Автор: Пушкин А.С.
8 октября 1824 г. Пушкин писал В.Ф. Вяземской из Михайловского в Одессу: «Все, что напоминает мне море, наводит на меня грусть — журчанье ручья причиняет мне боль в буквальном смысле слова — думаю, что голубое небо заставило бы меня плакать от бешенства...»
В стихотворении «К морю» чувства поэта не так мучительны. Почему же? Ведь ему близка «свободная стихия», а прощание неизбежно. Море притягательно для поэта своей одушевленностью, разнообразием жизни. Оно блещет «гордою красой», но шум его в прощальный час напоминает «друга ропот заунывный» и «зов его». Величие, «торжественная краса», мощь и сила, которыми наделено море, противостоят состояниям и судьбе поэта. Он «тихий и туманный», он «окован», море — своенравно и неодолимо. Море зовет поэта возможностью восторга, полета, разнообразия («поэтический побег»), «Брег» скучен именно оттого, что «неподвижный». Почему же поэт «у берегов остался»?
М. Цветаева, передавая свои детские впечатления об этом стихотворении Пушкина, писала: «Но самое любимое слово и место в стихотворении:
Вотще рвалась душа моя!
Вотще — это туда, а могучей страстью — к морю, конечно. Получалось, что именно из-за такого желания туда Пушкин и остался у берегов. Почему же он не поехал? Да потому, что могучей страстью очарован, так хочет — что прирос! И со всем весом судьбы и отказа:
У берегов остался я».
И рассказав о том, как разочаровало реальное море после стихии пушкинского стиха, Цветаева уже взрослым своим сознанием подтверждает: «К морю» было еще и любовь моря к Пушкину: море — друг, море, зовущее и ждущее, море, которое боится, что Пушкин забудет, к которому, как живому, Пушкин обещает вернуться. Море — взаимное, тот единственный случай зависимости, до краев и через морской край наполненной, а не простой, как счастливая любовь. Такое море — мое море — море моего и пушкинского. «К морю» могло быть только на листке бумаги — и внутри. И еще одно: пушкинское
море было — море прощания... Мое море пушкинской свободной стихии — было море последнего раза, последнего глаза».
Но в стихотворении море и поэт не сближены совершенно. «Певцом» моря оказывается Байрон:
...Твой образ был на нем означен,
Он духом создан был твоим:
Как ты, могущ, глубок и мрачен,
Как ты, ничем не укротим.
Пушкин не своенравен, как море, по прихоти хранящее или губящее корабли, не неукротим, как Байрон. Он предан чувству, «могучей страстью очарован». У берегов поэта удерживает не только любовь, но и бесцельность пути:
О чем жалеть? Куда бы ныне
Я путь беспечный устремил?
Гении свободы, воин и поэт, Наполеон и Байрон, погибли (хотя один угас, другой «умчался», «как бури шум»), «мир опустел», море стало «пустыней». Побег тоже невозможен, потому что свободы нет нигде, она неосуществима:
Судьба людей повсюду та же:
Где благо, там уже на страже
Иль просвещенье, иль тиран.
«Могучей страстью» поэт не закован — «очарован». Пушкин не считает ее пленом. Это не «прежних лет безумная любовь», как в «Погасло дневное светило...». Это взгляд на море с берега, к которому тогда поэт не пристал, с которого теперь — не сошел. Свобода при всей ее притягательности оказывается не высшей ценностью, как у романтиков. Чувство, преданность для Пушкина более могущественная стихия. И в этом его отход от романтизма. В конце стихотворения звучит не отчаяние, а благодарение.
В элегии «К морю» столкнулись романтическое желание свободы, безграничного движения, которое возможно для моря — стихии природной, и трезвое сознание того, что чело
В леса, в пустыни молчаливы
Перенесу, тобою полн,
Твои скалы, твои заливы,
И блеск, и тень, и говор волн.
У Пушкина не отняли моря, прощание не может его отнять, ибо красота в душе человеческой не умирает.
Свобода и любовь не только чувства, соперничающие в сердце человека. Любовь для поэта тоже свобода, ибо нет ей границ. Прочтите «Заклинание», написанное в 1830 г. Даже смерть возлюбленной не может остановить в нем любви. И читая стихотворения Пушкина о любви, мы видим благородство, искренность, неистребимость его чувств. Красота для поэта — «святыня» («Красавица»), он беззащитен перед красотой, его сердце на нее отзывается восторгом, и он напрасно удерживает себя от восхищения («Нет, нет, не должен я, не смею, не могу...»). Однако это не ветреность. Для Пушкина нет большего преступления, чем игра в чувство. И хотя не может уберечь талисман, подаренный «волшебницей», «от недруга, от могилы», хотя «в бурю, в грозный ураган» не убережет головы влюбленного и не даст ему ни богатства, ни славы, ни встречи с родиной, в нем есть «таинственная сила»:
Но когда коварны очи
Очаруют вдруг тебя
Иль уста во мраке ночи
Поцелуют не любя, —
Милый друг! от преступленья,
От сердечных новых ран,
От измены, от забвенья
Сохранит мой талисман.
(«Талисман», 1827)
Попробуем задуматься над тем, как меняется образ любви в лирике Пушкина. В Лицее любовь предстает поэту как одухотворяющее страдание («Певец», «К Морфею», 1816). В «Желании» он пишет:
Мне дорого любви моей мученье —
Пускай умру, но пусть умру любя!
В период южной ссылки любовь начинает звучать как слияние со стихией жизни, природы, любовь уподобляется вдохновению творчества («Редеет облаков летучая гряда...», 1826; «Ночь», 1823). Стихотворения 1825 г. «Сожженное письмо» и «Я помню чудное мгновенье...» открывают любовь как неискоренимое никакими враждебными обстоятельствами чувство, как неотъемлемую стихию человеческого сердца. Почему любовь Пушкин называет «чудным мгновеньем»? При всей хрупкости ее облика («мимолетное виденье», «голос нежный») любовь оказывается не убитой ни томленьями «грусти безнадежной», ни «тревогой шумной суеты». Двойные усиления эпитетов помогают Пушкину передать тяжесть обстоятельств, внешних и внутренних, противостоящих любви, но не стирающих ее. Однако время, бури века оттесняют любовь, ведут к забвению. Повторы стихотворения подчеркивают это удаление любви («милые черты» стали «небесными»). Безжизненность ссылки, «мрак заточенья», казалось, убили любовь. Но она воскресает снова и ведет к чувствам, незримо более сильным, чем прежние. Не «томленья грусти безмятежной», а «упоенье» полнотой жизни приходит к поэту. Мгновение оказывается сильнее годов, хрупкая красота могущественнее мятежного порыва бурь. И в этом для Пушкина чудо любви, с которой вместе «воскресли вновь и божество, и вдохновенье, и жизнь, и слезы...». Сам поэт, по словам А.П. Керн, сильно смутился, когда из главы «Онегина», которую Пушкин дарил Анне Петровне при прощании, выпал листок со стихотворением.
Посмотрите на портрет А.П. Керн и рисунок Пушкина, изображающий ее. В одном случае мы видим милую, обаятельную в своей мягкости и простодушии женщину, с волосами цвета ржи, чуть наивными голубыми глазами, полными плечами. На рисунке Пушкина в облике Керн появляются изящество и грация античных богинь. Музыка движений, благородство черт приданы оригиналу поэтической силой, вдохновением пушкинского чувства.