Золотой теленок

Золотой теленок

Автор: Ильф И., Петров Е.

ОТ АВТОРОВ

Обычно по поводу нашего обобществленного литературного

хозяйства к нам обращаются с вопросами вполне законными, но

весьма однообразными: "Как это вы пишете вдвоем? "

Сначала мы отвечали подробно, вдавались в детали,

рассказывали даже о крупной ссоре, возникшей по следующему

поводу: убить ли героя романа "12 стульев" Остапа Бендера или

оставить в живых? Не забывали упомянуть о том, что участь героя

решилась жребием. В сахарницу были положены две бумажки, на

одной из которых дрожащей рукой был изображен череп и две

куриные косточки. Вынулся череп-и через полчаса великого

комбинатора не стало. Он был прирезан бритвой.

Потом мы стали отвечать менее подробно. О ссоре уже не

рассказывали. Еще потом перестали вдаваться в детали. И,

наконец, отвечали совсем уже без воодушевления:

-- Как мы пишем вдвоем? Да-так и пишем вдвоем. Как братья

Гонкуры. Эдмонд бегает по редакциям, а Жюль стережет рукопись,

чтобы не украли знакомые. И вдруг единообразие вопросов было

нарушено.

-- Скажите, -- спросил нас некий строгий гражданин из

числа тех, что признали советскую власть несколько позже Англии

и чуть раньше Греции, - скажите, почему вы пишете смешно? Что

за смешки в реконструктивный период? Вы что, с ума сошли?

После этого он долго и сердито убеждал нас в том, что

сейчас смех вреден.

-- Смеяться грешно? - говорил он. -- Да, смеяться нельзя!

И улыбаться нельзя! Когда я вижу эту новую жизнь, эти сдвиги,

мне не хочется улыбаться, мне хочется молиться!

-- Но ведь мы не просто смеемся, - возражали мы. - Наша

цель-сатира именно на тех людей, которые не понимают

реконструктивного периода.

-- Сатира не может быть смешной, - сказал строгий товарищ

и, подхватив под руку какого-то кустарябаптиста, которого он

принял за стопроцентного пролетария, повел его к себе на

квартиру.

Повел описывать скучными словами, повел вставлять в

шеститомный роман под названием: "А паразиты никогда! "

Все рассказанное-не выдумка. Выдумать можно было бы и

посмешнее.

Дайте такому гражданину-аллилуйщику волю, и он даже на

мужчин наденет паранджу, а сам с утра будет играть на трубе

гимны и псалмы, считая, что именно таким образом надо помогать

строительству социализма.

И все время, покуда мы сочиняли "Золотого теленка", над

нами реял лик строгого гражданина.

-- А вдруг эта глава выйдет смешной? Что скажет строгий

гражданин?

И в конце концов мы постановили:

а) роман написать по возможности веселый,

б) буде строгий гражданин снова заявит, что сатира не

должна быть смешной, - просить прокурора республики привлечь

помянутого гражданина к уголовной ответственности по статье,

карающей за головотяпство со взломом.

И. ИЛЬФ. Е. ПЕТРОВ

* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ЭКИПАЖ АНТИЛОПЫ *

Переходя улицу,

оглянись по сторонам

(Правило уличного движения)

ГЛАВА I. О ТОМ, КАК ПАНИКОВСКИЙ НАРУШИЛ КОНВЕНЦИЮ

Пешеходов надо любить. Пешеходы составляют большую часть

человечества. Мало того-лучшую его часть. Пешеходы создали мир.

Это они построили города, возвели многоэтажные здания, провели

канализацию и водопровод, замостили улицы и осветили их

электрическими лампами. Это они распространили культуру по

всему свету, изобрели книгопечатание, выдумали порох,

перебросили мосты через реки, расшифровали египетские

иероглифы, ввели в употребление безопасную бритву, уничтожили

торговлю рабами и установили, что из бобов сои можно изготовить

сто четырнадцать вкусных питательных блюд.

И когда все было готово, когда родная планета приняла

сравнительно благоустроенный вид, появились автомобилисты.

Надо заметить, что автомобиль тоже был изобретен

пешеходами. Но автомобилисты об этом как-то сразу забыли.

Кротких и умных пешеходов стали давить. Улицы, созданные

пешеходами, перешли во власть автомобилистов. Мостовые стали

вдвое шире, тротуары сузились до размера табачной бандероли. И

пешеходы стали испуганно жаться к стенам домов.

-- В большом городе пешеходы ведут мученическую жизнь. Для

них ввели некое транспортное гетто. Им разрешают переходить

улицы только на перекрестках, то есть именно в тех местах, где

движение сильнее всего и где волосок, на котором обычно висит

жизнь пешехода, легче всего оборвать.

В нашей обширной стране обыкновенный автомобиль,

предназначенный, по мысли пешеходов, для мирной перевозки людей

и грузов, принял грозные очертания братоубийственного снаряда.

Он выводит из строя целые шеренги членов профсоюзов и их семей.

Если пешеходу иной раз удается выпорхнуть из-под серебряного

носа машины -- его штрафует милиция за нарушение правил

уличного катехизиса.

И вообще авторитет пешеходов сильно пошатнулся. Они,

давшие миру таких замечательных людей, как Гораций, Бойль,

Мариотт, Лобачевский, Гутенберг и Анатоль Франс, принуждены

теперь кривляться самым пошлым образом, чтобы только напомнить

о своем существовании. Боже, боже, которого в сущности нет, до

чего ты, которого на самом деле-то и нет, довел пешехода!

Вот идет он из Владивостока в Москву по сибирскому тракту,

держа в одной руке знамя с надписью: "Перестроим быт

текстильщиков", и перекинув через плечо палку, на конце которой

болтаются резервные сандалии "Дядя Ваня" и жестяной чайник без

крышки. Это советский пешеход-физкультурник, который вышел из

Владивостока юношей и на склоне лет у самых ворот Москвы будет

задавлен тяжелым автокаром, номер которого так и не успеют

заметить.

Или другой, европейский могикан пешеходного движения. Он

идет пешком вокруг света, катя перед собой бочку. Он охотно

пошел бы так, без бочки; но тогда никто не заметит, что он

действительно пешеход дальнего следования, и про него не

напишут в газетах. Приходится всю жизнь толкать перед собой

проклятую тару, на которой к тому же (позор, позор! ) выведена

большая желтая надпись, восхваляющая непревзойденные качества

автомобильного масла "Грезы шофера". Так деградировал пешеход.

И только в маленьких русских городах пешехода еще уважают

и любят. Там он еще является хозяином улиц, беззаботно бродит

по мостовой и пересекает ее самым замысловатым образом в любом

направлении.

Гражданин в фуражке с белым верхом, какую по большей части

носят администраторы летних садов и конферансье, несомненно

принадлежал к большей и лучшей части человечества. Он двигался

по улицам города Арбатова пешком, со снисходительным

любопытством озираясь по сторонам. В руке он держал небольшой

акушерский саквояж. Город, видимо, ничем не поразил пешехода в

артистической фуражке.

Он увидел десятка полтора голубых, резедовых и

бело-розовых звонниц; бросилось ему в глаза облезлое

американское золото церковных куполов. Флаг трещал над

официальным зданием.

У белых башенных ворот провинциального кремля две суровые

старухи разговаривали по-французски, жаловались на советскую

власть и вспоминали любимых дочерей. Из церковного подвала

несло холодом, бил оттуда кислый винный запах. Там, как видно,

хранился картофель.

-- Храм спаса на картошке, - негромко сказал пешеход.

Пройдя под фанерной аркой со свежим известковым лозунгом:

"Привет 5-й окружной конференции женщин и девушек", он очутился

у начала длинной аллеи, именовавшейся Бульваром Молодых

Дарований.

-- Нет, -- сказал он с огорчением, -- это не

Рио-деЖанейро, это гораздо хуже.

Почти на всех скамьях Бульвара Молодых Дарований сидели

одинокие девицы с раскрытыми книжками в руках. Дырявые тени

падали на страницы книг, на голые локти, на трогательные челки.

Когда приезжий вступил в прохладную аллею, на скамьях произошло

заметное движение. Девушки, прикрывшись книгами Гладкова, Элизы

Ожешко и Сейфуллиной, бросали на приезжего трусливые взгляды.

Он проследовал мимо взволнованных читательниц парадным шагом и

вышел к зданию исполкома - цели своей прогулки.

В эту минуту из-за угла выехал извозчик. Рядом с ним,

держась за пыльное, облупленное крыло экипажа и размахивая

вздутой папкой с тисненой надписью "Musique", быстро шел

человек в длиннополой толстовке. Он что-то горячо доказывал

седоку. Седок, пожилой мужчина с висячим, как банан, носом,

сжимал ногами чемодан и время от времени показывал своему

собеседнику кукиш. В пылу спора его инженерская фуражка, околыш

которой сверкал зеленым диванным плюшем, покосилась набок. Обе

тяжущиеся стороны часто и особенно громко произносили слово

"оклад". Вскоре стали слышны и прочие слова.

-- Вы за это ответите, товарищ Талмудовский! -- крикнул

длиннополый, отводя от своего лица инженерский кукиш.

-- А я вам говорю, что на такие условия к вам не поедет ни

один приличный специалист, -- ответил Талмудовский, стараясь

вернуть кукиш на прежнюю позицию.

-- Вы опять про оклад жалованья? Придется поставить вопрос

о рвачестве.

-- Плевал я на оклад! Я даром буду работать! -- кричал

инженер, взволнованно описывая кукишем всевозможные кривые. -

Захочу-и вообще уйду на пенсию. Вы это крепостное право

бросьте. Сами всюду пишут: "Свобода, равенство и братство", а

меня хотят заставить работать в этой крысиной норе.

Тут инженер Талмудовский быстро разжал кукиш и принялся

считать по пальцам:

-- Квартира-свинюшник, театра нет, оклад... Извозчик!

Пошел на вокзал!

-- Тпру-у! -- завизжал длиннополый, суетливо забегая

вперед и хватая лошадь под уздцы. - Я, как секретарь секции

инженеров и техников... Кондрат Иванович! Ведь завод останется

без специалистов... Побойтесь бога... Общественность этого не

допустит, инженер Талмудовский... У меня в портфеле протокол.

И секретарь секции, расставив ноги, стал живо развязывать

тесемки своей "Musique".

Эта неосторожность решила спор. Увидев, что путь свободен,

Талмудовский поднялся на ноги и что есть силы закричал:

-- Пошел на вокзал!

-- Куда? Куда? -- залепетал секретарь, устремляясь за

экипажем. -- Вы--дезертир трудового фронта!

Из папки "Musique" вылетели листки папиросной бумаги с

какими-то лиловыми "слушали-постановили".

Приезжий, с интересом наблюдавший инцидент, постоял с

минуту на опустевшей площади и убежденным тоном сказал:

-- Нет, это не Рио-де-Жанейро. Через минуту он уже

стучался в дверь кабинета предисполкома.

-- Вам кого? - спросил его секретарь, сидевший за столом

рядом с дверью. -- Зачем вам к председателю? По какому делу?

Как видно, посетитель тонко знал систему обращения с

секретарями правительственных, хозяйственных и общественных

организаций. Он не стал уверять, что прибыл по срочному

казенному делу.

-- По личному, - сухо сказал он, не оглядываясь на

секретаря и засовывая голову в дверную щель. - К вам можно?

И, не дожидаясь ответа, приблизился к письменному столу:

-- Здравствуйте, вы меня не узнаете? Председатель,

черноглазый большеголовый человек в синем пиджаке и в таких же

брюках, заправленных в сапоги на высоких скороходовских

каблучках, посмотрел на посетителя довольно рассеянно и заявил,

что не узнает.

-- Неужели не узнаете? А между тем многие находят, что я

поразительно похож на своего отца.

-- Я тоже похож на своего отца, -- нетерпеливо сказал

председатель. -- Вам чего, товарищ?

-- Тут все дело в том, какой отец, - грустно заметил

посетитель. -- Я сын лейтенанта Шмидта.

Председатель смутился и привстал. Он живо вспомнил

знаменитый облик революционного лейтенанта с бледным лицом и в

черной пелерине с бронзовыми львиными застежками. Пока он

собирался с мыслями, чтобы задать сыну черноморского героя

приличествующий случаю вопрос, посетитель присматривался к

меблировке кабинета взглядом разборчивого покупателя

Когда-то, в царские времена, меблировка присутственных

мест производилась по трафарету. Выращена была особая порода

казенной мебели: плоские, уходящие под потолок шкафы,

деревянные диваны с трех дюймовыми полированными сиденьями,

столы на толстых бильярдных ногах и дубовые парапеты,

отделявшие присутствие от внешнего беспокойного мира. За время

революции эта порода мебели почти исчезла, и секрет ее

выработки был утерян. Люди забыли, как нужно обставлять

помещения должностных лиц, и в служебных кабинетах показались

предметы, считавшиеся до сих пор неотъемлемой принадлежностью

частной квартиры. В учреждениях появились пружинные адвокатские

диваны с зеркальной полочкой для семи фарфоровых слонов,

которые якобы приносят счастье горки для посуды, этажерочки,

раздвижные кожаные кресла для ревматиков и голубые японские

вазы. В кабинете председателя арбатовского исполкома, кроме

обычного письменного стола, прижились два пуфика, обитых

полопавшимся розовым шелком, полосатая козетка, атласный экран

с Фузи-Ямой и вишней в цвету и зеркальный славянский шкаф

грубой рыночной работы.

"А шкафчик-то типа "Гей, славяне! " -- подумал посетитель.

-- Тут много не возьмешь. Нет, это не Рио-деЖанейро".

-- Очень хорошо, что вы зашли, -- сказал, наконец,

председатель. - Вы, вероятно, из Москвы?

-- Да, проездом, -- ответил посетитель, разглядывая

козетку и все более убеждаясь, что финансовые дела исполкома

плохи. Он предпочитал исполкомы, обставленные новой шведской

мебелью ленинградского древтреста.

Председатель хотел было спросить о цели приезда

лейтенантского сына в Арбатов, но неожиданно для самого себя

жалобно улыбнулся и сказал:

-- Церкви у нас замечательные. Тут уже из Главнауки

приезжали, собираются реставрировать. Скажите, а вы-то сами

помните восстание на броненосце "Очаков"?

-- Смутно, смутно, -- ответил посетитель. -- В то

героическое время я был еще крайне мал. Я был дитя.

-- Простите, а как ваше имя?

-- Николай... Николай Шмидт.

-- А по батюшке?

-- Ах, как нехорошо! " -- подумал посетитель, который и

сам не знал имени своего отца.

-- Да-а, -- протянул он, уклоняясь от прямого ответа, -

теперь многие не знают имен героев. Угар нэпа. Нет того

энтузиазма, Я собственно попал к вам в город совершенно

случайно. Дорожная неприятность. Остался без копейки.

Председатель очень обрадовался перемене разговора. Ему

показалось позорным, что он забыл имя очаковского героя.

"Действительно, - думал он, с любовью глядя на

воодушевленное лицо героя, - глохнешь тут за работой. Великие

вехи забываешь".

-- Как вы говорите? Без копейки? Это интересно.

-- Конечно, я мог бы обратиться к частному лицу, - сказал

посетитель, - мне всякий даст, но, вы понимаете, это не совсем

удобно с политической точки зрения. Сын революционера -- и

вдруг просит денег у частника, у нэпмана...

Последние слова сын лейтенанта произнес с надрывом.

Председатель тревожно прислушался к новым интонациям в голосе

посетителя. "А вдруг припадочный? -- подумал он, -- хлопот с

ним не оберешься".

-- И очень хорошо сделали, что не обратились к частнику,

-- сказал вконец запутавшийся председатель.

Затем сын черноморского героя мягко, без нажима перешел к

делу. Он просил пятьдесят рублей. Председатель, стесненный

узкими рамками местного бюджета, смог дать только восемь рублей

и три талона на обед в кооперативной столовой "Бывший друг

желудка".

Сын героя уложил деньги и талоны в глубокий карман

поношенного серого в яблоках пиджака и уже собрался было

подняться с розового пуфика, когда за дверью кабинета

послышался топот и заградительный возглас секретаря.

Дверь поспешно растворилась, и на пороге ее показался

новый посетитель.

-- Кто здесь главный? -- спросил он, тяжело дыша и рыская

блудливыми глазами по комнате.

-- Ну, я, -- сказал председатель.

-- Здоров, председатель, -- гаркнул новоприбывший,

протягивая лопатообразную ладонь. -- Будем знакомы. Сын

лейтенанта Шмидта.

-- Кто? - спросил глава города, тараща глаза.

-- Сын великого, незабвенного героя лейтенанта Шмидта, --

повторил пришелец,

-- А вот же товарищ сидит-- сын товарища Шмидта, Николай

Шмидт.

И председатель в полном расстройстве указал на первого

посетителя, лицо которого внезапно приобрело сонное выражение.

В жизни двух жуликов наступило щекотливое мгновение. В

руках скромного и доверчивого председателя исполкома в любой

момент мог блеснуть длинный неприятный меч Немезиды. Судьба

давала только одну секунду времени для создания спасительной

комбинации. В глазах второго сына лейтенанта Шмидта отразился

ужас.

Его фигура в летней рубашке "Парагвай", штанах с

матросским клапаном и голубоватых парусиновых туфлях, еще

минуту назад резкая и угловатая, стала расплываться, потеряла

свои грозные контуры и уже решительно не внушала никакого

уважения. На лице председателя появилась скверная улыбка.

И вот, когда второму сыну лейтенанта уже казалось, что все

потеряно и что ужасный председательский гнев свалится сейчас на

его рыжую голову, с розового пуфика пришло спасение.

-- Вася! - закричал первый сын лейтенанта Шмидта,

вскакивая. -- Родной братик! Узнаешь брата Колю?

И первый сын заключил второго сына в объятия.

-- Узнаю! -- воскликнул прозревший Вася. - Узнаю брата

Колю!

Счастливая встреча ознаменовалась такими сумбурными

ласками и столь необыкновенными по силе объятиями, что второй

сын черноморского революционера вышел из них с побледневшим от

боли лицом. Брат Коля на радостях помял его довольно сильно.

Обнимаясь, оба брата искоса поглядывали на председателя, с

лица которого не сходило уксусное выражение. Ввиду этого

спасительную комбинацию тут же на месте пришлось развить,

пополнить бытовыми деталями и новыми, ускользнувшими от

Истпарта подробностями восстания моряков в 1905 году. Держась

за руки, братья опустились на козетку и, не спуская льстивых

глаз с председателя, погрузились в воспоминания.

-- До чего удивительная встреча! -- фальшиво воскликнул

первый сын, взглядом приглашая председателя, примкнуть к

семейному торжеству.

-- Да, -- сказал председатель замороженным голосом. --

Бывает, бывает.

Увидев, что председатель все еще находится в лапах

сомнения, первый сын погладил брата по рыжим. как у сеттера,

кудрям и ласково спросил:

-- Когда же ты приехал из Мариуполя, где ты жил у нашей

бабушки?

-- Да, я жил, - пробормотал второй сын лейтенанта, -- у

нее.

-- Что же ты мне так редко писал? Я очень беспокоился.

-- Занят был, -- угрюмо ответил рыжеволосый. И, опасаясь,

что неугомонный брат сейчас же заинтересуется, чем он был занят

(а занят он, был преимущественно тем, что сидел в

исправительных домах различных автономных республики областей),

второй сын лейтенанта Шмидта вырвал инициативу и сам задал

вопрос:

-- А ты почему не писал?

-- Я писал, - неожиданно ответил братец, чувствуя

необыкновенный прилив веселости, -- заказные письма посылал. У

меня даже почтовые квитанции есть.

И он полез в боковой карман, откуда действительно вынул

множество лежалых бумажек, но показал их почему-то не брату, а

председателю исполкома, да и то издали.

Как ни странно, но вид бумажек немного успокоил

председателя, и воспоминания братьев стали живее. Рыжеволосый

вполне освоился с обстановкой и довольно толково, хотя и

монотонно, рассказал содержание массовой брошюры "Мятеж на

Очакове". Брат украшал его сухое изложение деталями, настолько

живописными, что председатель, начинавший было уже

успокаиваться, снова навострил уши.

Однако он отпустил братьев с миром, и они выбежали на

улицу, чувствуя большое облегчение. За углом исполкомовского

дома они остановились.

-- Кстати, о детстве, -- сказал первый сын, -- в детстве

таких, как вы, я убивал на месте. Из рогатки.

-- Почему? - радостно спросил второй сын знаменитого отца.

-- Таковы суровые законы жизни. Или, короче выражаясь,

жизнь диктует нам свои суровые законы. Вы зачем полезли в

кабинет? Разве вы не видели, что председатель не один?

-- Я думал...

-- Ах, вы думали? Вы, значит, иногда думаете? Вы

мыслитель. Как ваша фамилия, мыслитель? Спиноза? Жан Жак Руссо?

Марк Аврелий?

Рыжеволосый молчал, подавленный справедливым обвинением.

-- Ну, я вас прощаю. Живите. А теперь давайте

познакомимся. Как-никак-мы братья, а родство обязывает. Меня

зовут Остап Бендер. Разрешите также узнать вашу первую фамилию.

-- Балаганов, -- представился рыжеволосый, -- Шура

Балаганов.

-- О профессии не спрашиваю, - учтиво сказал Бендер, -- но

догадываюсь. Вероятно, что-нибудь интеллектуальное? Судимостей

за этот год много?

-- Две, -- свободно ответил Балаганов.

-- Вот это нехорошо. Почему вы продаете свою бессмертную

душу? Человек не должен судиться. Это пошлое занятие. Я имею в

виду кражи. Не говоря уже о том, что воровать грешно, -- мама

наверно познакомила вас в детстве с такой доктриной, -- это к

тому же бесцельная трата сил и энергии.

Остап долго еще развивал бы свои взгляды на жизнь, если бы

его не перебил Балаганов.

-- Смотрите, -- сказал он, указывая на зеленые глубины

Бульвара Молодых Дарований. -- Видите, вон идет человек в

соломенной шляпе?

-- Вижу, - высокомерно сказал Остап. - Ну и что же? Это

губернатор острова Борнео?

-- Это Паниковский, - сказал Шура. - Сын лейтенанта

Шмидта.

По аллее, в тени августейших лип, склонясь немного набок,

двигался немолодой уже гражданин. Твердая соломенная шляпа с

рубчатыми краями боком сидела на его голове. Брюки были

настолько коротки, что обнажали белые завязки кальсон. Под

усами гражданина, подобно огоньку папиросы, пылал золотой зуб.

-- Как, еще один сын? - сказал Остап. -- Это становится

забавным.

Паниковский подошел к зданию исполкома, задумчиво описал у

входа восьмерку, взялся за поля шляпы обеими руками и правильно

установил ее на голове, обдернул пиджак и, тяжело вздохнув,

двинулся внутрь.

-- У лейтенанта было три сына, - заметил Бендер, -- два

умных, а третий дурак. Его нужно предостеречь.

-- Не надо, - сказал Балаганов, -- пусть знает в другой

раз, как нарушать конвенцию.

-- Что это за конвенция такая?

-- Подождите, потом скажу. Вошел, вошел!

-- Я человек завистливый, - сознался Бендер, - но тут

завидовать нечему. Вы никогда не видели боя быков? Пойдем

посмотрим.

Сдружившиеся дети лейтенанта Шмидта вышли из-за угла и

подступили к окну председательского кабинета.

За туманным, немытым стеклом сидел председатель. Он быстро

писал. Как у всех пишущих, лицо у него. было скорбное. Вдруг он

поднял голову. Дверь распахнулась, и в комнату проник

Паниковский. Прижимая шляпу к сальному пиджаку, он остановился

около стола и долго шевелил толстыми губами. После этого

председатель подскочил на стуле и широко раскрыл рот. Друзья

услышали протяжный крик.

Со словами "все назад" Остап увлек за собою Балаганова.

Они побежали на бульвар и спрятались за деревом.

-- Снимите шляпы, -- сказал Остап, -- обнажите головы.

Сейчас состоится вынос тела.

Он не ошибся. Не успели еще замолкнуть раскаты и переливы

председательского голоса, как в портале исполкома показались

два дюжих сотрудника. Они несли Паниковского. Один держал его

за руки, а Другой за ноги.

-- Прах покойного, -- комментировал Остап, -- был вынесен

на руках близкими и друзьями.

Сотрудники вытащили третье глупое дитя лейтенанта Шмидта

на крыльцо и принялись неторопливо раскачивать. Паниковский

молчал, покорно глядя в синее небо.

-- После непродолжительной гражданской панихиды... - начал

Остап.

В ту же самую минуту сотрудники, придав телу Паниковского

достаточный размах и инерцию, выбросили его на улицу.

-- ... тело было предано земле, - закончил Бендер.

Паниковский шлепнулся на землю, как жаба. Он быстро поднялся и,

кренясь набок сильнее прежнего, побежал по Бульвару Молодых

Дарований с невероятной быстротой.

-- Ну, теперь расскажите, - промолвил Остап, - каким

образом этот гад нарушил конвенцию и какая это была конвенция.

ГЛАВА II. ТРИДЦАТЬ СЫНОВЕЙ ЛЕЙТЕНАНТА ШМИДТА

Хлопотливо проведенное утро окончилось. Бендер и

Балаганов, не сговариваясь, быстро пошли в сторону от

исполкома. По главной улице на раздвинутых крестьянских ходах

везли длинный синий рельс. Такой звон и пенье стояли на главной

улице, будто возчик в рыбачьей брезентовой прозодежде вез не

* фрагмент текста УТЕРЯН *

рельс, а оглушительную музыкальную ноту. Солнце ломилось в

стеклянную витрину магазина наглядных пособий, где над

глобусами, черепами и картонной, весело раскрашенной печенью

пьяницы дружески обнимались два скелета. В бедном окне

мастерской штемпелей и печатей наибольшее место занимали

эмалированные дощечки с надписями: "Закрыто на обед",

"Обеденный перерыв от 2 до 3 ч. дня", "Закрыто на обеденный

перерыв", просто "Закрыто", "Магазин закрыт" и, наконец, черная

фундаментальная доска с золотыми буквами: "Закрыто для

переучета товаров". По-видимому, эти решительные тексты

пользовались в городе Арбатове наибольшим спросом. На все

прочие явления жизни мастерская штемпелей и печатей отозвалась

только одной синей табличкой: "Дежурная няня".

Затем, один за другим, расположились подряд три магазина

духовых инструментов, мандолин и басовых балалаек. Медные

трубы, развратно сверкая, возлежали на витринных ступеньках,

обтянутых красным коленкором. Особенно хорош был бас-геликон.

Он был так могуч, так лениво грелся на солнце, свернувшись в

кольцо, что его следовало бы содержать не в витрине, а в

столичном зоопарке, где-нибудь между слоном н удавом, И чтобы в

дни отдыха родители водили к нему детей и говорили бы: "Вот,

деточка, павильон геликона. Геликон сейчас спит. А когда

проснется, то обязательно станет трубить". И чтобы дети

смотрели на удивительную трубу большими чудными глазами.

В другое время Остап Бендер обратил бы внимание и на

свежесрубленные, величиной в избу, балалайки, и на свернувшиеся

от солнечного жара граммофонные пластинки, и на пионерские

барабаны, которые своей молодцеватой раскраской наводили на

мысль о том, что пуля -- дура, а штык -- молодец, -- но сейчас

ему было не до того. Он хотел есть.

-- Вы, конечно, стоите на краю финансовой пропасти? --

спросил он Балаганова.

-- Это вы насчет денег? -- сказал Шура. -- Денег у меня

нет уже целую неделю.

-- В таком случае вы плохо кончите, молодой, человек, --

наставительно сказал Остап. -- Финансовая пропасть-самая

глубокая из всех пропастей, в нее можно падать всю жизнь. Ну

ладно, не горюйте. Я всетаки унес в своем клюве три талона на

обед. Председатель исполкома полюбил меня с первого взгляда.

Но молочным братьям не удалось воспользоваться добротой

главы города. На дверях столовой "Бывший друг желудка" висел

большой замок, покрытый "е то ржавчиной, не то гречневой кашей.

-- Конечно, -- с горечью сказал Остап, -- по случаю учета

шницелей столовая закрыта навсегда. Придется отдать свое тело

на растерзание частникам.

-- Частники любят наличные деньги, -- возразил Балаганов

глухо.

-- Ну, ну, не буду вас мучить. Председатель осыпал меня

золотым дождем на сумму в восемь рублей. Но имейте в виду,

уважаемый Шура, даром я вас питать не намерен. За каждый

витамин, который я вам скормлю, я потребую от вас множество

мелких услуг. Однако частновладельческого сектора в городе не

оказалось, и братья пообедали в летнем кооперативном саду, где

особые плакаты извещали граждан о последнем арбатовском

нововведении в области народного питания:

ПИВО ОТПУСКАЕТСЯ ТОЛЬКО ЧЛЕНАМ ПРОФСОЮЗА

-- Удовлетворимся квасом, - сказал Балаганов.

-- Тем более, - добавил Остап, - что местные квасы

изготовляются артелью частников, сочувствующих советской

власти. А теперь расскажите, чем провинился головорез

Паниковский. Я люблю рассказы о мелких жульничествах.

Насытившийся Балаганов благодарно взглянул на своего

спасителя и начал рассказ. Рассказ длился часа два и заключал в

себе чрезвычайно интересные сведения.

Во всех областях человеческой деятельности. предложение

труда и спроса на него регулируются специальными органами.

Актер поедет в Омск только тогда, когда точно выяснит, что ему

нечего опасаться конкуренции и что на его амплуа холодного

любовника или "кушать подано" нет других претендентов.

Железнодорожников опекают родные им учкпрофсожи, заботливо

публикующие в газетах сообщения о том, что безработные багажные

раздатчики не могут рассчитывать на получение работы в пределах

Сызрано-Вяземской дороги, илистом, что Средне-Азиатская дорога

испытывает нужду в четырех барьерных сторожихах.

Эксперт-товаровед помещает объявление в газете, и вся страна

узнает, что есть на свете эксперттоваровед с десятилетним

стажем, то семейным обстоятельствам меняющий службу в Москве на

работу в провинции.

Все регулируется, течет по расчищенным руслам, совершает

свой кругооборот в полном соответствии с законом и под его

защитой.

И один лишь рынок особой категории жуликов, именующих себя

детьми лейтенанта Шмидта, находился в хаотическом состоянии.

Анархия раздирала корпорацию детей лейтенанта. Они не могли

извлечь из своей профессии тех выгод, которые, несомненно,

могли им принести минутное знакомство с администраторами,

хозяйственниками и общественниками, людьми по большей части

удивительно доверчивыми.

По всей стране, вымогая и клянча, передвигаются фальшивые

внуки Карла Маркса, несуществующие племянники Фридриха

Энгельса, братья Луначарского, кузины Клары Цеткин или на худой

конец потомки знаменитого анархиста князя Кропоткина.

От Минска до Берингова пролива и от Нахичевани на Араксе

до земли Франца-Иосифа входят а исполкомы, высаживаются на

станционные платформы и озабоченно катят на извозчиках

родственники великих людей. Они торопятся. Дел у них много.

Одно время предложение родственников все же превысило

спрос, и на этом своеобразном рынке наступила депрессия.

Чувствовалась необходимость в реформах. Постепенно упорядочили

свою деятельность внуки Карла Маркса, кропоткинцы, энгельсовцы

и им подобные, за исключением буйной корпорации детей

лейтенанта Шмидта, которую на манер польского сейма, вечно

раздирала анархия. Дети подобрались какие-то грубые, жадные,

строптивые и мешали друг другу собирать в житницы.

Шура Балаганов, который считал себя первенцем лейтенанта,

не на шутку обеспокоился создавшейся конъюнктурой. Все чаще и

чаще ему приходилось сталкиваться с товарищами по корпорации,

совершенно изгадившими плодоносные поля Украины и курортные

высоты Кавказа, где он привык прибыльно работать.

-- И вы убоялись возрастающих трудностей? - насмешливо

спросил Остап.

Но Балаганов не заметил иронии. Попивая лиловый квас, он

продолжал свое повествование.

Выход из этого напряженного положения был

один-конференция. Над созывом ее Балаганов работал всю зиму. Он

переписывался с конкурентами, ему лично знакомыми. Незнакомым.

передавал приглашение через попадавшихся на пути внуков Маркса.

И вот, наконец, ранней весной 1928 года почти все известные

дети лейтенанта Шмидта собрались в московском трактире, у

Сухаревой башни. Кворум был велик -- у лейтенанта Шмидта

оказалось тридцать сыне вей в возрасте от восемнадцати до

пятидесяти двух лет и четыре дочки, глупые, немолодые и

некрасивые,

В краткой вступительной речи Балаганов выразил надежду,

что братья найдут общий язык и выработают, наконец, конвенцию,

необходимость которой диктует сама жизнь.

По проекту Балаганова весь Союз Республик следовало

разбить на тридцать четыре эксплуатационных участка, по числу

собравшихся. Каждый участок передается в долгосрочное

пользование одного дитяти. Никто из членов корпорации не имеет

права переходить границы и вторгаться на чужую территорию с

целью заработка.

Против новых принципов работы никто не возражал, если не

считать Паниковского, который уже тогда заявил, что проживет и

без конвенции. Зато при разделе страны разыгрались безобразные

сцены. Высокие договаривающиеся стороны переругались в первую

же минуту и уже не обращались друг к другу иначе как с

добавлением бранных эпитетов. Весь спор произошел из-за дележа

участков.

Никто нe хотел брать университетских центров. Никому не

нужны были видавшие виды Москва, Ленинград и Харьков.

Очень плохой репутацией пользовались также далекие,

погруженные в пески восточные области. Их обвиняли в

незнакомстве с личностью лейтенанта Шмидта.

-- Нашли дураков! -- Визгливо кричал Паниковский. -- Вы

мне дайте Среднерусскую возвышенность, тогда я подпишу

конвенцию.

-- Как? Всю возвышенность? - заявил Балаганов. -- А не

дать ли тебе еще Мелитополь впридачу? Или Бобруйск?

При слове "Бобруйск" собрание болезненно застонало. Все

соглашались ехать в Бобруйск хоть сейчас. Бобруйск считался

прекрасным, высококультурным местом.

-- Ну, не всю возвышенность, -- настаивал жадный

Паниковский, -- хотя бы половину. Я, наконец, семейный человек,

у меня две семьи. Но ему не дали и половины.

После долгих криков решено было делить участки по жребию.

Были нарезаны тридцать четыре бумажки, и на каждую из них

нанесено географическое название. Плодородный Курск и

сомнительный Херсон, малоразработанный Минусинск и почти

безнадежный Ашхабад, Киев, Петрозаводск и Чита-все республики,

вce области лежали в чьей-то заячьей шапке с наушниками и ждали

хозяев.

Веселые возгласы, глухие стоны и ругательства сопровождали

жеребьевку.

Злая звезда Паниковского оказала свое влияние на исход

дела. Ему досталось Поволжье. Он присоединился к конвенции вне

себя от злости.

-- Я поеду, -- кричал он, -- но предупреждаю: если плохо

ко мне отнесутся, я конвенцию нарушу, я перейду границу!

Балаганов, которому достался золотой арбатовский участок,

встревожился и тогда же заявил, что нарушения эксплуатационных

норм не потерпит.

Так или иначе, дело было упорядочено, после чего тридцать

сыновей и четыре дочери лейтенанта Шмидта выехали в свои районы

на работу.

-- И вот вы, Бендер, сами видели, как этот гад нарушил

конвенцию, -- закончил свое повествование Шура Балаганов. - Он

давно ползал по моему участку, только я до сих пор не мог его

поймать.

Против ожидания рассказчика, дурной поступок Паниковского

не вызвал со стороны Остапа осуждения. Бендер развалился на

стуле, небрежно глядя перед собой.

На высокой задней стене ресторанного сада были нарисованы

деревья, густолиственные и ровные, как на картинке в

хрестоматии. Настоящих деревьев в саду не было, но тень,

падающая от стены, давала живительную прохладу и вполне

удовлетворяла граждан. Граждане были, по-видимому, поголовно

членами союза, потому что пили одно только пиво и даже ничем не

закусывали.

К воротам сада, непрерывно ахая и стреляя, подъехал

зеленый автомобиль, на дверце которого была выведена белая

дугообразная надпись: "Эх, прокачу! " Ниже помещались условия

прогулок на веселой машине. В час-три рубля. За конец-по

соглашению. Пассажиров в машине не было.

Посетители сада тревожно зашептались. Минут пять шофер

просительно смотрел через садовую решетку и, потеряв, видно,

надежду заполучить пассажира, вызывающе крикнул:

-- Такси свободен! Прошу садиться! Но никто из граждан не

выразил желания сесть в машину "Эх, прокачу! " И даже самое

приглашение шофера подействовало на них странным образом. Они

понурились и старались не смотреть в сторону машины. Шофер

покачал головой н медленно отъехал. Арбатовцы печально смотрели

ему вслед. Через пять минут зеленый автомобиль бешено промчался

мимо сада в обратном направлении. Шофер подпрыгивал на своем

сиденье и что-то неразборчиво кричал. Машина была пуста

по-прежнему. Остап проводил ее взглядом и сказал:

-- Так вот. Балаганов, вы пижон. Не обижайтесь. Этим я

хочу точно указать то место, которое вы занимаете под солнцем.

-- Идите к черту! -- грубо сказал Балаганов.

-- Вы все-таки обиделись? Значит, по-вашему, должность

лейтенантского сына это не пижонство?

-- Но ведь вы же сами сын лейтенанта Шмидта! -- вскричал

Балаганов.

-- Вы пижон, -- повторил Остап. -- И сын пижона. И дети

ваши будут пижонами. Мальчик! То, что произошло сегодня утром,

- это даже не эпизод, а так, чистая случайность, каприз

художника. Джентльмен в поисках десятки. Ловить на такие

мизерные шансы не в моем характере. И что это за профессия

такая, прости господи! Сын лейтенанта Шмидта! Ну, год еще, ну,

два. А дальше что? Дальше ваши рыжие кудри примелькаются, и вас

просто начнут бить.

-- Так что же делать? -- забеспокоился Балаганов. -- Как

снискать хлеб насущный?

-- Надо мыслить, -- сурово сказал Остап. - Меня, например,

кормят идеи. Я не протягиваю лапу за кислым исполкомовским

рублем. Моя наметка пошире. Вы, я вижу, бескорыстно любите

деньги. Скажите, какая сумма вам нравится?

-- Пять тысяч, -- быстро ответил Балаганов.

-- В месяц?

-- В год.

-- Тогда мне с вами не по пути. Мне нужно пятьсот тысяч. И

по возможности сразу, а не частями.

-- Может, все-таки возьмете частями? - спросил мстительный

Балаганов.

Остап внимательно посмотрел на собеседника и совершенно

серьезно ответил:

-- Я бы взял частями. Но мне нужно сразу. Балаганов хотел

было пошутить по поводу и этой фразы, но, подняв глаза на

Остапа, сразу осекся. Перед ним сидел атлет с точным, словно

выбитым на монете, лицом. Смуглое горло перерезал хрупкий белый

шрам. Глаза сверкали грозным весельем.

Балаганов почувствовал вдруг непреодолимое желание

вытянуть руки по швам. Ему даже захотелось откашляться, как это

бывает с людьми средней ответственности при разговоре с

кем-либо из вышестоящих товарищей. И действительно,

откашлявшись, он смущенно спросил:

-- Зачем же вам так много денег... и сразу?

-- Вообще-то мне нужно больше, -- сказал Остап, - пятьсот

тысяч -- это мой минимум, пятьсот тысяч полновесных

ориентировочных рублей, Я хочу уехать, товарищ Шура, уехать

очень далеко, в Рио-де-Жанейро.

-- У вас там родственники? - спросил Балаганов.

-- А что, разве я похож на человека, у которого могут быть

родственники?

-- Нет, но мне...

-- У меня нет родственников, товарищ Шура, -- я один на

всем свете. Был у меня папа, турецкий подданный, да и тот давно

скончался в страшных судорогах. Не в этом дело. Я с детства

хочу в Рио-де-Жанейро. Вы, конечно, не знаете о существовании

этого города.

Балаганов скорбно покачал головой. Из мировых очагов

культуры он, кроме Москвы, знал только Киев, Мелитополь и

Жмеринку. И вообще он был убежден, что земля плоская.

Остап бросил на стол лист, вырванный из книги.

-- Это вырезка из "Малой советской энциклопедии". Вот тут

что написано про Рио-де-Жанейро: "1360 тысяч жителей... "

так... "значительное число мулатов... у обширной бухты

Атлантического океана... " Вот, вот! "Главные улицы города по

богатству магазинов и великолепию зданий не уступают первым

городам мира". Представляете себе, Шура? Не уступают! Мулаты,

бухта, экспорт кофе, так сказать, кофейный демпинг, чарльстон

под названием "У моей девочки есть одна маленькая штучка" и...

о чем говорить! Вы сами видите, что происходит. Полтора

миллиона человек, и все поголовно в белых штанах. Я хочу отсюда

уехать. У меня с советской властью возникли за последний год

серьезнейшие разногласия. Она хочет строить социализм, а я не

хочу. Мне скучно строить социализм. Теперь вам ясно, для чего

мне нужно столько денег?

-- Где же вы возьмете пятьсот тысяч? -- тихо спросил

Балаганов.

-- Где угодно, -- ответил Остап. -- Покажите мне только

богатого человека, и я отниму у него деньги.

-- Как? Убийство? -- еще тише спросил Балаганов и бросил

взгляд на соседние столики, где арбатовцы поднимали заздравные

фужеры.

-- Знаете, - сказал Остап, - вам не надо было подписывать

так называемой сухаревской конвенции. Это умственное

упражнение, как видно, сильно вас истощило. Вы глупеете прямо

на глазах. Заметьте себе, Остап Бендер никогда никого не

убивал. Его убивали-это было. Но сам он чист перед законом. Я,

конечно, не херувим. У меня нет крыльев, но я чту Уголовный

кодекс. Это моя слабость.

-- Как же вы думаете отнять деньги?

-- Как я думаю отнять? Отъем или увод денег варьируется в

зависимости от обстоятельств. У меня лично есть четыреста

сравнительно честных способов отъема. Но не в способах дело.

Дело в том, что сейчас нет богатых людей, И в этом ужас моего

положения. Иной набросился бы, конечно, на какое-нибудь

беззащитное госучреждение, но это не в моих правилах. Вам

известно мое уважение к Уголовному кодексу. Нет расчета грабить

коллектив. Дайте мне индивида побогаче. Но его нет, этого

индивидуума.

-- Да что вы! - воскликнул Балаганов. - Есть очень богатые

люди.

-- А вы их знаете? -- немедленно сказал Остап. - Можете вы

назвать фамилию и точный адрес хотя бы одного советского

миллионера? А ведь они есть, они должны быть. Раз в стране

бродят какие-то денежные знаки, то должны же быть люди, у

которых их много. Но как найти такого ловчилу?

Остап даже вздохнул. Видимо, грезы о богатом индивидууме

давно волновали его.

-- Как приятно, - сказал он задумчиво, - работать с

легальным миллионером в хорошо организованном буржуазном

государстве со старинными капиталистическими традициями. Там

миллионер -- популярная фигура. Адрес его известен. Он живет В

особняке, гденибудь в Рио-де-Жанейро. Идешь прямо к нему на

прием и уже в передней, после первых же приветствий, отнимаешь

деньги. И все это, имейте в виду, по-хорошему, вежливо: "Алло,

сэр, не волнуйтесь. Придется вас маленько побеспокоить.

Ол-райт. Готово". И все. Культура! Что может быть проще?

Джентльмен в обществе джентльменов делает свой маленький

бизнес. Только не надо стрелять в люстру, это лишнее. А у

нас... боже, боже!.. В. какой холодной стране мы живем! У нас

все скрыто, все в подполье. Советского миллионера не может

найти даже Наркомфин с его сверхмощным налоговым аппаратом. А

миллионер, может быть, сидит сейчас в этом так называемом

летнем саду за соседним столиком и пьет сорокакопеечное пиво

"Тип-Топ". Вот что обидно!

-- Значит, вы думаете, -- спросил Балаганов потоля, -- что

если бы нашелся такой вот тайный миллионер, то?...

-- Не продолжайте. Я знаю, что вы хотите сказать. Нет, не

то, совсем не то. Я не буду душить его подушкой или бить

вороненым наганом по голове. И вообще ничего дурацкого не

будет. Ах, если бы только найти индивида! Уж я так устрою, что

он свои деньги мне сам принесет, на блюдечке с голубой каемкой.

-- Это очень хорошо. -- Балаганов доверчиво усмехнулся. --

Пятьсот тысяч на блюдечке с голубой каемкой.

Он поднялся и стал кружиться вокруг столика. Он жалобно

причмокивал языком, останавливался, раскрывал даже рот, как бы

желая что-то произнести, но, ничего не сказав, садился и снова

вставал. Остап равнодушно следил за эволюциями Балаганова.

-- Сам принесет? -- спросил вдруг Балаганов скрипучим

голосом. -- На блюдечке? А если не принесет? А где это

Рио-де-Жанейро? Далеко? Не может того быть, чтобы все ходили в

белых штанах. Вы это бросьте, Бендер. На пятьсот тысяч можно и

у нас хорошо прожить.

-- Бесспорно, бесспорно, - весело сказал Остап, - прожить

можно. Но вы не трещите крыльями без повода. У вас же пятисот

тысяч нет.

На безмятежном, невспаханном лбу Балаганова обозначилась

глубокая морщина. Он неуверенно посмотрел на Остапа и

промолвил:

-- Я знаю такого миллионера. С лица Бендера мигом сошло

все оживление. Лицо его сразу же затвердело и снова приняло

медальные очертания.

-- Идите, идите, - сказал он, - я подаю только по

субботам, нечего тут заливать.

-- Честное слово, мосье Бендер...

-- Слушайте, Шура, если уж вы окончательно перешли на

французский язык, то называйте меня не мосье, а ситуайен, что

значит-гражданин. Кстати, адрес вашего миллионера?

-- Он живет в Черноморске.

-- Ну, конечно, так и знал. Черноморск! Там даже в

довоенное время человек с десятью тысячами назывался

миллионером. А теперь... могу себе представить! Нет, это

чепуха!

-- Да нет же, дайте мне сказать. Это настоящий миллионер.

Понимаете, Бендер, случилось мне недавно сидеть в тамошнем

допре...

Через десять минут молочные братья покинули летний

кооперативный сад с подачей пива. Великий комбинатор чувствовал

себя в положении хирурга, которому предстоит произвести весьма

серьезную операцию. Все готово. В электрических кастрюльках

парятся салфеточки и бинты, сестра милосердия в белой тоге

неслышно передвигается по кафельному полу, блестят медицинский

фаянс и никель, больной лежит на стеклянном столе, томно

закатив глаза к потолку, в специально нагретом воздухе носится

запах немецкой жевательной резинки. Хирург с растопыренными

руками подходит к операционному столу, принимает от ассистента

стерилизованный финский нож и сухо говорит больному: "Ну-с,

снимайте бурнус".

-- У меня всегда так, -- сказал Бендер, блестя глазами, --

миллионное дело приходится начинать при ощутительной нехватке

денежных знаков. Весь мой капитал, основной, оборотный и

запасный, исчисляется пятью рублями.. -- Как, вы сказали,

фамилия подпольного миллионера?

-- Корейко, -- ответил Балаганов.

-- Да, да, Корейко. Прекрасная фамилия. И вы утверждаете,

что никто не знает о его миллионах.

-- Никто, кроме меня и Пружанского. Но Пружанский, ведь я

вам говорил, будет сидеть в тюрьме еще года три. Если б вы

только видели, как он убивался и плакал, когда я выходил на

волю. Он, видимо, чувствовал, что мне не надо было рассказывать

про Корейко.

-- То, что он открыл свою тайну вам, это чепуха. Не из-за

этого он убивался и плакал. Он, вероятно, предчувствовал, что

вы расскажете всю эту историю мне. А это действительно бедному

Пружанскому прямой убыток. К тому времени, когда Пружанский

выйдет из тюрьмы, Корейко будет находить утешение только в

пошлой пословице: "Бедность не порок".

Остап скинул свою летнюю фуражку и, помахав ею в воздухе,

спросил:

-- Есть у меня седые волосы?

Балаганов подобрал живот, раздвинул носки на ширину

ружейного приклада и голосом правофлангового ответил:

-- Никак нет!

-- Значит, будут. Нам предстоят великие бои. Вы тоже

поседеете, Балаганов. Балаганов вдруг глуповато хихикнул:

-- Как вы говорите? Сам принесет деньги на блюдечке с

голубой каемкой?

-- Мне на блюдечке, -- сказал Остап, -- а вам на

тарелочке.

-- А как же Рио-де-Жанейро? Я тоже хочу в белых штанах.

-- Рио-де-Жанейро -- это хрустальная мечта моего детства,

-- строго ответил великий комбинатор, -- не касайтесь ее своими

лапами. Ближе к делу. Выслать линейных в мое распоряжение.

Частям прибыть в город Черноморск в наикратчайший срок. Форма

одежды караульная. Ну, трубите марш! Командовать парадом буду

я!

ГЛАВА III. БЕНЗИН ВАШ-ИДЕИ НАШИ

За год до того как Паниковский нарушил конвенцию,

проникнув в чужой эксплуатационный участок, в городе Арбатове

появился первый автомобиль. Основоположником автомобильного

дела был шофер по фамилии Козлевич.

К рулевому колесу его привело решение начать новую жизнь.

Старая жизнь Адама Козлевича была греховна. Он беспрестанно

нарушал Уголовный кодекс РСФСР, а именно статью 162-ю,

трактующую вопросы тайного похищения чужого имущества (кража).

Статья эта имеет много пунктов, но грешному Адаму был чужд

пункт "а" (кража, совершенная без применения каких-либо

технических средств). Это было для него слишком примитивно.

Пункт "д", карающий лишением свободы на срок до пяти лет, ему

тоже не подходил. Он не любил долго сидеть в тюрьме. И так как

с детства его влекло к технике, то он всею душою отдался пункту

"в" (тайное похищение чужого имущества, совершенное с

применением технических средств или неоднократно, или по

предварительному сговору с другими лицами, на вокзалах,

пристанях, пароходах, вагонах и в гостиницах).

Но Козлевичу не везло. Его ловили и тогда, когда он

применял излюбленные им технические средства, и тогда, когда он

обходился без них. Его ловили на вокзалах, пристанях, на

пароходах и в гостиницах. В вагонах его тоже ловили. Его ловили

даже тогда, когда он в полном отчаянии начинал хватать чужую

собственность по предварительному сговору с другими лицами.

Просидев в общей сложности года три, Адам Козлевич пришел

к той мысли, что гораздо удобнее заниматься открытым

накоплением своей собственности, чем тайным похищением чужой.

Эта мысль внесла успокоение в его мятежную душу. Он стал

примерным заключенным, писал разоблачительные стихи в тюремной

газете "Солнце всходит и заходит" и усердно работал в

механической мастерской исправдома. Пенитенциарная система

оказала на него благотворное влияние. Козлевич, Адам

Казимирович, сорока шести лет, происходящий из крестьян б.

Ченстоховского уезда, холостой, неоднократно судившийся, вышел

из тюрьмы честным человеком.

После двух лет работы в одном из московских гаражей он

купил по случаю такой старый автомобиль, что появление его на

рынке можно было объяснить только ликвидацией автомобильного

музея. Редкий экспонат был продан Козлевичу за сто девяносто

рублей. Автомобиль почему-то продавался вместе с искусственной

пальмой в зеленой кадке. Пришлось купить и пальму. Пальма была

еще туда-сюда, но с машиной пришлось долго возиться: выискивать

на базарах недостающие части, латать сиденья, заново ставить

электрохозяйство. Ремонт был увенчан окраской машины в

ящеричный зеленый цвет. Порода машины была неизвестна, но Адам

Казимирович утверждал, что это "лорен-дитрих". В виде

доказательства он приколотил к радиатору автомобиля медную

бляшку с лорен-дитриховской фабричной маркой. Оставалось

приступить к частному прокату, о котором Козлевич давно мечтал.

В тот день, когда Адам Казимирович собрался впервые

вывезти свое детище в свет, на автомобильную биржу, произошло

печальное для всех частных шоферов событие. В Москву прибыли

сто двадцать маленьких черных, похожих на браунинги

таксомоторов "рено". Козлевич даже и не пытался с ними

конкурировать. Пальму он сдал на хранение в извозчичью чайную

"Версаль" и выехал на работу в провинцию.

Арбатов, лишенный автомобильного транспорта, понравился

шоферу, и он решил остаться в нем навсегда.

Адаму Казимировичу представилось, как трудолюбиво, весело

и, главное, честно он будет работать на ниве автопроката.

Представлялось ему, как ранним арктическим утром дежурит он у

вокзала в ожидании московского поезда. Завернувшись в рыжую

коровью доху и подняв на лоб авиаторские консервы, он

дружелюбно угощает носильщиков папиросами. Где-то сзади жмутся

обмерзшие извозчики. Они плачут от холода и трясут толстыми

синими юбками. Но вот слышится тревожный звон станционного

колокола. Это-повестка. Пришел поезд. Пассажиры выходят на

вокзальную площадь и с довольными гримасами останавливаются

перед машиной. Они не ждали, что в арбатовское захолустье уже

проникла идея автопроката. Трубя в рожок, Козлевич мчит

пассажиров в Дом крестьянина.

Работа есть на весь день, все рады воспользоваться

услугами механического экипажа. Козлевич и его верный

"лорен-дитрих"-непременные участники всех городских свадеб,

экскурсий и торжеств. Но больше всего работы-летом. По

воскресеньям на машине Козлевича выезжают за город целые семьи.

Раздается бессмысленный смех детей, ветер дергает шарфы и

ленты, женщины весело лопочут, отцы семействе уважением смотрят

на кожаную спину шофера и расспрашивают его о том, как обстоит

автомобильное дело в Североамериканских соединенных штатах

(верно ли, в частности, то, что Форд ежедневно покупает себе

новый автомобиль? ).

Так рисовалась Козлевичу его новая чудная жизнь в

Арбатове. Но действительность в кратчайший срок развалила

построенный воображением Адама Казимировича воздушный замок со

всеми его башенками, подъемными мостами, флюгерами и

штандартом.

Сначала подвел железнодорожный график. Скорые и курьерские

поезда проходили станцию Арбатов без остановки, с ходу принимая

жезлы и сбрасывая спешную почту. Смешанные поезда приходили

только дважды в неделю. Они привозили народ все больше мелкий:

ходоков и башмачников с котомками, колодками и прошениями. Как

правило, смешанные пассажиры машиной не пользовались. Экскурсий

и торжеств не было, а на свадьбы Козлевича не приглашали. В

Арбатове под свадебные процессии привыкли нанимать извозчиков,

которые в таких случаях вплетали в лошадиные гривы бумажные

розы и хризантемы, что очень нравилось посаженым отцам.

Однако загородных прогулок было множество. По они были

совсем не такими, о каких мечтал Адам Казимирович. Не было ни

детей, ни трепещущих шарфов, ни веселого лепета.

В первый же вечер, озаренный неяркими керосиновыми

фонарями, к Адаму Казимировичу, который весь день бесплодно

простоял на Спасо-Кооперативной площади, подошли четверо

мужчин. Долго и молчаливо они вглядывались в автомобиль. Потом

один из них, горбун, неуверенно спросил:

-- Всем можно кататься?

-- Всем, - ответил Козлевич, удивляясь робости арбатовских

граждан. -- Пять рублей в час.

Мужчины зашептались. До шофера донеслись странные вздохи и

слова: "Прокатимся, товарищи, после заседания? А удобно ли? По

рублю двадцати пяти на человека не дорого. Чего ж неудобного?..

"

И впервые поместительная машина приняла в свое

коленкоровое лоно арбатовцев. Несколько минут пассажиры

молчали, подавленные быстротой передвижения, горячим запахом

бензина и свистками ветра. Потом, томимые неясным

предчувствием, они тихонько затянули: "Быстры, как волны, дни

нашей жизни". Козлевич взял третью скорость. Промелькнули

мрачные очертания законсервированной продуктовой палатки, и

машина выскочила в поле, на лунный тракт.

"Что день, то короче к могиле наш путь", -- томно выводили

пассажиры. Им стало жалко самих себя, стало обидно, что они

никогда не были студентами. Припев они исполнили громкими

голосами:

"По рюмочке, по маленькой, тирлим-бом-бом,

тирлим-бом-бом".

-- Стой! - закричал вдруг горбун. - Давай назад! Душа

горит.

В городе седоки захватили много белых бутылочек и какую-то

широкоплечую гражданку. В поле разбили бивак, ужинали с водкой,

а потом без музыки танцевали польку-кокетку.

Истомленный ночным приключением, Козлевич весь день

продремал у руля на своей стоянке. А к вечеру явилась вчерашняя

компания, уже навеселе, снова уселась в машину и всю ночь

носилась вокруг города. На третий день повторилось то же самое.

Ночные пиры веселой компании, под предводительством горбуна,

продолжались две недели кряду. Радости автомобилизации оказали

на клиентов Адама Казимировича странное влияние: лица у них

опухли и белели в темноте, как подушки. Горбун с куском

колбасы, свисавшим изо рта, походил на вурдалака.

Они стали суетливыми и в разгаре веселья иногда плакали.

Один раз бедовый горбун подвез на извозчике к автомобилю мешок

рису. На рассвете рис повезли в деревню, обменяли там на

самогон-первач и в этот день в город уже не возвращались. Пили

с мужиками на брудершафт, сидя на скирдах. А ночью зажгли

костры и плакали особенно жалобно.

В последовавшее затем серенькое утро железнодорожный

кооператив "Линеец", в котором горбун был заведующим, а его

веселые товарищи-членами правления и лавочной комиссии,

закрылся для переучета товаров. Каково же было горькое

удивление ревизоров, когда они не обнаружили в магазине ни

муки, ни перца, ни мыла хозяйственного, ни корыт крестьянских,

ни текстиля, ни рису. Полки, прилавки, ящики и кадушки -- все

было оголено. Только посреди магазина на полу стояли

вытянувшиеся к потолку гигантские охотничьи сапоги сорок

девятый номер, на желтой картонной подошве, и смутно мерцала в

стеклянной будке автоматическая касса "Националь",

никелированный дамский бюст которой был усеян разноцветными

кнопками. А к Козлевичу на квартиру прислали повестку от

народного следователя: шофер вызывался свидетелем по делу

кооператива "Линеец".

Горбун и его друзья больше не являлись, и зеленая машина

три дня простояла без дела. Новые пассажиры, подобно первым,

являлись под покровом темноты. Они тоже начинали с невинной

прогулки за город, но мысль о водке возникала у них, едва

только машина делала первые полкилометра. По-видимому,

арбатовцы не представляли себе, как это можно пользоваться

автомобилем в трезвом виде, и считали автотелегу Козлевича

гнездом разврата, где обязательно нужно вести себя разухабисто,

издавать непотребные крики и вообще прожигать жизнь. Только тут

Козлевич понял, почему мужчины, проходившие днем мимо его

стоянки, подмигивали друг другу и нехорошо улыбались.

Все шло совсем не так, как предполагал Адам Казимирович.

По ночам он носился с зажженными фарами мимо окрестных рощ,

слыша позади себя пьяную возню и вопли пассажиров, а днем,

одурев от бессонницы, сидел у следователей и давал

свидетельские показания. Арбатовцы прожигали свои жизни

почему-то на деньги, принадлежавшие государству, обществу и

кооперации. И Козлевич против своей воли снова погрузился в

пучину Уголовного кодекса, в мир главы третьей, назидательно

говорящей о должностных преступлениях.

Начались судебные процессы. И в каждом из них главным

свидетелем обвинения выступал Адам Казимирович. Его правдивые

рассказы сбивали подсудимых с ног, и они, задыхаясь в слезах и

соплях, признавались во всем. Он погубил множество учреждений.

Последней его жертвой пало филиальное отделение областной

киноорганизации, снимавшее в Арбатове исторический фильм

"Стенька Разин и княжна". Весь филиал упрятали на шесть лет, а

фильм, представлявший узкосудебный интерес, был передан в музей

вещественных доказательств, где уже находились охотничьи

ботфорты из кооператива "Линеец".

После этого наступил крах. Зеленого автомобиля стали

бояться, как чумы. Граждане далеко обходили Спасо-Кооперативную

площадь, на которой Козлевич водрузил полосатый столб с

табличкой: "Биржа автомобилей". В течение нескольких месяцев

Адам не заработал ни копейки и жил на сбережения, сделанные им

за время ночных поездок.

Тогда он пошел на жертвы. На дверце автомобиля он вывел

белую и на его взгляд весьма заманчивую надпись: "Эх, прокачу!

"-и снизил цену с пяти рублей в час до трех. Но граждане и тут

не переменили тактики. Шофер медленно колесил по городу,

подъезжал к учреждениям и кричал в окна:

-- Воздух-то какой! Прокатимся, что ли? Должностные лица

высовывались на улицу и под грохот ундервудов отвечали:

-- Сам катайся. Душегуб!

-- Почему же душегуб? - чуть не плача, спрашивал Козлевич.

-- Душегуб и есть, - отвечали служащие, - под выездную

сессию подведешь.

-- А вы бы на свои катались! - запальчиво кричал шофер. -

На собственные деньги.

При этих словах должностные лица юмористически

переглядывались и запирали окна. Катанье в машине на свои

деньги казалось им просто глупым.

Владелец "Эх, прокачу! " рассорился со всем городом. Он

уже ни с кем не раскланивался, стал нервным и злым. Завидя

какого-нибудь совслужа в длинной кавказской рубашке с

баллонными рукавами, он подъезжал к нему сзади и с горьким

смехом кричал:

-- Мошенники! А вот я вас сейчас под показательный

подведу! Под сто девятую статью.

Совслуж вздрагивал, индифферентно оправлял на себе поясок

с серебряным набором, каким обычно украшают сбрую ломовых

лошадей, и, делая вид, что крики относятся не к нему, ускорял

шаг. Но мстительный Козлевич продолжал ехать рядом и дразнить

врага монотонным чтением карманного уголовного требника:

-- "Присвоение должностным лицом денег, ценностей или

иного имущества, находящегося в его ведении в силу его

служебного положения, карается... "

Совслуж трусливо убегал, высоко подкидывал зад, сплющенный

от долгого сидения на конторском табурете.

-- "... лишением свободы, - кричал Козлевич вдогонку, --

на срок до трех лет".

Но все это приносило шоферу только моральное

удовлетворение. Материальные дела его были нехороши. Сбережения

подходили к концу. Надо было принять какое-то решение. Дальше

так продолжаться не могло. В таком воспаленном состоянии Адам

Казимирович сидел однажды в своей машине, с отвращением глядя

на глупый полосатый столбик "Биржа автомобилей". Он смутно

понимал, что честная жизнь не удалась, что автомобильный мессия

прибыл раньше срока и граждане не поверили в него. Козлевич был

так погружен в свои печальные размышления, что даже не заметил

двух молодых людей, уже довольно долго любовавшихся его

машиной.

-- Оригинальная конструкция, -- сказал, наконец, один из

них, -- заря автомобилизма. Видите, Балаганов, что можно

сделать из простой швейной машины Зингера? Небольшое

приспособление-и получилась прелестная колхозная сноповязалка.

-- Отойди, - угрюмо сказал Козлевич.

-- То есть как это "отойди"? Зачем же вы поставили на

своей молотилке рекламное клеймо "Эх, прокачу! "? Может быть,

мы с приятелем желаем совершить деловую поездку? Может быть, мы

желаем именно эх-прокатиться?

В первый раз за арбатовский период жизни на лице мученика

автомобильного дела появилась улыбка. Он выскочил из машины и

проворно завел тяжело застучавший мотор.

-- Пожалуйте, - сказал он, - куда везти?

-- На этот раз-никуда, - заметил Балаганов, - денег нету.

Ничего не поделаешь, товарищ механик, бедность.

-- Все равно садись! - закричал Козлевич отчаянно. --

Подвезу даром. Пить не будете? Голые танцевать не будете при

луне? Эх! Прокачу!

-- Ну что ж, воспользуемся гостеприимством, -- сказал

Остап, усевшись рядом с шофером. - У вас, я вижу, хороший

характер. Но почему вы думаете, что мы способны танцевать в

голом виде?

-- Тут есть такие, -- ответил шофер, выводя машину на

главную улицу, - государственные преступники.

Его томило желание поделиться с кем-нибудь своим горем.

Лучше всего, конечно, было бы рассказать про свои страдания

нежной морщинистой маме. Она бы пожалела. Но мадам Козлевич

давно уже скончалась от горя, когда узнала, что сын ее Адам

начинает приобретать известность как вор-рецидивист. И шофер

рассказал новым пассажирам всю историю падения города Арбатова,

под развалинами которого барахтался сейчас его зеленый

автомобиль.

-- Куда теперь ехать? -- с тоской закончил Козлевич. --

Куда податься?

Остап помедлил, значительно посмотрел на своего рыжего

компаньона и сказал:

-- Все ваши беды происходят оттого, что вы правдоискатель.

Вы просто ягненок, неудавшийся баптист. Печально наблюдать в

среде шоферов такие упадочнические настроения. У вас есть

автомобиль -- и вы не знаете, куда ехать. У нас дела похуже --

у нас автомобиля нет. Но мы знаем, куда ехать. Хотите, поедем

вместе?

-- Куда? -- спросил шофер.

-- В Черноморск, -- сказал Остап. -- У нас там небольшое

интимное дело. И вам работа найдется. В Черноморске ценят

предметы старины и охотно на них катаются. Поедем.

Сперва Адам Казимирович только улыбался, словно вдова,

которой ничего уже в жизни не мило. Но Бендер не жалел красок.

Он развернул перед смущенным шофером удивительные дали и тут же

раскрасил их в голубой и розовый цвета.

-- А в Арбатове вам терять нечего, кроме запасных цепей.

По дороге голодать не будете. Это я беру на себя. Бензин ваш --

идеи наши.

Козлевич остановил машину и, все еще упираясь, хмуро

сказал:

-- Бензину мало.

-- На пятьдесят километров хватит?

-- Хватит на восемьдесят.

-- В таком случае все в порядке. Я вам уже сообщил, что в

идеях и мыслях у меня недостатка нет. Ровно через шестьдесят

километров вас прямо на дороге будет поджидать большая железная

бочка с авиационным бензином. Вам нравится авиационный бензин?

-- Нравится, -- застенчиво ответил Козлевич. Жизнь вдруг

показалась ему легкой и веселой. Ему захотелось ехать в

Черноморск немедленно.

-- И эту бочку, -- закончил Остап, -- вы получите

совершенно бесплатно. Скажу более. Вас будут просить, чтобы вы

приняли этот бензин.

-- Какой бензин? -- шепнул Балаганов. -- Что вы плетете?

Остап важно посмотрел на оранжевые веснушки, рассеянные по

лицу молочного брата, и так же тихо ответил:

-- Людей, которые не читают газет, надо морально убивать

на месте. Вам я оставляю жизнь только потому, что надеюсь вас

перевоспитать.

Остап не разъяснил, какая связь существует между чтением

газет и большой бочкой с бензином, которая якобы лежит на

дороге.

-- Объявляю большой скоростной пробег Арбатов-Черноморск

открытым, -- торжественно сказал Остап. -- Командором пробега

назначаю себя. Водителем машины зачисляется... как ваша

фамилия? Адам Козлевич. Гражданин Балаганов утверждается

бортмехаником с возложением на такового обязанностей прислуги

за все. Только вот что, Козлевич: надпись "Эх, прокачу! " надо

немедленно закрасить. Нам не нужны особые приметы.

Через два часа машина со свежим темно-зеленым пятном на

боку медленно вывалилась из гаража и в последний раз покатила

по улицам города Арбатова. Надежда светилась в глазах

Козлевича. Рядом с ним сидел Балаганов. Он хлопотливо перетирал

тряпочкой медные части, ревностно выполняя новые для него

обязанности бортмеханика. Командор пробега развалился на рыжем

сиденье, с удовлетворением поглядывая на своих новых

подчиненных.

-- Адам! -- закричал он, покрывая скрежет мотора. -- Как

зовут вашу тележку?

-- "Лорен-дитрих" -- ответил Козлевич.

-- Ну, что это за название? Машина, как военный корабль,

должна иметь собственное имя. Ваш "лорендитрих" отличается

замечательной скоростью и благородной красотой линий. Посему

предлагаю присвоить машине название - "Антилопа-Гну". Кто

против? Единогласно.

Зеленая "Антилопа", скрипя всеми своими частями,

промчалась по внешнему проезду Бульвара Молодых Дарований и

вылетела на рыночную площадь.

Там взору экипажа "Антилопы" представилась странная

картина. С площади, по направлению к шоссе, согнувшись, бежал

человек с белым гусем под мышкой. Левой рукой он придерживал на

голове твердую соломенную шляпу. За ним с криком бежала большая

толпа. Убегавший часто оглядывался назад, и на его

благообразном актерском лице можно было разглядеть выражение

ужаса.

-- Паниковский бежит! -- закричал Балаганов.

-- Вторая стадия кражи гуся, -- холодно заметил Остап. --

Третья стадия начнется после поимки виновного. Она

сопровождается чувствительными побоями.

О приближении третьей стадии Паниковский, вероятно,

догадывался, потому что бежал во всю прыть. От страха он не

выпускал гуся, и это вызывало в преследователях сильное

раздражение.

-- Сто шестнадцатая статья, -- наизусть сказал Козлевич.

-- Тайное, а равно открытое похищение крупного скота у

трудового земледельческого и скотоводческого населения.

Балаганов захохотал. Его тешила мысль, что нарушитель

конвенции получит законное возмездие.

Машина выбралась на шоссе, прорезав галдящую толпу.

-- Спасите! - закричал Паниковский, когда "Антилопа" с ним

поровнялась.

-- Бог подаст, -- ответил Балаганов, свешиваясь за борт.

Машина обдала Паниковского клубами малиновой пыли..

-- Возьмите меня! - вопил Паниковский из последних сил,

держась рядом с машиной. - Я хороший.

Голоса преследователей сливались в общий

недоброжелательный гул.

-- Может, возьмем гада? -- спросил Остап.

-- Не надо, - жестоко ответил Балаганов, -- пусть в другой

раз знает, как нарушать конвенции.

Но Остап уже принял решение.

-- Брось птицу! -- закричал он Паниковскому и, обращаясь к

шоферу, добавил: - Малый ход.

Паниковский немедленно повиновался. Гусь недовольно

поднялся с земли, почесался и как ни в чем не бывало пошел

обратно в город.

-- Влезайте, -- предложил Остап, -- черт с вами! Но больше

не грешите, а то вырву руки с корнем.

Паниковский, перебирая ногами, ухватился за кузов, потом

налег на борт животом, перевалился в машину, как купающийся в

лодку, и, стуча манжетами, упал на дно.

-- Полный ход, - скомандовал Остап. - Заседание

продолжается.

Балаганов надавил грушу, и из медного рожка вырвались

старомодные, веселые, внезапно обрывающиеся звуки:

Матчиш прелестный танец. Та-ра-та... Матчиш прелестный

танец. Та-ра-та...

И "Антилопа-Гну" вырвалась в дикое поле, навстречу бочке с

авиационным бензином.

ГЛАВА IV. ОБЫКНОВЕННЫЙ ЧЕМОДАНИШКО

Человек без шляпы, в серых парусиновых брюках, кожаных

сандалиях, надетых по-монашески на босу ногу, и белой сорочке

без воротничка, пригнув голову, вышел из низенькой калитки дома

номер шестнадцать. Очутившись на тротуаре, выложенном

голубоватыми каменными плитами, он остановился и негромко

сказал:

-- Сегодня пятница. Значит, опять нужно идти на вокзал.

Произнеся эти слова, человек в сандалиях быстро обернулся.

Ему показалось, что за его спиной стоит гражданин с цинковой

мордой соглядатая. Но Малая Касательная улица была совершенно

пуста.

Июньское утро еще только начинало формироваться. Акации

подрагивали, роняя на плоские камни холодную оловянную росу.

Уличные птички отщелкивали какую-то веселую дребедень. В конце

улицы, внизу за крышами домов, пылало литое, тяжелое море.

Молодые собаки, печально оглядываясь и стуча когтями,

взбирались на мусорные ящики. Час дворников уже прошел, час

молочниц еще не начинался.

Был тот промежуток между пятью и шестью часами, когда

дворники, вдоволь намахавшись колючими метлами, уже разошлись

по своим шатрам, в городе светло, чисто и тихо, как в

государственном банке. В такую минуту хочется плакать и верить,

что простокваша на самом деле полезнее и вкуснее хлебного вина;

но уже доносится далекий гром: это выгружаются из дачных

поездов молочницы с бидонами. Сейчас они бросятся в город и на

площадках черных лестниц затеют обычную свару с домашними

хозяйками. На миг покажутся рабочие с кошелками и тут же

скроются в заводских воротах. Из фабричных труб грянет дым. А

потом, подпрыгивая от злости, на ночных столиках зальются

троечным звоном мириады будильников (фирмы "Павел Буре" --

потише, треста точной механики -- позвончее), и замычат

спросонок советские служащие, падая с высоких девичьих

кроваток. Час молочниц окончится, наступит час служилого люда.

Но было еще рано, служащие еще спали под своими фикусами.

Человек в сандалиях прошел весь город, почти никого не встретив

на пути. Он шел под акациями, которые в Черноморске несли

некоторые общественные функции: на одних висели синие почтовые

ящики с ведомственным гербом (конверт и молния), к другим же

были прикованы жестяные лоханочки с водою для собак.

На Приморский вокзал человек в сандалиях прибыл в ту

минуту, когда оттуда выходили молочницы. Больно ударившись

несколько раз об их железные плечи, он подошел к камере

хранения ручного багажа и предъявил квитанцию. Багажный

смотритель с неестественной строгостью, принятой только на

железных дорогах, взглянул на квитанцию и тут же выкинул

предъявителю его чемодан. Предъявитель, в свою очередь,

расстегнул кожаный кошелечек, со вздохом вынул оттуда

десятикопеечную монету и положил ее на багажный прилавок,

сделанный из шести старых, отполированных локтями рельсов.

Очутившись на вокзальной площади, человек в сандалиях

поставил чемодан на мостовую, заботливо оглядел со всех сторон

и даже потрогал рукою его белый портфельный замочек. Это был

обыкновенный чемоданишко, состряпанный из дерева и оклеенный

искусственной фиброй.

В таких вот чемоданишках пассажиры помоложе содержат

нитяные носки "Скетч", две перемены толстовок, один

волосодержатель, трусики, брошюру "Задачи комсомола в деревне"

и три крутых сдавленных яйца. Кроме того, в углу обязательно

находится комок грязного белья, завернутый в газету

"Экономическая жизнь". Пассажиры постарше хранят в таком

чемоданеполный пиджачный костюм и отдельно к нему брюки из

клетчатой материи, известной под названием "Столетье Одессы",

подтяжки на роликах, домашние туфли с язычками, флакон тройного

одеколона и белое марсельское одеяло. Надо заметить, что и в

этом случае в углу имеется кое-что, завернутое в "Экономическую

жизнь". Но это уже не грязное белье, а бледная вареная курица.

Удовлетворившись беглым осмотром, человек в сандалиях

подхватил чемодан и влез в белый тропический вагон трамвая,

доставивший его на другой конец города-к Восточному вокзалу.

Здесь его действия были прямо противоположны тому, что он

проделал только что на Приморском вокзале. Он сдал свой чемодан

на хранение и получил квитанцию от великого багажного

смотрителя.

Совершив эти странные эволюции, хозяин чемодана покинул

вокзал как раз в то время, когда на улицах уже появились

наиболее примерные служащие. Он вмешался в их нестройные

колонны, после чего костюм его потерял всякую оригинальность.

Человек в сандалиях был служащим, а служащие в Черноморске

почти все одевались по неписаной моде: ночная рубашка с

закатанными выше локтей рукавами, легкие сиротские брюки, те же

сандалии или парусиновые туфли. Никто не носил шляп и картузов.

Изредка только попадалась кепка, а чаще всего черные, дыбом

поднятые патлы, а еще чаще, как дыня на баштане, мерцала

загоревшая от солнца лысина, на которой очень хотелось

написать, химическим карандашом какое-нибудь слово.

Учреждение, в котором служил человек в сандалиях,

называлось "Геркулес" и помещалось в бывшей гостинице.

Вертящаяся стеклянная дверь с медными пароходными поручнями

втолкнула его в большой вестибюль из розового мрамора. В

заземленном лифте помещалось бюро справок. Оттуда уже

выглядывало смеющееся женское лицо. Пробежав по инерции

несколько шагов, вошедший остановился перед стариком швейцаром

в фуражке с золотым зигзагом на околыше и молодецким голосом

спросил:

-- Ну что, старик, в крематорий пора?

-- Пора, батюшка, - ответил швейцар, радостно улыбаясь, --

в наш советский колумбарий.

Он даже взмахнул руками. На его добром лице отразилась

полная готовность хоть сейчас, предаться огненному погребению.

В Черноморске собирались строить крематорий с

соответствующим помещением для гробовых урн, то есть

колумбарием, и это новшество со стороны кладбищенского

подотдела почему-то очень веселило граждан. Может быть, смешили

их новые слова-крематорий и колумбарий, а может быть, особенно

забавляла их самая мысль о том, что человека можно сжечь, как

полено, -- но только они приставали ко всем старикам и старухам

в трамваях и на улицах с криками: "Ты куда, старушка, прешься?

В крематорий торопишься? " Или: "Пропустите старичка вперед,

ему в крематорий пора". И удивительное дело, идея огненного

погребения старикам очень понравилась, так что веселые шутки

вызывали у них полное одобрение. И вообще разговоры о смерти,

считавшиеся до сих пор неудобными и невежливыми, стали

котироваться в Черноморске наравне с анекдотами из еврейской и

кавказской жизни и вызывали всеобщий интерес.

Обогнув помещавшуюся в начале лестницы голую мраморную

девушку, которая держала в поднятой руке электрический факел, и

с неудовольствием взглянув на плакат: "Чистка "Геркулесе"

начинается. Долой заговор молчания и круговую поруку", служащий

поднялся на второй этаж. Он работали финансовосчетном отделе.

До начала занятий оставалось еще пятнадцать минут, но за своими

столами уже сидели Сахарков, Дрейфус, Тезоименицкий, Музыкант,

Чеважевская, Кукушкинд, Борисохлебский и Лапидусмладший. Чистки

они нисколько не боялись, в чем не; однократно заверяли друг

друга, нов последнее время почему-то стали приходить на службу

как можно раньше. Пользуясь немногими минутами свободного

времени, они шумно переговаривались между собой. Голоса их

гудели в огромном зале, который в былое время был гостиничным

рестораном. Об этом напоминали потолок в резных дубовых

кессонах и расписные стены, где с ужасающими улыбками

кувыркались менады, наяды и дриады.

-- Вы слышали новость, Корейко? -- спросил вошедшего

Лапидус-младший. -- Неужели не слышали? Ну? Вы будете поражены.

-- Какая новость?.. Здравствуйте, товарищи! -- произнес

Корейко. - Здравствуйте, Анна Васильевна!

-- Вы даже себе представить не можете! -- с удовольствием

сказал Лапидус-младший. -- Бухгалтер Берлага попал в

сумасшедший дом.

-- Да что вы говорите? Берлага? Ведь он же нормальнейший

человек!

-- До вчерашнего дня был нормальнейший, а с сегодняшнего

дня стал ненормальнейшим, - вступил в разговор Борисохлебский.

-- Это факт. Мне звонил его шурин. У Берлаги серьезнейшее

психическое заболевание, расстройство пяточного нерва.

-- Надо только удивляться, что у нас у всех нет еще

расстройства этого нерва, - зловеще заметил старик Кукушкинд,

глядя на сослуживцев сквозь овальные никелированные очки.

-- Не каркайте, -- сказала Чеважевская. -- Вечно он тоску

наводит.

-- Все-таки жалко Берлагу, - отозвался Дрейфус,

повернувшись на своем винтовом табурете лицом к обществу.

Общество молчаливо согласилось с Дрейфусом. Один только

Лапидус-младший загадочно усмехнулся. Разговор перешел на тему

о поведении душевнобольных; заговорили о маньяках, рассказано

было несколько историй про знаменитых сумасшедших.

-- Вот у меня, -- воскликнул Сахарков, -- был сумасшедший

дядя, который воображал себя одновременно Авраамом, Исааком и

Иаковом! Представляете себе, какой шум он поднимал!

-- Надо только удивляться, - жестяным голосом сказал

старик Кукушкинд, неторопливо протирая очки полой пиджака, --

надо только удивляться, что мы все еще не вообразили себя

Авраамом, -- старик засопел. - Исааком...

-- И Иаковом? -- насмешливо спросил Сахарков.

-- Да! И Яковом! - внезапно завизжал Кукушкинд. - И

Яковом! Именно Яковом. Живешь в такое нервное время... Вот

когда я работал в банкирской конторе "Сикоморский и Цесаревич",

тогда не было никакой чистки.

При слове "чистка" Лапидус-младший встрепенулся, взял

Корейко об руку и увел его к громадному окну, на котором

разноцветными стеклышками были выложены два готических рыцаря.

-- Самого интересного про Берлагу вы еще не знаете, -

зашептал он. - Берлага здоров, как бык.

-- Как? Значит, он не в сумасшедшем доме?

-- Нет, в сумасшедшем. Лапидус тонко улыбнулся.

-- В этом весь трюк: Он просто испугался чистки и решил

пересидеть тревожное время. Притворился сумасшедшим. Сейчас он,

наверно, рычит и хохочет. Вот ловкач! Даже завидно!

-- У него, что же, родители не в порядке? Торговцы? Чуждый

элемент?

-- Да и родители не в порядке и сам он, между нами говоря,

имел аптеку. Кто же мог знать, что будет революция? Люди

устраивались, как могли, кто имел аптеку, а кто даже фабрику. Я

лично не вижу в этом ничего плохого. Кто мог знать?

-- Надо было знать, -- холодно сказал Корейко.

-- Вот я и говорю, -- быстро подхватил Лапидус, - таким не

место в советском учреждении.

И, посмотрев на Корейко расширенными глазами, он удалился

к своему столу.

Зал уже наполнился служащими, из ящиков были вынуты

эластичные металлические линейки, отсвечивающие селедочным

серебром, счеты с пальмовыми косточками, толстые книги,

разграфленные розовыми и голубыми линиями, и множество прочей

мелкой и крупной канцелярской утвари. Тезоименицкий сорвал с

календаря вчерашний листок, -- начался новый день, и кто-то из

служащих уже впился молодыми зубами в длинный бутерброд с

бараньим паштетом.

Уселся за свой стол и Корейко. Утвердив загорелые локти на

письменном столе, он принялся вносить записи в контокоррентную

книгу.

Александр Иванович Корейко, один из ничтожнейших служащих

"Геркулеса", был человек в последнем приступе молодости -- ему

было тридцать восемь лет. На красном сургучном лице сидели

желтые пшеничные брови и белые глаза. Английские усики цветом

тоже походили на созревший злак. Лицо его казалось бы совсем

молодым, если бы не грубые ефрейторские складки, пересекавшие

щеки и шею. На службе Александр Иванович вел себя как

сверхсрочный солдат: не рассуждал, был исполнителен,

трудолюбив, искателен и туповат.

-- Робкий он какой-то, - говорил о нем начальник финсчета,

-- какой-то уж слишком приниженный, преданный какой-то

чересчур. Только объявят подписку на заем, как он уже лезет со

своим месячным окладом. Первым подписывается-- А весь оклад-то

-- сорок шесть рублей. Хотел бы я знать, как он существует на

эти деньги...

Была у Александра Ивановича удивительная особенность. Он

мгновенно умножал и делил в уме большие трехзначные и

четырехзначные числа. Но это не освободило Корейко от репутации

туповатого парня.

-- Слушайте, Александр Иванович, - спрашивал сосед, --

сколько будет восемьсот тридцать шесть на четыреста двадцать

три?

-- Триста пятьдесят три тысячи шестьсот двадцать восемь,

-- отвечал Корейко, помедлив самую малость.

И сосед не проверял результата умножения, ибо знал, что

туповатый Корейко никогда не ошибается.

-- Другой бы на его месте карьеру сделал, - говорили и

Сахарков, и Дрейфус, и Тезоименицкий, и Музыкант, и

Чеважевская, и Борисохлебский, и Лапидус-младший, и старый

дурак Кукушкинд, и даже бежавший в сумасшедший дом бухгалтер

Берлага, -- а этот-- шляпа! Всю жизнь будет сидеть на своих

сорока шести рублях.

И, конечно, сослуживцы Александра Ивановича, да и сам

начальник финсчета товарищ Арников, и не только он, но даже

Серна Михайловна, личная секретарша начальника всего

"Геркулеса" товарища Полыхаева, - ну, словом, все были бы

чрезвычайно удивлены, если б узнали, что Александр Иванович

Корейко, смиреннейший из конторщиков, еще только час назад

перетаскивал зачем-то с одного вокзала на другой чемодан, в

котором лежали не брюки "Столетье Одессы", не бледная курица и

не какие-нибудь "Задачи комсомола в деревне", а десять

миллионов рублей в иностранной валюте и советских денежных

знаках.

В 1915 году мещанин Саша Корейко был двадцатитрехлетним

бездельником из числа тех, которых по справедливости называют

гимназистами в отставке. Реального училища он не окончил, делом

никаким не занялся, шатался до бульварам и прикармливался у

родителей. От военной службы его избавил дядя,

делопроизводитель воинского начальника, и поэтому он без страха

слушал крики полусумасшедшего газетчика:

-- Последние телеграммы! Наши наступают! Слава богу! Много

убитых и раненых! Слава богу!

В то время Саша Корейко представлял себе будущее таким

образом: он идет по улице -- и вдруг у водосточного желоба,

осыпанного цинковыми звездами, под самой стенкой находит

1вишневый, скрипящий, как седло, кожаный бумажник. В бумажнике

очень много денег, две тысячи пятьсот рублей... А дальше все

будет чрезвычайно хорошо.

Он так часто представлял себе, как найдет деньги, что даже

точно знал, где это произойдет. На улице Полтавской Победы, в

асфальтовом углу, образованном выступом дома, у звездного

желоба. Там лежит он, кожаный благодетель, чуть присыпанный

сухим цветом акаций, в соседстве со сплющенным окурком. На

улицу Полтавской Победы Саша ходил каждый день, но, к крайнему

его удивлению, бумажника не было. Он шевелил мусор

гимназическим стеком и тупо смотрел на висевшую у парадного

хода эмалированную дощечку -- "Податной инспектор Ю. М.

Соловейский". И Саша ошалело брел домой, валился на красный

плюшевый диван и мечтал о богатстве, оглушаемый ударами сердца

и пульсов. Пульсы были маленькие, злые, нетерпеливые.

Революция семнадцатого года согнала Корейко с плюшевого

дивана. Он понял, что может сделаться счастливым наследником

незнакомых ему богачей. Он почуял, что по всей стране валяется

сейчас великое множество беспризорного золота, драгоценностей,

превосходной мебели, картин и ковров, шуб и сервизов. Надо

только не упустить минуты и побыстрее схватить богатство.

Но тогда он был еще глуп и молод. Он захватил большую

квартиру, владелец которой благоразумно уехал на французском

пароходе в Константинополь, и открыто в ней зажил. Целую неделю

он врастал в чужой богатый быт исчезнувшего коммерсанта, пил

найденный в буфете мускат, закусывая его пайковой селедкой,

таскал на базар разные безделушки и был немало удивлен, когда

его арестовали.

Он вышел из тюрьмы через пять месяцев. От мысли своей

сделаться богачом он не отказался, но понял, что дело это

требует скрытности, темноты и постепенности. Нужно было надеть

на себя защитную шкуру, и она пришла к Александру Ивановичу в

виде высоких оранжевых сапог, бездонных синих бриджей и

долгополого френча работника по снабжению продовольствием.

В то беспокойное время все сделанное руками человеческими

служило хуже, чем раньше: дома не спасали от холода, еда не

насыщала, электричество зажигалось только по случаю большой

облавы на дезертиров и бандитов, водопровод подавал воду только

в первые этажи, а трамваи совсем не работали. Все же силы

стихийные стали злее и опаснее: зимы были холодней, чем прежде,

ветер был сильнее, и простуда, которая раньше укладывала

человека в постель на три дня, теперь в те же три дня убивала

его. И молодые люди без определенных занятий кучками бродили по

улицам, бесшабашно распевая песенку о деньгах, потерявших свою

цену:

Залетаю я в буфет, Ни копейки денег нет, Разменяйте десять

миллио-нов...

Александр Иванович с беспокойством видел, как деньги,

которые он наживал с великими ухищрениями, превращаются в

ничто.

Тиф валил людей тысячами. Саша торговал краденными из

склада медикаментами. Он заработал на тифе пятьсот миллионов,

но денежный курс за месяц превратил их в пять миллионов. На

сахаре он заработал миллиард. Курс превратил эти деньги в

порошок.

В этом периоде одним из наиболее удачных его дел было

похищение маршрутного поезда с продовольствием, шедшего на

Волгу. Корейко был комендантом поезда. Поезд вышел из Полтавы в

Самару, но до Самары не дошел, а в Полтаву не вернулся. Он

бесследно исчез по дороге. Вместе с ним пропал Александр

Иванович.

ГЛАВА V. ПОДЗЕМНОЕ ЦАРСТВО

Оранжевые сапоги вынырнули в Москве в конце 1922 года. Над

сапогами царила зеленоватая бекеша на золотом лисьем меху.

Поднятый барашковый воротник, похожий с изнанки на стеганое

одеяло, защищал от мороза молодецкую харю с севастопольскими

полубаками. На голове Александра Ивановича помещалась

прелестная курчавая папаха.

А в Москве в ту пору уже бегали новые моторы с

хрустальными фонарями, двигались по улицам скоробогачи в

котиковых ермолочках и в шубках, подбитых узорным мехом "лира".

В моду входили остроносые готические штиблеты и портфели с

чемоданными ремнями и ручками. Слово "гражданин" начинало

теснить привычное слово "товарищ", и какие-то молодые люди,

быстро сообразившие, в чем именно заключается радость жизни,

уже танцевали в ресторанах уанстеп "Дикси" и даже фокстрот

"Цветок солнца". Над городом стоял крик лихачей, и в большом

доме Наркоминдела портной Журкевич день и ночь строчил фраки

для отбывающих за границу советских дипломатов.

Александр Иванович с удивлением увидел, что его одеяние,

считавшееся в провинции признаком мужественности и богатства,

здесь, в Москве, является пережитком старины и бросает

невыгодную тень на его обладателя.

Через два месяца на Сретенском бульваре открылось новое

заведение под вывеской "Промысловая артель химических продуктов

"Реванш", Артель располагала двумя комнатами. В первой висел

портрет основоположника социализма -- Фридриха Энгельса, под

которым, невинно улыбаясь, сидел сам Корейко в сером английском

костюме, продернутом красной шелковой ниткой. Исчезли оранжевые

ботфорты и грубые полубаки. Щеки Александра Ивановича были

хорошо выбриты. В задней комнате находилось производство. Там

стояли две дубовые бочки с манометрами и водомерными стеклами,

одна -- на полу, другая -- на антресолях. Бочки были соединены

тонкой клистирной трубкой, по которой, деловито журча, бежала

жидкость. Когда вся жидкость переходила из верхнего сосуда в

нижний, в производственное помещение являлся мальчик в

валенках. Не по-детски вздыхая, мальчик вычерпывал ведром

жидкость из нижней бочки, тащил ее на антресоли и вливал в

верхнюю бочку. Закончив этот сложный производственный процесс,

мальчик уходил в контору греться, а из клистирной трубки снова

неслось всхлипыванье: жидкость совершала свой обычный путь --

из верхнего резервуара в нижний.

Александр Иванович и сам точно не знал, какого рода

химикалии вырабатывает артель "Реванш". Ему было не до

химикалий. Его рабочий день и без того был уплотнен. Он

переезжал из банка в банк, хлопоча о ссудах для расширения

производства. В трестах он заключал договоры на поставку

химпродуктов и получал сырье по твердой цене. Ссуды он тоже

получал. Очень много времени отнимала перепродажа полученного

сырья на госзаводы по удесятеренной цене, и поглощали множество

энергии валютные дела на черной бирже, у подножия памятника

героям Плевны.

По прошествии года банки и тресты возымели желание узнать,

насколько благотворно отразилась на развитии промартели

"Реванш" оказанная ей финансовая и сырьевая помощь и не

нуждается ли здоровый частник еще в каком-либо содействии.

Комиссия, увешанная учеными бородами, прибыла в артель "Реванш"

на трех пролеточках. В пустой конторе председатель комиссии

долго вглядывался в равнодушное лицо Энгельса и стучал - палкой

по еловому прилавку, вызывая руководителей и членов артели.

Наконец, дверь производственного помещения растворилась, и

перед глазами комиссии предстал заплаканный мальчик с ведром в

руке.

Из разговора с юным представителем "Реванша" выяснилось,

что производство находится на полном ходу и что хозяин уже

неделю не приходит. В производственном помещении комиссия

пробыла недолго. Жидкость, так деловито журчавшая в клистирной

кишке, по вкусу, цвету и химическому содержанию напоминала

обыкновенную воду, каковой в действительности и являлась.

Удостоверив этот невероятный факт, председатель комиссии сказал

"гм" и посмотрел на членов, которые тоже сказали "гм". Потом

председатель с ужасной улыбкой взглянул на мальчика и спросил:

-- А кой тебе годик?

-- Двенадцатый миновал, - ответил - мальчик. И залился

такими рыданиями, что члены комиссии, толкаясь, выбежали на

улицу и, разместившись на пролеточках, уехали в полном

смущении. Что же касается артели "Реванш", то все операции ее

были занесены в банковские и трестовские книги на "Счет

прибылей и убытков", и именно в тот раздел этого счета, который

ни словом не упоминает о прибылях, а целиком посвящен убыткам.

В тот самый день, когда комиссия вела многозначительную

беседу с мальчиком в конторе "Реванша", Александр Иванович

Корейко высадился из спального вагона прямого сообщения в

небольшой виноградной республике, отстоявшей от Москвы на три

тысячи километров.

Он растворил окно в номере гостиницы и увидел городок в

оазисе, с бамбуковым водопроводом, с дрянной глиняной

крепостью, городок, отгороженный от песков тополями и полный

азиатского, шума.

На другой же день он узнал, что республика начала строить

электрическую станцию. Узнал он также, что денег постоянно не

хватает и постройка, от которой зависит будущность республики,

может остановиться.

И здоровый частник решил помочь республике. Он снова

погрузился в оранжевые сапоги,, надел тюбетейку и, захватив

пузатый портфель, двинулся в управление строительством.

Его встретили неособенно ласково; но он вел себя весьма

достойно, ничего не просил для себя и напирал главным образом

на то, что идея электрификации отсталых окраин чрезвычайно

близка его сердцу.

-- Вашему строительству, -- говорил он, -- не хватает

денег. Я их достану.

И он предложил организовать при строительстве

электростанции доходное подсобное предприятие.

-- Что может быть проще! Мы будем продавать открытки с

видами строительства, и это принесет те средства, в которых так

нуждается постройка. Запомните: вы ничего не будете давать, вы

будете только получать.

Александр Иванович решительно рубил воздух ладонью, слова

его казались убедительными, проект был верный и выгодный.

Заручившись договором, по которому он получал четвертую часть

всех барышей с открыточного предприятия, Корейко начал

работать.

Сперва понадобились оборотные средства. Их пришлось взять

из денег, ассигнованных на постройку станции. Других денег в

республике не было.

-- Ничего, -- утешал он строителей, - запомните: с этой

минуты вы будете только получать.

Александр Иванович верхом на лошади проинспектировал

ущелье, где уже возвышались бетонные параллелепипеды будущей

станции, и одним взглядом оценил живописность порфировых скал.

За ним на Линейке прикатили в ущелье фотографы. Они окружили

строительство суставчатыми, голенастыми штативами, спрятались

под черные шали и долго щелкали затворами, Когда все было

заснято, один из фотографов спустил шаль и рассудительно

сказал:

-- Лучше, конечно, было бы строить эту станцию левее, на

фоне монастырских руин, там гораздо живописнее.

Для печатания открыток решено было как можно скорее

выстроить собственную типографию. Деньги, как и в первый раз,

были взяты из строительных средств. Поэтому на электрической

станции пришлось свернуть некоторые работы. Но все утешались

тем, что барыши от нового предприятия позволят нагнать

упущенное время.

Типографию строили в том же ущелье, напротив станции. И

вскоре неподалеку от бетонных параллелепипедов станции

появились бетонные параллелепипеды типографии. Постепенно бочки

с цементом, железные прутья, кирпич и гравий перекочевали из

одного конца ущелья в другой. Затем легкий переход через ущелье

совершили и рабочие-на новой постройке больше платили.

Через полгода на всех железнодорожных остановках появились

агенты-распространители в полосатых штанах. Они торговали

открытками, изображавшими скалы виноградной республики, среди

которых шли грандиозные работы. В летних садах, театрах, кино,

на пароходах и курортах барышни-овечки вертели застекленные

барабаны благотворительной лотерии. Лотерея была

беспроигрышная, -- каждый выигрыш являл собою открытку с видом

электрического ущелья.

Слова Корейко сбылись, - доходы притекали со всех сторон.

Но Александр Иванович не выпускал их из своих рук. Четвертую

часть он брал себе по договору, столько же присваивал, ссылаясь

на то, что еще не от всех агентских караванов поступала

отчетность, а остальные средства употреблял на расширение

благотворительного комбината.

-- Нужно быть хорошим хозяином, - тихо говорил он, --

сначала как следует поставим дело, тогда-то появятся настоящие

доходы.

К этому времени экскаватор "Марион", снятый с

электростанции, рыл глубокий котлован для нового типографского

корпуса. Работа на электростанции прекратилась. Строительство

обезлюдело. Возились там одни лишь фотографы и мелькали черные

шали.

Дело расцвело, и Александр Иванович, с лица которого не

сходила честная советская улыбка, приступил к печатанию

открыток с портретами киноартистов.

Как водится, однажды вечером на тряской машине приехала

полномочная комиссия. Александр Иванович не стал мешкать,

бросил прощальный взгляд на потрескавшийся фундамент

электростанции, на грандиозное, полное света здание подсобного

предприятия и задал стрекача.

-- Гм! - сказал председатель, ковыряя палкой в трещинах

фундамента. -- Где же электростанция?

Он посмотрел на членов комиссии, которые в свою очередь

сказали "гм". Электростанции не было.

Зато в здании типографии комиссия застала работу в полном

разгаре. Сияли лиловые лампы, и плоские печатные машины

озабоченно хлопали крыльями. Три из них выпекали ущелье в одну

краску, а из четвертой, многокрасочной, словно карты из рукава

шулера, вылетали открытки с портретами Дугласа Фербенкса в

черной полумаске на толстой самоварной морде, очаровательной

Лиа де Путти и славного малого с вытаращенными глазами,

известного под именем Монти Бенкса.

И долго еще после этого памятного вечера в ущелье под

открытым небом шли показательные процессы. А Александр Иванович

прибавил к своему капиталу полмиллиона рублей.

Его маленькие злые пульсы по-прежнему нетерпеливо бились.

Он чувствовал, что именно сейчас, когда старая хозяйственная

система сгинула, а новая только начинает жить, можно составить

великое богатство. Но уже знал он, что открытая борьба за

обогащение в Советской стране немыслима. И с улыбкой

превосходства он глядел на одиноких нэпманов, догнивающих под

вывесками:

"Торговля товарами камвольного треста Б. А. Лейбедев",

"Парча и утварь для церквей и клубов" или "Бакалейная лавка X.

Робинзон иМ. Пьятница".

Под нажимом государственного пресса трещит финансовая база

и Лейбедева, и Пьятницы, и владельцев музыкальной лжеартели

"Там бубна звон".

Корейко понял, что сейчас возможна только подземная

торговля, основанная на строжайшей тайне. Все кризисы, которые

трясли молодое хозяйство, шли ему на пользу, все, на чем

государство теряло, приносило ему доход. Он прорывался в каждую

товарную брешь и уносил оттуда свою сотню тысяч. Он торговал

хлебопродуктами, сукнами, сахаром, текстилем-всем. И он был

один, совершенно один со своими миллионами. В разных концах

страны нашего работали большие и малые пройдохи, но они не

знали, на кого работают. Корейко действовал только через

подставных лиц. И лишь сам знал длину цепи, по которой шли к

нему деньги.

Ровно в двенадцать часов Александр Иванович отодвинул в

сторону контокоррентную книгу и приступил к завтраку. Он вынул

из ящика заранее очищенную сырую репку и, чинно глядя вперед

себя, съел ее. Потом он проглотил холодное яйцо всмятку.

Холодные яйца всмятку--еда очень невкусная, и хороший, веселый

человек никогда их не станет есть. Но Александр Иванович не ел,

а питался. Он не завтракал, а совершал физиологический процесс

введения в организм должного количества жиров, углеводов и

витаминов.

Все геркулесовцы увенчивали свой завтрак чаем, Александр

Иванович выпивал стакан кипятку вприкуску. Чай возбуждает

излишнюю деятельность сердца, а Корейко дорожил своим

здоровьем.

Обладатель десяти миллионов походил на боксера, расчетливо

подготовляющего свой триумф. Он подчиняется специальному

режиму, не пьет и не курит, старается избегать волнений,

тренируется и рано ложится спать-все для того, чтобы - в

назначенный день выскочить на сияющий ринг счастливым

победителем. Александр Иванович хотел быть молодым и-свежим в

тот день, когда все возвратится к старому и он сможет выйти из

подполья, безбоязненно раскрыв свой обыкновенный чемоданишко. В

том, что старое вернется, Корейко никогда не сомневался. Он

берег себя для капитализма.

И чтобы никто не разгадал его второй и главной жизни, он

вел нищенское существование, стараясь не выйти за пределы

сорокашестирублевого жалованья, которое получал за жалкую и

нудную работу в финсчетном отделе, расписанном менадами,

дриадами и наядами.

ГЛАВА VI. "АНТИЛОПА-ГНУ"

Зеленый ящик с четырьмя жуликами скачками понесся по

дымной дороге.

Машина подвергалась давлению таких же сил стихии, какие

испытывает на себе пловец, купающийся в штормовую погоду. Ее

внезапно сбивало налетавшим ухабом, втягивало в ямы, бросало со

стороны на сторону и обдавало красной закатной пылью.

-- Послушайте, студент, -- обратился Остап к новому

пассажиру, который уже оправился от недавнего потрясения и

беззаботно сидел рядом с командором, - как же вы посмели

нарушить сухаревскую конвенцию, этот почтенный пакт,

утвержденный трибуналом Лиги наций?

Паниковский притворился, что не слышит, и даже отвернулся

в сторону.

-- И вообще, -- продолжал Остап, -- у вас нечистая хватка.

Только что мы были свидетелями отвратительной сцены. За вами

гнались арбатовцы, у которых вы увели гуся.

-- Жалкие, ничтожные люди! - сердито забормотал

Паниковский.

-- Вот как! -- сказал Остап. -- А себя вы считаете,

очевидно, врачом-общественником? Джентльменом? Тогда вот что:

если вам, как истому джентльмену, взбредет на мысль делать

записи на манжетах, вам придется - писать мелом.

-- Почему? - раздраженно спросил новый пассажир.

-- Потому что они у вас совершенно черные. Не от грязи ли?

-- Вы жалкий, ничтожный человек! -- быстро заявил

Паниковский.

-- И это вы говорите мне, своему спасителю? - кротко

спросил Остап, - Адам Казимирович, остановите на минутку вашу

машину. Благодарю вас. Шура, голубчик, восстановите,

пожалуйста, статус-кво.

Балаганов не понял, что означает "статус-кво". Но он

ориентировался на интонацию, с какой эти слова были

произнесены. Гадливо улыбаясь, он принял Паниковского под

мышки, вынес из машины и посадил на дорогу.

-- Студент, идите назад, в Арбатов, - сухо сказал Остап,

-- там вас с нетерпением ожидают хозяева гуся. А нам грубиянов

не надо. Мы сами грубияны. Едем.

-- Я больше не буду! -- взмолился Паниковский. - Я

нервный!

-- Встаньте на колени, -- сказал Остап. Паниковский так

поспешно опустился на колени, словно ему подрубили ноги.

-- Хорошо! -- сказал Остап. -- Ваша поза меня

удовлетворяет. Вы приняты условно, до первого нарушения

дисциплины, с возложением на вас обязанностей прислуги за все.

"Антилопа-Гну" приняла присмиревшего грубияна и покатила

дальше, колыхаясь, как погребальная колесница.

Через полчаса машина свернула на большой Новозайцевский

тракт и, не уменьшая хода, въехала в село. У бревенчатого дома,

на крыше которого росла сучковатая и кривая радиомачта,

собрался народ. Из толпы решительно выдвинулся мужчина без

бороды. В руке безбородый держал листок бумаги.

-- Товарищи, -- сердито крикнул он, -- считаю

торжественное заседание открытым! Позвольте, товарищи, считать

эти аплодисменты... Он, видимо, заготовил речь и уже заглядывал

в бумажку, но, заметив, что машина не Останавливается, не стал

распространяться.

-- Все в Автодор! -- поспешно сказал он, глядя на

поравнявшегося с ним Остапа. -- Наладим серийное производство

советских автомашин. Железный конь идет на смену крестьянской

лошадке.

И уже вдогонку удаляющемуся автомобилю, покрывая

поздравительный гул толпы, выложил последний лозунг:

-- Автомобиль -- не роскошь, а средство передвижения.

За исключением Остапа, все антилоповцы были несколько

обеспокоены торжественной встречей. Ничего не понимая, они

вертелись в машине, как воробышки в гнезде. Паниковский,

который вообще не любил большого скопления честных людей в

одном месте, опасливо присел на корточки, так что глазам селян

представилась только лишь грязная соломенная крыша его шляпы.

Но Остап ничуть не смутился. Он снял фуражку с белым верхом и

на приветствия отвечал гордым наклонением головы то вправо, то

влево.

-- Улучшайте дороги! -- закричал он на прощание. - Мерси

за прием!

И машина снова очутилась на белой дороге, рассекавшей

большое тихое поле.

-- Они за нами не погонятся? -- озабоченно спросил

Паниковский. -- Почему толпа? Что случилось?

-- Просто люди никогда не видели автомобиля, - сказал

Балаганов.

-- Обмен впечатлениями продолжается, -- отметил Бендер. --

Слово за водителем машины. Ваше мнение, Адам Казимирович?

Шофер подумал, пугнул звуками матчиша собаку, сдуру

выбежавшую на дорогу, и высказал предположение, что толпа

собралась по случаю Храмового праздника.

-- Праздники такого рода, -- разъяснил водитель

"Антилопы", -- часто бывают у селян.

-- Да, - сказал Остап. - Теперь я ясно вижу, что попал в

общество некультурных людей, то есть босяков без высшего

образования. Ах, дети, милые дети лейтенанта Шмидта, почему вы

не читаете газет? Их нужно читать. Они довольно часто сеют

разумное, доброе, вечное.

Остап вынул из кармана "Известия" и громким голосом прочел

экипажу "Антилопы" заметку об автомобильном пробеге Москва --

Харьков -- Москва.

-- Сейчас, -- самодовольно сказал он, -- мы находимся на

линии автопробега, приблизительно в полутораста километрах

впереди головной машины. Полагаю, что вы уже догадались, о чем

я говорю?

Нижние чины "Антилопы" молчали. Паниковский расстегнул

пиджак и почесал голую грудь под грязным шелковым галстуком.

-- Значит, вы не поняли? Как видно, в некоторых случаях не

помогает даже чтение газет. Ну хорошо, выскажусь более

подробно, хотя это и не в моих правилах. Первое: крестьяне

приняли "Антилопу" за головную машину автопробега. Второе: мы

не отказываемся от этого звания, более того -- мы будем

обращаться ко всем учреждениям и лицам с просьбой оказать нам

надлежащее содействие, напирая именно на то, что мы головная

машина. Третье... Впрочем, хватит с вас и двух пунктов.

Совершенно ясно, что некоторое время мы продержимся впереди

автопробега, снимая пенки, сливки и тому подобную сметану с

этого высококультурного начинания.

Речь великого комбинатора произвела огромное впечатление.

Козлевич бросал на командора преданные взгляды. Балаганов

растирал ладонями свои рыжие вихры и заливался смехом.

Паниковский, в предвкушении безопасной наживы, кричал "ура".

-- Ну, хватит эмоций, - сказал Остап, -- Ввиду наступления

темноты объявляю вечер открытым. Стоп!

Машина остановилась, и усталые антилоповцы сошли на землю.

В поспевающих хлебах кузнечики ковали свое маленькое счастье.

Пассажиры уже уселись в кружок у самой дороги, а старая

"Антилопа" все еще кипятилась: иногда сам по себе потрескивал

кузов, иногда слышалось в моторе короткое бряканье.

Неопытный Паниковский развел такой большой костер, что

казалось -- горит целая деревня. Огонь, сопя, кидался во все

стороны. Покуда путешественники боролись с огненным столбом,

Паниковский, пригнувшись, убежал в поле и вернулся, держа в

руке теплый кривой огурец. Остап быстро вырвал его из рук

Паниковского, говоря:

-- Не делайте из еды культа.

После этого он съел огурец сам. Поужинали колбасой,

захваченной из дому хозяйственным Козлевичем, и заснули под

звездами.

-- Ну-с, -- сказал на рассвете Остап Козлевичу, -

приготовьтесь как следует. Такого дня, какой предстоит сегодня,

ваше механическое корыто еще не видело и никогда не увидит.

Балаганов схватил цилиндрическое ведро с надписью

"Арбатовский родильный дом" и побежал за водой на речку.

Адам Казимирович поднял капот машины, посвистывая,

запустил руки в мотор и стал копаться в его медных кишечках.

Паниковский оперся спиной на автомобильное колесо и,

пригорюнившись, не мигая, смотрел на клюквенный солнечный

сегмент, появившийся над горизонтом. У Паниковского оказалось

морщинистое лицо со множеством старческих мелочей: мешочков,

пульсирующих жилок и клубничных румянцев. Такое лицо бывает у

человека, который прожил долгую порядочную жизнь, имеет

взрослых детей, пьет по утрам здоровый кофе "Желудин" и

пописывает в учрежденской стенгазете под псевдонимом

"Антихрист".

-- Рассказать вам, Паниковский, как вы умрете? -

неожиданно сказал Остап. Старик вздрогнул и обернулся.

-- Вы умрете так. Однажды, когда вы вернетесь в пустой,

холодный номер гостиницы "Марсель" (это будет где-нибудь в

уездном городе, куда занесет вас профессия), вы почувствуете

себя плохо. У вас отнимется нога. Голодный и небритый, вы

будете лежать на деревянном топчане, и никто к вам не придет.

Паниковский, никто вас не пожалеет. Детей вы не родили из

экономии, а жен бросали. Вы будете мучиться целую неделю.

Агония ваша будет ужасна. Вы будете умирать долго, и это всем

надоест. Вы еще не совсем умрете, а бюрократ, заведующий

гостиницей, уже напишет отношение в отдел коммунального

хозяйства о выдаче бесплатного гроба... Как ваше имя и

отчество?

-- Михаил Самуэлевич, -- ответил пораженный Паниковский.

-- ... о выдаче бесплатного гроба для гражданина М. С.

Паниковского. Впрочем, не надо слез, годика два вы еще

протянете. Теперь -- к делу. Нужно позаботиться о

культурно-агитационной стороне нашего похода.

Остап вынул из автомобиля свой акушерский саквояж и

положил его на траву.

-- Моя правая рука, -- сказал великий комбинатор,

похлопывая саквояж по толстенькому колбасному боку. -- Здесь

все, что только может понадобиться элегантному гражданину моих

лет и моего размаха.

Бендер присел над чемоданчиком, как бродячий китайский

фокусник над своим волшебным мешком, и одну за другой стал

вынимать различные вещи. Сперва он вынул красную нарукавную

повязку, на которой золотом было вышито слово "Распорядитель".

Потом на траву легла милицейская фуражка с гербом города Киева,

четыре колоды карт с одинаковой рубашкой и пачка документов с

круглыми сиреневыми печатями.

Весь экипаж "Антилопы-Гну"с уважением смотрел на саквояж.

А оттуда появлялись все новые предметы.

-- Вы -- голуби, -- говорил Остап, -- вы, конечно, никогда

не поймете, что честный советский паломникпилигрим вроде меня

не может обойтись без докторского халата.

Кроме халата, в саквояже оказался и стетоскоп.

-- Я не хирург, -- заметил Остап. -- Я невропатолог, я

психиатр. Я изучаю души своих пациентов. И мне почему-то всегда

попадаются очень глупые души.

Затем на свет были извлечены: азбука для глухонемых,

благотворительные открытки, эмалевые нагрудные знаки и афиша с

портретом самого Бендера в шальварах и чалме. На афише было

написано:

Приехал Жрец

(Знаменитый бомбейский брамин-йог) сын Крепыша

Любимец Рабиндраната Тагора ИОКАНААН МАРУСИДЗЕ

(Заслуженный артист союзных республик) Номера по опыту

Шерлока Холмса. Индийский факир. Курочка невидимка. Свечи с

Атлантиды. Адская палатка. Пророк Самуил отвечает на вопросы

публики. Материализация духов и раздача слонов. Входные билеты

от 50 к. до 2 р.

Грязная, захватанная руками чалма появилась вслед за

афишей.

-- Этой забавой я пользуюсь очень редко, -- сказал Остап.

-- Представьте себе, что на жреца больше всего ловятся такие

передовые люди, как заведующие железнодорожными клубами. Работа

легкая, но противная. Мне лично претит быть любимцем

Рабиндраната Тагора. А пророку Самуилу задают одни и те

вопросы: "Почему в продаже нет животного масла? " или: "Еврей

ли вы? "

В конце концов Остап нашел то, что искал: жестяную лаковую

коробку с медовыми красками в фарфоровых ванночках и две

кисточки.

-- Машину, которая идет в голове пробега, нужно украсить

хотя бы одним лозунгом, -- сказал Остап.

И на длинной полоске желтоватой бязи, извлеченной из того

же саквояжа, он вывел печатными буквами коричневую надпись:

АВТОПРОБЕГОМ-ПО БЕЗДОРОЖЬЮ И РАЗГИЛЬДЯЙСТВУ!

Плакат укрепили над автомобилем на двух хворостинах. Как

только машина тронулась, плакат выгнулся под напором ветра и

приобрел настолько лихой вид, что не могло быть больше сомнений

в необходимости грохнуть автопробегом по бездорожью,

разгильдяйству, а заодно, может быть, даже и по бюрократизму.

Пассажиры "Антилопы" приосанились. Балаганов напялил на свою

рыжую голову кепку, которую постоянно таскал в кармане.

Паниковский вывернул манжеты на левую сторону и выпустил их

из-под рукавов на два сантиметра. Козлевич заботился больше о

машине, чем о себе. Перед отъездом он вымыл ее водой, и на

неровных боках "Антилопы" заиграло солнце. Сам командор весело

щурился и задирал спутников.

-- Влево на борту деревня! -- крикнул Балаганов, полочкой

приставив ладонь ко лбу. -- Останавливаться будем?

-- Позади нас, -- сказал Остап, -- идут пять первоклассных

машин. Свидание с ними не входит в наши планы. Нам надо

поскорей снимать сливки. Посему остановку назначаю в городе

Удоеве. Там нас, кстати, должна поджидать бочка с горючим.

Ходу, Казимирович.

-- На приветствия отвечать? -- озабоченно спросил

Балаганов.

-- Отвечать поклонами и улыбками. Ртов прошу не открывать.

Не то вы черт знает чего наговорите.

Деревня встретила головную машину приветливо. Но обычное

гостеприимство здесь носило довольно странный характер. Видимо,

деревенская общественность была извещена о том, что кто-то

проедет, но кто проедет и с какой целью -- не знала. Поэтому на

всякий случай были извлечены все изречения и девизы,

изготовленные за последние несколько лет. Вдоль улицы стояли

школьники с разнокалиберными старомодными плакатами: "Привет

Лиге Времени и ее основателю, дорогому товарищу Керженцеву",

"Не боимся буржуазного звона, ответим на ультиматум Керзона",

"Чтоб дети наши не угасли, пожалуйста, организуйте ясли".

Кроме того, было множество плакатов, исполненных

преимущественно церковнославянским шрифтом, с одним и тем же

приветствием: "Добро пожаловать! ".

Все это живо пронеслось мимо путешественников. На этот раз

они уверенно размахивали шляпами. Паниковский не удержался и,

несмотря на запрещение, вскочил и выкрикнул невнятное,

политически безграмотное приветствие. Но за шумом мотора и

криками толпы никто ничего не разобрал.

-- Гип, гип, ура! -- закричал Остап. Козлевич открыл

глушитель, и машина выпустила шлейф синего дыма, от которого

зачихали бежавшие за автомобилем собаки.

-- Как с бензином? -- спросил Остап. -- До Удоева хватит?

Нам только тридцать километров сделать. А там -- все отнимем.

-- Должно хватить, - с сомнением ответил Козлевич.

-- Имейте в виду, -- сказал Остап, строго оглядывая свое

войско, -- мародерства не допущу. Никаких нарушений закона.

Командовать парадом буду я. Паниковский и Балаганов

сконфузились.

-- Все, что нам надо, удоевцы отдадут сами. Вы это сейчас

увидите. Заготовьте место для хлеб-соли.

Тридцать километров "Антилопа" пробежала за полтора часа.

Последний километр Козлевич очень суетился, поддавал газу и

сокрушенно крутил головою. Но все усилия, а также крики и

понукания Балаганова ни к чему не привели. Блестящий финиш,

задуманный Адамом Казимировичем, не удался из-за нехватки

бензина. Машина позорно остановилась посреди улицы, не дойдя

ста метров до кафедры, убитой хвойными гирляндами в честь

отважных автомобилистов.

Собравшиеся с громкими криками бросились навстречу

прибывшему из мглы веков "лорен-дитриху". Тернии славы сейчас

же впились в благородные лбы путников. Их грубо вытащили из

машины и принялись качать с таким ожесточением, будто они были

утопленниками и их во что бы то ни стало нужно было вернуть к

жизни.

Козлевич остался у машины, а всех остальных повели к

кафедре, где по плану намечен был летучий трехчасовой митинг. К

Остапу протиснулся молодой человек шоферского типа и спросил:

-- Как остальные машины?

-- Отстали, -- равнодушно ответил Остап. -- Проколы,

поломки, энтузиазм населения. Все это задерживает.

-- Вы в командорской машине? -- не отставал

шофер-любитель. -- Клептунов с вами?

-- Клептунова я снял с пробега, -- сказал Остап

недовольно.

-- А профессор Песочников? На "паккарде"?

-- На "паккарде".

-- А писательница Вера Круц? -- любопытствовал полушофер.

-- Вот бы на нее посмотреть! На нее и на товарища Нежинского.

Он тоже с вами?

-- Знаете, -- сказал Остап, -- я утомлен пробегом.

-- А вы на "студебеккере"?

-- Можете считать нашу машину "студебеккером", -- сказал

Остап злобно, -- но до сих пор она называлась "лорен-дитрих".

Вы удовлетворены? Но шофер-любитель удовлетворен не был.

-- Позвольте, -- воскликнул он с юношеской назойливостью,

-- но ведь в пробеге нет никаких "лорен-дитрихов"! Я читал в

газете, что идут два "паккарда", два "фиата" и один

"студебеккер".

-- Идите к чертовой матери со своим "студебеккером"! --

заорал Остап. -- Кто такой Студебеккер? Это ваш родственник

Студебеккер? Папа ваш Студебеккер? Чего вы прилипли к человеку?

Русским языком ему говорят, что "студебеккер" в последний

момент заменен "лорен-дитрихом", а он морочит голову!

"Студебеккер! "

Юношу уже давно оттеснили распорядители, а Остап долго еще

взмахивал руками и бормотал:

-- Знатоки! Убивать надо таких знатоков! "Студебеккер" ему

подавай!

Председатель комиссии по встрече автопробега протянул в

своей приветственной речи такую длинную цепь придаточных

предложений, что не мог из них выкарабкаться в течение

получаса. Все это время командор пробега провел в большом

беспокойстве. С высоты кафедры он следил за подозрительными

действиями Балаганова и Паниковского, которые слишком оживленно

шныряли в толпе. Бендер делал страшные глаза и в конце концов

своей сигнализацией пригвоздил детей лейтенанта Шмидта к одному

месту.

-- Я рад, товарищи, -- заявил Остап в ответной речи, --

нарушить автомобильной сиреной патриархальную тишину города

Удоева. Автомобиль, товарищи, не роскошь, а средство

передвижения. Железный конь идет на смену крестьянской лошадке.

Наладим серийное производство советских автомашин. Ударим

автопробегом по бездорожью и разгильдяйству. Я кончаю,

товарищи. Предварительно закусив, мы продолжим наш далекий

путь.

Пока толпа, недвижимо расположившаяся вокруг кафедры,

внимала словам командора, Козлевич развил обширную

деятельность. Он наполнил бак бензином, который, как и говорил

Остап, оказался высшей очистки, беззастенчиво захватил в запас

три больших бидона горючего, переменил камеры и протекторы на

всех четырех колесах, захватил помпу и даже домкрат. Этим он

совершенно опустошил как базисный, так и операционный склады

удоевского отделения Автодора.

Дорога до Черноморска была обеспечена материалами. Не

было, правда, денег. Но это командора не беспокоило. В Удоеве

путешественники прекрасно пообедали.

-- О карманных деньгах не надо думать, -- сказал Остап, -

они валяются на дороге, и мы их будем подбирать по мере

надобности.

Между древним Удоевым, основанным в 794 году, и

Черноморском, основанным в 1794 году, лежали тысяча лет и

тысяча километров грунтовой и шоссейной дороги.

За эту тысячу лет на магистрали Удоев-Черное море

появлялись различные фигуры.

Двигались по ней разъездные приказчики с товарами

византийских торговых фирм. Навстречу им из гудящего леса

выходил Соловей-разбойник, грубый мужчина в каракулевой шапке.

Товары он отбирал, а приказчиков выводил в расход. Брели по

этой дороге завоеватели со своими дружинами, проезжали мужики,

с песнями тащились странники.

Жизнь страны менялась с каждым столетием. Менялась одежда,

совершенствовалось оружие, были усмирены картофельные бунты.

Люди научились брить бороды. Полетел первый воздушный шар. Были

изобретены железные близнецы-пароход и паровоз. Затрубили

автомашины.

А дорога осталась такой же, какой была при

Соловье-разбойнике.

Горбатая, покрытая вулканической грязью или засыпанная

пылью, ядовитой, словно порошок от клопов, протянулась

отечественная дорога мимо деревень, городков, фабрик и

колхозов, протянулась тысячеверстной западней. По ее сторонам,

в желтеющих, оскверненных травах, валяются скелеты телег и

замученные, издыхающие автомобили.

Быть может, эмигранту, обезумевшему от продажи газет среди

асфальтовых полей Парижа, вспоминается российский проселок

очаровательной подробностью родного пейзажа: в лужице сидит

месяц, громко молятся сверчки и позванивает пустое ведро,

подвязанное к мужицкой телеге.

Но месячному свету дано уже другое назначение. Месяц

сможет отлично сиять на гудронных шоссе. Автомобильные сирены и

клаксоны заменят симфонический звон крестьянского ведерка. А

сверчков можно будет слушать в специальных заповедниках; там

будут построены трибуны, и граждане, подготовленные

вступительным словом какого-нибудь седого сверчковеда, смогут

вдосталь насладиться пением любимых насекомых.

ГЛАВА VII. СЛАДКОЕ БРЕМЯ СЛАВЫ

Командор пробега, 1водитель машины, бортмеханик и прислуга

за все чувствовали себя прекрасно.

Утро было прохладное. В жемчужном небе путалось бледное

солнце. В травах кричала мелкая птичья сволочь.

Дорожные птички "пастушки" медленно переходили дорогу

перед самыми колесами автомобиля. Степные горизонты источали

такие бодрые запахи, что, будь на месте Остапа какой-нибудь

крестьянский писатель-середнячок из группы "Стальное вымя", не

удержался бы он, вышел бы из машины, сел бы в траву и тут же на

месте начал бы писать на листах походного блокнота новую

повесть, начинающуюся словами: "Инда взопрели озимые.

Рассупонилось солнышко, расталдыкнуло свои лучи по белу

светушку. Понюхал старик Ромуальдыч свою портянку и аж

заколдобился... "

Но Остап и его спутники были далеки от поэтических

восприятий. Вот уже сутки они мчались впереди автопробега. Их

встречали музыкой и речами. Дети били для них в барабаны.

Взрослые кормили их обедами и ужинами, снабжали заранее

заготовленными авточастями, а в одном посаде поднесли хлеб-соль

на дубовом резном блюде с полотенцем, вышитым крестиками.

Хлеб-соль лежала на дне машины, между ногами Паниковского. Он

все время отщипывал от каравая кусочки и в конце концов

проделал в нем мышиную дыру. После этого брезгливый Остап

выкинул хлеб-соль на дорогу. Ночь антилоповцы провели в

деревушке, окруженные заботами деревенского актива. Они увезли

оттуда большой кувшин топленого молока и сладкое воспоминание

об одеколонном запахе сена, на котором спали.

-- Молоко и сено, -- сказал Остап, когда "Антилопа" на

рассвете покидала деревню, -- что может быть лучше! Всегда

думаешь; "Это я еще успею. Еще много будет в моей жизни молока

и сена". А на самом деле никогда этого больше не будет. Так и

знайте: это была лучшая ночь в нашей жизни, мои бедные друзья.

А вы этого даже не заметили.

Спутники Бендера смотрели на него с уважением. Их

приводила в восторг открывшаяся перед ними легкая жизнь.

-- Хорошо жить на свете! -- сказал Балаганов. - Вот мы

едем, мы сыты. Может быть, нас ожидает счастье...

-- Вы в этом твердо уверены? -- спросил Остап. - Счастье

ожидает нас на дороге? Может быть, еще машет крылышками от

нетерпения? "Где, -- говорит оно, -- адмирал Балаганов? Почему

его так долго нет? " Вы псих, Балаганов! Счастье никого не

поджидает. Оно бродит по стране в длинных белых одеждах,

распевая детскую песенку: "Ах, Америка -- это страна, там

гуляют и пьют без закуски". Но эту наивную детку надо ловить,

ей нужно поправиться, за ней нужно ухаживать. А у вас,

Балаганов, с этой деткой романа не выйдет. Вы оборванец.

Посмотрите, на кого вы похожи! Человек в вашем костюме никогда

не добьется счастья. Да и вообще весь экипаж "Антилопы"

экипирован отвратительно. Удивляюсь, как это нас еще принимают

за участников автопробега!

Остап с сожалением оглядел своих спутников и продолжал:

-- Шляпа Паниковского меня решительно смущает. Вообще он

одет с вызывающей роскошью. Этот драгоценный зуб, эти

кальсонные тесемочки, эта волосатая грудь под галстуком...

Проще надо одеваться, Паниковский! Вы -- почтенный старик. Вам

нужны черный сюртук и касторовая шляпа. Балаганову подойдут

клетчатая ковбойская рубаха и кожаные краги. И он сразу же

приобретет вид студента, занимающегося физкультурой. А сейчас

он похож на уволенного за пьянство матроса торгового флота, О

нашем уважаемом водителе я не говорю. Тяжелые испытания,

ниспосланные судьбой, помешали ему одеться сообразно званию.

Неужели вы не видите, как подошли бы к его одухотворенному,

слегка испачканному маслом лицу кожаный комбинезон и хромовый

черный картуз? Да, детушки, вам надо экипироваться.

-- Денег нет, -- сказал Козлевич, оборачиваясь.

-- Шофер прав, - любезно ответил Остап, - денег

действительно нет. Нет этих маленьких металлических кружочков,

кои я так люблю. "Антилопа-Гну" скользнула с пригорка. Поля

продолжали медленно вращаться по обе стороны машины. Большая

рыжая сова сидела у самой дороги, склонив голову набок и глупо

вытаращив желтые незрячие глаза. Встревоженная скрипом

"Антилопы" птица выпустила крылья, вспарила над машиной и

вскоре улетела по своим скучным совиным делам. Больше ничего

заслуживающего внимания на дороге не произошло.

-- Смотрите! - закричал вдруг Балаганов. - Автомобиль!

Остап на всякий случай распорядился убрать плакат,

увещевавший граждан ударить автопробегом по разгильдяйству.

Покуда Паниковский выполнял приказ, "Антилопа" приблизилась к

встречной машине.

Закрытый серый "кадилак", слегка накренившись, стоял у

края дороги. Среднерусская природа, отражавшаяся в его толстых

полированных стеклах, выглядела чище и красивее, чем была в

действительности. Коленопреклоненный шофер снимал покрышку с

переднего колеса. Над ним в ожидании томились три фигуры в

песочных дорожных пальто.

-- Терпите бедствие? -- спросил Остап, вежливо приподнимая

фуражку.

Шофер поднял напряженное лицо и, ничего не ответив, снова

углубился в работу.

Антилоповцы вылезли из своего зеленого тарантаса. Козлевич

несколько раз обошел кругом чудесную машину, завистливо

вздыхая, присел на корточки рядом с шофером и вскоре завел с

ним специальный разговор. Паниковский и Балаганов с детским

любопытством разглядывали пассажиров, из которых двое имели

весьма надменный заграничный вид. Третий, судя по одуряющему

калошному запаху, исходившему от его резинотрестовского плаща,

был соотечественник.

-- Терпите бедствие? -- повторил Остап, деликатно

прикоснувшись к резиновому плечу соотечественника и в то же

время устремив задумчивый взгляд на иностранцев.

Соотечественник раздраженно заговорил о лопнувшей шине, но

его бормотание пролетело мимо ушей Остапа. На большой дороге, в

ста тридцати километрах от ближайшего окружного центра, в самой

середине Европейской России прогуливались у своего автомобиля

два толстеньких заграничных цыпленка. Это взволновало великого

комбинатора.

-- Скажите, -- перебил он, -- эти двое не из

Рио-деЖанейро?

-- Нет, - ответил соотечественник, - они из Чикаго. А я--

переводчик из "Интуриста".

-- Чего же они здесь делают, на распутье, в диком древнем

поле, вдалеке от Москвы, от балета "Красный мак", от

антикварных магазинов и знаменитой картины художника Репина

"Иван Грозный убивает своего сына"? Не понимаю! Зачем вы их

сюда завезли?

-- А ну их к черту! -- со скорбью сказал переводчик. -

Третий день уже носимся по деревням, как угорелые. Замучили

меня совсем. Много я имел дела с иностранцами, но таких еще не

видел, -- и он махнул рукой в сторону своих румяных спутников.

-- Все туристы как туристы, бегают по Москве, покупают в

кустарных магазинах деревянные братины. А эти двое отбились.

Стали по деревням ездить.

-- Это похвально, -- сказал Остап. -- Широкие массы

миллиардеров знакомятся с бытом новой, советской деревни.

Граждане города Чикаго важно наблюдали за починкой

автомобиля. На них были серебристые шляпы, замороженные

крахмальные воротнички и красные матовые башмаки.

Переводчик с негодованием посмотрел на Остапа и

воскликнул:

-- Как же! Так им и нужна новая деревня! Деревенский

самогон им нужен, а не деревня!

При слове "самогон", которое переводчик произнес с

ударением, джентльмены беспокойно оглянулись и стали

приближаться к разговаривающим.

-- Вот видите! - сказал переводчик. - Слова этого спокойно

слышать не могут.

-- Да. Тут какая-то тайна, - сказал Остап, - или

извращенные вкусы. Не понимаю, как можно любить самогон, когда

в нашем отечестве имеется большой выбор благородных крепких

напитков.

-- Все это гораздо проще, чем вам кажется, -- сказал

переводчик. -- Они ищут рецепт приготовления хорошего самогона.

-- Ну, конечно! - закричал Остап. - Ведь у них "сухой

закон". Все понятно... Достали рецепт?.. Ах, не достали? Ну,

да. Вы бы еще на трех автомобилях приехали! Ясно, что вас

принимают за начальство. Вы и не достанете рецепта, смею вас

уверить. Переводчик стал жаловаться на иностранцев:

-- Поверите ли, на меня стали бросаться: расскажи да

расскажи им секрет самогона. А я не самогонщик. Я член союза

работников просвещения. У меня в Москве старуха мама.

-- А. вам очень хочется обратно в Москву? К маме?

Переводчик жалобно вздохнул.

-- В таком случае заседание продолжается, - промолвил

Бендер. -- Сколько дадут ваши шефы за рецепт? Полтораста дадут?

-- Дадут двести, - зашептал переводчик. - А у вас, в самом

деле, есть рецепт?

-- Сейчас же вам продиктую, то есть сейчас же по получении

денег. Какой угодно: картофельный, пшеничный, абрикосовый,

ячменный, из тутовых ягод, из гречневой каши. Даже из

обыкновенной табуретки можно гнать самогон. Некоторые любят

табуретовку. А то можно простую кишмишовку или сливянку. Одним

словом-любой из полутораста самогонов, рецепты которых мне

известны.

Остап был представлен американцам. В воздухе долго плавали

вежливо приподнятые шляпы. Затем приступили к делу.

Американцы выбрали пшеничный самогон, который привлек их

простотой выработки. Рецепт долго записывали в блокноты. В виде

бесплатной премии Остап сообщил американским ходокам наилучшую

конструкцию кабинетного самогонного аппарата, который легко

скрыть от посторонних взглядов в тумбе письменного стола.

Ходоки заверили Остапа, что при американской технике изготовить

такой аппарат не представляет никакого труда. Остап со своей

стороны заверил американцев, что аппарат его конструкции дает в

день ведро прелестного ароматного первача.

-- О! - закричали американцы. Они уже слышали это слово в

одной почтенной семье из Чикаго. И там о "pervatsch'e" были

даны прекрасные референции. Глава этого семейства был в свое

время с американским оккупационным корпусом в Архангельске, пил

там "pervatsch" и с тех пор не может забыть очаровательного

ощущения, которое он при этом испытал.

В устах разомлевших туристов грубое слово "первач" звучало

нежно и заманчиво.

Американцы легко отдали двести рублей и долго трясли руку

Бендера. Паниковскому и Балаганову тоже удалось попрощаться за

руку с гражданами заатлантической республики, измученными

"сухим законом". Переводчик на радостях чмокнул Остапа в

твердую щеку н просил захаживать, присовокупив, что старуха

мама будет очень рада. Однако адреса почему-то не оставил.

Сдружившиеся путешественники расселись но своим машинам.

Козлевич на прощанье сыграл матчиш, и под его веселые звуки

автомобили разлетелись в противоположные стороны.

-- Видите, - сказал Остап, когда американскую машину

заволокло пылью, - все произошло так, как я вам говорил. Мы

ехали. На дороге валялись деньги. Я их подобрал. Смотрите, они

даже не запылились. И он затрещал пачкой кредиток.

-- Собственно говоря, хвастаться нечем, комбинация

простенькая. Но опрятность, честность -- вот что дорого. Двести

рублей. В пять минут. И я не только не нарушил законов, но даже

сделал приятное. Экипаж "Антилопы" снабдил денежным

довольствием. Старухе маме возвратил сына-переводчика. И,

наконец, утолил духовную жажду граждан страны, с которой мы,

как-никак, имеем торговые связи.

Подходило время обеда. Остап углубился в карт"у пробега,

вырванную им из автомобильного журнала, и возвестил приближение

города Лучанска.

-- Город очень маленький, - сказал Бендер, - это плохо.

Чем меньше город, тем длиннее приветственные речи. Посему

попросим у любезных хозяев города обед на первое, а речи на

второе. В антракте я снабжу вас вещевым довольствием.

Паниковский? Вы начинаете забывать свои обязанности.

Восстановите плакат на прежнем месте.

Понаторевший в торжественных финишах Козлевич лихо осадил

машину перед самой трибуной. Здесь Бендер ограничился кратким

приветствием. Условились перенести митинг на два часа.

Подкрепившись бесплатным обедом, автомобилисты в приятнейшем

расположении духа двинулись к магазину готового платья. Их

окружали любопытные. Антилоповцы с достоинством несли

свалившееся на них сладкое бремя славы. Они шли посреди улицы,

держась за руки и раскачиваясь, словно матросы в чужеземном

порту. Рыжий Балаганов, и впрямь похожий на молодого боцмана,

затянул морскую песню.

Магазин "Платье мужское, дамское и детское" помещался под

огромной вывеской, занимавшей весь двухэтажный дом. На вывеске

были намалеваны десятки фигур: желтолицые мужчины с тонкими

усиками, в шубах с отвернутыми наружу хорьковыми полами, дамы с

муфтами в руках, коротконогие дети в матросских костюмчиках,

комсомолки в красных косынках и сумрачные хозяйственники,

погруженные по самые бедра в фетровые сапоги.

Все это великолепие разбивалось о маленькую бумажку,

прилепленную к входной двери магазина:

ШТАНОВ НЕТ

-- Фу, как грубо, - сказал Остап, входя, - сразу видно,

что провинция. Написала бы, как пишут в Москве: "Брюк нет",

прилично и благородно. Граждане довольные расходятся по домам.

В магазине автомобилисты задержались недолго. Для

Балаганова нашлась ковбойская рубашка в просторную канареечную

клетку и стетсоновская шляпа с дырочками. Козлевичу пришлось

довольствоваться обещанным хромовым картузом и такой же

тужуркой, сверкающей, как прессованная икра. Долго возились с

Паниковским. Пасторский долгополый сюртук и мягкая шляпа,

которые, по замыслу Бендера, должны были облагородить внешность

нарушителя конвенции, отпали в первую же минуту. Магазин мог

предложить только костюм пожарного: куртку с золотыми насосами

в петлицах, волосатые полушерстяные брюки и фуражку с синим

кантом. Паниковский долго прыгал перед волнистым зеркалом.

-- Не понимаю, - сказал Остап, - чем вам не нравится

костюм пожарного? Оно все-таки лучше, чем костюм короля в

изгнании, который вы теперь носите. А ну, поворотитесь-ка,

сынку! Отлично! Скажу вам прямо. Это подходит вам больше, чем

запроектированные мною сюртук и шляпа. На улицу вышли в новых

нарядах.

-- Мне нужен смокинг, -- сказал Остап, -- но здесь его

нет. Подождем до лучших времен.

Остап открыл митинг в приподнятом настроении, не

подозревая о том, какая гроза надвигается на пассажиров

"Антилопы". Он острил, рассказывал смешные дорожные приключения

и еврейские анекдоты, чем чрезвычайно расположил к себе

публику. Конец речи он посвятил разбору давно назревшей

автопроблемы.

-- Автомобиль, -- воскликнул он трубным голосом, -- не

роскошь, а...

В эту минуту он увидел, что председатель комиссии по

встрече принял из рук подбежавшего мальчика телеграмму.

Произнося слова: "не роскошь, а средство передвижения",

Остап склонился влево и через плечо председателя заглянул в

телеграфный бланк. То, что он прочел, поразило его. Он думал,

что впереди еще целый день. Его сознание мгновенно

зарегистрировало ряд деревень и городов, где "Антилопа"

воспользовалась чужими материалами и средствами.

Председатель еще шевелил усами, силясь вникнуть в

содержание депеши, а Остап, на полуслове спрыгнувший с трибуны,

уже продирался сквозь толпу. "Антилопа" зеленела на

перекрестке. К счастью, пассажиры сидели на местах и, скучая,

дожидались того момента, когда Остап велит перетаскивать в

машину дары города. Это обычно бывало после митинга.

Наконец, до председателя дошел смысл телеграммы.

Он поднял глаза и увидел убегающего командора.

-- Это жулики! - закричал он страдальчески. Он всю ночь

трудился над составлением приветственной речи, и теперь его

авторское самолюбие было уязвлено.

-- Хватай их, ребята!

Крик председателя достиг ушей антилоповцев. Они нервно

засуетились. Козлевич пустил мотор и одним махом взлетел на

свое сиденье. Машина прыгнула вперед, не дожидаясь Остапа.

Впопыхах антилоповцы даже не сообразили, что оставляют своего

командора в опасности.

-- Стой! -- кричал Остап, делая гигантские прыжки. --

Догоню -- всех уволю!

-- Стой! -- кричал председатель.

-- Стой, дурак! - кричал Балаганов Козлевичу. - Не

видишь-шефа потеряли!

Адам Казимирович нажал педали, "Антилопа" заскрежетала и

остановилась. Командор кувыркнулся в машину с отчаянным криком:

"Полный ход! " Несмотря на разносторонность и хладнокровие

своей натуры, он терпеть не мог физической расправы.

Обезумевший Козлевич перескочил на третью скорость, машина

рванулась, и в открывшуюся дверцу выпал Балаганов. Все это

произошло в одно мгновение. Пока Козлевич снова тормозил, на

Балаганова уже пала тень набегающей толпы. Уже протягивались к

нему здоровеннейшие ручищи, когда задним ходом подобралась к

нему "Антилопа" и железная рука командора ухватила его за

ковбойскую рубаху.

-- Самый полный! - завопил Остап. И тут жители Лучанска

впервые поняли преимущество механического транспорта перед

гужевым. Машина забренчала всеми своими частями и быстро

унеслась, увозя от справедливого наказания четырех

правонарушителей.

Первый километр жулики тяжело дышали. Дороживший своей

красотой Балаганов рассматривал в карманное зеркальце малиновые

царапины на лице, полученные при падении. Паниковский дрожал в

своем костюме пожарного. Он боялся мести командора. И она

пришла немедленно.

-- Это вы погнали машину, прежде чем я успел сесть? -

спросил командор грозно.

-- Ей-богу... -- начал Паниковский.

-- Нет, нет, не отпирайтесь! Это ваши штуки. Значит, вы

еще и трус к тому же? Я попал в одну компанию с вором и трусом?

Хорошо! Я вас разжалую. До сих пор вы в моих глазах были

брандмейстером. Отныне -- вы простой топорник.

И Остап торжественно содрал с красных петличек

Паниковского золотые насосы.

После этой процедуры Остап познакомил своих спутников с

содержанием телеграммы.

-- Дело плохо. В телеграмме предлагается задержать зеленую

машину, идущую впереди автопробега. Надо сейчас же свернуть

куда-нибудь в сторону. Хватит с нас триумфов, пальмовых ветвей

и бесплатных обедов на постном масле. Идея себя изжила.

Свернуть мы можем только на Гряжское шоссе. Но до него еще часа

три пути. Я уверен, что горячая встреча готовится во всех

ближайших населенных пунктах. Проклятый телеграф всюду

понапихал свои столбы с проволоками.

Командор не ошибся.

Дальше на пути лежал городок, названия которого

антилоповцы так никогда и не узнали, но хотели бы узнать, чтобы

помянуть его при случае недобрым словом. У самого же входа в

город дорога была преграждена тяжелым бревном. "Антилопа"

повернула и, как слепой щенок, стала тыкаться в стороны в

поисках. обходной дороги. Но ее не было.

-- Пошли назад! -- сказал Остап, ставший очень серьезным.

И тут жулики услышали очень далекое комариное пенье

моторов. Как видно, шли машины настоящего автопробега. Назад

двигаться было нельзя, и антилоповцы снова кинулись вперед.

Козлевич нахмурился и быстрым ходом подвел машину к самому

бревну. Граждане, стоявшие вокруг, испуганно отхлынули в разные

стороны, ожидая катастрофы. Но Козлевич неожиданно уменьшил ход

и медленно перевалил через препятствие. Когда "Антилопа"

проезжала город, прохожие сварливо ругали седоков, но Остап

даже не отвечал.

К Гряжскому шоссе "Антилопа" подошла под все

"усиливающийся рокот невидимых покуда автомобилей. Едва успели

свернуть с проклятой магистрали и в наступившей темноте убрать

машину за пригорок, как раздались взрывы и пальба моторов и в

столбах света показалась головная машина. Жулики притаились в

траве у самой дороги и, внезапно потеряв обычную наглость,

молча смотрели на проходящую колонну.

Полотнища ослепительного света полоскались на дороге.

Машины мягко скрипели, пробегая мимо поверженных антилоповцев.

Прах летел из-под колес. Протяжно завывали клаксоны. Ветер

метался во все стороны. В минуту все исчезло, и только долго

колебался и прыгал в темноте рубиновый фонарик последней

машины.

Настоящая жизнь пролетела мимо, радостно трубя и сверкая

лаковыми крыльями.

Искателям приключений остался только бензиновый хвост. И

долго еще сидели они в траве, чихая и отряхиваясь.

-- Да, -- сказал Остап, -- теперь я и сам вижу, что

автомобиль не роскошь, а средство передвижения. Вам не завидно,

Балаганов? Мне завидно.

ГЛАВА VIII. КРИЗИС ЖАНРА

В четвертом часу затравленная "Антилопа" остановилась над

обрывом. Внизу на тарелочке лежал незнакомый город. Он был

нарезан аккуратно, как торт. Разноцветные утренние пары

носились над ним. Еле уловимый треск и легчайшее посвистывание

почудилось спешившимся антилоповцам. Очевидно, это храпели

граждане. Зубчатый лес подходил к городу. Дорога петлями падала

с обрыва.

-- Райская долина, - сказал Остап, - Такие города приятно

грабить рано утром, когда еще не печет солнце. Меньше устаешь,

-- Сейчас как раз раннее утро, - заметил Паниковский,

льстиво заглядывая в глаза командора.

-- Молчать, золотая рота! -- закричал Остап. -- Вот

неугомонный старик! Шуток не понимает.

-- Что делать с "Антилопой"? -- спросил Козлевич.

-- Да, -- сказал Остап, -- в город на этой зеленой лоханке

теперь не въедешь. Арестуют. Придется встать на путь наиболее

передовых стран. В Рио-де-Жанейро, например, краденые

автомобили перекрашивают в другой цвет. Делается это из чисто

гуманных побуждений-дабы прежний хозяин не огорчался, видя, что

на его машине разъезжает посторонний человек. "Антилопа"

снискала себе кислую славу, ее нужно перекрестить.

Решено было войти в город пешим порядком и достать красок,

а для машины подыскать надежное убежище за городской чертой.

Остап быстро пошел по дороге вдоль обрыва и вскоре увидел

косой бревенчатый домик, маленькие окошечки которого

поблескивали речною синевой. Позади домика стоял сарай,

показавшийся подходящим для сокрытия "Антилопы".

Пока великий комбинатор размышлял о том, под каким

предлогом удобнее всего проникнуть в домик и сдружиться с его

обитателями, дверь отворилась и на крыльцо выбежал почтенный

господин в солдатских подштанниках с черными жестяными

пуговицами. На бледных парафиновых щеках его помещались

приличные седые бакенбарды. Подобная физиономия в конце

прошлого века была бы заурядной. В то время большинство мужчин

выращивало на лице такие вот казенные, верноподданные волосяные

приборы. Но сейчас, когда под бакенбардами не было ни синего

вицмундира, ни штатского орденка с муаровой ленточкой, ни

петлиц с золотыми звездами тайного советника, это лицо казалось

ненатуральным.

-- О, господи, - зашамкал обитатель бревенчатого домика,

протягивая руки к восходящему солнцу. - Боже, боже! Все те же

сны! Те же самые сны!

Произнеся эту жалобу, старик заплакал и, шаркая ногами,

побежал по тропинке вокруг дома. Обыкновенный петух,

собиравшийся в эту минуту пропеть в третий раз, вышедший для

этой цели на середину двора, кинулся прочь; сгоряча он сделал

несколько поспешных шагов и даже уронил перо, но вскоре

опомнился, вылез на плетень и уже с этой безопасной позиции

сообщил миру о наступлении "утра. Однако в голосе его

чувствовалось волнение, вызванное недостойным поведением

хозяина домика.

-- Снятся, проклятые, - донесся до Остапа голос старика.

Бендер удивленно разглядывал странного человека с

бакенбардами, которые можно найти теперь разве только на

министерском лице швейцара консерватории.

Между тем необыкновенный господин завершил свой круг и

снова появился у крыльца. Здесь он помедлил и со словами:

"Пойду попробую еще раз", - скрылся за дверью.

-- Люблю стариков, - прошептал Остап, - с ними никогда не

соскучишься. Придется подождать результатов таинственной пробы.

Ждать Остапу пришлось недолго. Вскоре из домика послышался

плачевный вой, и, пятясь задом, как Борис Годунов в последнем

акте оперы Мусоргского, на крыльцо вывалился старик.

-- Чур меня, чур! - воскликнул он с шаляпинскими

интонациями в голосе. -- Все тот же сон! А-а-а!

Он повернулся и, спотыкаясь о собственные ноги, пошел

прямо на Остапа. Решив, что пришло время действовать, великий

комбинатор выступил из-за дерева и подхватил бакенбардиста в

свои могучие объятия.

-- Что? Кто? Что такое? - закричал беспокойный старик. --

Что?

Остап осторожно разжал объятия, схватил старика за руку и

сердечно ее потряс.

-- Я вам сочувствую! -- воскликнул он.

-- Правда? -- спросил хозяин домика, приникая к плечу

Бендера.

-- Конечно, правда, -- ответил Остап. -- Мне самому часто

снятся сны.

-- А что вам снится?

-- Разное.

-- А какое все-таки? - настаивал старик.

-- Ну, разное. Смесь. То, что в газете называют "Отовсюду

обо всем" или "Мировой экран". Позавчера мне, например, снились

похороны микадо, а вчера -- юбилей Сущевской пожарной части.

-- Боже! -- произнес старик. -- Боже! Какой вы счастливый

человек! Качкой счастливый! Скажите, а вам никогда не снился

какой-нибудь генерал-губернатор или... даже министр?

Бендер не стал упрямиться.

-- Снился, -- весело сказал он. -- Как же.

Генералгубернатор. В прошлую пятницу. Всю ночь снился. И,

помнится, рядом с ним еще полицмейстер стоял в узорных

шальварах.

-- Ах, как хорошо! - сказал старик. - А не снился ли вам

приезд государя-императора в город Кострому?

-- В Кострому? Было такое сновиденье. Позвольте, когда же

это?.. Ну да, третьего февраля сего года. Государь-император, а

рядом с ним, помнится, еще граф Фредерикс стоял, такой, знаете,

министр двора.

-- Ах ты господи! -- заволновался старик. -- Что ж это мы

здесь стоим? Милости просим ко мне. Простите, вы не социалист?

Не партиец?

-- Ну, что вы! - добродушно сказал Остап. - Какой же я

партиец? Я беспартийный монархист. Слуга царю, отец солдатам. В

общем, взвейтесь, соколы, орлами, полно горе горевать...

-- Чайку, чайку не угодно ли? -- бормотал старик,

подталкивая Бендера к двери.

В домике оказалась одна комната с сенями. На стенах висели

портреты господ в форменных сюртуках. Судя по петлицам, господа

эти служили в свое время по министерству народного просвещения.

Постель имела беспорядочный вид и свидетельствовала о том, что

хозяин проводил на ней самые беспокойные часы своей жизни.

-- И давно вы живете таким анахоретом? - спросил Остап.

-- С весны, - ответил старик. - Моя фамилия Хворобьев.

Здесь, думал я, начнется новая жизнь. А ведь что вышло? Вы

только поймите...

Федор Никитич Хворобьев был монархистом и ненавидел

советскую власть. Эта власть была ему противна. Он, когда-то

попечитель учебного округа, принужден был служить заведующим

методологическопедагогическим сектором местного Пролеткульта.

Это вызывало в нем отвращение.

До самого конца своей службы он не знал, как расшифровать

слово "Пролеткульт", и от этого презирал его еще больше. Дрожь

омерзения вызывали в нем одним своим видом члены месткома,

сослуживцы и посетители методологическо-педагогического

сектора. Он возненавидел слово "сектор". О, этот сектор!

Никогда Федор Никитич, ценивший все изящное, а в том числе и

геометрию, не предполагал, что это прекрасное математическое

понятие, обозначающее часть площади криволинейной фигуры, будет

так опошлено.

На службе Хворобьева бесило многое: заседания, стенгазеты,

займы. Но и дома он не находил успокоения своей гордой душе.

Дома тоже были стенгазеты, займы, заседания. Знакомые говорили

исключительно о хамских, по мнению Хворобьева, вещах: о

жалованье, которое они называли зарплатой, о месячнике помощи

детям и о социальной значимости пьесы "Бронепоезд".

Никуда нельзя было уйти от советского строя. Когда

огорченный Хворобьев одиноко прогуливался по улицам города, то

и здесь из толпы гуляющих вылетали постылые фразы:

-- ... Тогда мы постановили вывести его из состава

правления...

-- ... А я так и сказал: на ваше РКК примкамера есть,

примкамера!

И, тоскливо поглядывая на плакаты, призывающие граждан

выполнить пятилетку в четыре года, Хворобьев с раздражением

повторял:

-- Вывести! Из состава! Примкамера! В четыре года! Хамская

власть!

Когда методологическо-педагогический сектор перешел на

непрерывную неделю и вместо чистого воскресенья днями отдыха

Хворобьева стали какие-то фиолетовые пятые числа, он с

отвращением исхлопотал себе пенсию и поселился далеко за

городом. Он поступил так для того, чтобы уйти от новой власти,

которая завладела его жизнью и лишила покоя.

По целым дням просиживал монархист-одиночка над обрывом и,

глядя на город, старался думать о приятном: о молебнах по

случаю тезоименитства какойнибудь высочайшей особы, о

гимназических экзаменах и о родственниках, служивших по

министерству народного просвещения. Но, к удивлению, мысли его

сейчас же перескакивали на советское, неприятное.

"Что-то теперь делается в этом проклятом Пролеткульте?

"-думал он.

После. Пролеткульта вспоминались ему совершенно уже

возмутительные эпизоды: демонстрации первомайские и

октябрьские, клубные семейные вечера с лекциями и пивом,

полугодовая смета методологического сектора.

"Все отняла у меня советская власть, - думал бывший

попечитель учебного округа, -- чины, ордена, почет и деньги в

банке. Она подменила даже мои мысли. Но есть такая сфера, куда

большевикам не проникнуть, - это сны, ниспосланные человеку

богом. Ночь принесет мне успокоение. В своих снах я увижу то,

что мне будет приятно увидеть".

В первую же после этого ночь бог прислал Федору Никитичу

ужасный сон. Снилось ему, что он сидит в учрежденском коридоре,

освещенном керосиновой лампочкой. Сидит и знает, что его с

минуты на минуту должны вывести из состава правления. Внезапно

открывается железная дверь, и оттуда выбегают служащие с

криком: "Хворобьева нужно нагрузить! " Он хочет бежать, но не

может.

Федор Никитич проснулся среди ночи. Он помолился богу,

указав ему, что, как видно, произошла досадная неувязка и сон,

предназначенный для ответственного, быть может, даже партийного

товарища, попал не по адресу. Ему, Хворобьеву, хотелось бы

увидеть для начала царский выход из Успенского собора.

Успокоенный, он снова заснул, но вместо лица обожаемого

монарха тотчас же увидел председателя месткома товарища

Суржикова.

И уже каждую ночь Федора Никитича с непостижимой

методичностью посещали одни и те же выдержанные советские сны.

Представлялись ему: членские взносы, стенгазеты, совхоз

"Гигант", торжественное открытие первой фабрики-кухни,

председатель общества друзей кремации и большие советские

перелеты.

Монархист ревел во сне. Ему не хотелось видеть друзей

кремации. Ему хотелось увидеть крайнего правого депутата

Государственной думы Пуришкевича, патриарха Тихона, ялтинского

градоначальника Думбадзе или хотя бы какого-нибудь простенького

инспектора народных училищ. Но ничего этого не было. Советский

строй ворвался даже в сны монархиста.

-- Все те же сны! -- заключил Хворобьев плачущим голосом.

-- Проклятые сны!

-- Ваше дело плохо, - сочувственно сказал Остап, -- как

говорится, бытие определяет сознание. Раз вы живете в Советской

стране, то и сны у вас должны быть советские.

-- Ни минуты отдыха, - жаловался Хворобьев. - Хоть

что-нибудь. Я уже на все согласен. Пусть не Пуришкевич. Пусть

хоть Милюков. Все-таки человек с высшим образованием и

монархист в душе. Так нет же! Все эти советские антихристы.

-- Я вам помогу, - сказал Остап. - Мне приходилось лечить

друзей и знакомых по Фрейду. Сон-это пустяки. Главное-это

устранить причину сна. Основной причиной является самое

существование советской власти. Но в данный момент я устранять

ее не могу. У меня просто нет времени. Я, видите ли,

турист-спортсмен, сейчас мне надо произвести небольшую починку

своего автомобиля, так что разрешите закатить его к вам в

сарай. А насчет причины вы не беспокойтесь. Я ее устраню на

обратном пути. Дайте только пробег окончить.

Одуревший от тяжелых снов монархист охотно разрешил милому

и отзывчивому молодому человеку воспользоваться сараем. Он

набросил поверх сорочки пальто, надел на босу ногу калоши и

вышел вслед за Бендером во двор.

-- Так, значит, можно надеяться? -- спрашивал он, семеня

за своим ранним гостем.

-- Не сомневайтесь, - небрежно отвечал командор, - как

только советской власти не станет, вам сразу станет как-то

легче. Вот увидите!

Через полчаса "Антилопа" была спрятана у Хворобьева и

оставлена под надзором Козлевича и Паниковского. Бендер в

сопровождении Балаганова отправился в город за красками.

Молочные братья шли навстречу солнцу, пробираясь к центру

города. На карнизах домов прогуливались серые голуби.

Спрыснутые водой деревянные тротуары были чисты и прохладны.

Человеку с неотягченной совестью приятно в такое утро

выйти из дому, помедлить минуту у ворот, вынуть из кармана

коробочку спичек, на которой изображен самолет с кукишем вместо

пропеллера и подписью "Ответ Керзону", полюбоваться на свежую

пачку папирос и закурить, спугнув кадильным дымом пчелу с

золотыми позументами на брюшке.

Бендер и Балаганов подпали под влияние утра, опрятных улиц

и бессребреников-голубей. На время им показалось, что совесть

их ничем не отягчена, что все их любят, что они женихи, идущие

на свидание с невестами.

Внезапно дорогу братьям преградил человек со складным

мольбертом и полированным ящиком для красок в руках. Он имел

настолько взбудораженный вид, словно бы только что выскочил из

горящего здания, успев спасти из огня лишь мольберт и ящик.

-- Простите, -- звонко сказал он, -- тут только что должен

был пройти товарищ Плотский-Поцелуев. Вы его не встретили? Он

здесь не проходил?

-- Мы таких никогда не встречаем, -- грубо сказал

Балаганов.

Художник толкнул Бендера в грудь, сказал "пардон" и

устремился дальше.

-- Плотский-Поцелуев? -- ворчал великий комбинатор,

который еще не завтракал. -- У меня самого была знакомая

акушерка по фамилии Медуза-Горгонер, и я не делал из этого

шума, не бегал по улицам с криками: "Не видали ли вы часом

гражданки МедузыГоргонер? Она, дескать, здесь прогуливалась".

Подумаешь! Плотский-Поцелуев!

Не успел Бендер закончить своей тирады, как прямо на него

выскочили два человека с черными мольбертами и полированными

этюдниками. Это были совершенно различные люди. Один из них,

как видно, держался того взгляда, что художник обязательно

должен быть волосатым, и по количеству растительности на лице

был прямым заместителем Генриха Наваррского в СССР. Усы, кудри

и бородка очень оживляли его плоское лицо. Другой был просто

лыс, и голова у него была скользкая и гладкая, как стеклянный

абажур.

-- Товарища Плотского... -- сказал заместитель Генриха

Наваррского, задыхаясь.

-- Поцелуева, - добавил абажур.

-- Не видели? -- прокричал Наваррский.

-- Он здесь должен прогуливаться, - объяснил абажур.

Бендер отстранил Балаганова, который раскрыл было рот для

произнесения ругательства, и с оскорбительной вежливостью

сказал:

-- Товарища Плотского мы не видели, но если указанный

товарищ вас действительно интересует, то поспешите. Его ищет

какой-то трудящийся, по виду художник-пушкарь.

Сцепляясь мольбертами и пихая друг друга, художники бежали

дальше. В это время из-за угла вынесся извозчичий экипаж. В нем

сидел толстяк, у которого под складками синей толстовки

угадывалось потное брюхо. Общий вид пассажира вызывал в памяти

старинную рекламу патентованной мази, начинавшуюся словами:

"Вид голого тела, покрытого волосами, производит отталкивающее

впечатление". Разобраться в профессии толстяка было нетрудно.

Он придерживал рукою большой стационарный мольберт. В ногах у

извозчика лежал полированный ящик, в котором, несомненно,

помещались краски.

-- Алло! -- крикнул Остап. -- Вы ищете Поцелуева?

-- Так точно, -- подтвердил жирный художник, жалобно глядя

на Остапа.

-- Торопитесь! Торопитесь! Торопитесь! - закричал Остап.

-- Вас обошли уже три художника. В чем тут дело? Что случилось?

Но лошадь, гремя подковами по диким булыжникам, уже унесла

четвертого представителя изобразительных искусств.

-- Какой культурный город! -- сказал Остап. -- Вы,

вероятно, заметили, Балаганов, что из четырех встреченных нами

граждан четверо оказались художниками. Любопытно.

Когда молочные братья остановились перед москательной

лавкой, Балаганов шепнул Остапу:

-- Вам не стыдно?

-- Чего? -- спросил Остап.

-- Того, что вы собираетесь платить за краску живыми

деньгами?

-- Ах, вы об этом, - сказал Остап. - Признаюсь, немного

стыдно. Глупое положение, конечно. Но что ж делать? Не бежать

же в исполком и просить там красок на проведение "Дня

жаворонка". Они-то дадут, но ведь мы потеряем целый день.

Сухие краски в банках, стеклянных цилиндрах, мешках,

бочонках и прорванных бумажных пакетах имели заманчивые

цирковые цвета и придавали москательной лавке праздничный вид.

Командор и борт-механик придирчиво стали выбирать краски.

-- Черный цвет-слишком траурно, - говорил Остап. --

Зеленый тоже не подходит: это цвет рухнувшей надежды.

Лиловый-нет. Пусть в лиловой машине разъезжает начальник

угрозыска. Розовый -- пошло, голубой -- банально, красный --

слишком верноподданно. Придется выкрасить "Антилопу" в желтый

цвет. Будет ярковато, но красиво.

-- А вы кто будете? Художники? -- спросил продавец,

подбородок которого был слегка запорошен киноварью.

-- Художники, -- ответил Бендер, -- баталисты и маринисты.

-- Тогда вам не сюда нужно, - сказал продавец, снимая с

прилавка пакеты и банки.

-- Как не сюда! -- воскликнул Остап. - А куда же?

-- Напротив.

Приказчик подвел друзей к двери и показал рукой на вывеску

через дорогу. Там была изображена коричневая лошадиная голова и

черными буквами по голубому фону выведено: "Овес и сено".

-- Все правильно, - сказал Остап, - твердые и мягкие корма

для скота. Но при чем же тут наш брат -- художник? Не вижу

никакой связи.

Однако связь оказалась-и очень существенная. Остап ее

обнаружил уже в самом начале объяснения приказчика.

Город всегда любил живопись, и четыре художника, издавна

здесь обитавшие, основали группу "Диалектический станковист".

Они писали портреты ответственных работников и сбывали их в

местный музей живописи. С течением времени число незарисованных

ответработников сильно уменьшилось, что заметно снизило

заработки диалектических станковистов. Но это было еще терпимо.

Годы страданий начались с тех пор, когда в город приехал новый

художник, Феофан Myхин.

Первая его работа вызвала в городе большой шум. Это был

портрет заведующего гостиничным трестом. Феофан Мухин оставил

станковистов далеко позади. Заведующий гостиничным трестом был

изображен не масляными красками, не акварелью, не углем, не

темперой, не пастелью, не гуашью и не свинцовым карандашом. Он

был сработан из овса. И когда художник Мухин перевозил на

извозчике картину в музей, лошадь беспокойно оглядывалась и

ржала.

С течением времени Мухин стал употреблять также и другие

злаки.

Имели громовой успех портреты из проса, пшеницы и мака,

смелые наброски кукурузой и ядрицей, пейзажи из риса и

натюрморты из пшена.

Сейчас он работал над групповым портретом. Большое полотно

изображало заседание окрплана. Эту картину Феофан готовил из

фасоли и гороха. Но в глубине души он оставался верен овсу,

который сделал ему карьеру и сбил с позиций диалектических

станковистов.

-- Овсом оно, конечно, способнее! - воскликнул Остап. - А

Рубене-то с Рафаэлем дураки-маслом старались. Мы тоже дураки,

вроде Леонардо да Винчи. Дайте нам желтой эмалевой краски.

Расплачиваясь с разговорчивым продавцом, Остап спросил:

-- Да, кстати, кто такой Плотский-Поцелуев? А то мы,

знаете, не здешние, не в курсе дела.

-- Товарищ Поцелуев -- известный работник центра, наш

горожанин. Теперь из Москвы в отпуск приехал.

-- Все понятно, - сказал Остап. - Спасибо за информацию.

До свидания!

На улице молочные братья завидели диалектических

станковистов. Все четверо, с лицами грустными и томными, как у

цыган, стояли на перекрестке. Рядом с ними торчали мольберты,

составленные в ружейную пирамиду.

-- Что, служивые, плохо? - спросил Остап. - Упустили

Плотского-Поцелуева?

-- Упустили, -- застонали художники. -- Из рук ушел.

-- Феофан перехватил? -- спросил Остап, обнаруживая

хорошее знакомство с предметом.

-- Уже пишет, халтурщик, -- ответил заместитель Генриха

Наваррского. -- Овсом. К старой манере, говорит, перехожу.

Жалуется, лабазник, на кризис жанра.

-- А где ателье этого деляги? -- полюбопытствовал Остап. -

Хочется бросить взгляд.

Художники, у которых было много свободного времени, охотно

повели Остапа и Балаганова к Феофану Мухину. Феофан работал у

себя в садике, на открытом воздухе. Перед ним на табуретке

сидел товарищ Плотский, человек, видимо, робкий. Он, не дыша,

смотрел на художника, который, как сеятель на трехчервонной

бумажке, захватывал горстями овес из лукошка и бросал его по

холсту. Мухин хмурился. Ему мешали воробьи. Они дерзко

подлетали к картине и выклевывали из нее отдельные детали.

-- Сколько вы получите за эту картину? -- застенчиво

спросил Плотский.

Феофан приостановил сев, критически посмотрел на свое

произведение и задумчиво ответил:

-- Что ж! Рублей двести пятьдесят музей за нее даст.

-- Однако дорого.

-- А овес-то нынче, - сказал Мухин певуче, - не укупишь.

Он дорог, овес-то!

-- Ну, как яровой клин? -- спросил Остап, просовывая

голову сквозь решетку садика. -- Посевкампания, я вижу,

проходит удачно. На сто процентов! Но - все это чепуха по

сравнению с тем, что я видел в Москве. Там один художник сделал

картину из волос. Большую картину со многими фигурами,

заметьте, идеологически выдержанную, хотя художник и

пользовался волосами беспартийных, - был такой грех. Но

идеологически, повторяю, картина была замечательно выдержана.

Называлась она "Дед Пахом и трактор в ночном". Это была такая

строптивая картина, что с ней просто не знали, что делать.

Иногда волосы на ней вставали дыбом. А в один прекрасный день

она совершенно поседела, и от деда Пахома с его трактором не

осталось и следа. Но художник успел отхватить за выдумку тысячи

полторы. Так что вы не очень обольщайтесь, товарищ Мухин! Овес

вдруг прорастет, ваши картины заколосятся, и вам уже больше

никогда не придется снимать урожай.

Диалектические станковисты сочувственно захохотали. Но

Феофан не смутился.

-- Это звучит парадоксом, -- заметил он, возобновляя

посевные манипуляции.

-- Ладно, -- сообщил Остап, прощаясь, -- сейте разумное,

Доброе, вечное, а там посмотрим! Прощайте и вы, служивые.

Бросьте свои масляные краски. Переходите на мозаику из гаек,

костылей и винтиков. Портрет из гаек! Замечательная идея!

Весь день антилоповцы красили свою машину. К вечеру она

стала неузнаваемой и блистала всеми оттенками яичного желтка.

На рассвете следующего дня преображенная "Антилопа"

докинула гостеприимный сарай и взяла курс на юг.

-- Жалко, что не удалось попрощаться с хозяином. Но он так

сладко спал, что его не хотелось будить. Может, ему сейчас,

наконец, снится сон, которого он так долго ожидал: митрополит

Двулогий благословляет чинов министерства народного просвещения

в день трехсотлетия дома Романовых.

И в ту же минуту сзади, из бревенчатого домика, послышался

знакомый уже Остапу плачевный рев.

-- Все тот же сон! - вопил старый Хворобьев. - Боже, боже!

-- Я ошибся, -- заметил Остап. -- Ему, должно быть,

приснился не митрополит Двулогий, а широкий пленум литературной

группы "Кузница и усадьба". Однако черт с ним! Дела призывают

нас в Черноморск.

ГЛАВА IX. СНОВА КРИЗИС ЖАНРА

Чем только не занимаются люди! Параллельно большому миру,

в котором живут большие люди и большие вещи, существует

маленький мир с маленькими людьми и маленькими вещами. В

большом мире изобретен дизель-мотор, написаны "Мертвые души",

построена Днепровская гидростанция и совершен перелет вокруг

света. В маленьком мире изобретен кричащий пузырь "уйди-уйди",

написана песенка "Кирпичики" и построены брюки фасона

"полпред". В большом мире людьми двигает стремление

облагодетельствовать человечество. Маленький мир далек от

таких. высоких материй. У его обитателей стремление одно --

как-нибудь прожить, не испытывая чувства голода.

Маленькие люди торопятся за большими. Они понимают, что

должны быть созвучны эпохе и только тогда их товарец может

найти сбыт. В советское время, когда в большом мире созданы

идеологические твердыни, в маленьком мире замечается оживление.

Под все мелкие изобретения муравьиного мира подводится

гранитная база "коммунистической" идеологии. На пузыре

"уйди-уйди" изображается Чемберлен, очень похожий на того,

каким его рисуют в "Известиях". В популярной песенке умный

слесарь, чтобы добиться любви комсомолки, в три рефрена

выполняет и даже перевыполняет промфинплан. И пока в большом

мире идет яростная дискуссия об оформлении нового быта, в

маленьком мире уже вce готово: есть галстук "Мечта ударника",

толстовка-гладковка, гипсовая статуэтка "Купающаяся колхозница"

и дамские пробковые подмышники "Любовь пчел трудовых".

В области ребусов, шарад, шарадоидов, логогрифов и

загадочных картинок пошли новые веяния. Работа по старинке

вышла из моды. Секретари газетных и журнальных отделов "В часы

досуга" или "Шевели мозговой извилиной" решительно перестали

брать товар без идеологии. И шока 1великая страна шумела, пока

строились тракторные заводы и создавались грандиозные зерновые

фабрики, старик Синицкий, ребусник по профессии, сидел в своей

комнате и, устремив остекленевшие глаза в потолок, сочинял

шараду на модное слово "индустриализация".

У Синицкого была наружность гнома. Таких гномов обычно

изображали маляры на вывесках зонтичных магазинов. Вывесочные

гномы стоят в красных колпаках и дружелюбно подмигивают

прохожим, как бы приглашая их поскорее купить шелковый зонтик

или трость с серебряным набалдашником в виде собачьей головы.

Длинная желтоватая борода Синицкого опускалась прямо под стол,

в корзину для бумаг.

-- Индустриализация, -- горестно шептал он, шевеля

бледными, как сырые котлеты, старческими губами.

И он привычно разделил это слово на шарадные части:

-- Индус. Три. Али. За.

Все было прекрасно. Синицкий уже представлял себе пышную

шараду, значительную по содержанию, легкую в чтении и трудную

для отгадки. Сомнение вызывала последняя часть -- "ция".

-- Что же это за "ция" такая? -- напрягался старик. -- Вот

если бы "акция"! Тогда отлично вышло бы: индустриализакция.

Промучившись полчаса и не выдумав, как поступить с

капризным окончанием, Синицкий решил, что конец придет сам

собой, и приступил к работе. Он начал писать свою поэму на

листе, вырванном из бухгалтерской книги с надписью "дебет".

Сквозь белую стеклянную дверь балкона видны были цветущие

акации, латаные крыши домов и резкая синяя черта морского

горизонта. Черноморский полдень заливал город кисельным зноем.

Старик подумал и нанес на бумагу начальные строки:

Мой первый слог сидит в чалме, Он на Востоке быть обязан.

-- Он на Востоке быть обязан, -- с удовольствием произнес

старик.

Ему понравилось то, что он сочинил, трудно было только

найти рифмы к словам "обязан" и "чалме". Ребусник походил по

комнате и потрогал руками бороду. Вдруг его осенило:

Второй же слог известен мне, Он с цифрою как будто связан.

С "Али" и "За" тоже удалось легко справиться:

В чалме сидит и третий слог, Живет он тоже на Востоке.

Четвертый слог поможет бог Узнать, что это есть предлог.

Утомленный последним усилием, Синицкий отвалился на спинку

стула и закрыл глаза. Ему было уже семьдесят лет. Пятьдесят из

них он сочинял ребусы, шарады, загадочные картинки и шарадоиды.

Но никогда еще почтенному ребуснику не было так трудно

работать, как сейчас. Он отстал от жизни, был политически

неграмотен, и молодые конкуренты легко его побивали. Они

приносили в редакции задачи с такой прекрасной идеологической

установкой, что старик, читая их, плакал от зависти. Куда ему

было угнаться за такой, например, задачей:

ЗАДАЧА -- АРИФМОМОИД

На трех станциях: Воробьево, Грачево и Дроздово было по

равному количеству служащих. На станции Дроздово было

комсомольцев в шесть раз меньше, чем на двух других вместе

взятых, а на станции Воробьево партийцев было на 12 человек

больше, чем на станции Грачево. Но на этой последней

беспартийных было на 6 человек больше, чем на первых двух.

Сколько служащих было на каждой станции и какова там была

партийная и комсомольская прослойка?

Очнувшись от своих горестных мыслей, старик снова взялся

за листок с надписью "дебет", но в это время в комнату вошла

девушка с мокрыми стрижеными волосами и черным купальным

костюмом на плече.

Она молча пошла на балкон, развесила на облупленных

перилах сырой костюм и глянула вниз. Девушка увидела бедный

двор, который видела уже много лет, -- нищенский двор, где

валялись разбитые ящики, бродили перепачканные углем коты и

жестянщик с громом чинил ведро. В нижнем этаже домашние хозяйки

разговаривали о своей тяжелой жизни.

И разговоры эти девушка слышала не в первый раз, и котов

она знала по имени, и жестянщик, как ей показалось, чинил это

самое ведро уже много лет подряд. Зося Синицкая вернулась в

комнату.

-- Идеология заела, - услышала она бормотание деда, -- а

какая в ребусном деле может быть идеология? Ребусное дело...

Зося заглянула в старческие каракули и сейчас же крикнула:

-- Что ты тут написал? Что это такое? "Четвертый слог

поможет бог узнать, что это есть предлог". Почему бог? Ведь ты

сам говорил, что в редакции теперь не принимают шарад с

церковными выражениями.

Синицкий ахнул. Крича: "Где бог, где? Там нет бога", он

дрожащими руками втащил на нос очки в белой оправе и ухватился

за листок.

-- Есть бог, -- промолвил он печально. -- Оказался...

Опять маху дал. Ах, жалко! И рифма пропадает хорошая.

-- А ты вместо "бог" поставь "рок", - сказала Зося.

Но испуганный Синицкий отказался от "рока".

-- Это тоже мистика. Я знаю. Ах, маху дал! Что же это

будет, Зосенька?

Зося равнодушно посмотрела на деда и посоветовала сочинить

новую шараду.

-- Все равно, -- сказала она, -- слово с окончанием "ция"

у тебя не выходит. Помнишь, как ты мучился со словом

"теплофикация"?

-- Как же, -- оживился старик, -- я еще третьим слогом

поставил "кац" и написал так: "А третий слог, досуг имея,

узнает всяк фамилию еврея". Не взяли эту шараду. Сказали:

"Слабо, не подходит". Маху дал!

И старик, усевшись за свой стол, начал разрабатывать

большой, идеологически выдержанный ребус. Первым долгом он

набросал карандашом гуся, держащего в клюве букву "Г", большую

и тяжелую, как виселица. Работа ладилась.

Зося принялась накрывать к обеду. Она переходила от буфета

с зеркальными иллюминаторами к столу и выгружала посуду.

Появились фаянсовая суповая чашка с отбитыми ручками, тарелки с

цветочками и без цветочков, пожелтевшие вилки и даже

компотница, хотя к обеду никакого компота не предполагалось.

Вообще дела Синицких были плохи. Ребусы и шарады приносили

в дом больше волнений, чем денег. С домашними обедами, которые

старый ребусник давал знакомым гражданам и которые являлись

главной статьей семейного дохода, тоже было плохо. Подвысоцкий

и Бомзе уехали в отпуск, Стульян женился на гречанке и стал

обедать дома, а Побирухина вычистили из учреждения по второй

категории, и он от волнения потерял аппетит и отказался от

обедов. Теперь он ходил по городу, останавливал знакомых и

произносил одну и ту же полную скрытого сарказма фразу:

"Слышали новость? Меня вычистили по второй категории". И

некоторые знакомые сочувственно отвечали: "Вот наделали делов

эти Маркс и Энгельс! " А некоторые ничего не отвечали, косили

на Побирухина огненным глазом и проносились мимо, тряся

портфелями. В конце концов из всех нахлебников остался один, да

и тот не платил уже неделю, ссылаясь на задержку жалованья.

Недовольно задвигав плечами, Зося отправилась в кухню, а

когда вернулась, за обеденным столом сидел последний столовник

-- Александр Иванович Корейко.

В обстановке неслужебной Александр Иванович не казался

человеком робким и приниженным. Но все же настороженное

выражение ни на минуту не сходило с его лица. Сейчас он

внимательно разглядывал новый ребус Синицкого. Среди прочих

загадочных рисунков был там нарисован куль, из которого

сыпались буквы "Т", елка, из-за которой выходило солнце, и

воробей, сидящий на нотной строке. Ребус заканчивался

перевернутой вверх запятой.

-- Этот ребус трудненько будет разгадать, -- говорил

Синицкий, похаживая вокруг столовника. -- Придется вам посидеть

над ним!

-- Придется, придется, -- ответил Корейко с усмешкой, --

только вот гусь меня смущает. К чему бы такой гусь? А-а-а!

Есть! Готово! "В борьбе обретешь ты право свое"?

-- Да, -- разочарованно протянул старик, -- как это вы так

быстро угадали? Способности большие. Сразу видно счетовода

первого разряда.

-- Второго разряда, -- поправил Корейко. -- А для чего вы

этот ребус приготовили? Для печати?

-- Для печати.

-- И совершенно напрасно, -- сказал Корейко, с

любопытством поглядывая на борщ, в котором плавали золотые

медали жира. Было в этом борще что-то заслуженное, что-то

унтер-офицерское. -- "В борьбе обретешь ты право свое" -- это

эсеровский лозунг. Для печати не годится.

-- Ах ты боже мой! - застонал старик. - Царица небесная!

Опять маху дал. Слышишь, Зосенька? Маху дал. Что же теперь

делать?

Старика успокаивали. Кое-как пообедав, он немедленно

поднялся, собрал сочиненные за неделю загадки, надел лошадиную

соломенную шляпу и сказал:

-- Ну, Зосенька, пойду в "Молодежные ведомости". Немножко

беспокоюсь за алгеброид, но, в общем, деньги я там достану.

В комсомольском журнале "Молодежные ведомости" старика

часто браковали, корили за отсталость, но все-таки не обижали,

и журнал этот был единственным местом, откуда к старику бежал

тоненький денежный ручеек. Синицкий захватил с собой шараду,

начинающуюся словами: "Мой первый слог на дне морском", два

колхозных лотогрифа и один алгеброид, в котором, путем очень

сложного умножения и деления, доказывалось преимущество

советской власти перед всеми другими властями.

Когда ребусник ушел, Александр Иванович мрачно принялся

рассматривать Зосю. Александр Иванович столовался у Синицких

сначала потому, что обеды там были дешевые и вкусные. К тому же

основным правилом он поставил себе ни на минуту не забывать о

том, что он мелкий служащий. Он любил поговорить о трудности

существования в большом городе на мизерное жалованье. Но с

некоторых пор цена и вкус обедов потеряли для него то

отвлеченное и показательное значение, которое он им придавал.

Если бы от него потребовали и он мог сделать это не таясь, то

платил бы за обед не шестьдесят копеек, как он это делал

теперь, а три или даже пять тысяч рублей.

Александр Иванович, подвижник, сознательно изнурявший себя

финансовыми веригами, запретивший себе прикасаться ко всему,

что стоит дороже полтинника, и в то же время раздраженный тем,

что из боязни потерять миллионы он не может открыто истратить

ста рублей, влюбился со всей решительностью, на которую

способен человек сильный, суровый и озлобленный бесконечным

ожиданием.

Сегодня, наконец, он решил объявить Зосе о своих чувствах

и предложить свою руку, где бился пульс, маленький и злой, как

хорек, и свое сердце, стянутое сказочными обручами.

-- Да, - сказал он, - такие-то дела, Зося Викторовна.

Сделав это сообщение, гражданин Корейко схватил со стола

пепельницу, на которой был написан дореволюционный лозунг:

"Муж, не серди свою жену", и стал внимательно в нее

вглядываться.

Тут необходимо разъяснить, что нет на свете такой девушки,

которая не знала бы по крайней мере за неделю о готовящемся

изъявлении чувств. Поэтому Зося Викторовна озабоченно

вздохнула, остановившись перед зеркалом. У нее был тот

спортивный вид, который за последние годы приобрели все

красивые девушки. Проверив это обстоятельство, она уселась

против Александра Ивановича и приготовилась слушать. Но

Александр Иванович ничего не сказал. Он знал только две роли:

служащего и подпольного миллионера. Третьей он не знал.

-- Вы слышали новость? -- спросила Зося. -- Побирухина

вычистили.

-- У нас тоже чистка началась, - ответил Корейко, --

многие полетят. Например, Лапидус-младший. Да и Лапидус-старший

тоже хорош...

Здесь Корейко заметил, что идет по тропинке бедного

служащего. Свинцовая задумчивость снова овладела им.

-- Да, да, - сказал он, - живешь так в одиночестве, не

зная наслаждений.

-- Чего, чего не зная? -- оживилась Зося.

-- Не зная женской привязанности, - заметил Корейко

спертым голосом.

Не видя никакой поддержки со стороны Зоси, он развил свою

мысль.

Он уже стар. То есть не то чтоб стар, но не молод. И даже

не то чтоб не молод, а просто время идет, годы проходят. Идут

года. И вот это движение времени навевает на него разные мысли.

О браке, например. Пусть не думают, что он какой-то такой. Он

хороший в общем. Совершенно безобидный человек. Его надо

жалеть. И ему даже кажется, что его можно любить. Он не пижон,

как другие, и не любит бросать слова на ветер. Почему бы одной

девушке не пойти за него замуж?

Выразив свои чувства в такой несмелой форме, Александр

Иванович сердито посмотрел на Зосю.

-- А Лапидуса-младшего действительно могут вычистить? -

спросила внучка ребусника.

И, не дождавшись ответа, заговорила по существу дела.

Она все отлично понимает. Время действительно идет ужасно

быстро. Еще так недавно ей было девятнадцать лет, а сейчас уже

двадцать. А еще через год будет двадцать один. Она никогда не

думала, что Александр Иванович какой-то такой. Напротив, она

всегда была уверена, что он хороший. Лучше многих. И, конечно,

достоин всего. Но у нее именно сейчас какие-то искания,

какие-она еще и сама не знает. В общем, она в данный момент

выйти замуж не может. Да и какая жизнь у них может выйти? У нее

искания. А у него, если говорить честно и откровенно, всего

лишь сорок шесть рублей в месяц. И потом она его еще не любит,

что, вообще говоря, очень важно.

-- Какие там сорок шесть рублей! -- страшным голосом

сказал вдруг Александр Иванович, подымаясь во весь рост. -- У

меня... мне...

Больше он ничего не сказал. Он испугался. Начиналась роль

миллионера, и это могло бы кончиться только гибелью. Страх его

был так велик, что он начал даже бормотать что-то о том, что не

в деньгах счастье. Но в это время за дверью послышалось чьето

сопенье. Зося выбежала в коридор. Там стоял дед в своей большой

шляпе, сверкающей соломенными кристаллами. Он не решался войти.

От горя борода его разошлась, как веник.

-- Почему так скоро? -- крикнула Зося. -- Что случилось?

Старик возвел на нее глаза, полные слез. Испуганная Зося

схватила старика за колючие плечи и быстро потащила в комнату.

Полчаса лежал Синицкий на диване и дрожал.

После долгих уговоров дед приступил к рассказу. Все было

прекрасно. До самой редакции "Молодежных ведомостей" он

добрался без всяких приключений. Заведующий отделом "Умственных

упражнений" встретил ребусника чрезвычайно вежливо.

-- Руку подал, Зосенька, - вздыхал старик. - Садитесь,

говорит, товарищ Синицкий. И тут-то он меня и огорошил. А ведь

наш-то отдел, говорит, закрывают. Новый редактор прибыл и

заявил, что наши читатели не нуждаются в умственных

упражнениях, а нуждаются они, Зосенька, в специальном отделе

шашечной игры. Что ж будет? -- спрашиваю. Да ничего, говорит

заведующий, не пойдет ваш материал и только. А шараду мою очень

хвалил. Прямо, говорит, пушкинские строки, в особенности это

место: "Мой первый слог на дне морском, на дне морском второй

мой слог".

Старый ребусник долго еще содрогался на диване и жаловался

на засилие советской идеологии.

-- Опять драма! - воскликнула Зося. Она нацепила шляпу и

направилась к выходу. Александр Иванович двинулся за ней, хотя

понимал, что идти не следовало бы. На улице Зося взяла Корейко

под руку:

-- Мы все-таки будем дружить. Правда?

-- Было бы лучше, если бы вы вышли за меня замуж, --

откровенно буркнул Корейко.

В раскрытых настежь буфетах искусственных минеральных вод

толпились молодые люди без шляп, в белых рубашках с закатанными

выше локтя рукавами. Синие сифоны с металлическими кранами

стояли на полках. Длинные стеклянные цилиндры с сиропом на

вертящейся подставке мерцали аптекарским светом. Персы с

печальными лицами калили на жаровнях орехи, и угарный дым манил

гуляющих.

-- В кино хочется, - капризно сказала Зося. - Орехов

хочется, сельтерской с сиропом.

Для Зоси Корейко был готов на все. Он решился бы даже

слегка нарушить свою конспирацию, потратив рублей пять на

кутеж. Сейчас в кармане у него в плоской железной коробке от

папирос "Кавказ" лежало десять тысяч рублей бумажками,

достоинством по двадцать пять червонцев каждая. Но если бы даже

он сошел с ума и решился бы обнаружить хотя бы одну бумажку, ее

все равно ни в одном кинематографе нельзя было разменять.

-- Зарплату задерживают, -- сказал он в полном отчаянии, -

выплачивают крайне неаккуратно.

В эту минуту от толпы гуляющих отделился молодой человек в

прекрасных сандалиях на босу ногу. Он салютовал Зосе поднятием

руки.

-- Привет, привет, -- сказал он, - у меня две контрамарки

в кино. Хотите? Только моментально.

И молодой человек в замечательных сандалиях увлек Зосю под

тусклую вывеску кино "Камо грядеши", бывш. "Кво-Вадис".

Эту ночь конторщик-миллионер не спал дома. До самого утра

он шатался по городу, тупо рассматривал карточки голеньких

младенцев в стеклянных витринах фотографов, взрывал ногами

гравий на бульваре и глядел в темную пропасть порта. Там

переговаривались невидимые пароходы, слышались милицейские

свистки и поворачивался красный маячный огонек.

-- Проклятая страна! -- бормотал Корейко. - Страна, в

которой миллионер не может повести свою невесту в кино.

Сейчас Зося уже казалась ему невестой. К утру побелевший

от бессонницы Александр Иванович забрел на окраину города.

Когда он проходил по Бессарабской улице, ему послышались звуки

"матчиша". Удивленный, он остановился,

Навстречу ему спускался с горы желтый автомобиль. За

рулем, согнувшись, сидел усталый шофер в хромовой тужурке.

Рядом с ним дремал широкоплечий малый, свесив набок голову в

стетсоновской шляпе с дырочками. На заднем сиденье развалились

еще двое пассажиров: пожарный в полной выходной форме и

атлетически сложенный мужчина в морской фуражке с белым верхом.

-- Привет первому черноморцу! - крикнул Остап, когда

машина с тракторным грохотом проносилась мимо Корейко. --

Теплые морские ванны еще работают? Городской театр

функционирует? Уже объявили Черноморск вольным городом?

Но Остап не получил ответа. Козлевич открыл глушитель, и

"Антилопа" утопила первого черноморца в облаке голубого дыма.

-- Ну, - сказал Остап очнувшемуся Балаганову, - заседание

продолжается. Подавайте сюда вашего подпольного Рокфеллера.

Сейчас я буду его раздевать. Ох, уж мне эти принцы и нищие!

* ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ДВА КОМБИНАТОРА *

ГЛАВА Х. ТЕЛЕГРАММА ОТ БРАТЬЕВ КАРАМАЗОВЫХ

С некоторого времени подпольный миллионер почувствовал на

себе чье-то неусыпное внимание. Сперва ничего определенного не

было. Исчезло только привычное и покойное чувство одиночества.

Потом стали обнаруживаться признаки более пугающего свойства.

Однажды, когда Корейко обычным размеренным шагом двигался

на службу, возле самого "Геркулеса" его остановил нахальный

нищий с золотым зубом. Наступая на волочащиеся за ним тесемки

от кальсон, нищий схватил Александра Ивановича за руку и быстро

забормотал:

-- Дай миллион, дай миллион, дай миллион! После этого

нищий высунул толстый нечистый язык и понес совершенную уже

чепуху. Это был обыкновенный нищий полуидиот, какие часто

встречаются в южных городах. Тем не менее Корейко поднялся к

себе, в финсчетный зал, со смущенною душой. С этой вот встречи

началась чертовщина. В три часа ночи Александра Ивановича

разбудили. Пришла телеграмма. Стуча зубами от утреннего

холодка, миллионер разорвал бандероль и прочел: "Графиня

изменившимся лицом бежит пруду".

-- Какая графиня? - ошалело прошептал Корейко, стоя

босиком в коридоре.

Но никто ему не ответил. Почтальон ушел. В дворовом садике

страстно мычали голуби. Жильцы спали. Александр Иванович

повертел в руках серый бланк. Адрес правильный. Фамилия тоже.

"Малая Касательная 16 Александру Корейко графиня

изменившимся лицом бежит пруду".

Александр Иванович ничего не понял, но так взволновался,

что сжег телеграмму на свечке.

В семнадцать часов тридцать пять минут того же дня прибыла

вторая депеша:

"Заседание продолжается зпт миллион поцелуев". Александр

Иванович побледнел от злости и разорвал телеграмму в клочки. Но

в эту же ночь принесли еще две телеграммы-молнии. Первая;

"Грузите апельсины бочках братья Карамазовы". И вторая:

"Лед тронулся тчк командовать парадом буду я". После этого

с Александром Ивановичем произошел на службе обидный казус.

Умножая в уме по просьбе Чеважевской девятьсот восемьдесят пять

на тринадцать, он ошибся и дал неверное произведение, чего с

ним никогда в жизни не случалось. Но сейчас ему было не до

арифметических упражнений. Сумасшедшие телеграммы не выходили

из головы.

-- Бочках, -- шептал он, устремив глаза на старика

Кукушкинда. -- Братья Карамазовы. Просто свинство какое-то.

Он пытался успокоить себя мыслью, что это милые шутки

каких-то друзей, но эту версию живо пришлось отбросить. Друзей

у него не было. Что же касается сослуживцев, то это были люди

серьезные и шутили только раз в году-первого апреля. Да и в

этот день веселых забав и радостных мистификаций они

оперировали только одной печальной шуткой: фабриковали на

машинке фальшивый приказ об увольнении Кукушкинда и клали ему

на стол. И каждый раз в течение семи лет старик хватался за

сердце, что очень всех потешало. Кроме того, не такие это были

богачи, чтобы тратиться на депеши.

После телеграммы, в которой неизвестный гражданин

уведомлял, что командовать парадом будет именно он, а не

кто-либо другой, наступило успокоение. Александра Ивановича не

тревожили три дня. Он начал уже привыкать к мысли, что все

случившееся нисколько его не касается, когда пришла толстая

заказная бандероль. В ней содержалась книга под названием

"Капиталистические акулы" с подзаголовком: "Биография

американских миллионеров".

В другое время Корейко и сам купил бы такую занятную

книжицу, но сейчас он даже скривился от ужаса. Первая фраза

была очеркнута синим карандашом и гласила:

"Все крупные современные состояния нажиты самым бесчестным

путем".

Александр Иванович на всякий случай решил пока что не

наведываться на вокзал к заветному чемодану. Он находился в

весьма тревожном расположении духа.

-- Самое главное, - говорил Остап, прогуливаясь по

просторному номеру гостиницы "Карлсбад", - это внести смятение

в лагерь противника. Враг должен потерять душевное равновесие.

Сделать это не так трудно. В конце концов люди больше всего

пугаются непонятного. Я сам когда-то был мистиком-одиночкой и

дошел до такого состояния, что меня можно было испугать простым

финским ножом. Да, да. Побольше непонятного. Я убежден, что моя

последняя телеграмма "мысленно вместе" произвела на нашего

контрагента потрясающее впечатление. Все это-суперфосфат,

удобрение. Пусть поволнуется. Клиента надо приучить к мысли,

что ему придется отдать деньги. Его надо морально разоружить,

подавить в нем реакционные собственнические инстинкты.

Произнеся эту речь, Бендер строго посмотрел на своих

подчиненных. Балаганов, Паниковский и Козлевич чинно сидели в

красных плюшевых креслах с бахромой и кистями. Они стеснялись.

Их смущал широкий образ жизни командора, смущали золоченые

ламбрекены, ковры, сиявшие яркими химическими колерами, и

гравюра "Явление Христа народу". Сами они вместе с "Антилопой"

остановились на постоялом дворе и приходили в гостиницу только

за получением инструкций.

-- Паниковский, -- сказал Остап, -- вам было поручено

встретиться сегодня с нашим подзащитным и вторично попросить у

него миллион, сопровождая эту просьбу идиотским смехом?

-- Как только он меня увидел, он перешел на

противоположный тротуар, - самодовольно ответил Паниковский.

-- Так. Все идет правильно. Клиент начинает нервничать.

Сейчас он переходит от тупого недоумения к беспричинному

страху. Я не сомневаюсь, что он вскакивает по ночам в постели и

жалобно лепечет: "Мама, мама". Еще немного, самая чепуха,

последний удар кисти -- и он окончательно дозреет. С плачем он

полезет в буфет и вынет оттуда тарелочку с голубой каемкой...

Остап подмигнул Балаганову. Балаганов подмигнул

Паниковскому, Паниковский подмигнул Козлевичу, и хотя честный

Козлевич ровно ничего не понял, он тоже стал мигать обоими

глазами.

И долго еще в номере гостиницы "Карлсбад" шло дружелюбное

перемигивание, сопровождавшееся смешками, цоканьем языком и

даже вскакиванием с красных плюшевых кресел.

-- Отставить веселье, - сказал Остап. - Пока что тарелочка

с деньгами в руках Корейко, если только она вообще существует,

эта волшебная тарелочка,

Затем Бендер услал Паниковского и Козлевича на постоялый

двор, предписав держать "Антилопу" наготове.

-- Ну, Шура, - сказал он, оставшись вдвоем с Балагановым,

-- телеграмм больше не надо. Подготовительную работу можно

считать законченной. Начинается активная борьба. Сейчас мы

пойдем смотреть на драгоценного теленочка при исполнении им

служебных обязанностей.

Держась в прозрачной тени акаций, молочные братья прошли

городской сад, где толстая струя фонтана оплывала, как свеча,

миновали несколько зеркальных пивных баров и остановились на

углу улицы Меринга. Цветочницы с красными матросскими лицами

купали свой нежный товар в эмалированных мисках. Нагретый

солнцем асфальт шипел под ногами. Из голубой кафельной молочной

выходили граждане, вытирая на ходу измазанные кефиром губы.

Толстые макаронные буквы деревянного золота, составлявшие

слово "Геркулес", заманчиво светились. Солнце прыгало по

саженным стеклам вертящейся двери. Остап и Балаганов вошли в

вестибюль и смешались с толпой деловых людей.

ГЛАВА XI. ГЕРКУЛЕСОВЦЫ

Как ни старались часто сменявшиеся начальники изгнать из

"Геркулеса" гостиничный дух, достигнуть этого им так и не

удалось. Как завхозы ни замазывали старые надписи, они все-таки

выглядывали отовсюду. То выскакивало в торговом отделе слово

"Кабинеты", то вдруг на матовой стеклянной двери машинного бюро

замечались водяные знаки "Дежурная горничная", то

обнаруживались нарисованные на стенах золотые указательные

персты с французским текстом "Для дам". Гостиница перла наружу.

Служащие помельче занимались в рублевых номерах четвертого

этажа, где останавливались в свое время деревенские батюшки,

приезжавшие на епархиальные съезды, или маленькие коммивояжеры

с варшавскими усиками. Там еще пахло подмышками и стояли

розовые железные умывальники. В номерах почище, куда заезжали

бильярдные короли и провинциальные драматические артисты,

разместились заведующие секциями, их помощники и завхоз. Здесь

уже было получше: стояли платяные шкафы с зеркалами и пол был

обшит рыжим линолеумом. В роскошных номерах с ваннами и

альковами гнездилось начальство. В белых ваннах валялись дела,

а в полутемных альковах висели диаграммы и схемы, наглядно

рисовавшие структуру "Геркулеса", а также связь его с

периферией. Тут сохранились дурацкие золоченые диванчики, ковры

и ночные столики с мраморными досками. В некоторых альковах

стояли даже панцирные никелированные кровати с шариками. На них

тоже лежали дела и всякая нужная переписка. Это было

чрезвычайно удобно, так как бумажки всегда находились под.

рукой.

В одном из таких номеров, в номере пятом, останавливался в

1911 году знаменитый писатель Леонид Андреев. Все геркулесовцы

это знали, и номер пятый почему-то пользовался в учреждении

дурной славой. Со всеми ответственными работниками,

устраивавшими здесь свой кабинет, обязательно приключалась

какая-нибудь беда. Не успевал номер пятый как следует войти в

курс дела, как его уже снимали и бросали на иную работу. Хорошо

еще, если без выговора. А то бывало и с выговором, бывало с

опубликованием в печати, бывало и хуже, о чем даже упоминать

неприятно.

-- Демонский номер, - в один голос утверждали потерпевшие.

-- Ну кто мог подозревать?

И на голову писателя, автора страшного "Рассказа о семи

повешенных", падали ужаснейшие обвинения, будто бы именно он

повинен в том, что т. Лапшин принял на службу шестерых родных

братьев-богатырей, что т. Справченко в заготовке древесной коры

понадеялся на самотек, чем эти заготовки и провалил, и что т.

Индокитайский проиграл в польский банчок 7384 рубля 03 коп.

казенных денег. Как Индокитайский ни вертелся, как ни доказывал

в соответствующих инстанциях, что 03 коп. он израсходовал на

пользу государства и что он может представить на указанную

сумму оправдательные документы, ничто ему не помогло. Тень

покойного писателя была неумолима, и осенним вечером

Индокитайского повели на отсидку. Действительно, нехороший был

этот номер пятый.

Начальник всего "Геркулеса" т. Полыхаев помещался в бывшем

зимнем саду, секретарша его Серна Михайловна то, и дело

мелькала среди уцелевших пальм и сикомор. Там же стоял длинный,

как вокзальный перрон, стол, покрытый малиновым сукном, за

которым происходили частые и длительные заседания правления. А

с недавнего времени в комнате э 262, где некогда помещалась

малая буфетная, засела комиссия по чистке в числе восьми ничем

не выдающихся с виду товарищей с серенькими глазами. Приходили

они аккуратно каждый день и все читали какие-то служебные

бумаженции.

Когда Остап и Балаганов поднимались по лестнице, раздался

тревожный звонок, и сразу же из всех комнат выскочили служащие.

Стремительность этого маневра напоминала корабельный аврал.

Однако это был не аврал, а перерыв для завтрака. Иные из

служащих поспешили в буфет, чтобы успеть захватить бутерброды с

красной икрой. Иные же делали променад в коридорах, закусывая

на ходу.

Из планового отдела вышел служащий благороднейшей

наружности. Молодая круглая борода висела на его бледном

ласковом лице. В руке он держал холодную котлету, которую то и

дело подносил ко рту, каждый раз ее внимательно оглядев.

В этом занятии служащему чуть не помешал Балаганов,

желавший узнать, на каком этаже находится финсчетный отдел.

-- Разве вы не видите, товарищ, что я закусываю? -- сказал

служащий, с негодованием отвернувшись от Балаганова.

И, не обращая больше внимания на молочных братьев, он

погрузился в разглядывание последнего кусочка котлеты. Осмотрев

его со всех сторон самым тщательным образом и даже понюхав на

прощанье, служащий отправил его в рот, выпятил грудь, сбросил с

пиджака крошки и медленно подошел к другому служащему,

стоявшему у дверей своего отдела.

-- Ну что, -- спросил он, оглянувшись, -- как

самочувствие?

-- Лучше б не спрашивали, товарищ Бомзе, -- ответил тот и,

тоже оглянувшись, добавил: - Разве это жизнь? Нет никакого

простора индивидуальности. Все одно и то же, пятилетка в четыре

года, пятилетка в три года.

-- Да, да, - зашептал Бомзе, - просто ужас какойто! Я с

вами совершенно согласен. Именно никакого простора для

индивидуальности, никаких стимулов, никаких личных перспектив.

Жена, сами понимаете, домашняя хозяйка, и та говорит, что нет

стимулов, нет личных перспектив.

Вздохнув, Бомзе двинулся навстречу другому служащему.

-- Ну что, - спросил он, заранее печально улыбаясь, -- как

самочувствие?

-- Да вот, - сказал собеседник, - сегодня утром из

командировки. Удалось повидать совхоз. Грандиозно. Зерновая

фабрика! Вы себе не представляете, голубчик, что такое

пятилетка, что такое воля коллектива!

-- Ну, то есть буквально то же самое я говорил только что!

-- с горячностью воскликнул Бомзе. - Именно воля коллектива!

Пятилетка в четыре года, даже в три-вот стимул, который...

Возьмите, наконец, даже мою жену. Домашняя хозяйка -- и та

отдает должное индустриализации. Черт возьми, на глазах

вырастает новая жизнь!

Отойдя в сторону, он радостно помотал головой. Через

минуту он уже держал за рукав кроткого Борисохлебского и

говорил:

-- Вы правы, я тоже так думаю. Зачем строить

Магнитогорски, совхозы, всякие комбайны, когда нет личной

жизни, когда подавляется индивидуальность?

А еще через минуту его глуховатый голос булькал на

площадке лестницы:

-- Ну, то есть то же самое я говорил только что товарищу

Борисохлебскому. Что плакать об индивидуальности, о личной

жизни, когда на наших глазах растут зерновые фабрики,

Магнитогорски, всякие комбайны, бетономешалки, когда

коллектив...

В течение перерыва Бомзе, любивший духовное общение, успел

покалякать с десятком сослуживцев. Сюжет каждой беседы можно

было определить по выражению его лица, на котором горечь по

поводу зажима индивидуальности быстро переходила в светлую

улыбку энтузиаста. Но каковы бы ни были чувства, обуревавшие

Бомзе, лицо его не покидало выражение врожденного благородства.

И все, начиная с выдержанных товарищей из месткома и кончая

политически незрелым Кукушкиндом, считали Бомзе честным и,

главное, принципиальным человеком. Впрочем, он и сам был такого

же мнения о себе.

Новый звонок, извещавший о конце аврала, вернул служащих в

номера. Работа возобновилась.

Собственно говоря, слова "работа возобновилась" не имели

отношения к прямой деятельности "Геркулеса", заключавшейся по

уставу в различных торговых операциях в области лесо-- и

пиломатериалов. Последний год геркулесовцы, отбросив всякую

мысль о скучных бревнах, диктовых листах, экспортных кедрах и

прочих неинтересных вещах, предались увлекательнейшему занятию:

они боролись за помещение, за любимую свою гостиницу.

Все началось с маленькой бумажки, которую принес в

брезентовой разносной книге ленивый скороход из коммунотдела.

"С получением сего, -- значилось в бумажке, - предлагается

вам в недельный срок освободить помещение бывш. гостиницы

"Каир" и передать со всем бывш. гостиничным инвентарем в

ведение гостиничного треста. Вам предоставляется помещение

бывш. акц. о-ва "Жесть и бекон". Основание: постановление

Горсовета от 12/1929 г. "

Вечером эту бумажку положили на стол перед лицом товарища

Полыхаева, сидевшего в электрической тени пальм и сикомор.

-- Как! -- нервно вскричал начальник "Геркулеса". -- Они

пишут мне "предлагается"! Мне, подчиненному непосредственно

центру! Да что они, с ума там посходили? А?

-- Они бы еще написали "предписывается", -- поддала жару

Серна Михайловна. -- Мужланы!

-- Это просто анекдот, -- сказал Полыхаев, мрачно

улыбаясь.

Немедленно же бил продиктован ответ самого решительного

характера. Начальник "Геркулеса" наотрез отказывался очистить

помещение.

-- Будут знать в другой раз, что я им не ночной сторож и

никаких "предлагается" мне писать нельзя, - бормотал товарищ

Полыхаев, вынув из кармана резиновую печатку со своим факсимиле

и в волнении оттиснув подпись вверх ногами.

И снова ленивый скороход, на этот раз геркулесовский,

потащился по солнечным улицам, останавливаясь у квасных будок,

вмешиваясь во все уличные скандалы и отчаянно размахивая

разносной книгой.

Целую неделю после этого геркулесовцы обсуждали

создавшееся положение. Служащие сходились на том, что Полыхаев

не потерпит такого подрыва своего авторитета.

-- Вы еще не знаете нашего Полыхаева, -- говорили молодцы

из финсчета. -- Он мытый-перемытый. Его на голое постановление

не возьмешь.

Вскоре после этого товарищ Бомзе вышел из кабинета

начальника, держа в руках списочек избранных сотрудников. Он

шагал из отдела в отдел, наклонялся над указанной в списке

особой и таинственно шептал:

-- Маленькая вечериночка. По три рубля с души. Проводы

Полыхаева.

-- Как? -- пугались сотрудники. -- Разве Полыхаев уходит?

Снимают?

-- Да нет. Едет на неделю в центр хлопотать насчет

помещения. Так смотрите не опаздывайте. Ровно в восемь у меня.

Проводы прошли очень весело. Сотрудники преданно смотрели на

Полыхаева, сидевшего с лафитничком в руке, ритмично били в

ладоши и пели:

-- Пей до дна, пей до дна, пейдодна, пей до дна, пей до

дна, пейдодна.

Пели до тех пор, покуда любимый начальник не осушил

изрядного количества лафитничков и высоких севастопольских

стопок, после чего, в свою очередь, колеблющимся голосом начал

песню: "По старой калужской дороге, на сорок девятой версте".

Однако никто не узнал, что произошло на этой версте, так как

Полыхаев, неожиданно для всех, перешел на другую песню:

Шел трамвай девятый номер, На площадке ктой-то помер,

Тянут, тянут мертвеца, Ламца-дрица. Ца-ца.

После отъезда Полыхаева производительность труда в

"Геркулесе" слегла понизилась. Смешно было бы работать в полную

силу, не зная, останешься ли в этом помещении, или придется со

всеми канцпринадлежностями тащиться в "Жесть и бекон". Но еще

смешнее было бы работать в полную силу после возвращения

Полыхаева. Он вернулся, как выразился Бомзе, на щите, помещение

осталось за "Геркулесом", и сотрудники посвящали служебные часы

насмешкам над коммунотделом.

Повергнутое учреждение просило отдать хотя бы умывальники

и панцирные кровати, но возбужденный успехом Полыхаев даже не

ответил. Тогда схватка возобновилась с новой силой. В центр

летели жалобы. Опровергать их Полыхаев выезжал лично. Все чаще

на квартире Бомзе слышалось победное "пейдодна", и все более

широкие слои сотрудников втягивались в работу по борьбе за

помещение. Постепенно забывались лесо-- и пиломатериалы. Когда

Полыхаев находил вдруг у себя на столе бумажку, касающуюся

экспортных кедров или диктовых листов, он так поражался, что

некоторое время даже не понимал, чего от него хотят. Сейчас он

был поглощен выполнением чрезвычайно важной задачи-переманивал

к себе на высший оклад двух особенно опасных коммунотдельцев.

-- Вам повезло, -- говорил Остап своему спутнику. -- Вы

присутствуете при смешном событии -- Остап Бендер идет по

горячему следу. Учитесь! Мелкая уголовная сошка, вроде

Паниковского, написала бы Корейко письмо: "Положите во дворе

под мусорный ящик шестьсот рублей, иначе будет плохо"-и внизу

пририсовала бы крест, череп и свечу. Соня Золотая Ручка,

достоинств которой я отнюдь не желаю умалить, в конце концов

прибегла бы к обыкновенному хипесу, что принесло бы ей тысячи

полторы. Дело женское. Возьмем, наконец, корнета Савина.

Аферист выдающийся. Как говорится, негде пробы ставить. А что

сделал бы он? Приехал бы к Корейко на квартиру под видом

болгарского царя, наскандалил бы в домоуправлении и испортил бы

все дело. Я же, как видите, не тороплюсь. Мы сидим в

Черноморске уже неделю, а я только сегодня иду на первое

свидание... Ага, вот и финсчетный зал! Ну, бортмеханик,

покажите мне больного. Ведь вы специалист по Корейко.

Они вошли в гогочущий, наполненный посетителями зал, и

Балаганов повел Бендера в угол, где за желтой перегородкой

сидели Чеважевская, Корейко, Кукушкинд и Дрейфус. Балаганов уже

поднял руку, чтобы указать ею миллионера, когда Остап сердито

шепнул:

-- Вы бы еще закричали во всю глотку: "Вот он, богатей!

Держите его! " Спокойствие. Я угадаю сам. Который же из

четырех?

Остап уселся на прохладный мраморный подоконник и,

по-детски болтая ногами, принялся рассуждать:

-- Девушка не в счет. Остаются трое: красномордый подхалим

с белыми глазами, старичок боровичок в железных очках и толстый

барбос серьезнейшего вида. Старичка боровичка я с негодованием

отметаю. Кроме ваты, которой он заткнул свои мохнатые уши,

никаких ценностей у него не имеется. Остаются двое: барбос и

белоглазый подхалим. Кто же из них Корейко? Надо подумать.

Остап вытянул шею и стал сравнивать кандидатов. Он так

быстро вертел головой, словно следил за игрой в теннис,

провожая взглядом каждый мяч.

-- Знаете, бортмеханик, - сказал он, наконец, - толстый

барбос больше подходит к роли подпольного миллионера, нежели

белоглазый подхалим. Вы обратите внимание на тревожный блеск в

глазах барбоса. Ему не сидится на месте, ему не терпится, ему

хочется поскорее побежать домой и запустить свои лапы в пакеты

с червонцами. Конечно, это он собиратель каратов и долларов.

Разве вы не видите, что эта толстая харя является не чем иным,

как демократической комбинацией из лиц Шейлока, Скупого рыцаря

и Гарпагона? А тот, белоглазый, просто ничтожество, советский

мышонок. У него, конечно, есть состояние-двенадцать рублей в

сберкассе. Предел его ночных грез -- покупка волосатого пальто

с телячьим воротником. Это -- не Корейко. Это -- мышь,

которая...

Но тут полная блеска речь великого комбинатора была

прервана мужественным криком, который донесся из глубин

финсчетного зала и, несомненно, принадлежал работнику, имеющему

право кричать:

-- Товарищ Корейко! Где же цифровые данные о задолженности

нам коммунотдела? Товарищ Полыхаев срочно требует.

Остап толкнул Балаганова ногой. Но барбос спокойно

продолжал скрипеть пером. Его лицо, носившее характернейшие

черты Шейлока, Гарпагона и Скупого рыцаря, не изменилось. Зато

красномордый блондин с белыми глазами, это ничтожество, этот

советский мышонок, обуянный мечтою о пальто с телячьим

воротником, проявил необычайное оживление. Он хлопотливо

застучал ящиками стола, схватил какую-то бумажонку и быстро

побежал на зов.

Великий комбинатор крякнул и испытующе посмотрел на

Балаганова. Шура засмеялся.

-- Да, -- сказал Остап после некоторого молчания. - Этот

денег на тарелочке не принесет. Разве только я очень уж

попрошу. Объект, достойный уважения. Теперь -- скорее на

воздух. В моем мозгу родилась забавная комбинация. Сегодня

вечером мы с божьей помощью впервые потрогаем господина Корейко

за вымя. Трогать будете вы, Шура.

ГЛАВА XII. ГОМЕР, МИЛЬТОН И ПАНИКОВСКИЙ

Инструкция была самая простая:

1. Случайно встретиться с гражданином Корейко на улице.

2. Не бить его ни под каким видом и вообще не применять

физического воздействия.

3. Отобрать все, что будет обнаружено в карманах

поименованного гражданина.

4. Об исполнении донести.

Несмотря на исключительную простоту и ясность указаний,

сделанных великим комбинатором. Балаганов и Паниковский завели

жаркий спор. Сыновья лейтенанта сидели на зеленой скамейке в

городском саду, значительно поглядывая на подъезд "Геркулеса".

Препираясь, они не замечали даже, что ветер, сгибавший пожарную

струю фонтана, сыплет на них сеянную водичку. Они только

дергали головами, бессмысленно смотрели на чистое небо и

продолжали спорить.

Паниковский, который по случаю жары заменил толстую куртку

топорника ситцевой рубашонкой с отложным воротником, держался

высокомерно. Он очень гордился возложенным на него поручением.

-- Только кража, -- говорил он.

-- Только ограбление, - возражал Балаганов, который тоже

был горд доверием командора.

-- Вы жалкая, ничтожная личность, - заявил Паниковский, с

отвращением глядя на собеседника.

-- А вы калека, - заметил Балаганов. -- Сейчас начальник

я!

-- Кто начальник?

-- Я начальник. Мне поручено.

-- Вам?

-- Мне.

-- Тебе?

-- А кому же еще? Уж не тебе ли? И разговор перешел в

область, не имевшую ничего общего с полученной инструкцией.

Жулики так разгорячились, что начали даже легонько отпихивать

друг друга ладонями и наперебой вскрикивать: "А ты кто такой? "

Такие действия предшествуют обычно генеральной драке, в которой

противники бросают шапки на землю, призывают прохожих в

свидетели и размазывают на своих щетинистых мордасах детские

слезы.

Но драки не произошло. Когда наступил наиболее подходящий

момент для нанесения первой пощечины, Паниковский вдруг убрал

руки и согласился считать Балаганова своим непосредственным

начальством.

Вероятно, он вспомнил, что его часто били отдельные лица и

целые коллективы и что при этом ему бывало очень больно.

Захватив власть в свои руки, Балаганов сразу смягчился.

-- Почему бы не ограбить? - сказал он менее настойчиво. -

Разве так трудно? Корейко вечером идет по улице. Темно. Я

подхожу с левой руки. Вы подходите справа. Я толкаю его в левый

бок, вы толкаете в правый. Этот дурак останавливается и

говорит: "Хулиган! " Мне. "Кто хулиган? "-спрашиваю я. И вы

тоже спрашиваете, кто хулиган, и надавливаете справа. Тут я даю

ему по морд... Нет, бить нельзя!

-- В том-то и дело, что бить нельзя, - лицемерно вздохнул

Паниковский. -- Бендер не позволяет.

-- Да я сам знаю... В общем, я хватаю его за руки, а вы

смотрите, нет ли в карманах чего лишнего. Он, как водится,

кричит "милиция", и тут я его... Ах ты, черт возьми, нельзя

бить. В общем, мы уходим домой. Ну, как план?

Но Паниковский уклонился от прямого ответа. Он взял из рук

Балаганова резную курортную тросточку с рогаткой вместо

набалдашника и, начертив прямую линию на песке, сказал:

-- Смотрите. Во-первых, ждать до вечера. Во-вторых...

И Паниковский от правого конца прямой повел вверх

волнистый перпендикуляр.

-- Во-вторых, он может сегодня вечером просто не выйти на

улицу. А если даже выйдет, то...

Тут Паниковский соединил обе линии третьей, так что на

песке появилось нечто похожее на треугольник, и закончил:

-- Кто его знает? Может быть, он будет прогуливаться в

большой компании. Как вам это покажется?

Балаганов с уважением посмотрел на треугольник. Доводы

Паниковского показались ему не особенно убедительными, но в

треугольнике чувствовалась такая правдивая безнадежность, что

Балаганов поколебался. Заметив это, Паниковский не стал

мешкать.

-- Поезжайте в Киев! - сказал он неожиданно. - И тогда вы

поймете, что я прав. Обязательно поезжайте в Киев!

-- Какой там Киев! - пробормотал Шура. - Почему?

-- Поезжайте в Киев и спросите там, что делал Паниковский

до революции. Обязательно спросите!

-- Что вы пристаете? -- хмуро сказал Балаганов.

-- Нет, вы спросите! - требовал Паниковский. - Поезжайте и

спросите! И вам скажут, что до революции Паниковский был

слепым. Если бы не революция, разве я пошел бы в дети

лейтенанта Шмидта, как вы думаете? Ведь я был богатый человек.

У меня была семья и на столе никелированный самовар. А что меня

кормило? Синие очки и палочка.

Он вынул из кармана картонный футляр, оклеенный черной

бумагой в тусклых серебряных звездочках, и показал синие очки.

-- Вот этими очками, - сказал он со вздохом, - я кормился

много лет. Я выходил в очках и с палочкой на Крещатик и просил

какого-нибудь господина почище помочь бедному слепому перейти

улицу. Господин брал меня под руку и вел. На другом тротуаре у

него уже не хватало часов, если у него были часы, или

бумажника. Некоторые носили с собой бумажники.

-- Почему же вы бросили это дело? -- спросил Балаганов

оживившись.

-- Революция, -- ответил бывший слепой. -- Раньше я платил

городовому на углу Крещатика и Прорезной пять рублей в месяц, и

меня никто не трогал. Городовой следил даже, чтобы меня не

обижали. Хороший был человек! Фамилия ему была Небаба, Семен

Васильевич. Я его недавно встретил. Он теперь музыкальный

критик. А сейчас? Разве можно связываться с милицией? Не видел

хуже народа. Они какие-то идейные стали, какие-то

культуртрегеры. И вот, Балаганов, на старости лет пришлось

сделаться аферистом. Но для такого экстренного дела можно

пустить в ход мои старые очки. Это гораздо вернее ограбления.

Через пять минут из общественной уборной, обсаженной

табаком и мятой, вышел слепец в синих очках. Задрав подбородок

в небо и мелко постукивая перед собой курортной палочкой, он

направился к выходу из сада. Следом за ним двигался Балаганов.

Паниковского нельзя было узнать. Отогнув назад плечи и

осторожно ставя ноги на тротуар, он вплотную подходил к домам,

стуча палочкой по витринным поручням, натыкался на прохожих и,

глядя сквозь них, шествовал дальше. Он работал настолько

добросовестно, что даже смял большую очередь, голова которой

упиралась в столбик с надписью "Остановка автобуса". Балаганов

только диву давался, глядя на бойкого слепого.

Паниковский злодействовал до тех пор, покуда из

геркулесовского подъезда не вышел Корейко. Балаганов заметался.

Сначала он подскочил слишком близко к месту действия, потом

отбежал слишком далеко. И лишь после всего этого занял удобную

для наблюдений позицию у фруктового киоска. Во рту у него

почему-то появился противный вкус, словно бы он полчаса сосал

медную дверную ручку. Но, взглянув на эволюции Паниковского, он

успокоился.

Балаганов увидел, что слепой повернулся фронтом к

миллионеру, зацепил его палочкой по ноге и ударил плечом. После

этого они, видимо, обменялись несколькими словами. Затем

Корейко улыбнулся, взял слепого под руку и помог ему сойти на

мостовую. Для большей правдоподобности Паниковский изо всех сил

колотил палкой по булыжникам и задирал голову, будто он был

взнуздан. Дальнейшие действия слепого отличались такой чистотой

и точностью, что Балаганов почувствовал даже зависть.

Паниковский обнял своего спутника за талию. Его рука скользнула

по левому боку Корейко и на некую долю секунды задержалась над

парусиновым карманом миллионера-конторщика.

-- Ну-ну, - шептал Балаганов. - Давай, старик, давай!

Но в то же мгновение блеснули стекла, тревожно промычала

груша, затряслась земля, и большой белый автобус, еле

удержавшись на колесах, резко осадил на средине мостовой.

Одновременно с этим раздались два крика:

-- Идиот! Автобуса не видит! -- визжал Паниковский,

выскочив из-под колеса и грозя провожатому сорванными с носа

очками.

-- Он не слепой! - удивленно вскричал Корейко. - Ворюга!

Все заволокло синим дымом, автобус покатил дальше, и,

когда бензиновая завеса разодралась, Балаганов увидел, что

Паниковский окружен небольшой толпой граждан. Вокруг мнимого

слепого началась какаято возня. Балаганов подбежал поближе. По

лицу Паниковского бродила безобразная улыбка. Он был странно

безучастен ко всему происходящему, хотя одно ухо его было таким

рубиновым, что, вероятно, светилось бы в темноте и при его

свете можно было бы даже проявлять фотографические пластинки.

Расталкивая сбегавшихся отовсюду граждан, Балаганов

бросился в гостиницу "Карлсбад".

Великий комбинатор сидел за бамбуковым столиком и писал.

-- Паниковского бьют! - закричал Балаганов, картинно

появляясь в дверях.

-- Уже? -- деловито спросил Бендер. -- Что-то очень

быстро.

-- Паниковского бьют! -- с отчаянием повторил рыжий Шура.

-- Возле "Геркулеса".

-- Чего вы орете, как белый медведь в теплую погоду? -

строго сказал Остап. - Давно бьют?

-- Минут пять.

-- Так бы сразу и сказали. Вот вздорный старик! Ну, пойдем

полюбуемся. По дороге расскажете.

Когда великий комбинатор прибыл к месту происшествия,

Корейко уже не было, но вокруг Паниковского колыхалась великая

толпа, перегородившая улицу. Автомобили нетерпеливо крякали,

упершись в людской массив. Из окон амбулатории смотрели

санитарки в белых халатах. Бегали собаки с выгнутыми сабельными

хвостами. В городском саду перестал бить фонтан. Решительно

вздохнув, Бендер втиснулся в толпу.

-- Пардон, - говорил он, - еще пардон! Простите, мадам,

это не вы потеряли на углу талон на повидло? Скорей бегите, он

еще там лежит. Пропустите экспертов, вы, мужчины! Пусти, тебе

говорят, лишенец!

Применяя таким образом политику кнута и пряника, Остап

пробрался к центру, где томился Паниковский. К этому времени

при свете другого уха нарушителя конвенции тоже можно было бы

производить различные фотографические работы. Увидев командора,

Паниковский жалобно понурился.

-- Вот этот? -- сухо спросил Остап, толкая Паниковского в

спину.

-- Этот самый, -- радостно подтвердили многочисленные

правдолюбцы. -- Своими глазами видели.

Остап призвал граждан к спокойствию, вынул из кармана

записную книжку и, посмотрев на Паниковского, властно произнес:

-- Попрошу свидетелей указать фамилии и адреса. Свидетели,

записывайтесь!

Казалось бы, граждане, проявившие такую активность в

поимке Паниковского, не замедлят уличить преступника своими

показаниями. На самом же деле при слове "свидетели" все

правдолюбцы поскучнели, глупо засуетились и стали пятиться. В

толпе образовались промоины и воронки. Она разваливалась на

глазах.

-- Где же свидетели? -- повторил Остап. Началась паника.

Работая локтями, свидетели выбирались прочь, и в минуту улица

приняла свой обычный вид. Автомобили сорвались с места, окна

амбулатории захлопнулись, собаки принялись внимательно

осматривать основания тротуарных тумб, и в городском саду с

нарзанным визгом снова поднялась струя фонтана.

Убедившись, что улица очищена и что Паниковскому уже не

грозит опасность, великий комбинатор ворчливо сказал:

-- Бездарный старик! Неталантливый сумасшедший! Еще один

великий слепой выискался -- Паниковский! Гомер, Мильтон и

Паниковский! Теплая компания! А Балаганов? Тоже-матрос с

разбитого корабля. Паниковского бьют, Паниковского бьют! А

сам... Идемте в городской сад. Я вам устрою сцену у фонтана.

У фонтана Балаганов сразу же переложил всю вину на

Паниковского. Оскандалившийся слепой указывал на свои

расшатавшиеся за годы лихолетья нервы и кстати заявил, что во

всем виноват Балаганов-личность, как известно, жалкая и

ничтожная. Братья тут же принялись отпихивать друг друга

ладонями. Уже послышались однообразные возгласы: "А ты кто

такой? ", уже вырвалась из очей Паниковского крупная слеза,

предвестница генеральной драки, когда великий комбинатор,

сказав "брек", развел противников, как судья на ринге.

-- Боксировать будете по выходным дням, -- промолвил он. -

Прелестная пара: Балаганов в весе петуха, Паниковский в весе

курицы! Однако, господа чемпионы, работники из вас-как из

собачьего хвоста сито. Это кончится плохо. Я вас уволю, тем

более что ничего социально ценного вы собою не представляете.

Паниковский и Балаганов, позабыв о ссоре, принялись

божиться и уверять, что сегодня же к вечеру во что бы то ни

стало обыщут Корейко. Бендер только усмехался.

-- Вот увидите, - хорохорился Балаганов. - Нападение на

улице. Под покровом ночной темноты. Верно, Михаил Самуэлевич?

-- Честное, благородное слово, -- поддержал Паниковский. -

Мы с Шурой... не беспокойтесь! Вы имеете дело с Паниковским.

-- Это меня и печалит, -- сказал Бендер, -- хотя,

пожалуйста... Как вы говорите? Под покровом ночной темноты?

Устраивайтесь под покровом. Мысль, конечно, жиденькая. Да и

оформление тоже, вероятно, будет убогое.

После нескольких часов уличного дежурства объявились,

наконец, все необходимые данные: покров ночной темноты и сам

пациент, вышедший с девушкой из дома, где жил старый ребусник.

Девушка не укладывалась в план. Пока что пришлось последовать

за гуляющими, которые направились к морю.

Горящий обломок луны низко висел над остывающим берегом.

На скалах сидели черные базальтовые, навек обнявшиеся парочки.

Море шушукалось о любви до гроба, о счастье без возврата, о

муках сердца и тому подобных неактуальных мелочах. Звезда

говорила со звездой по азбуке Морзе, зажигаясь и потухая.

Световой туннель прожектора соединял берега залива. Когда он

исчез, на его месте долго еще держался черный столб.

-- Я устал, -- хныкал Паниковский, тащась по обрывам за

Александром Ивановичем и его дамой. - Я старый. Мне трудно.

Он спотыкался о сусликовые норки и падал, хватаясь руками

за сухие коровьи блины. Ему хотелось на постоялый двор, к

домовитому Козлевичу, с которым так приятно попить чаю и

покалякать о всякой всячине.

И в тот момент, когда Паниковский твердо уже решил идти

домой, предложив Балаганову довершить начатое дело одному,

впереди сказали:

-- Как тепло! Вы не купаетесь ночью, Александр Иванович?

Ну, тогда подождите здесь. Я только окунусь -- и назад.

Послышался шум сыплющихся с обрыва камешков, белое платье

исчезло, и Корейко остался один.

-- Скорей! - шепнул Балаганов, дергая Паниковского за

руку. - Значит, я захожу с левой стороны, а вы-справа. Только

живее!

-- Я-слева, - трусливо сказал нарушитель конвенции.

-- Хорошо, хорошо, вы - слева. Я толкаю его в левый бок,

нет, в правый, а вы жмете слева.

-- Почему слева?

-- Вот еще! Ну, справа. Он говорит: "Хулиган", а вы

отвечаете: "Кто хулиган? "

-- Нет, вы первый отвечаете.

-- Хорошо. Все Бендеру скажу. Пошли, пошли. Значит, вы

слева...

И доблестные сыны лейтенанта, отчаянно труся, приблизились

к Александру Ивановичу.

План был нарушена самом же начале. Вместо того чтобы,

согласно диспозиции, зайти с правой стороны и толкнуть

миллионера в правый бок, Балаганов потоптался на месте и

неожиданно сказал:

-- Позвольте прикурить.

-- Я не курю, -- холодно ответил Корейко.

-- Так, - глупо молвил Шура, озираясь на Паниковского. - А

который час, вы не знаете?

-- Часов двенадцать.

-- Двенадцать, - повторил Балаганов. - Гм... Понятия не

имел.

-- Теплый вечер, - заискивающе сказал Паниковский.

Наступила пауза, во время которой неистовствовали сверчки.

Луна побелела, и при ее свете можно было заметить хорошо

развитые плечи Александра Ивановича. Паниковский не выдержал

напряжения, зашел за спину Корейко и визгливо крикнул:

-- Руки вверх!

-- Что? -- удивленно спросил Корейко.

-- Руки вверх, -- повторил Паниковский упавшим голосом.

Тотчас же он получил короткий, очень болезненный удар в

плечо и упал на землю. Когда он поднялся, Корейко уже сцепился

с Балагановым. Оба тяжело дышали, словно перетаскивали рояль.

Снизу донесся русалочный смех и плеск.

-- Что же вы меня бьете? -- надрывался Балаганов. -- Я же

только спросил, который час!..

-- Я тебе покажу, который час! -- шипел Корейко,

вкладывавший в свои удары вековую ненависть богача к грабителю.

Паниковский на четвереньках подобрался к месту побоища и

сзади запустил обе руки в карманы геркулесовца. Корейко лягнул

его ногой, но было уже поздно. Железная коробочка от папирос

"Кавказ" перекочевала из левого кармана в руки Паниковского. Из

другого кармана посыпались на землю бумажонки и членские

книжечки.

-- Бежим! - крикнул Паниковский откуда-то из темноты.

Последний удар Балаганов получил в спину. Через несколько

минут помятый и взволнованный Александр Иванович увидел высоко

над собою две лунные, голубые фигуры. Они бежали по гребню

горы, направляясь в город.

Свежая, пахнущая йодом Зося застала Александра Ивановича

за странным занятием. Он стоял на коленях и, зажигая спички

срывающимися пальцами, подбирал с травы бумажонки. Но, прежде

чем Зося успела спросить, в чем дело, он уже нашел квитанцию на

чемоданишко, покоящийся в камере хранения ручного багажа, между

камышовой корзинкой с черешнями и байковым портпледом.

-- Случайно выронил, - сказал он, напряженно улыбаясь и

бережно пряча квитанцию.

О папиросной коробке "Кавказ" с десятью тысячами, которые

он не успел переложить в чемодан, вспомнилось eмy только при

входе в город.

Покуда шла титаническая борьба на морском берегу, Остап

Бендер решил, что пребывание в гостинице на виду у всего города

выпирает из рамок затеянного дела и придает ему ненужную

официальность. Прочтя в черноморской вечорке объявление: "Сд.

пр. ком. в. уд. в. н. м. од. ин. ход. ", и мигом сообразив, что

объявление это означает -- "Сдается прекрасная комната со всеми

удобствами и видом на море одинокому интеллигентном"у

холостяку", Остап подумал: "Сейчас я, кажется, холост. Еще

недавно старгородский загс прислал мне извещение о том, что

брак мой с гражданкой Грицацуевой расторгнут по заявлению с ее

стороны и что мне присваивается добрачная фамилия О. Бендер.

Что ж, придется вести добрачную жизнь. Я холост, одинок и

интеллигентен. Комната безусловно остается за мной".

И, натянув прохладные белые брюки, великий комбинатор

отправился по указанному в объявлении адресу.

ГЛАВА XIII. ВАСИСУАЛИЙ ЛОХАНКИН И ЕГО РОЛЬ В РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Ровно в шестнадцать часов сорок минут Васисуалий Лоханкин

объявил голодовку.

Он лежал на клеенчатом диване, отвернувшись от всего мира,

лицом к выпуклой диванной спинке. Лежал он в подтяжках и

зеленых носках, которые в Черноморске называют также

карпетками.

Поголодав минут двадцать в таком положении, Лоханкин

застонал, перевернулся на другой бок и посмотрел на жену. При

этом зеленые карпетки описали в воздухе небольшую дугу. Жена

бросала в крашеный дорожный мешок свое добро: фигурные флаконы,

резиновый валик для массажа, два платья с хвостами и одно

старое без хвоста, фетровый кивер со стеклянным полумесяцем,

медные патроны с губной помадой и трикотажные рейтузы.

-- -- Варвара! - сказал Лоханкин в нос. Жена молчала,

громко дыша.

-- Варвара! - повторил он. -- Неужели ты в самом деле

уходишь от меня к Птибурдукову?

-- Да, -- ответила жена. -- Я ухожу. Так надо.

-- Но почему же, почему? -- сказал Лоханкин с коровьей

страстностью.

Его и без того крупные ноздри горестно раздулись.

Задрожала фараонская бородка.

-- Потому что я его люблю.

-- А я как же?

-- Васисуалий! Я еще вчера поставила тебя в известность. Я

тебя больше не люблю.

-- Ноя1 Я же тебя люблю, Варвара!

-- Это твое частное дело, Васисуалий. Я ухожу к

Птибурдукову. Так надо.

-- Нет! -- воскликнул Лоханкин. -- Так не надо! Не может

один человек уйти, если другой его любит!

-- Может, - раздраженно сказала Варвара, глядясь в

карманное зеркальце. -- И вообще перестань дурить, Васисуалий.

-- В таком случае я продолжаю голодовку! - закричал

несчастный муж. -- Я буду голодать до тех пор, покуда ты не

вернешься. День. Неделю. Год буду голодать!

Лоханкин снова перевернулся и уткнул толстый нос в

скользкую холодную клеенку.

-- Так вот и буду лежать в подтяжках, - донеслось с

дивана, -- пока не умру. И во всем будешь виновата ты с

инженером Птибурдуковым.

Жена подумала, надела на белое невыпеченное плечо

свалившуюся бретельку и вдруг заголосила:

-- Ты не смеешь так говорить о Птибурдукове! Он выше тебя!

Этого Лоханкин не снес. Он дернулся, словно электрический

разряд пробил его во всю длину, от подтяжек до зеленых

карпеток.

-- Ты самка, Варвара, -- тягуче заныл он. -- Ты публичная

девка!

-- Васисуалий, ты дурак! -- спокойно ответила жена.

-- Волчица ты, -- продолжал Лоханкин в том же тягучем

тоне. -- Тебя я презираю. К любовнику уходишь от меня. К

Птибурдукову от меня уходишь. К ничтожному Птибурдукову нынче

ты, мерзкая, уходишь от меня. Так вот к кому ты от меня

уходишь! Ты похоти предаться хочешь с ним. Волчица старая и

мерзкая притом!

Упиваясь своим горем, Лоханкин даже не замечал, что

говорит пятистопным ямбом, хотя никогда стихов не писал и не

любил их читать.

-- Васисуалий! Перестань паясничать, - сказала волчица,

застегивая мешок. -- Посмотри, на кого ты похож. Хоть бы

умылся. Я ухожу. Прощай, Васисуалий! Твою хлебную карточку я

оставляю на столе.

И Варвара, подхватив мешок, пошла к двери. Увидев, что

заклинания не помогли, Лоханкин живо вскочил с дивана, подбежал

к столу и с криком: "Спасите! "--порвал карточку. Варвара

испугалась. Ей представился муж, иссохший от голода, с

затихшими пульсами и холодными конечностями.

-- Что ты сделал? - сказала она. - Ты не смеешь голодать!

-- Буду! -- упрямо заявил Лоханкин.

-- Это глупо, Васисуалий. Это бунт индивидуальности.

-- И этим я горжусь, -- ответил Лоханкин подозрительным по

ямбу тоном. - Ты недооцениваешь значения индивидуальности и

вообще интеллигенции.

-- Но ведь общественность тебя осудит.

-- Пусть осудит, - решительно сказал Васисуалий и снова

повалился на диван.

Варвара молча швырнула мешок на пол, поспешно стащила с

головы соломенный капор и, бормоча: "взбесившийся самец",

"тиран", "собственник", торопливо сделала бутерброд с

баклажанной икрой.

-- Ешь! -- сказала она, поднося пищу к пунцовым губам

мужа. - Слышишь, Лоханкин? Ешь сейчас же. Ну!

-- Оставь меня, -- сказал он, отводя руку жены. Пользуясь

тем, что рот голодающего на мгновение открылся, Варвара ловко

впихнула бутерброд в отверстие, образовавшееся между фараонской

бородкой и подбритыми московскими усиками. Но голодающий

сильным ударом языка вытолкнул пищу наружу.

-- Ешь, негодяй! - в отчаянии крикнула Варвара, тыча

бутербродом. -- Интеллигент!

Но Лоханкин отводил лицо и отрицательно мычал. Через

несколько минут разгоряченная, вымазанная зеленой икрой Варвара

отступила. Она села на свой мешок и заплакала ледяными слезами.

Лоханкин смахнул с бороды затесавшиеся туда крошки, бросил

на жену осторожный, косой взгляд и затих на своем диване. Ему

очень не хотелось расставаться с Варварой. Наряду с множеством

недостатков y Варвары были два существенных достижения: большая

белая грудь и служба. Сам Васисуалий никогда и нигде не служил.

Служба помешала бы ему думать о значении русской интеллигенции,

к каковой социальной прослойке он причислял и себя. Таким

образом, продолжительные думы Лоханкина сводились к приятной и

близкой теме: "Васисуалий Лоханкин и его значение", "Лоханкин и

трагедия русского Либерализма", "Лоханки и его роль в русской

революции". Обо всем этом было легко и покойно думать,

разгуливая по комнате" фетровых сапожках, купленных на

Варварины деньги, и поглядывая на любимый шкаф, где мерцали

церковным золотом корешки брокгаузовского энциклопедического

словаря. Подолгу стаивал Васисуалий перед шкафом, переводя

взоры с корешка на корешок. По ранжиру вытянулись там дивные

образцы переплетного искусства: Большая медицинская

энциклопедия, "Жизнь животных", пудовый том "Мужчина и

женщина", а также "Земля и люди" Элизе Реклю.

"Рядом с этой сокровищницей мысли, -- неторопливо думал

Васисуалий, - делаешься чище, как-то духовно растешь".

Придя к такому заключению, он радостно вздыхал, вытаскивал

из-под шкафа "Родину" за 1899 года переплете цвета морской

волны с пеной и брызгами, рассматривал картинки англо-бурской

войны, объявление неизвестной дамы, под названием: "Вот как я

увеличила свой бюст на шесть дюймов" -- и прочие интересные

штучки.

С уходом Варвары исчезла бы и материальная база, на

которой покоилось благополучие достойнейшего представителя

мыслящего человечества.

Вечером пришел Птибурдуков. Он долго не решался войти в

комнаты Лоханкиных и мыкался по кухне среди длиннопламенных

примусов и протянутых накрест веревок, на которых висело сухое

гипсовое белье с подтеками синьки. Квартира оживилась. Хлопали

двери, проносились тени, светились глаза жильцов, и где-то

страстно вздохнули: - мужчина пришел.

Птибурдуков снял фуражку, дернул себя за инженерский ус и,

наконец, решился.

-- Варя, - умоляюще сказал он, входя в комнату, -мы же

условились...

-- Полюбуйся, Сашук! -- закричала Варвара, хватая его за

руку и подталкивая к дивану. - Вот он! Лежит! Самец! Подлый

собственник! Понимаешь, этот крепостник объявил голодовку из-за

того, что я хочу от него уйти.

Увидев Птибурдукова, голодающий сразу же пустил в ход

пятистопный ямб.

-- Птибурдуков, тебя я презираю, -- заныл он. - Жены моей

касаться ты не смей. Ты хам, Птибурдуков, мерзавец! Куда жену

уводишь от меня?

-- Товарищ Лоханкин, -- ошеломленно сказал Птибурдуков,

хватаясь за усы.

-- Уйди, уйди, тебя я ненавижу, - продолжал Васисуалий,

раскачиваясь, как старый еврей на молитве, -- ты гнида жалкая и

мерзкая притом. Не инженер ты -- хам, мерзавец, сволочь,

ползучий гад и сутенер притом!

-- Как вам не стыдно, Васисуалий Андреич, -- сказал

заскучавший Птибурдуков, -- даже просто глупо. Ну, подумайте,

что вы делаете? На втором году пятилетки...

-- Он мне посмел сказать, что это глупо! Он, он, жену

укравший у меня! Уйди, Птибурдуков, не то тебе по вые, по шее

то есть, вам я надаю.

-- Больной человек, -- сказал Птибурдуков, стараясь

оставаться в рамках приличия.

Но Варваре эти рамки были тесны. Она схватила со стола уже

засохший зеленый бутерброд и подступила к голодающему. Лоханкин

защищался с таким отчаянием, словно бы его собирались

кастрировать. Птибурдуков отвернулся и смотрел в окно на

конский каштан, цветущий белыми свечками. Позади себя он слышал

отвратительное мычание Лоханкина и крики Варвары: "Ешь, подлый

человек! Ешь, крепостник! "

На другой день, расстроенная неожиданным препятствием,

Варвара не пошла на службу. Голодающему стало хуже.

-- Вот уже и рези в желудке начались, -- сообщил он

удовлетворенно, - а там цынга на почве недоедания, выпадение

волос и зубов.

Птибурдуков привел брата-военного врача.

Птибурдуков-второй долго прикладывал ухо к туловищу Лоханкина и

прислушивался к работе его органов с той внимательностью, с

какой кошка прислушивается к движению мыши, залезшей в

сахарницу. Во время осмотра Васисуалий глядел на свою грудь,

мохнатую, как демисезонное пальто, полными слез глазами. Ему

было очень жалко себя. Птибурдуков-второй посмотрел на

Птибурдукова-первого и сообщил, что больному диеты соблюдать не

надо. Есть можно все. Например, суп, котлеты, компот. Можно

также -- хлеб, овощи, фрукты. Не исключена рыба. Курить можно,

конечно соблюдая меру. Пить не советует, но для аппетита

неплохо было бы вводить в организм рюмку хорошего портвейна. В

общем, доктор плохо разобрался в душевной драме Лоханкиных.

Сановито отдуваясь и стуча сапогами, он ушел, заявив на

прощание, что больному не возбраняется также купаться в море и

ездить на велосипеде.

Но больной не думал вводить в организм ни компота, ни

рыбы, ни котлет, ни прочих разносолов. Он не пошел к морю

купаться, а продолжал лежать на диване, осыпая окружающих

бранчливыми ямбами. Варвара почувствовала к нему жалость.

"Из-за меня голодает, -- размышляла она с гордостью, -- какая

все-таки страсть. Способен ли Сашук на такое высокое чувство? "

И она бросала беспокойные взгляды на сытого Сашука, вид

которого показывал, что любовные переживания не помешают ему

регулярно вводить в организм обеды и ужины. И даже один раз,

когда Птибурдуков вышел из комнаты, она назвала Васисуалия

"бедненьким". При этом у рта голодающего снова появился

бутерброд и снова был отвергнут, "Еще немного выдержки, --

подумал Лоханкин, -- и не видать Птибурдукову моей Варвары".

Он с удовольствием прислушивался к голосам из соседней

комнаты.

-- Он умрет без меня, -- говорила Варвара, -- придется нам

подождать. Ты же видишь, что я сейчас не могу уйти.

Ночью Варваре приснился страшный сон. Иссохший от высокого

чувства Васисуалий глодал белые шпоры на сапогах военного

врача. Это было ужасно. На лице врача было покорное выражение,

словно у коровы, которую доит деревенский вор. Шпоры гремели,

зубы лязгали. В страхе Варвара проснулась.

Желтое японское солнце светило в упор, затрачивая всю свою

силу на освещение такой мелочишки, как граненая пробка от

пузырька с одеколоном "Турандот". Клеенчатый диван был пуст.

Варвара повела очами и увидела Васисуалия. Он стоял у открытой

дверцы буфета, спиной к кровати, и громко чавкал. От нетерпения

и жадности он наклонялся, притопывал ногой в зеленом носке и

издавал носом свистящие и хлюпающие звуки. Опустошив высокую

баночку консервов, он осторожно снял крышку с кастрюли и,

погрузив пальцы в холодный борщ, извлек оттуда кусок мяса. Если

бы Вар papa поймала мужа за этим занятием даже в лучшие времена

их брачной жизни, то и тогда Васисуалию пришлось бы худо.

Теперь же участь его была решена.

-- Лоханкин! - сказала она ужасным голосом. От испуга

голодающий выпустил мясо, которое шлепнулось обратно в

кастрюлю, подняв фонтанчик из капусты и морковных звезд. С

жалобным воем кинулся Васисуалий к дивану. Варвара молча и

быстро одевалась.

-- Варвара! -- сказал он в нос. -- Неужели ты, в самом

деле, уходишь от меня в Птибурдукову? Ответа не было.

-- Волчица ты, - неуверенно объявил Лоханкин, - тебя я

презираю, к Птибурдукову ты уходишь от меня...

Но было уже поздно. Напрасно хныкал Васисуалий о любви и

голодной смерти. Варвара ушла навсегда, волоча за собой

дорожный мешок с цветными рейтузами, фетровой шляпой, фигурными

флаконами и прочими предметами дамского обихода.

И в жизни Васисуалия Андреевича наступил период

мучительных дум и моральных-страданий. Есть люди, которые не

умеют страдать, как-то не выходит. А если уж и страдают, то

стараются проделать это как можно быстрее и незаметнее для

окружающих. Лоханкин же страдал открыто, величаво, он хлестал

свое горе чайными стаканами, он упивался им. Великая скорбь

давала ему возможность лишний раз поразмыслить о значении

русской интеллигенции, а равно о трагедии русского либерализма.

"А может быть, так надо, -- думал он, -- может быть, это

искупление, и я выйду из него очищенным? Не такова ли судьба

всех стоящих выше толпы людей с тонкой конституцией? Галилей,

Милюков, А. Ф. Кони. Да, да, Варвара права, так надо! "

Душевная депрессия не помешала ему, однако, дать в газету

объявление о сдаче внаем второй комнаты. "Это все-таки

материально поддержит меня на первых порах", -- решил

Васисуалий. И снова погрузился в туманные соображения о

страданиях плоти и значении души как источника прекрасного.

От этого занятия его не могли отвлечь даже настоятельные

указания соседей на необходимость тушить за собой свет в

уборной. Находясь в расстройстве чувств, Лоханкин постоянно

забывал это делать, что очень возмущало экономных жильцов.

Между тем обитатели большой коммунальной квартиры номер

три, в которой обитал Лоханкин, считались людьми своенравными и

известны были всему дому частыми скандалами и тяжелыми

склоками. Квартиру номер три прозвали даже "Вороньей

слободкой". Продолжительная совместная жизнь закалила этих

людей, и они не знали страха. Квартирное равновесие

поддерживалось блоками между отдельными жильцами. Иногда

обитатели "Вороньей слободки" объединялись все вместе против

какого-либо одного квартиранта, и плохо приходилось такому

квартиранту. Центростремительная сила сутяжничества

подхватывала его, втягивала в канцелярии юрисконсультов, вихрем

проносила через прокуренные судебные коридоры и вталкивала в

камеры товарищеских и народных судов. И долго еще скитался

непокорный квартирант, в поисках правды добираясь до самого

всесоюзного старосты товарища Калинина. И до самой своей смерти

квартирант будет сыпать юридическими словечками, которых

понаберется в разных присутственных местах, будет говорить не

"наказывается" а "наказуется", не "поступок", а "деяние". Себя

будет называть не "товарищ Жуков", как положено ему со дня

рождения, а "потерпевшая сторона". Но чаще всего и с особенным

наслаждением он будет произносить выражение "вчинить иск". И

жизнь его, которая и прежде не текла мoлoкoм и медом, станет

совсем уже дрянной,

Задолго до семейной драмы Лоханкиных летчик Севрюгов, к

несчастию своему проживавший в квартире номер три, вылетел по

срочной командировке Осоавиахима за Полярный круг. Весь мир,

волнуясь, следил за полетом Севрюгова. Пропала без вести

иностранная экспедиция, шедшая к полюсу, и Севрюгов должен был

ее отыскать. Мир жил надеждой на успешные действия летчика.

Переговаривались радиостанции всех материков, метеорологи

предостерегали отважного Севрюгова от магнитных бурь,

коротковолновики наполняли эфир свистом, и польская газета

"Курьер Поранны", близкая к министерству иностранных дел, уже

требовала расширения Польши до границы 1772 года. Целый. месяц

Севрюгов летал над ледяной пустыней, и грохот его моторов был

слышен во всем мире.

Наконец, Севрюгов совершил то, что совсем сбило с толку

газету, близкую к польскому министерству иностранных дел. Он

нашел затерянную среди торосов экспедицию, успел сообщить

точное ее местонахождение, но после этого вдруг исчез сам. При

этом известии земной шар переполнился криками. Имя Севрюгова

произносилось на трехстах двадцати языках и наречиях, включая

сюда язык чернокожих индейцев, портреты Севрюгова в звериных

шкурах появились на каждом свободном листке бумаги. В беседе с

представителями печати Габриэль д'Аннунцио заявил, что только

что закончил новый роман и сейчас же вылетает на поиски

отважного русского. Появился чарльстон "Мне тепло с моей

крошкой на полюсе". И старые московские халтурщики

Услышкин-Вертер, Леонид Трепетовский и Борис Аммиаков, издавна

практиковавшие литературный демпинг и "выбрасывавшие на рынок

свою продукцию по бросовым ценам, уже писали обозрение под

названием: "А вам не холодно? ". Одним словом, наша планета

переживала великую сенсацию.

Но еще большую сенсацию вызвало это сообщение в квартире

номер три, находящейся в доме номер восемь по Лимонному

переулку и известной больше под именем "Вороньей слободки".

-- Пропал наш квартирант, -- радостно говорил отставной

дворник Никита Пряхин, суша над примусом валеный сапог. --

Пропал, миленький. А не летай, не летай! Человек ходить должен,

а не летать. Ходить должен, ходить.

И он переворачивал валенок над стонущим огнем.

-- Долетался, желтоглазый, -- бормотала бабушка,

имени-фамилии которой никто не знал. Жила она на антресолях,

над кухней, и хотя вся квартира освещалась электричеством,

бабушка жгла у себя наверху керосиновую лампу с рефлектором.

Электричеству она не доверяла. -- Вот и комната освободилась,

площадь!

Бабушка первой произнесла слово, которое давно уже

тяжелило сердца обитателей "Вороньей слободки". О комнате

пропавшего летчика заговорили все: и бывший горский князь, а

ныне трудящийся Востока гражданин Гигиенишвили, и Дуня,

арендовавшая койку в комнате тети Паши, и сама тетя Паша --

торговка и горькая пьяница, и Александр Дмитриевич Суховейко-в

прошлом камергер двора его императорского величества, которого

в квартире звали просто Митричем, и прочая квартирная сошка, во

главе с ответственной съемщицей Люцией Францевной Пферд.

-- Что ж, -- сказал Митрич, поправляя золотые очки, когда

кухня наполнилась жильцами, -- раз товарищ исчез, надо делить.

Я, например, давно имею право на дополнительную площадь.

-- Почему ж мужчине площадь? - возразила коечница Дуня. --

Надо женщине. У меня, может, другого такого случая в жизни не

будет, чтоб мужчина вдруг пропал.

И долго она еще толклась между собравшимися, приводя

различные доводы в свою пользу и часто произнося слово

"мужчина".

Во всяком случае жильцы сходились на том, что комнату

нужно забрать немедленно.

В тот же день мир задрожал от новой сенсации. Смелый

Севрюгов нашелся, Нижний Новгород, Квебек и Рейкьявик услышали

позывные Севрюгова. Он сидел с подмятым шасси на восемьдесят

четвертой параллели. Эфир сотрясался от сообщений: "Смелый

русский чувствует себя отлично", "Севрюгов шлет рапорт

президиуму Осоавиахима! ", "Чарльз Линдберг считает Севрюгова

лучшим летчиком в мире", "Семь ледоколов вышли на помощь

Севрюгову и обнаруженной им экспедиции". В промежутках между

этими сообщениями газеты печатали только фотографии какихто

ледяных кромок и берегов. Без конца слышались слова: "Севрюгов,

Нордкап, параллель, Севрюгов, Земля Франца-Иосифа, Шпицберген,

Кингсбей, пимы, горючее, Севрюгов".

Уныние, охватившее при этом известии "Воронью слободку",

вскоре сменилось спокойной уверенностью. Ледоколы продвигались

медленно, с трудом разбивая ледяные поля.

-- Отобрать комнату-и все, - говорил Никита Пряхин. -- Ему

хорошо там на льду сидеть, а тут, например, Дуня все права

имеет. Тем более по закону жилец не имеет права больше двух

месяцев отсутствовать.

-- Как вам не стыдно, гражданин Пряхин! - возражала

Варвара, в то время еще Лоханкина, размахивая "Известиями". --

Ведь это герой. - Ведь он сейчас на восемьдесят четвертой

параллели!

-- Что еще за параллель такая, -- смутно отзывался Митрич.

-- Может, такой никакой параллели и вовсе нету. Этого мы не

знаем. В гимназиях не обучались.

Митрич говорил сущую правду. В гимназии он не обучался. Он

окончил Пажеский корпус.

-- Да вы поймите, -- кипятилась Варвара, поднося к носу

камергера газетный лист. - Вот статья. Видите? "Среди торосов и

айсбергов".

-- Айсберги! - говорил Митрич насмешливо. - Это мы понять

можем. Десять лет как жизни нет. Все Айсберги, Вайсберги,

Айзенберги, всякие там Рабиновичи. Верно Пряхин говорит.

Отобрать -- и все. Тем более, что вот и Люция Францевна

подтверждает насчет закона.

-- А вещи на лестницу выкинуть, к чертям собачьим! --

грудным голосом. воскликнул бывший князь, а ныне трудящийся

Востока, гражданин Гигиенишвили.

Варвару быстро заклевали, и она побежала жаловаться мужу.

-- А может быть, так надо, -- ответил муж, поднимая

фараонскую бороду, -- может, устами простого мужика Митрича

говорит великая сермяжная правда. Вдумайся только в роль

русской интеллигенции, в ее значение.

В тот великий день, когда ледоколы достигли, наконец,

палатки Севрюгова, гражданин Гигиенишвили взломал замок на

севрюговской двери и выбросил в коридор все имущество героя, в

том числе висевший на стене красный пропеллер. В комнату

вселилась Дуня, немедленно впустившая к себе за плату шестерых

коечников. На завоеванной площади всю ночь длился пир. Никита

Пряхин играл на гармонии, и камергер Митрич плясал "русскую" с

пьяной тетей Пашей.

Будь у Севрюгова слава хоть чуть поменьше той всемирной,

которую он приобрел своими замечательными полетами над

Арктикой, не увидел бы он никогда своей комнаты, засосала бы

его центростремительная сила сутяжничества, и до самой своей

смерти называл бы он себя не "отважным Севрюговым", не "ледовым

героем", а "потерпевшей стороной". Но на этот раз "Воронью

слободку" основательно прищемили. Комнату вернули (Севрюгов

вскоре переехал в новый дом), а бравый Гигиенишвили за

самоуправство просидел в тюрьме четыре месяца и вернулся оттуда

злой, как черт.

Именно он сделал осиротевшему Лоханкину первое

представление о необходимости регулярно тушить за собою свет,

покидая уборную. При этом глаза у него были решительно

дьявольские. Рассеянный Лоханки н не оценил важности демарша,

предпринятого гражданином Гигиенишвили, и таким образом

проморгал начало конфликта, который привел вскоре к ужасающему,

небывалому даже в жилищной, практике событию.

Вот как обернулось это дело. Васисуалий Андреевич

по-прежнему забывал тушить свет в помещении общего пользования.

Да н мог ли он помнить о таких мелочах быта, когда ушла жена,

когда остался он без копейки, когда не было еще точно уяснено

все многообразное значение русской интеллигенции? Мог ли он

думать, что жалкий бронзовый светишко восьмисвечовой лампы

вызовет в соседях такое большое чувство? Сперва его

предупреждали по нескольку раз в день. Потом прислали письмо,

составленное Митричем и подписанное всеми жильцами. И, наконец,

перестали предупреждать и уже не слали писем. Лоханкин еще не

постигал значительности происходящего, но уже смутно почудилось

ему, что некое кольцо готово сомкнуться.

Во вторник вечером прибежала тетипашина девчонка и одним

духом отрапортовала:

-- Они последний раз говорят, чтоб тушили. Но как-то так

случилось, что Васисуалий Андреевич снова забылся, и лампочка

продолжала преступно светить сквозь паутину и грязь. Квартира

вздохнула. Через минуту в Дверях лоханкинской комнаты показался

гражданин Гигиенишвили. Он был в голубых полотняных сапогах и в

плоской шапке из коричневого барашка.

-- Идем, -- сказал он, маня Васисуалия пальцем. Он крепко

взял его за руку, повел по темному коридору, где Васисуалий

почему-то затосковал и стал даже легонько брыкаться, и ударом в

спину вытолкнул его на средину кухни. Уцепившись за бельевые.

веревки, Лоханкин удержал равновесие и испуганно оглянулся.

Здесь собралась вся квартира. В молчании стояла здесь Люция

Францевна Пферд. Фиолетовые химические морщины лежали на -

властном лице ответственной съемщицы. Рядом с нею,

пригорюнившись, сидела на плите пьяненькая тетя Паша.

Усмехаясь, смотрел на оробевшего Лоханкина босой Никита Пряхин.

С антресолей свешивалась голова ничьей бабушки. Дуня делала

знаки Митричу, Бывший камергер двора улыбался, пряча что-то за

спиной.

-- Что? Общее собрание будет? -- спросил Васисуалий

Андреевич тоненьким голосом.

-- Будет, будет, -- сказал Никита Пряхин, приближаясь к

Лоханкину, -- все тебе будет. Кофе тебе будет, какава! Ложись!

-- закричал он вдруг, дохнув на Васисуалия не то водкой, не то

скипидаром.

-- В каком смысле ложись? -- спросил Васисуалий Андреевич,

начиная дрожать.

-- А что с ним говорить, с нехорошим человеком! -- сказал

гражданин Гигиенишвили. И, присев на корточки, принялся шарить

по талии Лоханкина, отстегивая подтяжки.

-- На помощь! -- шепотом произнес Васисуалий, устремляя

безумный взгляд на Люцию Францевну.

-- Свет надо было тушить! - сурово ответила гражданка

Пферд.

-- Мы не буржуи -- электрическую энергию зря жечь, --

добавил камергер Митрич, окуная что-то в ведро с водой.

-- Я не виноват! -- запищал Лоханкин, вырываясь из рук

бывшего князя, а ныне трудящегося Востока.

-- Все не виноваты! -- бормотал Никита Пряхин, придерживая

трепещущего жильца.

-- Я же ничего такого не сделал.

-- Все ничего такого не сделали.

-- У меня душевная депрессия.

-- У всех душевная.

-- Вы не смеете меня трогать. Я малокровный.

-- Все, все малокровные.

-- От меня жена ушла! - надрывался Васисуалий.

-- У всех жена ушла, - отвечал Никита Пряхин.

-- Давай, давай, Никитушко! - хлопотливо молвил камергер

Митрич, вынося к свету мокрые, блестящие розги. - За

разговорами до свету не справимся.

Васисуалия Андреевича положили животом на пол. Ноги его

молочно засветились. Гигиенишвили размахнулся изо всей силы, и

розга тонко запищала в воздухе.

-- Мамочка! - взвизгнул Васисуалий.

-- У всех мамочка! - наставительно сказал Никита, прижимая

Лоханкина коленом. И тут Васисуалий вдруг замолчал. "А может

быть, так надо, - подумал он, дергаясь от ударов и разлядывая

темные, панцирные ногти на ноге Никиты. -- Может, именно в этом

искупление, очищение, великая жертва... "

И покуда его пороли, покуда Дуня конфузливо смеялась, а

бабушка покрикивала с антресолей: "Так его, болезного, так его,

родименького! " -- Васисуалий Андреевич сосредоточенно думал о

значении русской интеллигенции и о том, что Галилей тоже

потерпел за правду.

Последним взял розги Митрич.

-- Дай-кось, я попробую, -- сказал он, занося руку. --

Надаю ему лозанов по филейным частям.

Но Лоханкину не пришлось отведать камергерской лозы. В

дверь черного хода постучали. Дуня бросилась открывать.

(Парадный ход "Вороньей слободки" был давно заколочен по той

причине, что жильцы никак не могли решить, кто первый должен

мыть лестницу. По этой же причине была наглухо заперта и ванная

комната. )

-- Васисуалий Андреевич, вас незнакомый мужчина

спрашивает, - сказала Дуня как ни в чем не бывало.

И все действительно увидели стоявшего в дверях незнакомого

мужчину в белых джентльменских брюках. Васисуалий Андреевич

живо вскочил, поправил свой туалет и с ненужной улыбкой обратил

лицо к вошедшему Бендеру.

-- Я вам не помешал? - учтиво спросил великий комбинатор

щурясь.

-- Да, да, -- пролепетал Лоханкин, шаркая ножкой, - видите

ли, тут я был, как бы вам сказать, немножко занят... Но...

кажется, я уже освободился? И он искательно посмотрел по

сторонам. Но в кухне уже не было никого, кроме тети Паши,

заснувшей на плите во время экзекуции. На дощатом полу валялись

отдельные прутики и белая полотняная пуговица с двумя

дырочками.

-- Пожалуйте ко мне, - пригласил Васисуалий.

-- А может быть, я вас все-таки отвлек? -- спросил Остап,

очутившись в первой комнате Лоханкина. - Нет? Ну, хорошо. Так

это у вас "Сд. пр. ком. в уд. в. ч. м. од. ин. хол. "? А она на

самом деле "пр. " и имеет "в. уд. "?

-- Совершенно верно, -- оживился Васисуалий, - прекрасная

комната, все удобства. И недорого возьму. Пятьдесят рублей в

месяц.

-- Торговаться я не стану, -- вежливо сказал Остап, -- но

вот соседи... Как они?

-- Прекрасные люди, -- ответил Васисуалий, -- и вообще все

удобства. И цена дешевая.

-- Но ведь они, кажется, ввели здесь телесные наказания?

-- Ах, - сказал Лоханкин проникновенно, - ведь в конце

концов кто знает? Может быть, так надо. Может быть, именно в

этом великая сермяжная правда.

-- Сермяжная? -- задумчиво повторил Бендер. - Она же

посконная, домотканая и кондовая? Так, так. В общем, скажите,

из какого класса гимназии вас вытурили за неуспешность? Из

шестого?

-- Из пятого, -- ответил Лоханкин.

-- Золотой класс. Значит, до физики Краевича вы не дошли?

И с тех пор вели исключительно интеллектуальный образ жизни?

Впрочем, мне все равно. Живите, как хотите. Завтра я к вам

переезжаю.

-- А задаток? - спросил бывший гимназист.

-- Вы не в церкви, вас не обманут, -- веско сказал великий

комбинатор. -- Будет и задаток. С течением времени.

ГЛАВА XIV. ПЕРВОЕ СВИДАНИЕ

Когда Остап вернулся в гостиницу "Карлсбад" и, Отразившись

несчетное число раз в вестибюльных, лестничных и коридорных

зеркалах, которыми так любят украшаться подобного рода

учреждения, вошел к себе, его смутил господствующий в номере

беспорядок. Красное плюшевое кресло лежало кверху куцыми

ножками, обнаруживая непривлекательную джутовую изнанку.

Бархатная скатерть с позументами съехала со стола. Даже картина

"Явление Христа народу" и та покосилась набок, потерявши в этом

виде большую часть поучительности, которую вложил в нее

художник. С балкона дул свежий пароходный ветер, передвигая

разбросанные по кровати денежные знаки. Между ними валялась

железная коробка от папирос "Кавказ", На ковре, сцепившись и

выбрасывая ноги, молча катались Паниковский и Балаганов.

Великий комбинатор брезгливо перешагнул через дерущихся и

вышел на балкон. Внизу, на бульваре, лепетали гуляющие,

перемалывался под ногами гравий, реяло над черными кленами

слитное дыхание симфонического оркестра. В темной глубине порта

кичился огнями и гремел железом строящийся холодильник. За

брекватером ревел и чего-то требовал невидимый пароход,

вероятно, просился в гавань.

Возвратившись в номер, Остап увидел, что молочные братья

уже сидят друг против друга на полу и, устало отпихиваясь

ладонями, бормочут: "А ты кто такой? "

-- Не поделились? - спросил Бендер, задергивая портьеру.

Паниковский и Балаганов быстро вскочили на ноги и

принялись рассказывать. Каждый из них приписывал весь успех

себе и чернил действия другого. Обидные для себя подробности

они, не сговариваясь, опускали, приводя взамен их большое

количество деталей, рисующих в выгодном свете их молодечество и

расторопность.

-- Ну, довольно? -- молвил Остап. -- Не стучите лысиной по

паркету. Картина битвы мне ясна. Так вы говорите, с ним была

девушка? Это хорошо. Итак, маленький служащий запросто носит в

кармане... вы, кажется, уже посчитали? Сколько там? Ого! Десять

тысяч! Жалованье господина Корейко за двадцать лет беспорочной

службы. Зрелище для богов, как пишут наиболее умные передовики.

Но не помешал ли я вам? Вы что-то делали тут на полу? Вы делили

деньги? Продолжайте, продолжайте, я посмотрю.

-- Я хотел честно, -- сказал Балаганов, собирая деньги с

кровати, -- по справедливости. Всем поровну -- по две с

половиной тысячи.

И, разложив деньги на четыре кучки, он скромно отошел в

сторону, сказавши:

-- Вам, мне, ему и Козлевичу.

-- Очень хорошо, -- заметил Остап. - А теперь пусть

разделит Паниковский, у него, как видно, имеется особое мнение.

Оставшийся при особом мнении Паниковский принялся за дело

с большим азартом. Наклонившись над кроватью, он шевелил

толстыми губами, слюнил пальцы и без конца переносил бумажки с

места на место, будто раскладывал большой королевский пасьянс.

После всех ухищрений на одеяле образовались три стопки:

одна-большая, из чистых, новеньких бумажек, вторая-такая же, но

из бумажек погрязнее, и третья -- маленькая и совсем грязная.

-- Нам с вами по четыре тысячи, -- сказал он Бендеру, -- а

Балаганову две. Он и на две не наработал.

-- А Козлевичу? - спросил Балаганов, в гневе закрывая

глаза.

-- За что же Козлевичу? -- завизжал Паниковский, -- Это

грабеж! Кто такой Козлевич, чтобы с ним делиться? Я не знаю

никакого Козлевича.

-- Все? -- спросил великий комбинатор.

-- Все, - ответил Паниковский, не отводя глаз от пачки с

чистыми бумажками. -- Какой может быть в этот момент Козлевич?

-- А теперь буду делить я, - по-хозяйски сказал Остап.

Он, не спеша, соединил кучки воедино, сложил деньги в

железную коробочку и засунул ее в карман белых брюк.

-- Все эти деньги, -- заключил он, -- будут сейчас же

возвращены потерпевшему гражданину Корейко. Вам нравится такой

способ дележки?

-- Нет, не нравится, -- вырвалось у Паниковского.

-- Бросьте шутить, Бендер, -- недовольно сказал Балаганов.

-- Надо разделить по справедливости.

-- Этого не будет, -- холодно сказал Остап. -- И вообще в

этот полночный час я с вами шутить не собираюсь. Паниковский

всплеснул старческими лиловатыми ладонями. Он с ужасом

посмотрел на великого комбинатора, отошел в угол и затих.

Изредка только сверкал оттуда золотой зуб нарушителя конвенции.

У Балаганова сразу сделалось мокрое, как бы сварившееся на

солнце лицо.

-- Зачем же мы работали? - сказал он, отдуваясь. -- Так

нельзя. Это... объясните.

-- Вам, -- вежливо сказал Остап, -- любимому сыну

лейтенанта, я могу повторить только то, что я говорил в

Арбатове. Я чту Уголовный кодекс. Я не налетчик, а идейный

борец за денежные знаки. В мои четыреста честных способов

отъема денег ограбление не входит, как-то не укладывается. И

потом мы прибыли сюда не за десятью тысячами. Этих тысяч мне

лично нужно по крайней мере пятьсот.

-- Зачем же вы послали нас? -- спросил Балаганов остывая.

-- Мы старались.

-- Иными словами, вы хотите спросить, известно ли

достопочтенному командору, с какой целью он предпринял

последнюю операцию? На это отвечу -- да, известно. Дело в

том...

В эту минуту в углу потух золотой зуб. Паниковский

развернулся, опустил голову и с криком: "А ты кто такой? "-вне

себя бросился на Остапа. Не переменяя позы и даже не повернув

головы, великий комбинатор толчком каучукового кулака вернул

взбесившегося нарушителя конвенции на прежнее место и

продолжал:

-- Дело в том, Шура, что это была проверка. У служащего с

сорокарублевым жалованьем оказалось в кармане десять тысяч

рублей, что несколько странно и дает нам большие шансы,

позволяет, как говорят марафоны и беговые жуки, надеяться на

куш. Пятьсот тысяч-это безусловно куш. И получим мы его так. Я

возвращу Корейко десять тысяч, и он их возьмет. Хотел бы я

видеть человека, который не взял бы назад своих денег. И вот

тут-то ему придет конец. Его погубит жадность. И едва только он

сознается в своем богатстве, я возьму его голыми руками. Как

человек умный, он поймет, что часть меньше целого, и отдаст мне

эту часть из опасения потерять все. И тут, Шура, на сцену

явится некая тарелочка с каемкой...

-- Правильно! -- воскликнул Балаганов. В углу плакал

Паниковский.

-- Отдайте мне мои деньги, -- шепелявил он, - я совсем

бедный! Ягод не был в бане. Я старый. Меня девушки не любят.

-- Обратитесь во Всемирную лигу сексуальных реформ, --

сказал Бендер. -- Может быть, там помогут.

-- Меня никто не любит, - продолжал Паниковский,

содрогаясь.

-- А за что вас любить? Таких, как вы, девушки не любят.

Они любят молодых, длинноногих, политически грамотных. А вы

скоро умрете. И никто не напишет про вас в газете: "Еще один

сгорел на работе". И на могиле не будет сидеть прекрасная вдова

с персидскими глазами. И заплаканные дети не будут спрашивать:

"Папа, папа, слышишь ли ты нас? "

-- Не говорите так! -- закричал перепугавшийся

Паниковский. -- Я всех вас переживу. Вы не знаете Паниковского.

Паниковский вас всех еще продаст и купит. Отдайте мои деньги.

-- Вы лучше скажите, будете служить или нет? Последний раз

спрашиваю.

-- Буду, -- ответил Паниковский, утирая медленные

стариковские слезы.

Ночь, ночь, ночь лежала над всей страной. В Черноморском

порту легко поворачивались крапы, спускали стальные стропы в

глубокие трюмы иностранцев и снова поворачивались, чтобы

осторожно, с кошачьей любовью опустить на пристань сосновые

ящики с оборудованием Тракторостроя. Розовый кометный огонь

рвался из высоких труб силикатных заводов. Пылали звездные

скопления Днепростроя, Магнитогорска и Сталинграда. На севере

взошла Краснопутиловская звезда, а за нею зажглось великое

множество звезд первой величины. Были тут фабрики, комбинаты,

электростанции, новостройки. Светилась вся пятилетка, затмевая

блеском старое, примелькавшееся еще египтянам небо.

И молодой человек, засидевшийся с любимой в рабочем клубе,

торопливо зажигал электрифицированную карту пятилетки и шептал:

-- Посмотри, вон красный огонек. Там будет Сибкомбайн. Мы

поедем туда. Хочешь?

И любимая тихо смеялась, высвобождая руки.

Ночь, ночь, ночь, как уже было сказано, лежала над всей

страной. Стонал во сне монархист Хворобьев. которому

привиделась огромная профсоюзная книжка. В поезде, на верхней

полке, храпел инженер Талмудовский, кативший из Харькова в

Ростов, куда манил его лучший оклад жалованья. Качались на

широкой атлантической волне американские джентльмены, увозя на

родину рецепт прекрасного пшеничного самогона. Ворочался на

своем диване Васисуалий Лоханкин, потирая рукой пострадавшие

места. Старый ребусник Синицкий зря жег электричество, сочиняя

для журнала "Водопроводное дело" загадочную картинку: "Где

председатель этого общего собрания рабочих и служащих,

собравшихся на выборы месткома насосной станции? " При этом он

старался не шуметь, чтобы не разбудить Зосю. Полыхаев лежал в

постели с Серной Михайловной. Прочие геркулесовцы спали

тревожным сном в разных частях города. Александр Иванович

Корейко не мог заснуть, мучимый мыслью о своем богатстве. Если

бы этого богатства не было вовсе, он спал бы спокойно. Что

делали Бендер, Балаганов и Паниковский-уже известно. И только о

Козлевиче, водителе и собственнике "Антилопы-Гну", ничего

сейчас не будет сказано, хотя уже стряслась с ним беда

чрезвычайно политичного свойства.

Рано утром Бендер раскрыл свой акушерский саквояж, вынул

оттуда милицейскую фуражку с гербом города Киева и, засунув ее

в карман, отправился к Александру Ивановичу Корейко. По дороге

он задирал молочниц, ибо час этих оборотистых женщин уже

наступил, в то время как час служащих еще не начинался, и

мурлыкал слова романса: "И радость первого свиданья мне не

волнует больше кровь". Великий комбинатор немного кривил душой.

Первое свидание с миллионером-конторщиком возбуждало его. Войдя

в дом э 16 по Малой Касательной улице, он напялил на себя

официальную фуражку и, сдвинув брови, постучал в дверь.

Посредине комнаты стоял Александр Иванович. Он был в

сетке-безрукавке и уже успел надеть брюки мелкого служащего.

Комната была обставлена с примерной бедностью, принятой в

дореволюционное время в сиротских приютах и тому подобных

организациях, состоявших под покровительством императрицы Марии

Федоровны. Здесь находились три предмета: железная лазаретная

кроватка, кухонный стол с дверцами, снабженными деревянной

щеколдой, какой обычно запираются дачные сортиры, и облезший

венский стул. В углу лежали гантели и среди них две больших

гири, утеха тяжелоатлета.

При виде милиционера Александр Иванович тяжело ступил

вперед.

-- Гражданин Корейко? - спросил Остап, лучезарно улыбаясь.

-- Я, -- ответил Александр Иванович, также выказывая

радость по поводу встречи с представителем власти.

-- Александр Иванович? -- осведомился Остап, улыбаясь еще

лучезарнее.

-- Точно так, -- подтвердил Корейко, подогревая свою

радость сколько возможно.

После этого великому комбинатору оставалось только сесть

на венский стул и учинить на лице сверхъестественную улыбку.

Проделав все это, он посмотрел на Александра Ивановича. Но

миллионер-конторщик напрягся и изобразил черт знает что: и

умиление, и восторг, и восхищение, и немое обожание. И все это

по поводу счастливой встречи с представителем власти.

Происшедшее нарастание улыбок и чувств напоминало рукопись

композитора Франца Листа, где на первой странице указано играть

"быстро", на второй-"очень быстро", на третьей-"гораздо

быстрее", на четвертой-"быстро как только возможно" и все-таки

на пятой -- "еще быстрее".

Увидев, что Корейко достиг пятой страницы и дальнейшее

соревнование невозможно, Остап приступил к делу.

-- А ведь я к вам с поручением, -- сказал он, становясь

серьезным.

-- Пожалуйста, пожалуйста, -- заметил Александр Иванович,

тоже затуманившись.

-- Хотим вас обрадовать.

-- Любопытно будет узнать.

И, безмерно грустя, Бендер полез в карман. Корейко следил

за его действиями с:, совсем уже похоронным лицом. На свет

появилась железная коробка от папирос "Кавказ". Однако

ожидаемого Остапом возгласа удивления не последовало.

Подпольный миллионер смотрел на коробку с полнейшим

равнодушием. Остап вынул деньги, тщательно пересчитал их и,

пододвинув пачку к Александру Ивановичу, сказал:

-- Ровно десять тысяч. Потрудитесь написать расписку в

получении.

-- Вы ошиблись, товарищ, -- сказал Корейко очень тихо. --

Какие десять тысяч? Какая расписка?

-- Как какая? Ведь вас вчера ограбили?

-- Меня никто не грабил.

-- Да как же не ограбили? - взволновался Остап. -- Вчера у

моря. И забрали десять тысяч. Грабители арестованы. Пишите

расписку.

-- Да, ей-богу же, меня никто не грабил, - сказал Корейко,

по лицу которого промелькнул светлый зайчик. -- Тут явная

ошибка.

Еще не осмыслив глубины своего поражения, великий

комбинатор допустил неприличную суетливость, о чем всегда

вспоминал впоследствии со стыдом. Он настаивал, сердился, совал

деньги в руки Александру Ивановичу и вообще, как говорят

китайцы, потерял лицо. Корейко пожимал плечами,

предупредительно улыбался, но денег не брал,

-- Значит, вас не грабили?

-- Никто меня не грабил.

-- И десять тысяч у вас не брали?

-- Конечно, не брали. Ну, как вы думаете, откуда у меня

может быть столько денег?

-- Верно, верно, -- сказал Остап, поостыв. -- Откуда у

мелкого служащего такая уйма денег?.. Значит, у вас все в

порядке?

-- Все! - ответил миллионер с чарующей улыбкой.

-- И желудок в порядке? - спросил Остап, улыбаясь еще

обольстительнее.

-- В полнейшем. Вы знаете, я очень здоровый человек.

-- И тяжелые сны вас не мучат?

-- Нет, не мучат.

Дальше по части улыбок все шло совсем как у Листа, быстро,

очень быстро, гораздо быстрее, быстро как только возможны и

даже еще быстрее. Прощались новые знакомые так, словно не чаяли

друг в друге души.

-- Фуражечку милицейскую не забудьте, - говорил Александр

Иванович. -- Она на столе осталась.

-- Не ешьте на ночь сырых помидоров, -- советовал Остап,

-- чтоб не причинить вреда желудку.

-- Всего хорошего, -- говорил Корейко, радостно

откланиваясь и шаркая ножкой.

-- До свидания, до свидания, - ответствовал Остап, --

интересный вы человек! Все у вас в порядке. Удивительно, с

таким счастьем -- и на свободе.

И, все еще неся на лице ненужную улыбку, великий

комбинатор выскочил на улицу. Несколько кварталов он прошел

скорым шагом, позабыв о том, что на голове его сидит

официальная фуражка с гербом города Киева, совершенно

неуместным в городе Черноморске. И только очутившись в толпе

почтенных стариков, гомонивших напротив крытой веранды

нарпитовской столовой э 68, он опомнился и принялся спокойно

взвешивать шансы.

Пока он предавался своим размышлениям, рассеянно

прогуливаясь взад и вперед, старики продолжали заниматься

ежедневным своим делом.

Это были странные и смешные в наше время люди.

Почти все они были в белых пикейных жилетах и в соломенных

шляпах канотье. Некоторые носили даже шляпы из потемневшей

Панамской соломы. И уже, конечно, все были в пожелтевших

крахмальных воротничках, откуда поднимались волосатые куриные

шеи. Здесь, у столовой э 68, где раньше помещалось

прославленное кафе "Флорида", собирались обломки довоенного

коммерческого Черноморска: маклеры, оставшиеся без своих

контор, комиссионеры, увядшие по случаю отсутствия комиссий,

хлебные агенты, выжившие из ума бухгалтеры и другая шушера.

Когда-то они собирались здесь для совершения сделок. Сейчас же

их тянули сюда, на солнечный угол, долголетняя привычка и

необходимость почесать старые языки. Они ежедневно прочитывали

московскую "Правду", -- местную прессу они не уважали, -- и

все, что бы ни происходило на свете, старики рассматривали как

прелюдию к объявлению Черноморска вольным городом. Когда-то,

лет сто тому назад, Черноморск был действительно вольным

городом, и это было так весело и доходно, что легенда о

"порто-франко" до сих пор еще бросала золотой блеск на светлый

угол у кафе "Флорида".

-- Читали про конференцию по разоружению? - обращался один

пикейный жилет к другому пикейному жилету. -- Выступление графа

Бернсторфа.

-- Бернсторф-это голова! -- отвечал спрошенный жилет таким

тоном, будто убедился в том на основе долголетнего знакомства с

графом. -- А вы читали, какую речь произнес Сноуден на собрании

избирателей в Бирмингаме, этой цитадели консерваторов?

-- Ну, о чем говорить... Сноуден-это голОва! Слушайте,

Валиадис, -- обращался он к третьему старику в панаме. - Что вы

скажете насчет Сноудена?

-- Я скажу вам откровенно, - отвечала панама, - Сноудену

пальца в рот не клади. Я лично свой палец не положил бы.

И, нимало не смущаясь тем, что Сноуден ни за что на свете

не позволил бы Валиадису лезть пальцем в свой рот, старик

продолжал:

-- Но что бы вы ни говорили, я вам скажу

откровенно-Чемберлен все-таки тоже голова.

Пикейные жилеты поднимали плечи. Они не отрицали, что

Чемберлен тоже голова. Но больше всего утешал их Бриан.

-- Бриан! -- говорили они с жаром. -- Вот это голова! Он

со своим проектом пан-Европы...

-- Скажу вам откровенно, мосье Фунт, -- шептал Валиадис,

-- все в порядке. Бенеш уже согласился на пан-Европу, но

знаете, при каком условии?

Пикейные жилеты собрались поближе и вытянули куриные шеи.

-- При условии, что Черноморск будет объявлен вольным

городом. Бенеш-это голова. Ведь им же нужно сбывать кому-нибудь

свои сельскохозяйственные орудия? Вот мы и будем покупать.

При этом сообщении глаза стариков блеснули. Им уже много

лет хотелось покупать и продавать,

-- Бриан-это голова! - сказали они вздыхая. - Бенеш --

тоже голова.

Когда Остап очнулся от своих дум, он увидел, что его

крепко держит за борт пиджака незнакомый старик в раздавленной

соломенной шляпе с засаленной черной лентой. Прицепной галстук

его съехал в сторону, и прямо на Остапа смотрела медная

запонка.

-- А я вам говорю, -- кричал старик в ухо великому

комбинатору, -- что Макдональд на эту удочку не пойдет! Он не

пойдет на эту удочку! Слышите?

Остап отодвинул рукой раскипятившегося старика и выбрался

из толпы.

-- Гувер-это голова! - неслось ему вдогонку. - И

Гинденбург -- это голова.

К этому времени Остап уже принял решение. Он перебрал в

голове все четыреста честных способов отъема денег, и хотя

среди них имелись такие перлы, как организация акционерного

общества по поднятию затонувшего в крымскую войну корабля с

грузом золота, или большое масленичное гулянье в пользу узников

капитала, или концессия на снятие магазинных вывесок, -- ни

один из них не подходил к данной ситуации. И Остап придумал

четыреста первый способ.

"Взять крепость неожиданной атакой не удалось, - думал он,

-- придется начать правильную осаду. Самое главное установлено.

Деньги у подзащитного есть. И, судя по тому, что он не моргнув

отказался от десяти тысяч, -- деньги огромные. Итак, в виду

недоговоренности сторон, заседание продолжается".

Он вернулся домой, купив по дороге твердую желтую папку с

ботиночными тесемками.

-- Ну? - спросили в один голос истомленные желанием

Балаганов и Паниковский.

Остап молча прошел к бамбуковому столику, положил перед

собой папку и крупными буквами вывел надпись:

"Дело Александра Ивановича Корейко. Начато 25 июня 1930

года. Окончено.... го дня 193.. г. "

Из-за плеча Бендера на папку смотрели молочные братья.

-- Что там внутри? - спросил любопытный Паниковский.

-- О! -- сказал Остап. -- Там внутри есть все: пальмы,

девушки, голубые экспрессы, синее море, белый пароход, мало

поношенный смокинг, лакей-японец, собственный бильярд,

платиновые зубы, целые носки, обеды на чистом животном масле и,

главное, мои маленькие друзья, слава н власть, которую дают

деньги. И он раскрыл перед изумленными антилоповцами пустую

папку.

ГЛАВА XV. РОГА И КОПЫТА

Жил на свете частник бедный. Это был довольно богатый

человек; владелец галантерейного магазина, расположенного

наискось от кино "Капиталий". Он безмятежно торговал бельем,

кружевными прошвами, галстуками, пуговицами и другим мелким, но

прибыльным товаром. Однажды вечером он вернулся домой с

искаженным лицом. Молча он полез в буфет, достал оттуда цельную

холодную курицу и, расхаживая по комнате, съел ее всю. Сделав

это, он снова открыл буфет, вынул цельное кольцо краковской

колбасы весом ровно в полкило, сел на стул и, остекленело глядя

в одну точку, медленно сжевал все полкило. Когда он потянулся

за крутыми яйцами, лежавшими на столе, жена испуганно спросила:

-- Что случилось, Боря?

-- Несчастье! - ответил он, запихивая в рот твердое

резиновое яйцо. -- Меня ужасно обложили налогом. Ты даже себе

не можешь представить.

-- Почему же ты так много ешь?

-- Мне надо развлечься, -- отвечал частник. -- Мне

страшно.

И всю ночь частник ходил по своим комнатам, где одних

шифоньеров было восемь штук, и ел. Он съел все, что было в

доме. Ему было страшно.

На другой день он сдал полмагазина под торговлю

писчебумажными принадлежностями. Теперь в одной витрине

помещались галстуки и подтяжки, а в другой висел на двух

веревочках огромный желтый карандаш.

Потом настали времена еще более лихие. В магазине появился

третий совладелец. Это был часовых дел мастер, оттеснивший

карандаш в сторону и занявший половину окна бронзовыми часами с

фигурой Психеи, но без минутной стрелки. И напротив бедного

галантерейщика, который не переставал уже иронически улыбаться,

сидел, кроме постылого карандашника, еще и часовщик с воткнутой

в глаз черной лупой.

Еще дважды посетило галантерейщика горе-злосчастье. В

магазин дополнительно въехали водопроводный мастер, который

тотчас же зажег какой-то паяльный примус, и совсем уже странный

купец, решивший, что именно в 1930 году от рождества христова

население Черноморска набросится на его товаркрахмальные

воротнички.

И когда-то гордая, спокойная вывеска галантерейщика

приобрела мерзкий вид.

ТОРГОВЛЯ Галантерейными Товарами Галантпром В.

КУЛЬТУРТРИГЕР

ПОЧИНКА Разных часов Б. Павел Буре ГЛАЗИУС-ШЕНКЕР

КАНЦБУМ Все для Художника И совслужащего ЛЕВ СОКОЛОВСКИЙ

РЕМОНТ Труб, раковин и унитазов М. Н. ФАНАТЮК

СПЕЦИАЛЬНОСТЬ Крахмальных Воротничков Из Ленинграда КАРЛ

ПАВИАЙНЕН

Покупатели и заказчики со страхом входили в некогда

благоухавший магазин. Часовой мастер ГлазиусШенкер, окруженный

колесиками, пенсне и пружинами, сидел под часами, в числе коих

были одни башенные. В магазине часто и резко звонили

будильники. В глубине помещения толпились школьники,

осведомлявшиеся насчет дефицитных тетрадей. Карл Павиайнен

стриг свои воротнички ножницами, коротая время в ожидании

заказчиков. И не успевал обходительный Б. Культуртригер

спросить покупательницу: "Что вы хотели? "-как водопроводчик

Фанатюк с грохотом ударял молотком по ржавой трубе, и сажа от

паяльной лампы садилась на нежный галантерейный товар.

В конце концов странный комбинат частников развалился, и

Карл Павиайнен уехал на извозчике во мглу, увозя свой не

созвучный эпохе товар. За ним канули в небытие Галантпром и

Канцбум, за которыми гнались конные фининспектора. Фанатюк

спился, Глазиус-Шенкер ушел в часовой коллектив "Новое время".

Гофрированные железные шторы со стуком упали. Исчезла и

занятная вывеска.

Вскоре, однако, шторы снова поднялись, и над бывшим

ковчегом частников появилась небольшая опрятная таблица:

Черноморское отделение

Арбатовской конторы

ПО ЗАГОТОВКЕ

РОГОВ И КОПЫТ

Праздный черноморец, заглянув в магазин, мог бы заметить,

что прилавки и полки исчезли, пол был чисто вымыт, стояли

яичные конторские столы, а на стенах висели обыкновенные

учрежденские плакаты насчет часов приема и вредности

рукопожатий. Новоявленное учрежденьице уже пересекал барьер,

выставленный против посетителей, которых, однако, еще не было.

У маленького столика, на котором желтый самовар пускал пары и

тоненько жаловался на свою самоварную судьбу, сидел курьер с

золотым зубом. Перетирая чайные кружки, он раздраженно напевал:

Что за времена теперь настали, Что за времена теперь

настали, - В бога верить перестали, В бога верить перестали.

За барьером бродил рыжий молодец. Он изредка подходил к

пишущей машинке, ударял толстым негнущимся пальцем по клавише и

заливался смехом. В самой глубине конторы, под табличкой

"начальник отделения", сидел великий комбинатор, озаренный

светом штепсельной лампы.

Гостиница "Карлсбад" была давно покинута. Все антилоповцы,

за исключением Козлевича, поселились в "Вороньей слободке" у

Васисуалия Лоханкина, чрезвычайно этим скандализованного. Он

даже пытался протестовать, указывая на то, что сдавал комнату

не трем, а одному-одинокому интеллигентному холостяку. "Мон

дье, Васисуалий Андреич, -- отвечал Остап беззаботно, - не

мучьте себя. Ведь интеллигентный-то из всех трех я один, так

что условие соблюдено". На дальнейшие сетования хозяина Бендер

рассудительно молвил: "Майн готт, дорогой Васисуалий! Может

быть, именно в этом великая сермяжная правда". И Лоханкин сразу

успокоился, выпросив у Остапа двадцать рублей. Паниковский и

Балаганов отлично ужились в "Вороньей слободке", и их голоса

уверенно звучали в общем квартирном хоре. Паниковского успели

даже обвинить в том, что он по ночам отливает керосин из чужих

примусов, Митрич не преминул сделать Остапу какое-то въедливое

замечание, на что великий комбинатор молча толкнул его в грудь.

Контора по заготовке рогов и копыт была открыта по многим

причинам.

-- Следствие по делу Корейко, -- говорил Остап, - может

поглотить много времени. Сколько-знает один бог. А так как бога

нет, то никто не знает. Ужасное положение. Может быть-год, а

может быть-и месяц. Во всяком случае нам нужна легальность.

Нужно смешаться с бодрой массой служащих. Все это даст контора.

Меня давно влечет к административной деятельности. В душе я

бюрократ и головотяп. Мы будем заготовлять что-нибудь очень

смешное, например, чайные ложечки, собачьи номера или

шмуклерский товар. Или рога и копыта. Прекрасно! Рога и копыта

для нужд гребеночной и мундштучной промышленности. Чем не

учреждение? К тому же в моем чемоданчике имеются чудные бланки

на все случаи жизни и круглая, так называемая мастичная печать.

Деньги, от которых Корейко отрекся и которые щепетильный

Остап счел возможным заприходовать, были положены в банк на

текущий счет нового учреждения. Паниковский снова бунтовал и

требовал дележа, в наказание за что был назначен на

низкооплачиваемую и унизительную для его свободолюбивой натуры

должность курьера. Балаганову достался ответственный пост

уполномоченного по копытам с окладом в девяносто два рубля. На

базаре была куплена старая пишущая машинка "Адлер", в которой

не хватало буквы "е", и ее пришлось заменять буквой "э".

Поэтому первое же отношение, отправленное Остапом в магазин

канцелярских принадлежностей, звучало так:

Отпуститэ податэлю сэго курьэру т. Паниковскому для

Чэрноморского отдэлэния на 150 рублэй (сто пятьдэсят)

канцпринадлэжностэй и крэдит за счэт Правлэния в городэ

Арбатовэ.

ПРИЛОЖЭНИЭ. Бэз

приложэний.

-- Вот послал бог дурака уполномоченного по копытам! -

сердился Остап. - Ничего поручить нельзя. Купил машинку с

турецким акцентом. Значит, я начальник отдэлэния? Свинья вы,

Шура, после этого! Но даже машинка с удивительным прононсом не

могла омрачить светлой радости великого комбинатора. Ему очень

нравилось новое поприще. Ежечасно он прибегал в контору с

покупками. Он приносил такие сложные канцелярские машины и

приборы, что курьер и уполномоченный только ахали. Тут были

дыропробиватели, копировальные прессы, винтовой табурет и

дорогая бронзовая чернильница в виде нескольких избушек для

разного цвета чернил. Называлось это произведение "Лицом к

деревне" и стоило полтораста рублей. Венцом всего был чугунный

железнодорожный компостер, вытребованный Остапом с пассажирской

станции. Под конец Бендер притащил ветвистые оленьи рога.

Паниковский, кряхтя и жалуясь на свою низкую ставку, прибил их

над столом начальника. Все шло хорошо и даже превосходно. На

планомерной работе сказывалось только непонятное отсутствие

автомобиля и его славного водителя-Адама Козлевича.

На третий день существования конторы явился первый

посетитель. К общему удивлению, это был почтальон. Он принес

восемь пакетов и, покалякав с курьером Паниковским о том о сем,

ушел. В пакетах же оказались три повестки, коими представитель

конторы срочно вызывался на совещания и заседания, причем все

три повестки подчеркивали, что явка обязательна. В остальных

бумагах заключались требования незнакомых, но, как видно,

бойких учреждений о представлении различного рода сведений,

смет и ведомостей во многих экземплярах, и все это тоже в

срочном и обязательном порядке.

-- Что это такое? -- кричал Остап. -- Еще три дня тому

назад я был свободный горный орел-стервятник, трещал крыльями,

где хотел, а теперь пожалуйтеявка обязательна! Оказывается, в

этом городе есть множество людей, которым Остап Бендер нужен до

зарезу. И потом, кто будет вести всю эту переписку с друзьями?

Придется понести расход и пересмотреть штаты. Нужна знающая

конторщица. Пусть сидит над делами.

Через два часа стряслась новая беда. Пришел мужик с

тяжелым мешком.

-- Рога кто будет принимать? - спросил он, сваливая кладь

на пол.

Великий комбинатор косо посмотрел на посетителя и его

добро. Это были маленькие кривые грязные рога, и Остап взирал

на них с отвращением.

-- А товар хороший? - осторожно спросил начальник

отделения.

-- Да ты посмотри, рожки какие! -- загорячился мужик,

поднося желтый рог к носу великого комбинатора. -- Рожки первый

сорт. Согласно кондиций.

Кондиционный товар пришлось купить. Мужик долго потом пил

чай с Паниковским и рассказывал о деревенской жизни, вызывая в

Остапе естественное раздражение человека, зря потерявшего

пятнадцать рублей.

-- Если Паниковский пустит еще одного рогоносца, -- сказал

Остап, дождавшись ухода посетителя, - не служить больше

Паниковскому. Уволю без выходного пособия. И вообще хватит с

нас государственной деятельности. Пора заняться делом.

Повесив на стеклянную дверь табличку "перерыв на обед",

начальник отделения вынул из шкафа папку, в которой якобы

заключалось синее море и белый пароход, и, ударив по ней

ладонью, сказал:

-- Вот над чем будет работать наша контора. Сейчас в этом

"деле" нет ни одного листка, но мы найдем концы, если для этого

придется даже командировать Паниковского и Балаганова в

кара-кумские пески или куда-нибудь в Кременчуг за следственным

материалом.

В эту минуту дверная ручка конторы задергалась. За стеклом

топтался старик в заштопанной белыми нитками панаме и широком

чесучовом пиджаке, изпод которого виднелся пикейный жилет.

Старик вытягивал куриную шею и прикладывал к стеклу большое

ухо.

-- Закрыто, закрыто! -- поспешно крикнул Остап. -

Заготовка копыт временно прекращена. Однако старик продолжал

делать руками знаки. Если бы Остап не впустил старого

беложилетника, то, может быть, магистральная линия романа пошла

бы в ином направлении и никогда не произошли быте удивительные

события, в которых пришлось участвовать и великому комбинатору,

и его раздражительному курьеру, и беспечному уполномоченному по

копытам, и еще многим людям, в том числе некоему восточному

мудрецу, внучке старого ребусника, знаменитому общественнику,

начальнику "Геркулеса", а также большому числу советских и

иностранных граждан.

Но Остап отворил дверь. Старик, скорбно улыбаясь, прошел

за барьер и опустился на стул. Он закрыл глаза и молча просидел

на стуле минут пять. Слышны были только короткие свистки,

которые время от времени подавал его бледный нос. Когда

сотрудники конторы решили, что посетитель никогда уже не

заговорит и стали шепотом совещаться, как бы поудобнее вынести

его тело на улицу, старик поднял коричневые веки и низким

голосом сказал:

-- Моя фамилия -- Фунт. Фунт.

-- И этого, по-вашему, достаточно, чтобы врываться в

учреждения, закрытые на обед? -- весело сказал Бендер.

-- Вот вы смеетесь, -- ответил старик, а моя фамилия --

Фунт. Мне девяносто лет.

-- Что же вам угодно? - спросил Остап, начиная терять

терпение.

Но тут гражданин Фунт снова замолк и молчал довольно

продолжительное время.

-- У вас контора, -- сказал он, наконец.

-- Да, да, контора, - подбадривал Остап. - Дальше, дальше.

Но старик только поглаживал себя рукой по колену.

-- Вы видите на мне эти брюки? -- промолвил он после

долгого молчания. -- Это пасхальные брюки. Раньше я надевал их

только на пасху, а теперь я ношу их каждый день.

И несмотря на то, что Паниковский шлепнул его по спине,

дабы слова выходили без задержки, Фунт снова затих. Слова он

произносил быстро, но между фразами делал промежутки, которые

простирались иногда до трех минут. Для людей, не привыкших к

этой особенности Фунта, разговор с ним был невыносим. Остап уже

собирался взять Фунта за крахмальный ошейник и указать ему

путь-дорогу, когда старик снова раскрыл рот. В дальнейшем

разговор принял такой занятный характер, что Остапу пришлось

примириться с фунтовской манерой вести беседу.

-- Вам не нужен председатель? -- спросил Фунт.

-- Какой председатель? -- воскликнул Бендер.

-- Официальный. Одним словом, глава учреждения.

-- Я сам глава.

-- Значит, вы собираетесь отсиживать сами? Так бы сразу

сказали. Зачем же вы морочите мне голову уже два часа?

Старик в пасхальных брюках разозлился, но паузы между

фразами не уменьшились.

-- Я -- Фунт, -- повторил он с чувством. -- Мне девяносто

лет. Я всю жизнь сидел за других. Такая моя профессия --

страдать за других.

-- Ах, вы подставное лицо?

-- Да, -- сказал старик, с достоинством тряся головой. --

Я-- зицпредседатель Фунт. Я всегда сидел. Я сидел при

Александре Втором "Освободителе", при Александре Третьем

"Миротворце", при Николае Втором "Кровавом".

И старик медленно загибал пальцы, считая царей.

-- При Керенском я сидел тоже. При военном коммунизме я,

правда, совсем не сидел, исчезла чистая коммерция, не было

работы. Но зато как я сидел при нэпе) Как я сидел при нэпе! Это

были лучшие дни моей жизни. За четыре года я провел на свободе

не больше трех месяцев. Я выдал замуж внучку, Голконду

Евсеевну, и дал за ней концертное фортепьяно, серебряную птичку

и восемьдесят рублей золотыми десятками. А теперь я хожу и не

узнаю нашего Черноморска. Где это все? Где частный капитал? Где

первое общество взаимного кредита? Где, спрашиваю я вас, второе

общество взаимного кредита? Где товарищество на вере? Где

акционерные компании со смешанным капиталом? Где это все?

Безобразие!

Эта короткая речь длилась сравнительно недолгополчаса.

Слушая Фунта, Паниковский растрогался. Он отвел Балаганова в

сторону и с уважением зашептал:

-- Сразу видно человека с раньшего времени. Таких теперь

уже нету и скоро совсем не будет. И он любезно подал старику

кружку сладкого чай. Остап перетащил зицпредседателя за свой

начальнический стол, велел закрыть контору и принялся терпеливо

выспрашивать вечного узника, отдавшего жизнь за "други своея".

Зицпредседатель говорил е удовольствием. Если бы он не отдыхал

так долго между фразами, можно было бы даже сказать, что он

трещит без умолку.

-- Вы не знаете такого-Корейко Александра Ивановича? -

спросил Остап, взглянув на папку с ботиночными тесемками.

-- Не знаю, - ответил старик. - Такого не знаю.

-- А с "Геркулесом" у вас были дела? При слове "Геркулес"

зицпредседатель чуть пошевелился. Этого легкого движения Остап

даже не заметил, но будь на его месте любой пикейный жилет из

кафе "Флорида", знавший Фунта издавна, например, Валиадис, то

он подумал бы: "Фунт ужасно разгорячился, он просто вне себя".

Как фунту не знать "Геркулеса", если последние четыре

отсидки были связаны непосредственно с этим учреждением! Вокруг

"Геркулеса" кормилось несколько частных акционерных обществ.

Было, например, общество "Интенсивник". Председателем был

приглашен Фунт. "Интенсивник" получил от "Геркулеса" большой

аванс на заготовку чего-то лесного-зицпредседатель не обязан

знать, чего именно. И сейчас же лопнул. Кто-то загреб деньгу, а

Фунт сел на полгода. После "Интенсивника" образовалось

товарищество на вере "Трудовой кедр" -- разумеется под

председательством благообразного Фунта. Разумеется, аванс в

"Геркулесе" на поставку выдержанного кедра. Разумеется,

неожиданный крах, кто-то разбогател, а Фунт отрабатывает

председательскую ставку -- сидит. Потом "Пилопомощь" --

"Геркулес" -- аванс - крах-- кто-то загреб -- отсидка. И снова:

аванс -- "Геркулес" -- "Южный лесорубник"-для Фунта

отсидка-кому-то куш.

-- Кому же? - допытывался Остап, расхаживая вокруг

старика. -- Кто фактически руководил?

Старик молча сосал чай из кружки и с трудом приподымал

тяжелые веки.

-- Кто его знает? -- сказал он горестно. -- От Фунта все

скрывали. Я должен только сидеть, в этом моя профессия. Я сидел

при Александре Втором, и при Третьем, и при Николае

Александровиче Романове, и при Александре Федоровиче Керенском.

И при нэпе, до угара нэпа и во время угара, и после угара. А

сейчас я без работы и должен носить пасхальные брюки.

Остап долго еще продолжал выцеживать из старика словечки.

Он действовал, как старатель, неустанно промывающий тонны грязи

и песка, чтобы найти на дне несколько золотых крупинок. Он

подталкивал Фунта плечом, будил его и даже щекотал под мышками.

После всех этих ухищрений ему удалось узнать, что, по мнению

Фунта, за всеми лопнувшими обществами, и товариществами,

несомненно, скрывалось какое-то одно лицо. Что же касается

"Геркулеса", то у него выдоили не одну сотню тысяч.

-- Во всяком случае, - добавил ветхий зицпредседатель, --

во всяком случае этот неизвестный человек-голова. Вы знаете

Валиадиса? Валиадис этому человеку пальца в рот не положил бы.

-- А Бриану? -- спросил Остап с улыбкой, вспомнив собрание

пикейных жилетов у бывшего кафе "Флорида". -- Положил бы

Валиадис палец в рот Бриану? Как вы думаете?

-- Ни за что! -- ответил Фунт. -- Бриан -- это голова.

Три минуты он беззвучно двигал губами, а потом добавил:

-- Гувер-это голова. И Гинденбург-голова. Гувер и

Гинденбург -- это две головы.

Остапом овладел испуг. Старейший из пикейных жилетов

погружался в трясину высокой политики. С минуты на минуту он

мог заговорить о пакте Келлога или об испанском диктаторе

Примо-де-Ривера, и тогда никакие силы не смогли бы отвлечь его

от этого почтенного занятия. Уже в глазах его появился

идиотический блеск, уже над желтоватым крахмальным воротничком

затрясся кадык, предвещая рождение новой фразы, когда Бендер

вывинтил электрическую лампочку и бросил ее на пол. Лампочка

разбилась с холодным треском винтовочного выстрела. И только

это происшествие отвлекло зицпредседателя от международных дел.

Остап быстро этим воспользовался.

-- Но с кем-нибудь из "Геркулеса" вы все-таки виделись? --

спросил он. -- По авансовым делам?

-- Со мною имел дело только геркулесовский бухгалтер

Берлага. Он у них был на жалованье. А я ничего не знаю. От меня

все скрывали. Я нужен людям для сиденья. Я сидел при царизме, и

при социализме, и при гетмане, и при французской оккупации.

Бриан -- это голова.

Из старика больше ничего нельзя было выжать. Но и то, что

было сказано, давало возможность начать поиски.

"Тут чувствуется лапа Корейко", -- подумал Остап,

Начальник черноморского отделения Арбатовской конторы по

заготовке рогов и копыт присел за стол и перенес речь

зицпредседателя Фунта на бумагу. Рассуждения о взаимоотношениях

Валиадиса и Бриана он опустил.

Первый лист подпольного следствия о подпольном миллионере

был занумерован, проколот в надлежащих местах и подшит к делу.

-- Ну что, будете брать председателя? - спросил старик,

надевая свою заштопанную панаму. -- Я вижу, что вашей конторе

нужен председатель. Я беру недорого: сто двадцать рублей в

месяц на свободе и двести сорок-в тюрьме. Сто процентов

прибавки на вредность.

-- Пожалуй, возьмем, - сказал Остап. - Подайте заявление

уполномоченному по копытам,

ГЛАВА XVI. ЯРБУХ ФЮР ПСИХОАНАЛИТИК

Рабочий день в финансово-счетном отделе "Геркулеса"

начался, как обычно, ровно в девять часов.

Уже Кукушкинд поднял полу пиджака, чтобы протереть ею

стекла своих очков, а заодно сообщить сослуживцам, что работать

в банкирской конторе "Сикоморский и Цесаревич" было не в пример

спокойнее, чем в геркулесовском содоме; уже Тезоименицкий

повернулся на своем винтовом табурете к стене и протянул руку,

чтобы сорвать листок календаря, уже Лапидус-младший разинул рот

на кусок хлеба, смазанный форшмаком из селедки, -- когда дверь

растворилась и на пороге ее показался не кто иной, как

бухгалтер Берлага.

Это неожиданное антре вызвало в финсчетном зале

замешательство. Тезоименицкий поскользнулся на своей винтовой

тарелочке, и календарный листок, впервые, может быть, за три

года, остался несорванным. Лапидус-младший, позабыв укусить

бутерброд, вхолостую задвигал челюстями. Дрейфус, Чеважевская н

Сахарков безмерно удивились. Корейко поднял и опустил голову. А

старик Кукушкинд быстро надел очки, позабыв протереть их, чего

с ним за тридцать лет служебной деятельности никогда не

случалось. Берлага как ни в чем не бывало уселся за свой стол

и, не отвечая на тонкую усмешку Лапидуса-младшего, раскрыл свои

книги.

-- Как здоровье? -- спросил все-таки Лапидус. -Пяточный

нерв?

-- Все прошло, -- отвечал Берлага, не поднимая головы. --

Я даже не верю, что такой нерв есть у человека.

До обеденного перерыва весь финсчет ерзал на своих

табуретах и подушечках, томимый любопытством. И когда прозвучал

авральный звонок, цвет счетоводного мира окружал Берлагу. Но

беглец почти не отвечал на вопросы. Он отвел в сторону четырех

самых верных и, убедившись, что поблизости нет никого лишнего,

рассказал им о своих необыкновенных похождениях в сумасшедшем

доме. Свой рассказ беглый бухгалтер сопровождал множеством

заковыристых выражений и междометий, которые здесь опущены в

целях связности повествования.

РАССКАЗ БУХГАЛТЕРА БЕРЛАГИ, СООБЩЕННЫЙ ИМ ПОД СТРОЖАЙШИМ

СЕКРЕТОМ БОРИСОХЛЕБСКОМУ, ДРЕЙФУСУ, САХАРКОВУ И

ЛАПИДУСУ-МЛАДШЕМУ, О ТОМ, ЧТО СЛУЧИЛОСЬ С НИМ В СУМАСШЕДШЕМ

ДОМЕ

Как уже сообщалось, бухгалтер Берлага бежал в сумасшедший

дом, опасаясь чистки. В этом лечебном заведении он рассчитывал

пересидеть тревожное время и вернуться в "Геркулес", когда гром

утихнет и восемь товарищей с серенькими глазами перекочуют в

соседнее учреждение.

Все дело сварганил шурин. Он достал книжку о нравах и

привычках душевнобольных, и после долгих споров из всех

навязчивых идей был выбран бред величия.

-- Тебе ничего не придется делать, - втолковывал шурин, -

ты только должен всем и каждому кричать в уши: "Я Наполеон! ",

или: "Я Эмиль Золя! ", или: "Магомет! " если хочешь.

-- А вице-короля Индии можно? -- доверчиво спросил

Берлага.

-- Можно, можно. Сумасшедшему все можно.

Значит-вице-король Индии?

Шурин говорил так веско, словно бы по меньшей мере состоял

младшим ординатором психобольницы. На самом же деле это был

скромный агент по распространению роскошных подписных изданий

Госиздата, и от прошлого коммерческого величия в его сундучке

сохранился только венский котелок на белой шелковой подкладке.

Шурин побежал к телефону вызывать карету, а новый

вице-король Индии снял толстовку, разодрал на себе

мадеполамовую сорочку и на всякий случай вылил на голову

бутылочку лучших копировальных железисто-галлусовых чернил

первого класса. Потом он лег животом на пол и, дождавшись

прибытия санитаров, принялся выкрикивать:

-- Я не более как вице-король Индии! Где мои верные наибы,

магараджи, мои абреки, мои кунаки, мои слоны?

Слушая этот бред величия, шурин с сомнением качал головой.

На его взгляд абреки и кунаки не входили в сферу действия

индийского короля. Но санитары только вытерли мокрым платком

лицо бухгалтера, измазанное чернилами первого класса, и, дружно

взявшись, всадили его в карету. Хлопнули лаковые дверцы,

раздался тревожный медицинский гудок, и автомобиль умчал

вице-короля Берлагу в его новые владения.

По дороге больной размахивал руками и что-то болтал, не

переставая со страхом думать о первой встрече с настоящими

сумасшедшими. Он очень боялся, что они будут его обижать, а

может быть, даже убьют.

Больница оказалась совсем иной, чем представлял ее

Берлага. В длинном светлом покое сидели на диванах, лежали на

кроватях и прогуливались люди в голубоватых халатах. Бухгалтер

заметил, что сумасшедшие друг с другом почти не разговаривают.

Им некогда разговаривать. Они думают. Они думают все время. У

них множество мыслей, надо что-то вспомнить, вспомнить самое

главное, от чего зависит счастье. А мысли разваливаются, и

самое главное, вильнув хвостиком, исчезает. И снова надо все

обдумать, понять, наконец, что же случилось, почему стало все

плохо, когда раньше все было хорошо.

Мимо Берлаги уже несколько раз прошел безумец, нечесаный и

несчастный. Охватив пальцами подбородок, он шагал по одной

линии -- от окна к двери, от двери к окну, опять к двери, опять

к окну. И столько мыслей грохотало в его бедной голове, что он

прикладывал другую руку ко лбу и ускорял шаги.

-- Я вице-король Индии! -- крикнул Берлага, оглянувшись на

санитара.

Безумец даже не посмотрел в сторону бухгалтера. Болезненно

морщась, он снова принялся собирать свои мысли, разбежавшиеся

от дикого крика Берлаги. Но зато к вице-королю подошел

низкорослый идиот и, доверчиво обняв его за талию, сказал

несколько слов на птичьем языке.

-- Что? -- искательно спросил перепугавшийся Берлага,

-- Эне, бэнэ, раба, квинтер, финтер, жаба, -- явственно

произнес новый знакомый.

Сказавши "ой", Берлага отошел подальше от идиота.

Произведя эту эволюцию, он приблизился к человеку с лимонной

лысиной. Тот сейчас же отвернулся к стене и опасливо посмотрел

на бухгалтера.

-- Где мои магараджи? -- спросил его Берлага, чувствуя

необходимость поддержать репутацию сумасшедшего.

Но тут больной, сидевший на кровати в глубине покоя,

поднялся на тоненькие и желтые, как церковные свечи, ноги и

страдальчески закричал:

-- На волю! На волю! В пампасы! Как бухгалтер узнал

впоследствии, в пампасы просился старый учитель географии, по

учебнику которого юный Берлага знакомился в свое время с

вулканами, мысами и перешейками. Географ сошел с ума совершенно

неожиданно: однажды он взглянул на карту обоих полушарий и не

нашел на ней Берингова пролива. Весь день старый учитель шарил

по карте. Все было на месте: и Нью-Фаундленд, и Суэцкий канал,

и Мадагаскар, и Сандвичевы острова с главным городом Гонолулу,

и даже вулкан Попокатепетль, а Берингов пролив отсутствовал. И

тут же, у карты, старик тронулся. Это, был добрый сумасшедший,

не причинявший никому зла, но Берлага отчаянно струсил. Крик

надрывал его душу.

-- На волю! - продолжал кричать географ. - В пампасы!

Он лучше всех на свете знал, что такое воля. Он был

географ, и ему были известны такие просторы, о которых

обыкновенные, занятые скучными делами люди даже и не

подозревают. Ему хотелось на волю, хотелось скакать на потном

мустанге сквозь заросли.

В палату вошла молодая докторша с жалобными голубыми

глазами и направилась прямо к Берлаге.

-- Ну, как вы себя чувствуете, голубчик? -- спросила она,

притрагиваясь теплой рукой к пульсу бухгалтера. -- Ведь вам

лучше, не правда ли?

-- Я вице-король Индии! -- отрапортовал он краснея. -

Отдайте мне любимого слона!

-- Это у вас бред, -- ласково сказала докторша, - вы в

лечебнице, мы вас вылечим.

-- О-о-о! Мой слон! - вызывающе крикнул Берлага.

-- Но ведь вы поймите, -- еще ласковей сказала докторша,

-- вы не вице-король, все это бред, понимаете, бред!

-- Нет, не бред, - возразил Берлага, знавший, что первым

делом нужно упрямиться.

-- Нет, бред!

-- Нет, не бред!

-- Бред!

-- Не бред!

Бухгалтер, видя, что железо горячо, стал его ковать. Он

толкнул добрую докторшу и издал протяжный вопль, взбудораживший

всех больных, в особенности маленького идиота, который сел на

пол и, пуская слюни, сказал:

-- Эн, ден, труакатр, мадмазель Журоватр. И Берлага с

удовлетворением услышал за своей спиной голос докторши,

обращенный к санитару:

-- ----" По имеющимся у авторов сведениям, на карте,

которая свела с ума бедного географа, Берингова пролива

действительно не было. Отсутствие пролива было вызвано

головотяпством издательства "Книга и полюс". Виновники понесли

заслуженное наказание. Глава издательства был снят с должности

и брошен на низовку, остальные отделались выговором с

предупреждением.

-- Нужно будет перевести его к тем трем, не то он нам всю

палату перепугает.

Два терпеливых санитара отвели сварливого вицекороля в

небольшую палату для больных с неправильным поведением, где

смирно лежали три человека. Только тут бухгалтер понял, что

такое настоящие сумасшедшие. При виде посетителей больные

проявили необыкновенную активность. Толстый мужчина скатился с

кровати, быстро встал на четвереньки и, высоко подняв

обтянутый, как мандолина, зад, принялся отрывисто лаять и

разгребать паркет задними лапами в больничных туфлях. Другой

завернулся в одеяло и начал выкрикивать: "И ты, Брут, продался

большевикам! " Этот человек, несомненно, воображал себя Каем

Юлием Цезарем. Иногда, впрочем, в его взбаламученной голове

соскакивал какой-то рычажок, и он, путая, кричал: "Я Генрих

Юлий Циммерман! "

-- Уйдите! Я голая! - закричал третий. - Не смотрите на

меня. Мне стыдно. Я голая женщина. Между тем он был одет и был

мужчина с усами. Санитары ушли. Вице-королем Индии овладел

такой страх, что он и не думал уже выставлять требования о

возврате любимого слона, магараджей, верных наибов, а также

загадочных абреков и кунаков. "Эти в два счета придушат", -

думал он леденея. И он горько пожалел о том, что наскандалил в

тихой палате. Так хорошо было бы сейчас сидеть у ног доброго

учителя географии и слушать нежный лепет маленького идиота:

"Эне, бэнэ, раба, квинтер, финтер, жаба". Однако ничего

ужасного не случилось. Человексобака тявкнул еще несколько раз

и, ворча, взобрался на свою кровать. Кай Юлий сбросил с себя

одеяло, отчаянно зевнул и потянулся всем телом. Женщина с усами

закурил трубку, и сладкий запах табака "Наш кепстен" внес в

мятежную душу Берлаги успокоение.

-- Я вице-король Индии, -- заявил он, осмелев.

-- Молчи, сволочь! -- лениво ответил на это Кай Юлий. И с

прямотой римлянина добавил: -- Убью! Душу выну!

Это замечание храбрейшего из императоров и воинов

отрезвило беглого бухгалтера. Он спрятался под одеяло и,

грустно размышляя о своей полной тревог жизни, задремал. Утром

сквозь сон Берлага услышал странные слова:

-- Посадили психа на нашу голову. Так было хорошо втроем-и

вдруг... Возись теперь с ним! Чего доброго, этот проклятый

вице-король всех нас перекусает.

По голосу Берлага определил, что слова эти произнес Кай

Юлий Цезарь. Через некоторое время, открыв глаза, он увидел,

что на него с выражением живейшего интереса смотрит

человек-собака. "Конец, - подумал вице-король, - сейчас укусит!

" Но человек-собака неожиданно всплеснул руками и спросил

человечьим голосом:

-- Скажите, вы не сын Фомы Берлаги?

-- Сын, -- ответил бухгалтер и, спохватившись, сейчас же

завопил: - Отдайте несчастному вице-королю его верного слона!

-- Посмотрите на меня, -- пригласил человек-дворняга. --

Неужели вы меня не узнаете?

-- Михаил Александрович! -- воскликнул прозревший

бухгалтер. -- Вот встреча!

И вице-король сердечно расцеловался с человекомсобакой.

При этом они с размаху ударились лбами, произведя бильярдный

стук. Слезы стояли на глазах Михаила Александровича.

-- Значит, вы не сумасшедший, - спросил Берлага. -- Чего

же вы дурака валяли?

-- А вы чего дурака валяли? Тоже! Слоновому подавай! И

потом должен вам сказать, друг Берлага, что вице-король для

хорошего сумасшедшего -- это слабо, слабо, слабо.

-- А мне шурин сказал, что можно, - опечалился Берлага.

-- Возьмите, например, меня, -- сказал Михаил

Александрович, - тонкая игра. Человек-собака. Шизофренический

бред, осложненный маниакально-депрессивным психозом, и притом,

заметьте, Берлага, сумеречное состояние души. Вы думаете, мне

это легко далось? Я работал над источниками. Вы читали книгу

профессора Блейлера "Аутистическое мышление"?

-- Н-нет, - ответил Берлага голосом вице-короля, с

которого сорвали орден Подвязки и разжаловали в денщики.

-- Господа! - закричал Михаил Александрович. - Он не читал

книги Блейлера! Да не бойтесь, идите сюда. Он такой же король,

как вы -- Цезарь.

Двое остальных питомцев небольшой палаты для лиц с

неправильным поведением приблизились.

-- Вы не читали Блейлера? -- спросил Кай Юлий удивленно, -

Позвольте, по каким же материалам вы готовились?

-- Он, наверно, выписывал немецкий журнал "Ярбух фюр

психоаналитик унд психопатологик", -- высказал предположение

неполноценный усач.

Берлага стоял как оплеванный. А знатоки так и сыпали

мудреными выражениями из области теории и практики

психоанализа. Все сошлись на том, что Берлаге придется плохо и

что главный врач Титанушкин, возвращения которого из

командировки ожидали со дня на день, разоблачит его в пять

минут. О том, что возвращение Титанушкина наводило тоску на них

самих, они не распространялись.

-- Может быть, можно переменить бред? - трусливо спрашивал

Берлага. - Что, если я буду Эмиль Золя или Магомет?

-- Поздно, -- сказал Кай Юлий. -- Уже в истории болезни

записано, что вы вице-король, а сумасшедший не может менять

свои мании, как носки. Теперь вы всю жизнь будете в дурацком

положении короля. Мы сидим здесь уже неделю и знаем порядки.

Через час Берлага узнал во всех подробностях подлинные

истории болезней своих соседей по палате.

Появление Михаила Александровича в сумасшедшем доме

объяснялось делами довольно простыми, житейскими. Он был

крупный нэпман, невзначай не доплативший сорока трех тысяч

подоходного налога. Это грозило вынужденной поездкой на север,

а дела настойчиво требовали присутствия Михаила Александровича

в Черноморске. Дуванов, так звали мужчину, выдававшего себя за

женщину, был, как видно, мелкий вредитель, который не без

основания опасался ареста, Но совсем не таков был Кай Юлий

Цезарь, значившийся в паспорте бывшим присяжным поверенным И.

Н. Старохамским.

Кай Юлий Старохамский пошел в сумасшедший дом по высоким

идейным соображениям.

-- В Советской России, -- говорил он, драпируясь в одеяло,

-- сумасшедший дом -- это единственное место, где может жить

нормальный человек. Все остальное -- это сверхбедлам. Нет, с

большевиками я жить не могу. Уж лучше поживу здесь, рядом с

обыкновенными сумасшедшими. Эти по крайней мере не строят

социализма. Потом здесь кормят. А там, в ихнем бедламе, надо

работать. Но я на ихний социализм работать не буду. Здесь у

меня, наконец, есть личная свобода. Свобода совести. Свобода

слова.

Увидев проходившего мимо санитара, Кай Юлий Старохамский

визгливо закричал:

-- Да здравствует Учредительное собрание! Все на форум! И

ты, Брут, продался ответственным работникам! -- И, обернувшись

к Берлаге, добавил: -- Видели? Что хочу, то и кричу. А

попробуйте на улице!

Весь день и большую часть ночи четверо больных с

неправильным поведением резались в "шестьдесят шесть" без

двадцати и сорока, игру хитрую, требующую самообладания,

смекалки, чистоты духа и ясности мышления.

Утром вернулся из командировки профессор Титанушкин. Он

быстро осмотрел всех четверых и тут же велел выкинуть их из

больницы. Не помогли ни книга Блейлера и сумеречное состояние

души, осложненное маниакально-депрессивным психозом, ни "Ярбух

фюр психоаналитик унд психопатологик". Профессор Титанушкин не

уважал симулянтов.

И они побежали по улице, расталкивая прохожих локтями.

Впереди шествовал Кай Юлий. За ним поспешали женщина-мужчина и

человек-собака. Позади всех плелся развенчанный вице-король,

проклиная шурина и с ужасом думая о том, что теперь будет.

Закончив эту поучительную историю, бухгалтер Берлага

тоскливо посмотрел сначала на Борисохлебского, потом на

Дрейфуса, потом на Сахаркова и, наконец, на Лапидуса-младшего,

головы которых, как ему показалось, соболезнующе качаются в

полутьме коридора.

-- Вот видите, чего вы добились своими фантазиями, --

промолвил жестокосердый Лапидус-младший, - вы хотели избавиться

от одной чистки, а попали в другую. Теперь вам плохо придется.

Раз вас вычистили из сумасшедшего дома, то из "Геркулеса" вас

наверно вычистят.

Борисохлебский, Дрейфус и Сахарков ничего не сказали. И,

ничего не сказавши, стали медленно уплывать в темноту.

-- Друзья! -- слабо вскрикнул бухгалтер. - Куда же вы!

Но друзья уже мчались во весь дух, и их сиротские брюки,

мелькнув в последний раз на лестнице, скрылись из виду.

-- Нехорошо, Берлага, -- холодно сказал Лапидус, --

напрасно вы меня впутываете в свои грязные антисоветские

плутни. Адье! И вице-король Индии остался один. Что же ты

наделал, бухгалтер Берлага? Где были твои глаза, бухгалтер? И

что сказал бы твой папа Фома, если бы узнал, что сын его на

склоне лет подался в вице-короли? Вот куда завели тебя,

бухгалтер, твои странные связи с господином Фунтом,

председателем многих акционерных обществ со смешанным и

нечистым капиталом. Страшно даже подумать о том, что сказал бы

старый Фома о проделках своего любимого сына. Но давно уже

лежит Фома на втором христианском кладбище, под каменным

серафимом с отбитым крылом, и только мальчики, залегающие сюда

воровать сирень, бросают иногда нелюбопытный взгляд на гробовую

надпись: "Твой путь окончен. Спи, бедняга, любимый всеми Ф.

Берлага". А может быть, и ничего не сказал бы старик. Ну,

конечно же, ничего бы не сказал, ибо и сам вел жизнь не

очень-то праведную. Просто посоветовал бы вести себя

поосторожнее и в серьезных делах не полагаться на шурина. Да,

черт знает что ты наделал, бухгалтер Берлага!

Тяжелое раздумье, охватившее экс-наместника Георга Пятого

в Индии, было прервано криками, несшимися с лестницы:

-- Берлага! Где он? Его кто-то спрашивает. А, вот он

стоит! Пройдите, гражданин!

В коридоре показался уполномоченный по копытам. Гвардейски

размахивая ручищами, Балаганов подступил к Берлаге и вручил ему

повестку:

"Тов. Бэрлагэ. С получэниэм сэго прэдлагаэтся нэмэдлэнно

явиться для выяснэния нэкоторых обстоятэльств".

Бумажка была снабжена штампом Черноморского отделения

Арбатовской конторы по заготовке рогов и копыт и круглой

печатью, содержание которой разобрать было бы трудновато, даже

если бы Берлаге это пришло в голову. Но беглый бухгалтер был

так подавлен свалившимися на него бедами, что только спросил:

-- Домой позвонить можно?

-- Чего там звонить, -- хмуро сказал заведующий копытами.

Через два часа толпа, стоявшая у кино "Капиталий" в

ожидании первого сеанса и от нечего делать глазевшая по

сторонам, заметила, что из дверей конторы по заготовке рогов

вышел человек и, хватаясь за сердце, медленно пошел прочь. Это

был бухгалтер Берлага. Сперва он вяло передвигал ноги, потом

постепенно начал ускорять ход. Завернув за угол, бухгалтер

незаметно перекрестился и побежал очертя голову. Вскоре он

сидел уже за своим столом в финсчетном зале и ошалело глядел в

"главную книгу". Цифры взвивались и переворачивались в его

глазах.

Великий комбинатор захлопнул папку с "делом Корейко",

посмотрел на Фунта, который сидел под новой надписью:

"председатель правления", и сказал:

-- Когда я был очень молод, очень беден и кормился тем,

что показывал на херсонской ярмарке толстого, грудастого

монаха, выдавая его за женщину с бородой -- необъяснимый

феномен природы, -- то и тогда я не опускался до таких

моральных низин, как этот пошлый Берлага.

-- Жалкий, ничтожный человек, -- подтвердил Паниковский,

разнося чай по столам. Ему было приятно сознание того, что на

свете есть люди еще более мелкие, чем он сам.

-- Берлага -- это не голова, -- сообщил зицпредседатель со

свойственной ему неторопливостью. -- Макдональд -- это голова.

Его идея классового мира в промышленности...

-- Хватит, хватит, -- сказал Бендер. -- Мы назначим

специальное заседание, чтобы выяснить ваши взгляды на

Макдональда и других буржуазных деятелей. Сейчас мне некогда.

Берлага -- это действительно не голова, но кое-что он нам

сообщил о жизни и деятельности самовзрывающихся акционерных

обществ. Внезапно великому комбинатору стало весело. Все шло

отлично. Вонючих рогов никто больше не приносил. Работу

Черноморского отделения можно было считать удовлетворительной,

хотя очередная почта доставила в контору кучу новых отношений,

циркуляров и требований, и Паниковский уже два раза бегал на

биржу труда за конторщицей.

-- Да! - закричал вдруг Остап. - Где Козлевич? Где

"Антилопа"? Что за учреждение без автомобиля? Мне на заседание

нужно ехать. Все приглашают, без меня жить не могут. Где

Козлевич? Паниковский отвел глаза и со вздохом сказал:

-- С Козлевичем нехорошо.

-- Как это -- нехорошо? Пьян он, что ли?

-- Хуже, - ответил Паниковский, - мы уже боялись вам

говорить. Его охмурили ксендзы.

При этом курьер посмотрел на уполномоченного по копытам, и

оба они грустно покачали головами.

ГЛАВА XVII. БЛУДНЫЙ СЫН ВОЗВРАЩАЕТСЯ ДОМОЙ

Великий комбинатор не любил ксендзов. В равной степени он

отрицательно относился к раввинам, далайламам, попам,

муэдзинам, шаманам и прочим служителям культа.

-- Я сам склонен к обману и шантажу, -- говорил он, --

сейчас, например, я занимаюсь выманиванием крупной суммы у

одного упрямого гражданина. Но я не сопровождаю своих

сомнительных действий ни песнопениями, ни ревом органа, ни

глупыми заклинаниями на латинском или церковнославянском языке.

И вообще я предпочитаю работать без ладана и астральных

колокольчиков.

И покуда Балаганов и Паниковский, перебивая друг друга,

рассказывали о злой участи, постигшей водителя "Антилопы",

мужественное сердце Остапа переполнялось гневом и досадой.

Ксендзы уловили душу Адама Козлевича на постоялом дворе,

где, среди пароконных немецких фургонов и молдаванских

фруктовых площадок, в навозной каше стояла "Антилопа". Ксендз

Кушаковский захаживал на постоялый двор для нравственных бесед

с католиками-колонистами. Заметив "Антилопу", служитель культа

обошел ее кругом и потрогал пальцем шину. Он поговорил с

Козлевичем и узнал, что Адам Казимирович принадлежит к

римско-католической церкви, но не исповедовался уже лет

двадцать. Сказав: "Нехорошо, нехорошо, пан Козлевич", ксендз

Кушаковский ушел, приподнимая обеими руками черную юбку и

перепрыгивая через пенистые пивные лужи.

На другой день, ни свет ни заря, когда фурщики увозили на

базар в местечко Кошары волнующихся мелких спекулянтов, насадив

их по пятнадцать человек в одну фуру, ксендз Кушаковский

появился снова. На этот раз его сопровождал еще один ксендз --

Алоизий Морошек. Пока Кушаковский здоровался с Адамом

Казимировичем, ксендз Морошек внимательно осмотрел автомобиль и

не только прикоснулся пальцем к шине, но даже нажал грушу,

вызвав звуки матчиша. После этого ксендзы переглянулись,

подошли к Козлевичу с двух сторон и начали его охмурять.

Охмуряли они его целый день. Как только замолкал Кушаковский,

вступал Морошек. И не успевал он остановиться, чтобы вытереть

пот, как за Адама снова принимался Кушаковский. Иногда

Кушаковский поднимал к небу желтый указательный палец, а

Морошек в это время перебирал четки. Иногда же четки перебирал

Кушаковский, а на небо указывал Морошек. Несколько раз ксендзы

принимались тихо петь по-латински, и уже к вечеру первого дня

Адам Казимирович стал им подтягивать. При этом оба патера

деловито взглянули на машину.

Через некоторое время Паниковский заметил в хозяине

"Антилопы" перемену. Адам Казимирович произносил какие-то

смутные слова о царствии небесном. Это подтверждал и Балаганов.

Потом он стал надолго пропадать и, наконец, вовсе съехал со

двора.

-- Почему ж вы мне не доложили? - возмутился великий

комбинатор.

Они хотели доложить, но они боялись гнева командора. Они

надеялись, что Козлевич опомнится и вернется сам. Но теперь

надежды потеряны. Ксендзы его окончательно охмурили. Еще не

далее как вчера курьер и уполномоченный по копытам случайно

встретили Козлевича. Он сидел в машине у подъезда костела. Они

не успели к нему подойти. Из костела вышел ксендз Алоизий

Морошек с мальчиком в кружевах.

-- Понимаете, Бендер, -- сказал Шура, -- все кодло село в

нашу "Антилопу", бедняга Козлевич снял шапку, мальчик позвонил

в колокольчик, и они уехали. Прямо жалко было смотреть на

нашего Адама. Не видать нам больше "Антилопы".

Великий комбинатор молча надел свою капитанскую фуражку с

лакированным козырьком и направился к выходу.

-- Фунт, -- сказал он, -- вы остаетесь в конторе! Рогов и

копыт не принимать ни под каким видом. Если будет почта,

сваливайте в корзину. Конторщица потом разберется. Понятно?

Когда зицпредседатель открыл рот для ответа (это произошло

ровно через пять минут), осиротевшие антилоповцы были уже

далеко. В голове процессии, делая гигантские шаги, несся

командор. Он изредка оборачивал голову назад и бормотал: "Не

уберегли нежного Козлевича, меланхолики! Всех дезавуирую! Ох,

уж мне это черное и белое духовенство! " Бортмеханик шел молча,

делая вид, что нарекания относятся не к нему. Паниковский

прыгал, как обезьяна, подогревая чувство мести к похитителям

Козлевича, хотя на душе у него лежала большая холодная лягушка.

Он боялся черных ксендзов, за которыми признавал многие

волшебные свойства.

В таком порядке все отделение по заготовке рогов и копыт

прибыло к подножию костела. Перед железной решеткой, сплетенной

из спиралей и крестов, стояла пустая "Антилопа". Костел был

огромен. Он врезался в небо, колючий и острый, как рыбья кость.

Он застревал в горле. Полированный красный кирпич, черепичные

скаты, жестяные флаги, глухие контрфорсы и красивые каменные

идолы, прятавшиеся от дождя в нишах, -- вся эта вытянувшаяся

солдатская готика сразу навалилась на антилоповцев. Они

почувствовали себя маленькими. Остап залез в автомобиль,

потянул носом воздух и с отвращением сказал:

-- Фу! Мерзость! Наша "Антилопа" уже пропахла свечками,

кружками на построение храма и ксендзовскими сапожищами.

Конечно, разъезжать с требами на автомобиле приятнее, чем на

извозчике. К тому же даром! Ну, нет, дорогие батюшки, наши

требы поважней!

С этими словами Бендер вошел в церковный двор и, пройдя

между детьми, игравшими в классы на расчерченном мелом

асфальте, поднялся по гранитной банковской лестнице к дверям

храма. На толстых дверях, обитых обручным железом, рассаженные

по квадратикам барельефные святые обменивались воздушными

поцелуями или показывали руками в разные стороны, или же

развлекались чтением толстеньких книг, на которых

добросовестный резчик изобразил даже латинские буковки. Великий

комбинатор дернул дверь, но она не подалась. Изнутри неслись

кроткие звуки фисгармонии.

-- Охмуряют! -- крикнул Остап, спускаясь с лестницы. --

Самый охмуреж идет! Под сладкий лепет мандолины.

-- Может быть, уйдем? -- спросил Паниковский, вертя в

руках шляпу. -- Все-таки храм божий. Неудобно.

Но Остап, не обращая на него внимания, подошел к

"Антилопе" и принялся нетерпеливо надавливать грушу. Он играл

матчиш до тех пор, пока за толстыми дверьми не послышалось

бренчанье ключей. Антилоповцы задрали головы. Дверь

растворилась на две половины, и веселые святые в своих дубовых

квадратиках медленно отъехали вглубь. Из темноты портала

выступил на высокую светлую паперть Адам Казимирович. Он был

бледен. Его кондукторские усы отсырели и плачевно свисали из

ноздрей. В руках он держал молитвенник. С обеих сторон его

поддерживали ксендзы. С левого бока -- ксендз Кушаковский, с

правого -- ксендз Алоизий Морошек. Глаза патеров были затоплены

елеем.

-- Алло, Козлевич! -- крикнул Остап снизу. -- Вам еще не

надоело?

-- Здравствуйте, Адам Казимирович, -- развязно сказал

Паниковский, прячась, однако, за спину командора.

Балаганов приветственно поднял руку и скорчил рожу, что,

как видно, значило: "Адам, бросьте ваши шутки! "

Тело водителя "Антилопы" сделало шаг вперед, но душа его,

подстегиваемая с обеих сторон пронзительными взглядами

Кушаковского и Морошека, рванулась назад. Козлевич тоскливо

посмотрел на друзей и потупился.

И началась великая б