Благодарная почва
Толстой Лев Николаевич
Благодарная почва
Л.Н.Толстой
БЛАГОДАРНАЯ ПОЧВА
Из дневника
Опять живу я моего друга Черткова в Московской губернии. Гощу по той же причине, по которой мы съезжались с ним на границе Орловской и я год тому назад приезжал в Московскую. Причина та, что черта оседлости для Черткова весь земной шар, кроме Тульской губернии. Вот я и выезжаю на разные концы этой губернии, чтобы видеться с ним.
Выхожу в восьмом часу на обычную прогулку. Жаркий день. Сначала иду по жесткой глинистой дороге мимо акации, готовящейся уже трещать и выбрасывать свои семена; потом мимо начинающей желтеть ржи с своими чудными, все еще свежими васильками; выхожу в черное, почти все уж запаханное паровое поле; направо пашет старик в бахилках сохой и на плохой худой лошади, и слышу сердитое старинное: "Вылезь!" ‑ с особенным ударением на втором слоге. И изредка: "У! Дьявол!" И опять: ‑ "Вылезь... Дьявол". Хотел поговорить с ним, но, когда я проходил мимо его борозды, он был на противоположном конце полосы. Иду дальше. Впереди другой пахарь. С этим, должно быть, сойдусь, когда он будет подходить к дороге. "Коли сойдусь, то и поговорю с ним, если придется", ‑ думаю я. И как раз встречаемся с ним у дороги. Этот пашет плугом на крупной рыжей лошади; молодой, красиво сложенный малый, одет хорошо, в сапогах, ласково отвечает на мой привет: "Бог на помощь".
Плуг плохо берет накатанную дорогу, он переезжает ее и останавливается.
‑ Что же, лучше сохи?
‑ Как же, много легче.
‑ А давно завел?
‑ Недавно, да вот украли было.
‑ Как же, нашли?
‑ Нашли, своей же деревни.
‑ Что же, и в суд подали?
‑ А то как же?
‑ Зачем же подавать, коли плуг нашелся?
‑ Да ведь вор.
‑ Что ж, что вор, посидит в остроге ‑ хуже воровать научится.
Серьезно и внимательно смотрит на меня, очевидно не отвечая ни согласием, ни отрицанием на новую для него мысль.
Свежее, здоровое, умное лицо с чуть пробивающимися светлыми волосами на бороде и верхней губе, с умными серыми глазами. Он заворотил лошадь, чтобы идти назад, но оставил плуг, очевидно желая отдохнуть и не прочь поговорить. Я взялся за ручки плуга и тронул потную сытую рослую кобылу. Кобыла влегла в хомут, а я сделал несколько шагов. Но я не удержал плуг, он выскочил, и я остановил лошадь.
‑ Нет, вы не можете.
‑ Только тебе борозду испортил.
‑ Это ничего, справлю.
Он осадил лошадь, чтобы взять пропущенное мною, но не стал пахать.
‑ На солнце жарко, пойдем в кустах посидим, ‑ пригласил он, указывая на лесок вплоть у конца полосы.
Мы перешли в тень молодых березок. Он сел на землю, я остановился против него.
‑ Из какой деревни?
‑ Из Ботвиньина.
‑ Далече?
‑ Вон маячит на горке. ‑ И он показал мне.
‑ Что же так далеко от дома пашешь?
‑ Да это не моя, здешнего мужичка, я нанялся.
‑ Как нанялся, на лето?
‑ Не, посеять нанялся ‑ вспахать, передвоить, как должно.
‑ Что же, у него земли много?
‑ Да мер двадцать высевает.
‑ Вот как, а лошадь это твоя? Хорошая лошадь.
‑ Да кобыла ничего, ‑ говорит он с спокойной гордостью.
Кобыла действительно такая по ладам, росту и сытости, каких редко видишь у крестьян.
‑ Верно, живешь в людях, извозом занимаешься?
‑ Не, дома, один и хозяи 1000 н.
‑ Такой молодой?
‑ Да я с семи лет без отца остался, брат в Москве живет, на фабрике. Сначала сестра помогала, тоже на фабрике жила, а с четырнадцати лет как есть один, во все дела, и работал, и наживал, ‑ сказал он с спокойным сознанием своего достоинства.
‑ Женат?
‑ Нет.
‑ Так кто же у тебя по домашности?
‑ А матушка?
‑ И корова есть?
‑ Коров две.
‑ Вот как! Сколько же тебе лет? ‑ спросил я.
‑ Восемнадцать, ‑ отвечал он, чуть улыбаясь и понимая, что меня занимало то, что он, такой молодой, так мог устроиться. И это, очевидно, было ему приятно.
‑ Какой еще молодой, ‑ сказал я. ‑ Что же, и в солдаты придется?
‑ Как же, лобовой, ‑ сказал он с тем спокойным выражением, с которым говорят про старость, про смерть, вообще про то, о чем рассуждать нечего, потому что оно неотвратимо.
Разговор наш, как и всегда в наше время разговоры с крестьянами, коснулся земли, и он, описывая свою жизнь, сказал, что земли мало, что если бы не работал где пеший, где на лошади, то и кормиться бы нечем. Но рассказывает он все это с веселым, радостным и гордым самодовольством. Повторил еще раз, что остался один хозяином с четырнадцати лет и все один заработал.
‑ Ну, а вино пьешь?
Очевидно, ему неприятно было сказать, что пьет, но он не хочет сказать неправду.
‑ Пью, ‑ сказал он тихо, пожимая плечами.
‑ А грамоте знаешь?
‑ Хорошо знаю.
‑ Что же, не читал книг о вине?
‑ Нет, не читал.
‑ Что же, а лучше бы не пить совсем.
‑ Известно, добра от него мало.
‑ Так и бросить бы.
Он молчит, и видно, что понимает и думает.
‑ Ведь можно, ‑ говорю я, ‑ а как хорошо бы. Вот я третёва дни ездил в Ивино, только подъезжаю к одному двору, а хозяин здоровывается
‑ Как же. Сергей Тимофеич.
И я рассказываю ему, как с этим Кузиным двенадцать лет тому назад мы устроили общество трезвости, и с тех пор он, Кузин, хотя и пил прежде, перестал пить совсем.
‑ И вот теперь говорил Кузин мне, что только радуется тому, что отстал от этой пакости, ‑ сказал я. ‑ И живет, видно, очень исправно. И дом и все заведенье. А не брось он пить, может, и совсем не то бы было.
‑ Да, это точно.
‑ Так вот и тебе бы так. Такой ты малый хороший, к чему тебе вино пить, коли сам говоришь, что от него никакой пользы нет. Брось и ты, и как хорошо будет.
Он молчит и во все глаза смотрит на меня. Я собираюсь уходить и подаю ему руку.
‑ Право, брось, вот с этого раза. Вот бы хорошо было.
Он сильной рукой сжимает мою руку и, очевидно, в этом рукопожатии видит вызов на обещание.
‑ Ну что же, можно, ‑ совершенно неожиданно, как‑то весело и решительно говорит он.
‑ Неужели обещаешь? ‑ говорю я с удивлением.
‑ А то что ж? Обещаю, ‑ говорит он, кивая головой и чуть улыбаясь.
И по его спокойному звуку голоса, серьезному, внимательному лицу видно, что это не шутка и что он точно обещает и точно хочет исполнить то, что обещает.
От старости ли, от болезни, или от того и другого вместе, я стал слаб на слезы; на слезы умиления ‑ радости. Простые слова этого милого, твердого, сильного человека, такого одинокого и такого, очевидно, готового на все доброе, так тронули меня, что я отошел от него, от волнения не в силах выговорить слова.
Когда я оправился, отойдя несколько шагов, я повернулся к нему и сказал (я перед этим спросил, 1000 как его зовут):
‑ Так смотри же, Александр: не давши слова ‑ крепись, а давши слово держись.
‑ Да это уж как есть, верно будет.
Редко приходится испытывать более радостное чувство, которое я испытывал, отходя от него.
Я забыл сказать, что, разговаривая с ним, я предложил дать ему листков против пьянства и книжечек. Тех листков против пьянства, из которых один был приклеен в соседней деревне хозяином к наружной стене и был сорван и уничтожен урядником. Он поблагодарил и сказал, что зайдет в обед. В обед он не зашел, и ‑ грешный человек ‑ мне пришло в голову, что весь разговор наш не был для него так важен, как мне показалось, и что ему и не нужно книг, и что вообще я приписал ему то, чего в нем не было. Но вечером он пришел, весь потный от работы и перехода. Проработав до вечера, он доехал домой, отпряг плуг, убрал лошадь и за четыре версты, бодрый, веселый, пришел ко мне за книгами. Я с гостями сидел на великолепной террасе перед разбитыми клумбами с урнами среди цветовых горок. Вообще среди той роскошной обстановки, за которую всегда стыдно перед людьми рабочего народа, когда вступаешь с ними в человеческие отношения.
Я вышел к нему и первым делом повторил вопрос: не раздумал ли? верно ли будет держать обещание? Опять с той же доброй улыбкой он сказал:
‑ А то как же, я и матушке сказал. Она рада, благодарит вас.
За ухом у него я увидал бумажку.
‑ А куришь?
‑ Курю, ‑ сказал он, очевидно ожидая, что я буду уговаривать его и это бросить. Но я не стал. Он помолчал и по какой‑то странной связи мыслей, связь эта, я думаю, была в том, что, видя во мне сочувствие к своей жизни, он хотел сообщить мне то важное событие, которое ожидало его осенью, ‑ он сказал:
‑ А я вам не сказывал: меня уже сосватали. ‑ И он улыбнулся, вопросительно глядя мне в глаза. ‑ Осенью.
‑ Вот как! Хорошее дело. Где берете?
Он сказал.
‑ С приданым?
‑ Нет, какое приданое. Девушка хорошая.
И мне пришло в голову сделать ему тот вопрос, который всегда занимает меня, когда имеешь дело с хорошими молодыми людьми нашего времени.
‑ А что, ‑ спросил я, ‑ уж ты прости меня, что я тебя спрашиваю, но, пожалуйста, скажи правду: или не отвечай, или всю правду скажи.
Он уставил на меня спокойный, внимательный взгляд.
‑ Отчего ж не сказать.
‑ Имел ты грех с женщиной?
Ни минуты не колеблясь, он просто отвечал:
‑ Помилуй бог, не было этого.
‑ Вот и хорошо, очень хорошо, ‑ сказал я. ‑ Радуюсь за тебя.
Говорить больше было сейчас нечего.
‑ Ну так вот, я сейчас вынесу тебе книжки, и помогай тебе бог.
И мы простились.
Да, какая чудная для посева земля, какая восприимчивая. И какой ужасный грех бросать в нее семена лжи, насилия, пьянства, разврата. Да, какая чудная земля не переставая парует, дожидаясь семени, и зарастает сорными травами. Мы же, имеющие возможность отдать этому народу хоть что‑нибудь из того, что мы не переставая берем от него, ‑ что мы даем ему? Аэропланы, дредноуты, тридцатиэтажные дома, граммофоны, кинематограф и все те ненужные глупости, которые мы называем наукой и искусством. И главное ‑ пример пустой, безнравственной, преступной жизни. Да еще хорошо, если бы мы за то, что берем от него, давали бы ему только одна ненужные, глупые и дурные примеры. А то вместо уплаты хоть части своего неоплатного долга перед ним мы засеиваем эту алчущую истинного знания землю одними "терниями и волчцами", запутываем этих милых, открытых на все доброе, чистых, как дети, людей коварными, умышленными обманами.
Да, "горе миру от соблазнов, ибо надобно прийти соблазнам; но горе тому человеку, через которого соблазн приходит".
Мещерское, 21‑го июня 1910 года, ‑ Ясная Поляна, 9‑го июля 1910 года.