет, качая головой).
Эх, вино‑то! Не человек, значит…

Никита.
Вот так‑то лучше. Отдашь – отдашь, а не отдашь – бог с тобой. Я вот как! (Видит Акулину.)
Акулина, покажь гостинцы‑то.

Акулина.
Чего?

Никита.
Покажь гостинцы.

Акулина.
Гостинцы‑то? Что их показывать. Я уж убрала.

Никита.
Достань, говорю: Анютке поглядеть лестно. Покажь, говорю, Анютке. Полушальчик‑то развяжи. Подай сюда.

Аким.
О‑ох, смотреть тошно! (Лезет на печь.)

Акулина
(достает и кладет на стол).
Ну на, что их смотреть‑то?

Анютка.
Уж хороша же! Эта не хуже Степанидиной.

Акулина.
Степанидиной? Куда Степанидина против этой годится. (Оживляясь и развертывая.)
Глянь‑ка сюда, доброта‑то… Французская.

Анютка.
И ситец же нарядный! У Машутки такой, только тот светлее, по лазоревому полю. Эта страсть хороша.

Никита.
То‑то!

Анисья проходит сердито в чулан, возвращается с трубой и столешником и подходит к столу.

Анисья.
Ну вас, разложили.

Никита.
Ты глянь‑ка сюда!

Анисья.
Чего мне глядеть! Не видала я, что ль? Убери ты. (Смахивает рукой на пол полушалъчик.)

Акулина.
Ты что швыряешься?.. Ты своим швыряй. (Поднимает.)

Никита.
Анисья! Мотри!

Анисья.
Чего смотреть‑то?

Никита.
Ты думаешь, я тебя забыл. Гляди сюда. (Показывает сверток и садится на него.)
Тебе гостинец. Только заслужи. Жена, где я сижу?

Анисья.
Будет куражиться‑то. Не боюсь я тебя. Что ж, ты на чьи деньги гуляешь да своей жирехе гостинцы купляешь? На мои.

Акулина.
Как же, твои! Украсть хотела, да не пришлось. Уйди, ты! (Хочет пройти, толкает.)

Анисья.
Ты что толкаешься‑то? Я те толкану.

Акулина.
Толкану? Ну‑ка, сунься. (Напирает на нее.)

Никита.
Ну, бабы, бабы. Буде! (Становится между ними.)

Акулина.
Тоже лезет. Молчала бы, про себя бы знала. Ты думаешь, не знают?

Анисья.
Что знают? Сказывай, сказывай, что знают!

Акулина.
Дело про тебя знаю.

Анисья.
Шлюха ты, с чужим мужем живешь.

Акулина.
А ты своего извела.

Анисья
(бросается на Акулину).
Брешешь.

Никита
(удерживает).
Анисья! Забыла?

Анисья.
Что стращаешь? Не боюсь я тебя.

Никита.
Вон! (Поворачивает Анисью и выталкивает.)

Анисья.
Куда я пойду? Не пойду я из своего дома.

Никита.
Вон, говорю. И ходить не смей.

Анисья.
Не пойду. (Никита толкает. Анисья плачет и кричит, цепляясь за дверь.)
Что ж это, из своего дома взашей гонят? Что ж ты, злодей, делаешь? Думаешь, на тебя и суда нет. Погоди ж ты!

Никита.
Ну, ну!

Анисья.
К старосте, к уряднику пойду.

Никита.
Вон! говорю. (Выталкивает.)
Анисья (из‑за двери).
Удавлюсь!

Явление одиннадцатое

Никита, Акулина, Анютка и Аким.

Никита.
Небось.

Анютка.
О‑о‑о! Матушка милая, родимая. (Плачет.)

Никита.
Как же, испугался я ее очень. Ты чего плачешь? Придет небось! Поди самовар погляди.

Анютка выходит.

Явление двенадцатое

Никита, Аким и Акулина.

Акулина
(собирает покупку, складывает).
Ишь, подлая, загваздала как! Погоди ж ты, я ей безрукавку изрежу. Пра, изрежу.

Никита.
Выгнал я ее, ну чего ж ты?

Акулина.
Новую шаль испачкала. Пра, сука, кабы она не ушла, я бельмы‑то бы ей повыдрала.

Никита.
Будет серчать. Тебе что серчать‑то? Кабы я ее любил?

Акулина.
Любил? Есть кого любить, толстомордую‑то. Бросил бы ее тогда, ничего б не было. Согнал бы ее к черту. А дом все равно мой и деньги мои. Тоже хозяйка, говорит, хозяйка, какая она мужу хозяйка? Душегубка она, вот кто. С тобой то же сделает.

Никита.
Ох, бабий кадык не заткнешь ничем. Что болтаешь, сама не знаешь.

Акулина.
Нет, знаю. Не стану с ней жить. Сгоню со двора. Не может она со мной жить. Хозяйка тоже. Не хозяйка она, острожная шкура.

Никита.
Да буде. Чего тебе с ней делить? Ты на нее не гляди. На меня гляди. Я хозяин. Что хочу, то и делаю. Ее разлюбил, тебя полюбил. Кого хочу, того люблю. Моя власть. А ей арест. Она у меня вот где. (Показывает под ноги.)
Эх, гармошки нет!

На печи калачи,

На приступке каша,

А мы жить будем

И гулять будем;

А смерть придет,

Помирать будем.

На печи калачи,

На приступке каша…

Явление тринадцатое

Те же и Митрич (входит, раздевается и лезет на печь).

Митрич.
Подрались, видно, опять бабы‑то! Поцапались. О господи! Микола милослевый.

Аким
(сидит с краю на печи, достает онучи, лапти и обувается).
Пролезай, пролезай в угол‑то.

Митрич
(лезет).
Все не разделят, видно. О господи!

Никита.
Достань наливку‑то. С чаем выпьем.

Явление четырнадцатое

Те же и Анютка.

Анютка
(входит; к Акулине).
Нянька, самовар уходить хочет.

Никита.
А мать где?

Анютка.
Она в сенцах стоит, плачет.

Никита.
То‑то. Зови ее, вели самовар несть. Да давай, Акулина, посуду‑то.

Акулина.
Посуду‑то? Ну что ж. (Собирает посуду.)

Никита
(достает наливку, баранки, селедки).
Это, значит, себе, это бабе пряжа, карасин там в сенях. А вот и деньги. Постой. (Берет счеты.)
Сейчас смекну. (Кидает.)
Мука пшеничная восемь гривен, масло постное… Батюшке 10 рублев. Батюшка! Иди чай пить.

Молчание. Аким сидит на печи и перевивает оборы.

Явление пятнадцатое

Те же и Анисья.

Анисья
(вносит самовар).
Куда ставить‑то?

Никита.
Ставь на стол. Что, али сходила к старосте? То‑то, говори да и откусывай. Ну, будет серчать‑то. Садись, пей. (Наливает ей рюмку.)
А вот и гостинчик тебе. (Подает сверток, на котором сидел. Анисья берет молча, качая головой.)

Аким
(слезает и надевает шубу; подходит к столу, кладет на него бумажку).
На деньги твои. Прибери.

Никита
(не видит бумажку).
Куда собрался одемши‑то?

Аким.
А пойду, пойду я, значит, простите Христа ради. (Берет шапку и кушак.)

Никита.
Вот‑те на! Куда пойдешь‑то ночным делом?

Аким.
Не могу я, значит, тае, в вашем доме, тае, не могу, значит, быть, быть не могу, простите.

Никита.
Да куда ж ты от чаю‑то?

Аким
(подпоясывается).
Уйду, потому, значит, нехорошо у тебя, значит, тае, нехорошо, Микишка, в доме, тае, нехорошо. Значит, плохо ты живешь, Микишка, плохо. Уйду я.

Никита.
Ну, буде толковать. Садись чай пить.

Анисья.
Что ж это, батюшка, перед людьми стыдно будет. На что ж ты обижаешься?

Аким.
Обиды мне, тае, никакой нет, обиды нет, значит, а только что, тае, вижу я, значит, что к погибели, значит, сын мой, к погибели сын, значит.

Никита.
Да какая погибель? Ты докажь.

Аким.
Погибель‑то, погибель, весь ты в погибели. Я тебе летось что говорил?

Никита.
Да мало ты что говорил.

Аким.
Говорил я тебе, тае, про сироту, что обидел ты сироту, Марину, значит, обидел.

Никита.
Эк помянул. Про старые дрожжи не поминать двожди, то дело прошло…

Аким
(разгорячись).
Прошло? Не, брат, это не прошло. Грех, значит, за грех цепляет, за собою тянет, и завяз ты, Микишка, в грехе. Завяз ты, смотрю, в грехе. Завяз ты, погруз ты, значит.

Никита.
Садись чай пить, вот и разговор весь.

Аким.
Не могу я, значит, тае, чай пить. Потому от скверны от твоей, значит, тае, гнусно мне, дюже гнусно. Не могу я, тае, с тобой чай пить.

Никита.
И, канителит. Иди к столу‑то.

Аким.
Ты в богатстве, тае, как в сетях. В сетях ты, значит. Ах, Микишка, душа надобна!

Никита.
Какую ты имеешь полную праву в моем доме меня упрекать? Да что ж ты в самом деле пристал? Что я тебе мальчик дался, за виски драть! Нынче уж это оставили.

Аким.
Это точно, слыхал я нынче, что и тае, что и отцов за бороду трясут, значит, да на погибель это, на погибель, значит.

Никита
(сердито).
Живем, у тебя не просим, а ты ж к нам пришел с нуждой.

Аким.
Деньги? Деньги твои вон они. Побираться, значит, пойду, а не тае, не возьму, значит.

Никита.
Да буде. И что серчаешь, компанию расстраиваешь. (Удерживает за руку.)

Аким
(взвизгивает).
Пусти, не останусь. Лучше под забором переночую, чем в пакости в твоей. Тьфу, прости господи! (Уходит.)

Явление шестнадцатое

Никита, Акулина, Анисья и Митрич.

Никита.
Вот на!

Явление семнадцатое

Те же и Аким.

Аким
(отворяет дверь).
Опамятуйся, Никита. Душа надобна. (Уходит.)

Явление восемнадцатое

Никита, Акулина, Анисья и Митрич.

Акулина
(берет чашки).
Что ж, наливать, что ль?

Все молчат.

Митрич
(рычит).
О господи, помилуй мя грешного!

Все вздрагивают.

Никита
(ложится на лавку).
Ох, скучно, скучно, Акулька! Где ж гармошка‑то?

Акулина.
Гармошка‑то? Ишь, хватился. Да ты ее чинить отдал. Я налила, пей.

Никита.
Не хочу я. Тушите свет… Ох, скучно мне, как скучно! (Плачет.)

Занавес

Действие четвертое
Лица четвертого действия

Никита.

Матрена.

Анисья.

Анютка.

Митрич.

Соседка.

Кума.

Сват– угрюмый мужик.

Осень. Вечер. Месяц светит. Внутренность двора. В середине сенцы, направо теплая изба и ворота, налево холодная изба и погреб. В избе слышны говор и пьяные крики. Соседка выходит из сеней, манит к себе Анисьину куму.

Явление первое

Кума и соседка.

Соседка.
Чего ж Акулина‑то не вышла?

Кума.
Чего не вышла? И рада бы вышла, да недосуг, слышь. Приехали сваты невесту смотреть, а она, матушка моя, в холодной лежит и глаз не кажет, сердечная.

Соседка.
Да что ж так?

Кума.
С глазу, говорит, живот схватило.

Соседка.
Да неужто?!

Кума.
А то что ж. (Шепчет на ухо.)

Соседка.
Ну? Вот грех‑то. А ведь дознаются сваты.

Кума.
Где ж им дознаться. Пьяные все. Да больше за приданым гонятся. Легко ли, дают за девкой‑то две шубы, матушка моя, расстегаев шесть, шаль французскую, холстов тоже много что‑то да денег, сказывали, две сотни.

Соседка.
Ну, уж это и деньгам не рад будешь. Срамота такая.

Кума.
Шш… Сват, никак.

Замолкают и входят в сени.

Явление второе

Сват один выходит из сеней, икает.

Сват.
Упарился. Жарко страсть. Простудиться маленько. (Стоит, отдувается.)
И бог е знает как… что‑то не того, не радует… Ну, да как старуха…

Явление третье

Сват и Матрена.

Матрена
(выходит из сеней же).
А я смотрю: где сват, где сват? А ты, родной, во где… Ну, что ж, родимый, слава те господи, всё честь честью. Сватать не хвастать. А я хвастать и не училась. А как пришли вы за добрым делом, так, даст бог, и век благодарить будете. А невеста‑то, ведашь, на редкость. Такой девки в округе поискать.

Сват.
Оно так, да насчет денег не сморгать бы.

Матрена.
А насчет денег не толкуй. Что ей от родителей награждение было, все при ней. По понешнему времени, легко ли, три полста.

Сват.
Мы и не обижаемся, а свое детище. Все как получше хочется.

Матрена.
Я тебе, сват, истинно говорю: кабы не я, в жисть бы тебе не найти. У них от Кормилиных тоже засылка была, уж я застояла. А насчет денег – верно сказываю: как покойник, царство небесное, помирал, так и приказывал, чтоб в дом вдова Микиту приняла, потому мне через сына все известно, а денежки, значит, Акулине. Ведь другой бы покорыствовался, а Микита все дочиста отдает. Легко ли, деньжищи какие.

Сват.
Народ болтает, денег больше за ней приказано. Малый‑то тоже провор.

Матрена.
И, голубчики белые. В чужих руках ломоть велик; что было, то и дают. Я тебе сказываю, ты все четки брось. Закрепляй тверже. Девка‑то какая; как бобочек хорошая.

Сват.
Оно так. Мы одно с бабой мекаем насчет девки‑то. Что ж не вышла? Думаем, что ж, как хворая?

Матрена.
И, и… Она‑то хворая? Да против ней в округе нет. Девка как литая – не ущипнешь. Да ведь ты намедни видел. А работать страсть. С глушилкой она, это точно. Ну, да червоточинка красному яблочку не покор. А что не вышла‑то, это, ведашь, с глазу. Сделано над ней. И знаю, чья сука смастерила. Знали, ведашь, что сговор, ну, и напущено. Да я отговор знаю. Завтра встанет девка. Ты насчет девки не сумлевайся.

Сват.
Да что ж, дело полажено.

Матрена.
То‑то, ты уж того, и не пяться. Да меня не забудь. Хлопотала я тоже. Уж ты не оставь…

Голос бабы из сеней.
Ехать так ехать, иди, что ли, Иван.

Сват.
Сейчас. (Уходит.)

Толпятся в сенях, уезжают.

Явление четвертое

Анисья и Анютка.

Анютка
(выбегает из сеней и манит к себе Анисью).
Матушка!

Анисья
(оттуда).
Чего?

Анютка.
Мамушка, подь сюда, а то услышат. (Отходит с ней под сарай.)

Анисья.
Ну чего? Где Акулина‑то?

Анютка.
Она в амбар ушла. Что она там делает, страсть! Однова дыхнуть, нет, говорит, мочи терпеть. Закричу, говорит, на весь голос. Однова дыхнуть.

Анисья.
Авось подождет. Дай гостей проводили.

Анютка.
Ох, мамушка! Тяжко ей как. Да и серчает. Напрасно, говорит, они меня пропивают. Я, говорит, не пойду замуж, я, говорит, помру. Мамушка, как бы она не померла! Страсть, я боюсь!

Анисья.
Небось не помрет; а ты не ходи к ней. Иди.

Анисья и Анютка уходят.

Явление пятое

Митрич
(один; идет от ворот и принимается подбирать натрушенное сено).
О господи, Микола милослевый! Винища‑то что выдули. Да и духу же напустили. Аж во дворе воняет. Да нет, не хочу, ну его! Вишь, нашвыряли сено‑то! Есть не едят – только копают. Глядишь, вязанка. Дух‑то! Ровно под носом. Ну его! (Зевает.)
Спать время. Да неохота в избу идти. Так вокруг носу и вьется. Духовита ж, проклятая.

Слышно – уезжают. Ну, уехали. О господи, Микола милослевый! Тоже хомутаются, друг дружку околпачивают. А пустое все.

Явление шестое

Митрич и Никита.

Никита
(входит).
Митрич! Иди, что ли, на печку, я подберу.

Митрич.
Ну что ж; ты овцам кинь. Что ж, проводили?

Никита.
Проводили, да неладно все. Уж и не знаю, как быть.

Митрич.
Эка дерьма! Чего ж тут. На то спитательный. Там кто хошь его вырони, он все подберет. Давай сколько хошь, не спрашивают. Да еще деньги дают. Только поди в кормильцы. Нынче это просто.

Никита.
Ты, Митрич, смотри, если что, лишнего не болтай.

Митрич.
А мне что. Заметай след, как знаешь. Эка винищем от тебя разит как. Пойти в избу. (Уходит, зевая.)
О господи!

Явление седьмое

Никита долго молчит; садится на сани.

Никита.
Ну дела!

Явление восьмое

Никита и Анисья.

Анисья
(выходит).
Ты где ж тут?

Никита.
Здеся.

Анисья.
Чего сидишь? Ждать неколи. Сейчас выносить надо.

Никита.
Что ж делать будем?

Анисья.
Я тебе сказывала что. То и делай.

Никита.
Да вы бы в воспитательный, коли что.

Анисья.
Возьми да и неси, коли тебе охота. На пакости‑то лаком. А на разделку‑то слаб, вижу.

Никита.
Что делать‑то?

Анисья.
Говорю, поди в погреб, яму вырой.

Никита.
Да вы бы так как‑нибудь.

Анисья
(передразнивая его).
Так как‑нибудь. Нельзя, видно, так‑то. А ты бы загодя думал. Иди, куда посылают.

Никита.
Ах, дела, дела!

Явление девятое

Те же и Анютка.

Анютка.
Мамушка! Бабка зовет. Должно, у няньки робеночек, однова дыхнуть, закричал.

Анисья.
Что брешешь, пралик тебя расшиби. Котята там пищат. Иди в избу да спи. А то я тебя.

Анютка.
Мамушка, милая, пра, ей‑богу…

Анисья
(замахивается на нее).
Я тебя! Чтоб духу твоего не слыхала!

Анютка убегает.

Анисья
(Никите).
Поди, делай, что говорят. А то смотри! (Уходит.)

Явление десятое

Никита один, долго молчит.

Никита.
Ну, дела! Ох, эти бабы. Беда! Ты, говорит, загодя думал бы. Когда загодя думать‑то? Когда думать‑то? Что ж, летось пристала эта Анисья. Ну, что ж? Разве я монах? Помер хозяин, что ж, я и грех прикрыл, как должно. Тут моей причины нет. Разве мало бывает так‑то? А тут порошки эти. Разве я на это склонял ее? Да кабы я знал, я бы ее, суку, убил тогда! Право, убил бы! Участником в этих пакостях сделала, паскудница! И опостылела ж она мне с этого раза. Как мне мать сказала тогда, опостылела, опостылела она мне, не смотрели б на нее глаза. Ну, как с ней жить? И пошло это у нас!.. Стала эта девка вешаться. Что ж мне? Не я, так другой. А оно вон что! Опять‑таки моей причины нет никакой. Ох, дела!.. (Сидит задумавшись.)
Смелы ж эти бабы, – что придумали. Да не пойду я на это.

Явление одиннадцатое

Никита и Матрена (с фонарем и скребкой впопыхах выходит).

Матрена.
Ты что ж сидишь, как курица на насесте? Тебе что баба велела? Готовь дело‑то.

Никита.
Да вы что ж делать‑то будете?

Матрена.
Да мы знаем, что делать. Ты‑то свое дело справляй.

Никита.
Запутляете вы меня.

Матрена.
Ты что ж? Али пятиться думаешь? До чего дошло, ты и пятиться.

Никита.
Ведь это какое дело! Живая душа тоже.

Матрена.
Э, живая душа! Чего там, чуть душа держится. А куда его деть‑то? Поди, понеси в воспитательный, – все одно помрет, а помолвка пойдет, сейчас расславят, и сядет у нас девка на руках.

Никита.
А как узнают?

Матрена.
В своем дому да не сделать дела? Так сделаем, что и не попахнет. Только делай, что велю. А то наше дело бабье, тоже без мужика никак нельзя. На‑ка скребочку‑то, да слезь, да и справь там. А я посвечу.

Никита.
Что справлять‑то?

Матрена
(шепотом).
Ямку выкопай. А тогда вынесем и живо приберем там. Вон она опять кличет. Иди, что ль! А я пойду.

Никита.
А что ж, помер он?

Матрена.
Известно, помер. Только живей надо. А то народ не полегся. Услышат, увидят, – им все, подлым надо. А урядник вечор проходил. А ты вот что. (Подает скребку.)
Слезь в погреб‑то. Там в уголку выкопай ямку, землица мягкая, тогда опять заровняешь. Земля‑матушка никому не скажет, как корова языком слижет. Иди же. Иди, родной.

Никита.
Запутляете вы меня. Ну вас совсем. Право, уйду. Делайте одни, как знаете.

Явление двенадцатое

Те же и Анисья.

Анисья
(из двери).
Что ж, выкопал он, что ли?

Матрена.
Ты что ж ушла? Куда дела‑то его?

Анисья.
Веретьем прикрыла. Не слыхать будет. Что ж он, выкопал?

Матрена.
Не хочет!

Анисья
(выскакивает в бешенстве).
Не хочет! А в остроге вшей кормить хочет?! Сейчас пойду, все уряднику скажу. Пропадать заодно. Сейчас все скажу.

Никита
(оторопевши).
Что скажешь‑то?

Анисья.
Что? Все скажу! Деньги кто взял? Ты!

Никита молчит. А яду кто давал! Я давала! Да ты знал, знал, знал! С тобой в согласье была!

Матрена.
Да будет. Ты, Микишка, что костричишься? Ну, что ж делать? Потрудиться надо. Иди, ягодка.

Анисья.
Ишь ты, чистяк какой! Не хочет! Надругался ты надо мной, да будет. Поездил ты на мне, да и мой черед пришел. Иди, говорю, а то я то сделаю!.. На скребку‑то, на! Иди!

Никита.
Да ну же; что пристала? (Берет скребку, но жмется.)
Не захочу – не пойду.

Анисья.
Не пойдешь? (Начинает кричать.)
Народ! Э‑э!

Матрена
(закрывает ей рот).
Что ты! Очумела! Он пойдет… Иди, сынок, иди, роженый.

Анисья.
Сейчас караул закричу.

Никита.
Да будет! Эх, народ этот. Да вы живей, что ли. Уж заодно. (Идет к погребу.)

Матрена.
Да, уж дело такое, ягодка: умел гулять, умей и концы хоронить.

Анисья
(всё в волнении).
Измывался он надо мной с висюгой своей! Да будет! Пусть не я одна. Пусть‑ка и он душегубец будет. Узнает, каково.

Матрена.
Ну, ну, распалилась. А ты, деушка, не серчай, а потихоньку да помаленьку, как получше. Иди к девке‑то. Он потрудится. (Идет за ним с фонарем. Никита влезает в погреб.)

Анисья.
Ему и задушить велю отродье свое поганое. (Всё в волнении.)
Измучалась я одна, Петровы кости‑то дергаючи. Пускай и он узнает. Не пожалею себя; сказала, не пожалею!

Никита
(из погреба).
Посвети‑ка, что ль!

Матрена
(светит; к Анисье).
Копает. Иди неси.

Анисья.
Постой над ним. А то он, подлый, уйдет. А я пойду вынесу.

Матрена.
Мотри, окрестить не забудь. А то я потружусь. Крестик‑то есть?

Анисья.
Найду, я знаю как. (Уходит.)

Явление тринадцатое

Матрена (одна) и Никита (в погребе).

Матрена.
Тоже острабучилась как баба. Да и то сказать, обидно. Ну, да слава богу, дай это дело прикроем, и концы в воду. Спихнем девку без греха. Останется сынок жить покойно. Дом, слава богу, полная чаша. Тоже и меня не забудет. Без Матрены что б они были? Ничего б им не обдумать. (В погреб.)
Готово, что ли, сынок?

Никита
(вылезает, голова видна).
Чего ж там? Несите, что ль! Что валандаетесь? Делать так делать.

Явление четырнадцатое

Те же и Анисья. Матрена идет к сеням и встречает Анисью. Анисья выходит с ребенком, завернутым в тряпье.

Матрена.
Что ж, окрестила?

Анисья.
А то как же? Насилу отняла, – не дает. (Подходит и подает Никите.)

Никита
(не берет).
Да ты сама снеси.

Анисья.
На, бери, говорю. (Кидает ему ребенка.)

Никита
(подхватывает).
Живой! Матушка родимая, шевелится! Живой! Что ж я с ним буду…

Анисья
(выхватывает ребенка у него из рук и кидает в погреб).
Задуши скорей, не будет живой. (Сталкивает Никиту вниз.)
Твое дело, ты и прикончи.

Матрена
(садится на приступку).
Жалостлив он. Трудно ему, сердечному. Ну, да что ж! Его грех тоже. (Анисья стоит над погребом. Матрена садится на приступок крыльца, поглядывает на нее и рассуждает.)
И‑и‑и как испужался! Ну, да что ж? хоть и трудно, помимо‑то нельзя. Куда денешься‑то? Тоже, подумаешь, как другой раз просят детей! Ан, глядь, бог не дает, всё мертвеньких рожают. Вон хоть бы попадья. А тут не надо его, тут и живой. (Глядит к погребу.)
Должно, покончил. (К Анисье.)
Ну что?

Анисья
(глядя в погреб).
Доской прикрыл, на доску сел. Кончил, должно.

Матрена.
О‑ох! И рад бы не грешить, а что сделаешь?

Никита
(вылезает, трясется весь).
Жив все! Не могу! Жив!

Анисья.
А жив, так куда ж ты? (Хочет остановить его.)

Никита
(бросается на нее).
Уйди ты! Убью я тебя! (Схватывает ее за руку, она вырывается, он бежит за ней с скребкой. Матрена бросается к нему навстречу, останавливает его. Анисья убегает на крыльцо. Матрена хочет отнять скребку. Никита на мать.)
Убью, и тебя убью, уйди! (Матрена убегает к Анисье на крыльцо. Никита останавливается.)
Убью. Всех убью!

Матрена.
С испугу это. Ничего, сойдет это с него.

Никита.
Что ж это они сделали? Что они со мной сделали? Пищал как… Как захрустит подо мной. Что они со мной сделали! И жив, все, право, жив! (Молчит и прислушивается).
Пищит… Во пищит. (Бежит к погребу.)

Матрена
(к Анисье).
Идет, видно, зарыть хочет. Микита, тебе бы фонарь.

Никита
(не отвечая, слушает у погреба).
Не слыхать. Примстилось. (Идет прочь и останавливается.)
И как захрустят подо мной косточки. Кр… кр… Что они со мной сделали? (Опять прислушивается.)
Опять пищит, право, пищит. Что ж это? Матушка, а матушка! (Подходит к ней).

Матрена.
Что, сынок?

Никита.
Матушка родимая, не могу я больше. Ничего не могу. Матушка родимая, пожалей ты меня!

Матрена.
Ох, напугался же ты, сердечный. Поди, поди. Винца, что ль, выпей для смелости.

Никита.
Матушка родимая, дошло, видно, до меня. Что вы со мной сделали? Как захрустят эти косточки, да как запищит!.. Матушка родимая, что вы со мной сделали! (Отходит и садится на сани.)

Матрена.
Поди, родной, выпей. Оно, точно, ночным делом жутость берет. А дай срок, ободняет, да, ведать, денек‑другой пройдет, и думать забудешь. Дай срок, девку отдадим и думать забудем. А ты выпей, выпей поди. Я уж сама приберу в погребе‑то.

Никита
(встряхивается).
Вино осталось там? Не запью ли?! (Уходит. Анисья, стоявшая все время у сеней, молча сторонится.)

Явление пятнадцатое

Матрена и Анисья.

Матрена.
Иди, иди, ягодка, а уж я потружусь, полезу сама, закопаю. Скребку‑то куда он тут бросил? (Находит скребку, спускается в погреб до половины.)
Анисья, подь‑ка сюда, посвети, что ль?

Анисья.
А он‑то что ж?

Матрена.
Да напугался больно. Напорно уж больно ты налегла на него. Не замай, опамятуется. Бог с ним, уж я сама потружусь. Фонарь‑то поставь тут. Я увижу. (Матрена скрывается в погребе.)

Анисья
(на дверь, куда ушел Никита).
Что, догулялся? Широк ты был, теперь, погоди, сам узнаешь каково. Пыху‑то сбавишь.

Явление шестнадцатое

Те же и Никита (выскакивает из сеней к погребу).

Никита.
Матушка, а матушка?

Матрена
(высовывается из погреба).
Чего, сынок?

Никита
(прислушивается).
Не зарывай, живой он. Разве не слышишь? Живой! Во… пищит. Во, внятно…

Матрена.
Да где ж пищать‑то? Ведь ты его в блин расплющил. Всю головку раздребезжил.

Никита.
Что ж это? (Затыкает уши.)
Все пищит! Решился я своей жизни. Решился! Что они со мной сделали?! Куда уйду я?! (Садится на приступки.)

Занавес

Вариант

Вместо явлений двенадцатого – четырнадцатого, пятнадцатого и шестнадцатого действия четвертого можно читать следующий вариант.

Сцена вторая

Изба первого действия.

Явление первое

Анютка раздетая лежит на коннике под кафтаном. Митрич сидит на хорах и курит.

Митрич.
Ишь, духу‑то напустили, в рот им ситного пирога с горохом. Мимо лили добро‑то. И табаком не заглушишь. Так в носу и вертит. О господи! Спать, видно. (Подходит к лампочке, хочет завернуть.)

Анютка
(вскакивает, садится).
Дедушка, не туши, голубчик!

Митрич.
Чего не тушить?

Анютка.
А на дворе‑то гомонили как. (Прислушивается.)
Слышишь, опять в амбар пошли?

Митрич.
Тебе‑то чего? Авось тебя не спрашивают. Ложись да и спи. А я вот заверну свет. (Завертывает.)

Анютка.
Дедушка, золотой! не гаси совсем. Хоть в мышиный глазок оставь, а то жуть.

Митрич
(смеется).
Ну, ладно, ладно. (Присаживается подле нее.)
Чего жутко‑то?

Анютка.
Как не жутко, дедушка! Нянька как билась. Об рундук головой билась. (Шепотом.)
Я ведь знаю… У ней робеночек родиться хочет… Родился уж, никак…

Митрич.
Эка егоза, залягай тебя лягушки. Все тебе знать надо. Ложись, да и спи.

Анютка ложится. Вот так‑то. (Закрывает ее.)
Вот так‑то. А то много знать будешь, скоро состаришься.

Анютка.
А ты на печку пойдешь?

Митрич.
А то куды ж? То‑то глупая, посмотрю я. Все ей знать надо. (Закрывает ее еще и поднимается идти.)
Вот так‑то лежи, да и спи. (Идет к печи.)

Анютка.
Разочек крикнул, а теперь не слыхать.

Митрич.
О господи, Микола милослевый!.. Чего не, слыхать‑то?

Анютка.
Ребеночка.

Митрич.
А нет его, так и не слыхать.

Анютка.
А я слышала, однова дыхнуть, слышала. Тоооненько так.

Митрич.
Много ты слышала. А слышала так, как вот такую‑то девчонку, как ты, детосека в мешок посадил, да и ну ее.

Анютка.
Какой такой детосека?

Митрич.
А вот такой самый. (Лезет на печь.)
И хороша ж печка нынче, тепла. Любо! О господи, Микола милослевый!

Анютка.
Дедушка! Ты заснешь?

Митрич.
А то что ж ты думала – песни играть буду?

Молчание.

Анютка.
Дедушка, а дедушка! Копают! Ей‑богу, копают, в погребе копают, слышь! Однова дыхнуть, копают!

Митрич.
Чего не вздумает. Ночью копают. Кто копает? Корова чешется, а ты – копают! Спи, говорю, а то сейчас свет потушу.

Анютка.
Голубчик, дедушка, не туши. Не буду. Ей‑богу, не буду, однова дыхнуть, не буду. Страшно мне.

Митрич.
Страшно? Ты не бойся ничего, вот и не будет страшно. А то сама боится и страшно, говорит. Как же не страшно, как ты боишься? Эка девчонка глупая какая.

Молчание. Сверчок.

Анютка
(шепотом).
Дедушка! А дедушка! Ты заснул?

Митрич.
Ну, чего еще?

Анютка.
Кака же така детосека?

Митрич.
А вот така. Вот как попадется такая же, как ты, – не спит, он придет с мешком, да девчонку шварк в мешок, да сам туда же с головой, подымет ей рубашонку, да и ну хлестать.

Анютка.
Да чем же он хлестает?

Митрич.
А веник возьмет.

Анютка.
Да он там не увидит, в мешке‑то.

Митрич.
Небось увидит.

Анютка.
А я его укушу.

Митрич.
Нет, брат, его не укусишь.

Анютка.
Дедушка, идет кто‑то! Кто это? Ай, матушки родимые! Кто это?

Митрич.
Идет, так идет. Чего ж ты? Мать, я чай, идет.

Явление второе

Те же и Анисья (входит).

Анисья.
Анютка!

Анютка притворяется, что спит. Митрич!

Митрич.
Чего?

Анисья.
Что свет‑то жжете? Мы в холодной ляжем.

Митрич.
Да вот только убрался. Я потушу.

Анисья
(ищет в сундуке и ворчит).
Как надо, его никак и не найдешь.

Митрич.
Да ты чего ищешь‑то?

Анисья.
Крест ищу. Окрестить надо. Помилуй бог, помрет! Некрещеный‑то! Грех ведь!

Митрич.
А то как же, известно, порядок надо… Что, нашла?

Анисья.
Нашла. (Уходит.)

Явление третье

Митрич и Анютка.

Митрич.
То‑то, а то бы я свой дал. О господи!

Анютка
(вскакивает и дрожит).
О‑о, дедушка! Не засыпай ты, Христа ради. Страшно как!

Митрич.
Да чего страшно‑то?

Анютка.
Помрет, должно, робеночек‑то? У тетки Арины так же бабка окрестила, – он и помер.

Митрич.
Помрет – похоронят.

Анютка.
Да, может, он бы и не помер, да бабка Матрена тут. Ведь я слышала, что бабка‑то говорила, однова дыхнуть, слышала.

Митрич.
Чего слышала? Спи, говорю. Закройся с головой, да и все.

Анютка.
А кабы жив был, я б его нянчила.

Митрич
(рычит).
О господи!

Анютка.
Куды ж они его денут?

Митрич.
Туда и денут, куда надо. Не твоя печаль. Спи, говорю. Вот мать придет – она тебя!

Молчание.

Анютка.
Дедушка! А ту девчонку, ты сказывал, ведь не убили же?

Митрич.
Про ту‑то? О, та девчонка в дело вышла.

Анютка.
Как ты, дедушка, сказывал, нашли‑то ее?

Митрич.
Да так и нашли.

Анютка.
Да где ж нашли? Ты скажи.

Митрич.
В ихнем доме и нашли. Пришли в деревню, стали солдаты шарить по домам, глядь – эта самая девчонка на пузе лежит. Хотели ее пришибить. Да так мне скучно стало, взял я ее на руки. Так ведь не дается. Отяжелела, как пять пудов в ней сделалось; а руками цапается за что попало, не отдерешь никак. Ну, взял я ее, да по головке, по головке. А шаршавая, как еж. Гладить, гладить – затихла. Помочил сухарика, дал ей. Поняла‑таки. Погрызла. Что с ней делать? Взяли ее. Взяли, стали кормить да кормить, да так привыкла, с собой в поход взяли, так с нами и шла. Хороша девчонка была.

Анютка.
Что ж, а некрещеная?

Митрич.
А кто е знает. Сказывали, что не вполне. Потому народ ненашенский.

Анютка.
Из немцев?

Митрич.
Эка ты: из немцев. Не из немцов, а азиаты. Они всё равно как жиды, а не жиды тоже. Из поляков, а азиаты. Крудлы, круглы прозвище им. Да уж забыл я. Девчонку‑то мы Сашкой прозвали. Сашка, а хороша была. Ведь вот все забыл, а на девчонку, в рот ей ситного пирога с горохом, как сейчас гляжу. Только и помню из службы из всей. Как пороли, помню, да вот девчонка в памяти. Повиснет, бывало, на шее, и несешь ее. Такая девчонка была, что надо лучше, да некуда. Отдали потом. Ротного жена в дочери взяла. И в дело вышла. Жалели как солдаты!

Анютка.
А вот, дедушка, тоже батя, я помню, как помирал. Ты еще не жил у нас. Так он позвал Микиту, да и говорит, прости меня, говорит, Микита… а сам заплакал. (Вздыхает.)
Тоже как жалостно.

Митрич.
А вот то‑то и оно‑то…

Анютка.
Дедушка, а дедушка. Вот опять шумят чтой‑то в погребе. Ай, матушки, сестрицы‑голубушки! Ох, дедушка, сделают они что над ним. Загубят они его. Махонький ведь он… О‑о! (Закрывается с головой и плачет.)

Митрич
(прислушивается).
И впрямь что‑то пакостят, дуй их горой. А пакостницы же бабы эти! Мужиков похвалить нельзя, а уж бабы… Эти как звери лесные. Ничего не боятся.

Анютка
(поднимается).
Дедушка, а дедушка!

Митрич.
Ну, чего еще?

Анютка.
Намедни прохожий ночевал, сказывал, что младенец помрет – его душка прямо на небу пойдет. Правда это?

Митрич.
Кто е знает, должно так. А что?

Анютка.
Да хоть бы и я померла. (Хнычет.)

Митрич.
Помрешь, из счета вон.

Анютка.
До десяти годов все младенец, душа к богу, может, еще пойдет, а то ведь изгадишься.

Митрич.
Еще как изгадишься‑то! Вашей сестре как не изгадиться? Кто вас учит? Чего ты увидишь? Чего услышишь? Только гнусность одну. Я хоть немного учен, а кое‑что да знаю. Не твердо, а все не как деревенска баба. Деревенска баба что? Слякоть одна. Вашей сестры в России большие миллионы, а все, как кроты слепые, – ничего не знаете. Как коровью смерть опахивать, привороты всякие, да как под насест ребят носить к курам – это знают.

Анютка.
Мамушка и то носила.

Митрич.
А то‑то и оно‑то. Миллионов сколько баб вас да девок, а все, как звери лесные. Как выросла, так и помрет. Ничего не видала, ничего не слыхала. Мужик – тот хоть в кабаке, а то и в замке, случаем, али в солдатстве, как я, узнает кое‑что. А баба что? Она не то что про бога, она и про пятницу‑то не знает толком, какая такая. Пятница, пятница, а спроси какая, она и не знает. Так, как щенята слепые ползают, головами в навоз тычатся. Только и знают песни свои дурацкие: го‑го, го‑го. А что го‑го, сами не знают…

Анютка.
А я, дедушка, Вотчу до половины знаю.

Митрич.
Знаешь ты много! Да и спросить с вас тоже нельзя. Кто вас учит? Только пьяный мужик когда вожжами поучит. Только и ученья. Уж и не знаю, кто за вас отвечать будет. За рекрутов так с дядьки или с старшого спросят. А за вашу сестру и спросить не с кого. Так, беспастушная скотина, озорная самая, бабы эти. Самое глупое ваше сословие. Пустое самое ваше сословие.

Анютка.
А как же быть‑то?

Митрич.
А так и быть. Завернись с головой да и спи. О господи!

Молчание. Сверчок.

Анютка
(вскакивает).
Дедушка! Кричит кто‑то, не путем кто‑то! Ей‑богу, право, кричит. Дедушка, милый, сюда идет.

Митрич.
Говорю, с головой укройся.

Явление четвертое

Те же, Никита и Матрена.

Никита
(входит).
Что они со мной сделали? Что они со мной сделали?!

Матрена.
Выпей, выпей, ягодка, винца‑то. (Достает вино и ставит.)
Что ты?

Никита.
Давай. Не запью ли?

Матрена.
Тише! Не спят ведь. На, выпей.

Никита.
Что ж это? Зачем вы это вздумали? Снесли бы куда.

Матрена
(шепотом).
Посиди, посиди тут, выпей еще, а то покури. Оно разобьет мысль‑то.

Никита.
Матушка родимая, дошло, видно, до меня. Как запищит, да как захрустят эти косточки – кр… кр… не человек я стал.

Матрена.
И‑и! Что говоришь несуразно совсем. Оно точно – ночным делом жутость берет, а дай ободняет, денек‑другой пройдет, и думать забудешь. (Подходит к Никите, кладет ему руку на плечо.)

Никита.
Уйди от меня. Что вы со мной сделали?

Матрена.
Да что ты, сынок, в самом деле. (Берет его за руку.)

Никита.
Уйди ты от меня! Убью! Мне теперь всё нипочем. Убью!

Матрена.
Ах, ах, напугался как! Да иди, что ль, спать‑то.

Никита.
Некуда мне идти. Пропал я!

Матрена
(качает головой).
Ох, ох, пойти убрать, он обсидится, сойдет это с него. (Уходит.)

Явление пятое

Никита, Митрич, Анютка.

Никита
(сидит, закрыв лицо руками, Митрич и Анютка замерли).
Пищит, право, пищит, во, во… внятно. Зароет она его, право, зароет! (Бежит в дверь.)
Матушка не зарывай, живой он…

Явление шестое

Те же и Матрена.

Матрена
(возвращаясь, шепотом).
Да что ты, Христос с тобой! И что не примстится. Где же живому быть! Ведь и косточки‑то все раздребезжены.

Никита.
Давай еще вина. (Пьет.)

Матрена.
Иди, сынок. Заснешь теперь, ничего.

Никита
(стоит, слушает).
Жив все… во… пищит. Разве не слышишь? Во!

Матрена
(шепотом).
Да нет же!

Никита.
Матушка родимая! Решился я своей жизни. Что вы со мной сделали! Куда уйду я? (Выбегает из избы, и Матрена за ним.)

Явление седьмое

Митрич и Анютка.

Анютка.
Дедушка, милый голубчик, задушили они его!

Митрич
(сердито).
Спи, говорю. Ах ты, лягай тебя лягушки! Вот я тебя веником! Спи, говорю.

Анютка.
Дедушка, золотой! Хватает меня ктой‑то за плечушки, хватает ктой‑то, лапами хватает. Дедушка, милый, однова дыхнуть, пойду сейчас. Дедушка, золотой, пусти ты меня на печь! Пусти ты меня ради Христа… Хватает… хватает… А‑а! (Бежит к печке.)

Митрич.
Ишь натращали девчонку как. То‑то пакостницы, лягай их лягушки. Ну! пролезай, что ль.

Анютка
(лезет на печь).
Да ты не уходи.

Митрич.
Куда я пойду? Лезь, лезь! О господи, Микола‑угодник, матерь пресвятая богородица казанская… Натращали девчонку как. (Прикрывает ее.)
То‑то дурочка, право, дурочка… Натращали, право, паскудницы, в рот им ситного пирога с горохом.

Занавес

Действие пятое
Лица пятого действия

Никита.

Анисья.

Акулина.

Аким.

Матрена.

Анютка.

Марина.

Муж Марины.

1‑я девка.

2‑я девка.

Урядник.

Извозчик.

Дружко.

Сваха.

Жених Акулины.

Староста.

Гости, бабы, девки, народ на свадьбе.

Сцена первая

Гумно. На первом плане одонье, слева ток, справа сарай гуменный. Открыты ворота сарая; в воротах солома; в глубине виден двор и слышны песни и бубенцы. Идут по дорожке мимо сарая к избе две девки.

Явление первое

Две девки.

1‑я девка.
Вот видишь, как прошли, и полусапожек не замарали, а слободой‑то беда! – грязно…

Останавливаются, отирают соломой ноги.

1‑я девка
(глядит в солому и видит что‑то).
Это что ж тут?

2‑я девка
(разглядывает).
Митрич это, работник ихний. Вишь, налился как.

1‑я девка.
Да он не пил, никак?

2‑я девка.
До поднесенного дня, видно.

1‑я девка.
Глянь‑ка, он, видно, сюда за соломой пришел. Вишь, и веревка в руках, да так и заснул.

2‑я девка
(прислушивается).
Всё еще величают. Должно, еще не благословляли. Акулина‑то, сказывали, и выть не выла.

1‑я девка.
Мамушка сказывала, неохотой идет. Ей вотчим пригрозил, а то бы в жисть не пошла. Ведь про неё что болтали!

Явление второе

Те же и Марина догоняет девок.

Марина.
Здорово, деушки!

Девки.
Здорово, тетенька!

Марина.
На свадьбу, миленькие?

1‑я девка.
Да уж отошла. Так, поглядеть.

Марина.
Покличьте вы моего старика, Семена из Зуева. Знаете, я чай?

1‑я девка.
Как не знать? Родня он жениху, никак.

Марина.
Как же, племянник моему хозяину‑то жених‑от.

2‑я девка.
Что ж сама не идешь? На свадьбу да не идти.

Марина.
Неохота, деушка, да и недосуг. Ехать надо. Мы не на свадьбу и сбирались. Мы с овсом в город. Покормить остановились, а старика‑то моего и зазвали.

1‑я девка.
Вы к кому же заехали? К Федорочу?

Марина.
У него. Так я здесь постою, а ты покличь, миленькая, старика‑то моего. Вызови, касатка. Скажи: баба твоя, Марина, велела ехать; товарищи запрягают.

1‑я девка.
Что ж, ладно, коли сама не пойдешь.

Девки уходят по тропинке ко двору. Слышны песни и бубенцы.

Явление третье

Марина одна.

Марина
(задумывается).
Пойти бы ничего, да неохота, потому не видалась я с ним с той самой поры, как отказался он. Другой год. А взглянула бы глазком, как живет он с своей с Анисьей. Говорят люди – нелады у них. Баба она грубая, характерная. Поминал, я чай, не раз. Позарился на прокладную жизнь. Меня променял. Ну да бог с ним, я зла не помню. Тогда обидно было. Ах, больно было! А теперь перетерлось на себе – и забыла. А поглядела б его… (Смотрит ко двору, видит Никиту.)
Вишь ты! Чего ж это он идет? Али девки ему сказали? Что ж это он от гостей ушел? Уйду я.

Явление четвертое

Марина и Никита (идет сначала повеся голову, махая руками, бормочет).

Марина.
Да и сумрачный же какой!

Никита
(видит Марину, узнает).
Марина! Друг любезный, Маринушка! Ты чего!

Марина.
Я за стариком за своим.

Никита.
Что ж на свадьбу не пришла? Посмотрела б, посмеялась на меня.

Марина.
Чего ж мне смеяться‑то? Я за хозяином пришла.

Никита.
Эх, Маринушка! (Хочет ее обнять.)

Марина
(сердито отстраняется).
А ты, Микита, эту ухватку оставь. То было, да прошло. За хозяином пришла. У вас он, что ль?

Никита.
Не поминать, значит, старого? Не велишь?

Марина.
Старое нечего поминать. Что было, то прошло.

Никита.
И не воротится, значит?

Марина.
И не воротится. Да ты что ж ушел‑то? Хозяин, да со свадьбы ушел.

Никита
(садится на солому).
Что ушел‑то? Эх, кабы знала ты да ведала!.. Скучно мне, Марина, так скучно, не глядели б мои глаза. Вылез из‑за стола и ушел, от людей ушел, только бы не видать никого.

Марина
(подходит к нему ближе).
Что ж так?

Никита.
А то, что в еде не заем, в питье не запью, во сне не засплю. Ах, тошно мне, так тошно! А пуще всего тошно мне, Маринушка, что один я и не с кем мне моего горя размыкать.

Марина.
Без горя, Микита, не проживешь. Да я свое переплакала – и прошло.

Никита.
Это про прежнее, про старинное. Эх, друг, переплакала ты, а мне вот дошло!

Марина.
Да что ж так?

Никита.
А то, что опостылело мне все мое житье. Сам себе опостылел. Эх, Марина, не умела ты меня держать, погубила ты меня и себя тоже! Что ж, разве это житье?

Марина
(стоит у сарая, плачет и удерживается).
Я на свое житье, Никита, не жалюсь. Мое житье – дай бог всякому. Я не жалюсь. Покаялась я тогда старику моему. Простил он меня. И не попрекает. Я на свою жизнь не обижаюсь. Старик смирный и желанный до меня; я его детей одеваю, обмываю. Он меня тоже жалеет. Что ж мне жалиться. Так, видно, бог присудил. А твое житье что ж? В богатстве ты…

Никита.
Мое житье!.. Только свадьбу тревожить не хочется, а вот взял бы веревку, вот эту (берет в руки веревку с соломы),
да на перемете вот на этом перекинул бы. Да петлю расправил бы хорошенько, да влез на перемет, да головой туда. Вот моя жизнь какая!

Марина.
Полно, Христос с тобой!

Никита.
Ты думаешь, я в шутку? Думаешь, что пьян? Я не пьян. Меня нынче и хмель не берет. А тоска, съела меня тоска на отделку. Так заела, что ничто‑то мне не мило! Эх, Маринушка, только я пожил, как с тобою, помнишь, на чугунке ночи коротали?

Марина.
Ты, Микита, не вереди, где наболело. Я закон приняла и ты тож. Грех мой прощеный, а старое не вороши…

Никита.
Что ж мне с своим сердцем делать? Куда деваться‑то?

Марина.
Чего делать‑то? Жена у тебя есть, на других не зарься, а свою береги. Любил ты Анисью, так и люби.

Никита.
Эх, эта мне Анисья – полынь горькая, только она мне, как худая трава, ноги оплела.

Марина.
Какая ни есть – жена. Да что толковать! Поди лучше к гостям да мне мужа покличь.

Никита.
Эх, кабы знала ты все дела… Да что говорить!

Явление пятое

Никита, Марина, муж её и Анютка.

Муж Марины
(выходит от двора красный, пьяный).
Марина! Хозяйка! Старуха! Здесь ты, что ль?

Никита.
Вот и твой хозяин идет, тебя кличет. Иди.

Марина.
А ты что ж?

Никита.
Я? Я полежу тут. (Ложится в соломе.)

Муж Марины.
Где ж она?

Анютка.
А сон она, дяденька, дле сарая.

Муж Марины.
Чего стоишь? Иди на свадьбу‑то! Хозяева велят тебе идти, честь сделать. Сейчас поедет свадьба, и мы пойдем.

Марина
(выходит навстречу мужу).
Да неохота было.

Муж Марины.
Иди, говорю. Выпьешь стаканчик. Петрунькю‑шельмеца проздравишь. Хозяева обижаются, а мы во все дела поспеем. (Муж Марины обнимает ее и, шатаясь, с ней вместе уходит.)

Явление шестое

Никита и Анютка.

Никита
(поднимается и садится на соломе).
Эх, увидал я ее, еще тошней стало. Только и было жизни, что с нею. Ни за что про что загубил свой век; погубил я свою голову! (Ложится.)
Куда денусь? Ах! Расступись, мать сыра земля!

Анютка
(видит Никиту и бежит к нему).
Батюшка, а батюшка! Тебя ищут. Все уже, и крестный, благословили. Однова дыхнуть, благословили. Уж серчают.

Никита
(про себя).
Куда денусь.

Анютка.
Ты чего? Чего говоришь‑то?

Никита.
Ничего я не говорю. Что пристала?

Анютка.
Батюшка! пойдем, что ль? (Никита молчит. Анютка тянет за руку.)
Батя, иди благословлять‑то! Право слово, серчают, ругаются.

Никита
(выдергивает руку).
Оставь!

Анютка.
Да ну же!

Никита
(грозит ей вожжами).
Ступай, говорю. Вот я тебя.

Анютка.
Так я ж мамушку пришлю. (Убегает.)

Явление седьмое

Никита один.

Никита
(поднимается).
Ну как я пойду? Как я образ возьму? Как я ей в очи гляну? (Ложится опять.)
Ох, кабы дыра в землю, ушел бы. Не видали б меня люди, не видал бы никого. (Опять поднимается.)
Да не пойду я… Пропадай они совсем. Не пойду. (Снимает сапоги и берет веревку; делает из нее петлю, прикидывает на шею.)
Так‑то вот.

Явление восьмое

Никита и Матрена. Никита видит мать, снимает веревку с головы и ложится опять в солому.

Матрена
(подходит впопыхах).
Микита! А, Микита? Вишь ты, и голоса не подает. Микита, что ж ты, аль захмелел? Иди, Микитушка, иди, иди, ягодка. Заждался народ.

Никита.
Ах, что вы со мной сделали? Не человек я стал.

Матрена.
Да чего ты? Иди, родной, честь честью благословенье сделай, да и к стороне. Ждет ведь народ‑от.

Никита.
Как мне благословлять‑то?

Матрена.
Известно как. Разве не знаешь?

Никита.
Знаю я, знаю я. Да кого благословлять‑то буду? Что я с ней сделал?

Матрена.
Что сделал? Эка вздумал поминать! Никто не знает: ни кот, ни кошка, ни поп Ерошка. А девка сама идет.

Никита.
Как идет‑то?

Матрена.
Известно, из‑под страху идет‑то. Да идет же. Да что же делать‑то? Тогда бы думала. А теперь ей упираться нельзя. И сватам тоже обиды нет. Смотрели два раза девку‑то, да и денежки за ней. Все шито‑крыто.

Никита.
А в погребе‑то что?

Матрена
(смеется).
Что в погребе? Капуста, грибы, картошки, я чай. Что старое поминать?

Никита.
Рад бы не поминал. Да не могу я. Как заведешь мысль, так вот и слышу. Ох, что вы со мной сделали?

Матрена.
Да что ты в сам деле ломаешься?

Никита
(переворачивается ничком).
Матушка! Не томи ты меня. Мне вот по куда дошло.

Матрена.
Да все ж надо. И так болтает народ, а тут вдруг ушел отец, нейдет, благословлять не насмелится. Сейчас прикладать станут. Как заробеешь, сейчас догадываться станут. Ходи тором, не положат вором. А то бежишь от волка, напхаешься на ведмедя. Пуще всего виду не показывай, не робь, малый, а то хуже вознают.

Никита.
Эх, запутляли вы меня!

Матрена.
Да буде, пойдем. А выдь да благослови; всё как должно, честь честью, и делу конец.

Никита
(лежит ничком).
Не могу я.

Матрена
(сама с собой).
И что сделалось? Все ничего, ничего, да вдруг нашло. Напущение, видно. Микитка, вставай! Гляди, вон и Анисья идет, гостей побросала.

Явление девятое

Никита, Матрена и Анисья.

Анисья
(нарядная, красная, выпивши).
И хорошо как, матушка. Так хорошо, честно! И как народ доволен. Где ж он?

Матрена.
Здесь, ягодка, здесь. В солому лег, да и лежит. Нейдет.

Никита
(глядит на жену).
Ишь, тоже пьяная! Гляжу, так с души прет. Как с ней жить? (Поворачивается ничком.)
Убью я ее когда‑нибудь. Хуже будет.

Анисья.
Вишь куда, в солому забрался. Аль хмель изнял? (Смеется.)
Полежала бы я с тобой тут, да неколи. Пойдем, доведу. А уж как хорошо в доме‑то! Лестно поглядеть. И гармония! Играют бабы, хорошо как. Пьяные все. Уж так почестно, хорошо так!

Никита.
Что хорошо‑то?

Анисья.
Свадьба, веселая свадьба. Все люди говорят, на редкость свадьба такая. Так честно, хорошо все. Иди же. Вместе пойдем… я выпила, да доведу. (Берет за руку.)

Никита
(отдергивается с отвращением).
Иди одна. Я приду.

Анисья.
Чего кауришься‑то! Все беды избыли, разлучницу сбыли, жить нам только, радоваться. Всё так честно, по закону. Уж так я рада, что и сказать нельзя. Ровно я за тебя в другой раз замуж иду. И‑и! народ как доволен! Все благодарят. И гости всё хорошие. И Иван Мосеич – тоже и господин урядник. Тоже повеличали.

Никита.
Ну, и сиди с ними, – зачем пришла?

Анисья.
Да и то идти надо. А то к чему пристало? Хозяева ушли и гостей побросали. А гости всё хорошие.

Никита
(встает, обирает с себя солому).
Идите, а я сейчас приду.

Матрена.
Ночная‑то кукушка денную перекуковала. Меня не послухал, а за женой сейчас пошел. (Матрена и Анисья идут.)
Идешь, что ль?

Никита.
Сейчас приду. Вы идите, я следом. Приду, благословлять буду…

Бабы останавливаются. Идите… а я следом. Идите же!

Бабы уходят. Никита глядит им вслед задумавшись.

Явление десятое

Никита один, потом Митрич.

Никита
(садится и разувается).
Так и пошел я! Как же! Нет, вы поищите, на перемете нет ли. Распростал петлю да прыгнул с перемета, и ищи меня. И вожжи, спасибо, тута. (Задумывается.)
То бы размыкал. Какое ни будь горе, размыкал бы! А то вон оно где – в сердце оно, не вынешь никак. (Приглядывается ко двору.)
Никак, опять идет. (Передразнивает Анисью.)
«Хорошо, и хорошо как! Полежу с тобой!» У! шкуреха подлая! На ж тебе, обнимайся со мной, как с перемета снимут. Один конец. (Схватывает веревку, дергает ее.)

Митрич
(пьяный поднимается, не пуская веревку).
Не дам. Никому не дам. Сам принесу. Сказал, принесу солому – принесу! Микита, ты? (Смеется.)
Ах, черт! Аль за соломой?

Никита.
Давай веревку.

Митрич.
Нет, ты погоди. Послали меня мужики. Я принесу… (Поднимается на ноги, начинает сгребать солому, но шатается, справляется и под конец падает.)
. Ее верх. Пересилила…

Никита.
Давай вожжи‑то.

Митрич.
Сказал, не дам. Ах, Микишка, глуп ты как свиной пуп. (Смеется.)
Люблю тебя, а глуп ты. Ты глядишь, что я запил. А мне черт с тобой! Ты думаешь ты мне нужен… Ты гляди на меня. Я унтер! Дурак, не умеешь сказать: унтер‑офицер гренадерского ее величества самого первого полка. Царю, отечеству служил верой и правдой. А кто я? Ты думаешь, я воин? Нет, я не воин, а я самый последний человек, сирота я, заблудущий я. Зарекся я пить. А теперь закурил!.. Что ж, ты думаешь, я боюсь тебя? Как же! Никого не боюсь. Запил, так запил! Теперь недели две смолить буду, картошку под орех разделаю. До креста пропьюсь, шапку пропью, билет заложу и не боюсь никого. Меня в полку пороли, чтоб не пил я. Стегали, стегали… «Что, говорят, будешь?» Буду, говорю. Чего бояться дерьма‑то? Вон он я! Какой есть, такого бог зародил. Зарекся не пить. Не пил. Теперь запил – пью. И не боюсь никого. Потому не вру, а как есть… Чего бояться, дерьма‑то? На‑те, мол, вот он я. Мне поп один сказывал. Дьявол – он самый хвастун. Как, говорит, начал ты хвастать, сейчас ты и заробеешь. А как стал робеть от людей, сейчас он, беспятый‑то, сейчас и сцапал тебя и попер, куда ему надо. А как не боюсь я людей‑то, мне и легко! Начхаю ему в бороду, лопатому‑то, – матери его поросятины! Ничего он мне не сделает. На, мол, выкуси!

Никита
(крестится).
И что ж это я в самом деле? (Бросает веревку.)

Митрич.
Чего?

Никита
(поднимается).
Не велишь бояться людей?

Митрич.
Есть чего бояться, дерьма‑то. Ты их в бане‑то погляди. Все из одного теста. У одного потолще брюхо, а то потоньше, только и различки в них. Вона! кого бояться, в рот им ситного пирога с горохом!

Явление одиннадцатое

Никита. Митрич, Матрона (выходит из двора).

Матрена
(кличет).
Что, идешь, что ли?

Никита.
Ох! Да и лучше так‑то. Иду. (Идет ко двору.)

Занавес

Сцена вторая

Перемена декорации. Изба первого действия, полна народом, сидящим за столами, и стоящими. В переднем углу Акулина с женихом. На столе иконы и хлеб. В числе гостей Марина, муж её и урядник. Бабы поют песни. Анисья разносит вино. Песни замолкают.

Явление первое

Анисья, Марина, муж Марины, Акулина, жених, извозчик, урядник, сваха, дружно, Матрена, гости и народ.

Извозчик.
Ехать так ехать, а церковь разве близко.

Дружко.
А вот дай срок, вотчим благословит. Да где ж он?

Анисья.
Идет. Сейчас идет, миленькие. Кушайте еще по стаканчику, не обижайте.

Сваха.
Что ж долго? Уж с какого времени ждем.

Анисья.
Придет. Сейчас придет. Стриженая девка косы не заплетет, тут будет. Кушайте, миленькие. (Подносит вино.)
Сейчас идет. Поиграйте еще, красавицы, пока что.

Извозчик.
Да уж все песни пропели ожидамши.

Бабы поют. Посередине песни входят Никита и Аким.

Явление второе

Те же, Никита и Аким.

Никита
(держит Акима за руку и подталкивает вперед себя).
Иди, батюшка, без тебя нельзя.

Аким.
Не люблю я, значит, тае…

Никита
(на баб).
Буде, замолчите. (Оглядывает всех в избе.)
Марина, ты тут?

Сваха.
Иди, бери образ, благословляй.

Никита.
Погоди, дай срок. (Оглядывается.)
Акулина, ты здесь?

Сваха.
Да что ты народ перекликаешь? Где ж ей быть‑то. Что он чудной какой…

Анисья.
Батюшки родимые! Да что ж он разутый!

Никита.
Батюшка! ты здесь? Гляди на меня. Мир православный, вы все здесь, и я здесь! Вот он я! (Падает на колени.)

Анисья.
Микитушка, чтой‑то ты? О, головушка моя!

Сваха.
Вот на!

Матрена.
Я и говорю: перепил он французского что ли, много. Опамятуйся, что ты? (Хотят поднять его он не обращает ни на кого внимания, глядит перед собой.)

Никита.
Мир православный! Виноват я, каяться хочу.

Матрена
(тащит его за плечо).
Что ты, с ума спятил? Миленькие, у него ум зашелся. Увести его надо.

Никита
(отстраняет ее плечом).
Оставь! А ты, батюшка, слушай. Первое дело: Маринка, гляди сюда. (Кланяется ей в ноги и поднимается.)
Виноват я перед тобой, обещал тебя замуж взять, соблазнил тебя. Тебя обманул, кинул, прости меня Христа ради! (Опять кланяется в ноги.)

Анисья.
И чего разлопоушился? Не к лицу совсем. Что никто не спрашивает. Встань ты, что озорничаешь?

Матрена.
О‑ох, напущено это на него. И что это сделалось? Попорчен он. Встань. Что пустое болтаешь! (Тянет его.)

Никита
(мотает головой).
Не тронь! Прости, Марина, грех мой перед тобой. Прости Христа ради.

Марина закрывается руками, молчит.

Анисья.
Встань, говорю, что озорничаешь. Вспоминать вздумал. Буде форсить. Стыдно! О, головушка моя! Что это, очумел совсем.

Никита
(отталкивает жену, поворачивается к Акулине).
Акулина, к тебе речь теперь. Слушайте, мир православный! Окаянный я. Акулина! виноват я перед тобой. Твой отец не своею смертью помер. Ядом отравили его.

Анисья
(вскрикивает).
Головушка моя! Да что он?

Матрена.
Не в себе человек. Уведите ж вы его.

Народ подходит, хочет взять его.

Аким
(отстраняет руками).
Постой! Вы, ребята, тае, постой, значит.

Никита.
Акулина, я его ядом отравил. Прости меня Христа ради.

Акулина
(вскакивает).
Брешет он! Я знаю кто.

Сваха.
Что ты? Ты сиди.

Аким.
О господи! Грех‑то, грех‑то.

Урядник.
Борите его! А старосту пошлите да понятых. Надо акт составить. Встань‑ка ты, поди сюда.

Аким
(на урядника).
А ты, значит, тае, светлые пуговицы, тае, значит, погоди. Дай он, тае, скажет, значит.

Урядник
(Акиму).
Ты, старик, смотри не мешайся. Я должен составить акт.

Аким.
Экий ты, тае. Погоди, говорю. Об ахте, тае, не толкуй, значит. Тут, тае, божье дело идет… кается человек, значит, а ты, тае, ахту…

Урядник.
Старосту!

Аким.
Дай божье дело отойдет, значит, тогда, значит, ты и, тае, справляй, значит.

Никита.
Еще, Акулина, перед тобою грех мой великий: соблазнил я тебя, прости Христа ради! (Кланяется ей в ноги.)

Акулина
(выходит из‑за стола). Пусти
меня, не пойду замуж. Он мне велел, а теперь не пойду.

Урядник.
Повтори, что сказал.

Никита.
Погодите, господин урядник, дайте досказать.

Аким
(в восторге).
Говори, дитятко, все говори, легче будет. Кайся богу, не бойся людей. Бог‑то, бог‑то! Он во!..

Никита.
Отравил я отца, погубил я, пес, и дочь. Моя над ней власть была, погубил ее и ребеночка.

Акулина.
Правда это, правда.

Никита.
На погребице доской ребеночка её задушил. Сидел на нем… душил… а в нем косточки хрустели. (Плачет.)
И закопал в землю. Я сделал, один я!

Акулина.
Брешет. Я велела.

Никита.
Не щити ты меня. Не боюсь я теперь никого. Прости меня, мир православный! (Кланяется в землю.)

Молчание.

Урядник.
Вяжите его, свадьба ваша, видно, расстроилась.

Подходит народ с кушаками.

Никита.
Погоди, поспеешь… (Отцу кланяется в ноги.)
Батюшка родимый, прости и ты меня, окаянного! Говорил ты мне спервоначала, как я этой блудной скверной занялся, говорил ты мне: «Коготок увяз, и всей птичке пропасть», не послушал я, пес, твоего слова, и вышло по‑твоему. Прости меня Христа ради.

Аким
(в восторге).
Бог простит, дитятко родимое. (Обнимает его.)
Себя не пожалел, он тебя пожалеет. Бог‑то, бог‑то! Он во!..

Явление третье

Те же и староста.

Староста
(входит).
Понятых и здесь много.

Урядник.
Сейчас допрос снимем.

Никиту вяжут.

Акулина
(подходит и становится рядом).
Я скажу правду. Допрашивай и меня.

Никита
(связанный).
Нечего допрашивать. Все я один сделал. Мой и умысел, мое и дело. Ведите куда знаете. Больше ничего не скажу.

Занавес

Плоды просвещения
(Комедия в четырех действиях)
Действующие лица

Леонид Федорович Звездинцев,
отставной поручик конной гвардии, владетель 24 тысяч десятин в разных губерниях. Свежий мужчина, около 60 лет, мягкий, приятный, джентльмен. Верит в спиритизм и любит удивлять других своими рассказами.

Анна Павловна Звездинцева,
его жена, полная, молодящаяся дама, озабоченная светскими приличиями, презирающая своего мужа и слепо верящая доктору. Дама раздражительная.

Бетси,
их дочь, светская девица, лет 20‑ти, с распущенными манерами, подражающими мужским, в pince‑nez.[1]
Кокетка и хохотунья. Говорит очень быстро и очень отчетливо, поджимая губы, как иностранка.

Василий Леонидыч,
их сын, 25‑ти лет, кандидат юридических наук, без определенных занятий, член общества велосипедистов, общества конских ристалищ и общества поощрения борзых собак. Молодой человек, пользующийся прекрасным здоровьем и несокрушимой самоуверенностью. Говорит громко и отрывисто. Либо вполне серьезен, почти мрачен, либо шумно‑весел и хохочет громко.

Алексей Владимирович Кругосветлов,
профессор. Ученый, лет 50‑ти, с спокойными, приятно самоуверенными манерами и такою же медлительною, певучей речью. Охотно говорит. К не соглашающимся с собой относится кротко‑презрительно. Много курит. Худой, подвижный человек.

Доктор,
лет 40, здоровый, толстый, красный человек. Громогласен и груб. Постоянно самодовольно посмеивается.

Марья Константиновна,
девица лет 20‑ти, воспитанница консерватории, учительница музыки, с махрами на лбу, в преувеличенно модном туалете, заискивающая и конфузящаяся.

Петрищев,
лет 28, кандидат филологических наук, ищущий деятельности, член тех же обществ, как и Василий Леонидыч, и, кроме того, общества устройства ситцевых и коленкоровы‑балов. Плешивый, быстрый в движениях и речи и очень учтивый.

Баронесса,
важная дама, лет 50‑ти, неподвижная, говорит без интонаций.

Княгиня,
светская дама, гостья.

Княжна,
светская девица, гримасница, гостья.

Графиня,
древняя дама, насилу движущаяся, с фальшивыми буклями и зубами.

Гросман,
брюнет еврейского типа, очень подвижный, нервный, говорит очень громко.

Толстая барыня,
Марья Васильевна Толбухина, очень важная, богатая и добродушная дама, знакомая со всеми замечательными людьми, прежними и теперешними. Очень толстая говорит поспешно, стараясь переговорить других. Курит.

Барон Клинген
(Кокó), кандидат Петербургского университета, камер‑юнкер, служащий при посольстве. Вполне correct[2]
и потому спокоен душою и тихо весел.

Дама.

Барин
(без слов).

Сахатов, Сергей Иванович,
лет 50‑ти, бывший товарищ министра, элегантный господин, широкого европейского образования, ничем не занят и всем интересуется. Держит себя достойно и даже несколько строго.

Федор Иваныч,
камердинер, лет под 60. Образованный и любящий образование человек, злоупотребляющий употреблением pince‑nez и носового платка, который он медленно развертывает. Следит за политикой. Человек умный и добрый.

Григорий,
лакей, лет 28, красавец собой, развратный, завистливый и смелый.

Яков,
лет 40, буфетчик, суетливый, добродушный, живущий только деревенскими семейными интересами.

Семен,
буфетный мужик, лет 20. Здоровый, свежий, деревенский малый, белокурый, без бороды еще, спокойный, улыбающийся.

Кучер,
лет 35. Щеголь, с усами только, грубый и решительный.

Старый повар,
лет 45, лохматый, небритый, раздутый, желтый, трясущийся, в нанковом летнем оборванном пальто к грязных штанах и опорках, говорит хрипло. Слова вырываются из него как бы через преграду.

Кухарка,
говорунья, недовольная, лет 30.

Швейцар,
отставной солдат.

Таня,
горничная, лет 19‑ти, энергичная, сильная, веселая и быстро изменяющая настроение девушка. В минуты сильного возбуждения радости взвизгивает.

1‑й мужик,
лет 60‑ти, ходил старшиной, полагает, что знает обхождение с господами, и любит себя послушать.

2‑й мужик,
лет 45, хозяин, грубый и правдивый, не любит говорить лишнего. Отец Семена.

3‑й мужик,
лет 70‑ти, в лаптях, нервный, беспокойный, торопится, робеет и разговором заглушает свою робость.

1‑й выездной лакей графини.
Старик старого завета, с лакейской гордостью.

2‑й выездной и лакей,
огромный, здоровый, грубый.

Артельщик
из магазина. В синей поддевке, с чистым румяным лицом. Говорит твердо, внушительно и ясно.

Действие происходит в столице, в доме Звездинцевых.

Действие первое

Театр представляет переднюю богатого дома в Москве. Три двери: наружная, в кабинет Леонида Федоровича и в комнату Василья Леонидыча. Лестница наверх, во внутренние покои; сзади нее проход в буфет.

Явление первое

Григорий (молодой и красивый лакей, глядится в зеркало и прихорашивается).

Григорий.
А жаль усов! Не годится, говорит, лакею усы! А отчего? Чтобы видно было, что ты лакей. А то как бы не превзошел сынка ее любезного. И есть кого! Хоть и без усов, а далеко ему… (Вглядывается с улыбкой.)
И сколько их за мной волочатся! Только никто вот не нравится, как Таня эта! Простая горничная! Нда! А вот лучше барышни. (Улыбается.)
Да и мила! (Прислушивается.)
Вот, она и есть! (Улыбается.)
Вишь, постукивает каблучками… в‑ва!..

Явление второе

Григорий и Таня (с шубкой и ботинками).

Григорий.
Татьяне Марковне мое почтение!

Таня.
Что, смотритесь всё? Думаете, очень из себя хороши?

Григорий.
А что, неприятен?

Таня.
Так, ни приятен, ни неприятен, а середка на половину. Что ж это у вас шубы‑то понавешаны?

Григорий.
Сейчас, сударыня, уберу. (Снимает шубу и накрывает ею Таню, обнимая ее.)
Таня, что я тебе скажу…

Таня.
Ну вас совсем! И к чему это пристало! (Сердито вырывается.)
Говорю же, оставьте!

Григорий
(оглядывается).
Поцелуйте же.

Таня.
Да что вы в самом деле пристали? Я вас так поцелую!.. (Замахивается.)

Василий Леонидыч.
(За сценой слышен звонок и потом крик.)
Григорий!

Таня.
Вон, идите, Василий Леонидыч зовет.

Григорий.
Подождет, он только глаза продрал. Слушай‑ка, отчего не любишь?

Таня.
И какие такие любови выдумали! Я никого не люблю.

Григорий.
Неправда, Семку любишь. И нашла же кого, буфетного мужика сиволапого!

Таня.
Ну, какой ни на есть, да вот вам завидно.

Василий Леонидыч
(за сценой).
Григорий!

Григорий.
Поспеешь!.. Есть чему завидовать! Ведь ты только начала образовываться и с кем связываешься? То ли дело меня бы полюбила… Таня…

Таня
(сердито и строго).
Говорю, не будет вам ничего.

Василий Леонидыч
(за сценой).
Григорий!!!

Григорий.
Уж очень строго себя ведете.

Василий Леонидыч
(за сценой, упорно, ровно, во всю мочь кричит).
Григорий! Григорий! Григорий!

Таня и Григорий смеются.

Григорий.
Меня ведь какие любили!

Звонок.

Таня.
Ну и идите к ним, а меня оставьте.

Григорий.
Глупая ты, посмотрю. Ведь я не Семен.

Таня.
Семен жениться хочет, а не глупости.

Явление третье

Григорий, Таня и артельщик (несет большой картон с платьем).

Артельщик.
С добрым утром!

Григорий.
Здравствуйте. От кого?

Артельщик.
От Бурде, с платьем, да вот записка барыне.

Таня
(берет записку).
Посидите тут, я подам. (Уходит.)

Явление четвертое

Григорий, артельщик и Василий Леонидыч (высовывается из двери в рубашке и туфлях).

Василий Леонидыч.
Григорий!

Григорий.
Сейчас!

Василий Леонидыч.
Григорий! разве не слышишь!

Григорий.
Я только пришел.

Василий Леонидыч.
Воды теплой и чаю.

Григорий.
Сейчас Семен принесет.

Василий Леонидыч.
А это что? От Бурдье?

Артельщик.
Так точно‑с.

Василий Леонидыч и Григорий уходят. Звонок.

Явление пятое

Артельщик и Таня (вбегает на звонок и отворяет дверь).

Таня
(артельщику).
Подождите.

Артельщик.
И так дожидаюсь.

Явление шестое

Артельщик, Таня и Сахатов (входит в дверь).

Таня.
Извините, сейчас вышел лакей. Да вы пожалуйте. Позвольте! (Снимает шубу.)

Сахатов
(оправляясь).
Дома Леонид Федорович? Встали?

Звонок.

Таня.
Как же, давно уж!

Явление седьмое

Артельщик, Таня и Сахатов. Входит доктор.

Доктор
(ищет лакея. Увидав Сахатова, с развязностью).
А? мое почтение!

Сахатов
(пристально вглядывается).
Доктор, кажется?

Доктор.
А я думал, что вы за границей. К Леониду Федоровичу?

Сахатов.
Да. А вы что же? Болен разве кто?

Доктор
(посмеиваясь).
Не то чтобы болен, а, знаете, с этими барынями беда! До трех часов каждый день сидит за винтом, а сама тянется в рюмку. А барыня сырая, толстая, да и годочков‑то немало.

Сахатов.
Вы так и Анне Павловне высказываете ваш диагноз? Ей не нравится, я думаю.

Доктор
(смеясь).
Что же, правда. Все эти штуки проделывают, а потом расстройство пищеварительных органов, давление на печень, нервы, – ну, и пошла писать, а ты ее подправляй. Беда с ними! (Посмеивается.)
А вы что? Вы, кажется, спирит тоже?

Сахатов.
Я? Нет, я не спирит тоже… Ну, мое почтение! (Хочет идти, но доктор останавливает.)

Доктор.
Нет, ведь я тоже не отрицаю вполне, когда такой человек, как Кругосветлов, принимает участие. Нельзя же! Профессор, европейская известность. Что‑нибудь да есть. Хотелось бы как‑нибудь посмотреть, да все некогда, другое дело есть.

Сахатов.
Да, да. Мое почтение! (Уходит с легким поклоном.)

Доктор
(Тане).
Встали?

Таня.
В спальне. Да вы пожалуйте.

Сахатов и доктор расходятся в разные стороны.

Явление восьмое

Артельщик, Таня и Федор Иваныч (входит с газетой в руках).

Федор Иваныч
(к артельщику).
Вы что?

Артельщик.
От Бурде, с платьем да с запиской. Велели подождать.

Федор Иваныч.
А, от Бурде! (К Тане.)
Кто это прошел?

Таня.
Сахатов, Сергей Иваныч, и еще доктор. Они тут постояли, поговорили. Все о спиритичестве.

Федор Иваныч
(поправляя).
Об спиритизме.

Таня.
Да я и говорю об спиритичестве. А вы слышали. Федор Иваныч, как прошлый раз удалось хорошо? (Смеется.)
И стучало, и веща перелетали.

Федор Иваныч.
А ты почем знаешь?

Таня.
А Лизавета Леонидовна сказывали.

Явление девятое

Таня, Федор Иваныч, артельщик и Яков‑буфетчик (бежит с стаканом чаю).

Яков
(к артельщику).
Здравствуйте!

Артельщик
(грустно).
Здравствуйте.

Яков стучит в дверь к Василью Леонидычу.

Явление десятое

Те же и Григорий.

Григорий.
Давай.

Яков.
А стаканы вчерашние всё не принесли, да и поднос от Насилья Леонидыча. Ведь с меня спросят.

Григорий.
Поднос занят у него с сигарками.

Яков.
Так вы переложите. Ведь с меня взыскивают.

Григорий.
Принесу, принесу!

Яков.
Вы говорите, принесу, а его нет. Намедни хватились, а подавать не на чем.

Григорий.
Да принесу, говорю. Эка суета!

Яков.
Вам хорошо так говорить, а я вот третий чай подавай да завтракать собирай. Треплешься, треплешься день‑деньской. Есть ли у кого в доме больше моего дела? А все нехорош!

Григорий.
Да уж чего лучше? Вишь, как хорош!

Таня.
Вам все нехороши, только вы один…

Григорий
(к Тане).
Тебя не спросили! (Уходит.)

Явление одиннадцатое

Таня, Яков, Федор Иваныч, и артельщик.

Яков.
Да что, я не обижаюсь, Татьяна Марковна, барыня не говорила ничего про вчерашнее?

Таня.
Это об лампе‑то?

Яков.
И как это она вырвалась из рук, бог ее знает. Только стал обтирать, хотел перехватить, – вышмыгнула как‑то… В мелкие кусочки! Все мое несчастье! Ему хорошо, Григорию‑то Михайлычу, говорить, как он один головой, а вот как семья? Ведь тоже надо обдумать да прокормить. Я на труды не смотрю. Так ничего не говорила? Ну, и слава богу! А ложечки у вас, Федор Иваныч, одна или две?

Федор Иваныч.
Одна, одна. (Читает газету.)

Яков уходит.

Явление двенадцатое

Таня, Федор Иваныч и артельщик. Слышен звонок. Входят Григорий с подносом и швейцар.

Швейцар
(Григорию).
Доложите барину, мужики из деревни.

Григорий
(указывая на Федора Иваныча).
Дворецкому доложи, а мне некогда. (Уходит.)

Явление тринадцатое

Таня, Федор Иваныч, швейцар и артельщик.

Таня.
Откуда мужики?

Швейцар.
Из Курской, кажется…

Таня
(взвизгивает).
Они… Это Семенов отец о земле. Пойду встречу. (Бежит.)

Явление четырнадцатое

Федор Иваныч, швейцар и артельщик.

Швейцар.
Так как скажете: пустить их сюда или как? Они говорят – об земле, барин знает.

Федор Иваныч.
Да, о покупке земли. Так, так. Гость у него теперь. Ты вот что: скажи, чтоб подождали.

Швейцар.
Где ж ждать?

Федор Иваныч.
Пусть на дворе подождут, я тогда вышлю.

Швейцар уходит.

Явление пятнадцатое

Федор Иваныч, Таня, за ней три мужика, Григорий и артельщик.

Таня.
Направо. Сюда, сюда!

Федор Иваныч.
Я не велел пускать было сюда.

Григорий.
То‑то, егоза!

Таня.
Да ничего, Федор Иваныч, они тут с краюшка.

Федор Иваныч.
Натопчут.

Таня.
Они ноги обтерли, да я и подотру. (Мужикам.)
Вот тут и станьте.

Мужики входят, несут гостинцы в платках: кулич, яйца, полотенца, ищут, на что креститься. Крестятся на лестницу, кланяются Федору Иванычу и становятся твердо.

Григорий
(Федору Иванычу).
Федор Иваныч! вот говорили, от Пироне фасонисты щиблетки, уж это чего лучше у энтого‑то? (Показывает на третьего мужика в чунях.)

Федор Иваныч.
Все вам только пересмеивать людей!

Григорий уходит.

Явление шестнадцатое

Таня, Федор Иваныч и три мужика.

Федор Иваныч
(встает и подходит к мужикам).
Так вы самые курские, о покупке земли?

1‑й мужик.
Так точно. Происходит, примерно, насчет свершения продажи земли мы. Доложить бы как?

Федор Иваныч.
Да, да, знаю, знаю, Подождите здесь, я сейчас доложу. (Уходит.)

Явление семнадцатое

Таня и три мужика. Василий Леонидыч (за сценой).

Мужики оглядываются, не знают, куда деть гостинцы.

1‑й мужик.
Как же, значит, это, не знаю, как назвать, на чем бы подать? Хворменно, чтоб предмет исделать. Блюдце бы, что ли?

Таня.
Сейчас, сейчас. Давайте сюда; покамест вот так. (Ставит на диванчик.)

1‑й мужик.
Это какого звания, примерно, почтенный подходил‑то к нам?

Таня.
Это камердин.

1‑й мужик.
Прямое дело, камардин. В распоряжении, значит, тоже. (К Тане.)
А вы, примерно, тоже при услужении будете?

Таня.
В горничных я. Ведь я тоже деменская. Я ведь вас знаю, и вас знаю, только энтого дяденьку не знаю. (Указывает на третьего мужика.)

3‑й мужик.
Тех вознала, а меня не вознала?

Таня.
Вы Ефим Антоныч?

1‑й мужик.
Двистительно.

Таня.
А вы Семенов родитель, Захар Трифоныч?

2‑й мужик.
Верно.

3‑й мужик.
А я, скажем, Митрий Чиликин. Вознала теперь?

Таня.
Теперь и вас знать будем.

2‑й мужик.
Ты чья же будешь?

Таня.
А Аксиньи, солдатки покойной, сирота.

1‑й и 3‑й мужики
(с удивлением).
Ну‑у?!

2‑й мужик.
Недаром говорится: дай за поросенка грош, посади в рожь, он и будет хорош.

1‑й мужик.
Двистительно. Сходственно, вроде как мамзель.

3‑й мужик.
Это как есть. О господи!

Василий Леонидыч
(за сценой звонит, а потом кричит).
Григорий! Григорий!

1‑й мужик.
Кто ж это так очень себя беспокоит, примерно?

Таня.
Молодой барин это.

3‑й мужик.
О господи! Сказывал, пока что, лучше бы наружу подождали.

Молчание.

2‑й мужик.
Тебя‑то Семен замуж берет?

Таня.
А разве он писал? (Закрывается фартуком.)

2‑й мужик.
Стало, писал! Да не дело задумал. Избаловался, вижу, малый.

Таня
(живо).
Нет, он ничего не избаловался. Послать его вам?

2‑й мужик.
Чего посылать‑то. Дай срок. Успеем!

Слышны отчаянные крики Василья Леонидыча: «Григорий! черт тебя возьми!»

Явление восемнадцатое

Те же. Из двери Василий Леонидыч (в рубашке, надевает pince‑nez).

Василий Леонидыч.
Вымерли все?

Таня.
Нет его, Василий Леонидыч… Сейчас я пошлю. (Направляется к двери.)

Василий Леонидыч.
Ведь я слышу, что разговаривают. Это что за чучелы явились? А, что?

Таня.
Это мужички из курской деревни, Василий Леонидыч.

Василий Леонидыч
(на артельщика).
А это кто? А, да, от Бурдье!

Мужики кланяются. Василий Леонидыч не обращает на них внимания, Григорий встречается с Таней в дверях, Таня остается.

Явление девятнадцатое

Те же и Григорий.

Василий Леонидыч.
Я тебе говорил, – те ботинки. Не могу я эти носить!

Григорий.
Да и те там же стоят.

Василий Леонидыч.
Да где же там?

Григорий.
Да там же.

Василий Леонидыч.
Врешь!

Григорий.
Да вот увидите.

Василий Леонидыч и Григорий уходят.

Явление двадцатое

Таня, три мужика и артельщик.

3‑й мужик.
А може, скажем, не время таперь, пошли бы на фатеру, обождали бы пока что.

Таня.
Нет, ничего, подождите. Вот я вам сейчас тарелки для гостинцев принесу. (Уходит.)

Явление двадцать первое

Те же, Сахатов, Леонид Федорович, и за ними Федор Иваныч.

Мужики берут гостинцы и становятся в позы.

Леонид Федорович
(мужикам).
Сейчас, сейчас, подождите. (На артельщика.)
А это кто?

Артельщик.
От Бурде.

Леонид Федорович.
А, от Бурдье!

Сахатов
(улыбаясь).
Да я не отрицаю; но, согласитесь, что, не видав всего того, что вы говорите, нашему брату, непосвященному, трудно верить.

Леонид Федорович.
Вы говорите: я не могу верить. Но мы и не требуем веры. Мы требуем исследованья. Ведь не могу же я не верить этому кольцу. А кольцо получено мною оттуда.

Сахатов.
Как оттуда?
Откуда?

Леонид Федорович.
Из того мира. Да.

Сахатов
(улыбаясь).
Очень интересно, очень интересно!

Леонид Федорович.
Но, положим, вы думаете, что я увлекающийся человек, воображающий себе то, чего нет, но ведь вот Алексей Владимирович Кругосветлов, кажется, не кто‑нибудь, а профессор, и вот признает то же. Да не он один. А Крукс? А Валлас?

Сахатов.
Да ведь я не отрицаю. Я говорю только, что это очень интересно. Интересно знать, как Кругосветлов объясняет?

Леонид Федорович.
У него своя теория! Да вот приезжайте нынче вечером; он будет непременно. Сначала Гросман будет… знаете, известный угадыватель мыслей.

Сахатов.
Да, я слышал, но ни разу не случалось видеть.

Леонид Федорович.
Ну так приезжайте. Сначала Гросман, а потом Капчич, и наш сеанс медиумический… (Федору Иванычу.)
Не вернулся посланный от Капчича?

Федор Иваныч.
Нет еще.

Сахатов.
Так как же бы мне узнать?

Леонид Федорович.
Да вы приезжайте, все равно приезжайте. Если Капчича и не будет, мы найдем своего медиума. Марья Игнатьевна – медиум; не такой сильный, как Капчич, но все‑таки…

Явление двадцать второе

Те же и Таня (входит с тарелками для гостинцев. Прислушивается к разговору).

Сахатов
(улыбаясь).
Да, да. Но только вот обстоятельство: почему медиумы всегда из так называемого образованного круга? И Капчич и Марья Игнатьевна. Ведь если это особенная сила, то она должна бы встречаться везде, в народе, в мужиках.

Леонид Федорович.
Так и бывает. Так часто бывает, что у нас в доме один мужик, и тот оказался медиумом. На днях мы позвали его во время сеанса. Нужно было передвинуть диван – и забыли про него. Он, вероятно, и заснул. И, представьте себе, наш сеанс уж кончился, Капчич проснулся, и вдруг мы замечаем, что в другом углу комнаты около мужика начинаются медиумические явления: стол двинулся и пошел.

Таня
(в сторону).
Это когда я из‑под стола лезла.

Леонид Федорович.
Очевидно, что он тоже медиум. Тем более, что лицом он очень похож на Юма, Вы помните Юма? – белокурый, наивный.

Сахатов
(пожимая плечами).
Вот как. Это очень интересно! Так вот вы его бы и испытали.

Леонид Федорович.
И испытаем. Да и не он один. Медиумов бездна. Мы только не знаем их. Вот на днях одна больная старушка передвинула каменную стену.

Сахатов.
Передвинула каменную стену?

Леонид Федорович.
Да, да, лежала в постели и совсем не знала, что она медиум. Уперлась рукой о стену, а стена и отодвинулась.

Сахатов.
И не завалилась?

Леонид Федорович.
И не завалилась.

Сахатов.
Странно! Ну, так я приеду вечером.

Леонид Федорович.
Приезжайте, приезжайте! Сеанс будет во всяком случае.

Сахатов одевается. Леонид Федорович провожает его.

Явление двадцать третье

Те же, без Сахатова.

Артельщик
(Тане).
Доложите же барыне! Что же, мне ночевать, что ли?

Таня.
Подождите. Оне едут с барышней, так скоро сами выйдут. (Уходит.)

Явление двадцать четвертое

Те же, без Тани.

Леонид Федорович
(подходит к мужикам, те кланяются и подают гостинцы).
Не надо это!

1‑й мужик
(улыбаясь).
Да уж это первым долгом происходит. Как и мир нам предлегал.

2‑й мужик.
Уж это как водится.

3‑й мужик.
И не толкуй! Потому, как мы много довольны… Как родители наши, скажем, вашим родителям, скажем, служили, так и мы жалаем от души, а не то чтобы как… (Кланяется.)

Леонид Федорович.
Да что вы? Чего вы именно желаете?

1‑й мужик.
К вашей милости, значит.

Явление двадцать пятое

Те же и Петрищев (быстро вбегает в шинели).

Петрищев.
Василий Леонидыч проснулся? (Увидев Леонида Федоровича, кланяется ему одной головой.)
Леонид Федорович. Вы к сыну?

Петрищев.
Я? Да, я на минутку к Вово.

Леонид Федорович.
Пройдите, пройдите.

Петрищев снимает шинель и скоро идет.

Явление двадцать шестое

Те же, без Петрищева.

Леонид Федорович
(к мужикам).
Да‑с. Ну, так вы что ж?

2‑й мужик.
Прими гостинцы‑то.

1‑й мужик
(улыбаясь).
Значит, деревенские предложения.

3‑й мужик.
И не толкуй, – что там! Мы жалаем, как отцу родному. И не толкуй.

Леонид Федорович.
Ну что ж… Федор, прими.

Федор Иваныч.
Ну, давайте сюда. (Берет гостинцы.)

Леонид Федорович.
Так в чем же дело?

1‑й мужик.
Да к вашей милости мы.

Леонид Федорович.
Вижу, что ко мне; да чего же вы желаете?

1‑й мужик.
А насчет совершения продажи земли движение исделать. Происходит…

Леонид Федорович.
Что же, вы покупаете землю, что ли?

1‑й мужик.
Двистительно, это как есть. Происходит… значит, насчет покупки собственности земли. Так мир нас, примерно, и вполномочил, чтобы взойтить, значит, как полагается, через государственную банку с приложением марки узаконенного числа.

Леонид Федорович.
То есть вы желаете купить землю через посредство байка, – так, что ли?

1‑й мужик.
Это как есть, как летось вы нам предлог поделали. Происходит, значит, всей суммы полностью тридцать две тысячи восемьсот шестьдесят четыре рубля в покупки собственности земли.

Леонид Федорович.
Это так, по как же приплату?

1‑й мужик.
А приплату предлагает мир, чтоб, как летось говорено, рассрочить, значит, в получении в наличностях, по законам положений, четыре тысячи рублей полностью.

2‑й мужик.
Четыре тысячи получи денежки теперь, значит, а остальные чтоб обождать.

3‑й мужик
(пока развертывает деньги).
Уж это будь в надежде, себя заложим, а того не сделаем, чтоб как‑нибудь, а скажем, как‑никак, а чтобы, скажем, того… как должно.

Леонид Федорович.
Да ведь я писал вам, что я согласен только в таком случае, коли соберете все деньги.

1‑й мужик.
Это, двистительно, приятнее бы, да не в возможностях, значит.

Леонид Федорович.
Так что же делать?

1‑й мужик.
Мир, примерно, на то упевал, что как летось предлог исделали в отсрочке платежа…

Леонид Федорович.
То было прошлого года; тогда я соглашался, а теперь не могу…

2‑й мужик.
Да как же так? Обнадежил, мы и бумагу выправили, и деньги собрали.

3‑й мужик.
Помилосердствуй, отец. Земля наша малая, не то что скотину, – курицу, скажем, и ту выпустить некуда. (Кланяется.)
Не греши, отец! (Кланяется.)

Леонид Федорович.
Это, положим, правда, что прошлого года я соглашался отсрочить, да тут вышло обстоятельство… Так что мне теперь это неудобно.

2‑й мужик.
Нам без этой земли надо жизни решиться.

1‑й мужик.
Двистительно, без земли наше жительство должно ослабнуть и в упадок произойти.

3‑й мужик
(кланяется).
Отец! земля малая, не то что скотину, – куренка, скажем, и того выпустить некуда. Отец! помилосердствуй. Прими денежки, отец.

Леонид Федорович
(просматривает пока бумагу).
Я понимаю, мне самому хотелось бы вам сделать доброе. Вы подождите. Я вам через полчаса ответ дам. Федор, скажи, чтоб никого не принимать.

Федор Иваныч.
Очень хорошо.

Леонид Федорович уходит.

Явление двадцать седьмое

Те же, без Леонида Федоровича. Мужики в унынии.

2‑й мужик.
Ишь ты дело‑то! Всё, говорит, подавай. А где их возьмешь?

1‑й мужик.
Кабы летось не обнадежил нас. А то мы так упевали, двистительно, что как летось говорено.

3‑й мужик.
О господи! Я было деньги раскутал. (Завертывает деньги.)
Теперь что станем делать?

Федор Иваныч.
Да у вас в чем дело состоит?

1‑й мужик.
Дело у нас, почтенный, зависит, примерно, вот в чем: предлегал он нам летось рассрочить. Мир на то и взошел мнением и нас вполномочил; а теперь он, примерно, предлегает, чтобы всю сумму полностью. А выходит дело никак неспособно.

Федор Иваныч.
Денег‑то много ль?

1‑й мужик.
Всей суммы в поступлении четыре тысячи рублей, значит.

Федор Иваныч.
Так что ж? – понатужьтесь, соберите еще.

1‑й мужик.
И так натурно собирали. Пороху в этих смыслах, господин, не хватает.

2‑й мужик.
Как их нет, зубами не натянешь.

3‑й мужик.
Мы бы всей душой, да, скажем, и так под метелочку и эти‑то собрали.

Явление двадцать восьмое

Те же, Василий Леонидыч и Петрищев (в дверях, оба с папиросками).

Василий Леонидыч.
Да уж я сказал, буду стараться. Так буду стараться, что как только возможно. А, что?

Петрищев.
Ты пойми, что если ты не достанешь, то это черт знает какая гадость!

Василий Леонидыч.
Да уж сказал – буду стараться, и буду. А, что?

Петрищев.
Да ничего. Я только говорю, что добудь непременно. Я подожду. (Уходит, запирая дверь.)

Явление двадцать девятое

Те же, без Петрищева.

Василий Леонидыч
(махая рукой).
Черт знает что такое.

Мужики кланяются. (Смотрит на артельщика. Федору Иванычу.)
Что это вы этого от Бурдье не отпустите? Он уж совсем жить к нам переехал. Смотрите, он заснул. А, что?

Федор Иваныч.
Да подали записку, велели подождать. Когда Анна Павловна выйдут.

Василий Леонидыч
(смотрит на мужиков и воззривается на деньги).
А это что? Деньги? Это кому? Нам деньги? (К Федору Иванычу.)
Это кто такие?

Федор Иваныч.
Это крестьяне курские, землю покупают.

Василий Леонидыч.
Что ж, продали?

Федор Иваныч.
Да нет, не сошлись еще. Вот скупятся они.

Василий Леонидыч.
А? Это надо их уговорить. (К мужикам.)
Вы что ж, покупаете, а?

1‑й мужик.
Двистительно, мы предлагаем, чтобы как приобресть собственность владения земли.

Василий Леонидыч.
А вы не скупитесь. Вы знаете, я вам скажу, как земля мужичку нужна! А, что? Очень нужна.

1‑й мужик.
Двистительно, земля мужику пристекает первая статья. Это как есть.

Василий Леонидыч.
Ну, вот вы и не скупитесь. Ведь земля что? Можно ведь на ней пшеницу рядами, я вам скажу, посеять. Триста пудов можно взять, но рублю за пуд, триста рублей. А, что?.. А то мяту, так тысячу рублей, я вам скажу, можно с десятины слупить!

1‑й мужик.
Двистительно, это вполне, все продух‑ты можно в действие произвесть, кто понятие имеет.

Василий Леонидыч.
Так непременно мяту. Ведь я учился про это. Это в книгах напечатано. Я вам покажу. А, что?

1‑й мужик.
Двистительно, что касающее вам по книгам виднее. Умственность, значит.

Василий Леонидыч.
Так покупайте, не скупитесь, а давайте деньги. (Федору Иванычу.)
Папа где?

Федор Иваныч.
Дома. Они просили не беспокоить их теперь.

Василий Леонидыч.
Что ж, вероятно, у духа спрашивает, продать ли землю, или нет? А, что?

Федор Иваныч.
Этого не могу сказать. Знаю, что пошли в нерешительности.

Василий Леонидыч.
Как ты думаешь, Федор Иваныч, есть у него деньги? А, что?

Федор Иваныч.
Уж не знаю. Едва ли. А вам зачем? Ведь вы на прошлой неделе взяли куш не маленький.

Василий Леонидыч.
Да ведь я за собак отдал. А теперь ведь ты знаешь: наше новое общество, и Петрищев выбран, а я брал у Петрищева деньги, а теперь надо внести за него и за себя. А, что?

Федор Иваныч.
Это какое ваше новое общество? Велосипедистов?

Василий Леонидыч.
Нет, я тебе сейчас скажу: это новое общество. Очень, я тебе скажу, серьезное общество. И ты знаешь, кто председатель? А, что?

Федор Иваныч.
В чем же это новое общество?

Василий Леонидыч.
Общество поощрения разведения старинных русских густопсовых собак. А, что? И я тебе скажу: нынче первое заседание и завтрак. А вот денег‑то нет! Пойду к нему, попытаюсь. (Уходит в дверь.)

Явление тридцатое

Мужики, Федор Иваныч и артельщик.

1‑й мужик
(Федору Иванычу).
Это кто же, почтенный, будут?

Федор Иваныч
(улыбаясь).
Молодой барин.

3‑й мужик.
Наследник, скажем. О господи! (Прячет деньги.)
Прибрать, видно, пока что.

1‑й мужик.
А нам сказывали, что военный, в заслуге кавалерии, примерно.

Федор Иваныч.
Нет, он, как единственный сын, уволен от воинской повинности.

3‑й мужик.
Для прокорму, скажем, родителев оставлен. Это правильно.

2‑й мужик
(качает головой).
Этот прокормит, что и говорить.

3‑й мужик.
О господи!

Явление тридцать первое

Федор Иваныч, три мужика, Василий Леонидыч, за ним в дверях Леонид Федорович.

Василий Леонидыч.
Вот это всегда так. Право, удивительно. То говорят мне, отчего я ничем не занят, а вот когда я нашел деятельность и занят, основалось общество серьезное, с благородными целями, тогда жалко каких‑нибудь триста рублей!..

Леонид Федорович.
Сказал, что не могу, и не могу. Нет у меня.

Василий Леонидыч.
Да ведь продали землю.

Леонид Федорович.
Во‑первых, не продал, и главное – оставь меня в покое. Ведь тебе сказали, что мне некогда. (Захлопывает дверь.)

Явление тридцать второе

Те же, без Леонида Федоровича.

Федор Иваныч.
Я вам говорил, что теперь не время.

Василий Леонидыч.
Вот, я вам скажу, положение, а? Пойду к мама, одно спасенье. А то сумасшествует с своим спиритизмом и всех забыл. (Идет наверх.)

Федор Иваныч садится было за газету.

Явление тридцать третье

Те же. Сверху сходят Бетси и Марья Константиновна. За ними Григорий.

Бетси.
Карета готова?

Григорий.
Выезжает.

Бетси
(Марье Константиновне).
Пойдемте, пойдемте! Я видела, что это он.

Марья Константиновна.
Кто он?

Бетси.
Очень хорошо знаете, что Петрищев.

Марья Константиновна.
Так где же он?

Бетси.
У Вово сидит. Вот увидите.

Марья Константиновна.
А вдруг не он?

Мужики и артельщик кланяются.

Бетси
(к артельщику).
А, вы от Бурдье, с платьем?

Артельщик.
Так точно. Прикажите отпустить.

Бетси.
Да я не знаю. Это мама.

Артельщик.
Не могу знать кому. Нам приказано снести и деньги получить.

Бетси.
Ну так подождите.

Марья Константиновна.
Это все тот же костюм для шарады?

Бетси.
Да, прелестный костюм. А мама не берет и не хочет платить.

Марья Константиновна.
Отчего же?

Бетси.
А вот спросите у мама. Для Вово за собак заплатить пятьсот рублей не дорого, а платье сто рублей дорого. А не могу же я играть чучелой! (На мужиков.)
А это кто такие?

Григорий.
Мужики, землю покупают какую‑то.

Бетси.
А я думала, охотники. Вы не охотники?

1‑й мужик.
Никак нет‑с, госпожа. Мы насчет свершения продажи акта земли, к Леониду Федоровичу.

Бетси.
Как же, к Вово должны были прийти охотники? Да вы наверное не охотники?

Мужики молчат. Какие глупые! (Подходит к двери.)
Вово! (Хохочет.)

Марья Константиновна.
Да ведь мы его встретили сейчас.

Бетси.
Охота вам помнить!.. Вово, ты здесь?

Явление тридцать четвертое

Те же и Петрищев.

Петрищев.
Вово нет, но я готов исполнить за него все, что потребуется. Здравствуйте! Здравствуйте, Марья Константиновна! (Трясет руку сильно и долго Бетси, а потом Марье Константиновне.)

2‑й мужик.
Вишь, ровно воду накачивает.

Бетси.
Заменить не можете, но все‑таки лучше, чем ничего. (Хохочет.)
Какие это у вас дела с Вово?

Петрищев.
Дела? Дела финансовые, то есть они, дела наши – фи! и вместе с тем нансовые, и кроме еще финансовые.

Бетси.
Что же значит нансовые?

Петрищев.
Вот вопрос! В том‑то и штука, что ничего не значит!

Бетси.
Ну, это не вышло, совсем не вышло! (Хохочет.)

Петрищев.
Нельзя ведь, чтобы всякий раз выходило. Это вроде аллегри. Аллегри, аллегри, а потом и выигрыш.

Федор Иваныч уходит в кабинет Леонида Федоровича.

Явление тридцать пятое

Те же, без Федора Иваныча.

Бетси.
Ну, это не вышло; а скажите, вы вчера были у Мергасовых?

Петрищев.
Не столько у mère Gassof, сколько у père Gassof, и даже не père Gassof, a y fils Gassof.[3]

Бетси.
Не можете без jeu de mots?[4]
Это болезнь. И цыгане были? (Смеется.)

Петрищев
(поет).
На фартучках петушки, золотые гребешки!..

Бетси.
Экие счастливые! А мы скучали у Фофо.

Петрищев
(продолжая напевать).
И божилась, и клялась – побывать ко мне… Как дальше? Марья Константиновна, как дальше?

Марья Константиновна.
Ко мне на час…

Петрищев.
Как? Как, Марья Константиновна? (Хохочет.)

Бетси.
Cessez, vous devenez impossible![5]

Петрищев.
J'ai cessé, j'ai bébé, j'ai dédé…[6]

Бетси.
Я вижу одно средство избавиться от ваших острот – это заставить вас петь. Пойдемте к Вово в комнату, у него и гитара есть. Пойдемте, Марья Константиновна, пойдемте!

Бетси, Марья Константиновна и Петрищев уходят в комнату Василия Леонидыча.

Явление тридцать шестое

Григорий, три мужика и артельщик.

1‑й мужик.
Это чьи же?

Григорий.
Одна – барышня, а другая – мамзель, музыки учит.

1‑й мужик.
В науку производит, значит. А как аккуратна. Настоящий патрет.

2‑й мужик.
Что же замуж не выдают? Года‑то уж небось вышли?

Григорий.
Разве как у вас, пятнадцати лет?

1‑й мужик.
А мужчинка‑то тот, примерно, из музыканщиков?

Григорий
(передразнивая).
Из музыканщиков!.. Ничего‑то вы не понимаете!

1‑й мужик.
Это, двистительно, глупость наша, значит, необразованность.

3‑й мужик.
О господи!

Слышно пение цыганских песен с гитарой из комнаты Василия Леонидыча.

Явление тридцать седьмое

Григорий, три мужика, артельщик, входит Семен и вслед за ним Таня. Таня наблюдает за встречей отца с сыном.

Григорий
(к Семену).
Ты чего?

Семен.
К господину Капчичу посылали.

Григорий.
Ну, что?

Семен.
На словах приказали сказать, нынче никак быть не могут.

Григорий.
Хорошо, я доложу. (Уходит.)

Явление тридцать восьмое

Те же, без Григория.

Семен
(отцу).
Здорово, батюшка! Дяде Ефиму, дяде Митрию – почтение! Дома здоровы ли?

2‑й мужик.
Здорово, Семен.

1‑й мужик.
Здорово, братец.

3‑й мужик.
Здорово, малый. Жив ли?

Семен
(улыбаясь).
Что ж, батюшка, пойдем, что ль, чайку попить?

2‑й мужик.
Погоди, отделаемся, – разве не видишь, недосуг таперь?

Семен.
Ну, ладно, я у крыльца ждать буду. (Уходит.)

Таня
(бежит за ним).
Ты что ж ничего не сказал?

Семен.
Как же теперь говорить при народе? Дай срок, пойдем чай пить, я и скажу. (Уходит.)

Явление тридцать девятое

Те же, без Семена, Федор Иваныч выходит и садится к окну с газетой.

1‑й мужик.
Ну что ж, почтенный, как дело наше происходит?

Федор Иваныч.
Погодите, сейчас выйдет, кончает.

Таня
(к Федору Иванычу).
А вы почем, Федор Иваныч, знаете, что кончает?

Федор Иваныч.
А я знаю, когда он вопросы окончит, то он вслух перечитывает вопрос и ответ.

Таня.
Неужели ж правда, что блюдечком можно разговаривать с духами?

Федор Иваныч.
Стало быть, можно.

Таня.
Ну что ж, они ему скажут подписать – он и подпишет?

Федор Иваныч.
А то как же?

Таня.
Да ведь они словами не говорят?

Федор Иваныч.
Азбукой. Против какой буквы остановится, он и замечает.

Таня.
Ну, а если в сиансе?..

Явление сороковое

Те же и Леонид Федорович.

Леонид Федорович.
Ну, друзья мои, не могу. Очень бы желал, но никак не могу. Если все деньги; то другое дело.

1‑й мужик.
Это, двистительно, чего б лучше. Да маломочен народ, никак невозможно.

Леонид Федорович.
Не могу, не могу никак. Вот и бумага ваша. Не могу подписать.

3‑й мужик.
А ты пожалей, отец, помилосердствуй!

2‑й мужик.
Что ж так делать? Обида это.

Леонид Федорович.
Обиды, братцы, нету. Я вам тогда летом говорил: коли хотите, делайте. Вы не захотели, а теперь мне нельзя.

3‑й мужик.
Отец! смилосердуйся. Как жить таперича? Земля малая, не то что скотину – курицу, скажем; и ту выпустить некуда.

Леонид Федорович идет и останавливается в дверях.

Явление сорок первое

Те же, барыня и доктор сходят сверху. За ними Василий Леонидыч, в веселом и игривом настроении духа, укладывает деньги в бумажник.

Барыня
(затянутая, в шляпке).
Так принять?

Доктор.
Коли повторные явления будут, непременно принять. А главное – ведите себя лучше. А то как же вы хотите, чтобы густой сироп прошел через тоненькую волосяную трубочку, когда еще мы эту трубочку зажмем? Нельзя? Так и желчепровод. Все ведь это очень просто.

Барыня.
Ну, хорошо, хорошо.

Доктор.
То‑то хорошо, а все по‑старому; а так, барыня, нельзя, нельзя. Ну прощайте!

Барыня.
Не прощайте, а до свиданья. Вечером я вас все‑таки жду; без вас я не решусь.

Доктор.
Ладно, ладно. Коли время будет, заверну. (Уходит.)

Явление сорок второе

Те же, без доктора.

Барыня
(увидав мужиков).
Это что? Что это? Что это за люди?

Мужики кланяются.

Федор Иваныч.
Это крестьяне из Курской о покупке земли к Леониду Федоровичу.

Барыня.
Я вижу, что крестьяне, да кто их пустил?

Федор Иваныч.
Леонид Федорович приказали. Они с ними сейчас говорили о продаже земли.

Барыня.
И какая продажа? Совсем не нужно продавать. А главное– как же пускать людей с улицы в дом! Как пускать людей с улицы! Нельзя пускать в дом людей, которые ночевали бог знает где… (Разгорячается все более и более.)
В одеждах, я думаю, всякая складка полна микроб: микробы скарлатины, микробы оспы, микробы дифтерита! Да ведь они из Курской, из Курской губернии, где повальный дифтерит!.. Доктор, доктор! Воротите доктора!

Леонид Федорович уходит, закрывая дверь. Григорий выходит за доктором.

Явление сорок третье

Те же, без Леонида Федоровича и Григория.

Василий Леонидыч
(курит на мужиков).
Ничего, мама, хотите я их окурю так, что всем микробам капут? А, что?

Барыня строго молчит, ожидая возвращения доктора. (К мужикам.)
А вы свиней выкармливаете? Вот выгодно‑то!

1‑й мужик.
Двистительно, пускаем когда и по свиной части.

Василий Леонидыч.
Таких… Иу, иу! (Хрюкает поросенком.)

Барыня.
Вово, Вово! перестань!

Василий Леонидыч.
Похоже? А, что?

1‑й мужик.
Двистительно, сходственно.

Барыня.
Вово, перестань, я тебе говорю!

2‑й мужик.
Это к чему же?

3‑й мужик.
Сказывал, на фатеру бы пока что.

Явление сорок четвертое

Те же, доктор и Григорий.

Доктор.
Ну, что еще? Что такое?

Барыня.
Да вот вы говорите, чтобы не волноваться. Ну как тут быть спокойной. Я сестру не вижу два месяца, я остерегаюсь всякого сомнительного посетителя. И вдруг люди из Курска, прямо из Курска, где повальный дифтерит, – в середине моего дома!

Доктор.
То есть вот эти молодцы‑то?

Барыня.
Ну да, прямо из дифтеритной местности!

Доктор.
Да, коли из дифтеритной местности, то, разумеется, неосторожно, но все‑таки очень‑то волноваться незачем.

Барыня.
Да ведь вы сами же предписываете осторожность?

Доктор.
Ну да, ну да, только волноваться‑то очень незачем.

Барыня.
Да ведь как же? Полную дезинфекцию надо.

Доктор.
Нет, что ж полную, это дорого слишком, рублей триста, а то и больше станет. А я вам дешево и сердито устрою. Возьмите‑ка на большую бутылку воды…

Барыня.
Отварной?

Доктор.
Все равно. Отварной лучше… Так на бутылку воды столовую ложку салициловой кислоты, да и велите перемыть все, чего касались даже, а их самих, молодцов этих, разумеется, вон. Вот и все. Тогда смело. Да того же состава через пульверизатор в воздух пропустите, стаканчика два, три, и посмотрите, как хорошо будет. Совершенно безопасно!

Барыня.
Таня где? Позовите Таню!

Явление сорок пятое

Те же и Таня.

Таня.
Что прикажете?

Барыня.
Знаешь большую бутылку в уборной?

Таня.
Из которой прачку вчера брызгали?

Барыня.
Ну да, а то какая же! Так вот возьми ты эту бутыль и вымой прежде, где они стоят, мылом, потом этим…

Таня.
Слушаю‑с. Я знаю как.

Барыня.
Да потом возьми пульверизатор… Впрочем, я вернусь, сама сделаю.

Доктор.
Так и сделайте, и не бойтесь. Ну, так до свиданья, до вечера. (Уходит.)

Явление сорок шестое

Те же, без доктора.

Барыня.
А их вон, вон, чтоб их духу не было. Вон, вон. Идите, что смотрите?

1‑й мужик.
Двистительно, мы как по глупости, как нам предлегаить…

Григорий
(выпроваживая мужиков).
Ну, ну, идите, идите.

2‑й мужик.
Платок‑то мой дай!

3‑й мужик.
О господи! Говорил я – на фатеру бы покуда что.

Григорий выталкивает его.

Явление сорок седьмое

Барыня, Григорий, Федор Иваныч, Таня, Василий Леонидыч и артельщик.

Артельщик
(несколько раз порывавшийся говорить).
Будет ответ какой?

Барыня.
А, это от Бурдье? (Горячась.)
Никакого, никакого, и несите назад. Я ей говорила, что я такого костюма не заказывала и дочери своей носить не позволю.

Артельщик.
Не могу знать, меня послали.

Барыня.
Ступайте, ступайте и несите назад. Я сама заеду.

Василий Леонидыч
(торжественно).
Господин посланник от Бурдье, ступайте!

Артельщик.
Давно бы сказали. Что ж я пять часов сидел?

Василий Леонидыч.
Посланец Бурдье, ступайте!

Барыня.
Перестань, пожалуйста.

Артельщик уходит.

Явление сорок восьмое

Те же, без артельщика.

Барыня.
Бетси! Где она? Вечно ее ждать.

Василий Леонидыч
(кричит во все горло).
Бетси! Петрищев! Идите скорей! Скорей! Скорей! А, что?

Явление сорок девятое

Те же, Петрищев, Бетси и Марья Константиновна.

Барыня.
Вечно тебя ждешь.

Бетси.
Напротив, я вас жду.

Петрищев кланяется одной головой и целует руку барыне.

Барыня.
Здравствуйте! (К Бетси.)
Всегда отвечать!

Бетси.
Если вы, мама, не в духе, так лучше я не поеду.

Барыня.
Едем или не едем?

Бетси.
Да едемте, что ж делать?

Барыня.
Видела от Бурдье?

Бетси.
Видела и очень была рада. Я заказывала костюм и надену, когда заплатят за него деньги.

Барыня.
Я не заплачу и не позволю надеть неприличный костюм.

Бетси.
Отчего он стал неприличный? То был приличен, а то на вас pruderie[7]
нашла.

Барыня.
Не pruderie, a переделать весь лиф, тогда можно.

Бетси.
Мама, право, это невозможно.

Барыня.
Ну одевайся же.

Садятся. Григорий надевает ботики.

Василий Леонидыч.
Марья Константиновна! А вы видите, какая пустота в передней?

Марья Константиновна.
А что? (Вперед смеется.)

Василий Леонидыч.
А от Бурдье ушел. А, что? Хорошо? (Хохочет громко.)

Барыня.
Ну, едем. (Выходит в дверь и тотчас же возвращается.)
Таня!

Таня.
Что прикажете?

Барыня.
Фифку без меня чтоб не простудить. Если будет проситься выпускать, то непременно надеть капотец желтенький. Она не совсем здорова.

Таня.
Слушаю‑с.

Барыня, Бетси и Григорий уходят.

Явление пятидесятое

Петрищев, Василий Леонидыч, Таня и Федор Иваныч.

Петрищев.
Ну что же, добыл?

Василий Леонидыч.
Я тебе скажу, с трудом. Сначала сунулся к родителю, – зарычал и прогнал. Я к родительнице, – ну, и добился. Тут! (Хлопает по карману.)
Уж если я возьмусь, от меня не уйдешь… Мертвая хватка. А, что? А нынче ведь приведут моих волкодавов.

Петрищев и Василий Леонидыч одеваются и уходят. Таня идет за ними.

Явление пятьдесят первое

Федор Иваныч один.

Федор Иваныч.
Да, все неприятности. И как это они не могут в согласии жить? Да и правду сказать, молодое поколенье – не то. А царство женщин? Как давеча Леонид Федорович хотели было вступиться, да увидали, что она в экстазе, захлопнули дверь. Редкой доброты человек! Да, редкой доброты… Это что? Таня‑то их опять ведет.

Явление пятьдесят второе

Федор Иваныч, Таня и три мужика.

Таня.
Идите, идите, дяденьки, ничего.

Федор Иваныч.
Зачем же ты их опять привела?

Таня.
Да как же, Федор Иваныч, батюшка, надо же как‑нибудь похлопотать за них. А я уж вымою заодно.

Федор Иваныч.
Да ведь не сойдется дело, я уж вижу.

1‑й мужик.
Как же, поштенный, наше дело в действие произвесть? Вы, ваше степенство, побеспокойтесь как‑нибудь, а уж мы в награждение хлопот от миру благодарность представить можем вполне.

3‑й мужик.
Постарайся, соколик, жить нам нельзя. Земля малая, – не то что скотину, а курицу, скажем, и ту выпустить некуда.

Кланяются.

Федор Иваныч.
И жалко мне вас, да не знаю, братцы. Я ведь очень понимаю. Да ведь отказал он. Теперь как же? Да и барыня еще несогласна. Едва ли! Ну, да давайте бумагу, – пойду, попытаюсь, попрошу его. (Уходит.)

Явление пятьдесят третье

Таня и три мужика (вздыхают).

Таня.
Да вы мне скажите, дяденьки, в чем дело‑то стало?

1‑й мужик.
Да вот только бы подписом приложения руки.

Таня.
Только чтоб барин бумагу подписал, да?

1‑й мужик.
Только всего, приложить руку и деньги взять, вот бы и развязка.

3‑й мужик.
Написал бы только: как мужички, скажем, жалают, так, скажем, и я жалаю. И всего дела: взял, подписал, и крышка.

Таня.
Только подписать? На бумаге только чтоб барин подписал? (Задумывается.)

1‑й мужик.
Двистительно, только всего и зависит дело. Подписал, значит, и больше никаких.

Таня.
Вы погодите, что вот Федор Иваныч скажет. Если он не уговорит, я попытаю одну штуку.

1‑й мужик.
Объегоришь?

Таня.
Попытаю.

3‑й мужик.
Ай, деушка, хлопотать хочет. Только выхлопочи ты дело, всю жизнь, скажем, кормить миром обвяжемся. Вот как!

1‑й мужик.
Кабы в действие произвесть такое дело, двистительно озолотить можно.

2‑й мужик.
Да уж что говорить!

Таня.
Верно не обещаю; как это говорится, попытка – не шутка, а…

1‑й мужик.
А спрос – не беда. Это двистительно.

Явление пятьдесят четвертое

Те же и Федор Иваныч.

Федор Иваныч.
Нет, братцы, не выходит ваше дело, не согласился и не согласится. Берите бумагу. Идите, идите.

1‑й мужик
(берет бумагу, к Тане).
Так уж на тебя, примерно, упевать станем.

Таня.
Сейчас, сейчас. Вы идите, на улице подождите, а я сию минуту выбегу, скажу чтó.

Мужики уходят.

Явление пятьдесят пятое

Федор Иваныч и Таня.

Таня.
Федор Иваныч, голубчик, доложите барину, чтоб он ко мне вышел. Мне ему словечко сказать надо.

Федор Иваныч.
Это что за новости?

Таня.
Да нужно, Федор Иваныч. Доложите, пожалуйста, худого ничего, ей‑богу.

Федор Иваныч.
Какое такое дело?

Таня.
Да секрет маленький. Я вам после открою. Вы доложите только.

Федор Иваныч
(улыбаясь).
И что ты строишь, не пойму! Да ну, скажу, скажу. (Уходит.)

Явление пятьдесят шестое

Таня одна.

Таня.
Право, сделаю. Ведь он сам говорил, что сила в Семене есть, а ведь я все знаю, как делать. Тогда никто не догадался. А теперь научу Семена. А не выйдет дело, не беда. Разве грех какой?

Явление пятьдесят седьмое

Таня, Леонид Федорович и за ними Федор Иваныч.

Леонид Федорович
(улыбаясь).
Вот просительница‑то! Что это у тебя за дело?

Таня.
Секрет маленький, Леонид Федорович. Позвольте мне один на один сказать.

Леонид Федорович.
Что так? Федор, выдь на минутку.

Явление пятьдесят восьмое

Леонид Федорович и Таня.

Таня.
Как я жила, выросла в вашем доме, Леонид Федорович, и как благодарна вам за все, я как отцу родному откроюсь. Живет у вас Семен, и хочет он на мне жениться.

Леонид Федорович.
Вот как!

Таня.
Открываюсь перед вами, как перед богом. Посоветоваться мне не с кем, как сирота я.

Леонид Федорович.
Что ж, отчего же! Он, кажется, малый хороший.

Таня.
Это точно, он все бы ничего, только одно я сумлеваюсь. И спросить хотела вас, что есть за ним одно дело, а я и понять не могу… как бы не худое что.

Леонид Федорович.
Что ж, он пьет?

Таня.
Нет, помилуй бог! А как я знаю, что спиритичество есть…

Леонид Федорович.
Знаешь?

Таня.
Как же‑с! Я очень понимаю. Другие, точно, по необразованию не понимают этого…

Леонид Федорович.
Ну так что ж?

Таня.
Да вот опасаюсь насчет Семена. С ним это бывает.

Леонид Федорович.
Что бывает?

Таня.
Да вот вроде, как спири…тичество. Это у людей спросите. Как только он задремлет у стола, сейчас стол затрясется, весь заскрипит так: тук, ту… тук! Все и люди слышали.

Леонид Федорович.
Вот как раз то, что я утром Сергею Ивановичу говорил. Ну?..

Таня.
А то… когда это было?.. Да, в середу. Сели обедать. Только он сел за стол, а ложка сама к нему в руку – прыг!

Леонид Федорович.
А, это интересно! И в руку прыг? Что ж, он задремал?

Таня.
Вот уж не приметила. Кажется, что задремал.

Леонид Федорович.
Ну?..

Таня.
Ну, вот я и опасаюсь и об этом спросить хотела, что не будет ли от этого вреда? Тоже век жить, а в нем такое дело.

Леонид Федорович
(улыбаясь).
Нет, не бойся, тут худого ничего нет. А это значит только то, что он медиум
, – просто медиум. Я и прежде знал, что он медиум.

Таня.
Вот что… А я‑то боялась!

Леонид Федорович.
Нет, не бойся, ничего. (Сам с собой.)
Вот и прекрасно. Капчича не будет, мы его нынче и испытаем… Нет, ты, милая, не бойся, он и хороший муж будет, и все… А это особенная сила, она во всех есть. Только в одних слабей, в других сильней.

Таня.
Покорно вас благодарю. Я теперь и думать не буду. А то я боялась… Что значит неученье‑то наше!

Леонид Федорович.
Нет, нет, не бойся. Федор!

Явление пятьдесят девятое

Те же и Федор Иваныч.

Леонид Федорович.
Я пойду со двора. К вечеру приготовь все для сеанса.

Федор Иваныч.
Да ведь Капчич не изволит быть.

Леонид Федорович.
Ничего, все равно. (Надевает шинель.)
Пробный сеанс будет с своим медиумом. (Уходит. Федор Иваныч провожает его.)

Явление шестидесятое

Таня одна.

Таня.
Поверил, поверил! (Взвизгивает, прыгает.)
Ей‑богу, поверил! Вот чудо‑то! (Взвизгивает.)
Теперь сделаю, только бы Семен не сробел.

Явление шестьдесят первое

Таня и Федор Иваныч (возвращается).

Федор Иваныч.
Ну что же, сказала свой секрет?

Таня.
Сказала. Да я и вам открою, только после… А у меня и к вам, Федор Иваныч, просьба есть.

Федор Иваныч.
Какая же это ко мне‑то просьба?

Таня
(стыдливо).
Вы мне как второй отец были, я вам как перед богом откроюсь.

Федор Иваныч.
Да ты не виляй, прямо к делу.

Таня.
Да что дело? Дело то, что Семен на мне жениться хочет.

Федор Иваныч.
Вот как! То‑то я примечаю…

Таня.
Да что ж мне скрываться? Мое дело сиротское, а вы сами знаете здешнее городское заведение: всякий пристает; хоть бы Григорий Михайлыч, проходу от него нету. Тоже и этот… знаете? Они думают, что у меня души нет, что я только им для забавы далась…

Федор Иваныч.
Умница, хвалю! Ну, так что же?

Таня.
Да Семен писал отцу, а он, отец‑то, нынче меня увидал, да сейчас и говорит: избаловался, – про сына‑то. Федор Иваныч! (Кланяется.)
Будьте мне заместо отца, поговорите с стариком, с Семеновым отцом. Я бы их в кухню провела, а вы бы зашли, да и поговорили старику.

Федор Иваныч
(улыбаясь).
Это сватом я, значит, буду? Что ж, можно.

Таня.
Федор Иваныч, голубчик, будьте заместо отца родного, а я век за вас буду бога молить.

Федор Иваныч.
Хорошо, хорошо; пройду ужо. Обещаю, так сделаю. (Берет газету.)

Таня.
Второй отец мне будете.

Федор Иваныч.
Хорошо, хорошо.

Таня.
Так я буду в надежде… (Уходит.)

Явление шестьдесят второе

Федор Иваныч один.

Федор Иваныч
(кивает головой).
А ласковая девочка, хорошая. А ведь сколько их таких пропадает, подумаешь! Только ведь промахнись раз один – пошла по рукам… Потом в грязи ее уж не сыщешь. Не хуже, как Наталья сердечная… А тоже была хорошая, тоже мать родила, лелеяла, выращивала… (Берет газету.)
Ну‑ка, что Фердинанд наш, как изворачивается?..

Занавес

Действие второе

Театр представляет внутренность людской кухни. Мужики, раздевшись и запотев, сидят у стола и пьют чай. Федор Иваныч с сигарой на другом конце сцены. На печке старый повар, не видный первые четыре явления.

Явление первое

Три мужика и Федор Иваныч.

Федор Иваныч.
Мой совет, ты ему не препятствуй. Если его желание есть и ее тоже, так и с богом. Девушка хорошая, честная. На это не смотри, что она щеголиха. Это по‑городски, нельзя без этого. А девушка умная.

2‑й мужик.
Что ж, коли его охота есть. Ему жить с ней, а не мне. Только уж оченно чиста. Как ее в избу введешь? Свекрови‑то она и погладиться не дастся.

Федор Иваныч.
Это, братец ты мой, не от чистоты, а от характера. Коли доброго характера, так будет покорна и уважительна.

2‑й мужик.
Да уж возьму, коли так малый усетился, чтобы беспременно ее взять. Тоже с немилой жить беда! Со старухой посоветуюсь, да и с богом.

Федор Иваныч.
Ну, и по рукам.

2‑й мужик.
Да уж видно, что так.

1‑й мужик.
И как тебе фортунит, Захар: приехал за совершением дела, а глядь – сноху за сына какую кралю высватал. Только бы спрыснуть, значит, чтобы хворменно было.

Федор Иваныч.
Этого совсем не нужно.

Неловкое молчание. Я ведь вашу жизнь крестьянскую очень понимаю. Я, вам скажу, сам подумываю, где бы землицы купить. Домик построил бы да крестьянствовал. Хоть бы в вашей стороне.

2‑й мужик.
Разлюбезное дело!

1‑й мужик.
Двистительно, при деньгах можно в деревне себе всякое удовольствие получить.

3‑й мужик.
Что и говорить! Деревенское дело, скажем, во всяком разе слободно, не то, что в городу.

Федор Иваныч.
Что ж, примете в общество, коли у вас поселюсь?

2‑й мужик.
Отчего же не принять? Вина старикам выставишь, сейчас примут.

1‑й мужик.
Да питейное заведение, примерно, или трактир откроете, житье такое будет, что умирать не надо. Царствуй, и больше никаких.

Федор Иваныч.
Там видно будет. А только хочется на старости лет спокойно пожить. Жить мне и здесь хорошо – жалко и оставить: Леонид Федорович ведь редкой доброты человек.

1‑й мужик.
Это двистительно. Да что же он наше‑то дело? Ужели ж так, без последствий?

Федор Иваныч.
Он‑то бы рад.

2‑й мужик.
Видно, он жены боится..

Федор Иваныч.
Не боится, а тоже согласия нет.

3‑й мужик.
А ты бы, отец, постарался, а то как нам жить? Земля малая…

Федор Иваныч.
Да вот посмотрим, что выйдет от Татьяниных хлопот. Ведь она взялась.

3‑й мужик
(пьет чай).
Отец, помилосердствуй! Земля малая, не токмо скотину, – курицу, скажем, и ту выпустить некуда.

Федор Иваныч.
Да кабы в моих руках дело было. (Ко 2‑му мужику.)
Так так, братец, сваты мы с тобой будем. Кончено дело об Тане‑то?

2‑й мужик.
Да уж сказал коли я, и без пропою назад не попячусь. Только бы дело наше вышло.

Явление второе

Те же, входит кухарка, заглядывает на почку, делает туда знаки и тотчас же начинает оживленно говорить с Федором Иванычем.

Кухарка.
Сейчас из белой кухни позвали Семена вверх; барии да энтот, что вызывает с ним, лысый‑то, посадили его да велели на место Капчича действовать.

Федор Иваныч.
Что ты врешь!

Кухарка.
Как же! сейчас Тане Яков сказывал.

Федор Иваныч.
Чудно это!

Явление третье

Те же и кучер.

Федор Иваныч.
Ты что?

Кучер
(к Федору Иванычу).
Так и скажите, что я не нанимался с собаками жить. Пускай другой кто живет, а я с собаками жить не согласен.

Федор Иваныч.
С какими собаками?

Кучер.
Да привели от Василья Леонидыча трех кобелей к нам в кучерскую. Напакостили, воют, а приступиться нельзя – кусаются. Злые, черти! – того и гляди, сожрут. И то хочу поленом ноги им перебить.

Федор Иваныч.
Да когда же это?

Кучер.
Да нынче привели с выставки, какие‑то дорогие, пустопсовые, что ль, леший их знает! Либо собакам в кучерской, либо кучерам жить. Так и скажите.

Федор Иваныч.
Да, это непорядок. Я пойду спрошу.

Кучер.
Их бы сюда, что ль, к Лукерье.

Кухарка
(горячо).
Тут люди обедают, а ты кобелей запереть хочешь. Уж и так…

Кучер.
А у меня кафтаны, полости, сбруя. А чистоту спрашивают. Ну, в дворницкую, что ль.

Федор Иваныч.
Надо Василью Леонидычу сказать.

Кучер
(сердито).
Повесил бы себе на шею кобелей этих, да и ходил бы с ними, а то сам‑то небось на лошадях ездить любит. Красавчика испортил ни за что. А лошадь была!.. Эх, житье! (Уходит, хлопая дверью.)

Явление четвертое

Те же, без кучера.

Федор Иваныч.
Да, непорядки, непорядки! (К мужикам.)
Ну, так так‑то, пока прощайте, ребята!

Мужики.
С богом.

Федор Иваныч уходит.

Явление пятое

Те же, без Федора Иваныча. Как только Федор Иваныч уходит, на печке слышно кряхтенье.

2‑й мужик.
Уж и гладок же, ровно анарал.

Кухарка.
Да что и говорить! Горница особая, стирка на него вся от господ, чай, сахар – это все господское, и пища со стола.

Старый повар.
Как черту не жить, – накрал!

2‑й мужик.
Это чей же, на печке‑то?

Кухарка.
Да так, человечек один.

Молчание.

1‑й мужик.
Ну, да и у вас, посмотрел я давеча, ужинали, капиталец дюже хорош.

Кухарка.
Жаловаться нельзя. На это она не скупа. Белая булка по воскресеньям, рыба в постные дни по праздникам, а кто хошь, и скоромное ешь.

2‑й мужик.
Разве постом лопает кто?

Кухарка.
Э, да все почитай. Только и постятся, что кучер (не этот, что приходил, а старый…), да Сема, да я, да икономка, а то все скоромное жрут.

2‑й мужик.
Ну, а сам‑то?

Кухарка.
Э, хватился! да он и думать забыл, какой такой пост есть.

3‑й мужик.
О господи!

1‑й мужик.
Дело господское, по книжкам дошли. Потому умственность!

3‑й мужик.
Ситник‑то каждый день, я чай?

Кухарка.
О, ситник! Не видали они твоего ситника! Посмотрел бы пищу у них: чего‑чего нет!

1‑й мужик.
Господская пища, известно, воздушная.

Кухарка.
Воздушная‑то, воздушная, – ну, да и здоровы жрать.

1‑й мужик.
В аппеките, значит.

Кухарка.
Потому запивают. Вин этих сладких, водок, наливок шипучих, к каждому кушанью – свое. Ест и запивает, ест и запивает.

1‑й мужик.
Она, значит, в препорцию и проносит пищу‑то.

Кухарка.
Да уж как здоровы жрать – беда! У них ведь нет того, чтоб сел, поел, перекрестился да встал, а бесперечь едят.

2‑й мужик.
Как свиньи, в корыто с ногами.

Мужики смеются.

Кухарка.
Только, господи благослови, глаза продерут, сейчас самовар, чай, кофе, щиколад. Только самовара два отопьют, уж третий ставь. А тут завтрак, а тут обед, а тут опять кофий. Только отвалятся, сейчас опять чай. А тут закуски пойдут: конфеты, жамки – и конца нет. В постели лежа – и то едят.

3‑й мужик.
Вот так так. (Хохочет.)

1‑й и 2‑й мужики.
Да ты чего?

3‑й мужик.
Хоть бы денек так пожить!

2‑й мужик.
Ну, а когда же дела делают?

Кухарка.
Какие у них дела? В карты да в фортепьяны – только и делов. Барышня, так та, бывало, как глаза продерет, так сейчас к фортепьянам, и валяй! А эта, что живет, учительша, стоит, ждет, бывало, скоро ли опростаются фортепьяны; как отделалась одна, давай эта закатывать. А то двое фортепьян поставят, да по двое, вчетвером запузыривают. Так‑то запузыривают, аж здесь слышно.

3‑й мужик.
Ох, господи!

Кухарка.
Ну, вот только и делов: в фортепьяны, а то в карты. Как только съехались, сейчас карты, вино, закурят – и пошло на всю ночь. Только встанут – поесть опять!

Явление шестое

Те же и Семен.

Семен.
Чай да сахар!

1‑й мужик.
Милости просим, садись.

Семен
(подходит к столу).
Благодарю покорно.

1‑й мужик наливает ему чай.

2‑й мужик.
Где был?

Семен.
Вверху был.

2‑й мужик.
Что ж, какие же там дела?

Семен.
Да и не поймешь. Не знаю, как сказать.

2‑й мужик.
Да что ж, дело какое?

Семен.
Да и не знаю, как сказать, силу какую‑то во мне пытали. Да я не пойму. Татьяна говорит: делай, мы, говорит, нашим мужикам землю охлопочем, продаст.

2‑й мужик.
Да как же она сделает‑то?

Семен.
Да не пойму от нее, она не сказывает. Только, говорит, делай, как я велю!

2‑й мужик.
Что ж делать‑то?

Семен.
Да сейчас ничего. Посадили меня, свет потушили, велели спать. А Татьяна тут же схоронилась. Они не видят, а я вижу.

2‑й мужик.
Что ж это, к чему?

Семен.
А бог их знает – не поймешь.

1‑й мужик.
Известно, для разгулки времени.

2‑й мужик.
Ну, видно, этих делов не разберем мы с тобой. А вот ты сказывай: денег ты много забрал?

Семен.
Я не брал, все зажито, двадцать восемь рублей, должно.

2‑й мужик.
Это ладно. Ну, а коли бог даст, о земле сладимся, ведь я тебя, Семка, домой возьму.

Семен.
С моим удовольствием.

2‑й мужик.
Набаловался ты, я чай. Пахать не захочешь?

Семен.
Пахать‑то? Давай сейчас. Косить, пахать, это все из рук не вывалится.

1‑й мужик.
А все, примерно, после городского жительства не поманится.

Семен.
Ничего, и в деревне жить можно.

1‑й мужик.
А вот дядя Митрий на твое место охотится, на великатную жизнь.

Семен.
Ну, дядя Митрий, наскучит. Оно, глядеться, легко, а беготни тоже много. Замотаешься.

Кухарка.
Вот ты бы, дядя Митрий, посмотрел балы у них. Вот подивился бы!

3‑й мужик.
А что ж, едят всё?

Кухарка.
Куды тебе? Посмотрел бы, что было! Меня Федор Иваныч провел. Посмотрела я: барыни – страсть! Разряжены, разряжены, что куда тебе! А по сих мест голые, и руки голые.

3‑й мужик.
О господи!

2‑й мужик.
Тьфу, скверность!

1‑й мужик.
Значит, клеймат так позволяет.

Кухарка.
Так‑то и я, дяденька, глянула: что ж это? – все телешом. Веришь ли, старые – наша барыня, у ней, мотри, внуки, – тоже оголились.

3‑й мужик.
О господи!

Кухарка.
Так ведь что: как вдарит музыка, как взыграли, – сейчас это господа подходят каждый к своей, обхватит и пошел кружить.

2‑й мужик.
И старухи?

Кухарка.
И старухи.

Семен.
Нет, старухи сидят.

Кухарка.
Толкуй, я сама видела!

Семен.
Да нет же.

Старый повар
(высовываясь, хрипло).
Полька‑мазурка это. Э, дура, не знает! – танцуют так…

Кухарка.
Ну, ты, танцорщик, помалкивай знай. Во, идет кто‑то.

Явление седьмое

Те же и Григорий. Старый повар поспешно скрывается.

Григорий
(кухарке).
Давай капусты кислой!

Кухарка.
Только с погреба пришла, опять лезть. Кому это?

Григорий.
Барышням тюрю. Живо! С Семеном пришли, а мне некогда.

Кухарка.
Вот наедятся сладко, так, что больше не лезет, их и потянет на капусту.

1‑й мужик.
Для прочистки, значит.

Кухарка.
Ну да, опростают место, опять валяй! (Берет чашку и уходит.)

Явление восьмое

Те же, без кухарки.

Григорий
(мужикам).
Вишь, расселись. Вы смотрите: барыня узнает, она вам такую задаст трепку, не хуже утрешнего. (Смеется и уходит.)

Явление девятое

Три мужика, Семен и старый повар (на печке).

1‑й мужик.
Двистительно, штурму сделала давеча – беда!

2‑й мужик.
Давеча хотел он, видно, вступиться, а потом как глянул, что она крышу с избы рвет, захлопнул дверь: будь ты, мол, неладна.

3‑й мужик
(махая рукой).
Все одно положение. Тоже моя старуха, скажем, другой раз распалится – страсть! Уж я из избы вон иду. Ну ее совсем! Того гляди, скажем, рогачом зашибет. О господи!

Явление десятое

Те же и Яков (вбегает с рецептом).

Яков.
Сема, беги в аптеку, живо, возьми порошки вот барыне!

Семен.
Да ведь он не велел уходить.

Яков.
Успеешь. Твое дело еще, поди, после чаю… Чай да сахар!

1‑й мужик.
Милости просим.

Семен уходит.

Явление одиннадцатое

Те же, без Семена.

Яков.
Некогда, да уж налейте чашечку для компании.

1‑й мужик.
Да вот предлегает разговорка, как давеча ваша госпожа очень как себя гордо повела.

Яков.
О, эта горяча – страсть! Так горяча – сама себя не помнит. Другой раз заплачет даже.

1‑й мужик.
А что, примерно, я спросить хотел? Она что‑то давеча предлегала макроту. Макроту, макроту, говорит, занесли. К чему это приложить, макроту эту самую?

Яков.
О, это макровы. Это, они говорят, такие козявки есть, от них, мол, и болезни все. Так вот, мол, что на вас они. Уж они после вас мыли‑мыли, брызгали‑брызгали где вы стояли. Такая специя есть, от ней дохнут они, козявки‑то.

2‑й мужик.
Так где же они на нас, козявки‑то эти?

Яков
(пьёт чай).
Да они, сказывают, такие махонькие, что и в стекла не видать.

2‑й мужик.
А почем она знает, что они на мне? Може, на ней этой пакости больше моего.

Яков.
А вот поди, спроси их!

2‑й мужик.
А я полагаю, пустое это.

Яков.
Известно, пустое; надо же дохтурам выдумывать, а то за что бы им деньги платить? Вот к нам каждый день ездит. Приехал, поговорил – десятку.

2‑й мужик.
Вре?..

Яков.
А то один есть такой, что сотенную.

1‑й мужик.
Ну! и сотенную?

Яков.
Сотенную? Ты говоришь: сотенную, – по тысяче берет, коли за город ехать. Давай, говорит, тысячу, а не дашь – издыхай себе!

3‑й мужик.
О господи!

2‑й мужик.
Что ж, он слово какое знает?

Яков.
Должно, что знает. Жил я прежде у генерала, под Москвой, сердитый был такой, гордый – страсть, генерал‑то! Так заболела у него дочка. Сейчас послали за этим. Тысячу рублей – приеду… Ну, сговорились, приехал. Так что‑то не потрафили ему. Так, батюшки мои, как цыкнет на генерала. А! говорит, так так‑то ты меня уважаешь, так‑то? Так не стану ж лечить! – Так куда тебе! генерал‑то и гордость свою забыл, всячески улещает. Батюшка! только не бросай!

1‑й мужик.
А тысячу‑то отдали?

Яков.
А то как же?..

2‑й мужик.
То‑то шальные деньги‑то. Что б мужик на эти деньги наделал!

3‑й мужик.
А я думаю, пустое все. Как у меня тады нога прела. Лечил, лечил, скажем, рублей пять пролечил. Бросил лечить, а она и зажила.

Старый повар на печке кашляет.

Яков.
Опять тут, сердешный!

1‑й мужик.
Какой такой мужчинка будет?

Яков.
Да нашего барина повар был, к Лукерье ходит.

1‑й мужик.
Кухмистер, значит. Что ж, здесь проживает?

Яков.
Не… Здесь не велят. А где день, где ночь. Есть три копейки – в ночлежном доме, а пропьет все – сюда придет.

2‑й мужик.
Как же он так?

Яков.
Да так, ослаб. А тоже человек какой был, как барин! При золотых часах ходил, по сорока рублей в месяц жалованья брал. А теперь давно с голоду бы помер, кабы не Лукерья.

Явление двенадцатое

Те же и кухарка (с капустой).

Яков
(к Лукерье).
А я вижу, Павел Петрович опять тут?

Кухарка.
Куда ж ему деться – замерзнуть, что ли?

3‑й мужик.
Что делает винцо‑то! Винцо‑то, скажем… (Щелкает языком с соболезнованием.)

2‑й мужик.
Известно, окрепнет человек – крепче камня; ослабнет – слабее воды.

Старый повар
(слезает с печи, дрожит и ногами и руками).
Лукерья! Говорю, дай рюмочку.

Кухарка.
Куда лезешь! Я те дам такую рюмочку!..

Старый повар.
Боишься ты бога? Умираю. Братцы, пятачок…

Кухарка.
Говорю, полезай на печь.

Старый повар.
Кухарка! пор‑рюмочки. Христа ради, говорю, понимаешь ты – Христом прошу!

Кухарка.
Иди, иди. Чаю вот на!

Старый повар.
Что чай? Что чай? Пустое питье, слабое. Винца бы, только глоточек… Лукерья!

3‑й мужик.
Ах, сердешный, мается как.

2‑й мужик.
Да дай ему, что ль.

Кухарка
(достает в поставце и наливает рюмку).
На вот, больше не дам.

Старый повар
(хватает, пьет дрожа).
Лукерья! Кухарка! Я выпью, а ты понимай…

Кухарка.
Ну, ну, разговаривай! Лезь на печку, и чтобы духа твоего не слышно было.

Старый повар лезет покорно и не переставая ворчит что‑то себе под нос.

2‑й мужик.
Что значит – ослаб человек!

1‑й мужик.
Двистительно, слабость‑то человеческая.

3‑й мужик.
Да что и говорить.

Старый повар укладывается и все ворчит. Молчание.

2‑й мужик.
Ну, что я хотел спросить: эта вот девушка живет у вас с нашей стороны – Аксиньина‑то. Ну что? Как? Как она живет, значит, честно ли?

Яков.
Девушка хорошая, похвалить можно.

Кухарка.
Я тебе, дядя, истину скажу, как я здешнее заведение твердо знаю: хочешь ты Татьяну за сына брать – бери скорее, пока не изгадилась, а то не миновать.

Яков.
Да, это истинно так. Вот летось Наталья, у нас девушка жила. Хорошая девушка была. Так ни за что пропала, не хуже этого… (Показывает на повара.)

Кухарка.
Потому тут нашей сестры пропадает – плотину пруди. Всякому манится на легонькую работу да на сладкую пищу. Ан глядь, со сладкой‑то пищи сейчас и свихнулась. А свихнулась, им уж такая не нужна. Сейчас эту вон – свеженькую на место. Так‑то Наташа сердешная: свихнулась – сейчас прогнали. Родила, заболела, весною прошлой в больнице и померла. И какая девушка была!

3‑й мужик.
О господи! Народ слабый. Жалеть надо.

Старый повар.
Как же, пожалеют они, черти! (Спускает с печи ноги.)
Я у плиты тридцать лет прожарился. А вот не нужен стал: издыхай, как собака!.. Как же, пожалеют!

1‑й мужик.
Это двистительно, положения известная.

2‑й мужик.
Пили, ели, кудрявчиком звали; попили, поели – прощай, шелудяк!

3‑й мужик.
О господи!

Старый повар.
Понимаешь ты много. Что значит: сотей а ла бамон? Что значит: бавасари? Что я сделать мог! Мысли! Император мою работу кушал! А теперь не нужен стал чертям. Да не поддамся я!

Кухарка.
Ну, ну, разговорился. Вот я тебя!.. Залезай в угол, чтоб не видать тебя было, а то Федор Иваныч зайдет или еще кто, и выгонят меня с тобой совсем.

Молчание.

Яков.
Так знаете мою сторону‑то, Вознесенское?

2‑й мужик.
Как же не знать. От нас верст семнадцать, больше не будет, а бродом меньше. Ты что же землю‑то держишь?

Яков.
Брат держит, а я посылаю. Я сам хоть здесь, а умираю об доме.

1‑й мужик.
Двистительно.

2‑й мужик.
Анисим, значит, брат тебе?

Яков.
Как же, брат родный! На том концу.

2‑й мужик.
Как не знать – третий двор.

Явление тринадцатое

Те же и Таня (вбегает).

Таня.
Яков Иваныч! что вы тут прохлаждаетесь? Зовет!

Яков.
Сейчас. Что там?

Таня.
Фифка лает, есть хочет; а она ругается на вас: какой, говорит, он злой. Жалости, говорит, в нем нет. Ей давно обедать пора, а он не несет!.. (Смеется.)

Яков
(хочет уходить).
О, сердита? Как бы чего не вышло!

Кухарка
(Якову).
Капусту‑то возьмите.

Яков.
Давай, давай! (Берет капусту и уходит.)

Явление четырнадцатое

Те же, без Якова.

1‑й мужик.
Кому же это обедать теперь?

Таня.
А собаке. Собака эта ее… (Присаживается и берется за чайник.)
Чай‑то есть ли? а то я принесла еще. (Всыпает.)

2‑й мужик.
Обедать собаке?

Таня.
Как же! Коклетку особенную делают, чтобы не жирная была. Я на нее, на собаку‑то, белье стираю.

3‑й мужик.
О господи!

Таня.
Как тот барин, что собаку хоронил.

2‑й мужик.
Это как же так?

Таня.
А так, – рассказывал один человек, – издох у него пес, у барина‑то. Вот он и поехал зимой хоронить его. Похоронил, едет и плачет, барин‑то. А мороз здоровый, у кучера из носу течет, и он утирается… Дайте налью. (Наливает чай.)
Из носу‑то течет, а он все утирается. Увидал барин: «Что, говорит, о чем ты плачешь?» А кучер говорит: «Как же, сударь, не плакать, какая собака была!» (Хохочет.)

2‑й мужик.
А сам, я чай, думает: хоть бы ты и сам издох, так я бы плакать не стал… (Хохочет.)

Старый повар
(с печки).
Это правильно, верно!

Таня.
Хорошо, приехал домой барин, сейчас к барыне: «Какой, говорит, наш кучер добрый: он всю дорогу плакал, – так ему жаль моего Дружка. Позовите его: на, мол, выпей водки, а вот тебе награда – рубль». Так‑то и она, что Яков собаки ее не жалеет.

Мужики хохочут.

1‑й мужик.
Хворменно!

2‑й мужик.
Вот так тáк!

3‑й мужик.
Ай, девушка, насмешила!

Таня
(наливает еще чай).
Кушайте еще!.. То‑то, оно так кажется, что жизнь хорошая, а другой раз противно все эти гадости, за ними убирать. Тьфу! В деревне лучше.

Мужики перевертывают чашки. (Наливает.)
Кушайте на здоровье, Ефим Антоныч! Я налью, Митрий Власьевич!

3‑й мужик.
Ну, налей, налей.

1‑й мужик.
Ну как же, умница, дело наше происходит?

Таня.
Ничего, идет…

1‑й мужик.
Семен сказывал…

Таня
(быстро).
Сказывал?

2‑й мужик.
Да не понять от него!

Таня.
Мне сказать теперь нельзя, а только стараюсь, стараюсь. Вот она – и бумага ваша! (Показывает бумагу за фартуком.)
Только бы одна штука удалась… (Взвизгивает.)
Уж как бы хорошо было!

2‑й мужик.
Ты смотри, бумагу‑то не затеряй. За нее тоже денежки плачены.

Таня.
Будьте покойны. Ведь только чтобы подписал он?

3‑й мужик.
А то чего же еще? Подписал, скажем, и крышка. (Перевертывает чашку.)
Да будет уж.

Таня
(сама с собой).
Подпишет, вот увидите, подпишет. Еще кушайте. (Наливает.)

1‑й мужик.
Только охлопочи насчет свершения продажи земли, миром и замуж можем отдать. (Отказывается от чая.)

Таня
(наливает и подает).
Кушайте.

3‑й мужик.
Только сделай: и замуж отдадим и на свадьбу, скажем, плясать приду. Хоть отродясь не плясывал, плясать буду!

Таня
(смеется).
Да уж я буду в надежде.

Молчание.

2‑й мужик
(оглядывая Таню).
Так‑то так, а не гожаешься ты для мужицкой работы.

Таня.
Я‑то? Что ж, вы думаете, силы нету? Вы бы посмотрели, как я барыню затягиваю. Другой мужик так не потянет.

2‑й мужик.
Да куда ж ты ее затягиваешь?

Таня.
Да так на костях исделано, как куртка, по сих пор. Ну, на шнуры и стягиваешь, как вот запрягают, еще в руки плюют.

2‑й мужик.
Засупониваешь, значит?

Таня.
Да, да, засупониваю. А ногой в нее ведь не упрешься. (Смеется.)

2‑й мужик.
Зачем же ты ее затягиваешь?

Таня.
А вот затем.

2‑й мужик.
Что ж, она обреклась, что ль?

Таня.
Нет, для красоты.

1‑й мужик.
Пузу, значит, ей утягивает для хвормы.

Таня.
Так тáк стянешь, что у нее глаза вон лезут, а она говорит: «Еще». Так все руки обожжешь, а вы говорите: силы нет.

Мужики смеются и качают головами. Однако я заболталась. (Убегает, смеясь.)

3‑й мужик.
Вот так девушка, насмешила!

1‑й мужик.
Да уж как аккуратна!

2‑й мужик.
Ничего.

Явление пятнадцатое

Три мужика, кухарка, старый повар (на печке).

Входят Сахатов и Василий Леонидыч. У Сахатова в руках ложка чайная.

Василий Леонидыч.
Не то чтобы обед, a déjeuner dînatoirх.[8]
И прекрасный, я вам скажу, был завтрак: поросячья окорочка – прелесть! Рулье отлично кормит. Я ведь только сейчас приехал. (Увидев мужиков.)
А мужики опять здесь?

Сахатов.
Да, да, это все прекрасно, но мы пришли спрятать предмет. Так куда же спрятать?

Василий Леонидыч.
Виноват, я сейчас. (К кухарке.)
А собаки где же?

Кухарка.
В кучерской собаки. Разве можно в людскую?

Василий Леонидыч.
А, в кучерской? Ну хорошо.

Сахатов.
Я жду.

Василий Леонидыч.
Виноват, виноват. А, что? спрятать? Да, Сергей Иваныч, так вот что я вам скажу: мужику, одному из этих, в карман. Вот хоть этому. Ты послушай. А, что? Где у тебя карман?

3‑й мужик.
А на что тебе карман! Ишь ты, карман! У меня в кармане деньги.

Сахатов.
Ну, где кошель?

3‑й мужик.
А тебе на что?

Кухарка.
Что ты! Молодой барин это.

Василий Леонидыч
(хохочет).
А вы знаете, отчего он испугался так? Я вам сейчас скажу: у него денег пропасть. А, что?

Сахатов.
Да, да, понимаю. Ну, так вот что: вы поговорите с ними, а я покамест незаметно положу вон в эту сумку – так, чтоб и они не знали, не могли ничем указать ему. Поговорите с ними.

Василий Леонидыч.
Сейчас, сейчас. Ну, так как же, ребятушки, купите землю‑то? А, что?

1‑й мужик.
Мы‑то предлагаем как всей душой. Да вот все не происходит в движение делу.

Василий Леонидыч.
А вы не скупитесь. Земля – дело важное. Я вам говорил – мяту. А то можно табак еще.

1‑й мужик.
Это двистительно, всякие продухты можно.

3‑й мужик.
А ты, отец, попроси батюшку. А то как жить? Земля малая, – курицу, скажем, и ту выпустить некуда.

Сахатов
(положил ложку в сумку 3‑го мужика).
C'est fait.[9]
Готово. Пойдемте. (Уходит.)

Василий Леонидыч.
А вы не скупитесь. А? Ну, прощайте. (Уходит.)

Явление шестнадцатое

Три мужика, кухарка и старый повар (на печке).

3‑й мужик.
Я говорил: на фатеру. Ну, по гривне, скажем, отдали бы, по крайности покойно, а тут помилуй бог. Деньги, говорит, давай. К чему это?

2‑й мужик.
Должно, выпимши.

Мужики переворачивают чашки, встают и крестятся.

1‑й мужик.
А ты помни, как он слово закинул, чтоб мяту сеять? Тоже понимать надо.

2‑й мужик.
Как же, мяту сей, вишь. Ты попытай‑ка, горбом поворочай – запросишь мяты небось… Ну, благодарим покорно!.. А что ж, умница, где нам лечь тут?

Кухарка.
Ложитесь – на печку один, а то по лавкам.

3‑й мужик.
Спаси Христос. (Молится богу.)

1‑й мужик.
Кабы бог дал свершения дела. (Ложится.)
Завтра после обеда на машину бы закатились, во вторник и дома бы.

2‑й мужик.
Свет‑то тушить будете?

Кухарка.
Где тушить! Всё прибегать будут: то того, то другого… Да вы ложитесь, я заверну.

2‑й мужик.
На малой земле как проживешь? Я нынче ведь с рожества хлеб покупаю. И солома овсяная дошла. А то закатил бы четыре десятинки, Семку бы домой взял.

1‑й мужик.
Твое дело семейное. Без нужды! Землю уберешь, только подавай. Только бы свершилось дело.

3‑й мужик.
Царицу небесную просить надо. Авось смилосердуется.

Явление семнадцатое

Тишина, вздохи. Потом слышны топот шагов, шум голосов, двери растворяются настежь, и стремительно вваливаются: Гросман с завязанными глазами, держащий за руку Сахатова, профессор и доктор, толстая барыня и Леонид Федорович, Бетси и Петрищев, Василий Леонидыч и Марья Константиновна, барыня и баронесса, Федор Иваныч и Таня. Три мужика, кухарка и старый повар (невидим). Мужики вскакивают. Гросман входит быстрыми шагами, потом останавливается.

Толстая барыня.
Вы не заботьтесь: я слежу, я взялась следить и строго исполняю свою обязанность. Сергей Иваныч, вы не ведете?

Сахатов.
Да нет же.

Толстая барыня.
Вы не ведите, но и не противьтесь. (К Леониду Федоровичу.) Я знаю эти опыты. Я сама их делала. Я, бывало, чувствую истечение, и как только почувствую…

Леонид Федорович.
Позвольте попросить соблюдать тишину.

Толстая барыня.
Ах, я это очень понимаю! Я это на себе испытала. Как только внимание развлеклось, я уж не могу…

Леонид Федорович.
Шш…

Ходят, ищут около 1‑го и 2‑го мужика и подходят к 3‑му. Гросман спотыкается на скамейку.

Баронесса.
Mais dites‑moi, on le paye?[10]

Барыня.
Je ne saurais vous dire.[11]

Баронесса.
Mais c'est un monsieur?[12]

Барыня.
Oh, oui.[13]

Баронесса.
Ça tient du miraculeux. N'est‑ce pas? Comment est‑ce qu'il trouve?[14]

Барыня.
Je ne saurais vous dire. Mon mari vous l'expliquera. (Увидав мужиков, оглядывается и видит кухарку.) Pardon…[15]
Это что?

Баронесса
подходит к группе.

(Кухарке
.) Кто пустил мужиков?

Кухарка.
Яков привел.

Барыня.
Якову кто приказал?

Кухарка.
Не могу знать. Федор Иваныч их видели.

Барыня.
Леонид!

Леонид Федорович не слышит, занят отыскиванием и шикает. Федор Иваныч! Это что значит? Разве вы не видали, что я дезинфицировала всю переднюю, а теперь вы мне всю кухню заразили, черный хлеб, квас…

Федор Иваныч.
Я полагал, что здесь не опасно; а люди по делу. Идти им далеко, а из своей деревни.

Барыня.
В том‑то и дело, что из курской деревни, где, как мухи, мрут от дифтерита. А главное – я приказывала, чтоб их не было в доме!.. Приказывала я или нет? (Подходит к кучке, собравшейся около мужиков.)
Осторожнее! Не дотрогивайтесь до них: они все в дифтеритной заразе!

Никто ее не слушает; она с достоинством отходит и неподвижно стоит, дожидаясь.

Петрищев
(сопит громко носом).
Дифтеритная – не знаю, а некоторая другая зараза в воздухе есть. Вы слышите?

Бетси.
Полноте врать! Вово, в какой сумке!

Василий Леонидыч.
В той, той! Подходит, подходит.

Петрищев.
Что это тут, духи или духи?

Бетси.
Вот когда ваши папироски кстати. Курите, курите, ближе ко мне.

Петрищев нагибается и окуривает.

Василий Леонидыч.
Добирается, я вам скажу. А, что?

Гросман
(с беспокойством шарит около 3‑го мужика).
Здесь, здесь. Я чувствую, что здесь.

Толстая барыня.
Истечение чувствуете?

Гросман нагибается к сумочке и достает ложку.

Все.
Браво!

Общий восторг.

Василий Леонидыч.
А? так вот где паша ложечка нашлась! (На мужика.)
Так ты так‑то?

3‑й мужик.
Чего так‑то? Не брал я твоей ложечки. И что путает? Не брал я, и не брал, и душа моя не знает. А вольно ему! Я видел, он приходил не за добрым. Кошель, говорит, давай. А я не брал, вот те Христос, не брал.

Молодежь обступает и смеется.

Леонид Федорович
(сердито на сына).
Вечно глупости! (3‑му мужику.)
Да не беспокойся, дружок! Мы знаем, что ты не брал; это опыт был.

Гросман
(снимает повязку и делает вид, как бы очнулся).
Воды, если можно… позвольте.

Все хлопочут около него.

Василий Леонидыч.
Пойдемте отсюда в кучерскую. Я вам покажу, какой кобель один там у меня. Epatant![16]
A, что?

Бетси.
И какое слово гадкое. Разве нельзя сказать: собака?

Василий Леонидыч.
Нельзя. Ведь нельзя про тебя сказать: какая Бетси человек épatant? Надо сказать: девица; так и это. А, что? Марья Константиновна, правда? Хорошо? (Хохочет.)

Марья Константиновна.
Ну, пойдем.

Марья Константиновна, Бетси, Петрищев и Василий Леонидыч уходят.

Явление восемнадцатое

Те же, без Бетси, Марьи Константиновны, Петрищева и Василия Леонидыча.

Толстая барыня
(Гросману).
Что? Как? Отдохнули? (Гросман не отвечает. К Сахатову.)
Вы, Сергей Иванович, чувствовали истечение?

Сахатов.
Я ничего не чувствовал. Да, прекрасно, прекрасно. Вполне удачно.

Баронесса.
Admirable! Ça ne le fait pas souffrir?[17]

Леонид Федорович.
Pas le moins du monde.[18]

Профессор
(Гросману).
Позвольте вас попросить. (Подает термометр.)
При начале опыта было тридцать семь и две. (Доктору.)
Так, кажется? Да будьте добры, пульс проверьте. Трата неизбежна.

Доктор
(Гросману).
Ну‑ка, господин, позвольте ваш пульс. Проверим, проверим. (Вынимает часы и держит его за руку.)

Толстая барыня
(к Гросману).
Позвольте. Но ведь то состояние, в котором вы находились, нельзя назвать сном?

Гросман
(устало).
Тот же гипноз.

Сахатов.
Стало быть, надо понимать так, что вы сами гипнотизировали себя?

Гросман.
А отчего же нет? Гипноз может, наступить не только при ассоциации, при звуке тамтам, например, как у Шаркò, но и при одном вступлении в гипногенную зону.

Сахатов.
Это так, положим, но все‑таки желательно точнее определить, что такое гипноз?

Профессор.
Гипноз есть явление превращения одной энергии в другую.

Гросман.
Шаркò не так определяет.

Сахатов.
Позвольте, позвольте. Таково ваше определение, но Либò мне сам говорил…

Доктор
(оставляя пульс).
А, хорошо, хорошо, только температуру теперь.

Толстая барыня
(вмешиваясь).
Нет, позвольте! Я согласна с Алексеем Владимировичем. И вот вам лучше всех доказательств. Когда я после своей болезни лежала без чувств, то на меня нашла потребность говорить. Я вообще молчалива, но тут явилась потребность говорить, говорить, и мне говорили, что я так говорила, что все удивлялись. (К Сахатову.)
Впрочем, я вас перебила, кажется?

Сахатов
(достойно).
Нисколько. Сделайте одолжение.

Доктор.
Пульс восемьдесят два, температура повысилась на ноль целых три десятых.

Профессор.
Ну, вот вам и доказательство! Так и должно было быть. (Вынимает записную книжку и записывает.)
Восемьдесят два, так? И тридцать семь и пять десятых? Как только вызван гипноз, так непременно усиленная деятельность сердца.

Доктор.
Я как врач могу засвидетельствовать то, что ваше предсказание вполне подтвердилось.

Профессор
(к Сахатову).
Так вы говорили?..

Сахатов.
Я хотел сказать, что Либò мне сам говорил, что гипноз есть только особенное психическое состояние, увеличивающее внушаемость.

Профессор.
Это так, но все‑таки главнее – закон эквивалентности.

Гросман.
Кроме того, Либò – далеко не авторитет, а Шаркò всесторонне исследовал и доказал, что гипноз, производимый ударом, травмою…

Вместе (Сахатов, Гросман, Профессор):

Сахатов.
Да я и не отрицаю трудов Шаркò. Я его тоже знаю; я говорю только то, что говорил мне Либò.

Гросман
(горячась).
В Сальпетриере три тысячи больных, и я прослушал полный курс.

Профессор.
Позвольте, господа, не в этом дело.)

Толстая барыня
(вмешиваясь).
Я в двух словах вам объясню. Когда мой муж был болен, то все доктора отказались…

Леонид Федорович.
Пойдемте, однако, в дом. Баронесса, пожалуйте!

Все уходят, говоря вместе и перебивая друг друга.

Явление девятнадцатое

Три мужика, кухарка, Федор Иваныч. Таня, старый повар (на печке). Леонид Федорович и барыня.

Барыня
(останавливает за рукав Леонида Федоровича).
Сколько раз я вас просила не распоряжаться в доме! Вы знаете только свои глупости, а дом на мне. Вы заразите всех.

Леонид Федорович.
Да кто? Что? Ничего не понимаю.

Барыня.
Как? Люди больные в дифтерите ночуют в кухне, где постоянное сношение с домом.

Леонид Федорович.
Да я…

Барыня.
Что я?

Леонид Федорович.
Да я ничего не знаю.

Барыня.
Надо знать, коли вы отец семейства. Нельзя этого делать.

Леонид Федорович.
Да я не думал… Я думал…

Барыня.
Слушать вас противно!

Леонид Федорович молчит. (К Федору Иванычу.)
Сейчас вон! Чтоб их не было в моей кухне! Это ужасно. Никто не слушает, всё назло… Я оттуда их прогоню, они их сюда пустят. (Все больше и больше волнуется и доходит до слез.)
Всё назло! Всё назло! И с моей болью… Доктор! Доктор! Петр Петрович!.. И он ушел! (Всхлипывает и уходит, за ней Леонид Федорович.)

Явление двадцатое

Три мужика, Таня, Федор Иваныч, кухарка и старый повар (на печке). Картина. Все стоят долго молча.

3‑й мужик.
Ну их к богу совсем! Тут, того гляди, в полицию попадешь. А я в жизнь не судился. Пойдем на фатеру, ребята!

Федор Иваныч
(Тане).
Как же быть‑то?

Таня.
Да ничего, Федор Иваныч. В кучерскую их.

Федор Иваныч.
Да как же в кучерскую? И то кучер жаловался, там полно собак.

Таня.
Ну, так в дворницкую.

Федор Иваныч.
А как узнают?

Таня.
Ничего не узнают. Уж будьте покойны, Федор Иваныч. Разве можно их ночью гнать? Они и не найдут теперь.

Федор Иваныч.
Ну, делай как знаешь, только бы тут их не было. (Уходит.)

Явление двадцать первое

Три мужика, Таня, кухарка и старый повар. Мужики собирают сумки.

Старый повар.
Вишь, черти проклятые! С жиру‑то! Черти!..

Кухарка.
Молчи уж ты‑то. Спасибо, не увидали.

Таня.
Так пойдемте, дяденьки, в дворницкую.

1‑й мужик.
Ну, а что же дело‑то наше? Как же, примерно, насчет подписки, руки приложения? Что ж, в надежде нам быть?

Таня.
Вот через час всё узнаем.

2‑й мужик.
Исхитришься?

Таня
(смеется).
Как бог даст.

Занавес

Действие третье

Действие происходит вечером того же дня в маленькой гостиной, где всегда производятся у Леонида Федоровича опыты.

Явление первое

Леонид Федорович и профессор.

Леонид Федорович.
Так как же, рискнуть сеанс с нашим новым медиумом?

Профессор.
Непременно. Медиум несомненно сильный. Главное же, желательно, чтобы медиумический сеанс у нас был нынче же и с тем же персоналом. Гросман непременно должен отозваться на влияние медиумической энергии, и тогда связь и единство явлений будут еще очевиднее. Вы увидите, что если медиум будет так же силен, как сейчас, то Гросман будет вибрировать.

Леонид Федорович.
Так я, знаете, пошлю за Семеном и приглашу желающих.

Профессор.
Да, да, я только сделаю себе некоторые заметки. (Вынимает записную книжку и записывает.)

Явление второе

Те же и Сахатов.

Сахатов.
Там у Анны Павловны сели в винт, а я, как остающийся за штатом… да, кроме того, интересующийся сеансом, вот являюсь к вам… Что ж, будет сеанс?

Леонид Федорович.
Будет, непременно будет!

Сахатов.
Как же, и без медиумической силы господина Капчича?

Леонид Федорович.
Vous avez la main heureuse.[19]
Представьте себе, тот самый мужик, о котором я вам говорил, оказался несомненный медиум.

Сахатов.
Вот как! О, да это особенно интересно!

Леонид Федорович.
Да, да. Мы после обеда сделали с ним маленький предварительный опыт.

Сахатов.
Успели сделать и убедиться?..

Леонид Федорович.
Вполне, и оказался замечательной силы медиум.

Сахатов
(недоверчиво).
Вот как!

Леонид Федорович.
Оказывается, что в людской давно уж замечали. Он сядет к чашке, ложка сама вскакивает ему в руку. (К профессору.)
Вы слышали?

Профессор.
Нет, этого, собственно, я не слыхал.

Сахатов
(профессору).
Но все‑таки и вы допускаете возможность таких явлений?

Профессор.
Каких явлений?

Сахатов.
Ну, вообще, спиритических, медиумических, вообще сверхъестественных явлений.

Профессор.
Дело в том, что мы называем сверхъестественным? Когда не живой человек, а кусок камня притянул к себе гвоздь, то каким показалось это явление для наблюдателей: естественным или сверхъестественным?

Сахатов.
Да, конечно; но только такие явления, как притяжение магнита, постоянно повторяются.

Профессор.
То же самое и здесь. Явление повторяется, и мы его подвергаем исследованию. Мало того, мы подводим исследуемые явления под общие другим явлениям законы. Явления ведь кажутся сверхъестественными только потому, что причины явлений приписываются самому медиуму. Но ведь это неверно. Явления производимы не медиумом, но духовной энергией через медиума; а это разница большая. Все дело – в законе эквивалентности.

Сахатов.
Да, конечно, но…

Явление третье

Те же и Таня (входит и становится за портьеру).

Леонид Федорович.
Одно только знайте, что как с Юмом и с Капчичем, так и теперь с этим медиумом вперед ни на что рассчитывать нельзя. Может быть неудача, а может быть и полная материализация.

Сахатов.
Даже и материализация? Какая же может быть материализация?

Леонид Федорович.
А такая, что придет умерший человек: отец ваш, дед, возьмет вас за руку, даст вам что‑нибудь; или кто‑нибудь вдруг подымется на воздух как прошлый раз у нас с Алексеем Владимировичем.

Профессор.
Конечно, конечно. Но главное дело – в объяснении явлений и подведении их под общие законы.

Явление четвертое

Те же и толстая барыня.

Толстая барыня.
Анна Павловна мне позволила пройти к вам.

Леонид Федорович.
Милости просим!

Толстая барыня.
Но как, однако, Гросман устал. Он не мог чашки держать. Вы заметили, как он побледнел (к профессору)
в ту минуту, как приблизился? Я сейчас же заметила, я первая сказала Анне Павловне.

Профессор.
Несомненно, трата жизненной энергии.

Толстая барыня.
Вот и я говорю, что этим злоупотреблять нельзя. Как же, гипнотизатор внушил одной моей знакомой, Верочке Коншиной, – да вы ее знаете, – чтоб она перестала курить, а у ней спина заболела.

Профессор
(хочет начать говорить).
Измерение температуры и пульс очевидно показывают…

Толстая барыня.
Я сию минуту, позвольте. Я ей и говорю: уж лучше курить, но не страдать так нервами. Разумеется, что курить вредно, и я бы желала отвыкнуть, но, что хотите, не могу. Я раз две недели не курила, а потом не выдержала.

Профессор
(опять делает попытку говорить).
Показывают несомненно…

Толстая барыня.
Да нет, позвольте! Я в двух словах. Вы говорите, что трата сил? И я хотела сказать, что когда я ездила на почтовых… Дороги тогда были ужасные, вы этого не помните, а я замечала, и, как хотите, наша нервность вся от железных дорог. Я, например, в дороге спать не могу, – хоть убейте, а не засну.

Профессор
(опять начинает, но толстая барыня не дает ему говорить).
Трата сил…

Сахатов
(улыбаясь).
Да, да.

Леонид Федорович звонит.

Толстая барыня.
Я одну, другую, третью ночь не буду спать, а все‑таки не засну.

Явление пятое

Те же и Григорий.

Леонид Федорович.
Скажите, пожалуйста, Федору приготовить все для сеанса и позовите Семена сюда – буфетного мужика, Семена, слышите?

Григорий.
Слушаю‑с! (Уходит.)

Явление шестое

Леонид Федорович, профессор, толстая барыня и Таня (спрятанная).

Профессор
(к Сахатову).
Измерение температуры и пульс показали трату жизненной энергии. То же будет и при медиумических проявлениях. Закон сохранения энергии…

Толстая барыня.
Да, да. Я только еще хотела сказать, что я очень рада, что простой мужик оказался медиум. Это прекрасно. Я всегда говорила, что славянофилы…

Леонид Федорович.
Пойдемте пока в гостиную.

Толстая барыня.
Позвольте, я в двух словах… Славянофилы правы, но я всегда говорила своему мужу, что ни в чем не надо преувеличивать. Золотая середина, знаете. А то как же утверждать, что в народе все хорошо, когда я сама видела…

Леонид Федорович.
Не угодно ли в гостиную?

Толстая барыня.
Вот такой мальчик и уж пьет. Я его сейчас же разбранила. И он благодарен был потом. Они – дети, а детям, я всегда говорила, нужна и любовь и строгость.

Все уходят, разговаривая.

Явление седьмое

Таня (одна выходит из‑за двери).

Таня.
Ах, удалось бы только! (Завязывает нитки.)

Явление восьмое

Таня и Бетси (входит поспешно).

Бетси.
Папá нет тут? (Вглядываясь в Таню.)
Ты что тут?

Таня.
А я так, Лизавета Леонидовна, взошла, хотела… так вошла… (Смущается.)

Бетси.
Да ведь тут сеанс сейчас будет? (Замечает, Таня собирает нитки, пристально смотрит на нее и вдруг заливается хохотом.)
Таня! это ведь ты все делаешь? Да уж не отпирайся. И тот раз ты? Ведь ты, ты?

Таня.
Лизавета Леонидовна, голубушка!

Бетси
(в восторге).
Ах, как это хорошо! Вот не ожидала! Зачем же ты это делала?

Таня.
Барышня, милая, да вы не выдайте!

Бетси.
Да нет, ни за что. Я ужасно рада! Да как же ты делаешь?

Таня.
Да так и делаю: спрячусь, а потом, как потушат, вылезу и делаю.

Бетси
(показывая на нитку).
А это зачем? Да, не говори, понимаю, задеваешь…

Таня.
Лизавета Леонидовна, голубушка, я только вам откроюсь. Прежде я так шалила, а теперь дело хочу сделать.

Бетси.
Как, что? Какое дело?

Таня.
Да вот, видели, мужики пришли, хотят землю купить, а папаша не продают и бумагу не подписали и им назад отдали. Федор Иваныч говорит: духи ему запретили. Вот я и вздумала.

Бетси.
Ах, какая же ты умница! Делай, делай. Да как же ты будешь делать?

Таня.
Да я так придумала: как они свет потушат, сейчас я начну стучать, швырять, ниткой их по головам, а под конец бумагу об земле – она у меня – и брошу на стол.

Бетси.
Ну и что ж?

Таня.
А как же? Они удивятся. Бумага была у мужиков, и вдруг здесь. А тут же велю…

Бетси.
Да ведь Семен нынче медиум!

Таня.
Так я ему велю… (Не может говорить от смеха.)
Велю давить руками, кто под рукой будет. Только не папашу, – это он не посмеет, – и пусть давит кого других, пока подпишут.

Бетси
(смеется).
Да ведь так не делают. Медиум сам ничего не делает.

Таня.
Да ничего, это все одно, – авось и так выйдет.

Явление девятое

Таня и Федор Иваныч. Бетси делает знаки Тане уходит.

Федор Иваныч
(Тане).
Ты что тут?

Таня.
Да я к вам, Федор Иваныч, батюшка!..

Федор Иваныч.
Чего же ты?

Таня.
Да об деле моем, к вам, что я просила.

Федор Иваныч
(смеясь).
Сосватал, сосватал, и по рукам ударили. Только не пили.

Таня
(взвизгивает).
Неужто заправду?

Федор Иваныч.
Да уж я тебе говорю. Он говорит: со старухой посоветуюсь, да и с богом.

Таня.
Так и сказал?.. (Взвизгивая.)
Ах, голубчик, Федор Иваныч, век за вас буду бога молить!

Федор Иваныч.
Ну, ладно, ладно. Теперь некогда. Велено убирать для сеанса.

Таня.
Дайте я вам пособлю. Как же убирать?

Федор Иваныч.
Да как? Да вот: стол посреди комнаты, стулья, гитару, гармонию. Лампу не надо – свечи.

Таня
(устанавливает все с Федором Иванычем).
Так, что ли? Сюда гитару, сюда чернильницу… (Ставит.)
Так?

Федор Иваныч.
Да неужели в самом деле Семена посадят?

Таня.
Должно быть. Ведь уж сажали.

Федор Иваныч.
Удивление! (Надевает pince‑nez.)
Да чист ли он?

Таня.
Почем я знаю!

Федор Иваныч.
Так ты вот что…

Таня.
Что, Федор Иваныч?

Федор Иваныч.
Поди ты, возьми щеточку ногтяную и мыла Тридас, – хоть у меня возьми… И все ты ему остриги когти и вымой чисто‑нáчисто.

Таня.
Он и сам вымоет.

Федор Иваныч.
Ну так скажи только. Да белье вели надеть чистое.

Таня.
Хорошо, Федор Иваныч. (Уходит.)

Явление десятое

Федор Иваныч один, садится в кресло.

Федор Иваныч.
Учены, учены, хоть бы Алексей Владимирович, профессор он, а все другой раз сильно сомнение берет. Народные суеверия, грубые, истребляются, суеверия домовых, колдунов, ведьм… А ведь если вникнуть, ведь это такое же суеверие. Ну, разве возможно это, чтобы души умерших и говорили бы и на гитаре играли бы? А дурачит их кто‑нибудь или сами себя. А уж это с Семеном и не поймешь что. (Рассматривает альбом.)
Ведь вот их альбом спиритический. Ну, возможное ли это дело, чтобы фотографию с духа снять? А вот изображение – турок и Леонид Федорович сидят. Удивительна слабость человеческая!

Явление одиннадцатое

Федор Иваныч и Леонид Федорович.

Леонид Федорович
(входя).
Что, готово?

Федор Иваныч
(встает не торопясь).
Готово. (Улыбаясь.)
Только не знаю, как бы ваш новый медиум не скомпрометовал вас, Леонид Федорович.

Леонид Федорович.
Нет, мы испытывали с Алексеем Владимировичем. Удивительно сильный медиум!

Федор Иваныч.
Уж этого не знаю. Только чист ли он? Вы вот не позаботились руки ему велеть вымыть. А то все‑таки неудобно.

Леонид Федорович.
Руки? Ах, да. Нечисты, ты думаешь?

Федор Иваныч.
Да как же, мужик. А тут дамы, и Марья Васильевна.

Леонид Федорович.
Ну и прекрасно.

Федор Иваныч.
Да еще я хотел вам доложить: Тимофей, кучер, приходил жаловаться, что нельзя ему чистоту соблюсти от собак.

Леонид Федорович
(устанавливая предметы на столе, рассеянно).
Каких собак?

Федор Иваныч.
Да Василью Леонидычу нынче борзых привели тройку, в кучерскую поместили.

Леонид Федорович
(досадливо).
Скажи Анне Павловне, как она хочет, а мне и некогда.

Федор Иваныч.
Да ведь вы знаете их пристрастие…

Леонид Федорович.
Ну, как хочет она, так и делает. А от него мне, кроме неприятностей… да и некогда.

Явление двенадцатое

Те же и Семен (в поддевке, входит, улыбается).

Семен.
Приказали прийти?

Леонид Федорович.
Да, да. Покажи руки. Ну, и прекрасно, прекрасно. Так вот, дружок, ты так же делай, как давеча, садись и отдавайся чувству. А сам ничего не думай.

Семен.
Чего ж думать? Что думать, то хуже.

Леонид Федорович.
Вот, вот, вот. Чем менее сознательно, тем сильнее. Не думай, а отдавайся настроению: хочется спать – спи, хочется ходить – ходи; понимаешь?

Семен.
Как не понять? Хитрости тут нисколько.

Леонид Федорович.
И главное – не смущайся. А то ты сам можешь удивиться. Ты пойми, что как мы живем, так невидимый мир духов тут же живет.

Федор Иваныч
(поправляя).
Незримые существа, понимаешь?

Семен
(смеется).
Как не понять? Как вы сказывали, так это очень просто.

Леонид Федорович.
Можешь подняться на воздух или еще что‑нибудь, то ты не робей.

Семен.
Чего ж робеть? Это все можно.

Леонид Федорович.
Ну, так я пойду позову всех. Все готово?

Федор Иваныч.
Кажется, всё.

Леонид Федорович.
А грифельные доски?

Федор Иваныч.
Внизу, сейчас принесу. (Уходит.)

Явление тринадцатое

Леонид Федорович и Семен.

Леонид Федорович.
Ну, так хорошо. Так ты не смущайся и будь свободнее.

Семен.
Нешто поддевку снять: оно слободнее будет.

Леонид Федорович.
Поддевку? Нет, нет, не надо. (Уходит.)

Явление четырнадцатое

Семен один.

Семен.
Опять то же велела делать, а она опять будет свое швырять. И как она не боится?

Явление пятнадцатое

Семен и Таня (входит без ботинок, в платье цвета обой); Семен хохочет.

Таня
(шикает).
Шш!.. Услышат! Вот на пальцы спички наклей, как давеча. (Наклеивает.)
Что же, все помнишь?

Семен
(загибая пальцы).
Перво‑наперво спички намочить. Махать – раз. Другое дело – зубами трещать, вот так… – два. Вот третье забыл.

Таня.
А третье‑то пуще всего. Ты помни: как бумага на стол падет – я еще в колокольчик позвоню, – так ты сейчас же руками вот так… Разведи шире и захватывай. Кто возле сидит, того и захватывай. А как захватишь, так жми. (Хохочет.)
Барин ли, барыня ли, знай – жми, все жми, да и не выпускай, как будто во сне, а зубами скрыли али рычи, вот так… (Рычит.)
А как я на гитаре заиграю, так как будто просыпайся, потянись, знаешь, так, и проснись… Все помнишь?

Семен.
Все помню, только смешно больно.

Таня.
А ты не смейся. А засмеешься – это еще не беда. Они подумают, что во сне. Одно только, взаправду не засни, как они свет‑то потушат.

Семен.
Небось, я себя за уши щипать буду.

Таня.
Так ты смотри, Семочка, голубчик. Только делай все, не робей. Подпишет бумагу. Вот увидишь. Идут… (Лезет под диван.)

Явление шестнадцатое

Семен и Таня. Входят Гросман, профессор, Леонид Федорович, толстая барыня, доктор, Сахатов, барыня. Семен стоит у дверей.

Леонид Федорович.
Милости просим, все неверующие! Несмотря на то, что медиум новый, случайный, я нынче жду очень знаменательных проявлений.

Сахатов.
Очень, очень интересно.

Толстая барыня
(на Семена).
Mais il est très bien.[20]

Барыня.
Как буфетный мужик, да, но только…

Сахатов.
Жены всегда не верят в дело своих мужей. Вы совсем не допускаете?

Барыня.
Разумеется, нет. В Капчиче, правда, ест что‑то особенное, но уж это бог знает что такое!

Толстая барыня.
Нет, позвольте, Анна Павловна это нельзя так решать. Когда еще я была не замужем, видела один замечательный сон. Сны, знаете, бывают такие, что вы не знаете, когда начинается, когда кончается; так я видела именно такой сон…

Явление семнадцатое

Те же, Василий Леонидыч и Петрищев входят.

Толстая барыня.
И мне многое было открыто этим сном. Нынче уж эти молодые люди (указывает на Петрищева и на Василья Леонидыча)
всё отрицают.

Василий Леонидыч.
А я никогда, я вам скажу, ничего не отрицаю. А, что?

Явление восемнадцатое

Те же. Входят Бетси и Марья Константиновна и вступают в разговор с Петрищевым.

Толстая барыня.
А как же можно отрицать сверхъестественное? Говорят: не согласно с разумом. Да разум‑то может быть глупый, тогда что? Ведь вот на Садовой, – вы слышали? – каждый вечер являлось. Брат моего мужа – как это называется?.. не beau‑frère,[21]
а по‑русски… не свекор, а еще как‑то? Я никогда не могу запомнить этих русских названий, – так он ездил три ночи сряду и все‑таки ничего не видал, так я и говорю…

Леонид Федорович.
Так кто же да кто остается?

Толстая барыня.
Я, я!

Сахатов.
Я!

Барыня
(к доктору).
Неужели вы остаетесь?

Доктор.
Да, надо хоть раз посмотреть, что тут Алексей Владимирович находит. Отрицать бездоказательно тоже нельзя.

Барыня.
Так решительно принять нынче вечером?

Доктор.
Кого принять?.. Ах да, порошок. Да, примите, пожалуй. Да, да, примите… Да я зайду.

Барыня.
Да, пожалуйста. (Громко.)
Когда кончите, messieurs et mesdames, милости просим ко мне отдохнуть от эмоций, да и винт докончим.

Толстая барыня.
Непременно.

Сахатов.
Да, да!

Барыня уходит.

Явление девятнадцатое

Те же, без барыни.

Бетси
(Петрищеву).
Я вам говорю, оставайтесь. Я вам обещаю необыкновенные вещи. Хотите пари?

Марья Константиновна.
Да разве вы верите?

Бетси.
Нынче верю.

Марья Константиновна
(Петрищеву).
А вы верите?

Петрищев.
«Не верю, не верю обетам коварным». Ну, да если Елизавета Леонидовна велит…

Василий Леонидыч.
Останемся, Марья Константиновна. А, что? Я что‑нибудь такое épatant придумаю.

Марья Константиновна.
Нет, вы не смешите. Я ведь не могу удержаться.

Василий Леонидыч
(громко).
Я– остаюсь!

Леонид Федорович
(строго).
Прошу только тех, кто остается, не делать из этого шутки. Это дело серьезное.

Петрищев.
Слышишь? Ну, так останемся. Вово, садись сюда, да смотри не робей.

Бетси.
Да, вы смеетесь, а вот увидите, чтò будет.

Василий Леонидыч.
А что как в самом деле? Вот штука‑то будет! А, что?

Петрищев
(дрожит).
Ой, боюсь, боюсь. Марья Константиновна, боюсь!.. дрожки ножат.

Бетси
(смеется).
Тише!

Все садятся.

Леонид Федорович.
Садитесь, садитесь. Садись, Семен!

Семен. Слушаю‑с.
(Садится на край стула.)

Леонид Федорович.
Садись хорошенько.

Профессор.
Садитесь правильно, на середину стула, совершенно свободно. (Усаживает Семена.)

Бетси, Марья Константиновна и Василий Леонидыч хохочут.

Леонид Федорович
(возвышая голос).
Прошу тех, кто остается, не шалить и относиться к делу серьезно. Могут быть дурные последствия. Вово, слышишь? Если не будешь сидеть смирно, уйди.

Василий Леонидыч.
Смирно! (Прячется за спину толстой барыни.)

Леонид Федорович.
Алексей Владимирович, вы усыпите.

Профессор.
Нет, зачем же я, когда Антон Борисович тут? У него гораздо больше и практики в этом отношении и силы… Антон Борисович!

Гросман.
Господа! я, собственно, не спирит. Я только изучал гипноз. Гипноз я изучал, правда, во всех его известных проявлениях. Но то, что называется спиритизмом, мне совершенно неизвестно. От усыпления субъекта я могу ожидать известных мне явлений гипноза: летаргии, абулин, анестезии, анелгезии, каталепсии и всякого рода внушений. Здесь же предполагаются к исследованью не эти, а другие явления, и потому желательно бы было знать, какого рода эти ожидаемые явления и какое они имеют научное значение.

Сахатов.
Вполне присоединяюсь к мнению господина Гросмана. Такое разъяснение было бы очень и очень интересно.

Леонид Федорович
(к профессору).
Я думаю, Алексей Владимирович, вы не откажетесь объяснить вкратце.

Профессор.
Отчего ж, я могу объяснить, если этого желают. (К доктору.) А
вы, пожалуйста, измерьте температуру и пульс. Объяснение мое будет неизбежно поверхностно и кратко.

Леонид Федорович.
Да, вкратце, вкратце…

Доктор.
Сейчас. (Вынимает термометр и подает.)
Ну‑ка, молодец!.. (Устанавливает.)

Семен.
Слушаю‑с.

Профессор
(вставая и обращаясь к толстой барыне, а потом садясь).
Господа! Явление, которое мы исследуем, представляется обыкновенно, с одной стороны, как нечто новое, с другой стороны, как нечто выходящее из ряда естественных условий. Ни то, ни другое не справедливо. Явление это не ново, а старо, как мир, и не сверхъестественно, а подлежит все тем же вечным законам, которым подлежит и все существующее. Явление это определялось обыкновенно как общение с миром духовным. Определение это неточно. По определению этому мир духовный противуполагается миру материальному, но это несправедливо: противуположения этого нет. Оба мира так тесно соприкасаются, что нет никакой возможности провести демаркационную линию, отделяющую один мир от другого. Мы говорим: материя слагается из молекул…

Петрищев.
Скучная материя!

Шепот, хохот.

Профессор
(остановившись и потом продолжая)
«Молекулы – из атомов, но атомы, не имея протяжения, суть, в сущности, не что иное, как точки приложения сил. То есть, строго говоря, не сил, а энергии – той самой энергии, которая так же едина и неуничтожима, как и материя. Но как материя одна, а виды ее различны, так точно и энергия. До последнего времени нам были известны только четыре превращающиеся один в другой вида энергии. Нам известны энергии: динамическая, термическая, электрическая и химическая. Но четыре вида энергии далеко не исчерпывают всего разнообразия ее проявлений. Виды проявления энергии многообразны, и один из таких новых, малоизвестных видов энергии и исследуется нами. Я говорю об энергии медиумизма…

Опять шепот и хохот в углу молодежи. (Останавливается и, строго оглянувшись, продолжает.)
Медиумическая энергия известна человечеству давным‑давно: предсказания, предчувствия, виденья и многие другие – все это не что иное, как проявление медиумической энергии. Явления, производимые ею, известны давным‑давно. Но самая энергия не признавалась таковой до самого последнего времени, до тех пор, пока не было признано той среды, колебания которой и производят медиумические явления. И точно так же, как явления света были необъяснимы до тех пор, пока не было признано существование невесомого вещества, эфира, – точно так же и медиумические явления казались таинственными до тех пор, пока не была признана та несомненная теперь истина, что в промежутках частиц эфира находится другое, еще более тонкое, чем эфир, невесомое вещество, не подлежащее закону трех измерений…

Опять шепот, хохот и повизгивание. (Опять оглядывается строго.)
И точно так же, как математические вычисления подтвердили неопровержимо существование невесомого эфира, дающего явления света и электричества, точно так же блестящий ряд самых точных опытов гениального Германа Шмита и Иосифа Шмацофена несомненно подтвердили существование того вещества, которое наполняет вселенную и может быть названо духовным эфиром.

Толстая барыня.
Да, теперь я понимаю. Как я благодарна…

Леонид Федорович.
Да; но нельзя ли, Алексей Владимирович, несколько… сократить?

Профессор
(не отвечая).
Итак, ряд строго научных опытов и исследований, как я имел честь сообщить вам, выяснили нам законы медиумических явлений. Опыты эти выяснили нам то, что погружение некоторых личностей в гипнотическое состояние, отличающееся от обыкновенного сна только тем, что при погружении в этот сон деятельность физиологическая не только не понижается, но всегда повышается, как это мы сейчас видели, – оказалось, что погружение в это состояние какого бы то ни было субъекта неизменно влечет за собой некоторые пертурбации в духовном эфире – пертурбации, совершенно подобные тем, которые производит погружение твердого тела в жидкое. Пертурбации же эти и суть то, что мы называем медиумическими явлениями…

Хохот, шепот.

Сахатов.
Это совершенно справедливо и понятно; но позвольте спросить: если, как вы изволите говорить, погружение медиума в сон производит пертурбации духовного эфира, то почему же эти пертурбации выражаются всегда, как это подразумевается обыкновенно в спиритических сеансах, проявлением деятельности душ умерших личностей?

Профессор.
А потому, что частицы этого духовного эфира суть не что иное, как души живых, умерших и неродившихся, так что всякое сотрясение этого духовного эфира неизбежно вызывает известное движение его частиц. Частицы же эти суть не что иное, как души людей, входящие этим движением в общение между собою.

Толстая барыня
(к Сахатову).
Что же тут не понимать? Это так просто… Очень, очень благодарю вас!

Леонид Федорович.
Мне кажется, что теперь все ясно, и мы можем приступить.

Доктор.
Малый в самых нормальных условиях: температура тридцать семь и две десятых, пульс семьдесят, четыре.

Профессор
(вынимает книжку и записывает).
Подтверждением того, что я имел честь сообщить, может служить то, что погружение медиума в сон неизбежно, как; мы сейчас и увидим, вызовет подъем температуры и пульса, точно так же, как и при гипнозе.

Леонид Федорович.
Да, да, виноват, я только хотел сказать Сергею Иванычу на то, что он спрашивал: почему мы узнаем, что с нами общаются души умерших? Мы узнаем это потому, что тот дух, который приходит, прямо нам говорит, – просто, как я говорю, – говорит нам, кто он и зачем пришел, и где он, и хорошо ли ему? Последний сеанс был испанец дон Кастильос, и он все сказал нам. Он сказал нам, кто он, и когда умер, и то, что ему тяжело за то, что он участвовал в инквизиции. Мало того, он сообщил нам то, что с ним случилось в то самое время, как он говорил с нами, а именно то, что в то самое время, как он говорил с нами, он должен был вновь рождаться на землю и потому не мог докончить начатого с нами разговора. Да вот вы сами увидите…

Толстая барыня
(перебивая).
Ах, как интересно! Может быть, испанец у нас в доме родился и маленький теперь.

Леонид Федорович.
Очень может быть.

Профессор.
Я думаю, пора бы начинать.

Леонид Федорович.
Я только хотел сказать…

Профессор.
Поздно уж.

Леонид Федорович.
Ну, хорошо. Так можем приступить. Пожалуйста, Антон Борисович, усыпите медиума…

Гросман.
Как вы желаете, чтоб я усыпил субъекта? Есть много употребительных приемов. Есть способ Бреда, есть египетский символ, есть способ Шаркò.

Леонид Федорович
(к профессору).
Это все равно, я думаю.

Профессор.
Безразлично.

Гросман.
Так я употреблю свой способ, который я демонстрировал в Одессе.

Леонид Федорович.
Пожалуйста!

Гросман машет руками над Семеном, Семен закрывает глаза и потягивается.

Гросман
(приглядывается).
Засыпает, заснул. Замечательно быстрое наступление гипноза. Очевидно, субъект уже вступил в анестетическое состояние. Замечательно, необыкновенно восприимчивый субъект и мог бы быть подвергнут интересным опытам!.. (Садится, встает, опять садится.)
Теперь можно бы проколоть ему руки. Если желаете…

Профессор
(к Леониду Федоровичу).
Замечаете, как сон медиума действует на Гросмана? Он начинает вибрировать.

Леонид Федорович.
Да, да… Теперь можно тушить?

Сахатов.
Но почему же нужна темнота?

Профессор.
Темнота? А потому что темнота есть одно из условий, при которых проявляется медиумическая энергия, так же как известная температура есть условие известных проявлений химической или динамической энергии.

Леонид Федорович.
И не всегда. Многим, и мне, являлись и при свечах, и при солнце.

Профессор
(перебивая).
Можно тушить?

Леонид Федорович.
Да, да. (Тушит свечи.)
Господа! теперь прошу вниманья.

Таня вылезает из‑под дивана и берет в руки нитку, привязанную к бра.

Петрищев.
Нет, мне понравился испанец. Как он, в середине разговора, вниз головой… что называется: piquer une tête.[22]

Бетси.
Нет, вы подождите, посмотрите, что будет!

Петрищев.
Я одного боюсь: как бы Вово не захрюкал поросенком.

Василий Леонидыч.
Хотите? Я хвачу…

Леонид Федорович.
Господа! прошу не разговаривать, пожалуйста…

Тишина. Семен лижет палец, мажет им косточки на руке и машет ими. Свет! Видите свет?

Сахатов.
Свет! Да, да, вижу; но позвольте…

Толстая барыня.
Где, где? Ах, не видала! Вот он. Ах!..

Профессор
(к Леониду Федоровичу шепотом, указывая на Гросмана, который двигается).
Вы заметьте, как он вибрирует. Двойная сила.

Опять показывается свет.

Леонид Федорович
(к профессору).
А ведь это он.

Сахатов.
Кто он?

Леонид Федорович.
Грек Николай. Его свет. Не правда ли, Алексей Владимирович?

Сахатов.
Что такое грек Николай?

Профессор.
Некий грек, монашествовавший при Константине в Царьграде и посещавший нас последнее время.

Толстая барыня.
Где же он? Где же он? Я не вижу.

Леонид Федорович.
Его нельзя еще видеть. Алексей Владимирович, он всегда особенно благосклонен к вам. Спросите его.

Профессор
(особенным голосом).
Николай! Ты это?

Таня стучит два раза о стену.

Леонид Федорович
(радостно).
Он! Он!

Толстая барыня.
Ай, ай! Я уйду.

Сахатов.
Почему же предполагается, что это он?

Леонид Федорович.
А два удара. Утвердительный ответ; иначе было бы молчание…

Молчание. Сдержанный хохот в углу молодежи. Таня бросает на стол колпак с лампы, карандаш, утиралку перьев. (Шепотом.)
Замечайте, господа, вот колпак с лампы. Еще что‑то. Карандаш! Алексей Владимирович, карандаш.

Профессор.
Хорошо, хорошо. Я слежу и за ним и за Гросманом. Вы замечаете?

Гросман встает и оглядывает предметы, упавшие на стол.

Сахатов.
Позвольте, позвольте. Я бы желал посмотреть, не производит ли всего этого сам медиум?

Леонид Федорович.
Вы думаете? Так сядьте подле, держите его за руки. Но будьте уверены, он спит.

Сахатов
(подходит, задевает головой за нитку, которую спускает Таня, и испуганно нагибается).
Да… а‑а!.. Странно, странно. (Подходит, берет за локоть Семена. Семен рычит.)

Профессор
(к Леониду Федоровичу).
Слышите, как действует присутствие Гросмана? Новое явление, надо записать… (Выбегает и записывает, потом возвращается.)

Леонид Федорович.
Да… Но нельзя же оставлять Николая без ответа, надо начинать…

Гросман
(встает, подходит к Семену, поднимает и опускает его руку).
Теперь интересно бы произвести контрактуру. Субъект в полном гипнозе.

Профессор
(к Леониду Федоровичу).
Вы видите, видите?

Гросман.
Если вы желаете…

Доктор.
Да уж позвольте, батюшка, Алексею Владимировичу распорядиться, штука‑то выходит серьезная.

Профессор.
Оставьте его. Он говорит уже во сне.

Толстая барыня.
Как я рада теперь, что решилась присутствовать. Страшно, но все‑таки я рада, потому что я мужу всегда говорила…

Леонид Федорович.
Прошу помолчать.

Таня проводит ниткой по голове толстой барыни.

Толстая барыня.
Ай!

Леонид Федорович.
Что? Что?

Толстая барыня.
Он меня за волосы взял.

Леонид Федорович
(шепотом).
Не бойтесь, ничего, подайте ему руку. Рука бывает холодная, но я это люблю.

Толстая барыня
(прячет руку).
Ни за что!

Сахатов.
Да, странно, странно!

Леонид Федорович.
Он здесь и ищет общения. Кто хочет спросить что‑нибудь?

Сахатов.
Позвольте, я спрошу.

Профессор.
Сделайте одолжение.

Сахатов.
Верю я или нет?

Таня стучит два раза.

Профессор.
Ответ утвердительный.

Сахатов.
Позвольте, я еще спрошу. Есть у меня в кармане десятирублевая бумажка?

Таня стучит много раз и проводит ниткой по голове Сахатова. Ах!.. (Хватает нитку и обрывает ее.)

Профессор.
Я бы просил присутствующих не делать неопределенных или шутливых вопросов. Ему неприятно.

Сахатов.
Нет, позвольте, у меня в руке нитка.

Леонид Федорович.
Нитка? Держите ее. Это часто бывает; не только нитка, но шелковые снурки, самые древние.

Сахатов.
Нет, однако откуда же нитка?

Таня бросает в него подушкой. Позвольте, позвольте! Что‑то мягкое ударило меня в голову. Позвольте свет, – тут что‑нибудь…

Профессор.
Мы просим вас не нарушать проявления.

Толстая барыня.
Ради бога, не нарушайте! И я хочу спросить, можно?

Леонид Федорович.
Можно, можно. Спрашивайте.

Толстая барыня.
Я хочу спросить о своем желудке. Можно? Я хочу спросить, что мне принимать, аконит или белладонну?

Молчание, шепот в стороне молодых людей, и вдруг Василий Леонидыч кричит, как грудной ребенок: «Уа! уа!» Хохот. Захватывая носы и рты и фыркая, девицы с Петрищевым убегают. Ах, это верно, и этот монах опять родился!

Леонид Федорович
(в бешенстве, гневным шепотом).
Кроме глупости, от тебя ничего. Если не умеешь держать себя прилично, то уйди.

Василий Леонидыч уходит.

Явление двадцатое

Леонид Федорович, профессор, толстая барыня, Сахатов, Гросман, доктор, Семен и Таня. Темнота, молчание.

Толстая барыня.
Ах, как жаль! Теперь уж нельзя спрашивать. Он родился.

Леонид Федорович.
Нисколько. Это глупости Вово. А он
тут. Спрашивайте.

Профессор.
Это часто бывает; эти шутки, насмешки – самое обыкновенное явление. Я полагаю, что он
здесь еще. Впрочем, мы можем спросить. Леонид Федорович, вы?

Леонид Федорович.
Нет, пожалуйста, вы. Меня это расстроило. Так неприятно! Эта бестактность!..

Профессор.
Хорошо, хорошо!.. Николай! ты здесь еще?

Таня стучит два раза и звонит в колокольчик. Семен начинает рычать и разводить руками. Захватывает Сахатова и профессора и давит их. Какое неожиданное проявление! Воздействие на самого медиума. Этого не бывало. Леонид Федорович, наблюдайте, мне неловко. Он давит меня. Да смотрите, что Гросман? Теперь нужно полное внимание.

Таня бросает мужицкую бумагу на стол.

Леонид Федорович.
Что‑то упало на стол.

Профессор.
Смотрите, что упало.

Леонид Федорович.
Бумага! Сложенный лист бумаги.

Таня бросает дорожную чернильницу. Чернильница!

Таня бросает перо. Перо!

Семен рычит и давит.

Профессор
(задавленный).
Позвольте, позвольте, совершенно новое явление: не вызванная медиумическая энергия действует, а сам медиум. Однако откройте чернильницу и положите на бумагу перо, он напишет, напишет.

Таня заходит сзади Леонида Федоровича и бьет его по голове гитарой.

Леонид Федорович.
Ударил меня по голове! (Смотрит на стол.)
Перо не пишет еще, и бумага сложена.

Профессор.
Посмотрите, что за бумага, делайте скорей; очевидно, двойная сила: его и Гросмана – производит пертурбации.

Леонид Федорович
(выходит с бумагой в дверь и тотчас возвращается).
Необычайно! Бумага эта – договор с крестьянами, который я нынче утром отказался подписать и отдал назад крестьянам. Вероятно, он
хочет, чтоб я подписал его?

Профессор.
Разумеется! Разумеется! Да вы спросите.

Леонид Федорович.
Николай! Или ты желаешь…

Таня стучит два раза.

Профессор.
Слышите? Очевидно, очевидно!

Леонид Федорович берет перо и выходит.

Таня стучит, играет на гитаре и гармонии и лезет опять под диван. Леонид Федорович возвращается. Семен потягивается и прокашливается.

Леонид Федорович.
Он просыпается. Можно зажечь свечи.

Профессор
(поспешно).
Доктор, доктор, пожалуйста, температуру и пульс. Вы увидите, что сейчас обнаружится повышение.

Леонид Федорович
(зажигает свечи).
Ну что, господа неверующие?

Доктор
(подходя к Семену и вставляя термометр).
Ну‑ка, молодец. Что, поспал? Ну‑ка, это вставь и давай руки. (Смотрит на часы.)

Сахатов
(пожимает плечами).
Могу утверждать, что медиум не мог делать всего того, что происходило. Но нитка?.. Я бы желал объяснения нитки.

Леонид Федорович.
Нитка, нитка! Тут были явления посерьезнее.

Сахатов.
Не знаю. Во всяком случае – je réserve mon opinion.[23]

Толстая барыня
(к Сахатову).
Нет, как же вы говорите: je réserve mon opinion. A младенец‑то с крылышками? Разве вы не видали? Я сначала подумала, что это кажется; но потом ясно, ясно, как живой…

Сахатов.
Могу говорить только о том, что видел. Я не видал этого, не видал.

Толстая барыня.
Ну как же! Совсем ясно было видно. А с левой стороны монах в черном одеянье, еще нагнулся к нему…

Сахатов
(отходит).
Какое преувеличение!

Толстая барыня
(обращается к доктору).
Вы должны были видеть. Он с вашей стороны поднимался.

Доктор, не слушая ее, продолжает считать пульс. (Гросману.)
И свет, свет от него, особенно вокруг личика. И выраженье такое кроткое, нежное, что‑то вот этакое небесное! (Сама нежно улыбается.)

Гросман.
Я видел свет фосфорический, предметы изменяли место, но более я ничего не видел.

Толстая барыня.
Ну, полноте! Это вы так. Это оттого, что вы, ученые школы Шаркò, не верите в загробную жизнь. А меня никто теперь, никто в мире не разуверит в будущей жизни.

Гросман уходит от нее. Нет, нет, что ни говорите, а это одна из самых счастливых минут в моей жизни. Когда Саразате играл, и эта… Да! (Никто ее не слушает. Она подходит к Семену.)
Ну, ты мне скажи, ты, дружок, что чувствовал? Очень тебе было тяжело?

Семен
(смеется.)
Так точно.

Толстая барыня.
Все‑таки терпеть можно?

Семен.
Так точно. (К Леониду Федоровичу.)
Прикажете идти?

Леонид Федорович.
Иди, иди.

Доктор
(к профессору).
Пульс тот же, но температура понизилась.

Профессор.
Понизилась? (Задумывается и вдруг догадывается.)
Так и должно было быть, – должно было быть понижение! Двойная энергия, пересекаясь, должна была произвести нечто вроде интерференции. Да, да.

(Говорят все вместе, уходя):

Леонид Федорович.
Мне одно жалко, что полной материализации не было. Но все‑таки… господа, милости просим в гостиную.

Толстая барыня.
Особенно меня поразило, когда он взмахнул крылышками, и видно было, как он поднимается.

Гросман
(Сахатову).
Если бы держаться одного гипноза, можно бы произвести полную эпилепсию. Успех мог бы быть совершенный.

Сахатов.
Интересно, но не вполне убедительно! – все, что могу сказать.

Явление двадцать первое

Леонид Федорович с бумагой. Входит Федор Иваныч.

Леонид Федорович.
Ну, Федор, какой сеанс был – удивительный! Оказывается, что землю‑то надо уступить крестьянам на их условиях.

Федор Иваныч.
Вот как!

Леонид Федорович.
Да как же? (Показывает бумагу.)
Представь, бумага, которую я им отдал, оказалось на столе. Я подписал.

Федор Иваныч.
Как же она попала сюда?

Леонид Федорович.
Да вот попала. (Уходит.)

Федор Иваныч уходит за ним.

Явление двадцать второе

Таня одна, вылезает из‑под дивана и смеется.

Таня.
Батюшки мои! Голубчики! Набралась я страху, как он за нитку поймал. (Визжит.)
Ну, да все‑таки вышло, – подписал!

Явление двадцать третье

Таня и Григорий.

Григорий.
Так это ты их дурачила?

Таня.
А вам что?

Григорий.
А что ж, думаешь, барыня за это похвалит? Нет, шалишь, теперь попалась. Расскажу твои плутни, коли по‑моему не сделаешь.

Таня.
И по‑вашему не сделаю, и ничего вы мне не сделаете.

Занавес

Действие четвертое

Театр представляет декорацию первого действия.

Явление первое

Два выездных лакея в ливреях. Федор Иваныч и Григорий.

1‑й лакей
(с седыми бакенбардами).
Нынче к вам к третьим. Спасибо, в одной стороне приемные дни. У вас прежде по четвергам было.

Федор Иваныч.
Затем переменили на субботу чтобы заодно: у Головкиных, у Граде‑фон‑Грабе…

2‑й лакей.
У Щербаковых так‑то хорошо, что как бал, так лакеям угощение.

Явление второе

Те же. Сверху сходят княгиня с княжной. Бетси провожает их. Княгиня глядит в книжечку, на часы и садится на ларь. Григорий надевает ей ботики.

Княжна.
Нет, ты, пожалуйста, приезжай. А то ты откажешься, Додо откажется – ничего и не выйдет.

Бетси.
Не знаю. К Шубиным надо непременно. Потом репетиция.

Княжна.
Успеешь. Нет, ты пожалуйста. Ne nous fais pas faux bond.[24]
Федя будет и Коко.

Бетси.
J'en ai par dessus la tête de votre Coco.[25]

Княжна.
Я думала, что я его здесь найду. Ordinairement il est d'une exactitude…[26]

Бетси.
Он непременно будет.

Княжна.
Когда я его вижу с тобой, мне кажется, что он только что сделал или вот сделает предложение.

Бетси.
Да уж, вероятно, придется пройти через это, И так неприятно!

Княжна.
Бедный Коко! Он так влюблен.

Бетси.
Cessez, les gens.[27]

Княжна садится на диванчик, разговаривая шепотом. Григорий надевает ей ботики.

Княжна.
Так до вечера.

Бетси.
Постараюсь.

Княгиня.
Так скажите папа, что я ничему не верю, но приеду посмотреть его нового медиума. Чтоб он дал знать. Прощайте, ma toute belle.[28]
(Целует и уходит с княжной.)

Бетси уходит наверх.

Явление третье

Два лакея, Федор Иваныч и Григорий.

Григорий.
Не люблю старух обувать: не перегнется никак, от живота не видит, тычет мимо всё; то ли дело молоденькую – приятно и ножку в руки взять.

2‑й лакей.
Тоже разбирает.

1‑й лакей.
Нашему брату этого разбирать не полагается.

Григории.
Отчего ж не разбирать, разве мы не люди? Это они думают, что мы не понимаем; как сейчас разговорились, взглянули на меня, сейчас: ле жан.

2‑й лакей.
А это что ж?

Григорий.
А это значит по‑русски: не говори, поймут. За обедом тоже; а я понимаю. Вы говорите: разница, – никакой нет.

1‑й лакей.
Разница большая, кто понимает.

Григорий.
Разницы нет никакой. Нынче я лакей, а завтра, может, и не хуже их жить буду. И за лакеев замуж выходят, разве не бывало? Пойти покурить. (Уходит.)

Явление четвертое

Те же, без Григория.

2‑й лакей.
А смелый этот у вас молодой человек.

Федор Иваныч.
Пустой малый, не способен к службе; в конторщиках был, набаловался. Я и не советовал брать, да барыне понравился – виден для выезда.

1‑й лакей.
Я бы его к нашему графу, он бы его поставил в точку. Ох! не любит этаких вертунов. Лакей, так будь лакей, звание свое оправдай; а эта гордость не пристала.

Явление пятое

Те же, сверху сбегает Петрищев и достает папироску. Навстречу ему входит Коко Клинген в pince‑nez.

Петрищев
(в задумчивости).
Да, да. Мое второе то же, что «ка». Кар‑тож‑ка. Мое всё… Да, да… А, Кокоша‑Картоша! Откуда?

Коко Клинген.
От Щербаковых. Ты вечно глупости…

Петрищев.
Нет, ты слушай, шарада: мое первое то же, что «кин», мое второе то же, что «ка», а мое всё далеко гоняет телят.

Коко Клинген.
Не знаю, не знаю. И некогда.

Петрищев.
А куда тебе еще?

Коко Клинген.
Как куда? К Ивиным, спевка, надо быть. Потом к Шубиным, потом на репетицию. Ведь и ты должен быть?

Петрищев.
Как же, непременно. И на репетиции и на морковетиции. Ведь то я был дикий, а теперь я и дикий и генерал.

Коко Клинген.
Ну, а сеанс вчерашний что?

Петрищев.
Умора! Мужик был; но главное дело – всё в темноте. Вово младенцем пищал. Профессор объяснял, а Марья Васильевна разъясняла. Потеха! Жаль, что ты не был.

Коко Клинген.
Боюсь, mon cher;[29]
ты как‑то это умеешь шутками отделываться, а мне всё кажется, что чуть скажу словечко, сейчас повернут так, что я сделал предложение. Et ça ne m'arrange pas du tout, du tout. Mais du tout, du tout![30]

Петрищев.
А ты делай предложение с сказуемым, вот ничего и не будет. Так заходи к Вово, вместе поедем на редькотицию.

Коко Клинген.
Не понимаю, как ты можешь водиться с таким дураком. Уж так глуп, вот уж истинно шалопай!

Петрищев.
А я его люблю. Люблю Вово, но «странною любовью», «к нему не зарастет народная тропа»… (Уходит в комнату Василья Леонидыча.)

Явление шестое

Два лакея, Федор Иваныч и Коко Клинген. Бетси провожает даму. Коко значительно кланяется.

Бетси
(трясет ему руку, боком к даме).
Вы не знакомы?

Дама.
Нет.

Бетси.
Барон Клинген. Что ж вы вчера не были?

Коко Клинген.
Никак не мог, не успел.

Бетси.
Жаль, очень было интересно. (Смеется.)
Вы бы увидали, какие были manifestations.[31]
Ну что же, наша шарада подвигается?

Коко Клинген.
О да! Стихи на mon second[32]
готовы, Ник сочинил, а я музыку.

Бетси.
Как же, как? Скажите.

Коко Клинген.
Позвольте, как?.. Да! Рыцарь поет Нанне. (Поет.)

Как прекрасна на
тура,

Льет на
душу мне на
дежду…

Нанна, Нанна на, на, на!

Дама.
Это mon second на, a
mon premier[33]
что же?

Коко Клинген.
Mon premier – это Аре,
– имя дикарки.

Бетси.
Аре,
это, видите, дикарка, которая хочет съесть предмет своей любви… (Хохочет.)
Она ходит, тоскует и поет:

Ах, аппетит…

Коко
(перебивая).
Меня мутит…

Бетси
(подхватывает).

Кого‑то есть желаю.

Хожу, брожу…

Коко Клинген.

Не нахожу…

Бетси.

Кого жевать – не знаю…

Коко Клинген.

Вдали вот плот…

Бетси.

Сюда плывет;

На нем два генерала…

Коко Клинген.

Мы два генерала,

Судьба нас связала,

На остров послала.

И опять refrain:[34]

Судьба нас связала,

На остров посла‑а‑ла.

Дама.
Charmant![35]

Бетси.
Вы поймите, как глупо!

Коко Клинген.
В том‑то и прелесть.

Дама.
Кто же Аре?

Бетси.
Я, я костюм сделала, а мама говорит: «Неприлично». А нисколько не неприличнее, чем на бале. (К Федору Иванычу.)
Что, здесь от Бурдье?

Федор Иваныч.
Здесь, на кухне сидит.

Дама.
Ну, а арена
как же?

Бетси.
Да вы увидите. Не хочу вам портить удовольствия. Au revoir[36]

Дама.
Прощайте! (Раскланиваются. Дама уходит.)

Бетси
(к Коко Клингену).
Пойдемте к maman.

Бетси и Коко Клинген уходят наверх.

Явление седьмое

Федор Иваныч, два лакея и Яков (выходит из буфета с подносом, чаем, печеньем; запыхавшись идет через переднюю).

Яков
(лакеям).
Мое почтение, мое почтение!

Лакеи кланяются. (Федору Иванычу.)
Хоть бы вы приказали Григорью Михайлычу подсобить. Замучился на отделку… (Уходит.)

Явление восьмое

Те же, без Якова.

1‑й лакей.
Старательный это у вас человек.

Федор Иваныч.
Хороший малый, да вот не нравится барыне, – не виден, говорит, из себя. А тут еще наклепали на него вчера, что он мужиков в кухню пустил. Как бы не разочли! А малый хороший.

2‑й лакей.
Каких мужиков?

Федор Иваныч.
Да пришли из нашей курской деревни землю покупать; дело ночное, да и земляки. Один буфетному мужику отец. Ну и провели их в кухню. А тут случись угадыванье мыслей; спрятали вещь в кухню, пришли все господа, увидала их барыня – беда! Как, говорит, люди, может быть, зараженные, а их в кухню!.. Очень она напугана заразой этой.

Явление девятое

Те же и Григорий.

Федор Иваныч.
Пойдите, Григорий, подсобите Якову Иванычу, а я здесь побуду один. Одни не поспевает.

Григорий.
Неловок, оттого и не поспевает. (Уходит.)

Явление десятое

Те же, без Григория.

1‑й лакей.
И что это за новая мода пошла нынче – эти заразы!.. Так и ваша боится?

Федор Иваныч.
Пуще огня! У нас только заботы теперь, что окуривать, обмывать, обрызгивать.

1‑й лакей.
То‑то я слышу дух такой тяжелый. (С оживлением.)
Ни на что не похоже, какие грехи с этими заразами. Скверно совсем! Даже бога забыли. Вот у нашего барина сестры, княгини Мосоловой, дочка умирала. Так что же? Ни отец, ни мать и в комнату не вошли, так и не простились. А дочка плакала, звала проститься, – не вошли! Доктор какую‑то заразу нашел. А ведь ходили же за нею и горничная своя и сиделка – и ничего, обе живы остались.

Явление одиннадцатое

Те же, Василий Леонидыч и Петрищев (выходят из двери с папиросками).

Петрищев.
Да пойдем же, я только Кокошу‑Картошу захвачу.

Василий Леонидыч.
Болван твой Кокоша! Я тебе скажу, терпеть его не могу. Вот пустой‑то малый, настоящий полотер! Ничем не занят, только шляется. А, что?..

Петрищев.
Ну, так погоди, все‑таки я прощусь.

Василий Леонидыч.
Ну, хорошо, я пойду собак посмотрю, в кучерскую. Кобель один, так так зол, что кучер говорит, чуть не съел его. А, что?

Петрищев.
Кто кого съел? Неужели кучер съел кобеля?

Василий Леонидыч.
Ну, ты вечно… (Одевается и уходит.)

Петрищев
(задумчиво).
Ма‑кин‑тож, кар‑тож‑ка… Да, да. (Идет наверх.)

Явление двенадцатое

Два лакея, Федор Иваныч и Яков (пробегает через сцену в начале и конце явления).

Федор Иваныч
(Якову).
Чего еще?

Яков.
Тартинок нет! Я говорил… (Уходит.)

2‑й лакей.
А вот еще у нас барчук заболел. Так сейчас свезли его в гостиницу с нянькой, так там без матери и помер.

1‑й лакей.
То‑то греха не боятся! Я полагаю, что от бога никуда не уйдешь.

Федор Иваныч.
И я так думаю.

Яков бежит наверх с тартинками.

1‑й лакей.
И то возьмите во внимание, что ежели теперь так всех бояться, то надо запереться в четырех степах, как в тюрьме ровно, да так и сидеть.

Явление тринадцатое

Те же и Таня, потом Яков.

Таня
(кланяется лакеям).
Здравствуйте!

Лакеи кланяются. Федор Иваныч! мне вам два слова сказать.

Федор Иваныч.
Ну, что?

Таня.
Да пришли, Федор Иваныч, мужички опять…

Федор Иваныч.
Ну так что же? Бумагу‑то ведь я Семену отдал…

Таня.
Бумагу я им отдала. Уж как благодарят‑то, и не знаю как. Теперь только просят деньги от них принять.

Федор Иваныч.
Да где они?

Таня.
Тут, у крыльца стоят.

Федор Иваныч.
Ну что ж, я скажу.

Таня.
Да еще просьба моя к вам, батюшка Федор Иваныч.

Федор Иваныч.
Что еще?

Таня.
Да что, Федор Иваныч, мне уж оставаться нельзя здесь. Попросите, чтоб отпустили меня.

Яков вбегает.

Федор Иваныч
(Якову).
Что ты?

Яков.
Самовар другой да апельсины.

Федор Иваныч.
У экономки спроси.

Яков убегает. Это что ж так?

Таня.
Да ведь как же! Теперь мое дело такое.

Яков
(вбегая).
Апельсинов мало.

Федор Иваныч.
Подай, что есть.

Яков убегает. Не время ты выбрала: ведь видишь, суета…

Таня.
Да ведь сами знаете, Федор Иваныч, этой суете угомону не бывает, сколько ни жди, – вы сами знаете, – а ведь мое дело навек… Вы, батюшка Федор Иваныч, как мне добро такое сделали, будьте отец родной, выберите времечко, скажите. А то рассердится, билет не даст.

Федор Иваныч.
Да что же тебе так загорелось?

Таня.
Да как же, Федор Иваныч, дело теперь сладилось… Я бы к маменьке, к крестной поехала, приготовилась бы. А на красную горку и свадьба. Скажите, батюшка Федор Иваныч!

Федор Иваныч.
Ступай теперь – не место тут.

Явление четырнадцатое

Сверху сходит барин (пожилой) и молча уходит со 2‑м лакеем. Таня уходит. Федор Иваныч, 1‑й лакей и Яков (входит).

Яков.
Что же, Федор Иваныч, это обида живая! Теперь меня расчесть хочет. Ты, говорит, все колотишь, Фифку забыл и против моего приказания мужиков в кухню пустил. А вы сами знаете: я ничего знать не знаю! Только сказала мне Татьяна: проведи в кухню, а я не знаю, по чьему приказу.

Федор Иваныч.
Что ж, разве она говорила?

Яков.
Сейчас говорила. Уж вы заступитесь, Федор Иваныч! А то семейство только стало поправляться, а тут сойдешь с места, когда‑то опять попадешь. Федор Иваныч, пожалуйста!

Явление пятнадцатое

Федор Иваныч, 1‑й лакей и барыня провожает старую графиню с фальшивыми волосами и зубами. Графиню одевает 1‑й лакей.

Барыня.
Непременно, как же? Я так истинно тронута.

Графиня.
Кабы не нездоровье, я бы чаще у вас бывала.

Барыня.
Право, возьмите Петра Петровича. Он груб, но никто так не может успокоить; так просто, ясно у него все.

Графиня.
Нет, уж я привыкла.

Барыня.
Осторожнее.

Графиня.
Merci, mille fois merci;[37]

Явление шестнадцатое

Te же и Григорий, растрепанный, в волнении, выскакивает из буфета. За ним виден Семен.

Семен.
А ты к ней не приставай.

Григорий.
Я тебя, мерзавца, научу, как драться! Ах ты, негодяй!

Барыня.
Что это такое? Что вы, в кабаке, что ли?

Григорий.
Не могу жить от этого мужика грубого.

Барыня
(с досадой).
Вы с ума сошли, разве вы не видите. (К графине.)
Merci, mille fois merci. A mardi.[38]

Графиня и 1‑й лакей уходят.

Явление семнадцатое

Федор Иваныч, барыня, Григорий и Семен.

Барыня
(к Григорию).
Что такое?

Григорий.
Я хоть в должности лакея, но я имею свою гордость и не позволю всякому мужику меня толкать.

Барыня.
Да что такое случилось?

Григорий.
Да вот Семен ваш набрался храбрости, что он с господами сидел. Драться лезет.

Барыня.
Что такое? За что?

Григорий.
А бог его знает.

Барыня
(к Семену).
Что это такое значит?

Семен.
Что ж он к ней пристает?

Барыня.
Да что у вас было?

Семен
(улыбаясь).
Да так, он Таню, горничную, все хватает, а она не хочет. Вот я его отстранил рукой… так, маленечко.

Григорий.
Хорошо отстранил, чуть ребра не сломал. И фрак разорвал. Да ведь он что говорит: «На меня, говорит, по‑вчерашнему, сила нашла, и начал давить.

Барыня
(к Семену).
Как ты смеешь драться в моем доме?

Федор Иваныч.
Позвольте доложить, Анна Павловна, надо вам сказать, что Семен имеет чувства к Тане, и как они теперь сосватаны, а Григорий – что ж, надо правду сказать – обращается нехорошо, неблагородно. Ну, вот Семен, я полагаю, и обиделся на него.

Григорий.
Совсем нет; это из‑за злобы, что я плутовство их все открыл.

Барыня.
Какое плутовство?

Григорий.
А в сеансе. Все вчерашние штуки не Семен, а Татьяна делала. Я сам видел, как она из‑под дивана лезла.

Барыня.
Что такое из‑под дивана лезла?

Григорий.
Честное слово могу дать. Она и бумагу принесла и кинула на стол. Кабы не она, бумагу не подписали бы и мужикам землю не продали бы.

Барыня.
Вы сами видели?

Григорий.
Своими глазами. Прикажите позвать ее, она не отопрется.

Барыня.
Позовите ее.

Григорий уходит.

Явление восемнадцатое

Те же, без Григория. За сценой шум, голос швейцара: «Нельзя, нельзя!» Показывается швейцар, мимо него врываются три мужика. Впереди 2‑й мужик, 3‑й мужик спотыкается, падает и хватается за нoc.

Швейцар.
Нельзя, идите!

2‑й мужик.
Авось не беда. Разве мы за худым чем? – мы денежки отдать.

1‑й мужик.
Двистительно, как за подписью руки приложенья, дело в окончании, мы только денежки предоставить с нашей благодарностью.

Барыня.
Погодите, погодите благодарить, все это был обман. Еще не кончено. Не продано еще. Леонид! Позовите Леонида Федоровича.

Швейцар уходит.

Явление девятнадцатое

Те же а Леонид Федорович выходит, но, увидав барыню и мужиков, хочет уйти назад.

Барыня.
Нет, нет, пожалуйте сюда! Я говорила вам, что нельзя продавать землю в долг, и все вам говорили. А вас обманывают, как самого глупого человека.

Леонид Федорович.
То есть в чем? Я не понимаю, какой обман.

Барыня.
Стыдились бы вы! Вы седой, а вас, как мальчишку, обманывают и смеются над вами. Жалеете для сына какие‑нибудь триста рублей для его общественного положения, а самих вас, как дурака, проводят на тысячи.

Леонид Федорович.
Да ты, Annette, успокойся.

1‑й мужик.
Мы только в получении суммы, значит…

3‑й мужик
(достает деньги).
Отпусти ты нас, ради Христа!

Барыня.
Погодите, погодите.

Явление двадцатое

Те же, Григорий и Таня.

Барыня
(строго к Тане).
Ты была вчера вечером во время сеанса в маленькой гостиной?

Таня, вздыхая, оглядывается на Федора Иваныча, Леонида Федоровича и Семена.

Григорий.
Да уж нечего вилять, когда я сам видел…

Барыня.
Говори, была? Я знаю все, признавайся. Я тебе ничего не сделаю. Мне только хочется уличить вот его (указывает на Леонида Федоровича),
барина… Ты кинула бумагу на стол?

Таня.
Я не знаю, что и отвечать. Одно, что нельзя ли меня домой отпустить?

Барыня
(к Леониду Федоровичу).
Вот видите, вас дурачат.

Явление двадцать первое

Те же. Входит Бетси в начале явления и стоит незамеченная.

Таня.
Отпустите меня, Анна Павловна!

Барыня.
Нет, милая! Ты ведь, может быть, убытку сделала на несколько тысяч. Продали землю, которую не надо было продавать.

Таня.
Отпустите меня, Анна Павловна.

Барыня.
Нет, ты ответишь. Плутовать нельзя. К мировому судье подам.

Бетси
(выступая).
Отпустите ее, мама. А коли вы хотите ее судить, то и меня вместе с ней, – я с ней вместе вчера все делала.

Барыня.
Ну, да уж когда ты, то, кроме самого гадкого, ничего и быть не могло.

Явление двадцать второе

Те же и профессор.

Профессор.
Здравствуйте, Анна Павловна! Здравствуйте, барышня! А я вам несу, Леонид Федорович, отчет о тринадцатом съезде спиритуалистов в Чикаго. Удивительная речь Шмита.

Леон ид Федорович.
А, очень интересно!

Барыня.
Я вам гораздо интереснее расскажу. Оказывается, что и вас и мужа дурачила эта девчонка. Бетси на себя говорит, но это чтоб дразнить меня; а дурачила вас безграмотная девчонка, а вы верите! Вчера никаких ваших медиумических явлений не было, а это она (указывая на Таню)
все делала.

Профессор
(раздеваясь).
Как, то есть?

Барыня.
Да так, что она в темноте и на гитаре играла, и мужа по голове била, и все глупости ваши делала, и сейчас призналась.

Профессор
(улыбаясь).
Так что же это доказывает?

Барыня.
Доказывает, что ваш медиумизм – вздор! Вот что доказывает.

Профессор.
Оттого, что эта девушка хотела обманывать, от этого медиумизм – вздор, как вы изволите выражаться? (Улыбаясь.)
Странное заключение! Очень может быть, что девушка эта хотела обманывать: это часто бывает; может быть, она что‑нибудь и делала, но то, что она делала, – делала она, то, что было проявлением медиумической энергии, – было проявлением медиумической энергии. Даже весьма вероятно, что то, что делала эта девушка, вызывало, соллицитировало, так сказать, проявление медиумической энергии, давало ей определенную форму.

Барыня.
Опять лекция!..

Профессор
(строго).
Вы говорите, Анна Павловна, что эта девушка, может быть, и эта милая барышня что‑то делали; но свет, который мы все видели, а в первом случае понижение, а во втором – повышение температуры, а волнение и вибрирование Гросмана, – что же, это тоже делала эта девушка? А это факты, факты, Анна Павловна! Нет, Анна Павловна, есть вещи, которые надо исследовать и вполне понимать, чтобы говорить о них, – вещи слишком серьезные, слишком серьезные…

Леонид Федорович.
А дитя, которое ясно видела Марья Васильевна! Да и я видел… Это не могла же сделать эта девушка.

Барыня.
Вы думаете, что вы умны, а вы – дурак!

Леонид Федорович.
Ну, я уйду, Алексей Владимирович, пойдемте ко мне. (Уходит в кабинет.)

Профессор
(пожимая плачами, идет за ним).
Да, как еще мы далеки от Европы!

Явление двадцать третье

Барыня, три мужика, Федор Иваныч, Таня, Бетси, Григорий, Семен и Яков (входит).

Барыня
(вслед Леониду Федоровичу).
Обманули его, как дурака, а он ничего не видит. (Якову.)
Тебе что?

Яков.
На много ли персон прикажете накрывать?

Барыня.
На много ли?.. Федор Иваныч! Принять от него серебро! Вон сейчас! От него всё. Этот человек меня в гроб сведет. Вчера чуть‑чуть не заморил собачку, которая ничего ему не сделала. Мало ему этого, он же зараженных мужиков вчера в кухню завел, и опять они здесь. От него всё! Вон, сейчас вон! Расчет, расчет! (Семену.)
А если ты себе вперед позволишь шуметь в моем доме, я тебя, скверного мужика, выучу!

2‑й мужик.
Да что же, коли он скверный мужик, так и держать его нечего, а давай расчет, вот и все.

Барыня
(слушая его, вглядывается в 3‑го мужика),
Да смотрите: у этого сыпь на носу, сыпь! Он больной, он резервуар заразы!! Ведь я вчера говорила, чтобы их не пускать, и вот они опять тут. Гоните их вон!

Федор Иваныч.
Что же, не прикажете деньги принять?

Барыня.
Деньги? Деньги возьми, но их, особенно этого больного, вон, сию минуту вон! Он совсем гнилой!

3‑й мужик.
Напрасно ты, мать, ей‑богу, напрасно. У моей старухи, скажем, спроси. Какой я гнилой? Я, как стеклышко, скажем.

Барыня.
Еще разговаривает?.. Вон, вон! Все назло!.. Нет, я не могу, не могу! Пошлите за Петром Петровичем. (Убегает, всхлипывая.)

Яков и Григорий уходят.

Явление двадцать четвертое

Те же, без барыни, Якова и Григория.

Таня
(к Бетси).
Барышня, голубушка, как же мне быть теперь?

Бетси.
Ничего, ничего. Поезжай с ними, я устрою. (Уходит.)

Явление двадцать пятое

Федор Иваныч, три мужика, Таня и швейцар.

1‑й мужик.
Как же, почтенный, получение суммы теперича?

2‑й мужик.
Отпусти ты нас.

3‑й мужик
(мнется с деньгами).
Кабы знать, я ни в жисть не взялся бы. Это засушит хуже лихой болести.

Федор Иваныч
(швейцару).
Проводи их ко мне, там и счеты есть. Там и получу. Идите, идите.

Швейцар.
Пойдемте, пойдемте.

Федор Иваныч.
Да благодарите Таню. Кабы не она, быть бы вам без земли.

1‑й мужик.
Двистительно, как изделала предлог, так и в действие произвела.

3‑й мужик.
Она нас людьми изделала; а то бы что? земля малая, не то что скотину, – курицу, скажем, и ту выпустить некуда. Прощевай, умница! Приедешь на село, приходи мед есть.

2‑й мужик.
Дай домой приеду, свадьбу готовить стану, пиво варить. Только приезжай.

Таня.
Приеду, приеду! (Визжит.)
Семен! То‑то хорошо‑то!

Мужики уходят.

Явление двадцать шестое

Федор Иваныч, Таня и Семен.

Федор Иваныч.
С богом. Ну, смотри, Таня, когда домком заживешь, я приеду к тебе погостить. Примешь?

Таня.
Голубчик ты мой, как отца родного примем! (Обнимает и целует его.)

Занавес

И свет во тьме светит
(Драма в пяти действиях)
Действующие лица

Николай Иванович Сарынцев.

Марья Ивановна Саранцева,
его жена.

Стёпа, Ваня
– сыновья их.

Люба, Мисси, Катя
– их дочери.

Митрофан Ермилович,
учитель Вани.

Гувернантка
Сарынцевых.

Няня
Сарынцевых.

Александра Ивановна Коховцева,

сестра Марьи Ивановны.

Петр Семенович Коховцев,
ее муж.

Лизанька,
их дочь.

Княгиня Черемшанова.

Борис,
ее сын.

Тоня,
ее дочь.

Девочка,
ее дочь.

Василий Никанорович,
молодой священник.

Александр Михайлович Старковский,
жених Любы.

Отец Герасим,
священник.

Нотариус.

Иван Зябрев,
мужик.

Малашка,
его дочь, с малым.

Баба,
его жена.

Ермил,
мужик.

Другой мужик.

Севастьян,
мужик.

Пётр,
мужик.

Баба,
его жена.

Сотский.

Мужики
с косами, бабы
с граблями.

Столяр.

Генерал.

Адъютант
генерал.

Полковник.

Писарь
полковой канцелярии.

Часовой.

Двое конвойных.

Жандармский офицер.

Писарь
жандармского офицера.

Полковой священник.

Старший доктор
отделения для душевнобольных в военном госпитале.

Младший доктор
того же отделения.

Сторожа
того же отделения.

Больной офицер.

Тапер.

Графиня.

Александр Петрович.

Лакеи
Сарынцевых.

Студенты, дамы.

Танцующие пары

Действие первое

Сцена представляет крытую террасу в деревне в богатом доме. Перед террасой цветники, lawn‑tennis[39]
и крокет‑граунд. На крокете играют дети с гувернанткой.
На террасе сидят Марья Ивановна Сарынцева, сорока лет, красивая, элегантная, ее сестра, Александра Ивановна Коховцева, сорока пяти лет, толстая, решительная и глупая, и ее муж, Петр Семенович Коховцев, в летнем платье, толстый, обрюзгший, в pince‑nez.[40]
Сидят за накрытым столом; самовар и кофе. Пьют кофе, и Петр Семенович курит.

Явление первое

Марья Ивановна, Александра Ивановна и Петр Семенович.

Александра Ивановна.
Если бы ты мне была не сестра, а чужая, и Николай Иванович не твой муж, а знакомый, я бы находила, что это оригинально и очень мило, и, может быть, сама бы поддакивала ему. J'aurais trouvé tout ça très gentil.[41]
Но когда я вижу, что твой муж дурит, прямо дурит, то я не могу не сказать тебе, что думаю. И ему скажу, твоему мужу. Je lui dirai son fait, au cher[42]
Николаю Ивановичу. Я никого не боюсь.

Марья Ивановна.
Да я нисколько не обижаюсь. Разве я не вижу сама. Но только я не думаю, чтобы это было так важно.

Александра Ивановна.
Да, ты не думаешь, а я тебе скажу, что если ты оставишь все так, то вы можете остаться нищими, du train que cela va.[43]

Петр Семенович.
Ну, уж нищими, с их состоянием.

Александра Ивановна.
Да, нищими. Ты, мой милый, пожалуйста, не перебивай меня. Для тебя, что мужчины делают, то всегда хорошо…

Петр Семенович.
Да я не знаю, я говорю…

Александра Ивановна.
Да ты всегда не знаешь, что ты говоришь, потому что если ваша братья, мужчины, начнут дурить, il n'y a pas de raison que ça finisse.[44]
Я только говорю, что я на твоем месте не позволила бы этого. J'aurais mis bon ordre à toutes ces lubies.[45]
Что ж это такое? Муж, глава семейства, и ничем не занимается, все бросил и все раздает et fait le généreux à droite et à gauche.[46]
Я знаю, чем это кончается. Nous en savons quelque chose.[47]

Петр Семенович
(к Марье Ивановне).
Да растолкуйте мне, Marie, что такое это новое направление. Ну, либералы: земство, конституция, школы, читальни и tout ce qui s'en suit,[48]
– это я понимаю. Ну, социалисты: les grèves,[49]
восьмичасовой день, – я тоже понимаю. Ну, а это что же? Растолкуйте мне.

Марья Ивановна.
Да ведь он вам вчера говорил.

Петр Семенович.
Я, признаюсь, не понял. Евангелие, нагорная проповедь, церкви не надо… Да как же молиться и всё…

Марья Ивановна.
Вот это‑то и главное, что он все разрушает и ничего не ставит на место.

Петр Семенович.
Как же это началось?

Марья Ивановна.
Началось это прошлого года, со смерти его сестры. Он очень любил ее, и смерть эта очень повлияла на него. Он тогда стал очень мрачен, все говорил о смерти и сам заболел, как вы знаете. И вот тут, после тифа, он уже совсем переменился.

Александра Ивановна.
Ну, все‑таки он весной еще приезжал в Москву к нам и был мил и в винт играл. Il était très gentil et comme tout le monde.[50]

Марья Ивановна.
Да, но уж он был совсем другой.

Петр Семенович.
То есть что же именно?

Марья Ивановна.
А совершенное равнодушие к семье и прямо idée fixe[51]
– Евангелие. Он читал целыми днями, по ночам не спал, вставал, читал, делал заметки, выписки, потом стал ездить к архиереям, к старцам, все советоваться об религии.

Александра Ивановна.
И что ж, он говел?

Марья Ивановна.
Перед этим он со времени женитьбы не говел, стало быть двадцать пять лет. А тут один раз говел в монастыре и тотчас же после говенья решил, что говеть не нужно, в церковь ходить не нужно.

Александра Ивановна.
Я и говорю, что нет никакой последовательности.

Марья Ивановна.
Да, месяц тому назад он ни одной службы не пропускал, все посты, а потом вдруг ничего этого не надо. Да вот с ним и поговори.

Александра Ивановна.
И говорила и поговорю.

Петр Семенович.
Да. Но это еще ничего…

Александра Ивановна.
Да для тебя все ничего, потому что у мужчин нет никакой религии.

Петр Семенович.
Да позволь мне сказать. Я говорю, что все‑таки не в этом дело. Если он отвергает церковь, то к чему же тут Евангелие?

Марья Ивановна.
А то, что надо жить по Евангелию, по нагорной проповеди, все отдавать.

Александра Ивановна.
Вечно крайности.

Петр Семенович.
Да как же жить, если все отдавать?

Александра Ивановна.
Ну, а где же он нашел в нагорной проповеди, что надо shake hands[52]
с лакеями делать? Там сказано: блаженны кроткие, а об shake hands ничего нет.

Марья Ивановна.
Да, разумеется, он увлекается, как всегда увлекался, как одно время увлекался музыкой, охотой, школами. Но мне‑то не легче от этого.

Петр Семенович.
Он зачем же поехал в город?

Марья Ивановна.
Он мне не сказал, но я знаю, что он поехал по делу порубки у нас. Мужики срубили наш лес.

Петр Семенович.
Это саженый ельник?

Марья Ивановна.
Да, их присудили заплатить и в тюрьму, и нынче, он мне говорил, их дело на съезде, и я уверена, что он за этим поехал.

Александра Ивановна.
Он этих простит, а они завтра приедут парк рубить.

Марья Ивановна.
Да так и начинается. Все яблони обломали, зеленые поля все топчут; он все прощает.

Петр Семенович.
Удивительно.

Александра Ивановна.
От этого‑то я и говорю, что этого нельзя так оставить. Ведь если это пойдет все так же tout y passera.[53]
Я думаю, что ты обязана, как мать, prendre tes mesures.[54]

Марья Ивановна.
Что ж я могу сделать?

Александра Ивановна.
Как что? Остановить, объяснить, что так нельзя. У тебя дети. Какой же пример им?

Марья Ивановна.
Разумеется, тяжело, но я все терплю и надеюсь, что это пройдет, как прошли прежние увлечения.

Александра Ивановна.
Да, но aide‑toi, et dieu t'aidera.[55]
Надо ему дать почувствовать, что он не один и что так нельзя жить.

Марья Ивановна.
Хуже всего то, что он не занимается больше детьми. И я должна все решать одна. А у меня, с одной стороны, грудной, а с другой – старшие, и девочки и мальчики, которые требуют надзора, руководства. И я во всем одна. Он прежде был такой нежный, заботливый отец. А теперь ему все равно. Я ему вчера говорю, что Ваня не учится и опять провалится; а он говорит, что гораздо лучше бы было, чтобы он совсем вышел из гимназии.

Петр Семенович.
Но куда же?

Марья Ивановна.
Никуда. Вот этим‑то и ужасно, что все нехорошо, а что делать – он не говорит.

Петр Семенович.
Это странно.

Александра Ивановна.
Что же тут странного? Это самая ваша обыкновенная манера: все осуждать и самим ничего не делать.

Марья Ивановна.
Теперь Степа кончил курс, должен избрать карьеру, а отец ничего не говорит ему. Он хотел поступить в канцелярию министра – Николай Иванович сказал, что это не нужно; он хотел в кавалергарды – Николай Иванович совсем не одобрил. Он спросил: что же мне делать? не пахать же. А Николай Иванович сказал: отчего же не пахать; гораздо лучше, чем в канцелярии. Ну, что же ему делать? Он приходит ко мне и меня спрашивает, а я все должна решать. А распоряжения все в его руках.

Александра Ивановна.
Ну, и надо ему прямо все это сказать.

Марья Ивановна.
Да, надо, я поговорю.

Александра Ивановна.
И скажи прямо, что ты так не можешь, что ты исполняешь свои обязанности, и он должен исполнять свои, а нет – пускай передаст все тебе.

Марья Ивановна.
Ах, это так неприятно.

Александра Ивановна.
Я скажу ему, если хочешь. Je lui dirai son fait.[56]

Входит молодой священник, сконфуженный и взволнованнный, с книжкой, здоровается за руку со всеми.

Явление второе

Те же и молодой священник.

Священник.
Я к Николаю Ивановичу, так сказать, книжку принес.

Марья Ивановна.
Он уехал в город. Он скоро будет.

Александра Ивановна.
Какую ж это вы книжку брали?

Священник.
А это господина Ренана, так сказать, сочинение «Жизнь Иисуса».

Петр Семенович.
Вот как! Какие вы книжки читаете.

Священник
(в волнении закуривает папироску).
Николай Иванович, они мне дали прочесть.

Александра Ивановна
(презрительно).
Николай Иванович вам дал прочесть. Что же, вы согласны с Николаем Ивановичем и с господином Ренаном?

Священник.
Конечно, не согласен. Если бы, так сказать, я был согласен, то не был бы, как говорится, служителем церкви.

Александра Ивановна.
А если вы, как говорится, служитель церкви верный, то что же вы не убедите Николая Ивановича?

Священник.
У каждого, можно сказать, свои мысли об этих предметах, и Николай Иванович много, можно сказать, справедливо утверждают, но в главном заблуждаются, насчет, можно сказать, церкви.

Александра Ивановна
(презрительно
). А что же много справедливого утверждают Николай Иванович? Что ж, справедливо то, что, по нагорной проповеди, надо раздавать свое имение чужим, а семью пустить по миру?

Священник.
Церковь освящает, что ли, так сказать, семью, и отцы церковные благословляли, что ли, семью, но высшее совершенство требует, так сказать, отречения от земных благ.

Александра Ивановна.
Да, подвижники так поступали, но простым смертным, я думаю, надо поступать просто, как подобает всякому доброму христианину.

Священник.
Никто не может знать, к чему он призван.

Александра Ивановна.
Ну, а вы, разумеется, женаты?

Священник.
Как же.

Александра Ивановна.
И дети есть?

Священник.
Двое.

Александра Ивановна.
Так отчего же вы не отказываетесь от земных благ, а вот папироски курите.

Священник.
По слабости своей, можно сказать, недостоинству.

Александра Ивановна.
Да, я вижу, что, вместо того чтобы образумить Николая Ивановича, поддерживаете его. Нехорошо это. Я вам прямо скажу.

Явление третье

Те же и няня.

Няня
(входит).
Что же, вы и не слышите? Николушка кричит. Пожалуйте кормить.

Марья Ивановна.
Иду, иду. (Встает и выходит.)

Явление четвертое

Те же, без няни и Марьи Ивановны.

Александра Ивановна.
А мне так ужасно жаль сестру. Я вижу, как она мучается. Не шутка вести дом. Семь человек детей, один грудной, а тут еще эти какие‑то выдумки. И мне прямо кажется, что тут неладно. (Показывает на голову.)
Я вас спрашиваю: какую такую вы нашли новую религию?

Священник.
Я не пойму, так сказать…

Александра Ивановна.
Перестаньте, пожалуйста, со мной хитрить. Вы очень хорошо понимаете, что я спрашиваю.

Священник.
Да позвольте…

Александра Ивановна.
Я спрашиваю про то, какая такая есть вера, по которой выходит, что надо со всеми мужиками за ручку здороваться и давать им рубить лес и раздавать деньги на водку, а семью бросить?

Священник.
Мне это неизв…

Александра Ивановна.
Он говорит, что это христианство; вы священник православный, стало быть, должны знать и должны сказать, велит ли христианство поощрять воровство.

Священник.
Да меня…

Александра Ивановна.
А то на что же вы священник и волосы длинные носите и рясу?

Священник.
Да нас, Александра Ивановна, не спрашивают…

Александра Ивановна.
Как не спрашивают? Я спрашиваю. Он вчера мне говорит, что в Евангелии сказано: просящему дай. Так ведь это надо понимать в каком смысле?

Священник.
Да я думаю, в простом смысле.

Александра Ивановна.
А я думаю, не в простом смысле, а как нас учили, что всякому свое назначено богом.

Священник.
Конечно. Однако…

Александра Ивановна.
Да вот и видно, что и вы на его стороне, как мне и говорили. И это дурно, я прямо скажу. Если ему будет поддакивать учительница или какой‑нибудь мальчишка, а вы в вашем сане должны помнить, какая лежит на вас ответственность.

Священник.
Я стараюсь…

Александра Ивановна.
Какая же это религия, когда он в церковь не ходит и не признает таинства. А вы, вместо того чтобы образумить его, читаете с ним Ренана и толкуете по‑своему Евангелие.

Священник
(в волнении).
Я не могу отвечать, я так сказать, поражен и замолкаю.

Александра Ивановна.
Ох, кабы я была архиерей, я бы вас научила Ренана читать и папироски курить.

Петр Семенович.
Mais cessez au nom du ciel. De quel droit?[57]

Александра Ивановна.
Пожалуйста, меня не учи. Я уверена, что батюшка на меня не сердится. Что ж, я сказала все. Хуже бы было, если бы я зло дepжaлa. Правда?

Священник.
Извините, если я не так выражался, извините.

Неловкое молчание. Священник идет к стороне и, раскрывая книгу, читает. Входят Люба с Лизанькой. Люба, 20‑летняя красивая, энергичная девушка, дочь Марьи Ивановны, Лизанька, постарше ее, дочь Александры Ивановны. Обе с корзинами, повязанные платками, идут за грибами. Здороваются – одна с теткой и дядей, Лизанька с отцом и матерью – и со священником.

Явление пятое

Те же, Люба и Лизанька.

Люба.
А где мамá?

Александра Ивановна.
Только что ушла кормить.

Петр Семенович.
Ну, смотрите приносите больше. Нынче девочка принесла чудесные белые. И я бы пошел с вами, да жарко.

Лизанька.
Пойдем, Папá.

Александра Ивановна.
Поди, поди, а то толстеешь.

Петр Семенович.
Ну, пожалуй, только папиросы взять. (Уходит.)

Явление шестое

Те же, без Петра Семеновича.

Александра Ивановна.
Где же вся молодежь?

Люба.
Степа уехал на велосипеде на станцию, Митрофан Ермилыч с Папá уехал в город, мелкота в крокет играют, а Ваня тут, на крыльце, что‑то с собаками возится.

Александра Ивановна.
Что ж, Степа решил что‑нибудь?

Люба.
Да, он повез сам прошение в вольноопределяющиеся. Вчера он препротивно нагрубил Папá.

Александра Ивановна.
Ну, да ведь и ему трудно. Il n'y a pas de patience qui tienne.[58]
Малому надо начинать жить, а ему говорят: ступай пахать.

Люба.
Папа не сказал ему так. Он сказал…

Александра Ивановна.
Ну, все равно. Только Степе надо начинать жить, и что он ни задумает, все нехорошо. Да вот он и сам.

Степа въезжает на велосипеде.

Явление седьмое

Те же и Степа.

Александра Ивановна.
Quand on parle du soleil, on en voit les rayons.[59]
Только что об тебе говорили. Люба говорит, ты нехорошо поговорил с отцом.

Степа.
Нисколько. Ничего особенного не было. Он мне сказал свое мнение, а я сказал свое. Я не виноват, что наши убеждения не сходятся. Люба ведь ничего не понимает и обо всем судит.

Александра Ивановна.
Ну и что же решили?

Степа.
Я не знаю, что Папá решил; я боюсь, что он сам хорошенько не знает, но про себя я решил, что поступаю в кавалергарды вольноопределяющимся. Это у нас изо всего делают какие‑то особенные затруднения. А все это очень просто. Я кончил курс, мне надо отбывать повинность. Отбывать ее с пьяными и грубыми офицерами в армии неприятно, и потому я поступаю в гвардию, где у меня приятели.

Александра Ивановна.
Да, но Папá почему не соглашался?

Степа.
Папá? Да что же про него говорить. Он теперь под влиянием своей idée fixe ничего не видит, кроме того, что ему хочется видеть. Он говорит, что военная служба есть самая подлая служба и что поэтому надо не служить; а потому он мне денег не даст.

Лизанька.
Нет, Степа, он не так сказал, я ведь была тут. Он сказал, что если нельзя не служить, то надо идти по набору, а что идти вольноопределяющимся значит самому избирать эту службу.

Степа.
Да ведь я буду служить, а не он. Он служил же.

Лизанька.
Да, но он говорит, что он не то что не даст денег, а не может участвовать в деле, противном его убеждениям.

Степа.
Никаких тут нет убеждений, а надо служить, вот и все.

Лизанька.
Я только сказала, чтò я слышала.

Степа.
Я знаю, ты во всем согласна с папà. Тетя, вы знаете, Лиза совсем во всем на стороне папà.

Лизанька.
Что справедливо…

Александра Ивановна.
Да уж это я знаю, что Лиза всегда на стороне всякой глупости. Она чует, где глупость. Elle flaire cela de loin.[60]

Явление восьмое

Te же и Ваня.

Вбегает Ваня в красной рубахе, с собаками, с телеграммой.

Ваня
(к Любе).
Угадай, кто приезжает?

Люба.
Нечего угадывать кто. Давай телеграмму. (Тянется. Ваня не дает.)

Ваня.
Не дам и не скажу. Тот, от кого ты покраснеешь.

Люба.
Глупости! От кого телеграмма?

Ваня.
Вот и покраснела, покраснела. Тетя Алина, правда, покраснела?

Люба.
Какие глупости! От кого? Тетя Алина, от кого?

Александра Ивановна.
Черемшановы.

Люба.
А‑а!

Ваня.
То‑то! – А! А отчего краснеешь?

Люба.
Тетя, покажите телеграмму. (Читает.)
«Будем с почтовым трое. Черемшановы». Значит, княгиня, Борис и Тоня. Ну что ж, я очень рада.

Ваня.
То‑то очень рада! Степа, смотри, как покраснела.

Степа.
Ну полно приставать, все одно и то же.

Ваня.
Да, оттого, что и ты за Тоней приударяешь. Так уж вы киньте жребий, а то нельзя брату на сестре а сестре за брата.

Степа.
Полно врать. Лучше не трогай. Сколько раз тебе говорили.

Лизанька.
Да если с почтовым, так они сейчас приедут.

Люба.
И то правда. Так мы не пойдем.

Входит Петр Семенович с папиросами.

Явление девятое

Те же и Петр Семенович.

Люба.
Дядя Петя, так мы не пойдем.

Петр Семенович.
А что?

Люба.
Черемшановы сейчас приезжают. Лучше сыграем пока один сет в теннис. Степа, будешь?

Степа.
Пожалуй.

Люба.
Я с Ваней против тебя с Лизанькой. Согласны? Так я пойду шары возьму и ребят приведу. (Уходит.)

Явление десятое

Те же, без Любы.

Петр Семенович.
Ну, вот и остался.

Священник
(хочет уходить).
Мое почтение!

Александра Ивановна.
Нет, подождите, батюшка, мне хочется поговорить с вами. Да и Николай Иванович подъедет.

Священник
(садится и опять закуривает).
Может быть, долго?

Александра Ивановна.
Да вот кто‑то подъехал. Должно быть, он.

Петр Семенович.
Какая же это Черемшанова? Неужели урожденная Голицына?

Александра Ивановна.
Ну да. Та самая Черемшанова, которая жила в Риме с теткой.

Петр Семенович.
Вот рад буду увидать. Не видались с Рима, когда она пела со мной дуэты. Премило пела. Ведь у нее двое детей, кажется?

Александра Ивановна.
Да она с ними и приезжает.

Петр Семенович.
Я не знал, что они так близки с Сарынцевыми.

Александра Ивановна.
Не близки, а они жили вместе прошлого года за границей. И мне кажется, что la princesse a des vues sur Louba pour son fils. C'est une fine mouche, elle flaire une jolie dot.[61]

Петр Семенович.
Да ведь Черемшановы сами были богаты.

Александра Ивановна.
Были. Князь жив, но промотал все и спился с кругу. Она подавала на высочайшее имя и спасла кое‑какие крохи и оставила его. Но зато прекрасно воспитала детей. Il faut lui rendre cette justice.[62]
Дочь прекрасная музыкантша, а сын кончил университет и очень мил. Только Маша, я думаю, не очень рада. Некстати теперь ей гости. А вот и Nicolas.

Входит Николай Иванович.

Явление одиннадцатое

Те же и Николай Иванович.

Николай Иванович.
Здравствуй, Алина, Петр Семенович. А (к священнику),
Василий Никанорович! (Здоровается.)

Александра Ивановна.
Кофе есть еще. Налить? Немного холоден, но можно подогреть. (Звонит.)

Николай Иванович.
Нет, благодарствуй. Я поел. А где Маша?

Александра Ивановна.
Кормит.

Николай Иванович.
И здорова?

Александра Ивановна.
Ничего. Что ж, ты сделал свои дела?

Николай Иванович.
Сделал, да. Впрочем, если есть чай или кофей, дай. (К священнику.)
А, принесли книгу. Прочли? А я всю дорогу об вас думал.

Входит лакей, здоровается, Николай Иванович подает ему руку. Александра Ивановна пожимает плечами и переглядывается с мужем.

Явление двенадцатое

Те же и лакей.

Александра Ивановна.
Подогрейте, пожалуйста, самовар.

Николай Иванович.
Не надо, Алина. Я не хочу, а если захочу, то и так выпью.

Явление тринадцатое

Те же и Мисси.

Мисси
(увидев отца, прибегает с крокета и вешается ему на шею).
Папа, пойдем со мной.

Николай Иванович
(лаская ее).
Сейчас, сейчас, дай поем. Иди играй, я приду.

Явление четырнадцатое

Те же, без Мисси.

Александра Ивановна.
Что же, на съезде обвинили крестьян?

Николай Иванович садится за стол, жадно пьет чай и ест. Что же, обвинили?

Николай Иванович.
Да, обвинили, да они и сами признались. (К священнику.)
Я думал, что Ренан для вас малоубедителен…

Александра Ивановна.
Но ты не согласился с решением?

Николай Иванович
(досадливо).
Разумеется, не согласился. (К священнику.)
Вопрос для вас ведь не в божественности Христа и не в истории христианства, а в церкви…

Александра Ивановна.
То есть как же: они признались, et vous leur avez donné un démenti.[63]
Они не украли, а взяли

Николаи Иванович
(начинает говорить священнику, решительно оборачивается к Александре Ивановне).
Алина, голубушка, не преследуй меня шпильками и намеками.

Александра Ивановна.
Да я нисколько…

Николай Иванович.
А если хочешь серьезно знать, почему я не могу судиться с крестьянами за срубленный ими и нужный им лес…

Александра Ивановна.
Я думаю, им и самовар этот нужен…

Николай Иванович.
Так если ты хочешь, чтобы я тебе сказал, почему я не могу допустить, чтобы эти люди сидели в тюрьме и были разорены из‑за того, что они срубили десять деревьев в лесу, который считается моим…

Александра Ивановна.
Считается всеми.

Петр Семенович.
Ну, опять споры. Пойду лучше с собаками в сад. (Сходит с террасы.)

Николай Иванович.
Даже если бы и считать, чего я никак не могу, что этот лес мой, то у нас девятьсот десятин леса, на десятине около пятисот деревьев, стало быть четыреста пятьдесят тысяч (так, кажется?) деревьев. Они срубили десять, то есть одну сорокапятитысячную часть, – ну стоит ли, можно ли из‑за этого оторвать человека от семьи и посадить в острог?

Степа.
Да, но если не взыскивать за эту одну сорокапятитысячную, то очень скоро все 44999/45000 будут тоже срублены.

Николай Иванович.
Да это я только для тети сказал, а в сущности, я никакого права не имею на этот лес – земля принадлежит всем, то есть не может принадлежать никому. А труда мы на эту землю не положили никакого.

Степа.
Нет, ты сделал сбережения, караулил.

Николай Иванович.
Каким путем я приобрел эти сбережения? И караулил лес я не сам… Ну, да этого нельзя доказать, если человек не чувствует стыда за то, что он прибьет другого.

Степа.
Да никто не бьет.

Николай Иванович.
Точно так же, если не чувствует стыда, что он, не трудясь, пользуется чужим трудом, то доказывать этого нельзя, и вся та политическа экономия, которую ты учил в университете, только зато и нужна, чтобы оправдать то положение, в котором мы себя находим.

Степа.
Напротив, наука разрушает всякие предвзятые мысли.

Николай Иванович.
Ну, впрочем, это для меня неважно. Для меня важно то, что я знаю, что, если бы был на месте Ефима, я бы сделал то же самое, что on, a сделав это, был бы в отчаянии, если бы меня сажали в тюрьму, а потому – так как я хочу поступать с другими так, как желал бы, чтобы поступали со мной, то я не могу его обвинять и делаю, что могу, чтобы его избавить.

(В один голос: Петр Семенович, Александра Ивановна и Степа):

Петр Семенович.
Но если так, то нельзя ничем владеть.

Александра Ивановна.
Тогда гораздо выгоднее воровать, чем работать.

Степа.
Ты всегда не отвечаешь на доводы. Я говорю, что тот, кто сделал сбереженье, имеет право им пользоваться.

Николай Иванович
(улыбаясь).
Ну, уж я не знаю, кому отвечать. (К Петру Семеновичу.)
И нельзя ничем владеть.

Александра Ивановна.
А если нельзя ничем владеть, нельзя иметь ни одежды, ни куска хлеба, а надо все отдать, то нельзя жить.

Николай Иванович.
И нельзя жить так, как мы живем.

Степа.
То есть надо умереть. Стало быть, учение это для жизни не годится.

Николай Иванович.
Нет, оно дано только для жизни. Да, надо все отдать. Да не то что отдать лес, которым мы не пользуемся и никогда не видали, но надо отдать, да, и свою одежду, и свой хлеб.

Александра Ивановна.
И детский?

Николай Иванович.
Да, и детский, и не только хлеб, но самого себя отдать. В этом все учение Христа. Надо все силы употреблять, чтобы отдать себя.

Степа.
Значит, умереть…

Николай Иванович.
Да, если ты умрешь за други свои, то это будет прекрасно и для тебя и для других, но в том‑то и дело, что человек не один дух, а дух во плоти. И плоть тянет жить для себя, а дух просвещения тянет жить для бога, для других, и жизнь идет у всех не животная, по равнодействующей и чем ближе к жизни для бога, тем лучше. И потому, чем больше мы будем стараться жить для бога, тем лучше, а жизнь животная уже сама за себя постарается.

Степа.
Зачем же середину, равнодействующую; если хорошо жить так, то надо все отдать и умереть.

Николай Иванович.
И будет прекрасно. Постарайся сделать это, и будет хорошо и тебе и другим.

Александра Ивановна.
Нет, это неясно, не просто. C'est tiré par les cheveux.[64]

Николай Иванович.
Ну, что же делать. Этого нельзя словами растолковать. Ну, впрочем, довольно.

Степа.
Действительно, довольно, и я не понимаю. (Уходит.)

Явление пятнадцатое

Те же, без Степы.

Николай Иванович
(обращается к священнику).
Так какое же впечатление произвела на вас книга?

Священник
(в волнении).
Как сказать: ну, историческая сторона разработана достаточно, но убедительности, достоверности, что ли, полной нет, потому что материалов, что ли, слишком недостаточно. Ни божественность, ни небожественность, что ли, Христа нельзя доказать исторически; есть одно доказательство непререкаемое…

Во время разговора сначала дамы, а потом Петр Семенович уходят, и остаются один священник с Николаем Ивановичем.

Николай Иванович.
То есть церковь.

Священник.
Ну, само собою, церковь, свидетельство, что ли, лиц, ну, достоверных, святых, что ли.

Николай Иванович.
Понятно, что это было бы прекрасно, если бы существовал такой орден непогрешимый, которому мы могли бы верить, желательно, чтобы был такой. Но то, что это желательно, не доказывает того, что он есть.

Священник.
Я полагаю, именно доказывает это самое. Не мог господь, ну, предоставить, что ли, свой закон возможности искажений, перетолкований, а должен был основать такую, ну, блюстительницу, что ли, своих истин, при которой истины эти не могут уж подвергнуться искажениям.

Никола и Иванович.
Да, хорошо. Но ведь то вам надо было доказать самые истины, а теперь надо доказывать истинность хранительницы истины.

Священник.
Тут надо, ну, верить, что ли.

Николай Иванович.
Верить – надо верить, без веры нельзя, но не верить в то, что мне скажут другие, а в то, к вере во что вы приведены сами ходом своей мысли, своим разумом… Вера в бога, в истинную вечную жизнь.

Священник.
Разум может обмануть, у каждого свой разум.

Николай Иванович
(горячо).
Вот это‑то ужасное кощунство. Богом дано нам одно священное орудие для познания истины, одно, что может всех нас соединить воедино. А мы ему‑то не верим.

Священник.
Да как же верить, когда, ну, разногласия, что ли.

Николай Иванович.
Где же разногласия: то, что дважды два четыре, и что другому не надо делать, чего себе не хочешь, и что всему есть причина и тому подобные истины, мы признаем все, потому что все они согласны с нашим разумом. А вот то, что бог открылся на горе Синае Моисею, или что Будда улетел на солнечном луче, или что Магомет летал на небо, и Христос улетел туда же, в этих и тому подобных делах мы все врозь.

Священник.
Нет, мы не врозь все, кто в истине; мы все соединены в одну веру в бога, Христа.

Николай Иванович.
Да и тут даже не соединены, а все разошлись. А потом, почему я буду верить вам больше, чем ламе буддийскому. Только оттого, что я родился в вашей вере?

Опять спор между играющими.

– Аут.

– Нет, не аут.

Ваня.
Я видел.

Во время разговора лакеи устанавливают стол, опять чай, кофе.

Николай Иванович.
Вы говорите: церковь дает единение. Напротив, самое ужасное разъединение всегда было от церкви. «Сколько раз хотел я собрать вас, как наседка цыплят…»

Священник.
Это было до Христа, а Христос и собрал.

Николаи Иванович.
Христос‑то собрал, да мы разъединили, потому что навыворот поняли его. Он разрушал всякие церкви.

Священник.
А как же: «скажи церкви»?

Николай Иванович.
Не в словах дело, – да слова эти ничего и не говорят о церкви, – но дело в духе учения. Учение Христа всемирное и включает в себя все верования и не допускает ничего исключительного: ни воскресенья, ни божественности Христа, ни таинств, ничего такого, что разделяет.

Священник.
Да тогда это – ну, ваше, что ли, толкование Христова учения, а Христово учение все основано на его божественности и воскресении.

Николай Иванович.
Вот этим‑то и ужасны церкви. Они разделяют тем, что они утверждают, что они в обладании полной, несомненной, непогрешимой истины. «Изволися нам и святому духу». Это началось еще с первого собора апостолов. С этого времени начали утверждать, что они находятся в обладании полной и исключительной
истины. Ведь если я скажу, что есть бог, начало мира, со мной согласятся все; и это признание бога соединит нас; но если я скажу, что есть бог Брама, или еврейский, или троица, то такое божество разъединит. Люди хотят соединиться и для этого придумывают средства соединения, а пренебрегают одним несомненным средством соединения – стремлением к истине. Вроде того как если бы люди в огромном здании, где свет падает сверху в середине, старались соединяться по углам кучками, вместо того чтобы всем идти к свету. Тогда, не думая о соединении, все бы соединились.

Священник.
Но как же руководить народом, не имея, ну, определенной, что ли, истины?

Николай Иванович.
Вот в этом‑то и ужас. Нам, каждому, надо спасать душу, делать самому дело божие, а мы озабочены о том, чтобы спасать, учить людей. И чему же мы учим? Ведь это ужасно подумать. Учим теперь в конце девятнадцатого столетия, тому, что бог сотворил мир в шесть дней, потом сделал потоп, посадил туда всех зверей, и все глупости, гадости Ветхого завета, и потом тому, что Христос велел всех крестить водой, или верить в нелепость и мерзость искупления, без чего нельзя спастись, и потом улетел на небо и сел там, на небе, которого нет, одесную отца. Мы привыкли к этому, но ведь это ужасно. Ребенок, свежий, открытый к добру и истине, спрашивает, что такое мир, какой его закон, и мы, вместо того чтобы открыть ему переданное нам простое учение любви и истины, старательно начинаем ему вбивать в голову всевозможные ужасающие нелепости и мерзости, приписывая их богу. Ведь это ужас. Ведь это такое преступление, хуже которого нет в мире. И мы, и вы с вашей церковью совершаете это. Простите меня.

Священник.
Да, если смотреть так, ну, рационалистически, что ли, на учение Христа, то это так.

Николай Иванович.
Как ни смотреть, все то же будет.

Молчание. Входит Александра Ивановна.

Явление шестнадцатое

Те же и Александра Ивановна.

Священник откланивается.

Александра Ивановна.
Прощайте, батюшка, собьет он вас с толку, не слушайте его.

Священник.
Нет, испытуйте писание. Дело слишком важное, чтобы, ну, пренебрегать, что ли. (Уходит.)

Явление семнадцатое

Те же, без священника.

Александра Ивановна.
Право, ты, Nicolas, его не жалеешь. Хоть он и священник, а ведь он еще мальчик, не может иметь твердых убеждений, не утвердился…

Николай Иванович.
Дать ему время утвердиться, загрубеть в обмане. Нет, зачем же. Да и он хороший, искренний человек.

Александра Ивановна.
Но что же бы с ним было, если бы он поверил тебе?

Николай Иванович.
Мне верить нечего, а если бы он увидал истину, это было бы хорошо, и для него и для всех хорошо.

Александра Ивановна.
Да если бы это было хорошо, то все бы тебе поверили, а теперь, напротив, никто тебе не верит, и жена твоя меньше всех. И не может поверить.

Николай Иванович.
Кто же тебе сказал?

Александра Ивановна.
Да вот ты растолкуй ей это. Она никогда не поймет, да и я не пойму, и никто в мире не поймет, чтобы надо было заботиться о чужих людях, а своих детей бросить. Вот это ты Маше растолкуй.

Николай Иванович.
И Маша непременно поймет. И – прости меня, Алина, но если бы не было чужих влияний, на которые она очень склонна поддаваться, она бы поняла меня и шла бы со мной вместе.

Александра Ивановна.
В том, чтобы обездолить своих детей в пользу пьяного Ефима et compagnie? Никогда. А то, что ты на меня сердишься, то, ты меня извини, я не могу не сказать.

Николай Иванович.
Я не сержусь. Напротив, даже я очень рад, что ты сказала все свое и дала мне случай, вызвала меня на то, чтобы самому высказать ей весь мой взгляд. Я дорогой нынче думал об этом и сейчас скажу ей, и увидишь, что она согласится, потому что она умна и добра.

Александра Ивановна.
Ну, в этом позволь усумниться.

Николай Иванович.
Нет, я не сомневаюсь. Ведь это не какая‑нибудь моя выдумка, а это только то, что мы все знали и что Христос открыл нам.

Александра Ивановна.
Да, по‑твоему, Христос это открыл, а по‑моему – другое.

Николай Иванович.
Не может быть другого.

Крик между играющими.

Люба.
Out (аут).

Ваня.
Нет, мы не видали.

Лизанька.
Я видела, вот куда упал.

Люба.
Аут, аут, аут.

Ваня.
Неправда.

Люба.
Во‑первых, неучтиво говорить «неправда».

Ваня.
А по‑моему, неучтиво говорить неправду.

Николай Иванович.
Да ты постой, ты не спорь а выслушай.

Александра Ивановна.
Ну, слушаю.

Николай Иванович.
Ведь правда, что мы все каждую минуту можем умереть и уйти или в ничто, или к богу, который требует от нас жизни по его воле?

Александра Ивановна.
Ну?

Николай Иванович.
Ну, что же я могу делать в этой жизни иного, как только то, чего требует от меня высший судья в моей душе, совесть, бог. И совесть, бог требует, чтоб я считал всех равными, всех любил, всем служил.

Александра Ивановна.
И своим детям.

Николай Иванович.
Разумеется, и своим, но чтобы я делал все, что велит совесть. Главное – то, чтобы понять, что жизнь моя принадлежит не мне и твоя – не тебе, а богу, который послал нас и который требует от нас, чтобы мы делали его волю. А воля его…

Александра Ивановна.
И ты в этом убедишь Машу?

Николай Иванович.
Непременно.

Александра Ивановна.
И она перестанет воспитывать детей, как надобно, а бросит их… Никогда!

Николай Иванович.
Не только она поймет, – ты поймешь, что больше делать нечего.

Александра Ивановна.
Никогда!

Входит Марья Ивановна.

Явление восемнадцатое

Те же и Марья Ивановна.

Николай Иванович.
Ну, что, Маша? Я не разбудил тебя нынче утром?

Марья Ивановна.
Нет, я не спала. Что же, ты хорошо съездил?

Николай Иванович.
Да, очень хорошо.

Марья Ивановна.
Что же ты пьешь холодное всё? Кстати, надо приготовить гостям. Ты знаешь, приезжает Черемшанова с сыном и дочерью.

Николай Иванович.
Ну что ж, если они тебе приятны, я очень рад.

Марья Ивановна.
Я люблю ее и молодых людей. Только немножко не вовремя.

Александра Ивановна
(встает).
Вот и поговори с ним, а я пойду посмотрю их игру. (Уходит.)

Явление девятнадцатое

Те же, без Александры Ивановны.

Молчание, после которого Николай Иванович и Марья Ивановна начинают говорить вместе.

Марья Ивановна.
Некстати, потому что нам надо поговорить.

Николай Иванович.
Я сейчас говорил Алине…

Марья Ивановна.
Что?

Николай Иванович.
Нет, говори ты.

Марья Ивановна.
Да я хотела про Степу говорить. Ведь надо решить что‑нибудь. Он, бедный, томится, не знает, что с ним будет. Он приходит ко мне, а не могу же я решить.

Николай Иванович.
Да что же решить. Он сам может решать.

Марья Ивановна.
Да ведь ты знаешь, что он хочет поступить вольноопределяющимся в гвардию, и для этого ему надо от тебя свидетельство, и нужно ему содержать себя, а ты не даешь ему. (Волнуется.)

Николай Иванович.
Маша, ради бога, не волнуйся, а выслушай меня. Я ничего ни даю, ни не даю. Поступать в военную службу охотой я считаю или глупым, безумным поступком, свойственным дикому человеку, если он не понимает всей гнусности этого дела, или подлым, если это делается для расчета…

Марья Ивановна.
Да ведь теперь для тебя все дикое и глупое. Ведь ему надо жить. Ты жил.

Николай Иванович
(горячась).
Я жил, когда не понимал, когда никто не сказал мне, но дело не во мне. А в нем.

Марья Ивановна.
Как не в тебе, ты не даешь ему денег.

Николай Иванович.
Я не могу дать то, что мне не принадлежит.

Марья Ивановна.
Как не принадлежит?

Николай Иванович.
Не принадлежат мне труды других людей. Деньги, которые я дам ему, я должен взять с других. Я не имею права, не могу. Пока я распорядитель именья, я не могу распоряжаться им иначе, как мне велит моя совесть. Не могу я дать труды из последних сил работающих крестьян на лейб‑гусарские кутежи. Возьмите у меня именье, и тогда я не буду ответствен.

Марья Ивановна.
Да ты знаешь, что я этого не хочу, да и не могу. Я должна и воспитывать, и кормить, и рожать. Это жестоко…

Николай Иванович.
Маша, голубушка! Ведь все дело не в том. Когда ты начала говорить, я тоже начал и хотел поговорить с тобой совсем по душе. Ведь нельзя же так. Мы живем вместе и не понимаем друг друга. Иногда как будто нарочно не понимаем друг друга.

Марья Ивановна.
Я хочу понять, но не понимаю, не понимаю тебя. Не понимаю, что с тобой сделалось.

Николай Иванович.
Ну вот и пойми. Хоть не время теперь. Да бог знает, когда будет время. Ты пойми не столько меня, но себя, свою жизнь пойми. Ведь нельзя жить так, не зная, зачем мы живем.

Марья Ивановна.
Жили же мы так, и очень хорошо жили. (Замечает выражение досады.)
Ну, хорошо, ну, я слушаю.

Николай Иванович.
Я и шил так, так,
то есть не думая о том, зачем я живу, но пришло время, и я ужаснулся. Ну, хорошо, живем мы чужими трудами, заставляя других на себя работать, рожая детей и воспитывая их для того же. Ну, придет старость, смерть, и я спрошу себя: зачем я жил? Чтоб расплодить таких же паразитов, как я? Да и главное, не весела эта жизнь. Ведь это еще сносно, пока, как у Вани, из тебя брызжет энергия жизни.

Марья Ивановна.
Да ведь все живут так.

Николай Иванович.
И все несчастны.

Марья Ивановна.
Да нисколько.

Николай Иванович.
Я по крайней мере увидал, что я несчастен ужасно и делаю несчастье твое и детей, спросил себя: неужели так для этого нас сотворил бог? И как только я подумал об этом, я сейчас же почувствовал, что нет. Спросил себя: для чего же нас сотворил бог?

Входит лакей.

Явление двадцатое

Те же и лакей.

Марья Ивановна
(не слушает мужа и обращается к лакею).
Сливок кипяченых принесите.

Николай Иванович.
И в Евангелии я нашел ответ, что живем мы никак не для себя. Открылось это мне ясно, когда я раз стал думать над притчей о виноградарях. Знаешь?

Марья Ивановна.
Знаю, да, работники.

Николай Иванович.
Эта притча почему‑то мне яснее всего показала, в чем была моя ошибка. Я думал, как те виноградари, что сад их собственность, что моя жизнь – моя, и все было ужасно; но только что я понял, что жизнь моя – не моя, но что я послан в мир, чтоб делать дело божье.

Марья Ивановна.
Да что ж, это мы все знали.

Николай Иванович.
Ну, если знали, так не можем же мы продолжать жить, как мы живем, когда вся жизнь наша не только не есть исполнение воли его, а, напротив, беспрестанное нарушение ее.

Марья Ивановна.
Да чем же она нарушает, когда мы живем, не делая никому зла?

Николай Иванович.
Как не делаем никому зла? Вот это‑то и есть понимание жизни, как те виноградари. Ведь мы…

Марья Ивановна.
Да я знаю притчу. Ну, что он всем дал поровну.

Николай Иванович
(после молчания).
Нет, это не то. Но одно, Маша, подумай о том, что жизнь только одна и что мы можем или прожить ее свято, или погубить ее.

Марья Ивановна.
Я не могу думать и рассуждать. Я ночи не сплю, я кормлю, я весь дом веду, и вместо того чтобы мне помочь, ты мне говоришь то, чего я не понимаю.

Николай Иванович.
Маша!

Марья Ивановна.
Вот теперь еще эти гости.

Николай Иванович.
Нет, мы договоримся. (Целует ее.)
Да?

Марья Ивановна.
Да, только ты будь такой, как прежде.

Николай Иванович.
Я не могу, но ты послушай.

Слышен звук бубенчиков и подъезжающего экипажа.

Марья Ивановна.
Теперь некогда, приехали. Я пойду к ним. (Уходит за угол дома. Туда же идут Степа, Люба.)

Ваня
(перепрыгивает через скамейку).
Я не бросаю. Мы доиграем. Люба! Ну, что?

Люба
(серьезно).
Пожалуйста, без глупостей.

Александра Ивановна с мужем и Лизанькой входят на террасу. Николай Иванович ходит в раздумье.

Явление двадцать первое

Николай Иванович, Александра Ивановна, Петр Семенович и Лизанька.

Александра Ивановна.
Ну что же, убедил?

Николай Иванович.
Алина! То, что происходит между нами, великое дело. И шутки тут неуместны. Не я убеждаю, а жизнь, а истина, а бог, вот кто убеждает, и потому она не может не убедиться, не нынче, так завтра, не завтра, так… Ужасно то, что всегда всем некогда. Это кто же приехал?

Петр Семенович.
Черемшановы, Catiche Черемшанова, которую я не видал восемнадцать лет. Последний раз мы виделись с ней, когда вместе пели «La ci darem la mano». (Поет.)

Александра Ивановна
(на мужа).
Пожалуйста, ты не перебивай и не воображай, что я с Nicolas поссорюсь. Я говорю правду. (К Николаю Ивановичу.)
Я нисколько не смеюсь, но мне странно было то, что ты хотел убеждать Машу тогда, когда она именно решилась поговорить с тобой.

Николай Иванович.
Ну, хорошо, хорошо. Вот они идут. Скажи, пожалуйста, Маше, что я буду у себя. (Уходит.)

Занавес

Действие второе

Там же в деревне через неделю. Сцена представляет большую залу. Накрытый стол: самовар, чай и кофе. У стены рояль, шкапчик с нотами. За столом сидят: Марья Ивановна, княгиня и Петр Семенович.

Явление первое

Марья Ивановна, Петр Семенович и княгиня.

Петр Семенович.
Да, княгиня. Давно ли, кажется, вы пели Розину, а я… Теперь я и в дон Базилио не гожусь…

Княгиня.
Теперь дети могли бы петь. Только другие времена.

Петр Семенович.
Да, позитивные… Но ваша княжна очень серьезно – хорошо играет. Что же они, неужели спят еще?

Марья Ивановна.
Да вчера ездили верхом при лунном свете. Вернулись очень поздно. Я кормила и слышала.

Петр Семенович.
А когда моя благоверная возвращается? Вы послали за ней?

Марья Ивановна.
Да рано еще, уехали. Она скоро должна быть.

Княгиня.
Неужели Александра Ивановна только затем и поехала, чтобы привезти отца Герасима?

Марья Ивановна.
Да, вчера ей пришла эта мысль, и тотчас же полетела.

Княгиня.
Quelle énergie! Je l'admire.[65]

Петр Семенович.
Oh, pour ceci ce n'est pas ce qui nous manque.[66]
(Вынимает сигару.)
Впрочем, пойду курить и с собаками гулять по парку, пока молодежь встанет. (Уходит.)

Явление второе

Марья Ивановна и княгиня.

Княгиня.
Я не знаю, милая Марья Ивановна, но мне кажется, что вы слишком берете все это к сердцу. Я понимаю его. Это такое высокое настроение. Ну и что ж, если он и будет раздавать бедным? Мы и так слишком много о себе думаем.

Марья Ивановна.
Да если бы это ограничилось этим, но вы не знаете его, не знаете всего. Это не помощь бедным, а это полный переворот, уничтожение всего.

Княгиня.
Мне не хотелось бы вторгаться в вашу семейную жизнь, но если позволите…

Марья Ивановна.
Нет, я считаю вас своею семейною, особенно теперь.

Княгиня.
Я бы советовала вам прямо и откровенно сказать свои требования и войти в соглашение с ним, до каких пределов…

Марья Ивановна
(взволнованно).
Тут нет пределов, он все хочет отдать. Он хочет, чтоб я теперь, в мои года, стала кухаркой, прачкой.

Княгиня.
Да не может быть! Это удивительно!

Марья Ивановна
(достает письмо).
Вот мы одни, и я рада все сказать вам. Вчера он написал мне это письмо. Я прочту вам.

Княгиня.
Как, живет с вами в одном доме и пишет письма? Как странно!

Марья Ивановна.
Нет, это я понимаю. Он так волнуется, когда говорит. Я последнее время боюсь за его здоровье.

Княгиня.
Что же он пишет?

Марья Ивановна.
Да вот. (Читает.)
«Ты меня упрекаешь в том, что я разрушаю прежнюю жизнь и не даю ничего нового, не говорю, как я хотел бы устроить семью. Когда мы начинаем говорить, мы волнуемся, и потому пишу. Почему я не могу продолжать жить так, как жил, я уже говорил много раз, и убедить тому, что так не надо жить, а надо жить по‑христиански, в письме я не могу. Ты можешь сделать одно из двух: или поверить истине и свободно идти за мной, или поверить мне и отдаться мне и по доверию идти за мной». (Прерывает чтение.)
Не могу я ни того, ни другого. Не считаю, чтоб нужно было жить, как он хочет, мне детей жалко, и из могу ему довериться. (Читает.)
«План мой вот какой. Все наши земли мы отдадим крестьянам, оставим себе пятьдесят десятин и весь сад, огород и заливной луг. Будем стараться сами работать, но не будем принуждать себя, ни детей. То, что мы оставим, может нам все‑таки приносить около пятисот рублей».

Княгиня.
С семью человеками детей жить на пятьсот рублей! Это невозможно.

Марья Ивановна.
Ну, тут весь план, как отдать дом под школу и самим жить в садовниковой избе, в двух комнатах.

Княгиня.
Да, я начинаю тоже думать, что это что‑то болезненное. Что ж вы ответили?

Марья Ивановна.
Я сказала, что не могу, что одна я пошла бы повсюду за ним, но с детьми… Ведь додумайте только, я Николеньку кормлю. Я говорю: нельзя так ломать все. Ведь разве я на это шла. Я уже слаба и стара. Ведь девять детей родить, кормить…

Княгиня.
Да. Я никак не думала, чтобы это так далеко зашло.

Марья Ивановна.
Так и осталось, и я не понимаю, что будет. Он вчера простил аренду мужикам из Дмитровки и хочет им совсем отдать землю.

Княгиня.
Я думаю, что вы не должны допускать этого. Вы обязаны защитить детей. Если он не может владеть именьем, пусть отдаст вам.

Марья Ивановна.
Да я не хочу этого.

Княгиня.
Вы должны это сделать для детей. Пускай переведет именье на ваше имя.

Марья Ивановна.
Саша, сестра, говорила ему. Он сказал, что не имеет права, что земля тех, кто работает на ней, и что он обязан отдать ее крестьянам.

Княгиня.
Да, теперь я понимаю, что это гораздо серьезнее, чем я думала.

Марья Ивановна.
Священник, священник на его стороне.

Княгиня.
Да, я заметила вчера.

Марья Ивановна.
Вот сестра и поехала в Москву, хотела переговорить с нотариусом, а главное, привезти отца Герасима, чтобы он убедил его.

Княгиня.
Да, я думаю, что христианство не в том, чтобы губить свою семью.

Марья Ивановна.
Но он не поверит и отцу Герасиму. Он так тверд, и когда он говорит, вы знаете, я не могу возражать ему. То и ужасно, что мне кажется, что он прав.

Княгиня.
Это оттого, что вы любите его.

Марья Ивановна.
Не знаю отчего, только ужасно, ужасно. Все так и остается нерешенным. Вот и христианство.

Выходит няня.

Явление третье

Те же и няня.

Няня.
Пожалуйте, Николенька зовет, проснулся.

Марья Ивановна.
Сейчас. Я встревожена, и у него животик разболелся. Иду, иду.

Из другой двери входит Николай Иванович с бумагой в руках.

Явление четвертое

Марья Ивановна, княгиня и Николай Иванович.

Николай Иванович.
Нет, это невозможно.

Марья Ивановна.
Что такое!

Николай Иванович.
А то, что за нашу какую‑то елку Петра сажают в тюрьму.

Марья Ивановна.
Как?

Николай Иванович.
А так. Он срезал, подали к мировому, тот приговорил на три месяца в острог. Его жена пришла.

Марья Ивановна.
Ну, что ж, разве нельзя?

Николай Иванович.
Теперь нельзя. Одно можно: не иметь леса. И я не буду иметь его. Но что же делать? Пойду к нему посмотреть, нельзя ли помочь тому, что мы же сделали. (Идет на террасу и встречается с Борисом и Любой.)

Явление пятое

Те же, Борис и Люба.

Люба.
Здравствуй, Папá! (Целует.)
Ты куда?

Николай Иванович.
С деревни и опять на деревню. Там теперь тащат в тюрьму голодного человека за то, что он…

Люба.
Верно, Петр.

Николай Иванович.
Да, Петр. (Уходит.)

Явление шестое

Те же, без Николая Ивановича.

Люба
(садится за самовар).
Вам кофе или чаю?

Борис.
Все равно.

Люба.
Все то же. Я не вижу этому конца.

Борис.
Я не понимаю его. Я знаю, что народ беден, темен, что надо помочь ему, но не тем же, чтобы поощрять воров

Люба.
Чем же?

Борис.
Всей нашей деятельностью. Все свои знания положить на служение ему, но жизнь свою нельзя отдавать.

Люба.
А Папá говорит, что именно это‑то и нужно.

Борис.
Не понимаю. Можно служить народу, не губя свою жизнь. Я так хочу устроить свою жизнь. Если ты только…

Люба.
Я хочу того, что ты хочешь, и ничего не боюсь.

Борис.
А эти сережки, это платье?

Люба.
Сережки продать, а платье не такое, но все‑таки можно быть не уродом.

Борис.
Мне хочется еще поговорить с ним. Как ты думаешь, я не стесню его, если приду к нему на деревню?

Люба.
Нисколько. Я вижу, что он полюбил тебя и все больше к тебе обращался вчера.

Борис
(допивает кофе).
Так я пойду.

Люба.
Ну, иди, а я пойду будить Лизаньку и Тоню.

Оба расходятся.

Занавес

Сцена переменяется. Улица. У избы лежит Иван Зябрев, накрыт тулупом.

Явление первое

Иван Зябрев один.

Иван.
Малашка!

Из‑за избы выходит крошечная девочка с малым на руках.

Малый кричит.

Явление второе

Иван Зябрев и Малашка с малым.

Иван.
Воды. Испить.

Малашка уходит в избу, слышно там крик ребенка, выносит ковш воды. Что ты малого все бьешь, что он орет. Вот я матери скажу.

Малашка.
Говори матери. С голоду ореть.

Иван
(пьет).
А молока бы попросила у Демкиных.

Малашка.
Ходила, нету. Да и дома никого нету.

Иван.
Ах, хоть бы смерть пришла. Звонили к обеду, что ль?

Малашка.
Голомя. Звонили. Вон барин идеть.

Входит Николай Иванович.

Явление третье

Те же и Николай Иванович.

Николай Иванович.
Ты что же сюда вышел?

Иван.
Да муха там, да и жарко.

Николай Иванович.
Что ж, согрелся?

Иван.
Огнем жжет теперь всего.

Николай Иванович.
А Петр где, дома?

Иван.
Где дома, в такую пору. В поле за снопами поехал.

Николай Иванович.
Что же мне сказывали, что его в острог?

Иван.
Как же, сотский в поле за ним пошел.

Приходит брюхатая баба с снопом овса и граблями. И тотчас же бьет по затылку Малашку.

Явление четвертое

Те же и баба.

Баба.
Ты чего малого бросила? Вишь, орет. Только на улицу бегать.

Малашка
(ревет).
Я только вышла. Батя пить просил.

Баба.
Я те дам! (Видит барина.)
Здравствуйте, батюшка Николай Иванович. Грех с ними. Измучалась, одна во все дела. Последнего работника в острог ведут. А тух этот лодырь валяется.

Николай Иванович.
Что ты говоришь, ведь он болен.

Баба.
Болен он, а я не больна? Как работать, так болен. А гулять не болен да мне косы рвать. Издыхай он как пес. Мне что!

Николай Иванович.
Как тебе не грех!

Баба.
Знаю, что грех, да сердца своего не уйму. Ведь я тяжела, а работаю за двоих. Люди убрались, а у нас два осьминника не кошены. Надо бы довязать, а нельзя, домой надо, этих ребят поглядеть.

Николай Иванович.
Овес скосят, я найму и связать тоже.

Баба.
Да это что, связать я сама, только бы скорее смахнуть. А что, Николай Иванович, помрет он, должно. Уж больно плох.

Николай Иванович.
Не знаю я. Ох, точно что плох. Я думаю свезти его в больницу.

Баба.
О господи! (Начинает выть.)
Не увози ты его, пускай здесь помрет. (К мужу.)
Чего ты?

Иван.
Хочу в больницу. Здесь хуже собаки.

Баба.
Уж я и не знаю. Ума решилась. Малашка, обедать собери.

Николай Иванович.
А что у вас обедать?

Баба.
Да что, картошки да хлеб. Да и еды нет. (Идет в избу. Слышен визг свиньи, крик детей.)

Явление пятое

Те же, без бабы.

Иван
(стонет).
Ох, господи, хоть бы смерть.

Входит Борис.

Явление шестое

Те же и Борис.

Борис.
Не могу ли я вам быть полезен?

Николай Иванович.
Полезным тут ничем нельзя быть другим. Зло слишком застарело. Полезным можно быть только себе, чтобы видеть то, на чем мы строим свое счастье. Вот семья: пять детей, жена брюхатая и больной муж, и есть нечего, кроме картофеля, и сейчас решается вопрос, быть ли сытым будущий год, или нет. И помочь нельзя. Чем помочь? Я найму ей работника. А кто работник? Такой же бросающий свое хозяйство от пьянства, нужды.

Борис.
Так, простите меня, что ж вы делаете тут?

Николай Иванович.
Узнаю свое положение, узнаю, кто нам чистит сад, строит дома, делает нашу одежду, кормит, одевает нас.

Приходят мужики с косами и бабы с граблями, кланяются.

Явление седьмое

Те же и мужики и бабы.

Николай Иванович
(останавливает одного).
Ермил, что, не наймешься ли скосить вот им?

Ермил
(покачивая головой).
И рад бы душой, да никак нельзя: своя не вожена, вот бежим повозиться. А что же, помирает Иван‑то?

Другой мужик.
Вот дядя Севастьян не возьмется ли. Дядя Севастьян, вот нанимают косить.

Севастьян.
Наймись сам. Нынче день год кормит.

Проходят.

Явление восьмое

Те же, без мужиков и баб.

Николай Иванович.
Все это – полуголодные, на одном хлебе с водой, больные, часто старые. Вон тот старик, у него грыжа, от которой он страдает, а он с четырех часов утра до десяти вечера работает и еле жив. А мы? Ну разве можно, поняв это, жить спокойно, считая себя христианином? Ну, не христианином, а просто не зверем.

Борис.
Но что же делать?

Николай Иванович.
Не участвовать в этом зле, не владеть землей, не есть их трудов. А как это устроить, я не знаю. Тут дело в том… по крайней мере так со мной было. Я жил и не понимал, как я живу, не понимал того, что я сын бога, и все мы сыны бога и братья. Но когда я понял это, понял, что все имеют равные права на жизнь, вся жизнь моя перевернулась. Впрочем, теперь я не могу вам объяснить этого. Одно скажу: что прежде я был слеп, как слепы мои дòма, а теперь глаза открылись. И я не могу не видеть. А видя, не могу продолжать так жить. Впрочем, после. Теперь надо сделать, что можно.

Идут сотский, Петр и его жена и мальчик.

Явление девятое

Те же, сотский, Петр, его жена и мальчик.

Петр
(падает в ноги Николаю Ивановичу).
Прости Христа ради, погибать мне теперь. Бабе где управить. Хоть бы на поруки, что ль.

Николай Иванович.
Я поеду, напишу. (К сотскому.)
А нельзя теперь оставить?

Сотский.
Нам приказано доставить в стан.

Николай Иванович.
Ты ступай, я найму, сделаю, что можно. Это уж прямо я. Как же жить так? (Уходит.)

Занавес

Сцена переменяется. Там же в деревне.

Явление первое

Тоня сыграла Шумана сонату и сидит за роялем. У рояля стоит

Степа.
Сидят Люба, Борис, Лизанька, Митрофан Ермилович, священник. После игры все, кроме Бориса, остаются в волнении.

Люба.
Andante что за прелесть!

Степа.
Нет, скерцо. Да все прелестно.

Лизанька.
Очень хорошо.

Степа.
Но я никак не думал, что вы такой артист. Это настоящая, мастерская игра. Видно, что трудностей уже не существует, а вы только думаете о выражении а выражаете так удивительно тонко.

Люба.
И благородно.

Тоня.
А я так чувствую, что не то, что хочется… Недостает еще многого.

Лизанька.
Чего ж лучше? Удивительно!

Люба.
Шуман хорош, но все‑таки Chopin больше хватает за сердце.

Степа.
Лиризма больше.

Тоня.
Нельзя сравнивать.

Люба.
Помнишь prélude его?

Тоня.
Этот так называемый жорж‑зандовский. (Играет начало.)

Люба.
Нет, не этот. Этот прекрасен, но заигран. Но доиграй этот, пожалуйста.

Тоня играет, если может, а то обрывает. Нет в ré mineur.

Тоня.
Ах, этот, это чудная вещь. Это что‑то стихийное, до сотворения мира.

Степа
(смеется).
Да, да. Ну, сыграйте, пожалуйста. Впрочем, нет, вы устали. И так мы провели чудное утро благодаря вас.

Тоня
(встает и смотрит в окно).
Опять мужики.

Люба.
Вот этим‑то драгоценна музыка. Я понимаю Саула. Меня не мучает бес, но я понимаю его, Никакое искусство не может так заставить забыть все, как музыка. (Подходит к окну.)
Кого вам?

Мужики.
Послали к Николаю Ивановичу.

Люба.
Его нет, подождите.

Тоня.
И выходишь замуж за человека, который ничего не понимает в музыке.

Люба.
Да не может быть.

Борис
(рассеянно).
Музыка… Нет, я люблю музыку или, скорее, не не люблю. Но предпочитаю что‑нибудь попроще – песни люблю.

Тоня.
Нет, ну эта соната разве не прелестна?

Борис.
Главное, это неважно, и мне немножко обидно за жизнь другую, что приписывают важность этому.

На столе конфеты. Все едят.

Лизанька.
Вот как хорошо, что жених, и конфеты есть.

Борис.
Ну, я в этом не виноват. Это мамá.

Тоня.
И прекрасно делает.

Люба.
Музыка тем дорога, что она овладевает, схватывает и уносит из действительности. Вот все как мрачно было, а вдруг ты заиграла – и просветлело. Право, просветлело.

Лизанька.
А вальсы Chopin избиты, но все‑таки…

Тоня.
Этот… (Играет.)

Входит Николай Иванович, здоровается с Тоней, с Степой, Лизанькой, Любой, Митрофаном Ермиловичем и священником.

Явление второе

Те же и Николай Иванович.

Николай Иванович.
Где мамà?

Люба.
Кажется, в детской.

Степа зовет лакея. Папà, как Тоня играет чудно. А ты где был?

Николай Иванович.
На деревне.

Входит лакей.

Явление третье

Те же и лакей.

Степа.
Принеси самовар другой.

Николай Иванович
(здоровается и с лакеем, подает ему руку).
Здравствуй!

Лакей робеет и уходит. Николай Иванович уходит.

Явление четвертое

Те же, без лакея и Николая Ивановича.

Степа.
Несчастный Афанасий! Смущен ужасно. Не, понимаю. Точно мы в чем‑то виноваты.

Явление пятое

Те же и Николай Иванович.

Николай Иванович
(возвращается в комнату).
Я прошел было к себе, не высказав вам своего чувства. И это нехорошо, я думаю. (К Тоне.)
Если вас, гостью, оскорбит, что я скажу, простите, но я не могу не сказать. Ты говоришь, Люба, что княжна хорошо играет. Вы все здесь, семь, восемь здоровых, молодых мужчин и женщин, спали до десяти часов, пили, ели, едите еще и играете и рассуждаете про музыку, а там, откуда я сейчас пришел с Борисом Александровичем, встали с трех часов утра, – другие и не спали в ночном, и старые, больные, слабые, дети, женщины с грудными и беременные из последних сил работают, чтобы плоды их трудов проживали мы здесь. И мало этого. Сейчас одного из них, последнего, единственного работника в семье, сейчас тащат в тюрьму за то, что он в так называемом моем
лесу срубил весной одну из ста тысяч елок, которые растут там. А мы здесь обмытые, одетые, бросив по спальням наши нечистоты на заботу рабов, едим, пьем, рассуждаем про Шумана и Chopin, который больше нас трогает, разгоняет нашу скуку. Я думал это, проходя мимо вас, и потому сказал вам. Ну, подумайте, разве можно так жить? (Стоит волнуясь.)

Лизанька.
Правда, правда.

Люба.
Если так думать, нельзя жить.

Степа.
Отчего? Я не вижу, почему нельзя говорить про Шумана, если народ беден. Одно не исключает другого. Если люди…

Николай Иванович
(зло).
Если у кого нет сердца, кто деревянный…

Степа.
Ну, я замолчу.

Тоня.
Вопрос ужасный, вопрос нашего времени, и его не надо бояться, надо прямо в глаза смотреть действительности, чтобы разрешить вопрос.

Николай Иванович.
Ждать разрешения вопроса общими мерами некогда. Каждый из нас нынче, завтра умрет. Как прожить мне, не страдая от внутреннего разлада?

Борис.
Разумеется, одно средство: не принимать участия.

Николай Иванович.
Ну, простите, коли я вас обидел. Я не мог не сказать, что чувствую. (Уходит.)

Явление шестое

Те же, без Николая Ивановича.

Степа.
Как же не принимать участия? Вся жизнь наша связана.

Борис.
От этого он и говорит, что надо прежде всего не иметь собственности, изменить всю свою жизнь, жить не так, чтобы мне надо было служить, а жить, служа другим.

Тоня.
Ну, я вижу, ты совсем перешел на сторону Николая Ивановича.

Борис.
Да я в первый раз понял, и потом то, что я видел на деревне… Надо только снять те какие‑то очки, сквозь которые мы смотрим на жизнь народа, и понять связь их страданий с нашими радостями, и кончено.

Mитрофан Ермилович.
Да, но только средство я этого не в том, чтобы губить свою жизнь.

Степа.
Удивительно, как мы с Митрофаном Ермиловичем стоим на двух разных полюсах и вместе с тем сходимся: это мои слова – не губить жизнь.

Борис.
Понятно. Оба вы хотите жить приятно и для этого желаете иметь устройство жизни, которое бы обеспечивало вам эту приятность. Вы (к Степе)
хотите удержать теперешнее устройство, а Митрофан Ермилович хочет нового.

Люба с Тоней шепчутся. Топя идет к роялю и играет ноктюрн Chopin. Все замолкают.

Степа.
Вот и прекрасно. Это все разрешает.

Борис.
Все затемняет и откладывает.

Во время игры тихо входят Марья Ивановна и княгиня и садятся, слушая. Перед концом ноктюрна слышны бубенчики.

Явление седьмое

Те же, Марья Ивановна и княгиня.

Люба.
Это тетя. (Идет ей навстречу, и Марья Ивановна.)

Продолжается музыка. Входят Александра Ивановна и отец Герасим, священник в наперсном кресте и нотариус. Все встают.

Явление восьмое

Те же, Александра Ивановна, отец Герасим и нотариус.

Герасим.
Прошу продолжать. Приятно.

Княгиня подходит под благословение, также и священник.

Александра Ивановна.
Я как себе сказала, что сделаю, так все и сделала. Отца Герасима застала и вот уговорила заехать. Он едет в Курск, и свое дело сделала. И нотариус вот. У него бумага готова. Только подписать.

Марья Ивановна.
Не угодно ли позавтракать?

Нотариус кладет на стол бумаги и уходит.

Явление девятое

Те же, без нотариуса.

Марья Ивановна.
Я очень благодарна отцу Герасиму.

Герасим.
Что делать, хоть и не путь мне, но по‑христиански счел долгом посетить.

Александра Ивановна шепчет молодежи. Молодежь сговаривается и уходят на террасу все, кроме Бориса. Священник тоже хочет уходить.

Явление десятое

Марья Ивановна, Александра Ивановна, княгиня, отец Герасим, священник и Борис.

Герасим.
Что же, побудьте, вы, как пастырь и отец духовный, можете пользу и получить и принесть. Оставайтесь, если Марья Ивановна не имеет чего против.

Марья Ивановна.
Нет, я отца Василья люблю, как своего семейного. Я и с ним советовалась, но он слишком мало имеет, по годам своим, авторитета.

Герасим.
Всеконечно, всеконечно.

Александра Ивановна
(подходит).
Так вот видите, отец Герасим, вы одни можете помочь и вразумить. Человек он умный, ученый, но, вы знаете, ученость только может повредить. У него сделалось какое‑то затмение. Он утверждает, что по христианскому закону человек не должен ничего иметь. По разве это можно?

Герасим.
Прелесть, гордость ума, самоволие. Отцы церкви вопрос разъяснили достаточно. Но как же это все сделалось?

Марья Ивановна.
А если все вам рассказывать, то, когда мы женились, он был совершенно равнодушен к религии, и так мы жили, и прекрасно жили, лучшие годы, первые двадцать лет. Потом он стал думать. Может быть, имела влияние на него сестра или чтение, только он стал думать, читать Евангелие и тогда вдруг стал крайне религиозен, стал ходить в церковь, ездить по монахам. И потом вдруг бросил это все и изменил во всем свою жизнь, начал сам работать, не допускает себе служить прислуге и, главное, теперь раздает именье. Он вчера отдал лес с землей. Я боюсь, у меня шесть человек детей, поговорите с ним. Я пойду спрошу его, хочет ли он вас видеть. (Уходит.)

Явление одиннадцатое

Те же, без Марьи Ивановны.

Герасим.
Ноне многие стали отступать. Что ж, имущество‑то его или супруги?

Княгиня.
Его. В том‑то и беда.

Герасим.
А чин его какой?

Княгиня.
Чин небольшой. Кажется, ротмистр. Он военный был.

Герасим.
Многие так уклоняются. В Одессе так дама была в увлечении спиритизма и много начала вредного делать. То все‑таки бог помог возвратить ее к церкви.

Княгиня.
Главное, вы поймите: сын мой теперь женится на дочери. Я согласилась, но девушка привыкла к роскоши и потому должна иметь свое обеспечение, а не лечь всей тяжестью на моего сына. Он, положим, работник и замечательный молодой человек.

Выходят Марья Ивановна и Николай Иванович.

Явление двенадцатое

Те же, Марья Ивановна и Николай Иванович.

Николай Иванович.
Здравствуйте, княгиня, Здравствуйте… Извините, как ваше имя‑отчество?

Герасим.
Благословения не желаете?

Николай Иванович.
Нет, не желаю.

Герасим.
Герасим Федоров. Очень приятно.

Лакей приносит завтрак и вино. Приятная погода. И для уборки хлебов благоприятная.

Николай Иванович.
Я предполагаю, что вы приехали по приглашению Александры Ивановны, с тем чтобы отвлечь меня от моих заблуждений и направить на путь истинный. Если это так, то не будем ходить вокруг да около, а прямо приступим к делу. Я не отрицаю, что я не согласен с учением церкви, был согласен, а потом перестал. Но всей душой желаю быть в истине и тотчас же приму ее, если вы покажете мне ее.

Герасим.
Как же так вы говорите, что не верите учению церкви. Чему же верить, коли не церкви?

Николай Иванович.
Богу и его закону, данному нам в Евангелии.

Герасим.
Церковь и поучает этому закону.

Николай Иванович.
Если бы она поучала, я бы верил ей; а то она поучает противному.

Герасим.
Церковь не может поучать противному потому что она утверждена от самого господа. Сказано: «Даю вам власть… и врата ада не одолеют ее».

Николай Иванович.
Это совсем не к этому сказано. Да если бы и признать, что Христос установил церковь, то почему я знаю, что церковь эта ваша?

Герасим.
А потому что сказано: «Где двое и трое собрались во имя…»

Николай Иванович.
Да и это не к тому сказано и ничего не доказывает.

Герасим.
Как же отрицать церковь? Она одна имеет благодать.

Николай Иванович.
Я и не отрицал ее да тех пор, пока не убедился, что она поддерживает все противное христианству.

Герасим.
Не может она ошибаться, потому что в ней одной истина. Заблуждаются те, кто отошли от нее, а церковь свята.

Николай Иванович.
Ведь я вам уже сказал, что я не признаю этого. А не признаю потому, что, как в Евангелии сказано: по делам их познаете их, по плодам познаете; я узнал, что церковь благословляет клятву, убийство, казни.

Герасим.
Церковь признает и освящает власти, постановленные от бога.

Во время разговора входят понемногу Степа, Люба, Лизанька, Тоня, Борис, Александра Ивановна и все рассаживаются и расстанавливаются и слушают.

Николай Иванович.
Я знаю, что в Евангелии сказано: не только не убий, но не гневайся, а церковь благословляет войска. В Евангелии сказано: «Не клянись!» – церковь приводит к клятве; в Евангелии сказано…

Герасим.
Позвольте, когда Пилат сказал: «Заклинаю тебя богом живым», Христос признал клятву, сказав: «Да, это я».

Николай Иванович.
Ну, что вы говорите. Ведь это смешно.

Герасим.
Потому‑то и не благословляет церковь каждому человеку толковать Евангелие, чтобы он не заблудился, а, как мать, печется о детище и дает им по силам только толкование. Нет, позвольте мне досказать. Церковь не накладывает на своих детей бремена непосильные, а требует исполнения заповедей: люби, не убий, не укради, не прелюбодействуй.

Николай Иванович.
Да, не убий меня, не украдь у меня моего краденого. Мы все обокрали народ, украли у него землю, а потом закон установили – закон, чтобы не красть. И церковь все благословляет это.

Герасим.
Прелесть, гордость ума говорит в вас. Покорить надо свой гордый ум.

Николай Иванович.
Да нет, я вас спрашиваю, как по христианскому закону надо поступить мне, когда я познал свой грех ограбления народа и порабощения его землею? Как поступить: продолжать владеть землей, пользуясь трудами голодных, отдавая их вот на это? (Указывает на лакея, вносящего завтрак и вино.)
Или отдать землю тем, у кого ограбили ее мои предки?

Герасим.
Должны поступать так, как надлежит сыну церкви. У вас семья, дети, должны соблюдать и воспитать их прилично их сану.

Николай Иванович.
Почему?

Герасим.
Потому что вас бог поставил в такое положение. И если хотите благотворить, то благотворите, отдавая часть имущества, посещайте бедных.

Николай Иванович.
Ну, а как же сказано богатому юноше, что нельзя войти богатому в царство небесное?

Герасим.
Сказано, если хочешь быть совершен.

Николай Иванович.
Да я и хочу быть совершен. В Евангелии сказано: будьте совершенны, как отец ваш небесный.

Герасим.
Тоже надо понимать, что к чему сказано.

Николай Иванович.
Я и стараюсь понимать, и все то, что сказано в нагорной проповеди, просто и понятно.

Герасим.
Гордость ума.

Николай Иванович.
Да какая же гордость, когда сказано, что то, что скрыто от мудрых, открыто младенцам.

Герасим.
Открыто смиренным, а не гордым.

Николай Иванович.
Да кто же гордый: я ли, который считаю, что я такой же человек, как все, и который поэтому должен жить, как все, своими трудами, в такой же нужде, как и его братья, – или те, которые считают себя особенными людьми, священными, знающими всю истину и не могущими заблуждаться и по‑своему толкующими слова Христа?

Герасим
(обидевшись).
Простите, Николай Иванович, я не считаться с вами приехал, кто прав, и не поучения слушать, а по просьбе Александры Ивановны заехал побеседовать. Вы все лучше моего знаете, и потому я лучше прекращу беседу. Только в последний раз именем бога прошу вас: одумайтесь, вы жестоко заблуждаетесь и губите себя. (Встает.)

Марья Ивановна.
Не угодно ли закусить?

Герасим.
Благодарю вас. (Уходит с Александрой Ивановной.)

Явление тринадцатое

Марья Ивановна, княгиня, Николай Иванович, священник и Борис.

Марья Ивановна
(к священнику).
Ну, что ж после этого?

Священник.
Что ж, на мое мнение, Николай Иванович говорили правильно, и отец Герасим никаких доводов не привел.

Княгиня.
Ему говорить не дали, и главное, ему не понравилось, что сделали какой‑то турнир. Все слушают. Он из скромности своей удалился.

Борис.
Нисколько не скромность, а все, что он говорил, так ложно. Так очевидно, что ему нечего сказать.

Княгиня.
Да я уже вижу, что ты, по своей всегдашней вертлявости, уже теперь во всем начинаешь соглашаться с Николаем Ивановичем. Если ты так думаешь, то тебе не надо жениться.

Борис.
Я только говорю: что правда, то правда, и не могу не говорить.

Княгиня.
Тебе‑то уж никак нельзя говорить этого.

Борис.
Отчего?

Княгиня.
Оттого, что ты беден и тебе нечего отдавать. Впрочем, все это не наше дело. (Уходит, за ней и все остальные, кроме Николая Ивановича и Марьи Ивановны.)

Явление четырнадцатое

Николай Иванович и Марья Ивановна.

Николай Иванович
(сидит задумавшись, потом улыбается своим мыслям).
Маша! Для чего это? Для чего ты пригласила этого жалкого, заблудшего человека? Для чего эта шумная женщина и этот священник участвуют в нашей самой интимной жизни? Разве мы не можем сами разобрать наши дела?

Марья Ивановна.
Да что же мне делать, когда ты хочешь оставить детей без ничего. Не могу я этого спокойно перенести. Ведь ты знаешь, что я не корыстна и что мне ничего не нужно.

Николай Иванович.
Знаю, знаю и верю. Но горе в том, что ты не веришь ни истине, – ведь я знаю, ты видишь ее, но не решаешься поверить в нее, – ни истине не веришь, ни мне. А веришь всей толпе, княгине и другим.

Марья Ивановна.
Верю тебе, всегда верила, но когда ты хочешь пустить детей по миру…

Николай Иванович.
Это‑то и значит, что не веришь. Ты думаешь, я не боролся, не боялся? Но потом я убедился, что это не только можно, но должно, что это одно нужно, хорошо для детей. Ты всегда говоришь, что если бы не было детей, ты бы пошла за мной; а я говорю: если б не было детей, можно бы жить, как мы живем, мы губили бы одних себя, а мы губим их.

Марья Ивановна.
Ну, что же мне делать, коли я не понимаю?

Николай Иванович.
И мне что же делать? Ведь я знаю, зачем выписали этого жалкого, наряженного в эту рясу, человека с крестом и зачем Алина привезла нотариуса. Вы хотите, чтоб я перевел именье на тебя. Не могу. Ведь ты знаешь, что я люблю тебя двадцать лет нашей жизни, люблю и хочу тебе добра, и поэтому не могу подписывать тебе. Если подписывать, то тем, у кого отнята, крестьянам. А так не могу. Я должен отдать им. И я рад нотариусу и должен сделать это.

Марья Ивановна.
Нет, это ужасно! За что такая жестокость? Ну, ты считаешь грехом. Ну, отдай мне, (Плачет.)

Николай Иванович.
Ты не знаешь, что ты говоришь. Если я отдам тебе, я не могу оставаться жить с тобой, я должен уйти. Не могу я продолжать жить в этих условиях. Не могу я видеть, как не моим уж, а твоим именем будут выжимать сок из крестьян, сажать их в острог. Выбирай.

Марья Ивановна.
Как ты жесток! Какое же это христианство? Это злость. Ведь не могу я жить, как ты хочешь, не могу я оторвать от своих детей и отдать кому‑то. И за это ты хочешь бросить меня. Ну и бросай. Я вижу, что ты разлюбил. И даже знаю почему.

Николай Иванович.
Ну, хорошо. Я подпишу. Но, Маша, ты требуешь от меня невозможного. (Подходит к столу, подписывает.)
Ты хотела этого. Я не могу так жать. (Уходит.)

Занавес

Действие третье

Действие происходит в Москве. Большая комната, в ней верстак, стол с бумагами, шкап с книгами, зеркало и картина, заставлена досками.

Явление первое

Николай Иванович в фартуке работает у верстака. Строгает. Столяр‑мастер.

Николай Иванович
(вынимает доску).
Так хорошо?

Столяр
(налаживает рубанок).
Не больно. Вы смелей, вот так.

Николай Иванович.
Да хорошо бы смелее. Да все не ладится.

Столяр.
Да и на что вашей милости столярное мастерство? И нашего брата развелось столько, что жить не дают.

Николай Иванович
(опять работает).
Совестно жить праздно: не…

Столяр.
Ваше дело такое. Вам бог дал именье.

Николай Иванович.
Вот то‑то и есть, что я считаю, что бог ничего не дал, а люди сами забрали, у своих братьев отобрали.

Столяр
(в недоумении).
Это так. А все же вам ни к чему.

Николай Иванович.
Я понимаю, что вам странно видеть, что в этом доме, где столько лишнего, я хочу зарабатывать.

Столяр
(смеется).
Нет, что ж, господа известное дело. Всего хотят доходить. Вот теперь шерхебелем пройдите.

Николай Иванович.
Вы не поверите, смеяться будете, а я все‑таки скажу, что жил я прежде так, не стыдился, а теперь я поверил Христову закону, что все мы братья, и мне стыдно так жить.

Столяр.
Стыдно, так раздайте.

Николай Иванович.
Хотел, да не удалось, жене передал.

Столяр.
Да вам и нельзя. Привыкли.

Из‑за двери голос: «Папá, можно?»

Николай Иванович.
Можно, можно, всегда можно.

Явление второе

Те же и Люба.

Люба
(входит).
Здравствуйте, Яков.

Столяр.
Здравия желаю, барышня.

Люба.
Борис поехал в полк. Я боюсь, что он там сделает, скажет что‑нибудь. Как ты думаешь?

Николай Иванович.
Что я могу думать? Сделает то, что есть в нем.

Люба.
Ведь это ужасно. Ему так мало остается, и вдруг он погубит себя.

Николай Иванович.
Он хорошо сделал, что не зашел ко мне; он знает, что я ничего ему иного не могу сказать, как то, что он сам знает. Он сам говорил мне, что оттого и вышел в отставку, что понимает, что нет более не только беззаконной, жестокой, зверской деятельности, как та, которая вся направлена только на убийство, но что нет унизительнее, подлее ее – подчиняться во всем и беспрекословно первому встречному, старшему чином; он все это знает.

Люба.
Того‑то я боюсь, что он знает это и захочет сделать что‑нибудь.

Николай Иванович.
Это решит его совесть, тот бог, который есть в нём. Если бы он пришел ко мне, я бы ему одно посоветовал: не делать ничего по рассуждению, а только тогда, когда этого требует все существо. А то нет хуже. Бот я хотел сделать так, как велит Христос: оставить отца, жену, детей и идти за ним, и ушел было, и чем же кончилось? Кончилось тем, что вернулся и живу с вами в городе в роскоши. Потому что я захотел сделать сверх сил. И вышло то мое унизительное, бессмысленное положение. Я хочу жить просто, работать, а в этой обстановке с лакеями и швейцарами это выходит какое‑то ломанье. Сейчас вот Яков Никанорович, вижу, смеется надо мной…

Столяр.
Что мне смеяться? Вы мне платите, чайком поите. Я благодарю.

Люба.
Я думаю, не поехать ли мне к нему.

Николай Иванович.
Милая, голубушка, знаю, что тебе тяжело, страшно, хотя не должно бы быть страшно. Ведь я человек, понявший жизнь. Ничего дурного быть не может. Все, что кажется дурным, только радует сердце. Но ты пойми одно: что человеку, пошедшему по этому пути, предстоит выбор. И бывают положения, когда весы божеского и дьявольского становятся ровно и колеблются. И тут совершается величайшее дело божие – и тут всякое вмешательство чужое страшно опасно и мучительно. Как бы сказать, – человек делает страшные усилия перетянуть тяжесть, и тут прикосновение пальцем может сломать ему спину.

Люба.
Да ведь зачем же страдать?

Николай Иванович.
Все равно как мать скажет! зачем страдать? Роды не бывают без страданий. То же и в духовной жизни. Одно тебе скажу: Борис истинный христианин и потому свободен. И если ты не можешь еще быть тем, чем он, – не можешь, как он, верить в бога, через него – верь в него, верь в бога.

Марья Ивановна
(из‑за двери).
Можно?

Николай Иванович.
Всегда можно. Вот нынче какой у меня раут.

Явление третье

Те же и Марья Ивановна.

Марья Ивановна.
Приехал наш священник, наш Василий Никанорович. Он едет к архиерею, отказался от прихода.

Николай Иванович.
Не может быть!

Марья Ивановна.
Он тут. Люба, позови его. Он хочет тебя видеть.

Люба идет.

Явление четвертое

Те же, без Любы.

Марья Ивановна.
А еще я пришла к тебе сказать про Ваню. Ужасно себя ведет и учится так, что ни за что не перейдет. Я стала говорить ему – грубит.

Николай Иванович.
Маша, ведь ты знаешь, что я не сочувствую всему тому складу жизни, который вы ведете, и их воспитанию. Это для меня страшный вопрос: имею ли я право видеть, как на моих глазах гибнут…

Марья Ивановна.
Тогда надо что‑нибудь другое, определенное, а что ты даешь?

Николай Иванович.
Я не могу сказать что. Я одно говорю, первое: надо освободиться от этой развращающей роскоши.

Марья Ивановна.
Чтоб они были мужиками – не могу я на это согласиться.

Николай Иванович.
Ну, так не спрашивай меня. То, что тебя огорчает, так и должно быть.

Входит священник. Целуются с Николаем Ивановичем.

Явление пятое

Те же, священник и Люба.

Николай Иванович.
Неужели покончили?

Священник.
Не мог больше.

Николай Иванович.
Не ждал я этого так скоро.

Священник.
Да ведь нельзя. В нашем быту нельзя быть безразличным. Надо исповедовать, причащать, а когда познал, что это не истинно…

Николай Иванович.
Ну и как же теперь?

Священник.
Теперь еду к архиерею на испытание. Боюсь, что сошлют в Соловецкий. Думал одно время за границу бежать, вас просить, потом раздумал; малодушие. Одно – жена.

Николай Иванович.
Где она?

Священник.
Уехала к отцу. Теща была у нас и сынишку увезла. Это больно. Очень хотелось… (Останавливается, сдерживает слезы.)

Николай Иванович.
Ну, помогай бог. Что же, вы у нас остановились?

Явление шестое

Те же и княгиня.

Княгиня
(вбегает в комнату).
Ну, вот и дождались! Он отказался и взят под арест. Я сейчас была там, меня не пустили. Николай Иванович, поезжайте вы.

Люба.
Как отказался? Почем вы знаете?

Княгиня.
Я сама была там. Мне все рассказал Василий Андреевич. Он член присутствия. Он прямо вошел и объявил, что он служить не будет, присягать не будет. Ну, все это, чему Николай Иванович его научил.

Николай Иванович.
Княгиня! Разве можно научить?

Княгиня.
Я не знаю, только не в этом христианство. Разве в этом христианство? Вот хоть вы, батюшка, скажите.

Священник.
Я уж не батюшка.

Княгиня.
Ну, все равно. Да и вы такой же. Да вам хорошо. Нет, я не оставлю этого так. И что за проклятое христианство, от которого люди страдают и погибают! Ненавижу я это ваше христианство. Вам хорошо, когда вы знаете, что вас не тронут. А у меня один сын, и вы погубили.

Николай Иванович.
Да успокойтесь, княгиня.

Княгиня.
Вы, вы погубили его. Вы погубили, вы и спасайте. Поезжайте, уговорите его, чтобы он бросил эти глупости. Это можно богатым людям, а не нам.

Люба
(плачет).
Папá, что же делать?

Николай Иванович.
Я поеду. Может быть, я могу помочь. (Снимает фартук.)

Княгиня
(помогает ему одеваться).
Меня не пустили, но мы поедем вместе, и я добьюсь теперь.

Уходят.

Занавес

Сцена переменяется. Канцелярия. Сидит один писарь, и ходит часовой у противоположной двери. Входит генерал с адъютантом, писарь вскакивает, солдат отдает честь.

Явление первое

Генерал, адъютант и писарь.

Генерал.
Где полковник?

Писарь.
Прошли к новобранцу, ваше превосходительство.

Генерал.
А, хорошо. Попросите его ко мне.

Писарь.
Слушаю, ваше превосходительство.

Генерал.
А это что вы переписываете, не показание новобранца?

Писарь.
Так точно‑с.

Генерал.
Дайте сюда.

Писарь подает и уходит.

Явление второе

Те же, без писаря.

Генерал
(подает адъютанту).
Прочтите, пожалуйста.

Адъютант
(читает).
«На поставленные мне вопросы о том: 1) почему я не принимаю присягу и 2) почему отказываюсь исполнять требования правительства и что побудило меня произнести оскорбительные не только для военного сословия, но и для высшей власти слова, – отвечаю на первый вопрос: не принимаю я присяги потому, что я исповедую учение Христа. В учении же Христа присяга прямо и определенно запрещена, как в Евангелии Матфея V, 33–38, так и в послании Якова V, 12».

Генерал.
Тоже рассуждают, по‑своему толкуют.

Адъютант
(читает далее).
«В Евангелии сказано: «Не клянись вовсе. Но да будет слово ваше: да, да, нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого». В послании Якова: «Прежде же всего, братия мои, не клянитесь ни небом, ни землей и никакой другою клятвой; но да будет у вас: да, да и нет, нет, дабы вам не подпасть осуждению». Но мало того, что в Евангелии есть такое точное указание того, что де должно клясться. Если бы и не было такового, я не мог бы клясться в том, что буду исполнять волю людей, так как я, по христианскому закону, должен всегда исполнять волю бога, которая может не сойтись с волей людей».

Генерал.
Тоже рассуждают. Кабы меня слушали, ничего бы этого не было.

Адъютант
(читает).
«Отказываюсь же я от исполнения требования людей, называющих себя правительством, потому что…»

Генерал.
Какая дерзость!

Адъютант.
«…потому что требования эти преступные и злые. От меня требуют, чтобы я поступил в войско и обучался и готовился к убийству, а это мне запрещено и Ветхим и Новым заветом, и, главное, моей совестью. На третий вопрос…»

Входит полковник с писарем. Генерал подает ему руку.

Явление третье

Те же и полковник с писарем.

Полковник.
Читаете показание?

Генерал.
Да. Непростительно дерзкие слова. Ну, продолжайте.

Адъютант.
«На третий вопрос: что побудило меня говорить в присутствии оскорбительные слова, отвечаю, что побудило меня к этому желание служить богу и обличать обман, который совершается во имя его. Это желание я надеюсь удержать до самой моей смерти. И потому…»

Генерал.
Ну, довольно, всю эту болтовню не переслушаешь. Тут дело в том, что надо это искоренить и сделать так, чтобы не развратить людей. (К полковнику.)
Вы говорили с ним?

Полковник.
Все время говорил. Старался усовестить его, убедить, что для него же хуже, что ничего он этим не сделает. Говорил об его семье. Он очень взволнован, но все свое говорит.

Генерал.
Напрасно много говорили. Мы на то военные, чтобы не рассуждать, но исполнять. Призовите его сюда.

Адъютант с писарем уходят.

Явление четвертое

Генерал и полковник.

Генерал
(садится).
Нет‑с, полковник. Это не то. С такими молодцами не так надо обходиться. Тут надо решительные меры, чтобы отсечь больной член. Одна паршивая овца все стадо портит. Тут нельзя миндальничать; что он князь и мать у него и невеста, это все до нас не касается. Перед нами солдат. И мы должны исполнить высочайшую волю.

Полковник.
Я только думаю, что скорее убеждением можно поколебать.

Генерал.
Отнюдь. Решительностью, только решительностью. У меня были такие. Надо, чтобы он чувствовал, что он ничтожность, что он песчинка под колесницей и не может задержать ее.

Полковник.
Да, можно испытать.

Генерал
(начинает горячиться).
Нечего испытывать. Мне нечего испытывать. Я сорок четыре года служу своему государю, жизнь свою отдавал и отдам этому служению, и вдруг меня мальчишка учить станет, богословские тексты мне будет вычитывать. Это он пускай с попами разводит. А со мной одно: он солдат или арестант. Вот и все.

Входит Борис с двумя конвойными, за ним адъютант и писарь.

Явление пятое

Те же, Борис с двумя конвойными, адъютант и писарь.

Генерал
(указывает пальцем).
Тут поставьте его.

Борис.
Меня нечего ставить. Я стану или сяду, где хочу, потому что я вашей власти над собой не…

Генерал.
Молчать! Не признаешь власти. Я тебя заставлю признавать.

Борис
(садится на стул).
Как вы дурно делаете, что кричите.

Генерал.
Поднять его и поставить.

Солдаты поднимают Бориса.

Борис.
Это вы можете. Можете и убить меня, но заставить повиноваться нам…

Генерал.
Молчать, я сказал! Слушай, что я буду говорить.

Борис.
Совсем не хочу слушать, что ты, ты
будешь говорить.

Генерал.
Да он сумасшедший. Его надо в госпиталь на испытание. Больше делать нечего.

Полковник.
Был приказ допросить его в жандармском управлении.

Генерал.
Ну, что же, отправьте его. Только одеть его.

Полковник.
Он не дается.

Генерал.
Связать. (К Борису.)
Слушайте же, что я вам скажу. Мне все равно, что с вами будет. Но для вас самих советую вам: одумайтесь. Вы сгниете в крепости. И ничего никому не сделаете. Бросьте это. Ну, вы погорячились, и я погорячился. (Ударяет его по плечу.)
Подите присягните и бросьте все это. (К адъютанту.)
Здесь батюшка? (К Борису.)
Ну, что же?

Борис молчит. Что же вы не отвечаете? Право, лучше так. Плетью обуха не перешибешь. Мысли эти ваши при вас останутся, отслужите. Мы вас не будем принуждать. Ну, что же?

Борис.
Мне говорить больше нечего, я все сказал.

Генерал.
Вы вот пишете, что в Евангелии там такой и такой стих. Ведь это попы знают. Вы поговорите с батюшкой, а потом подумайте. Так‑то лучше будет. Прощайте, надеюсь до свиданья, когда поздравлю с царской службой. Пошлите батюшку. (Уходит, за ним полковник и адъютант.)

Явление щестое

Борис, писарь и солдаты.

Борис
(к писарю и солдатам).
Вот видите, как они говорят. Они сами знают, что обманывают вас. Не поддавайтесь им. Бросьте ружья. Уйдите. Пускай вас в дисциплинарном батальоне запорют, все легче, чем быть слугой этих обманщиков.

Писарь.
Как же тоже без военного сословия? Нельзя же.

Борис.
Это нам не рассуждать. Нам надо рассуждать, чего от нас бог хочет. А бог хочет, чтоб мы…

Один из солдат.
А как же сказано: «христолюбивое воинство»…

Борис.
Это нигде не сказано. Это обманщики выдумали.

Солдат.
Как же так, архиереи, должно, знают.

Входит жандармский офицер с писарем.

Явление седьмое

Те же и жандармский офицер с писарем.

Жандармский офицер
(к писарю).
Здесь содержится князь Черемшанов, новобранец?

Писарь.
Так точно‑с. Вот они.

Жандармский офицер.
Пожалуйте сюда. Вы князь Борис Александрович Черемшанов, отказавшийся от присяги?

Борис.
Я самый.

Жандармский офицер
(садится, показывая место против себя).
Пожалуйста, садитесь.

Борис.
Я думаю, что наш разговор будет совершенно бесполезен.

Жандармский офицер.
Не думаю. Для вас по крайней мере не бесполезен. Извольте видеть. Мне сообщено, что вы отказываетесь от военной службы и присяги, потому есть подозрение, что вы принадлежите к революционной партии. И вот это‑то я должен исследовать. Если это справедливо, то мы должны будем изъять вас из военной службы и заточить или изгнать, смотря по степени вашего участия в революции. Если же нет, то мы оставляем вас военному начальству. Изволите видеть, я откровенно вам высказываюсь и надеюсь, что вы так же отнесетесь к нам с доверием.

Борис.
Доверия я не могу иметь, во‑первых, к людям, носящим вот это; во‑вторых, самая должность ваша такая, что я не только не уважаю ее, но имею к ней величайшее отвращение. Но отвечать на ваши вопросы не отказываюсь. Что вы хотите знать?

Жандармский офицер.
Во‑первых, позвольте: ваше имя, звание, исповедание?

Борис.
Это вы все знаете, и я отвечать не буду. Один только вопрос очень важный для меня: я не
так называемый православный.

Жандармский офицер.
Какой же веры?

Борис.
Я никак не определяю.

Жандармский офицер.
Но все‑таки?

Борис.
Ну, христианской по учению нагорной проповеди.

Жандармский офицер.
Пишите. (Писарь пишет. К Борису.)
Но все‑таки вы признаете себя принадлежащим к какому‑либо государству, сословию?

Борис.
Нет, не признаю. Признаю себя человеком, рабом божиим.

Жандармский офицер.
Почему же вы не признаете себя членом русского государства?

Борис.
Потому что не признаю никаких государств.

Жандармский офицер.
Что значит не признаете? Желаете разрушения?

Борис.
Без сомнения. Желаю и работаю для этого.

Жандармский офицер
(писарю).
Пишите. Какими же путями вы работаете?

Борис.
Обличением обмана, лжи, распространением истины. Я сейчас, как вы вошли, говорил этим солдатам, чтобы они не верили обману, в который их вовлекли.

Жандармский офицер.
Но, кроме этих средств обличения и убеждения, признаете вы какие‑либо другие?

Борис.
Нет. Не только не признаю, но признаю всякое насилие величайшим грехом. Не только насилие, но всякую скрытность, хитрость…

Жандармский офицер.
Пишите. Хорошо‑с. Теперь позвольте узнать ваши знакомства. Знакомы вы с Ивашенковым?

Борис.
Нет.

Жандармский офицер.
С Клейном?

Борис.
Слышал про него, но никогда не видал.

Входит священник.

Явление восьмое

Те же и священник.

Жандармский офицер.
Ну, я думаю, я могу кончить. Я признаю вас не опасным и не подлежащим нашему ведомству. Желаю вам скорого освобождения. Мое почтенье. (Жмет руку.)

Борис.
Одно мне хочется сказать вам. Простите меня, но я не могу не сказать: зачем вы избрали это дело дурное, злое? Я бы советовал вам оставить его.

Жандармский офицер
(улыбаясь).
Благодарю вас за совет. На это есть причины. Мое почтение. Батюшка, уступаю вам место. (Уходит с писарем.)

Явление девятое

Те же, без жандармского офицера и его писаря.

Священник.
И как же вы так огорчаете начальство, не хотите исполнить долг христианина, послужить царю и отечеству?

Борис
(улыбаясь).
Я именно хочу исполнить долг христианина, оттого и не хочу быть воином.

Священник.
Отчего же не желаете? Сказано: «положить жизнь за други своя», то истинный христианин…

Борис.
Да, положить жизнь, но не чужую взять. Я самое это и хочу – положить жизнь.

Священник.
Не так вы, молодой человек, судите. А Иоанн Креститель сказал воинам…

Борис
(улыбаясь).
Это доказывает только то, что и тогда солдаты грабили, и он им не велел.

Священник.
Ну, а почему же вы не хотите присягать?

Борис.
Вы знаете, в Евангелии запрещено.

Священник.
Нисколько. А как же, когда Пилат сказал: «Заклинаю тебя богом живым, ты ли Христос?» Господь Иисус Христос провозгласил: «Я самый». Значит, клятва не запрещена.

Борис.
Неужели вам не совестно? Вы старый человек…

Священник.
Не упорствуйте, советую вам. Нам не переделать мир. А вот примите присягу, и покойно будет. А уж что грех, что не грех, предоставьте знать церкви.

Борис.
Вам? И неужели вам не страшно? Столько греха брать на себя?

Священник.
Какой же грех? Как я воспитан в твердой вере и как прожил тридцать лет священствуя, не может быть на мне греха.

Борис.
На ком же грех, что вы обманываете стольких людей. Ведь что у них в головах? (Показывает на часового.)

Священник.
Этого мы с вами, молодой человек, не рассудим. А нам подобает послушание старшим.

Борис.
Оставьте меня. Мне жалко вас и, каюсь, гадко слушать вас. Если бы вы были, как тот генерал, а то вы с крестом, с Евангелием, во имя Христа приходите уговаривать меня отречься от Христа. Уйдите. (Взволнованно.)
Уйдите, оставьте меня. Уйдите. Отведите меня, чтобы не видать никого. Я устал. Ужасно устал.

Священник.
Прощайте, коли так.

Входит адъютант.

Явление десятое

Те же и адъютант. Борис сидит в заду сцены.

Адъютант.
Ну что же?

Священник.
Упорство великое. Непокорность.

Адъютант.
Так что не согласился присягнуть и служить?

Священник.
Ни в каком виде.

Адъютант.
Стало быть, надо везти в госпиталь.

Священник.
Что же, больным сделать? Оно, конечно, удобнее. А то пример соблазнительный.

Адъютант.
На испытание в отделение душевнобольных. Так приказано.

Священник.
Конечно. Мое почтение. (Уходит.)

Явление одиннадцатое

Те же, без священника.

Адъютант
(подходит к Борису).
Пожалуйте. Мне велено свезти вас.

Борис.
Куда?

Адъютант.
На время теперь в госпиталь, где вам будет покойнее и где вы будете иметь время обдумать…

Борис.
Я давно уже прежде обдумал. Ну что ж, поедемте.

Уходят.

Занавес

Сцена переменяется. Приемная комната в госпитале.

Явление первое

Доктора, старший и младший. Больной офицер в халате. Сторожа в блузах.

Больной офицер.
Я говорю вам, что вы меня хуже губите. Я несколько раз уже чувствовал себя совсем здоровым.

Старший доктор.
Да вы не волнуйтесь. Я согласен вас выписать. Но ведь вы сами знаете, что вам опасна свобода. Если бы я знал, что за вами будет уход.

Больной.
Вы думаете, что я опять пить стану? Нет, уже я научен. А всякий лишний день, проведенный здесь, губит меня. Вы делаете обратное тому, что (горячится)
должно. Вы жестоки. Вам хорошо.

Старший доктор.
Успокойтесь. (Делает знак сторожам. Они сзади подходят.)

Больной.
Вам хорошо рассуждать на свободе, а каково нам среди сумасшедших. (На сторожей.)
Что подходишь? Прочь!

Старший доктор.
Я вас прошу успокоиться.

Больной.
А я вас прошу, требую выпустить меня. (Взвизгивает и бросается. По сторожа схватывают. Борьба, и уводят.)

Явление второе

Старший и младший доктор.

Младший доктор.
Ну, опять началось. И чуть было он не задел вас.

Старший доктор.
Алкоголик и… ничего нельзя сделать. Хотя все‑таки есть улучшение.

Входит адъютант.

Явление третье

Те же и адъютант.

Адъютант.
Здравствуйте.

Старший доктор.
Доброе утро.

Адъютант.
А я привез к вам интересного субъекта. Некто князь Черемшанов, должен был отбывать воинскую повинность, отказался на основании Евангелия. Посылали к жандармам, те нашли себе не подлежащим, ничего неблагонадежного. Батюшка внушал, тоже не взяло.

Старший доктор
(смеясь).
И, как всегда, к нам, как последняя инстанция. Что же, давайте его.

Младший доктор выходит.

Явление четвертое

Те же, без младшего доктора.

Адъютант.
Говорят, очень образованный молодой человек. И невеста у него богатая. Удивительно. Я прямо признаю, что у вас его настоящее место.

Старший доктор.
Да, mania…

Вводят Бориса.

Явление пятое

Те же и Борис.

Старший доктор.
Милости просим. Садитесь, пожалуйста. Мы побеседуем. Вы нас оставьте.

Адъютант уходит.

Явление шестое

Те же, без адъютанта.

Борис.
Если бы можно, я бы вас просил, если вы меня будете запирать куда‑нибудь, то поскорее запереть меня и дать мне отдых.

Старший доктор.
Простите. Необходимо нам соблюсти правила. Только несколько вопросов. Что вы чувствуете? Чем страдаете?

Борис.
Ничем. Я совершенно здоров.

Старший доктор.
Да, но вы поступаете не так, как все.

Борис.
Я поступаю так, как мне велит совесть.

Старший доктор.
Вот вы отказались от исполнения воинской повинности. Как вы мотивируете это?

Борис.
Я христианин и потому не могу убивать.

Старший доктор.
Но ведь нужно защищать отечество от врагов, нужно удерживать от зла нарушителей порядка.

Борис.
На отечество никто не нападает; нарушителей порядка гораздо больше среди правительства, чем среди тех, которых оно насилует.

Старший доктор.
То есть как вы это разумеете?

Борис.
А так, что, например, главная причина зла – водка – продается правительством, ложная вера, обманная, распространяется правительством, и вот солдатство, исполнения которого от меня требуют и которое есть главное средство развращения, требуется правительством.

Старший доктор.
По вашему мнению, стало быть, не нужно правительства и государства?

Борис.
Я этого не знаю, но знаю наверно, что мне не надо участвовать в зле.

Старший доктор.
Но что же будет с миром? Ведь нам дан разум для того, чтобы предвидеть.

Борис.
Тоже и на то дан разум, чтобы видеть, что общественное устройство держится не насилием, а добром и что отказ одного человека от участия в зле не представляет никакой опасности.

Старший доктор.
Теперь позвольте вас немного исследовать. Потрудитесь лечь. (Начинает щупать.)
Тут не чувствуете боли?

Борис.
Нет.

Старший доктор.
И тут?

Борис.
Нет.

Старший доктор.
Вздохните. Не дышите. Благодарю вас. Теперь позвольте. (Достает мерку и меряет лоб, нос.)
Теперь, будьте добры, закрыв глаза, пройдите.

Борис.
И вам не совестно делать все это?

Старший доктор.
То есть что?

Борис.
Все эти глупости. Ведь вы знаете, что я здоров, что меня прислали сюда за то, что я отказался участвовать в их зле, что им отвечать на истину нечем и что для этого они притворились, что считают меня ненормальным, и вы содействуете им в этом. Ведь это гадко и стыдно. Оставьте это.

Старший доктор.
Так вам не угодно пройти?

Борис.
Нет, не угодно. Можете мучать меня, как хотите, но делайте вы, а я помогать вам не буду. (Горячо.)
Оставьте.

Доктор пожимает звонок. Входят два сторожа.

Явление седьмое

Те же и сторожа.

Старший доктор.
Вы успокойтесь. Я понимаю, что нервы ваши подняты. Не хотите ли пройти в ваше отделение?

Входит младший доктор.

Явление восьмое

Те же и младший доктор.

Младший доктор.
Тут приехали к Черемшанову посетители.

Борис.
Кто такие?

Младший доктор.
Сарынцев с дочерью.

Борис.
Я бы желал видеть их.

Старший доктор.
Что же, просите. Вы можете здесь принять их. (Уходит. За ним младший доктор и сторожа.)

Входят Николай Иванович и Люба. Княгиня глядит в дверь и говорит: «Идите, я после».

Явление девятое

Борис, Николай Иванович и Люба.