Автор: Салтыков-Щедрин М.Е.
Здравомысленный заяц
Хоть и обыкновенный это был заяц, а преумный. И так здраво рассуждал, что и ослу впору. Притаится под кустом, чтоб не видать его было, и сам с собой разговаривает.
-- Всякому, говорит, зверю свое житье предоставлено. Волку -- волчье, льву -- львиное, зайцу -- заячье. Доволен ты или недоволен своим житьем, никто тебя не спрашивает: живи, только и всего. Нашего брата, зайца, например, все едят -- кажется, имели бы мы основание на сие претендовать? Однако, ежели рассудить здраво, то едва ли подобная претензия могла бы назваться правильною. Во-первых, кто ест, тот знает, зачем и почему ест; а во-вторых, если бы мы и правильно претендовали, от этого нас есть не перестанут. Сверх препорции все равно не будут есть, а сколько надо -- непременно съедят. Статистические таблицы, при министерстве внутренних дел издаваемые...
На этом заяц обыкновенно засыпал, потому что статистика имела свойство приводить его в беспамятство. Но выспится и опять примется здраво рассуждать.
-- Едят нас, едят, а мы, зайцы, что год, то больше плодимся. Стало быть, и нам пальца в рот не клади. И летом, и зимой, посмотри на поляну -- то и дело, что зайцы вдоль и поперек сигают. Заберемся мы в капустники или в овсы, или около молодых яблонь пристроимся, -- пожалуй, и от нашего брата солоно мужичку придется. Да, и за нами, за зайцами, глаз да глаз нужен. Недаром статистические таблицы, при министерстве внутренних дел издаваемые...
Новый сон, новые пробуждения, новые здравые мысли. Без конца заяц умную свою канитель разводил; и так прикинет, и этак смекнет -- и все у него хорошо выходило. И что всего дороже -- ни карьеры он при этом в виду не имел, ни перед начальством оригинальностью взглядов блеснуть не рассчитывал (он знал, что начальство, не выслушавши его, съест), а просто-напросто сам для себя любил солидно, по-заячьи, обо всем рассудить. Дескать,
Неправо о вещах те думают, Шувалов,
Которые стекло чтут ниже минералов...
Вот, мол, у нас как!
Сидел он однажды таким манером под кустиком, да и вздумал перед зайчихой своей здравыми мыслями щегольнуть. Встал на задние ножки, ушки на макушку взбодрил, передними лапками штуки-фигуры выделывает, а языком, слово за словом, точно горох, так и сыплет.
-- Нет, говорит, мы, зайцы, даже очень хорошо прожить можем. Мы и свадьбы справляем, и хороводы водим, и пиво в престольные праздники варим. Расставим верст на десять сторожей, да и горланим. А волк услышит, да и прибежит: "Кто песни пел?.." Ну, тут, натурально, кто куда поспел! Успел улепетнуть -- в другом месте пиво вари; не успел -- съест тебя волк, как пить даст! И ничего ты с этим не поделаешь. Зайчиха! правду ли я говорю?
-- Коли не врешь, так правду говоришь, -- ответила зайчиха, которая уже за десятым мужем за этим зайцем была, и все прежние девятеро у нее на глазах напрасною смертью погибли.
-- Подлый народ эти волки -- это правду надо сказать. Все у них только разбой на уме! -- продолжал заяц. -- Сколько раз я и говорил, и в газетах писал: "Господа волки! вместо того, чтоб зайца сразу резать, вы бы только шкурку с него содрали -- он бы, спустя время, другую вам предоставил! Заяц, хошь он и плодущ, однако, ежели сегодня целый косяк вырезать, да завтра другой косяк -- глядь, ан на базаре-то, вместо двугривенного, заяц уж в полтину вскочил! А кабы вы чередом пришли: "Господа, мол, зайцы! не угодно ли на сегодняшнюю волчью трапезу столько-то десятков штук предоставить?" -- "С удовольствием, господа волки! Эй, староста! гони очередных!" И шло бы у нас все по закону, как следует. И волки, и зайцы -- все бы в надежде были. И мы бы, и вы бы, и с одной стороны, и с другой стороны... ах, господа, господа!"
Говорил-говорил заяц и чуть было совсем не зарапортовался, как вдруг услышал, что неподалёчку, в траве, что-то шуршит. Смотрит, ан зайчиха-то его давно стречка дала, а лиса-кляузница легла на брюхо, да и ползет на него, словно поиграть с заинькой собралась.
-- Вон ты какой, заяц, умный! -- первая заговорила лиса, -- так ты сладко растабарываешь, что век бы я тебя слушала, и все бы слушать хотелось!
Умен был заяц, а спервоначалу и он обомлел. Стоит на задних лапках, как вкопанный, не то в сторону глазами косит, куда бы стречка дать, не то обдумывает: "Вот оно, когда пришлось с здравой точки зрения на свое положение взглянуть..."
-- Голодна, тетенька? -- спросил он, стараясь как можно меньше робеть.
-- И! что ты! господь с тобой! да я пресытехонька! разве потом что будет, а теперь -- и боже меня сохрани! Здравствуй, заинька, будь здоров!
Села лиса по-собачьему и заиньку присесть пригласила; и он ножки под себя поджал. Поджал, сердечный, и все сам с собой рассуждает: "Как, мол, я ожидал, так, по-моему, и вышло. Всякому зверю свое житье: льву -- львиное, лисе -- лисье, зайцу -- заячье. Ну-тка, вывози теперь, заячье житье!"
А лисица точно читает в его сокровенных мыслях, сидит, да знай, заиньку похваливает.
И откуда ты к нам, такой филозоф, пожаловал?
-- Недавно я, тетенька, из-за тридевять земель, как угорелый, сюда прикатил. Жил я в своем месте, можно сказать, даже очень хорошо. И семейство у меня было, и обзаведеньице, и все такое. Целую зиму мы у помещика на скотном дворе в омете припеваючи прожили: днем спим, а ночью кленков да яблонек погрызем. Уж дело к весне шло, в лес бы собираться на дачу пора, ан к нам в омет волк пожаловал. "Какие такие звери? по какому виду? с чьего разрешения?.." Я-то, признаться, убег, а зайчиха с зайчатами...
-- Слышала я об этом. Волк-то мне кумом приходится, так сказывал. "Намеднись, говорит, я целое заячье гнездо разорил, а заяц убег, так как бы нам, кума, его разыскать?" Ан ты вот он -- он. Смотри, жену-то, чай, жалко было?
-- Уж и не помню. Вижу, что надо бежать, -- и побежал. Прибежал, смотрю -- зайчиха-вдова сидит: "Давай, мол, вместе жить!" И стали жить. Жили мы с ней, нельзя похаять, исправно, а теперь вот она убежала, а я остался.
-- Ах ты, горюн, горюн! Ну, дай срок, мы ее изымем!
Лисица зевнула, легонько куснула зайца за ляжку (он, однако, сделал вид, что не заметил), повалилась на бок, откинула голову и зажмурилась.
-- Ишь ведь солнце-то жарит, -- лениво пробормотала она, -- словно дело делает! Сем, я вздремну, а ты тем временем сядь поближе да покалякай.
Так и сделали. Лиса задремала, а заяц с таким расчетом сел, чтобы лисе его во всякое время мордой достать было можно, и начал сказки сказывать.
-- Я, тетенька, не привередлив, -- говорил он, -- я всячески жить согласен. И трех лет еще нет, как я на свете живу, а уж чуть не половину России обегал. Только что в одном месте оснуёшься -- глядь, либо волк, либо сова, либо охотнички с облавой на тебя собрались. Беги, сломя голову, устраивайся по-новому за тридевять земель. Но я на это не ропщу, потому понимаю, что такова есть заячья жизнь. А ежели иной раз и не понимаю, то и не понимаючи все-таки бегу. Все одно как мужики в наших местах. Он спать собрался, а под окном у него -- тук-тук! "Ступай, дядя Михей, с подводой!" На дворе метель, стыть, лошаденка у него чуть дышит, а он навалит на подводу солдат, да и прет двадцать верст около саней пешком. Через сутки, гляди, опять домой вернулся, ребятам пряника привез, жене -- платок на голову, всем вообще -- слезы. Спроси его: "Что сие означает?" -- он тебе ответит: "Означает сие мужицкую жизнь". Так-то и мы, зайцы. Жить -- живем, а рук на себя не накладываем. Всегда мы готовы... Так ли я, тетенька, говорю?
Лиса, вместо ответа, тихо лайнула, точно во сне; заяц искоса взглянул на нее: "Не спит ли, мол, тетенька?" Не было ли у него при этом на уме, в случае чего, стречка дать? -- Наверное сказать не могу, но очень возможно, что и такого рода политика в программу заячьей жизни входит. Однако хотя лиса не только глаза зажму
-- Расскажу я тебе, -- продолжал он, -- как у меня дядя у одного солдата в услужении жил. Поймал его солдат еще махонького и всему солдатскому обиходу выучил. Из ружья ли выпалить, артикул ли выкинуть, смаршировать ли, в барабан ли зорю отбить -- на все дядя за первый сорт был. Ездят, бывало, вдвоем по базарам, представленья показывают, а им -- кто яйцо, кто копеечку, кто хлеба кусок, Христа ради, подаст. Так вот этот самый солдат житие свое дяде рассказывал. -- "Жил я, говорит, в дому у родителей, и послал меня однажды батюшка сани на зиму изладить. Излаживаю я, песенки попеваю, трубочку покуриваю -- вдруг десятский на двор: "Ступай, Семен, в волостную, тебя в солдаты требуют". Я, в чем был, в том и ушел; хорошо, что трубку-то в штаны спрятать успел. Ушел, да двадцать лет после того и пропонтировал [Заяц, очевидно, говорит про очень старинные времена, когда солдатская служба продолжалась не меньше 20 лет и когда рекрутов, из опасения, чтобы они не бежали, по дороге забивали в колодки. (Прим. М. Е. Салтыкова-Щедрина.)]. А через двадцать лет воротился в свое место -- ни кола, ни двора, чисто!.." Так вот оно, -- прибавил рассудительно заяц, -- мужичья-то жизнь как оборачивается! Сейчас он -- мужик, а сейчас -- солдат, и то и другое житьем называется. Так-то вот и с нами, зайцами... -- Неужто ж и вас в солдаты отдают? -- спросила лиса, точно сейчас проснулась. -- Нет, нас едят, -- ответил заяц как можно веселее. -- И я тоже думаю, потому что какие же вы солдаты! хуже старинной гарнизы, которую славный генерал Бибиков "негодницей" звал. И дядю-то твоего, поди, солдат под конец съел? -- Нет, солдат-то умер, а дядя в ту пору бежал. Пришел домой, а заячьей работы работать не может -- отвык. И тетка задаром кормить его не согласна. Вот он однажды и надумал: "Пойду в село на базар, буду комедии представлять". Да только что зачал "кавалерийскую рысь" на барабане отхватывать -- его собаки и разорвали! -- И поделом: зачем публику беспокоил. Впрочем, ведь дядя-то твой, чай, и зараньше знал, что когда-нибудь да съедят его. Не собаки, так волк, не волк, так лисица. Резолюция-то вам всем одна. Ну, а покуда что, скажи мне: лисицы-то каковы в вашей стороне? Лихи, чай? -- В нашей стороне лисицы, нужно правду сказать, даже очень лихи. Я-то ни с одной близко не встречался, а видел, как однажды лисицу, у меня в глазах, охотничек заполевал. И, признаться... Заяц хотел сказать: "обрадовался", но спохватился и обробел; однако лиса отгадала его мысль. -- Вот ведь ты кровопивец какой! -- укорила она его и так больно укусила ему бок, что из раны полилась кровь. -- Ах! -- взвизгнул заяц от боли, но в одну минуту сдержал себя и молодецки поправился, -- это я, ваше высокое степенство, о тамошних лисах говорю, а здешние лисицы, сказывают, добрые. -- Ой ли? -- Верно говорю. В прошлом году у нас в лесу зайчик-сирота остался, так одна лисица его с своими детьми, слышь, воспитала. -- Вырастила, значит, и выпустила? Где ж он теперь, сиротка-то ваш? -- Кто его знает, где он теперь... Пропал будто. Поворовывать, говорят, начал, скружился, а наконец, и лисицу молоденькую соблазнил. За это будто бы его старуха-лисица и съела. -- Я его съела, я -- та самая лисица и есть, о которой ты слышал. Только не за то я его съела, что он скружился и в разврат впал, а за то, что пора его приспела. Лисица на минуту задумалась и щелкнула зубами, поймав блоху. Потом, не торопясь, встала, встряхнулась и совершенно добродушно спросила зайца: -- А теперь, как ты полагаешь, кого я есть буду? Умен был заяц, а не угадал. Или, лучше сказать, у него тогда же в уме мелькнуло: "Вот оно, заячье-то житье... начинается!" -- но ему смерть не хотелось даже самому себе признаться в этом. -- Не знаю, -- ответил он. Однако и по лицу, и по голосу его так было явно, что он лжет, что лиса не на шутку рассердилась. -- Вот ты какой лгун! -- сказала она. -- Мне про тебя и невесть чего наговорили: и филозоф-то ты, и сердцеведец-то, а выходит, что ты самый обыкновенный, плохой зайчонко! Тебя буду есть! тебя, сударь, тебя! Лиса отпрянула назад и сделала вид, что вот-вот сейчас бросится на зайца и съест. Но вслед за тем она села и, как ни в чем не бывало, начала задней ногой за ухом чесать. -- А может быть, ты и помилуешь? -- вполголоса сделал робкое предположение заяц. -- Час от часу не легче! -- еще пуще рассердилась лиса, -- где ты это слыхал, чтобы лисицы миловали, а зайцы помилование получали? Разве для того мы с тобой, фофан ты этакой, под одним небом живем, чтобы в помилованья играть... а? -- Ну, тетенька, примеры-то эти бывали! -- настаивал заяц, все еще хорохорясь. Но тут же, впрочем, упал духом и затосковал. Вспомнилось ему, как он из конца в конец бегал, словно мужик-раскольщик, "вышнего града взыскуя"; как он по целым суткам в дупле, не евши, дрожал; как однажды, от лихого зверя спасаясь, он в подполицу к мужику расскакался, да благо в ту пору великий пост был, мужик-от его и выпустил. Вспомнил про своих зайчих-любушек, как он вместе с ними зайчат зоблил, и как ни с одной порядком даже надышаться не успел. И, вспоминая, то и дело втихомолку твердил: -- Ах, кабы пожить! Ах, кабы хоть чуточку еще пожить! А лиса, тем временем, и взаправду приятный сюрприз зайцу приготовила. -- Слушай, подлый зайчишко, -- сказала она, -- я ведь думала, что ты в самом деле филозоф, а тебя между тем, вишь, как от одной мысли о смерти коробит. Так вот я какую для тебя вольготу придумала. Отойду я на четыре сажени вперед, сяду к тебе задом и не буду на тебя, на гаденка этакого, целых пять минут смотреть. А ты в это время старайся мимо меня так пробежать, чтобы я тебя не поймала. Успеешь улизнуть -- твоя взяла; не успеешь -- сейчас тебе резолюция готова. -- Ах, тетенька, где уже мне! -- Глупый! ежели и не улизнешь, так все-таки время проведешь. Делом займешься, потрафлять будешь -- ан тоски-то и убавится. Все равно, как солдат на войне: потрафляет да потрафляет -- смотришь, ан и пропал! Заяц подумал-подумал и должен был согласиться, что лиса хорошо придумала. Между делом быть съеденным все-таки вольготнее, нежели в томительно-праздном ожидании. Настоящая-то заячья смерть именно такова и есть, чтобы на всем скаку: бежишь во весь опор, ан тут тебе и капут. "Ничего ты не понимаешь, что с тобой делается, а тебя вдруг пополам разорвали! -- соображал заяц и машинально прибавил, -- а может быть..." -- Ну, эти фантазии-то ты оставь! -- предупредила его лиса, угадав неясную надежду, мелькнувшую у него в голове. -- Ты лучше уж без фантазий... раз, два, три! господи благослови, начинай! Сказавши это, лиса отошла на четыре сажени вперед, предварительно посадивши зайца задом к частому-частому кустарнику, чтобы никак он не мог назад убежать, а бежал бы не иначе, как мимо нее. Села лисица и занялась своим делом, словно и не видит зайца. Но заяц нимало не сомневался, что если б она и еще на четыре сажени вперед отошла, то и тогда ни одно самомалейшее его движение не ускользнуло бы от нее. Несколько раз он вскакивал на ноги и уши на спину складывал; несколько раз он весь собирался в комок, намереваясь сделать какой-то диковинный скачок, благодаря которому он сразу очутился бы вне преследования; но уверенность, что лиса, и не видя, все видит, приводила его в оцепенение. Тем не менее лиса все-таки была, по-своему, права; у зайца, действительно, нашлось заячье дело, которое в значительной мере агонию его смягчило. Наконец урочные пять минут истекли, застав зайца неподвижным на прежнем месте и всецело погруженным в созерцание своего заячьего дела. -- Ну, теперь давай, заяц, играть! -- предложила лисица. Начали они играть. С четверть часа лисица прыгала вокруг зайца: то укусит его и совсем уж сберется горло перервать, то прыгнет в сторону и задумается: "Не простить ли, мол?" Но даже и это было для зайца своего рода дело, потому что ежели он и не оборонялся взаправду, то все-таки лапками закрывался, верезжал... Но через четверть часа все было кончено. Вместо зайца остались только клочки шкуры да здравомысленные его слова: "Всякому зверю свое житье: льву -- львиное, лисе -- лисье, зайцу -- заячье".