Автор: Шукшин В.М.
В двадцатые годы в нашем селе жил и ярко действовал некто Леся (Отпущепиков Алексей). Рассказывают, невы роста, смуглый, резкий... Лесю боялись как огня: он был смел и жесток. Отчаюга.
Вовсе вышагнул он за черту, когда зарезал собственную жену. Жена, сколько-то прожив с ним, заявила, что -- хва: больше выносить его гульбу и поножовщину ей не по силам. И ушла. К отцу и к матери. Леся подкараулил ее и два, под ножом, спросил:
-- Будешь жить со мной?
И дважды решительная женщина сказала:
-- Нет.
Леся ударил.
Наказание выдумали Лесе диковинное: год аккуратно хо в церковь -- замаливать грех. Леся ходил, демонстра зевал в церкви, потешая дружков и молодых баб и де.
История, которую я хочу рассказать, случилась позже, когда Леся, собственно, занимался уже разбоем. Воровал и грабил он не в своем селе, куда-то уезжал. В своем селе толь брал лошадей. Приходил вечером к мужику, у которого хозяйство посправней и кони на выезде ладные, и говорил:
-- Дай пару на ночь. К свету пригоню.
Мужик давал. Как не дашь? Не дашь -- так возьмет. Упра на Лесю нету, власти далеко -- не докричишься. Давал мужик коней и всю ночь обмирал от страха и жали: а ну-ка да пристукнут где-нибудь Лесю... Или врюхается на воров да в бега ударится. Прощай кони! Но к свету Леся коней пригонял: судьба пока щадила Лесю. Зато Леся не щадил судьбу: терзал ее, гнал вперед и в стороны. Точно хотел ско нажиться человек, скорей, как попало, нахвататься всякого -- и уйти. Точно чуял свой близкий конец. Да как и не чуять.
Узнал Леся: живет в деревне Чокши лавочник... Лавочник расторопный: в скорые нэпмановские сроки разбогател, собирался и дальше богатеть. Живет осторожно, хозяйство, лавку охраняет надежно: ни подкопом, ни подломом, ни налетом прямым не взять.
Думал Леся, думал... И выдумал.
У лавочника была дочь невеста. И девка хорошая, и жени, конечно, были, но... Подловил Леся лавочника! Да не как-нибудь там шибко хитро, сложно, а -- просто, как в сказке.
Приходит Леся к некоему Варламу в нашем селе. Варлам держал ямщину, были тройки, были варламовские шоркунцы под дугой... Сам Варлам -- фигура: корпусный, важный. Приходит к нему Леся и говорит:
-- Будешь, Варлам, этой ночью мне заместо отца род.
-- Как это? -- не понял Варлам.
-- Поедем сватать невесту чокшинскую. Я, стало быть, сын твой, а ты -- тоже лавочник, лавок у нас с тобой две, но одну, мол, починить надо. Вот. Закладывай самую резвую тройку, сам приоденься, мне тоже дай чего-нибудь такое... жениховское. Не ной моя косточка в сырой земле... -- Леся любил так говорить. -- Не ной моя косточка в сырой земле, мы его захомутаем, этого туза.
-- Чего же на ночь глядя ехать-то? -- попробовал было Варл
-- Так надо, не разговаривай много, -- сказал Леся.
С Лесей много и не наразговариваешь.
Заложил Варлам тройку, приоделся случая ради, дал и Лесе одежонку понарядней... Поехали.
Приехали. Представились: отец с сыном, такие-то. Слы от добрых людей, что... Ну что говорится в таких слу. Рассказали про себя: две лавки, одна торгует, другую надо отремонтировать (на это почему-то особенно напирал Леся). Кроме того, желательно невесту и приданое -- ну, не все, необходимую часть -- увезти теперь же. Чего так? А так потому, что сын завтра уезжает далеко за товарами, а в лав со стариком остаться некому. А потом уж будет и венча, и свадьба, и все. Вот. Дело, как представляется отцу и сыну, стоящее: лавка в Чокшах да лавка в Низовке -- две лавки, а когда в Низовке отремонтируют еще одну лавку, станет три лавки. Это уже... А? Чокшинский туз поймался. Леся, как потом рассказывал Варлам, не засуетился, не за скорей брать, что дают, а стал нудно торговать из-за приданого, за каждую тряпку, чем очень удивил Варлама и вовсе успокоил будущего своего тестя.
Из Чокшей в Низовку катили весело. Дернули у "тестя" медовухи... Варлам на облучке вообразил себя ухарем и чуть было не вылетел с языком. Хотел громко позавидовать Леси судьбе.
-- А хорошо, язви тя, быть разб... -- и осекся.
Жених обнимал и голубил невесту.
Приехали.
Изба у Леси была маленькая, кособокая... И никакого хо, шаром покати. Городьбы даже никакой.
Невеста зачуяла неладное.
-- А где же лавки? -- спрашивает.
-- А вот... одна, -- показывает Леся лавку в сенях, -- вот -- другая, на трех ножках, эту надо подремонтировать. Вот.
Кое-как удалось потом сбежать девке от Леси. Отец ее по своих людей, они ее выкрали. Открытой силой отнять не решились: у Леси в черной тайге дружки. Сундук с доб остался у Леси.
Кончил свои дни Леся в тайге же: не поделили с дружка награбленное добро. Леся, видно, по своей дикой при -- торговаться за тряпки -- заспорил... Дружки -- под стать ему -- не уступили. Перестрелялись.
И вот этот его конец (а так кончали многие, похожие на Лесю) странным образом волнует меня. Не могу как-нибудь объяснить себе эту особенность -- жадничать при дележке дарового добра, вообще, безобразно ценить цветной лос -- в человеке, который с великой легкостью потом раз, раскидывал, пропивал эти лоскуты. Положим, лоскуты -- это и было тогда -- богатство. Но ведь и богатст шло прахом. Может, так: жил в Лесе вековой крестьянин, который из горьких своих веков вынес несокрушимую жад. Жадность, которая уж и не жадность, а способ, сред выжить, когда не выжить -- очень просто. Леся захотел освободиться от этого мертвого груза души и не мог. Погиб. Видно не так это просто -- освободиться.