Рефераты → Литература и русский язык → Ев → Евгений Онегин. Пушкин А.С.

Евгений Онегин. Пушкин А.С.

Александр Сергеевич Пушкин


Евгений Онегин



Роман в стихах


1823‑1831


Pétri de vanité il avait encore plus de cette espèce d'orgueil qui fait avouer avec la même indifférence les bonnes comme les mauvaises actions, suite d'un sentiment de supériorité, peut‑être imaginaire.


Tiré d'une lettre particulière


Не мысля гордый свет забавить,


Вниманье дружбы возлюбя,


Хотел бы я тебе представить


Залог достойнее тебя,


Достойнее души прекрасной,


Святой исполненной мечты,


Поэзии живой и ясной,


Высоких дум и простоты;


Но так и быть – рукой пристрастной


Прими собранье пестрых глав,


Полусмешных, полупечальных,


Простонародных, идеальных,


Небрежный плод моих забав,


Бессониц, легких вдохновений,


Незрелых и увядших лет,


Ума холодных наблюдений


И сердца горестных замет.


ГЛАВА ПЕРВАЯ


И жить торопится и чувствовать спешит.


Кн. Вяземский.


I.

"Мой дядя самых честных правил,


Когда не в шутку занемог,


Он уважать себя заставил


И лучше выдумать не мог.


Его пример другим наука;


Но, боже мой, какая скука


С больным сидеть и день и ночь,


Не отходя ни шагу прочь!


Какое низкое коварство


Полу‑живого забавлять,


Ему подушки поправлять,


Печально подносить лекарство,


Вздыхать и думать про себя:


Когда же чорт возьмет тебя!"


II.

Так думал молодой повеса,


Летя в пыли на почтовых,


Всевышней волею Зевеса


Наследник всех своих родных.


Друзья Людмилы и Руслана!


С героем моего романа


Без предисловий, сей же час


Позвольте познакомить вас:


Онегин, добрый мой приятель,


Родился на брегах Невы,


Где, может быть, родились вы


Или блистали, мой читатель;


Там некогда гулял и я:


Но вреден север для меня ([1]
).


III.

Служив отлично‑благородно,


Долгами жил его отец,


Давал три бала ежегодно


И промотался наконец.


Судьба Евгения хранила:


Сперва Madame
за ним ходила,


Потом Monsieur
ее сменил.


Ребенок был резов, но мил.


Monsieur
l'Abbé
, француз убогой,


Чтоб не измучилось дитя,


Учил его всему шутя,


Не докучал моралью строгой,


Слегка за шалости бранил


И в Летний сад гулять водил.


IV.

Когда же юности мятежной


Пришла Евгению пора,


Пора надежд и грусти нежной,


Monsieur
прогнали со двора.


Вот мой Онегин на свободе;


Острижен по последней моде;


Как dandy
([2]
) лондонский одет ‑


И наконец увидел свет.


Он по‑французски совершенно


Мог изъясняться и писал;


Легко мазурку танцевал


И кланялся непринужденно;


Чего ж вам больше? Свет решил,


Что он умен и очень мил.


V.

Мы все учились понемногу


Чему‑нибудь и как‑нибудь,


Так воспитаньем, слава богу,


У нас немудрено блеснуть.


Онегин был, по мненью многих


(Судей решительных и строгих)


Ученый малый, но педант:


Имел он счастливый талант


Без принужденья в разговоре


Коснуться до всего слегка,


С ученым видом знатока


Хранить молчанье в важном споре


И возбуждать улыбку дам


Огнем нежданных эпиграмм.


VI.

Латынь из моды вышла ныне:


Так, если правду вам сказать,


Он знал довольно по‑латыне,


Чтоб эпиграфы разбирать,


Потолковать об Ювенале,


В конце письма поставить vale
,


Да помнил, хоть не без греха,


Из Энеиды два стиха.


Он рыться не имел охоты


В хронологической пыли


Бытописания земли;


Но дней минувших анекдоты


От Ромула до наших дней


Хранил он в памяти своей.


VII.

Высокой страсти не имея


Для звуков жизни не щадить,


Не мог он ямба от хорея,


Как мы ни бились, отличить.


Бранил Гомера, Феокрита;


Зато читал Адама Смита,


И был глубокий эконом,


То есть, умел судить о том,


Как государство богатеет,


И чем живет, и почему


Не нужно золота ему,


Когда простой продукт
имеет.


Отец понять его не мог


И земли отдавал в залог.


VIII.

Всего, что знал еще Евгений,


Пересказать мне недосуг;


Но в чем он истинный был гений,


Что знал он тверже всех наук,


Что было для него измлада


И труд и мука и отрада,


Что занимало целый день


Его тоскующую лень, ‑


Была наука страсти нежной,


Которую воспел Назон,


За что страдальцем кончил он


Свой век блестящий и мятежный


В Молдавии, в глуши степей,


Вдали Италии своей.


IX.

. . . . . . . . . . . . . . .


. . . . . . . . . . . . . . .


. . . . . . . . . . . . . . .


X.

Как рано мог он лицемерить,


Таить надежду, ревновать,


Разуверять, заставить верить,


Казаться мрачным, изнывать,


Являться гордым и послушным,


Внимательным иль равнодушным!


Как томно был он молчалив,


Как пламенно красноречив,


В сердечных письмах как небрежен!


Одним дыша, одно любя,


Как он умел забыть себя!


Как взор его был быстр и нежен,


Стыдлив и дерзок, а порой


Блистал послушною слезой!


XI.

Как он умел казаться новым,


Шутя невинность изумлять,


Пугать отчаяньем готовым,


Приятной лестью забавлять,


Ловить минуту умиленья,


Невинных лет предубежденья


Умом и страстью побеждать,


Невольной ласки ожидать,


Молить и требовать признанья,


Подслушать сердца первый звук,


Преследовать любовь, и вдруг


Добиться тайного свиданья...


И после ей наедине


Давать уроки в тишине!


XII.

Как рано мог уж он тревожить


Сердца кокеток записных!


Когда ж хотелось уничтожить


Ему соперников своих,


Как он язвительно злословил!


Какие сети им готовил!


Но вы, блаженные мужья,


С ним оставались вы друзья:


Его ласкал супруг лукавый,


Фобласа давний ученик,


И недоверчивый старик,


И рогоносец величавый,


Всегда довольный сам собой,


Своим обедом и женой.


XIII. XIV.

. . . . . . . . . . . . . . .


. . . . . . . . . . . . . . .


. . . . . . . . . . . . . . .


. . . . . . . . . . . . . . .


XV.

Бывало, он еще в постеле:


К нему записочки несут.


Что? Приглашенья? В самом деле,


Три дома на вечер зовут:


Там будет бал, там детский праздник.


Куда ж поскачет мой проказник?


С кого начнет он? Все равно:


Везде поспеть немудрено.


Покамест в утреннем уборе,


Надев широкий боливар
([3]
),


Онегин едет на бульвар


И там гуляет на просторе,


Пока недремлющий брегет


Не прозвонит ему обед.


XVI.

Уж тёмно: в санки он садится.


«Пади, пади!» – раздался крик;


Морозной пылью серебрится


Его бобровый воротник.


К Talon
([4]
) помчался: он уверен,


Что там уж ждет его Каверин.


Вошел: и пробка в потолок,


Вина кометы брызнул ток,


Пред ним roast‑beef
окровавленный,


И трюфли, роскошь юных лет,


Французской кухни лучший цвет,


И Стразбурга пирог нетленный


Меж сыром Лимбургским живым


И ананасом золотым.


XVII.

Еще бокалов жажда просит


Залить горячий жир котлет,


Но звон брегета им доносит,


Что новый начался балет.


Театра злой законодатель,


Непостоянный обожатель


Очаровательных актрис,


Почетный гражданин кулис,


Онегин полетел к театру,


Где каждый, вольностью дыша,


Готов охлопать entrechat
,


Обшикать Федру, Клеопатру,


Моину вызвать (для того,


Чтоб только слышали его).


XVIII.

Волшебный край! там в стары годы,


Сатиры смелый властелин,


Блистал Фонвизин, друг свободы,


И переимчивый Княжнин;


Там Озеров невольны дани


Народных слез, рукоплесканий


С младой Семеновой делил;


Там наш Катенин воскресил


Корнеля гений величавый;


Там вывел колкий Шаховской


Своих комедий шумный рой,


Там и Дидло венчался славой,


Там, там под сению кулис


Младые дни мои неслись.


XIX.

Мои богини! что вы? где вы?


Внемлите мой печальный глас:


Всё те же ль вы? другие ль девы,


Сменив, не заменили вас?


Услышу ль вновь я ваши хоры?


Узрю ли русской Терпсихоры


Душой исполненный полет?


Иль взор унылый не найдет


Знакомых лиц на сцене скучной,


И, устремив на чуждый свет


Разочарованный лорнет,


Веселья зритель равнодушный,


Безмолвно буду я зевать


И о былом воспоминать?


XX.

Театр уж полон; ложи блещут;


Партер и кресла, все кипит;


В райке нетерпеливо плещут,


И, взвившись, занавес шумит.


Блистательна, полувоздушна,


Смычку волшебному послушна,


Толпою нимф окружена,


Стоит Истомина; она,


Одной ногой касаясь пола,


Другою медленно кружит,


И вдруг прыжок, и вдруг летит,


Летит, как пух от уст Эола;


То стан совьет, то разовьет,


И быстрой ножкой ножку бьет.


XXI.

Всё хлопает. Онегин входит,


Идет меж кресел по ногам,


Двойной лорнет скосясь наводит


На ложи незнакомых дам;


Все ярусы окинул взором,


Всё видел: лицами, убором


Ужасно недоволен он;


С мужчинами со всех сторон


Раскланялся, потом на сцену


В большом рассеянье взглянул,


Отворотился – и зевнул,


И молвил: "всех пора на смену;


Балеты долго я терпел,


Но и Дидло мне надоел" ([5]
).


XXII.

Еще амуры, черти, змеи


На сцене скачут и шумят;


Еще усталые лакеи


На шубах у подъезда спят;


Еще не перестали топать,


Сморкаться, кашлять, шикать, хлопать;


Еще снаружи и внутри


Везде блистают фонари;


Еще, прозябнув, бьются кони,


Наскуча упряжью своей,


И кучера, вокруг огней,


Бранят господ и бьют в ладони:


А уж Онегин вышел вон;


Домой одеться едет он.


XXIII.

Изображу ль в картине верной


Уединенный кабинет,


Где мод воспитанник примерный


Одет, раздет и вновь одет?


Все, чем для прихоти обильной


Торгует Лондон щепетильный


И по Балтическим волнам


За лес и сало возит нам,


Все, что в Париже вкус голодный,


Полезный промысел избрав,


Изобретает для забав,


Для роскоши, для неги модной, ‑


Всё украшало кабинет


Философа в осьмнадцать лет.


XXIV.

Янтарь на трубках Цареграда,


Фарфор и бронза на столе,


И, чувств изнеженных отрада,


Духи в граненом хрустале;


Гребенки, пилочки стальные,


Прямые ножницы, кривые,


И щетки тридцати родов


И для ногтей и для зубов.


Руссо (замечу мимоходом)


Не мог понять, как важный Грим


Смел чистить ногти перед ним,


Красноречивым сумасбродом ([6]
).


Защитник вольности и прав


В сем случае совсем не прав.


XXV.

Быть можно дельным человеком


И думать о красе ногтей:


К чему бесплодно спорить с веком?


Обычай деспот меж людей.


Второй Чадаев, мой Евгений,


Боясь ревнивых осуждений,


В своей одежде был педант


И то, что мы назвали франт.


Он три часа по крайней мере


Пред зеркалами проводил


И из уборной выходил


Подобный ветреной Венере,


Когда, надев мужской наряд,


Богиня едет в маскарад.


XXVI.

В последнем вкусе туалетом


Заняв ваш любопытный взгляд,


Я мог бы пред ученым светом


Здесь описать его наряд;


Конечно б это было смело,


Описывать мое же дело:


Но панталоны, фрак, жилет,


Всех этих слов
на русском нет;


А вижу я, винюсь пред вами,


Что уж и так мой бедный слог


Пестреть гораздо б меньше мог


Иноплеменными словами,


Хоть и заглядывал я встарь


В Академический Словарь.


XXVII.

У нас теперь не то в предмете:


Мы лучше поспешим на бал,


Куда стремглав в ямской карете


Уж мой Онегин поскакал.


Перед померкшими домами


Вдоль сонной улицы рядами


Двойные фонари карет


Веселый изливают свет


И радуги на снег наводят:


Усеян плошками кругом,


Блестит великолепный дом;


По цельным окнам тени ходят,


Мелькают профили голов


И дам и модных чудаков.


XXVIII.

Вот наш герой подъехал к сеням;


Швейцара мимо он стрелой


Взлетел по мраморным ступеням,


Расправил волоса рукой,


Вошел. Полна народу зала;


Музыка уж греметь устала;


Толпа мазуркой занята;


Кругом и шум и теснота;


Бренчат кавалергарда шпоры;


Летают ножки милых дам;


По их пленительным следам


Летают пламенные взоры,


И ревом скрыпок заглушен


Ревнивый шепот модных жен.


XXIX.

Во дни веселий и желаний


Я был от балов без ума:


Верней нет места для признаний


И для вручения письма.


О вы, почтенные супруги!


Вам предложу свои услуги;


Прошу мою заметить речь:


Я вас хочу предостеречь.


Вы также, маменьки, построже


За дочерьми смотрите вслед:


Держите прямо свой лорнет!


Не то... не то, избави боже!


Я это потому пишу,


Что уж давно я не грешу.


XXX.

Увы, на разные забавы


Я много жизни погубил!


Но если б не страдали нравы,


Я балы б до сих пор любил.


Люблю я бешеную младость,


И тесноту, и блеск, и радость,


И дам обдуманный наряд;


Люблю их ножки; только вряд


Найдете вы в России целой


Три пары стройных женских ног.


Ах! долго я забыть не мог


Две ножки... Грустный, охладелый,


Я все их помню, и во сне


Они тревожат сердце мне.


XXXI.

Когда ж, и где, в какой пустыне,


Безумец, их забудешь ты?


Ах, ножки, ножки! где вы ныне?


Где мнете вешние цветы?


Взлелеяны в восточной неге,


На северном, печальном снеге


Вы не оставили следов:


Любили мягких вы ковров


Роскошное прикосновенье.


Давно ль для вас я забывал


И жажду славы и похвал,


И край отцов, и заточенье?


Исчезло счастье юных лет ‑


Как на лугах ваш легкий след.


XXXII.

Дианы грудь, ланиты Флоры


Прелестны, милые друзья!


Однако ножка Терпсихоры


Прелестней чем‑то для меня.


Она, пророчествуя взгляду


Неоценимую награду,


Влечет условною красой


Желаний своевольный рой.


Люблю ее, мой друг Эльвина,


Под длинной скатертью столов,


Весной на мураве лугов,


Зимой на чугуне камина,


На зеркальном паркете зал,


У моря на граните скал.


XXXIII.

Я помню море пред грозою:


Как я завидовал волнам,


Бегущим бурной чередою


С любовью лечь к ее ногам!


Как я желал тогда с волнами


Коснуться милых ног устами!


Нет, никогда средь пылких дней


Кипящей младости моей


Я не желал с таким мученьем


Лобзать уста младых Армид,


Иль розы пламенных ланит,


Иль перси, полные томленьем;


Нет, никогда порыв страстей


Так не терзал души моей!


XXXIV.

Мне памятно другое время!


В заветных иногда мечтах


Держу я счастливое стремя...


И ножку чувствую в руках;


Опять кипит воображенье,


Опять ее прикосновенье


Зажгло в увядшем сердце кровь,


Опять тоска, опять любовь!..


Но полно прославлять надменных


Болтливой лирою своей;


Они не стоят ни страстей,


Ни песен, ими вдохновенных:


Слова и взор волшебниц сих


Обманчивы... как ножки их.


XXXV.

Что ж мой Онегин? Полусонный


В постелю с бала едет он:


А Петербург неугомонный


Уж барабаном пробужден.


Встает купец, идет разносчик,


На биржу тянется извозчик,


С кувшином охтенка спешит,


Под ней снег утренний хрустит.


Проснулся утра шум приятный.


Открыты ставни; трубный дым


Столбом восходит голубым,


И хлебник, немец аккуратный,


В бумажном колпаке, не раз


Уж отворял свой васисдас
.


XXXVI.

Но, шумом бала утомленный,


И утро в полночь обратя,


Спокойно спит в тени блаженной


Забав и роскоши дитя.


Проснется за‑полдень, и снова


До утра жизнь его готова,


Однообразна и пестра.


И завтра то же, что вчера.


Но был ли счастлив мой Евгений,


Свободный, в цвете лучших лет,


Среди блистательных побед,


Среди вседневных наслаждений?


Вотще ли был он средь пиров


Неосторожен и здоров?


XXXVII.

Нет: рано чувства в нем остыли;


Ему наскучил света шум;


Красавицы не долго были


Предмет его привычных дум;


Измены утомить успели;


Друзья и дружба надоели,


Затем, что не всегда же мог


Beef‑steaks
и стразбургский пирог


Шампанской обливать бутылкой


И сыпать острые слова,


Когда болела голова;


И хоть он был повеса пылкой,


Но разлюбил он наконец


И брань, и саблю, и свинец.


XXXVIII.

Недуг, которого причину


Давно бы отыскать пора,


Подобный английскому сплину
,


Короче: русская хандра


Им овладела понемногу;


Он застрелиться, слава богу,


Попробовать не захотел,


Но к жизни вовсе охладел.


Как Child‑Harold
, угрюмый, томный


В гостиных появлялся он;


Ни сплетни света, ни бостон,


Ни милый взгляд, ни вздох нескромный,


Ничто не трогало его,


Не замечал он ничего.


XXXIX. XL. XLI.

. . . . . . . . . . . . . . .


. . . . . . . . . . . . . . .


. . . . . . . . . . . . . . .


XLII.

Причудницы большого света!


Всех прежде вас оставил он;


И правда то, что в наши лета


Довольно скучен высший тон;


Хоть, может быть, иная дама


Толкует Сея и Бентама,


Но вообще их разговор


Несносный, хоть невинный вздор;


К тому ж они так непорочны,


Так величавы, так умны,


Так благочестия полны,


Так осмотрительны, так точны,


Так неприступны для мужчин,


Что вид их уж рождает сплин ([7]
).


XLIII.

И вы, красотки молодые,


Которых позднею порой


Уносят дрожки удалые


По петербургской мостовой,


И вас покинул мой Евгений.


Отступник бурных наслаждений,


Онегин дома заперся,


Зевая, за перо взялся,


Хотел писать – но труд упорный


Ему был тошен; ничего


Не вышло из пера его,


И не попал он в цех задорный


Людей, о коих не сужу,


Затем, что к ним принадлежу.


XLIV.

И снова, преданный безделью,


Томясь душевной пустотой,


Уселся он – с похвальной целью


Себе присвоить ум чужой;


Отрядом книг уставил полку,


Читал, читал, а всё без толку:


Там скука, там обман иль бред;


В том совести, в том смысла нет;


На всех различные вериги;


И устарела старина,


И старым бредит новизна.


Как женщин, он оставил книги,


И полку, с пыльной их семьей,


Задернул траурной тафтой.


XLV.

Условий света свергнув бремя,


Как он, отстав от суеты,


С ним подружился я в то время.


Мне нравились его черты,


Мечтам невольная преданность,


Неподражательная странность


И резкий, охлажденный ум.


Я был озлоблен, он угрюм;


Страстей игру мы знали оба:


Томила жизнь обоих нас;


В обоих сердца жар угас;


Обоих ожидала злоба


Слепой Фортуны и людей


На самом утре наших дней.


XLVI.

Кто жил и мыслил, тот не может


В душе не презирать людей;


Кто чувствовал, того тревожит


Призрак невозвратимых дней:


Тому уж нет очарований.


Того змия воспоминаний,


Того раскаянье грызет.


Все это часто придает


Большую прелесть разговору.


Сперва Онегина язык


Меня смущал; но я привык


К его язвительному спору,


И к шутке с желчью пополам,


И злости мрачных эпиграмм.


XLVII.

Как часто летнею порою,


Когда прозрачно и светло


Ночное небо над Невою ([8]
),


И вод веселое стекло


Не отражает лик Дианы,


Воспомня прежних лет романы,


Воспомня прежнюю любовь,


Чувствительны, беспечны вновь,


Дыханьем ночи благосклонной


Безмолвно упивались мы!


Как в лес зеленый из тюрьмы


Перенесен колодник сонный,


Так уносились мы мечтой


К началу жизни молодой.


XLVIII.

С душою, полной сожалений,


И опершися на гранит,


Стоял задумчиво Евгений,


Как описал себя Пиит ([9]
).


Все было тихо; лишь ночные


Перекликались часовые;


Да дрожек отдаленный стук


С Мильонной раздавался вдруг;


Лишь лодка, веслами махая,


Плыла по дремлющей реке:


И нас пленяли вдалеке


Рожок и песня удалая...


Но слаще, средь ночных забав,


Напев Торкватовых октав!


XLIX.

Адриатические волны,


О Брента! нет, увижу вас,


И вдохновенья снова полный,


Услышу ваш волшебный глас!


Он свят для внуков Аполлона;


По гордой лире Альбиона


Он мне знаком, он мне родной.


Ночей Италии златой


Я негой наслажусь на воле,


С венециянкою младой,


То говорливой, то немой,


Плывя в таинственной гондоле;


С ней обретут уста мои


Язык Петрарки и любви.


L.

Придет ли час моей свободы?


Пора, пора! – взываю к ней;


Брожу над морем ([10]
), жду погоды,


Маню ветрила кораблей.


Под ризой бурь, с волнами споря,


По вольному распутью моря


Когда ж начну я вольный бег?


Пора покинуть скучный брег


Мне неприязненной стихии,


И средь полуденных зыбей,


Под небом Африки моей ([11]
),


Вздыхать о сумрачной России,


Где я страдал, где я любил,


Где сердце я похоронил.


LI.

Онегин был готов со мною


Увидеть чуждые страны;


Но скоро были мы судьбою


На долгий срок разведены.


Отец его тогда скончался.


Перед Онегиным собрался


Заимодавцев жадный полк.


У каждого свой ум и толк:


Евгений, тяжбы ненавидя,


Довольный жребием своим,


Наследство предоставил им,


Большой потери в том не видя


Иль предузнав издалека


Кончину дяди‑старика.


LII.

Вдруг получил он в самом деле


От управителя доклад,


Что дядя при смерти в постеле


И с ним проститься был бы рад.


Прочтя печальное посланье,


Евгений тотчас на свиданье


Стремглав по почте поскакал


И уж заранее зевал,


Приготовляясь, денег ради,


На вздохи, скуку и обман


(И тем я начал мой роман);


Но, прилетев в деревню дяди,


Его нашел уж на столе,


Как дань готовую земле.


LIII.

Нашел он полон двор услуги;


К покойнику со всех сторон


Съезжались недруги и други,


Охотники до похорон.


Покойника похоронили.


Попы и гости ели, пили,


И после важно разошлись,


Как будто делом занялись.


Вот наш Онегин сельский житель,


Заводов, вод, лесов, земель


Хозяин полный, а досель


Порядка враг и расточитель,


И очень рад, что прежний путь


Переменил на что‑нибудь.


LIV.

Два дня ему казались новы


Уединенные поля,


Прохлада сумрачной дубровы,


Журчанье тихого ручья;


На третий роща, холм и поле


Его не занимали боле;


Потом уж наводили сон;


Потом увидел ясно он,


Что и в деревне скука та же,


Хоть нет ни улиц, ни дворцов,


Ни карт, ни балов, ни стихов.


Хандра ждала его на страже,


И бегала за ним она,


Как тень иль верная жена.


LV.

Я был рожден для жизни мирной,


Для деревенской тишины:


В глуши звучнее голос лирный,


Живее творческие сны.


Досугам посвятясь невинным,


Брожу над озером пустынным,


И far niente мой закон.


Я каждым утром пробужден


Для сладкой неги и свободы:


Читаю мало, долго сплю,


Летучей славы не ловлю.


Не так ли я в былые годы


Провел в бездействии, в тени


Мои счастливейшие дни?


LVI.

Цветы, любовь, деревня, праздность,


Поля! я предан вам душой.


Всегда я рад заметить разность


Между Онегиным и мной,


Чтобы насмешливый читатель


Или какой‑нибудь издатель


Замысловатой клеветы,


Сличая здесь мои черты,


Не повторял потом безбожно,


Что намарал я свой портрет,


Как Байрон, гордости поэт,


Как будто нам уж невозможно


Писать поэмы о другом,


Как только о себе самом.


LVII.

Замечу кстати: все поэты ‑


Любви мечтательной друзья.


Бывало, милые предметы


Мне снились, и душа моя


Их образ тайный сохранила;


Их после Муза оживила:


Так я, беспечен, воспевал


И деву гор, мой идеал,


И пленниц берегов Салгира.


Теперь от вас, мои друзья,


Вопрос нередко слышу я:


"O ком твоя вздыхает лира?


Кому, в толпе ревнивых дев,


Ты посвятил ее напев?


LVIII.

Чей взор, волнуя вдохновенье,


Умильной лаской наградил


Твое задумчивое пенье?


Кого твой стих боготворил?"


И, други, никого, ей‑богу!


Любви безумную тревогу


Я безотрадно испытал.


Блажен, кто с нею сочетал


Горячку рифм: он тем удвоил


Поэзии священный бред,


Петрарке шествуя вослед,


А муки сердца успокоил,


Поймал и славу между тем;


Но я, любя, был глуп и нем.


LIX.

Прошла любовь, явилась Муза,


И прояснился темный ум.


Свободен, вновь ищу союза


Волшебных звуков, чувств и дум;


Пишу, и сердце не тоскует,


Перо, забывшись, не рисует,


Близ неоконченных стихов,


Ни женских ножек, ни голов;


Погасший пепел уж не вспыхнет,


Я всё грущу; но слез уж нет,


И скоро, скоро бури след


В душе моей совсем утихнет:


Тогда‑то я начну писать


Поэму песен в двадцать пять.


LX.

Я думал уж о форме плана,


И как героя назову;


Покамест моего романа


Я кончил первую главу;


Пересмотрел все это строго:


Противоречий очень много,


Но их исправить не хочу.


Цензуре долг свой заплачу,


И журналистам на съеденье


Плоды трудов моих отдам:


Иди же к невским берегам,


Новорожденное творенье,


И заслужи мне славы дань:


Кривые толки, шум и брань!


ГЛАВА ВТОРАЯ


O rus!...


Hor.


О Русь!


I.

Деревня, где скучал Евгений,


Была прелестный уголок;


Там друг невинных наслаждений


Благословить бы небо мог.


Господский дом уединенный,


Горой от ветров огражденный,


Стоял над речкою. Вдали


Пред ним пестрели и цвели


Луга и нивы золотые,


Мелькали сёлы; здесь и там


Стада бродили по лугам,


И сени расширял густые


Огромный, запущённый сад,


Приют задумчивых Дриад.


II.

Почтенный замок был построен,


Как замки строиться должны:


Отменно прочен и спокоен


Во вкусе умной старины.


Везде высокие покои,


В гостиной штофные обои,


Царей портреты на стенах,


И печи в пестрых изразцах.


Всё это ныне обветшало,


Не знаю право почему;


Да, впрочем, другу моему


В том нужды было очень мало,


Затем что он равно зевал


Средь модных и старинных зал.


III.

Он в том покое поселился,


Где деревенский старожил


Лет сорок с ключницей бранился,


В окно смотрел и мух давил.


Все было просто: пол дубовый,


Два шкафа, стол, диван пуховый,


Нигде ни пятнышка чернил.


Онегин шкафы отворил:


В одном нашел тетрадь расхода,


В другом наливок целый строй,


Кувшины с яблочной водой


И календарь осьмого года;


Старик, имея много дел,


В иные книги не глядел.


IV.

Один среди своих владений,


Чтоб только время проводить,


Сперва задумал наш Евгений


Порядок новый учредить.


В своей глуши мудрец пустынный,


Ярем он барщины старинной


Оброком легким заменил;


И раб судьбу благословил.


Зато в углу своем надулся,


Увидя в этом страшный вред,


Его расчетливый сосед.


Другой лукаво улыбнулся,


И в голос все решили так,


Что он опаснейший чудак.


V.

Сначала все к нему езжали;


Но так как с заднего крыльца


Обыкновенно подавали


Ему донского жеребца,


Лишь только вдоль большой дороги


Заслышит их домашни дроги, ‑


Поступком оскорбясь таким,


Все дружбу прекратили с ним.


"Сосед наш неуч, сумасбродит,


Он фармазон; он пьет одно


Стаканом красное вино;


Он дамам к ручке не подходит;


Все да
да нет
; не скажет да‑с


Иль нет‑с
". Таков был общий глас.


VI.

В свою деревню в ту же пору


Помещик новый прискакал


И столь же строгому разбору


В соседстве повод подавал.


По имени Владимир Ленской,


С душою прямо геттингенской,


Красавец, в полном цвете лет,


Поклонник Канта и поэт.


Он из Германии туманной


Привез учености плоды:


Вольнолюбивые мечты,


Дух пылкий и довольно странный,


Всегда восторженную речь


И кудри черные до плеч.


VII.

От хладного разврата света


Еще увянуть не успев,


Его душа была согрета


Приветом друга, лаской дев.


Он сердцем милый был невежда,


Его лелеяла надежда,


И мира новый блеск и шум


Еще пленяли юный ум.


Он забавлял мечтою сладкой


Сомненья сердца своего;


Цель жизни нашей для него


Была заманчивой загадкой,


Над ней он голову ломал


И чудеса подозревал.


VIII.

Он верил, что душа родная


Соединиться с ним должна,


Что, безотрадно изнывая,


Его вседневно ждет она;


Он верил, что друзья готовы


За честь его приять оковы,


И что не дрогнет их рука


Разбить сосуд клеветника;


Что есть избранные судьбами,


Людей священные друзья;


Что их бессмертная семья


Неотразимыми лучами,


Когда‑нибудь, нас озарит


И мир блаженством одарит.


IX.

Негодованье, сожаленье,


Ко благу чистая любовь


И славы сладкое мученье


В нем рано волновали кровь.


Он с лирой странствовал на свете;


Под небом Шиллера и Гете


Их поэтическим огнем


Душа воспламенилаcь в нем.


И Муз возвышенных искусства,


Счастливец, он не постыдил;


Он в песнях гордо сохранил


Всегда возвышенные чувства,


Порывы девственной мечты


И прелесть важной простоты.


X.

Он пел любовь, любви послушный,


И песнь его была ясна,


Как мысли девы простодушной,


Как сон младенца, как луна


В пустынях неба безмятежных,


Богиня тайн и вздохов нежных.


Он пел разлуку и печаль,


И нечто
, и туманну
даль
,


И романтические розы;


Он пел те дальные страны,


Где долго в лоно тишины


Лились его живые слезы;


Он пел поблеклый жизни цвет


Без малого в осьмнадцать лет.


XI.

В пустыне, где один Евгений


Мог оценить его дары,


Господ соседственных селений


Ему не нравились пиры;


Бежал он их беседы шумной.


Их разговор благоразумный


О сенокосе, о вине,


О псарне, о своей родне,


Конечно, не блистал ни чувством,


Ни поэтическим огнем,


Ни остротою, ни умом,


Ни общежития искусством;


Но разговор их милых жен


Гораздо меньше был умен.


XII.

Богат, хорош собою, Ленской


Везде был принят как жених;


Таков обычай деревенской;


Все дочек прочили своих


За полурусского
соседа
;


Взойдет ли он, тотчас беседа


Заводит слово стороной


О скуке жизни холостой;


Зовут соседа к самовару,


А Дуня разливает чай,


Ей шепчут: «Дуня, примечай!»


Потом приносят и гитару:


И запищит она (бог мой!).


Приди в чертог ко мне златой!..
([12]
)


XIII.

Но Ленский, не имев конечно


Охоты узы брака несть,


С Онегиным желал сердечно


Знакомство покороче свесть.


Они сошлись. Волна и камень,


Стихи и проза, лед и пламень


Не столь различны меж собой.


Сперва взаимной разнотой


Они друг другу были скучны;


Потом понравились; потом


Съезжались каждый день верхом,


И скоро стали неразлучны.


Так люди (первый каюсь я)


От делать нечего
друзья.


XIV.

Но дружбы нет и той меж нами.


Все предрассудки истребя,


Мы почитаем всех нулями,


А единицами – себя.


Мы все глядим в Наполеоны;


Двуногих тварей миллионы


Для нас орудие одно;


Нам чувство дико и смешно.


Сноснее многих был Евгений;


Хоть он людей конечно знал


И вообще их презирал, ‑


Но (правил нет без исключений)


Иных он очень отличал


И вчуже чувство уважал.


XV.

Он слушал Ленского с улыбкой.


Поэта пылкий разговор,


И ум, еще в сужденьях зыбкой,


И вечно вдохновенный взор, ‑


Онегину всё было ново;


Он охладительное слово


В устах старался удержать


И думал: глупо мне мешать


Его минутному блаженству;


И без меня пора придет;


Пускай покамест он живет


Да верит мира совершенству;


Простим горячке юных лет


И юный жар и юный бред.


XVI.

Меж ими всё рождало споры


И к размышлению влекло:


Племен минувших договоры,


Плоды наук, добро и зло,


И предрассудки вековые,


И гроба тайны роковые,


Судьба и жизнь в свою чреду,


Все подвергалось их суду.


Поэт в жару своих суждений


Читал, забывшись, между тем


Отрывки северных поэм,


И снисходительный Евгений,


Хоть их не много понимал,


Прилежно юноше внимал.


XVII.

Но чаще занимали страсти


Умы пустынников моих.


Ушед от их мятежной власти,


Онегин говорил об них


С невольным вздохом сожаленья.


Блажен, кто ведал их волненья


И наконец от них отстал;


Блаженней тот, кто их не знал,


Кто охлаждал любовь – разлукой,


Вражду – злословием; порой


Зевал с друзьями и с женой,


Ревнивой не тревожась мукой,


И дедов верный капитал


Коварной двойке не вверял.


XVIII.

Когда прибегнем мы под знамя


Благоразумной тишины,


Когда страстей угаснет пламя


И нам становятся смешны


Их своевольство иль порывы


И запоздалые отзывы, ‑


Смиренные не без труда,


Мы любим слушать иногда


Страстей чужих язык мятежный,


И нам он сердце шевелит.


Так точно старый инвалид


Охотно клонит слух прилежный


Рассказам юных усачей,


Забытый в хижине своей.


XIX.

Зато и пламенная младость


Не может ничего скрывать.


Вражду, любовь, печаль и радость


Она готова разболтать.


В любви считаясь инвалидом,


Онегин слушал с важным видом,


Как, сердца исповедь любя,


Поэт высказывал себя;


Свою доверчивую совесть


Он простодушно обнажал.


Евгений без труда узнал


Его любви младую повесть,


Обильный чувствами рассказ,


Давно не новыми для нас.


XX.

Ах, он любил, как в наши лета


Уже не любят; как одна


Безумная душа поэта


Еще любить осуждена:


Всегда, везде одно мечтанье,


Одно привычное желанье,


Одна привычная печаль.


Ни охлаждающая даль,


Ни долгие лета разлуки,


Ни музам данные часы,


Ни чужеземные красы,


Ни шум веселий, ни Науки


Души не изменили в нем,


Согретой девственным огнем.


XXI.

Чуть отрок, Ольгою плененный,


Сердечных мук еще не знав,


Он был свидетель умиленный


Ее младенческих забав;


В тени хранительной дубравы


Он разделял ее забавы,


И детям прочили венцы


Друзья соседы, их отцы.


В глуши, под сению смиренной,


Невинной прелести полна,


В глазах родителей, она


Цвела как ландыш потаенный,


Не знаемый в траве глухой


Ни мотыльками, ни пчелой.


XXII.

Она поэту подарила


Младых восторгов первый сон,


И мысль об ней одушевила


Его цевницы первый стон.


Простите, игры золотые!


Он рощи полюбил густые,


Уединенье, тишину,


И Ночь, и Звезды, и Луну,


Луну, небесную лампаду,


Которой посвящали мы


Прогулки средь вечерней тьмы,


И слезы, тайных мук отраду...


Но нынче видим только в ней


Замену тусклых фонарей.


XXIII.

Всегда скромна, всегда послушна,


Всегда как утро весела,


Как жизнь поэта простодушна,


Как поцелуй любви мила,


Глаза как небо голубые;


Улыбка, локоны льняные,


Движенья, голос, легкий стан,


Всё в Ольге... но любой роман


Возьмите и найдете верно


Ее портрет: он очень мил,


Я прежде сам его любил,


Но надоел он мне безмерно.


Позвольте мне, читатель мой,


Заняться старшею сестрой.


XXIV.

Ее сестра звалась Татьяна... ([13]
)


Впервые именем таким


Страницы нежные романа


Мы своевольно освятим.


И что ж? оно приятно, звучно;


Но с ним, я знаю, неразлучно


Воспоминанье старины


Иль девичьей! Мы все должны


Признаться: вкусу очень мало


У нас и в наших именах


(Не говорим уж о стихах);


Нам просвещенье не пристало


И нам досталось от него


Жеманство, – больше ничего.


XXV.

Итак, она звалась Татьяной.


Ни красотой сестры своей,


Ни свежестью ее румяной


Не привлекла б она очей.


Дика, печальна, молчалива,


Как лань лесная боязлива,


Она в семье своей родной


Казалась девочкой чужой.


Она ласкаться не умела


К отцу, ни к матери своей;


Дитя сама, в толпе детей


Играть и прыгать не хотела


И часто целый день одна


Сидела молча у окна.


XXVI.

Задумчивость, ее подруга


От самых колыбельных дней,


Теченье сельского досуга


Мечтами украшала ей.


Ее изнеженные пальцы


Не знали игл; склонясь на пяльцы,


Узором шелковым она


Не оживляла полотна.


Охоты властвовать примета,


С послушной куклою дитя


Приготовляется шутя


К приличию, закону света,


И важно повторяет ей


Уроки маминьки своей.


XXVII.

Но куклы даже в эти годы


Татьяна в руки не брала;


Про вести города, про моды


Беседы с нею не вела.


И были детские проказы


Ей чужды; страшные рассказы


Зимою в темноте ночей


Пленяли больше сердце ей.


Когда же няня собирала


Для Ольги на широкий луг


Всех маленьких ее подруг,


Она в горелки не играла,


Ей скучен был и звонкий смех,


И шум их ветреных утех.


XXVIII.

Она любила на балконе


Предупреждать зари восход,


Когда на бледном небосклоне


Звезд исчезает хоровод,


И тихо край земли светлеет,


И, вестник утра, ветер веет,


И всходит постепенно день.


Зимой, когда ночная тень


Полмиром доле обладает,


И доле в праздной тишине,


При отуманенной луне,


Восток ленивый почивает,


В привычный час пробуждена


Вставала при свечах она.


XXIX.

Ей рано нравились романы;


Они ей заменяли все;


Она влюблялася в обманы


И Ричардсона и Руссо.


Отец ее был добрый малый,


В прошедшем веке запоздалый;


Но в книгах не видал вреда;


Он, не читая никогда,


Их почитал пустой игрушкой


И не заботился о том,


Какой у дочки тайный том


Дремал до утра под подушкой.


Жена ж его была сама


От Ричардсона без ума.


XXX.

Она любила Ричардсона


Не потому, чтобы прочла,


Не потому, чтоб Грандисона


Она Ловласу предпочла ([14]
);


Но в старину княжна Алина,


Ее московская кузина,


Твердила часто ей об них.


В то время был еще жених


Ее супруг, но по неволе;


Она вздыхала о другом,


Который сердцем и умом


Ей нравился гораздо боле:


Сей Грандисон был славный франт,


Игрок и гвардии сержант.


XXXI.

Как он, она была одета


Всегда по моде и к лицу;


Но, не спросясь ее совета,


Девицу повезли к венцу.


И, чтоб ее рассеять горе,


Разумный муж уехал вскоре


В свою деревню, где она,


Бог знает кем окружена,


Рвалась и плакала сначала,


С супругом чуть не развелась;


Потом хозяйством занялась,


Привыкла и довольна стала.


Привычка свыше нам дана:


Замена счастию она ([15]
).


XXXII.

Привычка усладила горе,


Неотразимое ничем;


Открытие большое вскоре


Ее утешило совсем:


Она меж делом и досугом


Открыла тайну, как супругом


Самодержавно управлять,


И всё тогда пошло на стать.


Она езжала по работам,


Солила на зиму грибы,


Вела расходы, брила лбы,


Ходила в баню по субботам,


Служанок била осердясь ‑


Все это мужа не спросясь.


XXXIII.

Бывало, писывала кровью


Она в альбомы нежных дев,


Звала Полиною Прасковью


И говорила нараспев,


Корсет носила очень узкий,


И русский Н
как N
французский


Произносить умела в нос;


Но скоро все перевелось;


Корсет, Альбом, княжну Алину,


Стишков чувствительных тетрадь


Она забыла; стала звать


Акулькой прежнюю Селину


И обновила наконец


На вате шлафор и чепец.


XXXIV.

Но муж любил ее сердечно,


В ее затеи не входил,


Во всем ей веровал беспечно,


А сам в халате ел и пил;


Покойно жизнь его катилась;


Под вечер иногда сходилась


Соседей добрая семья,


Нецеремонные друзья,


И потужить и позлословить


И посмеяться кой о чем.


Проходит время; между тем


Прикажут Ольге чай готовить,


Там ужин, там и спать пора,


И гости едут со двора.


XXXV.

Они хранили в жизни мирной


Привычки милой старины;


У них на масленице жирной


Водились русские блины;


Два раза в год они говели;


Любили круглые качели,


Подблюдны песни, хоровод;


В день Троицын, когда народ


Зевая слушает молебен,


Умильно на пучок зари


Они роняли слезки три;


Им квас как воздух был потребен,


И за столом у них гостям


Носили блюда по чинам.


XXXVI.

И так они старели оба.


И отворились наконец


Перед супругом двери гроба,


И новый он приял венец.


Он умер в час перед обедом,


Оплаканный своим соседом,


Детьми и верною женой


Чистосердечней, чем иной.


Он был простой и добрый барин,


И там, где прах его лежит,


Надгробный памятник гласит:


Смиренный грешник, Дмитрий Ларин,


Господний раб и бригадир


Под камнем сим вкушает мир.


XXXVII.

Своим пенатам возвращенный,


Владимир Ленский посетил


Соседа памятник смиренный,


И вздох он пеплу посвятил;


И долго сердцу грустно было.


"Poor
Yorick
!
([16]
) – молвил он уныло, ‑


Он на руках меня держал.


Как часто в детстве я играл


Его Очаковской медалью!


Он Ольгу прочил за меня,


Он говорил: дождусь ли дня?.."


И, полный искренней печалыо,


Владимир тут же начертал


Ему надгробный мадригал.


XXXVIII.

И там же надписью печальной


Отца и матери, в слезах,


Почтил он прах патриархальный...


Увы! на жизненных браздах


Мгновенной жатвой поколенья,


По тайной воле провиденья,


Восходят, зреют и падут;


Другие им вослед идут...


Так наше ветреное племя


Растет, волнуется, кипит


И к гробу прадедов теснит.


Придет, придет и наше время,


И наши внуки в добрый час


Из мира вытеснят и нас!


XXXIX.

Покамест упивайтесь ею,


Сей легкой жизнию, друзья!


Ее ничтожность разумею,


И мало к ней привязан я;


Для призраков закрыл я вежды;


Но отдаленные надежды


Тревожат сердце иногда:


Без неприметного следа


Мне было б грустно мир оставить.


Живу, пишу не для похвал;


Но я бы, кажется, желал


Печальный жребий свой прославить,


Чтоб обо мне, как верный друг,


Напомнил хоть единый звук.


XL.

И чье‑нибудь он сердце тронет;


И, сохраненная судьбой,


Быть может, в Лете не потонет


Строфа, слагаемая мной;


Быть может (лестная надежда!),


Укажет будущий невежда


На мой прославленный портрет


И молвит: то‑то был поэт!


Прими ж мои благодаренья,


Поклонник мирных Аонид,


О ты, чья память сохранит


Мои летучие творенья,


Чья благосклонная рука


Потреплет лавры старика!


ГЛАВА ТРЕТЬЯ


Elle était fille, élle etait amoureuse.


Malfilâtre.


I.

«Куда? Уж эти мне поэты!»


– Прощай, Онегин, мне пора.


"Я не держу тебя; но где ты


Свои проводишь вечера?"


– У Лариных. – "Вот это чудно.


Помилуй! и тебе не трудно


Там каждый вечер убивать?"


– Ни мало. – "Не могу понять.


Отселе вижу, что такое:


Во‑первых (слушай, прав ли я?),


Простая, русская семья,


К гостям усердие большое,


Варенье, вечный разговор


Про дождь, про лён, про скотный двор..."


II.

– Я тут еще беды не вижу.


«Да, скука, вот беда, мой друг».


– Я модный свет ваш ненавижу;


Милее мне домашний круг,


Где я могу... – "Опять эклога!


Да полно, милый, ради бога.


Ну что ж? ты едешь: очень жаль.


Ах, слушай, Ленской; да нельзя ль


Увидеть мне Филлиду эту,


Предмет и мыслей, и пера,


И слез, и рифм et cetera?..


Представь меня". – Ты шутишь. – «Нету».


– Я рад. – «Когда же?» – Хоть сейчас.


Они с охотой примут нас.


III.

Поедем. ‑


Поскакали други,


Явились; им расточены


Порой тяжелые услуги


Гостеприимной старины.


Обряд известный угощенья:


Несут на блюдечках варенья,


На столик ставят вощаной


Кувшин с брусничною водой,


. . . . . . . . . . . . . . . . . .


. . . . . . . . . . . . . . . . . .


. . . . . . . . . . . . . . . . . .


. . . . . . . . . . . . . . . . . .


. . . . . . . . . . . . . . . . . .


. . . . . . . . . . . . . . . . . .


IV.

Они дорогой самой краткой


Домой летят во весь опор ([17]
).


Теперь послушаем украдкой


Героев наших разговор:


– Ну что ж, Онегин? ты зеваешь. ‑


– «Привычка, Ленской». – Но скучаешь


Ты как‑то больше. – "Нет, равно.


Однако в поле уж темно;


Скорей! пошел, пошел, Андрюшка!


Какие глупые места!


А кстати: Ларина проста,


Но очень милая старушка,


Боюсь: брусничная вода


Мне не наделала б вреда.


V.

Скажи: которая Татьяна?"


– Да та, которая грустна


И молчалива, как Светлана,


Вошла и села у окна. ‑


«Неужто ты влюблен в меньшую?»


– А что? – "Я выбрал бы другую,


Когда б я был, как ты, поэт.


В чертах у Ольги жизни нет.


Точь‑в‑точь в Вандиковой Мадоне:


Кругла, красна лицом она,


Как эта глупая луна


На этом глупом небосклоне.


Владимир сухо отвечал


И после во весь путь молчал.


VI.

Меж тем Онегина явленье


У Лариных произвело


На всех большое впечатленье


И всех соседей развлекло.


Пошла догадка за догадкой.


Все стали толковать украдкой,


Шутить, судить не без греха,


Татьяне прочить жениха;


Иные даже утверждали,


Что свадьба слажена совсем,


Но остановлена затем,


Что модных колец не достали.


O свадьбе Ленского давно


У них уж было решено.


VII.

Татьяна слушала с досадой


Такие сплетни; но тайком


С неизъяснимою отрадой


Невольно думала о том;


И в сердце дума заронилась;


Пора пришла, она влюбилась.


Так в землю падшее зерно


Весны огнем оживлено.


Давно ее воображенье,


Сгорая негой и тоской,


Алкало пищи роковой;


Давно сердечное томленье


Теснило ей младую грудь;


Душа ждала... кого‑нибудь,


VIII.

И дождалась... Открылись очи;


Она сказала: это он!


Увы! теперь и дни и ночи,


И жаркий одинокий сон,


Всё полно им; всё деве милой


Без умолку волшебной силой


Твердит о нем. Докучны ей


И звуки ласковых речей,


И взор заботливой прислуги.


В уныние погружена,


Гостей не слушает она


И проклинает их досуги,


Их неожиданный приезд


И продолжительный присест.


IX.

Теперь с каким она вниманьем


Читает сладостный роман,


С каким живым очарованьем


Пьет обольстительный обман!


Счастливой силою мечтанья


Одушевленные созданья,


Любовник Юлии Вольмар,


Малек‑Адель и де Линар,


И Вертер, мученик мятежный,


И бесподобный Грандисон ([18]
),


Который нам наводит сон, ‑


Все для мечтательницы нежной


В единый образ облеклись,


В одном Онегине слились.


X.

Воображаясь героиней


Своих возлюбленных творцов,


Кларисой, Юлией, Дельфиной,


Татьяна в тишине лесов


Одна с опасной книгой бродит,


Она в ней ищет и находит


Свой тайный жар, свои мечты,


Плоды сердечной полноты,


Вздыхает и, себе присвоя


Чужой восторг, чужую грусть,


В забвенье шепчет наизусть


Письмо для милого героя...


Но наш герой, кто б ни был он,


Уж верно был не Грандисон.


XI.

Свой слог на важный лад настроя,


Бывало, пламенный творец


Являл нам своего героя


Как совершенства образец.


Он одарял предмет любимый,


Всегда неправедно гонимый,


Душой чувствительной, умом


И привлекательным лицом.


Питая жар чистейшей страсти,


Всегда восторженный герой


Готов был жертвовать собой,


И при конце последней части


Всегда наказан был порок,


Добру достойный был венок.


XII.

А нынче все умы в тумане,


Мораль на нас наводит сон,


Порок любезен – и в романе,


И там уж торжествует он.


Британской музы небылицы


Тревожат сон отроковицы,


И стал теперь ее кумир


Или задумчивый Вампир,


Или Мельмот, бродяга мрачный,


Иль Вечный Жид, или Корсар,


Или таинственный Сбогар ([19]
).


Лорд Байрон прихотью удачной


Облек в унылый романтизм


И безнадежный эгоизм.


XIII.

Друзья мои, что ж толку в этом?


Быть может, волею небес,


Я перестану быть поэтом,


В меня вселится новый бес,


И, Фебовы презрев угрозы,


Унижусь до смиренной прозы;


Тогда роман на старый лад


Займет веселый мой закат.


Не муки тайные злодейства


Я грозно в нем изображу,


Но просто вам перескажу


Преданья русского семейства,


Любви пленительные сны


Да нравы нашей старины.


XIV.

Перескажу простые речи


Отца иль дяди старика,


Детей условленные встречи


У старых лип, у ручейка;


Несчастной ревности мученья,


Разлуку, слезы примиренья,


Поссорю вновь, и наконец


Я поведу их под венец...


Я вспомню речи неги страстной,


Слова тоскующей любви,


Которые в минувши дни


У ног любовницы прекрасной


Мне приходили на язык,


От коих я теперь отвык.


XV.

Татьяна, милая Татьяна!


С тобой теперь я слезы лью;


Ты в руки модного тирана


Уж отдала судьбу свою.


Погибнешь, милая; но прежде


Ты в ослепительной надежде


Блаженство темное зовешь,


Ты негу жизни узнаешь,


Ты пьешь волшебный яд желаний,


Тебя преследуют мечты:


Везде воображаешь ты


Приюты счастливых свиданий;


Везде, везде перед тобой


Твой искуситель роковой.


XVI.

Тоска любви Татьяну гонит,


И в сад идет она грустить,


И вдруг недвижны очи клонит,


И лень ей далее ступить.


Приподнялася грудь, ланиты


Мгновенным пламенем покрыты,


Дыханье замерлт в устах,


И в слухе шум, и блеск в очах...


Настанет ночь; луна обходит


Дозором дальный свод небес,


И соловей во мгле древес


Напевы звучные заводит.


Татьяна в темноте не спит


И тихо с няней говорит:


XVII.

"Не спится, няня: здесь так душно!


Открой окно да сядь ко мне".


– Что, Таня, что с тобой? – "Мне скучно,


Поговорим о старине".


– О чем же, Таня? Я, бывало,


Хранила в памяти не мало


Старинных былей,небылиц


Про злых духов и про девиц;


А нынче всё мне тёмно, Таня:


Что знала, то забыла. Да,


Пришла худая череда!


Зашибло... – "Расскажи мне, няня,


Про ваши старые года:


Была ты влюблена тогда?"


XVIII.

– И, полно, Таня! В эти лета


Мы не слыхали про любовь;


А то бы согнала со света


Меня покойница свекровь. ‑


«Да как же ты венчалась, няня?»


– Так, видно, бог велел. Мой Ваня


Моложе был меня, мой свет,


А было мне тринадцать лет.


Недели две ходила сваха


К моей родне, и наконец


Благословил меня отец.


Я горько плакала со страха,


Мне с плачем косу расплели,


Да с пеньем в церковь повели.


XIX.

И вот ввели в семью чужую...


Да ты не слушаешь меня... ‑


"Ах, няня, няня, я тоскую,


Мне тошно, милая моя:


Я плакать, я рыдать готова!.."


– Дитя мое, ты нездорова;


Господь помилуй и спаси!


Чего ты хочешь, попроси...


Дай окроплю святой водою,


Ты вся горишь... – "Я не больна:


Я... знаешь, няня... влюблена"


– Дитя мое, господь с тобою! ‑


И няня девушку с мольбой


Крестила дряхлою рукой.


XX.

«Я влюблена», – шептала снова


Старушке с горестью она.


– Сердечный друг, ты нездорова. ‑


«Оставь меня: я влюблена».


И между тем луна сияла


И томным светом озаряла


Татьяны бледные красы,


И распущенные власы,


И капли слез, и на скамейке


Пред героиней молодой,


С платком на голове седой,


Старушку в длинной телогрейке


И все дремало в тишине


При вдохновительной луне.


XXI.

И сердцем далеко носилась


Татьяна, смотря на луну...


Вдруг мысль в уме ее родилась...


"Поди, оставь меня одну.


Дай, няня, мне перо, бумагу,


Да стол подвинь; я скоро лягу;


Прости". И вот она одна.


Всё тихо. Светит ей луна.


Облокотясь, Татьяна пишет.


И всё Евгений на уме,


И в необдуманном письме


Любовь невинной девы дышет.


Письмо готово, сложено...


Татьяна! для кого ж оно?


XXII.

Я знал красавиц недоступных,


Холодных, чистых, как зима,


Неумолимых, неподкупных,


Непостижимых для ума;


Дивился я их спеси модной,


Их добродетели природной,


И, признаюсь, от них бежал,


И, мнится, с ужасом читал


Над их бровями надпись ада:


Оставь надежду навсегда
([20]
).


Внушать любовь для них беда,


Пугать людей для них отрада.


Быть может, на брегах Невы


Подобных дам видали вы.


XXIII.

Среди поклонников послушных


Других причудниц я видал,


Самолюбиво равнодушных


Для вздохов страстных и похвал.


И что ж нашел я с изумленьем?


Они, суровым поведеньем


Пугая робкую любовь,


Ее привлечь умели вновь,


По крайней мере, сожаленьем,


По крайней мере, звук речей


Казался иногда нежней,


И с легковерным ослепленьем


Опять любовник молодой


Бежал за милой суетой.


XXIV.

За что ж виновнее Татьяна?


За то ль, что в милой простоте


Она не ведает обмана


И верит избранной мечте?


За то ль, что любит без искусства,


Послушная влеченью чувства,


Что так доверчива она,


Что от небес одарена


Воображением мятежным,


Умом и волею живой,


И своенравной головой,


И сердцем пламенным и нежным?


Ужели не простите ей


Вы легкомыслия страстей?


XXV.

Кокетка судит хладнокровно,


Татьяна любит не шутя


И предается безусловно


Любви, как милое дитя.


Не говорит она: отложим ‑


Любви мы цену тем умножим,


Вернее в сети заведем;


Сперва тщеславие кольнем


Надеждой, там недоуменьем


Измучим сердце, а потом


Ревнивым оживим огнем;


А то, скучая наслажденьем,


Невольник хитрый из оков


Всечасно вырваться готов.


XXVI.

Еще предвижу затрудненья:


Родной земли спасая честь,


Я должен буду, без сомненья,


Письмо Татьяны перевесть.


Она по‑русски плохо знала,


Журналов наших не читала,


И выражалася с трудом


На языке своем родном,


Итак, писала по‑французски...


Что делать! повторяю вновь:


Доныне дамская любовь


Не изъяснялася по‑русски,


Доныне гордый наш язык


К почтовой прозе не привык.


XXVII.

Я знаю: дам хотят заставить


Читать по‑русски. Право, страх!


Могу ли их себе представить


С «Благонамеренным» ([21]
) в руках!


Я шлюсь на вас, мои поэты;


Не правда ль: милые предметы,


Которым, за свои грехи,


Писали втайне вы стихи,


Которым сердце посвящали,


Не все ли, русским языком


Владея слабо и с трудом,


Его так мило искажали,


И в их устах язык чужой


Не обратился ли в родной?


XXVIII.

Не дай мне бог сойтись на бале


Иль при разъезде на крыльце


С семинаристом в желтой шале


Иль с академиком в чепце!


Как уст румяных без улыбки,


Без грамматической ошибки


Я русской речи не люблю.


Быть может, на беду мою,


Красавиц новых поколенье,


Журналов вняв молящий глас,


К грамматике приучит нас;


Стихи введут в употребленье;


Но я... какое дело мне?


Я верен буду старине.


XXIX.

Неправильный, небрежный лепет,


Неточный выговор речей


По прежнему сердечный трепет


Произведут в груди моей;


Раскаяться во мне нет силы,


Мне галлицизмы будут милы,


Как прошлой юности грехи,


Как Богдановича стихи.


Но полно. Мне пора заняться


Письмом красавицы моей;


Я слово дал, и что ж? ей‑ей


Теперь готов уж отказаться.


Я знаю: нежного Парни


Перо не в моде в наши дни.


XXX.

Певец Пиров и грусти томной ([22]
),


Когда б еще ты был со мной,


Я стал бы просьбою нескромной


Тебя тревожить, милый мой:


Чтоб на волшебные напевы


Переложил ты страстной девы


Иноплеменные слова.


Где ты? приди: свои права


Передаю тебе с поклоном...


Но посреди печальных скал,


Отвыкнув сердцем от похвал,


Один, под финским небосклоном,


Он бродит, и душа его


Не слышит горя моего.


XXXI.

Письмо Татьяны предо мною;


Его я свято берегу,


Читаю с тайною тоскою


И начитаться не могу.


Кто ей внушал и эту нежность,


И слов любезную небрежность?


Кто ей внушал умильный вздор,


Безумный сердца разговор,


И увлекательный и вредный?


Я не могу понять. Но вот


Неполный, слабый перевод,


С живой картины список бледный,


Или разыгранный Фрейшиц


Перстами робких учениц:


Письмо
Татьяны к Онегину

Я к вам пишу – чего же боле?


Что я могу еще сказать?


Теперь, я знаю, в вашей воле


Меня презреньем наказать.


Но вы, к моей несчастной доле


Хоть каплю жалости храня,


Вы не оставите меня.


Сначала я молчать хотела;


Поверьте: моего стыда


Вы не узнали б никогда,


Когда б надежду я имела


Хоть редко, хоть в неделю раз


В деревне нашей видеть вас,


Чтоб только слышать ваши речи,


Вам слово молвить, и потом


Все думать, думать об одном


И день и ночь до новой встречи.


Но говорят, вы нелюдим;


В глуши, в деревне всё вам скучно,


А мы... ничем мы не блестим,


Хоть вам и рады простодушно.


Зачем вы посетили нас?


В глуши забытого селенья


Я никогда не знала б вас,


Не знала б горького мученья.


Души неопытной волненья


Смирив со временем (как знать?),


По сердцу я нашла бы друга,


Была бы верная супруга


И добродетельная мать.


Другой!.. Нет, никому на свете


Не отдала бы сердца я!


То в вышнем суждено совете...


То воля неба: я твоя;


Вся жизнь моя была залогом


Свиданья верного с тобой;


Я знаю, ты мне послан богом,


До гроба ты хранитель мой...


Ты в сновиденьях мне являлся,


Незримый, ты мне был уж мил,


Твой чудный взгляд меня томил,


В душе твой голос раздавался


Давно... нет, это был не сон!


Ты чуть вошел, я вмиг узнала,


Вся обомлела, запылала


И в мыслях молвила: вот он!


Не правда ль? я тебя слыхала:


Ты говорил со мной в тиши,


Когда я бедным помогала


Или молитвой услаждала


Тоску волнуемой души?


И в это самое мгновенье


Не ты ли, милое виденье,


В прозрачной темноте мелькнул,


Приникнул тихо к изголовью?


Не ты ль, с отрадой и любовью,


Слова надежды мне шепнул?


Кто ты, мой ангел ли хранитель,


Или коварный искуситель:


Мои сомненья разреши.


Быть может, это всё пустое,


Обман неопытной души!


И суждено совсем иное...


Но так и быть! Судьбу мою


Отныне я тебе вручаю,


Перед тобою слезы лью,


Твоей защиты умоляю...


Вообрази: я здесь одна,


Никто меня не понимает,


Рассудок мой изнемогает,


И молча гибнуть я должна.


Я жду тебя: единым взором


Надежды сердца оживи,


Иль сон тяжелый перерви,


Увы, заслуженным укором!


Кончаю! Страшно перечесть...


Стыдом и страхом замираю...


Но мне порукой ваша честь,


И смело ей себя вверяю...


XXXII.

Татьяна то вздохнет, то охнет;


Письмо дрожит в ее руке;


Облатка розовая сохнет


На воспаленном языке.


К плечу головушкой склонилась.


Сорочка легкая спустилась


С ее прелестного плеча...


Но вот уж лунного луча


Сиянье гаснет. Там долина


Сквозь пар яснеет. Там поток


Засеребрился; там рожок


Пастуший будит селянина.


Вот утро: встали все давно,


Моей Татьяне всё равно.


XXXIII.

Она зари не замечает,


Сидит с поникшею главой


И на письмо не напирает


Своей печати вырезной.


Но, дверь тихонько отпирая,


Уж ей Филипьевна седая


Приносит на подносе чай.


"Пора, дитя мое, вставай:


Да ты, красавица, готова!


О пташка ранняя моя!


Вечор уж как боялась я!


Да, слава богу, ты здорова!


Тоски ночной и следу нет,


Лицо твое как маков цвет".


XXXIV.

– Ах! няня, сделай одолженье. ‑


«Изволь, родная, прикажи».


– Не думай... право... подозренье...


Но видишь... ах! не откажи. ‑


«Мой друг, вот бог тебе порука».


– Итак, пошли тихонько внука


С запиской этой к О... к тому...


К соседу... да велеть ему ‑


Чтоб он не говорил ни слова,


Чтоб он не называл меня... ‑


"Кому же, милая моя?


Я нынче стала бестолкова.


Кругом соседей много есть;


Куда мне их и перечесть".


XXXV.

– Как недогадлива ты, няня! ‑


"Сердечный друг, уж я стара,


Стара: тупеет разум, Таня;


А то, бывало, я востра,


Бывало, слово барской воли..."


– Ах, няня, няня! до того ли?


Что нужды мне в твоем уме?


Ты видишь, дело о письме


К Онегину. – "Ну, дело, дело,


Не гневайся, душа моя,


Ты знаешь, непонятна я...


Да что ж ты снова побледнела?"


– Так, няня, право ничего.


Пошли же внука своего. ‑


XXXVI.

Но день протек, и нет ответа.


Другой настал: все нет, как нет.


Бледна как тень, с утра одета,


Татьяна ждет: когда ж ответ?


Приехал Ольгин обожатель.


«Скажите: где же ваш приятель?»


Ему вопрос хозяйки был.


«Он что‑то нас совсем забыл».


Татьяна, вспыхнув, задрожала.


– Сегодня быть он обещал,


Старушке Ленской отвечал:


Да, видно, почта задержала. ‑


Татьяна потупила взор,


Как будто слыша злой укор.


XXXVII.

Смеркалось; на столе блистая


Шипел вечерний самовар.


Китайский чайник нагревая;


Под ним клубился легкий пар.


Разлитый Ольгиной рукою,


По чашкам темною струею


Уже душистый чай бежал,


И сливки мальчик подавал;


Татьяна пред окном стояла,


На стекла хладные дыша,


Задумавшись, моя душа,


Прелестным пальчиком писала


На отуманенном стекле


Заветный вензель О
да Е
.


XXXVIII.

И между тем душа в ней ныла,


И слез был полон томный взор.


Вдруг топот!.. кровь ее застыла.


Вот ближе! скачут... и на двор


Евгений! «Ах!» – и легче тени


Татьяна прыг в другие сени,


С крыльца на двор, и прямо в сад,


Летит, летит; взглянуть назад


Не смеет; мигом обежала


Куртины, мостики, лужок,


Аллею к озеру, лесок,


Кусты сирен переломала,


По цветникам летя к ручью,


И задыхаясь на скамью


XXXIX.

Упала...


"Здесь он! здесь Евгений!


О боже! что подумал он!"


В ней сердце, полное мучений,


Хранит надежды темный сон;


Она дрожит и жаром пышет,


И ждет: нейдет ли? Но не слышит.


В саду служанки, на грядах,


Сбирали ягоды в кустах


И хором по наказу пели


(Наказ, основанный на том,


Чтоб барской ягоды тайком


Уста лукавые не ели,


И пеньем были заняты:


Затея сельской остроты!).


Песня девушек

Девицы, красавицы,


Душеньки, подруженьки,


Разыграйтесь, девицы,


Разгуляйтесь, милые!


Затяните песенку,


Песенку заветную,


Заманите молодца


К хороводу нашему.


Как заманим молодца,


Как завидим издали,


Разбежимтесь, милые,


Закидаем вишеньем,


Вишеньем, малиною,


Красною смородиной.


Не ходи подслушивать


Песенки заветные,


Не ходи подсматривать


Игры наши девичьи.


XL.

Они поют, и с небреженьем


Внимая звонкий голос их,


Ждала Татьяна с нетерпеньем,


Чтоб трепет сердца в ней затих,


Чтобы прошло ланит пыланье.


Но в персях то же трепетанье,


И не проходит жар ланит,


Но ярче, ярче лишь горит...


Так бедный мотылек и блещет


И бьется радужным крылом,


Плененный школьным шалуном


Так зайчик в озиме трепещет,


Увидя вдруг издалека


В кусты припадшего стрелка.


XLI.

Но наконец она вздохнула


И встала со скамьи своей;


Пошла, но только повернула


В аллею, прямо перед ней,


Блистая взорами, Евгений


Стоит подобно грозной тени,


И, как огнем обожжена,


Остановилася она.


Но следствия нежданной встречи


Сегодня, милые друзья,


Пересказать не в силах я;


Мне должно после долгой речи


И погулять и отдохнуть:


Докончу после как‑нибудь.


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ


La morale est dans la nature des choses.


Necker.


I. II. III. IV. V. VI.VII.

Чем меньше женщину мы любим,


Тем легче нравимся мы ей,


И тем ее вернее губим


Средь обольстительных сетей.


Разврат, бывало, хладнокровный


Наукой славился любовной,


Сам о себе везде трубя


И наслаждаясь не любя.


Но эта важная забава


Достойна старых обезьян


Хваленых дедовских времян:


Ловласов обветшала слава


Со славой красных каблуков


И величавых париков.


VIII.

Кому не скучно лицемерить,


Различно повторять одно,


Стараться важно в том уверить,


В чем все уверены давно,


Всё те же слышать возраженья,


Уничтожать предрассужденья,


Которых не было и нет


У девочки в тринадцать лет!


Кого не утомят угрозы,


Моленья, клятвы, мнимый страх,


Записки на шести листах,


Обманы, сплетни, кольца, слезы,


Надзоры теток, матерей,


И дружба тяжкая мужей!


IX.

Так точно думал мой Евгений.


Он в первой юности своей


Был жертвой бурных заблуждений


И необузданных страстей.


Привычкой жизни избалован,


Одним на время очарован,


Разочарованный другим,


Желаньем медленно томим,


Томим и ветреным успехом,


Внимая в шуме и в тиши


Роптанье вечное души,


Зевоту подавляя смехом:


Вот как убил он восемь лет,


Утратя жизни лучший цвет.


X.

В красавиц он уж не влюблялся,


А волочился как‑нибудь;


Откажут – мигом утешался;


Изменят – рад был отдохнуть.


Он их искал без упоенья,


А оставлял без сожаленья,


Чуть помня их любовь и злость.


Так точно равнодушный гость


На вист вечерний приезжает,


Садится; кончилась игра:


Он уезжает со двора,


Спокойно дома засыпает


И сам не знает поутру,


Куда поедет ввечеру.


XI.

Но, получив посланье Тани,


Онегин живо тронут был:


Язык девических мечтаний


В нем думы роем возмутил;


И вспомнил он Татьяны милой


И бледный цвет и вид унылый;


И в сладостный, безгрешный сон


Душою погрузился он,


Быть может, чувствий пыл старинный


Им на минуту овладел;


Но обмануть он не хотел


Доверчивость души невинной.


Теперь мы в сад перелетим,


Где встретилась Татьяна с ним.


XII.

Минуты две они молчали,


Но к ней Онегин подошел


И молвил: "вы ко мне писали,


Не отпирайтесь. Я прочел


Души доверчивой признанья,


Любви невинной излиянья;


Мне ваша искренность мила;


Она в волненье привела


Давно умолкнувшие чувства;


Но вас хвалить я не хочу;


Я за нее вам отплачу


Признаньем также без искусства;


Примите исповедь мою:


Себя на суд вам отдаю.


XIII.

"Когда бы жизнь домашним кругом


Я ограничить захотел;


Когда б мне быть отцом, супругом


Приятный жребий повелел;


Когда б семейственной картиной


Пленился я хоть миг единый, ‑


То верно б, кроме вас одной,


Невесты не искал иной.


Скажу без блесток мадригальных:


Нашед мой прежний идеал,


Я верно б вас одну избрал


В подруги дней моих печальных,


Всего прекрасного в залог,


И был бы счастлив... сколько мог!


XIV.

"Но я не создан для блаженства;


Ему чужда душа моя;


Напрасны ваши совершенства:


Их вовсе недостоин я.


Поверьте (совесть в том порукой),


Супружество нам будет мукой.


Я, сколько ни любил бы вас,


Привыкнув, разлюблю тотчас;


Начнете плакать: ваши слезы


Не тронут сердца моего,


А будут лишь бесить его.


Судите ж вы, какие розы


Нам заготовит Гименей


И, может быть, на много дней.


XV.

"Что может быть на свете хуже


Семьи, где бедная жена


Грустит о недостойном муже


И днем и вечером одна;


Где скучный муж, ей цену зная


(Судьбу, однако ж, проклиная),


Всегда нахмурен, молчалив,


Сердит и холодно‑ревнив!


Таков я. И того ль искали


Вы чистой, пламенной душой,


Когда с такою простотой,


С таким умом ко мне писали?


Ужели жребий вам такой


Назначен строгою судьбой?


XVI.

"Мечтам и годам нет возврата;


Не обновлю души моей...


Я вас люблю любовью брата


И, может быть, еще нежней.


Послушайте ж меня без гнева:


Сменит не раз младая дева


Мечтами легкие мечты;


Так деревцо свои листы


Меняет с каждою весною.


Так, видно, небом суждено.


Полюбите вы снова: но...


Учитесь властвовать собою;


Не всякий вас, как я, поймет;


К беде неопытность ведет".


XVII.

Так проповедовал Евгений.


Сквозь слез не видя ничего,


Едва дыша, без возражений,


Татьяна слушала его.


Он подал руку ей. Печально


(Как говорится, машинально
)


Татьяна, молча, оперлась,


Головкой томною склонясь;


Пошли домой вкруг огорода;


Явились вместе, и никто


Не вздумал им пенять на то:


Имеет сельская свобода


Свои счастливые права,


Как и надменная Москва.


XVIII.

Вы согласитесь, мой читатель,


Что очень мило поступил


С печальной Таней наш приятель;


Не в первый раз он тут явил


Души прямое благородство,


Хотя людей недоброхотство


В нем не щадило ничего:


Враги его, друзья его


(Что, может быть, одно и то же)


Его честили так и сяк.


Врагов имеет в мире всяк,


Но от друзей спаси нас, боже!


Уж эти мне друзья, друзья!


Об них недаром вспомнил я.


XIX.

А что? Да так. Я усыпляю


Пустые, черные мечты;


Я только в скобках
замечаю,


Что нет презренной клеветы,


На чердаке вралем рожденной


И светской чернью ободренной,


Что нет нелепицы такой,


Ни эпиграммы площадной,


Которой бы ваш друг с улыбкой,


В кругу порядочных людей,


Без всякой злобы и затей,


Не повторил сто крат ошибкой;


А впрочем, он за вас горой:


Он вас так любит... как родной!


XX.

Гм! гм! Читатель благородный,


Здорова ль ваша вся родня?


Позвольте: может быть, угодно


Теперь узнать вам от меня,


Что значит именно родные
.


Родные люди вот какие:


Мы их обязаны ласкать,


Любить, душевно уважать


И, по обычаю народа,


О рожестве их навещать,


Или по почте поздравлять,


Чтоб остальное время года


Не думали о нас они...


И так, дай бог им долги дни!


XXI.

Зато любовь красавиц нежных


Надежней дружбы и родства:


Над нею и средь бурь мятежных


Вы сохраняете права.


Конечно так. Но вихорь моды,


Но своенравие природы,


Но мненья светского поток...


А милый пол, как пух, легок.


К тому ж и мнения супруга


Для добродетельной жены


Всегда почтенны быть должны;


Так ваша верная подруга


Бывает вмиг увлечена:


Любовью шутит сатана.


XXII.

Кого ж любить? Кому же верить?


Кто не изменит нам один?


Кто все дела, все речи мерит


Услужливо на наш аршин?


Кто клеветы про нас не сеет?


Кто нас заботливо лелеет?


Кому порок наш не беда?


Кто не наскучит никогда?


Призрака суетный искатель,


Трудов напрасно не губя,


Любите самого себя,


Достопочтенный мой читатель!


Предмет достойный: ничего


Любезней верно нет его.


XXIII.

Что было следствием свиданья?


Увы, не трудно угадать!


Любви безумные страданья


Не перестали волновать


Младой души, печали жадной;


Нет, пуще страстью безотрадной


Татьяна бедная горит;


Ее постели сон бежит;


Здоровье, жизни цвет и сладость,


Улыбка, девственный покой,


Пропало все, что звук пустой,


И меркнет милой Тани младость:


Так одевает бури тень


Едва рождающийся день.


XXIV.

Увы, Татьяна увядает,


Бледнеет, гаснет и молчит!


Ничто ее не занимает,


Ее души не шевелит.


Качая важно головою,


Соседи шепчут меж собою:


Пора, пора бы замуж ей!..


Но полно. Надо мне скорей


Развеселить воображенье


Картиной счастливой любви.


Невольно, милые мои,


Меня стесняет сожаленье;


Простите мне: я так люблю


Татьяну милую мою!


XXV.

Час от часу плененный боле


Красами Ольги молодой,


Владимир сладостной неволе


Предался полною душой.


Он вечно с ней. В ее покое


Они сидят в потемках двое;


Они в саду, рука с рукой,


Гуляют утренней порой;


И что ж? Любовью упоенный,


В смятенье нежного стыда,


Он только смеет иногда,


Улыбкой Ольги ободренный,


Развитым локоном играть


Иль край одежды целовать.


XXVI.

Он иногда читает Оле


Нравоучительный роман,


В котором автор знает боле


Природу, чем Шатобриан,


А между тем две, три страницы


(Пустые бредни, небылицы,


Опасные для сердца дев)


Он пропускает, покраснев.


Уединясь от всех далеко,


Они над шахматной доской,


На стол облокотясь, порой


Сидят, задумавшись глубоко,


И Ленской пешкою ладью


Берет в рассеяньи свою.


XXVII.

Поедет ли домой; и дома


Он занят Ольгою своей.


Летучие листки альбома


Прилежно украшает ей:


То в них рисует сельски виды,


Надгробный камень, храм Киприды,


Или на лире голубка


Пером и красками слегка;


То на листках воспоминанья


Пониже подписи других


Он оставляет нежный стих,


Безмолвный памятник мечтанья,


Мгновенной думы долгий след,


Все тот же после многих лет.


XXVIII.

Конечно, вы не раз видали


Уездной барышни альбом,


Что все подружки измарали


С конца, с начала и кругом.


Сюда, назло правописанью,


Стихи без меры, по преданью


В знак дружбы верной внесены,


Уменьшены, продолжены.


На первом листике встречаешь


Qu
'
écrirez‑vous
sur
ces
tablettes
;


И подпись: t
.
à
v
.
Annette
;


А на последнем прочитаешь:


"Кто любит более тебя,


Пусть пишет далее меня
".


XXIX.

Тут непременно вы найдете


Два сердца, факел и цветки;


Тут верно клятвы вы прочтете


В любви до гробовой доски
;


Какой‑нибудь пиит
армейской


Тут подмахнул стишок злодейской.


В такой альбом, мои друзья,


Признаться, рад писать и я,


Уверен будучи душою,


Что всякий мой усердный вздор


Заслужит благосклонный взор,


И что потом с улыбкой злою


Не станут важно разбирать,


Остро иль нет я мог соврать.


XXX.

Но вы, разрозненные томы


Из библиотеки чертей,


Великолепные альбомы,


Мученье модных рифмачей,


Вы, украшенные проворно


Толстого кистью чудотворной


Иль Баратынского пером,


Пускай сожжет вас божий гром!


Когда блистательная дама


Мне свой in‑quarto подает,


И дрожь и злость меня берет,


И шевелится эпиграмма


Во глубине моей души,


А мадригалы им пиши!


XXXI.

Не мадригалы Ленской пишет


В альбоме Ольги молодой;


Его перо любовью дышет,


Не хладно блещет остротой;


Что ни заметит, ни услышит


Об Ольге, он про то и пишет:


И полны истины живой


Текут элегии рекой.


Так ты, Языков вдохновенный,


В порывах сердца своего,


Поёшь, бог ведает, кого,


И свод элегий драгоценный


Представит некогда тебе


Всю повесть о твоей судьбе.


XXXII.

Но тише! Слышишь? Критик строгой


Повелевает сбросить нам


Элегии венок убогой,


И нашей братье рифмачам


Кричит: "да перестаньте плакать,


И все одно и то же квакать,


Жалеть о прежнем, о былом
:


Довольно, пойте о другом!"


– Ты прав, и верно нам укажешь


Трубу, личину и кинжал,


И мыслей мертвый капитал


Отвсюду воскресить прикажешь:


Не так ли, друг? – Ничуть. Куда!


"Пишите оды, господа,


XXXIII.

Как их писали в мощны годы,


Как было встарь заведено..."


– Одни торжественные оды!


И, полно, друг; не все ль равно?


Припомни, что сказал сатирик!


Чужого толка
хитрый лирик


Ужели для тебя сносней


Унылых наших рифмачей? ‑


"Но все в элегии ничтожно;


Пустая цель ее жалка;


Меж тем цель оды высока


И благородна..." Тут бы можно


Поспорить нам, но я молчу;


Два века ссорить не хочу.


XXXIV.

Поклонник славы и свободы,


В волненьи бурных дум своих


Владимир и писал бы оды,


Да Ольга не читала их.


Случалось ли поэтам слезным


Читать в глаза своим любезным


Свои творенья? Говорят,


Что в мире выше нет наград.


И впрямь, блажен любовник скромный,


Читающий мечты свои


Предмету песен и любви,


Красавице приятно‑томной!


Блажен... хоть, может быть, она


Совсем иным развлечена.


XXXV.

Но я плоды моих мечтаний


И гармонических затей


Читаю только старой няне,


Подруге юности моей,


Да после скучного обеда


Ко мне забредшего соседа,


Поймав нежданно за полу,


Душу трагедией в углу,


Или (но это кроме шуток),


Тоской и рифмами томим,


Бродя над озером моим,


Пугаю стадо диких уток:


Вняв пенью сладкозвучных строф,


Они слетают с берегов.


XXVI. XXXVII.

А что ж Онегин? Кстати, братья!


Терпенья вашего прошу:


Его вседневные занятья


Я вам подробно опишу.


Онегин жил анахоретом;


В седьмом часу вставал он летом


И отправлялся налегке


К бегущей под горой реке;


Певцу Гюльнары подражая,


Сей Геллеспонт переплывал,


Потом свой кофе выпивал,


Плохой журнал перебирая,


И одевался...


XXXVIII. XXXIX.

Прогулки, чтенье, сон глубокий,


Лесная тень, журчанье струй,


Порой белянки черноокой


Младой и свежий поцелуй,


Узде послушный конь ретивый,


Обед довольно прихотливый,


Бутылка светлого вина,


Уединенье, тишина:


Вот жизнь Онегина святая;


И нечувствительно он ей


Предался, красных летних дней


В беспечной неге не считая,


Забыв и город, и друзей,


И скуку праздничных затей.


XL.

Но наше северное лето,


Карикатура южных зим,


Мелькнет и нет: известно это,


Хоть мы признаться не хотим.


Уж небо осенью дышало,


Уж реже солнышко блистало,


Короче становился день,


Лесов таинственная сень


С печальным шумом обнажалась,


Ложился на поля туман,


Гусей крикливых караван


Тянулся к югу: приближалась


Довольно скучная пора;


Стоял ноябрь уж у двора.


XLI.

Встает заря во мгле холодной;


На нивах шум работ умолк;


С своей волчихою голодной


Выходит на дорогу волк;


Его почуя, конь дорожный


Храпит – и путник осторожный


Несется в гору во весь дух;


На утренней заре пастух


Не гонит уж коров из хлева,


И в час полуденный в кружок


Их не зовет его рожок;


В избушке распевая, дева ([23]
)


Прядет, и, зимних друг ночей,


Трещит лучинка перед ней.


XLII.

И вот уже трещат морозы


И серебрятся средь полей...


(Читатель ждет уж рифмы розы
;


На, вот возьми ее скорей!)


Опрятней модного паркета


Блистает речка, льдом одета.


Мальчишек радостный народ ([24]
)


Коньками звучно режет лед;


На красных лапках гусь тяжелый,


Задумав плыть по лону вод,


Ступает бережно на лед,


Скользит и падает; веселый


Мелькает, вьется первый снег,


Звездами падая на брег.


XLIII.

В глуши что делать в эту пору?


Гулять? Деревня той порой


Невольно докучает взору


Однообразной наготой.


Скакать верхом в степи суровой?


Но конь, притупленной подковой


Неверный зацепляя лед,


Того и жди, что упадет.


Сиди под кровлею пустынной,


Читай: вот Прадт, вот W. Scott.


Не хочешь? – поверяй расход,


Сердись иль пей, и вечер длинный


Кой‑как пройдет, и завтра тож,


И славно зиму проведешь.


XLIV.

Прямым Онегин Чильд Гарольдом


Вдался в задумчивую лень:


Со сна садится в ванну со льдом,


И после, дома целый день,


Один, в расчеты погруженный,


Тупым кием вооруженный,


Он на бильярде в два шара


Играет с самого утра.


Настанет вечер деревенский:


Бильярд оставлен, кий забыт,


Перед камином стол накрыт,


Евгений ждет: вот едет Ленской


На тройке чалых лошадей;


Давай обедать поскорей!


XLV.

Вдовы Клико или Моэта


Благословенное вино


В бутылке мерзлой для поэта


На стол тотчас принесено.


Оно сверкает Ипокреной ([25]
);


Оно своей игрой и пеной


(Подобием того‑сего)


Меня пленяло: за него


Последний бедный лепт, бывало,


Давал я. Помните ль, друзья?


Его волшебная струя


Рождала глупостей не мало,


А сколько шуток и стихов,


И споров, и веселых снов!


XLVI.

Но изменяет пеной шумной


Оно желудку моему,


И я Бордо
благоразумный


Уж нынче предпочел ему.


К Аи
я больше не способен;


Аи
любовнице подобен


Блестящей, ветреной, живой,


И своенравной, и пустой...


Но ты, Бордо
, подобен другу,


Который, в горе и в беде,


Товарищ завсегда, везде,


Готов нам оказать услугу


Иль тихий разделить досуг.


Да здравствует Бордо
, наш друг!


XLVII.

Огонь потух; едва золою


Подернут уголь золотой;


Едва заметною струею


Виется пар, и теплотой


Камин чуть дышит. Дым из трубок


В трубу уходит. Светлый кубок


Еще шипит среди стола.


Вечерняя находит мгла...


(Люблю я дружеские враки


И дружеский бокал вина


Порою той, что названа


Пора меж волка и собаки,


А почему, не вижу я.)


Теперь беседуют друзья:


XLVIII.

"Ну, что соседки? Что Татьяна?


Что Ольга резвая твоя?"


– Налей еще мне полстакана...


Довольно, милый... Вся семья


Здорова; кланяться велели.


Ах, милый, как похорошели


У Ольги плечи, что за грудь!


Что за душа!.. Когда‑нибудь


Заедем к ним; ты их обяжешь;


А то, мой друг, суди ты сам:


Два раза заглянул, а там


Уж к ним и носу не покажешь.


Да вот... какой же я болван!


Ты к ним на той неделе зван. ‑


XLIX.

«Я?» – Да, Татьяны именины


В субботу. Олинька и мать


Велели звать, и нет причины


Тебе на зов не приезжать. ‑


"Но куча будет там народу


И всякого такого сброду..."


– И, никого, уверен я!


Кто будет там? своя семья.


Поедем, сделай одолженье!


Ну, что ж? – «Согласен». – Как ты мил! ‑


При сих словах он осушил


Стакан, соседке приношенье,


Потом разговорился вновь


Про Ольгу: такова любовь!


L.

Он весел был. Чрез две недели


Назначен был счастливый срок.


И тайна брачныя постели


И сладостной любви венок


Его восторгов ожидали.


Гимена хлопоты, печали,


Зевоты хладная чреда


Ему не снились никогда.


Меж тем как мы, враги Гимена,


В домашней жизни зрим один


Ряд утомительных картин,


Роман во вкусе Лафонтена... ([26]
)


Мой бедный Ленской, сердцем он


Для оной жизни был рожден.


LI.

Он был любим... по крайней мере


Так думал он, и был счастлив.


Стократ блажен, кто предан вере,


Кто, хладный ум угомонив,


Покоится в сердечной неге,


Как пьяный путник на ночлеге,


Или, нежней, как мотылек,


В весенний впившийся цветок;


Но жалок тот, кто всё предвидит,


Чья не кружится голова,


Кто все движенья, все слова


В их переводе ненавидит,


Чье сердце опыт остудил


И забываться запретил!


ГЛАВА ПЯТАЯ


О, не знай сих страшных снов


Ты, моя Светлана!


Жуковский.


I.

В тот год осенняя погода


Стояла долго на дворе,


Зимы ждала, ждала природа.


Снег выпал только в январе


На третье в ночь. Проснувшись рано,


В окно увидела Татьяна


Поутру побелевший двор,


Куртины, кровли и забор,


На стеклах легкие узоры,


Деревья в зимнем серебре,


Сорок веселых на дворе


И мягко устланные горы


Зимы блистательным ковром.


Все ярко, все бело кругом.


II.

Зима!.. Крестьянин, торжествуя,


На дровнях обновляет путь;


Его лошадка, снег почуя,


Плетется рысью как‑нибудь;


Бразды пушистые взрывая,


Летит кибитка удалая;


Ямщик сидит на облучке


В тулупе, в красном кушаке.


Вот бегает дворовый мальчик,


В салазки жучку
посадив,


Себя в коня преобразив;


Шалун уж заморозил пальчик:


Ему и больно и смешно,


А мать грозит ему в окно...


III.

Но, может быть, такого рода


Картины вас не привлекут:


Всё это низкая природа;


Изящного не много тут.


Согретый вдохновенья богом,


Другой поэт роскошным слогом


Живописал нам первый снег


И все оттенки зимних нег ([27]
);


Он вас пленит, я в том уверен,


Рисуя в пламенных стихах


Прогулки тайные в санях;


Но я бороться не намерен


Ни с ним покамест, ни с тобой,


Певец Финляндки молодой ([28]
)!


IV.

Татьяна (русская душою,


Сама не зная, почему)


С ее холодною красою


Любила русскую зиму,


На солнце иней в день морозный,


И сани, и зарею поздной


Сиянье розовых снегов,


И мглу крещенских вечеров.


По старине торжествовали


В их доме эти вечера:


Служанки со всего двора


Про барышень своих гадали


И им сулили каждый год


Мужьев военных и поход.


V.

Татьяна верила преданьям


Простонародной старины,


И снам, и карточным гаданьям,


И предсказаниям луны.


Ее тревожили приметы;


Таинственно ей все предметы


Провозглашали что‑нибудь,


Предчувствия теснили грудь.


Жеманный кот, на печке сидя,


Мурлыча, лапкой рыльце мыл:


То несомненный знак ей был,


Что едут гости. Вдруг увидя


Младой двурогий лик луны


На небе с левой стороны,


VI.

Она дрожала и бледнела.


Когда ж падучая звезда


По небу темному летела


И рассыпалася, – тогда


В смятенье Таня торопилась,


Пока звезда еще катилась,


Желанье сердца ей шепнуть.


Когда случалось где‑нибудь


Ей встретить черного монаха


Иль быстрый заяц меж полей


Перебегал дорогу ей,


Не зная, что начать со страха,


Предчувствий горестных полна,


Ждала несчастья уж она.


VII.

Что ж? Тайну прелесть находила


И в самом ужасе она:


Так нас природа сотворила,


К противуречию склонна.


Настали святки. То‑то радость!


Гадает ветреная младость,


Которой ничего не жаль,


Перед которой жизни даль


Лежит светла, необозрима;


Гадает старость сквозь очки


У гробовой своей доски,


Всё потеряв невозвратимо;


И всё равно: надежда им


Лжет детским лепетом своим.


VIII.

Татьяна любопытным взором


На воск потопленный глядит:


Он чудно‑вылитым узором


Ей что‑то чудное гласит;


Из блюда, полного водою,


Выходят кольца чередою;


И вынулось колечко ей


Под песенку старинных дней:


"Там мужички‑то всё богаты,


Гребут лопатой серебро;


Кому поем, тому добро


И слава!
" Но сулит утраты


Сей песни жалостный напев;


Милей кошурка
сердцу дев ([29]
).


IX.

Морозна ночь; всё небо ясно;


Светил небесных дивный хор


Течет так тихо, так согласно...


Татьяна на широкий двор


В открытом платьице выходит,


На месяц зеркало наводит;


Но в темном зеркале одна


Дрожит печальная луна...


Чу... снег хрустит... прохожий; дева


К нему на цыпочках летит


И голосок ее звучит


Нежней свирельного напева:


Как ваше имя?
([30]
) Смотрит он


И отвечает: Агафон.


X.

Татьяна, по совету няни


Сбираясь ночью ворожить,


Тихонько приказала в бане


На два прибора стол накрыть;


Но стало страшно вдруг Татьяне...


И я – при мысли о Светлане


Мне стало страшно – так и быть...


С Татьяной нам не ворожить.


Татьяна поясок шелковый


Сняла, разделась и в постель


Легла. Над нею вьется Лель,


А под подушкою пуховой


Девичье зеркало лежит.


Утихло все. Татьяна спит.


XI.

И снится чудный сон Татьяне.


Ей снится, будто бы она


Идет по снеговой поляне,


Печальной мглой окружена;


В сугробах снежных перед нею


Шумит, клубит волной своею


Кипучий, темный и седой


Поток, не скованный зимой;


Две жордочки, склеены льдиной,


Дрожащий, гибельный мосток,


Положены через поток:


И пред шумящею пучиной,


Недоумения полна,


Остановилася она.


XII.

Как на досадную разлуку,


Татьяна ропщет на ручей;


Не видит никого, кто руку


С той стороны подал бы ей;


Но вдруг сугроб зашевелился,


И кто ж из‑под него явился?


Большой, взъерошенный медведь;


Татьяна ах!
а он реветь,


И лапу с острыми когтями


Ей протянул; она скрепясь


Дрожащей ручкой оперлась


И боязливыми шагами


Перебралась через ручей;


Пошла – и что ж? медведь за ней!


XIII.

Она, взглянуть назад не смея,


Поспешный ускоряет шаг;


Но от косматого лакея


Не может убежать никак;


Кряхтя, валит медведь несносный;


Пред ними лес; недвижны сосны


В своей нахмуренной красе;


Отягчены их ветви все


Клоками снега; сквозь вершины


Осин, берез и лип нагих


Сияет луч светил ночных;


Дороги нет; кусты, стремнины


Метелью все занесены,


Глубоко в снег погружены.


XIV.

Татьяна в лес; медведь за нею;


Снег рыхлый по колено ей;


То длинный сук ее за шею


Зацепит вдруг, то из ушей


Златые серьги вырвет силой;


То в хрупком снеге с ножки милой


Увязнет мокрый башмачок;


То выронит она платок;


Поднять ей некогда; боится,


Медведя слышит за собой,


И даже трепетной рукой


Одежды край поднять стыдится;


Она бежит, он всё вослед:


И сил уже бежать ей нет.


XV.

Упала в снег; медведь проворно


Ее хватает и несет;


Она бесчувственно‑покорна,


Не шевельнется, не дохнет;


Он мчит ее лесной дорогой;


Вдруг меж дерев шалаш убогой;


Кругом всё глушь; отвсюду он


Пустынным снегом занесен,


И ярко светится окошко,


И в шалаше и крик, и шум;


Медведь промолвил: здесь мой кум:


Погрейся у него немножко!


И в сени прямо он идет,


И на порог ее кладет.


XVI.

Опомнилась, глядит Татьяна:


Медведя нет; она в сенях;


За дверью крик и звон стакана,


Как на больших похоронах;


Не видя тут ни капли толку,


Глядит она тихонько в щелку,


И что же видит?.. за столом


Сидят чудовища кругом:


Один в рогах с собачьей мордой,


Другой с петушьей головой,


Здесь ведьма с козьей бородой,


Тут остов чопорный и гордый,


Там карла с хвостиком, а вот


Полу‑журавль и полу‑кот.


XVII.

Еще страшней, еще чуднее:


Вот рак верьхом на пауке,


Вот череп на гусиной шее


Вертится в красном колпаке,


Вот мельница вприсядку пляшет


И крыльями трещит и машет:


Лай, хохот, пенье, свист и хлоп,


Людская молвь и конский топ ([31]
)!


Но что подумала Татьяна,


Когда узнала меж гостей


Того, кто мил и страшен ей,


Героя нашего романа!


Онегин за столом сидит


И в дверь украдкою глядит.


XVIII.

Он знак подаст: и все хлопочут;


Он пьет: все пьют и все кричат;


Он засмеется: все хохочут;


Нахмурит брови: все молчат;


Он там хозяин, это ясно:


И Тане уж не так ужасно,


И любопытная теперь


Немного растворила дверь...


Вдруг ветер дунул, загашая


Огонь светильников ночных;


Смутилась шайка домовых;


Онегин, взорами сверкая,


Из‑за стола гремя встает;


Все встали; он к дверям идет.


XIX.

И страшно ей; и торопливо


Татьяна силится бежать:


Нельзя никак; нетерпеливо


Метаясь, хочет закричать:


Не может; дверь толкнул Евгений:


И взорам адских привидений


Явилась дева; ярый смех


Раздался дико; очи всех,


Копыта, хоботы кривые,


Хвосты хохлатые, клыки,


Усы, кровавы языки,


Рога и пальцы костяные,


Всё указует на нее,


И все кричат: мое! мое!


XX.

Мое!
– сказал Евгений грозно,


И шайка вся сокрылась вдруг;


Осталася во тьме морозной.


Младая дева с ним сам‑друг;


Онегин тихо увлекает ([32]
)


Татьяну в угол и слагает


Ее на шаткую скамью


И клонит голову свою


К ней на плечо; вдруг Ольга входит,


За нею Ленской; свет блеснул;


Онегин руку замахнул,


И дико он очами бродит,


И незваных гостей бранит;


Татьяна чуть жива лежит.


XXI.

Спор громче, громче; вдруг Евгений


Хватает длинный нож, и вмиг


Повержен Ленской; страшно тени


Сгустились; нестерпимый крик


Раздался... хижина шатнулась...


И Таня в ужасе проснулась...


Глядит, уж в комнате светло;


В окне сквозь мерзлое стекло


Зари багряный луч играет;


Дверь отворилась. Ольга к ней,


Авроры северной алей


И легче ласточки, влетает;


"Ну, – говорит, – скажи ж ты мне,


Кого ты видела во сне?"


XXII.

Но та, сестры не замечая,


В постеле с книгою лежит,


За листом лист перебирая,


И ничего не говорит.


Хоть не являла книга эта


Ни сладких вымыслов поэта,


Ни мудрых истин, ни картин;


Но ни Виргилий, ни Расин,


Ни Скотт, ни Байрон, ни Сенека,


Ни даже Дамских Мод Журнал


Так никого не занимал:


То был, друзья, Мартын Задека ([33]
),


Глава халдейских мудрецов,


Гадатель, толкователь снов.


XXIII.

Сие глубокое творенье


Завез кочующий купец


Однажды к ним в уединенье


И для Татьяны наконец


Его с разрозненной Мальвиной


Он уступил за три с полтиной,


В придачу взяв еще за них


Собранье басен площадных,


Грамматику, две Петриады,


Да Мармонтеля третий том.


Мартин Задека стал потом


Любимец Тани... Он отрады


Во всех печалях ей дарит


И безотлучно с нею спит.


XXIV.

Ее тревожит сновиденье.


Не зная, как его понять,


Мечтанья страшного значенье


Татьяна хочет отыскать.


Татьяна в оглавленье кратком


Находит азбучным порядком


Слова: бор, буря, ведьма, ель,


Еж, мрак, мосток, медведь, мятель


И прочая. Ее сомнений


Мартын Задека не решит;


Но сон зловещий ей сулит


Печальных много приключений.


Дней несколько она потом


Все беспокоилась о том.


XXV.

Но вот багряною рукою ([34]
)


Заря от утренних долин


Выводит с солнцем за собою


Веселый праздник имянин..


С утра дом Лариных гостями


Весь полон; целыми семьями


Соседи съехались в возках,


В кибитках, в бричках и в санях.


В передней толкотня, тревога;


В гостиной встреча новых лиц,


Лай мосек, чмоканье девиц,


Шум, хохот, давка у порога,


Поклоны, шарканье гостей,


Кормилиц крик и плач детей.


XXVI.

С своей супругою дородной


Приехал толстый Пустяков;


Гвоздин, хозяин превосходный,


Владелец нищих мужиков;


Скотинины, чета седая,


С детьми всех возрастов, считая


От тридцати до двух годов;


Уездный франтик Петушков,


Мой брат двоюродный, Буянов,


В пуху, в картузе с козырьком ([35]
)


(Как вам, конечно, он знаком),


И отставной

советник Флянов,


Тяжелый сплетник, старый плут,


Обжора, взяточник и шут.


XXVII.

С семьей Панфила Харликова


Приехал и мосье Трике,


Остряк, недавно из Тамбова,


В очках и в рыжем парике.


Как истинный француз, в кармане


Трике привез куплет Татьяне


На голос, знаемый детьми:


Réveillez‑vous
,
belle
endormie
.


Меж ветхих песен альманаха


Был напечатан сей куплет;


Трике, догадливый поэт,


Его на свет явил из праха,


И смело вместо belle
Nina


Поставил belle
Tatiana
.


XXVIII.

И вот из ближнего посада


Созревших барышень кумир,


Уездных матушек отрада,


Приехал ротный командир;


Вошел... Ах, новость, да какая!


Музыка будет полковая!


Полковник сам ее послал.


Какая радость: будет бал!


Девчонки прыгают заране ([36]
);


Но кушать подали. Четой


Идут за стол рука с рукой.


Теснятся барышни к Татьяне;


Мужчины против; и, крестясь,


Толпа жужжит, за стол садясь.


XXIX.

На миг умолкли разговоры;


Уста жуют. Со всех сторон


Гремят тарелки и приборы


Да рюмок раздается звон.


Но вскоре гости понемногу


Подъемлют общую тревогу.


Никто не слушает, кричат,


Смеются, спорят и пищат.


Вдруг двери настежь. Ленской входит,


И с ним Онегин. "Ах, творец! ‑


Кричит хозяйка: – Наконец!"


Теснятся гости, всяк отводит


Приборы, стулья поскорей;


Зовут, сажают двух друзей.


XXX.

Сажают прямо против Тани,


И, утренней луны бледней


И трепетней гонимой лани,


Она темнеющих очей


Не подымает: пышет бурно


В ней страстный жар; ей душно, дурно;


Она приветствий двух друзей


Не слышит, слезы из очей


Хотят уж капать; уж готова


Бедняжка в обморок упасть;


Но воля и рассудка власть


Превозмогли. Она два слова


Сквозь зубы молвила тишком


И усидела за столом.


XXXI.

Траги‑нервических явлений,


Девичьих обмороков, слез


Давно терпеть не мог Евгений:


Довольно их он перенес.


Чудак, попав на пир огромный,


Уж был сердит. Но, девы томной


Заметя трепетный порыв,


С досады взоры опустив,


Надулся он и, негодуя,


Поклялся Ленского взбесить


И уж порядком отомстить.


Теперь, заране торжествуя,


Он стал чертить в душе своей


Каррикатуры всех гостей.


XXXII.

Конечно, не один Евгений


Смятенье Тани видеть мог;


Но целью взоров и суждений


В то время жирный был пирог


(К несчастию, пересоленный)


Да вот в бутылке засмоленной,


Между жарким и блан‑манже,


Цимлянское несут уже;


За ним строй рюмок узких, длинных,


Подобно талии твоей,


Зизи, кристалл души моей,


Предмет стихов моих невинных,


Любви приманчивый фиял,


Ты, от кого я пьян бывал!


XXXIII.

Освободясь от пробки влажной,


Бутылка хлопнула; вино


Шипит; и вот с осанкой важной,


Куплетом мучимый давно,


Трике встает; пред ним собранье


Хранит глубокое молчанье.


Татьяна чуть жива; Трике,


К ней обратясь с листком в руке,


Запел, фальшивя. Плески, клики


Его приветствуют. Она


Певцу присесть принуждена;


Поэт же скромный, хоть великий,


Ее здоровье первый пьет


И ей куплет передает.


XXXIV.

Пошли приветы, поздравленья;


Татьяна всех благодарит.


Когда же дело до Евгенья


Дошло, то девы томный вид,


Ее смущение, усталость


В его душе родили жалость:


Он молча поклонился ей,


Но как‑то взор его очей


Был чудно нежен. Оттого ли,


Что он и вправду тронут был,


Иль он, кокетствуя, шалил,


Невольно ль иль из доброй воли,


Но взор сей нежность изъявил:


Он сердце Тани оживил.


XXXV.

Гремят отдвинутые стулья;


Толпа в гостиную валит:


Так пчел из лакомого улья


На ниву шумный рой летит.


Довольный праздничным обедом


Сосед сопит перед соседом;


Подсели дамы к камельку;


Девицы шепчут в уголку;


Столы зеленые раскрыты:


Зовут задорных игроков


Бостон и ломбер стариков,


И вист, доныне знаменитый,


Однообразная семья,


Все жадной скуки сыновья.


XXXVI.

Уж восемь робертов сыграли


Герои виста; восемь раз


Они места переменяли;


И чай несут. Люблю я час


Определять обедом, чаем


И ужином. Мы время знаем


В деревне без больших сует:


Желудок – верный наш брегет;


И к стате я замечу в скобках,


Что речь веду в моих строфах


Я столь же часто о пирах,


О разных кушаньях и пробках,


Как ты, божественный Омир,


Ты, тридцати веков кумир!


XXXVII. XXXVIII. XXXIX.

Но чай несут: девицы чинно


Едва за блюдечки взялись,


Вдруг из‑за двери в зале длинной


Фагот и флейта раздались.


Обрадован музыки громом,


Оставя чашку чаю с ромом,


Парис окружных городков,


Подходит к Ольге Петушков,


К Татьяне Ленский; Харликову,


Невесту переспелых лет,


Берет тамбовский мой поэт,


Умчал Буянов Пустякову,


И в залу высыпали все,


И бал блестит во всей красе.


XL.

В начале моего романа


(Смотрите первую тетрадь)


Хотелось вроде мне Альбана


Бал петербургский описать;


Но, развлечен пустым мечтаньем,


Я занялся воспоминаньем


О ножках мне знакомых дам.


По вашим узеньким следам,


О ножки, полно заблуждаться!


С изменой юности моей


Пора мне сделаться умней,


В делах и в слоге поправляться,


И эту пятую тетрадь


От отступлений очищать.


XLI.

Однообразный и безумный,


Как вихорь жизни молодой,


Кружится вальса вихорь шумный;


Чета мелькает за четой.


К минуте мщенья приближаясь,


Онегин, втайне усмехаясь,


Подходит к Ольге. Быстро с ней


Вертится около гостей,


Потом на стул ее сажает,


Заводит речь о том, о сем;


Спустя минуты две потом


Вновь с нею вальс он продолжает;


Все в изумленье. Ленский сам


Не верит собственным глазам.


XLII.

Мазурка раздалась. Бывало,


Когда гремел мазурки гром,


В огромной зале всё дрожало,


Паркет трещал под каблуком,


Тряслися, дребезжали рамы;


Теперь не то: и мы, как дамы,


Скользим по лаковым доскам.


Но в городах, по деревням


Еще мазурка сохранила


Первоначальные красы:


Припрыжки, каблуки, усы


Всё те же: их не изменила


Лихая мода, наш тиран,


Недуг новейших россиян.


XLIII. XLIV.

Буянов, братец мой задорный,


К герою нашему подвел


Татьяну с Ольгою; проворно


Онегин с Ольгою пошел;


Ведет ее, скользя небрежно,


И наклонясь ей шепчет нежно


Какой‑то пошлый мадригал,


И руку жмет – и запылал


В ее лице самолюбивом


Румянец ярче. Ленской мой


Всё видел: вспыхнул, сам не свой;


В негодовании ревнивом


Поэт конца мазурки ждет


И в котильон ее зовет.


XLV.

Но ей нельзя. Нельзя? Но что же?


Да Ольга слово уж дала


Онегину. О боже, боже!


Что слышит он? Она могла...


Возможно ль? Чуть лишь из пеленок,


Кокетка, ветреный ребенок!


Уж хитрость ведает она,


Уж изменять научена!


Не в силах Ленской снесть удара;


Проказы женские кляня,


Выходит, требует коня


И скачет. Пистолетов пара,


Две пули – больше ничего ‑


Вдруг разрешат судьбу его.


ГЛАВА ШЕСТАЯ


La sotto i giorni nubilosi e brevi,


Nasce una gente a cui 'l morir non dole.


Petr.


I.

Заметив, что Владимир скрылся,


Онегин, скукой вновь гоним,


Близ Ольги в думу погрузился,


Довольный мщением своим.


За ним и Олинька зевала,


Глазами Ленского искала,


И бесконечный котильон


Ее томил, как тяжкий сон.


Но кончен он. Идут за ужин.


Постели стелют; для гостей


Ночлег отводят от сеней


До самой девичьи. Всем нужен


Покойный сон. Онегин мой


Один уехал спать домой.


II.

Всё успокоилось: в гостиной


Храпит тяжелый Пустяков


С своей тяжелой половиной.


Гвоздин, Буянов, Петушков


И Флянов, не совсем здоровый,


На стульях улеглись в столовой,


А на полу мосье Трике,


В фуфайке, в старом колпаке.


Девицы в комнатах Татьяны


И Ольги все объяты сном.


Одна, печальна под окном


Озарена лучом Дианы,


Татьяна бедная не спит


И в поле темное глядит.


III.

Его нежданным появленьем,


Мгновенной нежностью очей


И странным с Ольгой поведеньем


До глубины души своей


Она проникнута; не может


Никак понять его; тревожит


Ее ревнивая тоска,


Как будто хладная рука


Ей сердце жмет, как будто бездна


Под ней чернеет и шумит...


«Погибну», Таня говорит,


"Но гибель от него любезна.


Я не ропщу: зачем роптать?


Не может он мне счастья дать".


IV.

Вперед, вперед, моя исторья!


Лицо нас новое зовет.


В пяти верстах от Красногорья,


Деревни Ленского, живет


И здравствует еще доныне


В философической пустыне


Зарецкий, некогда буян,


Картежной шайки атаман,


Глава повес, трибун трактирный,


Теперь же добрый и простой


Отец семейства холостой,


Надежный друг, помещик мирный


И даже честный человек:


Так исправляется наш век!


V.

Бывало, льстивый голос света


В нем злую храбрость выхвалял:


Он, правда, в туз из пистолета


В пяти саженях попадал,


И то сказать, что и в сраженьи


Раз в настоящем упоеньи


Он отличился, смело в грязь


С коня калмыцкого свалясь,


Как зюзя пьяный, и французам


Достался в плен: драгой залог!


Новейший Регул, чести бог,


Готовый вновь предаться узам,


Чтоб каждый вечер у Вери ([37]
)


В долг осушать бутылки три.


VI.

Бывало, он трунил забавно,


Умел морочить дурака


И умного дурачить славно,


Иль явно, иль исподтишка,


Хоть и ему иные штуки


Не проходили без науки,


Хоть иногда и сам в просак


Он попадался, как простак


Умел он весело поспорить,


Остро и тупо отвечать,


Порой рассчетливо смолчать,


Порой рассчетливо повздорить,


Друзей поссорить молодых


И на барьер поставить их,


VII.

Иль помириться их заставить,


Дабы позавтракать втроем,


И после тайно обесславить


Веселой шуткою, враньем.


Sed alia tempora! Удалость


(Как сон любви, другая шалость)


Проходит с юностью живой.


Как я сказал, Зарецкий мой,


Под сень черемух и акаций


От бурь укрывшись наконец,


Живет, как истинный мудрец,


Капусту садит, как Гораций,


Разводит уток и гусей


И учит азбуке детей.


VIII.

Он был не глуп; и мой Евгений,


Не уважая сердца в нем,


Любил и дух его суждений,


И здравый толк о том, о сем.


Он с удовольствием, бывало,


Видался с ним, и так нимало


Поутру не был удивлен,


Когда его увидел он.


Тот после первого привета,


Прервав начатый разговор,


Онегину, осклабя взор,


Вручил записку от поэта.


К окну Онегин подошел


И про себя ее прочел.


IX.

То был приятный, благородный,


Короткий вызов иль картель
:


Учтиво, с ясностью холодной


Звал друга Ленский на дуэль.


Онегин с первого движенья,


К послу такого порученья


Оборотясь, без лишних слов


Сказал, что он всегда готов
.


Зарецкий встал без объяснений;


Остаться доле не хотел,


Имея дома много дел,


И тотчас вышел; но Евгений


Наедине с своей душой


Был недоволен сам с собой.


X.

И поделом: в разборе строгом,


На тайный суд себя призвав,


Он обвинял себя во многом:


Во‑первых, он уж был неправ,


Что над любовью робкой, нежной


Так подшутил вечор небрежно.


А во‑вторых: пускай поэт


Дурачится; в осьмнадцать лет


Оно простительно. Евгений,


Всем сердцем юношу любя,


Был должен оказать себя


Не мячиком предрассуждений,


Не пылким мальчиком, бойцом,


Но мужем с честью и умом.


XI.

Он мог бы чувства обнаружить,


А не щетиниться, как зверь;


Он должен был обезоружить


Младое сердце. "Но теперь


Уж поздно; время улетело...


К тому ж – он мыслит – в это дело


Вмешался старый дуэлист;


Он зол, он сплетник, он речист...


Конечно, быть должно презренье


Ценой его забавных слов,


Но шопот, хохотня глупцов..."


И вот общественное мненье ([38]
)!


Пружина чести, наш кумир!


И вот на чем вертится мир!


XII.

Кипя враждой нетерпеливой,


Ответа дома ждет поэт;


И вот сосед велеречивый


Привез торжественно ответ.


Теперь ревнивцу то‑то праздник!


Он всё боялся, чтоб проказник


Не отшутился как‑нибудь,


Уловку выдумав и грудь


Отворотив от пистолета.


Теперь сомненья решены:


Они на мельницу должны


Приехать завтра до рассвета,


Взвести друг на друга курок


И метить в ляжку иль в висок.


XIII.

Решась кокетку ненавидеть,


Кипящий Ленский не хотел


Пред поединком Ольгу видеть,


На солнце, на часы смотрел,


Махнул рукою напоследок ‑


И очутился у соседок.


Он думал Олиньку смутить


Своим приездом поразить;


Не тут‑то было: как и прежде,


На встречу бедного певца


Прыгнула Олинька с крыльца,


Подобно ветреной надежде,


Резва, беспечна, весела,


Ну точно так же, как была.


XIV.

«Зачем вечор так рано скрылись?»


Был первый Олинькин вопрос.


Все чувства в Ленском помутились,


И молча он повесил нос.


Исчезла ревность и досада


Пред этой ясностию взгляда,


Пред этой нежной простотой,


Пред этой резвою душой!..


Он смотрит в сладком умиленье;


Он видит: он еще любим;


Уж он раскаяньем томим,


Готов просить у ней прощенье,


Трепещет, не находит слов,


Он счастлив, он почти здоров...


XV. XVI. XVII.

И вновь задумчивый, унылый


Пред милой Ольгою своей,


Владимир не имеет силы


Вчерашний день напомнить ей;


Он мыслит: "буду ей спаситель.


Не потерплю, чтоб развратитель


Огнем и вздохов и похвал


Младое сердце искушал;


Чтоб червь презренный, ядовитый


Точил лилеи стебелек;


Чтобы двухутренний цветок


Увял еще полураскрытый".


Всё это значило, друзья:


С приятелем стреляюсь я.


XVIII.

Когда б он знал, какая рана


Моей Татьяны сердце жгла!


Когда бы ведала Татьяна,


Когда бы знать она могла,


Что завтра Ленский и Евгений


Заспорят о могильной сени;


Ах, может быть, ее любовь


Друзей соединила б вновь!


Но этой страсти и случайно


Еще никто не открывал.


Онегин обо всем молчал;


Татьяна изнывала тайно;


Одна бы няня знать могла,


Да недогадлива была.


XIX.

Весь вечер Ленский был рассеян,


То молчалив, то весел вновь;


Но тот, кто музою взлелеян,


Всегда таков: нахмуря бровь,


Садился он за клавикорды


И брал на них одни аккорды,


То, к Ольге взоры устремив,


Шептал: не правда ль? я счастлив.


Но поздно; время ехать. Сжалось


В нем сердце, полное тоской;


Прощаясь с девой молодой,


Оно как будто разрывалось.


Она глядит ему в лицо.


«Что с вами?» – Так. – И на крыльцо.


XX.

Домой приехав, пистолеты


Он осмотрел, потом вложил


Опять их в ящик и, раздетый,


При свечке, Шиллера раскрыл;


Но мысль одна его объемлет;


В нем сердце грустное не дремлет:


С неизъяснимою красой


Он видит Ольгу пред собой.


Владимир книгу закрывает,


Берет перо; его стихи,


Полны любовной чепухи,


Звучат и льются. Их читает


Он вслух, в лирическом жару,


Как Дельвиг пьяный на пиру.


XXI.

Стихи на случай сохранились;


Я их имею; вот они:


"Куда, куда вы удалились,


Весны моей златые дни?


Что день грядущий мне готовит?


Его мой взор напрасно ловит,


В глубокой мгле таится он.


Нет нужды; прав судьбы закон.


Паду ли я, стрелой пронзенный,


Иль мимо пролетит она,


Всё благо: бдения и сна


Приходит час определенный,


Благословен и день забот,


Благословен и тьмы приход!


XXII.

"Блеснет заутра луч денницы


И заиграет яркий день;


А я – быть может, я гробницы


Сойду в таинственную сень,


И память юного поэта


Поглотит медленная Лета,


Забудет мир меня; но ты


Придешь ли, дева красоты,


Слезу пролить над ранней урной


И думать: он меня любил,


Он мне единой посвятил


Рассвет печальный жизни бурной!..


Сердечный друг, желанный друг,


Приди, приди: я твой супруг!.."


XXIII.

Так он писал темно
и вяло


(Что романтизмом мы зовем,


Хоть романтизма тут ни мало


Не вижу я; да что нам в том?)


И наконец перед зарею,


Склонясь усталой головою,


На модном слове идеал


Тихонько Ленский задремал;


Но только сонным обаяньем


Он позабылся, уж сосед


В безмолвный входит кабинет


И будит Ленского воззваньем:


"Пора вставать: седьмой уж час.


Онегин верно ждет уж нас".


XXIV.

Но ошибался он: Евгений


Спал в это время мертвым сном.


Уже редеют ночи тени


И встречен Веспер петухом;


Онегин спит себе глубоко.


Уж солнце катится высоко


И перелетная метель


Блестит и вьется; но постель


Еще Евгений не покинул,


Еще над ним летает сон.


Вот наконец проснулся он


И полы завеса раздвинул;


Глядит – и видит, что пора


Давно уж ехать со двора.


XXV.

Он поскорей звонит. Вбегает


К нему слуга француз Гильо,


Халат и туфли предлагает


И подает ему белье.


Спешит Онегин одеваться,


Слуге велит приготовляться


С ним вместе ехать и с собой


Взять также ящик боевой.


Готовы санки беговые.


Он сел, на мельницу летит.


Примчались. Он слуге велит


Лепажа
([39]
) стволы роковые


Нести за ним, а лошадям


Отъехать в поле к двум дубкам.


XXVI.

Опершись на плотину, Ленский


Давно нетерпеливо ждал;


Меж тем, механик деревенский,


Зарецкий жорнов осуждал.


"Но где же, – молвил с изумленьем


Зарецкий, – где ваш секундант?"


В дуэлях классик и педант,


Любил методу он из чувства,


И человека растянуть


Он позволял – не как‑нибудь,


Но в строгих правилах искусства,


По всем преданьям старины


(Что похвалить мы в нем должны).


XXVII.

"Мой секундант? – сказал Евгений, ‑


Вот он: мой друг, monsieur Guillot.


Я не предвижу возражений


На представление мое:


Хоть человек он неизвестный,


Но уж конечно малый честный".


Зарецкий губу закусил.


Онегин Ленского спросил:


«Что ж, начинать?» – Начнем, пожалуй, ‑


Сказал Владимир. И пошли


За мельницу. Пока вдали


Зарецкий наш и честный малой


Вступили в важный договор,


Враги стоят, потупя взор.


XXVIII.

Враги! Давно ли друг от друга


Их жажда крови отвела?


Давно ль они часы досуга,


Трапезу, мысли и дела


Делили дружно? Ныне злобно,


Врагам наследственным подобно,


Как в страшном, непонятном сне,


Они друг другу в тишине


Готовят гибель хладнокровно...


Не засмеяться ли им, пока


Не обагрилась их рука,


Не разойтиться ль полюбовно?..


Но дико светская вражда


Боится ложного стыда.


XXIX.

Вот пистолеты уж блеснули,


Гремит о шомпол молоток.


В граненый ствол уходят пули,


И щелкнул в первый раз курок.


Вот порох струйкой сероватой


На полок сыплется. Зубчатый,


Надежно ввинченный кремень


Взведен еще. За ближний пень


Становится Гильо смущенный.


Плащи бросают два врага.


Зарецкий тридцать два шага


Отмерял с точностью отменной,


Друзей развел по крайний след,


И каждый взял свой пистолет.


XXX.

«Теперь сходитесь».


Хладнокровно,


Еще не целя, два врага


Походкой твердой, тихо, ровно


Четыре перешли шага,


Четыре смертные ступени.


Свой пистолет тогда Евгений,


Не преставая наступать,


Стал первый тихо подымать.


Вот пять шагов еще ступили,


И Ленский, жмуря левый глаз,


Стал также целить – но как раз


Онегин выстрелил... Пробили


Часы урочные: поэт


Роняет, молча, пистолет,


XXXI.

На грудь кладет тихонько руку


И падает. Туманный взор


Изображает смерть, не муку.


Так медленно по скату гор,


На солнце искрами блистая,


Спадает глыба снеговая.


Мгновенным холодом облит,


Онегин к юноше спешит,


Глядит, зовет его... напрасно:


Его уж нет. Младой певец


Нашел безвременный конец!


Дохнула буря, цвет прекрасный


Увял на утренней заре,


Потух огонь на алтаре!..


XXXII.

Недвижим он лежал, и странен


Был томный вид его чела.


Под грудь он был навылет ранен;


Дымясь, из раны кровь текла.


Тому назад одно мгновенье


В сем сердце билось вдохновенье,


Вражда, надежда и любовь,


Играла жизнь, кипела кровь:


Теперь, как в доме опустелом,


Всё в нем и тихо и темно;


Замолкло навсегда оно.


Закрыты ставни, окны мелом


Забелены. Хозяйки нет.


А где, бог весть. Пропал и след.


XXXIII.

Приятно дерзкой эпиграммой


Взбесить оплошного врага;


Приятно зреть, как он, упрямо


Склонив бодливые рога,


Невольно в зеркало глядится


И узнавать себя стыдится;


Приятней, если он, друзья,


Завоет сдуру: это я!


Еще приятнее в молчанье


Ему готовить честный гроб


И тихо целить в бледный лоб


На благородном расстоянье;


Но отослать его к отцам


Едва ль приятно будет вам.


XXXIV.

Что ж, если вашим пистолетом


Сражен приятель молодой,


Нескромным взглядом, иль ответом,


Или безделицей иной


Вас оскорбивший за бутылкой,


Иль даже сам в досаде пылкой


Вас гордо вызвавший на бой,


Скажите: вашею душой


Какое чувство овладеет,


Когда недвижим, на земле


Пред вами с смертью на челе,


Он постепенно костенеет,


Когда он глух и молчалив


На ваш отчаянный призыв?


XXXV.

В тоске сердечных угрызений,


Рукою стиснув пистолет,


Глядит на Ленского Евгений.


«Ну, что ж? убит», – решил сосед.


Убит!.. Сим страшным восклицаньем


Сражен, Онегин с содроганьем


Отходит и людей зовет.


Зарецкий бережно кладет


На сани труп оледенелый;


Домой везет он страшный клад.


Почуя мертвого, храпят


И бьются кони, пеной белой


Стальные мочат удила,


И полетели как стрела.


XXXVI.

Друзья мои, вам жаль поэта:


Во цвете радостных надежд,


Их не свершив еще для света,


Чуть из младенческих одежд,


Увял! Где жаркое волненье,


Где благородное стремленье


И чувств, и мыслей молодых,


Высоких, нежных, удалых?


Где бурные любви желанья,


И жажда знаний и труда,


И страх порока и стыда,


И вы, заветные мечтанья,


Вы, призрак жизни неземной,


Вы, сны поэзии святой!


XXXVII.

Быть может, он для блага мира


Иль хоть для славы был рожден;


Его умолкнувшая лира


Гремучий, непрерывный звон


В веках поднять могла. Поэта,


Быть может, на ступенях света


Ждала высокая ступень.


Его страдальческая тень,


Быть может, унесла с собою


Святую тайну, и для нас


Погиб животворящий глас,


И за могильною чертою


К ней не домчится гимн времен,


Благословение племен.


XXXVIII. XXXIX.

А может быть и то: поэта


Обыкновенный ждал удел.


Прошли бы юношества лета:


В нем пыл души бы охладел.


Во многом он бы изменился,


Расстался б с музами, женился,


В деревне счастлив и рогат


Носил бы стеганый халат;


Узнал бы жизнь на самом деле,


Подагру б в сорок лет имел,


Пил, ел, скучал, толстел, хирел,


И наконец в своей постеле


Скончался б посреди детей,


Плаксивых баб и лекарей.


XL.

Но что бы ни было, читатель,


Увы, любовник молодой,


Поэт, задумчивый мечтатель,


Убит приятельской рукой!


Есть место: влево от селенья


Где жил питомец вдохновенья,


Две сосны корнями срослись;


Под ними струйки извились


Ручья соседственной долины.


Там пахарь любит отдыхать,


И жницы в волны погружать


Приходят звонкие кувшины;


Там у ручья в тени густой


Поставлен памятник простой.


XLI.

Под ним (как начинает капать


Весенний дождь на злак полей)


Пастух, плетя свой пестрый лапоть,


Поет про волжских рыбарей;


И горожанка молодая,


В деревне лето провождая,


Когда стремглав верхом она


Несется по полям одна,


Коня пред ним остановляет,


Ремянный повод натянув,


И, флер от шляпы отвернув,


Глазами беглыми читает


Простую надпись – и слеза


Туманит нежные глаза.


XLII.

И шагом едет в чистом поле,


В мечтанья погрузясь, она;


Душа в ней долго поневоле


Судьбою Ленского полна;


И мыслит: "что‑то с Ольгой стало?


В ней сердце долго ли страдало,


Иль скоро слез прошла пора?


И где теперь ее сестра?


И где ж беглец людей и света,


Красавиц модных модный враг,


Где этот пасмурный чудак,


Убийца юного поэта?"


Со временем отчет я вам


Подробно обо всем отдам,


XLIII.

Но не теперь. Хоть я сердечно


Люблю героя моего,


Хоть возвращусь к нему конечно,


Но мне теперь не до него.


Лета к суровой прозе клонят,


Лета шалунью рифму гонят,


И я – со вздохом признаюсь ‑


За ней ленивей волочусь.


Перу старинной нет охоты


Марать летучие листы;


Другие, хладные мечты,


Другие, строгие заботы


И в шуме света, и в тиши


Тревожат сон моей души.


XLIV.

Познал я глас иных желаний,


Познал я новую печаль;


Для первых нет мне упований,


А старой мне печали жаль.


Мечты, мечты! где ваша сладость?


Где, вечная к ней рифма, младость
?


Ужель и вправду наконец


Увял, увял ее венец?


Ужель и впрямь и в самом деле


Без элегических затей


Весна моих промчалась дней


(Что я шутя твердил доселе)?


И ей ужель возврата нет?


Ужель мне скоро тридцать лет?


XLV.

Так, полдень мой настал, и нужно


Мне в том сознаться, вижу я.


Но так и быть: простимся дружно,


О юность легкая моя!


Благодарю за наслажденья,


За грусть, за милые мученья,


За шум, за бури, за пиры,


За все, за все твои дары;


Благодарю тебя. Тобою,


Среди тревог и в тишине,


Я насладился... и вполне;


Довольно! С ясною душою


Пускаюсь ныне в новый путь


От жизни прошлой отдохнуть.


XLVI.

Дай оглянусь. Простите ж, сени,


Где дни мои текли в глуши,


Исполнены страстей и лени


И снов задумчивой души.


А ты, младое вдохновенье,


Волнуй мое воображенье,


Дремоту сердца оживляй,


В мой угол чаще прилетай,


Не дай остыть душе поэта,


Ожесточиться, очерстветь


И наконец окаменеть


В мертвящем упоенье света,


В сем омуте, где с вами я


Купаюсь, милые друзья ([40]
)!


ГЛАВА СЕДЬМАЯ


Москва, России дочь любима,


Где равную тебе сыскать?


Дмитриев.


Как не любить родной Москвы?


Баратынский.


Гоненье на Москву! что значит видеть свет!


Где ж лучше?


Где нас нет.


Грибоедов.


I.

Гонимы вешними лучами,


С окрестных гор уже снега


Сбежали мутными ручьями


На потопленные луга.


Улыбкой ясною природа


Сквозь сон встречает утро года;


Синея блещут небеса.


Еще прозрачные, леса


Как будто пухом зеленеют.


Пчела за данью полевой


Летит из кельи восковой.


Долины сохнут и пестреют;


Стада шумят, и соловей


Уж пел в безмолвии ночей.


II.

Как грустно мне твое явленье,


Весна, весна! пора любви!


Какое томное волненье


В моей душе, в моей крови!


С каким тяжелым умиленьем


Я наслаждаюсь дуновеньем


В лицо мне веющей весны


На лоне сельской тишины!


Или мне чуждо наслажденье,


И всё, что радует, живит,


Всё, что ликует и блестит,


Наводит скуку и томленье


На душу мертвую давно,


И всё ей кажется темно?


III.

Или, не радуясь возврату


Погибших осенью листов,


Мы помним горькую утрату,


Внимая новый шум лесов;


Или с природой оживленной


Сближаем думою смущенной


Мы увяданье наших лет,


Которым возрожденья нет?


Быть может, в мысли к нам приходит


Средь поэтического сна


Иная, старая весна


И в трепет сердце нам приводит


Мечтой о дальней стороне,


О чудной ночи, о луне...


IV.

Вот время: добрые ленивцы,


Эпикурейцы‑мудрецы,


Вы, равнодушные счастливцы,


Вы, школы Левшина ([41]
) птенцы,


Вы, деревенские Приамы,


И вы, чувствительные дамы,


Весна в деревню вас зовет,


Пора тепла, цветов, работ,


Пора гуляний вдохновенных


И соблазнительных ночей.


В поля, друзья! скорей, скорей,


В каретах, тяжко нагруженных,


На долгих или на почтовых


Тянитесь из застав градских.


V.

И вы, читатель благосклонный,


В своей коляске выписной


Оставьте град неугомонный,


Где веселились вы зимой;


С моею музой своенравной


Пойдемте слушать шум дубравный


Над безыменною рекой


В деревне, где Евгений мой,


Отшельник праздный и унылый,


Еще недавно жил зимой


В соседстве Тани молодой,


Моей мечтательницы милой;


Но где его теперь уж нет...


Где грустный он оставил след.


VI.

Меж гор, лежащих полукругом,


Пойдем туда, где ручеек


Виясь бежит зеленым лугом


К реке сквозь липовый лесок.


Там соловей, весны любовник,


Всю ночь поет; цветет шиповник,


И слышен говор ключевой, ‑


Там виден камень гробовой


В тени двух сосен устарелых.


Пришельцу надпись говорит:


"Владимир Ленской здесь лежит,


Погибший рано смертью смелых,


В такой‑то год, таких‑то лет.


Покойся, юноша‑поэт!"


VII.

На ветви сосны преклоненной,


Бывало, ранний ветерок


Над этой урною смиренной


Качал таинственный венок.


Бывало, в поздние досуги


Сюда ходили две подруги.


И на могиле при луне,


Обнявшись, плакали оне.


Но ныне... памятник унылый


Забыт. К нему привычный след


Заглох. Венка на ветви нет;


Один, под ним, седой и хилый


Пастух по‑прежнему поет


И обувь бедную плетет.


VIII. IX. X.

Мой бедный Ленской! изнывая,


Не долго плакала она.


Увы! невеста молодая


Своей печали неверна.


Другой увлек ее вниманье,


Другой успел ее страданье


Любовной лестью усыпить,


Улан умел ее пленить,


Улан любим ее душою...


И вот уж с ним пред алтарем


Она стыдливо под венцом


Стоит с поникшей головою,


С огнем в потупленных очах,


С улыбкой легкой на устах.


XI.

Мой бедный Ленской! за могилой


В пределах вечности глухой


Смутился ли, певец унылый,


Измены вестью роковой,


Или над Летой усыпленный


Поэт, бесчувствием блаженный,


Уж не смущается ничем,


И мир ему закрыт и нем?..


Так! равнодушное забвенье


За гробом ожидает нас.


Врагов, друзей, любовниц глас


Вдруг молкнет. Про одно именье


Наследников сердитый хор


Заводит непристойный спор.


XII.

И скоро звонкий голос Оли


В семействе Лариных умолк.


Улан, своей невольник доли,


Был должен с нею ехать в полк.


Слезами горько обливаясь,


Старушка, с дочерью прощаясь,


Казалось, чуть жива была,


Но Таня плакать не могла;


Лишь смертной бледностью покрылось


Ее печальное лицо.


Когда все вышли на крыльцо,


И всё, прощаясь, суетилось


Вокруг кареты молодых,


Татьяна проводила их.


XIII.

И долго, будто сквозь тумана,


Она глядела им вослед...


И вот одна, одна Татьяна!


Увы! подруга стольких лет,


Ее голубка молодая,


Ее наперсница родная,


Судьбою вдаль занесена,


С ней навсегда разлучена.


Как тень она без цели бродит,


То смотрит в опустелый сад...


Нигде, ни в чем ей нет отрад,


И облегченья не находит


Она подавленным слезам ‑


И сердце рвется пополам.


XIV.

И в одиночестве жестоком


Сильнее страсть ее горит,


И об Онегине далеком


Ей сердце громче говорит.


Она его не будет видеть;


Она должна в нем ненавидеть


Убийцу брата своего;


Поэт погиб... но уж его


Никто не помнит, уж другому


Его невеста отдалась.


Поэта память пронеслась


Как дым по небу голубому,


О нем два сердца, может быть,


Еще грустят... На что грустить?


XV.

Был вечер. Небо меркло. Воды


Струились тихо. Жук жужжал.


Уж расходились хороводы;


Уж за рекой, дымясь, пылал


Огонь рыбачий. В поле чистом,


Луны при свете серебристом


В свои мечты погружена,


Татьяна долго шла одна.


Шла, шла. И вдруг перед собою


С холма господский видит дом,


Селенье, рощу под холмом


И сад над светлою рекою.


Она глядит – и сердце в ней


Забилось чаще и сильней.


XVI.

Ее сомнения смущают:


"Пойду ль вперед, пойду ль назад?..


Его здесь нет. Меня не знают...


Взгляну на дом, на этот сад".


И вот с холма Татьяна сходит,


Едва дыша; кругом обводит


Недоуменья полный взор...


И входит на пустынный двор.


К ней, лая, кинулись собаки.


На крик испуганный ея


Ребят дворовая семья


Сбежалась шумно. Не без драки


Мальчишки разогнали псов,


Взяв барышню под свой покров.


XVII.

«Увидеть барский дом нельзя ли?» ‑


Спросила Таня. Поскорей


К Анисье дети побежали


У ней ключи взять от сеней;


Анисья тотчас к ней явилась,


И дверь пред ними отворилась,


И Таня входит в дом пустой,


Где жил недавно наш герой.


Она глядит: забытый в зале


Кий на бильярде отдыхал,


На смятом канапе лежал


Манежный хлыстик. Таня дале;


Старушка ей: "а вот камин;


Здесь барин сиживал один.


XVIII.

Здесь с ним обедывал зимою


Покойный Ленский, наш сосед.


Сюда пожалуйте, за мною.


Вот это барский кабинет;


Здесь почивал он, кофей кушал,


Приказчика доклады слушал


И книжку поутру читал...


И старый барин здесь живал;


Со мной, бывало, в воскресенье,


Здесь под окном, надев очки,


Играть изволил в дурачки.


Дай бог душе его спасенье,


А косточкам его покой


В могиле, в мать‑земле сырой!"


XIX.

Татьяна взором умиленным


Вокруг себя на всё глядит,


И всё ей кажется бесценным,


Всё душу томную живит


Полу‑мучительной отрадой:


И стол с померкшею лампадой,


И груда книг, и под окном


Кровать, покрытая ковром,


И вид в окно сквозь сумрак лунный,


И этот бледный полусвет,


И лорда Байрона портрет,


И столбик с куклою чугунной


Под шляпой с пасмурным челом,


С руками, сжатыми крестом.


XX.

Татьяна долго в келье модной


Как очарована стоит.


Но поздно. Ветер встал холодный.


Темно в долине. Роща спит


Над отуманенной рекою;


Луна сокрылась за горою,


И пилигримке молодой


Пора, давно пора домой.


И Таня, скрыв свое волненье,


Не без того, чтоб не вздохнуть,


Пускается в обратный путь.


Но прежде просит позволенья


Пустынный замок навещать,


Чтоб книжки здесь одной читать.


XXI.

Татьяна с ключницей простилась


За воротами. Через день


Уж утром рано вновь явилась


Она в оставленную сень,


И в молчаливом кабинете,


Забыв на время всё на свете,


Осталась наконец одна,


И долго плакала она.


Потом за книги принялася.


Сперва ей было не до них,


Но показался выбор их


Ей странен. Чтенью предалася


Татьяна жадною душой;


И ей открылся мир иной.


XXII.

Хотя мы знаем, что Евгений


Издавна чтенье разлюбил,


Однако ж несколько творений


Он из опалы исключил:


Певца Гяура и Жуана,


Да с ним еще два‑три романа,


В которых отразился век,


И современный человек


Изображен довольно верно


С его безнравственной душой,


Себялюбивой и сухой,


Мечтанью преданной безмерно,


С его озлобленным умом,


Кипящим в действии пустом.


XXIII.

Хранили многие страницы


Отметку резкую ногтей;


Глаза внимательной девицы


Устремлены на них живей.


Татьяна видит с трепетаньем,


Какою мыслью, замечаньем


Бывал Онегин поражен,


В чем молча соглашался он.


На их полях она встречает


Черты его карандаша.


Везде Онегина душа


Себя невольно выражает


То кратким словом, то крестом,


То вопросительным крючком.


XXIV.

И начинает понемногу


Моя Татьяна понимать


Теперь яснее – слава богу ‑


Того, по ком она вздыхать


Осуждена судьбою властной:


Чудак печальный и опасный,


Созданье ада иль небес,


Сей ангел, сей надменный бес,


Что ж он? Ужели подражанье,


Ничтожный призрак, иль еще


Москвич в Гарольдовом плаще,


Чужих причуд истолкованье,


Слов модных полный лексикон?..


Уж не пародия ли он?


XXV.

Ужель загадку разрешила?


Ужели слово
найдено?


Часы бегут; она забыла,


Что дома ждут ее давно,


Где собралися два соседа


И где об ней идет беседа.


– Как быть? Татьяна не дитя, ‑


Старушка молвила кряхтя. ‑


Ведь Олинька ее моложе.


Пристроить девушку, ей‑ей,


Пора; а что мне делать с ней?


Всем наотрез одно и то же:


Нейду. И всё грустит она


Да бродит по лесам одна. ‑


XXVI.

«Не влюблена ль она?» – В кого же?


Буянов сватался: отказ.


Ивану Петушкову – тоже.


Гусар Пыхтин гостил у нас;


Уж как он Танею прельщался,


Как мелким бесом рассыпался!


Я думала: пойдет авось;


Куда! и снова дело врозь. ‑


"Что ж, матушка? за чем же стало?


В Москву, на ярманку невест!


Там, слышно, много праздных мест".


– Ох, мой отец! доходу мало. ‑


"Довольно для одной зимы,


Не то уж дам я хоть взаймы".


XXVII.

Старушка очень полюбила


Совет разумный и благой;


Сочлась – и тут же положила


В Москву отправиться зимой.


И Таня слышит новость эту.


На суд взыскательному свету


Представить ясные черты


Провинцияльной простоты,


И запоздалые наряды,


И запоздалый склад речей;


Московских франтов и цирцей


Привлечь насмешливые взгляды!..


О страх! нет, лучше и верней


В глуши лесов остаться ей.


XXVIII.

Вставая с первыми лучами,


Теперь в поля она спешит


И, умиленными очами


Их озирая, говорит:


"Простите, милые долины,


И вы, знакомых гор вершины,


И вы, знакомые леса;


Прости, небесная краса,


Прости, веселая природа;


Меняю милый, тихий свет


На шум блистательных сует...


Прости ж и ты, моя свобода!


Куда, зачем стремлюся я?


Что мне сулит судьба моя?"


XXIX.

Ее прогулки длятся доле.


Теперь то холмик, то ручей


Остановляют поневоле


Татьяну прелестью своей.


Она, как с давними друзьями,


С своими рощами, лугами


Еще беседовать спешит.


Но лето быстрое летит.


Настала осень золотая.


Природа трепетна, бледна,


Как жертва, пышно убрана...


Вот север, тучи нагоняя,


Дохнул, завыл – и вот сама


Идет волшебница зима.


XXX.

Пришла, рассыпалась; клоками


Повисла на суках дубов;


Легла волнистыми коврами


Среди полей, вокруг холмов;


Брега с недвижною рекою


Сравняла пухлой пеленою;


Блеснул мороз. И рады мы


Проказам матушки зимы.


Не радо ей лишь сердце Тани.


Нейдет она зиму встречать,


Морозной пылью подышать


И первым снегом с кровли бани


Умыть лицо, плеча и грудь:


Татьяне страшен зимний путь.


XXXI.

Отъезда день давно просрочен,


Проходит и последний срок.


Осмотрен, вновь обит, упрочен


Забвенью брошенный возок.


Обоз обычный, три кибитки


Везут домашние пожитки,


Кастрюльки, стулья, сундуки,


Варенье в банках, тюфяки,


Перины, клетки с петухами,


Горшки, тазы et cetera,


Ну, много всякого добра.


И вот в избе между слугами


Поднялся шум, прощальный плач:


Ведут на двор осьмнадцать кляч,


XXXII.

В возок боярский их впрягают,


Готовят завтрак повара,


Горой кибитки нагружают,


Бранятся бабы, кучера.


На кляче тощей и косматой


Сидит форейтор бородатый,


Сбежалась челядь у ворот


Прощаться с барами. И вот


Уселись, и возок почтенный,


Скользя, ползет за ворота.


"Простите, мирные места!


Прости, приют уединенный!


Увижу ль вас?.." И слез ручей


У Тани льется из очей.


XXXIII.

Когда благому просвещенью


Отдвинем более границ,


Со временем (по расчисленью


Философических таблиц,


Лет чрез пятьсот) дороги верно


У нас изменятся безмерно:


Шоссе Россию здесь и тут,


Соединив, пересекут.


Мосты чугунные чрез воды


Шагнут широкою дугой,


Раздвинем горы, под водой


Пророем дерзостные своды,


И заведет крещеный мир


На каждой станции трактир.


XXXIV.

Теперь у нас дороги плохи ([42]
),


Мосты забытые гниют,


На станциях клопы да блохи


Заснуть минуты не дают;


Трактиров нет. В избе холодной


Высокопарный, но голодный


Для виду прейскурант висит


И тщетный дразнит аппетит,


Меж тем, как сельские циклопы


Перед медлительным огнем


Российским лечат молотком


Изделье легкое Европы,


Благословляя колеи


И рвы отеческой земли.


XXXV.

За то зимы порой холодной


Езда приятна и легка.


Как стих без мысли в песне модной


Дорога зимняя гладка.


Автомедоны наши бойки,


Неутомимы наши тройки,


И версты, теша праздный взор,


В глазах мелькают как забор ([43]
).


К несчастью, Ларина тащилась,


Боясь прогонов дорогих,


Не на почтовых, на своих,


И наша дева насладилась


Дорожной скукою вполне:


Семь суток ехали оне.


XXXVI.

Но вот уж близко. Перед ними


Уж белокаменной Москвы,


Как жар, крестами золотыми


Горят старинные главы.


Ах, братцы! как я был доволен,


Когда церквей и колоколен


Садов, чертогов полукруг


Открылся предо мною вдруг!


Как часто в горестной разлуке,


В моей блуждающей судьбе,


Москва, я думал о тебе!


Москва... как много в этом звуке


Для сердца русского слилось!


Как много в нем отозвалось!


XXXVII.

Вот, окружен своей дубравой,


Петровский замок. Мрачно он


Недавнею гордится славой.


Напрасно ждал Наполеон,


Последним счастьем упоенный,


Москвы коленопреклоненной


С ключами старого Кремля:


Нет, не пошла Москва моя


К нему с повинной головою.


Не праздник, не приемный дар,


Она готовила пожар


Нетерпеливому герою.


Отселе, в думу погружен,


Глядел на грозный пламень он.


XXXVIII.

Прощай, свидетель падшей славы,


Петровский замок. Ну! не стой,


Пошел! Уже столпы заставы


Белеют; вот уж по Тверской


Возок несется чрез ухабы.


Мелькают мимо бутки, бабы,


Мальчишки, лавки, фонари,


Дворцы, сады, монастыри,


Бухарцы, сани, огороды,


Купцы, лачужки, мужики,


Бульвары, башни, казаки,


Аптеки, магазины моды,


Балконы, львы на воротах


И стаи галок на крестах.


XXXIX. XL.

В сей утомительной прогулке


Проходит час‑другой, и вот


У Харитонья в переулке


Возок пред домом у ворот


Остановился. К старой тетке,


Четвертый год больной в чахотке,


Они приехали теперь.


Им настежь отворяет дверь


В очках, в изорванном кафтане,


С чулком в руке, седой калмык.


Встречает их в гостиной крик


Княжны, простертой на диване.


Старушки с плачем обнялись,


И восклицанья полились.


XLI.

– Княжна, mon ange! – «Pachette!» ‑


Алина! ‑


"Кто б мог подумать? – Как давно!


Надолго ль? – Милая! Кузина!


Садись – как это мудрено!


Ей‑богу, сцена из романа..."


– А это дочь моя, Татьяна. ‑


"Ах, Таня! подойди ко мне ‑


Как будто брежу я во сне...


Кузина, помнишь Грандисона?"


– Как, Грандисон?.. а, Грандисон!


Да, помню, помню. Где же он? ‑


"В Москве, живет у Симеона;


Меня в сочельник навестил;


Недавно сына он женил.


XLII.

А тот... но после всё расскажем,


Не правда ль? Всей ее родне


Мы Таню завтра же покажем.


Жаль, разъезжать нет мочи мне;


Едва, едва таскаю ноги.


Но вы замучены с дороги;


Пойдемте вместе отдохнуть...


Ох, силы нет... устала грудь...


Мне тяжела теперь и радость,


Не только грусть... душа моя,


Уж никуда не годна я...


Под старость жизнь такая гадость..."


И тут, совсем утомлена,


В слезах раскашлялась она.


XLIII.

Больной и ласки и веселье


Татьяну трогают; но ей


Не хорошо на новоселье,


Привыкшей к горнице своей.


Под занавескою шелковой


Не спится ей в постеле новой,


И ранний звон колоколов,


Предтеча утренних трудов,


Ее с постели подымает.


Садится Таня у окна.


Редеет сумрак; но она


Своих полей не различает:


Пред нею незнакомый двор,


Конюшня, кухня и забор.


XLIV.

И вот: по родственным обедам


Развозят Таню каждый день


Представить бабушкам и дедам


Ее рассеянную лень.


Родне, прибывшей издалеча,


Повсюду ласковая встреча,


И восклицанья, и хлеб‑соль.


"Как Таня выросла! Давно ль


Я, кажется, тебя крестила?


А я так на руки брала!


А я так за уши драла!


А я так пряником кормила!"


И хором бабушки твердят:


«Как наши годы‑то летят!»


XLV.

Но в них не видно перемены;


Всё в них на старый образец:


У тетушки княжны Елены


Всё тот же тюлевый чепец;


Всё белится Лукерья Львовна,


Всё то же лжет Любовь Петровна,


Иван Петрович также глуп,


Семен Петрович также скуп,


У Пелагеи Николавны


Всё тот же друг мосьё Финмуш,


И тот же шпиц, и тот же муж;


А он, всё клуба член исправный,


Всё так же смирен, так же глух,


И так же ест и пьет за двух.


XLVI.

Их дочки Таню обнимают.


Младые грации Москвы


Сначала молча озирают


Татьяну с ног до головы;


Ее находят что‑то странной,


Провинциальной и жеманной,


И что‑то бледной и худой,


А впрочем, очень недурной;


Потом, покорствуя природе,


Дружатся с ней, к себе ведут,


Цалуют, нежно руки жмут,


Взбивают кудри ей по моде


И поверяют нараспев


Сердечны тайны, тайны дев,


XLVII.

Чужие и свои победы,


Надежды, шалости, мечты.


Текут невинные беседы


С прикрасой легкой клеветы.


Потом, в отплату лепетанья,


Ее сердечного признанья


Умильно требуют оне.


Но Таня, точно как во сне,


Их речи слышит без участья,


Не понимает ничего,


И тайну сердца своего,


Заветный клад и слез и счастья,


Хранит безмолвно между тем


И им не делится ни с кем.


XLVIII.

Татьяна вслушаться желает


В беседы, в общий разговор;


Но всех в гостиной занимает


Такой бессвязный, пошлый вздор;


Всё в них так бледно равнодушно;


Они клевещут даже скучно;


В бесплодной сухости речей,


Расспросов, сплетен и вестей


Не вспыхнет мысли в целы сутки,


Хоть невзначай, хоть наобум;


Не улыбнется томный ум,


Не дрогнет сердце, хоть для шутки.


И даже глупости смешной


В тебе не встретишь, свет пустой.


XLIX.

Архивны юноши толпою


На Таню чопорно глядят


И про нее между собою


Неблагосклонно говорят.


Один какой‑то шут печальный


Ее находит идеальной,


И, прислонившись у дверей,


Элегию готовит ей.


У скучной тетки Таню встретя,


К ней как‑то Вяземский подсел


И душу ей занять успел.


И, близ него ее заметя,


Об ней, поправя свой парик,


Осведомляется старик.


L.

Но там, где Мельпомены бурной


Протяжный раздается вой,


Где машет мантию мишурной


Она пред хладною толпой,


Где Талия тихонько дремлет


И плескам дружеским не внемлет,


Где Терпсихоре лишь одной


Дивится зритель молодой


(Что было также в прежни леты,


Во время ваше и мое),


Не обратились на нее


Ни дам ревнивые лорнеты,


Ни трубки модных знатоков


Из лож и кресельных рядов.


LI.

Ее привозят и в Собранье.


Там теснота, волненье, жар,


Музыки грохот, свеч блистанье,


Мельканье, вихорь быстрых пар,


Красавиц легкие уборы,


Людьми пестреющие хоры,


Невест обширный полукруг,


Всё чувства поражает вдруг.


Здесь кажут франты записные


Свое нахальство, свой жилет


И невнимательный лорнет.


Сюда гусары отпускные


Спешат явиться, прогреметь,


Блеснуть, пленить и улететь.


LII.

У ночи много звезд прелестных,


Красавиц много на Москве.


Но ярче всех подруг небесных


Луна в воздушной синеве.


Но та, которую не смею


Тревожить лирою моею,


Как величавая луна,


Средь жен и дев блестит одна.


С какою гордостью небесной


Земли касается она!


Как негой грудь ее полна!


Как томен взор ее чудесный!..


Но полно, полно; перестань:


Ты заплатил безумству дань.


LIII.

Шум, хохот, беготня, поклоны,


Галоп, мазурка, вальс... Меж тем,


Между двух теток, у колоны,


Не замечаема никем,


Татьяна смотрит и не видит,


Волненье света ненавидит;


Ей душно здесь... она мечтой


Стремится к жизни полевой,


В деревню, к бедным поселянам,


В уединенный уголок,


Где льется светлый ручеек,


К своим цветам, к своим романам


И в сумрак липовых аллей,


Туда, где он
являлся ей.


LIV.

Так мысль ее далече бродит:


Забыт и свет и шумный бал,


А глаз меж тем с нее не сводит


Какой‑то важный генерал.


Друг другу тетушки мигнули


И локтем Таню враз толкнули,


И каждая шепнула ей:


– Взгляни налево поскорей. ‑


«Налево? где? что там такое?»


– Ну, что бы ни было, гляди...


В той кучке, видишь? впереди,


Там, где еще в мундирах двое...


Вот отошел... вот боком стал...


«Кто? толстый этот генерал?»


LV.

Но здесь с победою поздравим


Татьяну милую мою,


И в сторону свой путь направим,


Чтоб не забыть, о ком пою...


Да, кстати, здесь о том два слова:


Пою приятеля младого


И множество его причуд.


Благослови мой долгий труд,


О ты, эпическая муза!


И верный посох мне вручив,


Не дай блуждать мне вкось и
вкрив
.


Довольно. С плеч долой обуза!


Я классицизму отдал честь:


Хоть поздно, а вступленье есть.


ГЛАВА ВОСЬМАЯ


Fare thee well, and if for ever


Still for ever fare thee well.


Byron.


I.

В те дни, когда в садах Лицея


Я безмятежно расцветал,


Читал охотно Апулея,


А Цицерона не читал,


В те дни, в таинственных долинах,


Весной, при кликах лебединых,


Близ вод, сиявших в тишине,


Являться Муза стала мне.


Моя студенческая келья


Вдруг озарилась: Муза в ней


Открыла пир младых затей,


Воспела детские веселья,


И славу нашей старины,


И сердца трепетные сны.


II.

И свет ее с улыбкой встретил;


Успех нас первый окрылил;


Старик Державин нас заметил


И, в гроб сходя, благословил.


. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


III.

И я, в закон себе вменяя


Страстей единый произвол,


С толпою чувства разделяя,


Я Музу резвую привел


На шум пиров и буйных споров,


Грозы полуночных дозоров;


И к ним в безумные пиры


Она несла свои дары


И как Вакханочка резвилась,


За чашей пела для гостей,


И молодежь минувших дней


За нею буйно волочилась ‑


А я гордился меж друзей


Подругой ветреной моей.


IV.

Но я отстал от их союза


И вдаль бежал... она за мной.


Как часто ласковая Муза


Мне услаждала путь немой


Волшебством тайного рассказа!


Как часто, по скалам Кавказа,


Она Ленорой, при луне,


Со мной скакала на коне!


Как часто по брегам Тавриды


Она меня во мгле ночной


Водила слушать шум морской,


Немолчный шепот Нереиды,


Глубокий, вечный хор валов,


Хвалебный гимн отцу миров.


V.

И, позабыв столицы дальной


И блеск и шумные пиры,


В глуши Молдавии печальной


Она смиренные шатры


Племен бродящих посещала,


И между ими одичала,


И позабыла речь богов


Для скудных, странных языков,


Для песен степи ей любезной...


Вдруг изменилось всё кругом:


И вот она в саду моем


Явилась барышней уездной,


С печальной думою в очах,


С французской книжкою в руках.


VI.

И ныне Музу я впервые


На светский раут ([44]
) привожу;


На прелести ее степные


С ревнивой робостью гляжу.


Сквозь тесный ряд аристократов,


Военных франтов, дипломатов,


И гордых дам она скользит;


Вот села тихо и глядит,


Любуясь шумной теснотою,


Мельканьем платьев и речей,


Явленьем медленным гостей


Перед хозяйкой молодою,


И темной рамою мужчин


Вкруг дам как около картин.


VII.

Ей нравится порядок стройный


Олигархических бесед,


И холод гордости спокойной,


И эта смесь чинов и лет.


Но это кто в толпе избранной


Стоит безмолвный и туманный?


Для всех он кажется чужим.


Мелькают лица перед ним,


Как ряд докучных привидений.


Что, сплин иль страждущая спесь


В его лице? Зачем он здесь?


Кто он таков? Ужель Евгений?


Ужели он?.. Так, точно он.


– Давно ли к нам он занесен?


VIII.

Всё тот же он, иль усмирился?


Иль корчит так же чудака?


Скажите, чем он возвратился?


Что нам представит он пока?


Чем ныне явится? Мельмотом,


Космополитом, патриотом,


Гарольдом, квакером, ханжой,


Иль маской щегольнет иной,


Иль просто будет добрый малой,


Как вы да я, как целый свет?


По крайне мере мой совет:


Отстать от моды обветшалой.


Довольно он морочил свет...


– Знаком он вам? – И да и нет.


IX.

– Зачем же так неблагосклонно


Вы отзываетесь о нем?


За то ль, что мы неугомонно


Хлопочем, судим обо всем,


Что пылких душ неосторожность


Самолюбивую ничтожность


Иль оскорбляет иль смешит,


Что ум, любя простор, теснит,


Что слишком часто разговоры


Принять мы рады за дела,


Что глупость ветрена и зла,


Что важным людям важны вздоры,


И что посредственность одна


Нам по плечу и не странна?


X.

Блажен, кто с молоду был молод,


Блажен, кто во‑время созрел,


Кто постепенно жизни холод


С летами вытерпеть умел;


Кто странным снам не предавался,


Кто черни светской не чуждался,


Кто в двадцать лет был франт иль хват,


А в тридцать выгодно женат;


Кто в пятьдесят освободился


От частных и других долгов,


Кто славы, денег и чинов


Спокойно в очередь добился,


О ком твердили целый век:


N. N. прекрасный человек.


XI.

Но грустно думать, что напрасно


Была нам молодость дана,


Что изменяли ей всечасно,


Что обманула нас она;


Что наши лучшие желанья,


Что наши свежие мечтанья


Истлели быстрой чередой,


Как листья осенью гнилой.


Несносно видеть пред собою


Одних обедов длинный ряд,


Глядеть на жизнь как на обряд,


И вслед за чинною толпой


Идти, не разделяя с ней


Ни общих мнений, ни страстей.


XII.

Предметом став суждений шумных,


Несносно (согласитесь в том)


Между людей благоразумных


Прослыть притворным чудаком,


Или печальным сумасбродом,


Иль даже Демоном моим.


Онегин (вновь займуся им),


Убив на поединке друга,


Дожив без цели, без трудов


До двадцати шести годов,


Томясь в бездействии досуга


Без службы, без жены, без дел,


Ничем заняться не умел.


XIII.

Им овладело беспокойство,


Охота к перемене мест


(Весьма мучительное свойство,


Немногих добровольный крест).


Оставил он свое селенье,


Лесов и нив уединенье,


Где окровавленная тень


Ему являлась каждый день,


И начал странствия без цели,


Доступный чувству одному;


И путешествия ему,


Как всё на свете, надоели;


Он возвратился и попал,


Как Чацкий, с корабля на бал.


XIV.

Но вот толпа заколебалась,


По зале шепот пробежал...


К хозяйке дама приближалась,


За нею важный генерал.


Она была нетороплива,


Не холодна, не говорлива,


Без взора наглого для всех,


Без притязаний на успех,


Без этих маленьких ужимок,


Без подражательных затей...


Всё тихо, просто было в ней,


Она казалась верный снимок


Du
comme
il
faut
... (Шишков, прости:


Не знаю, как перевести.)


XV.

К ней дамы подвигались ближе;


Старушки улыбались ей;


Мужчины кланялися ниже,


Ловили взор ее очей;


Девицы проходили тише


Пред ней по зале: и всех выше


И нос и плечи подымал


Вошедший с нею генерал.


Никто б не мог ее прекрасной


Назвать; но с головы до ног


Никто бы в ней найти не мог


Того, что модой самовластной


В высоком лондонском кругу


Зовется vulgar. (Не могу...


XVI.

Люблю я очень это слово,


Но не могу перевести;


Оно у нас покамест ново,


И вряд ли быть ему в чести.


Оно б годилось в эпиграмме...)


Но обращаюсь к нашей даме.


Беспечной прелестью мила,


Она сидела у стола


С блестящей Ниной Воронскою,


Сей Клеопатрою Невы;


И верно б согласились вы,


Что Нина мраморной красою


Затмить соседку не могла,


Хоть ослепительна была.


XVII.

"Ужели, – думает Евгений, ‑


Ужель она? Но точно... Нет...


Как! из глуши степных селений..."


И неотвязчивый лорнет


Он обращает поминутно


На ту, чей вид напомнил смутно


Ему забытые черты.


"Скажи мне, князь, не знаешь ты,


Кто там в малиновом берете


С послом испанским говорит?"


Князь на Онегина глядит.


– Ага! давно ж ты не был в свете.


Постой, тебя представлю я. ‑


«Да кто ж она?» – Женя моя. ‑


XVIII.

"Так ты женат! не знал я ране!


Давно ли?" – Около двух лет. ‑


«На ком?» – На Лариной. – «Татьяне!»


– Ты ей знаком? – «Я им сосед».


– О, так пойдем же. – Князь подходит


К своей жене и ей подводит


Родню и друга своего.


Княгиня смотрит на него...


И что ей душу не смутило,


Как сильно ни была она


Удивлена, поражена,


Но ей ничто не изменило:


В ней сохранился тот же тон,


Был также тих ее поклон.


XIX.

Ей‑ей! не то, чтоб содрогнулась,


Иль стала вдруг бледна, красна...


У ней и бровь не шевельнулась;


Не сжала даже губ она.


Хоть он глядел нельзя прилежней,


Но и следов Татьяны прежней


Не мог Онегин обрести.


С ней речь хотел он завести


И – и не мог. Она спросила,


Давно ль он здесь, откуда он


И не из их ли уж сторон?


Потом к супругу обратила


Усталый взгляд; скользнула вон...


И недвижим остался он.


XX.

Ужель та самая Татьяна,


Которой он наедине,


В начале нашего романа,


В глухой, далекой стороне,


В благом пылу нравоученья


Читал когда‑то наставленья,


Та, от которой он хранит


Письмо, где сердце говорит,


Где всё наруже, всё на воле,


Та девочка... иль это сон?..


Та девочка, которой он


Пренебрегал в смиренной доле,


Ужели с ним сейчас была


Так равнодушна, так смела?


XXI.

Он оставляет раут тесный,


Домой задумчив едет он;


Мечтой то грустной, то прелестной


Его встревожен поздний сон.


Проснулся он; ему приносят


Письмо: князь N. покорно просит


Его на вечер. "Боже! к ней!..


О, буду, буду!" и скорей


Марает он ответ учтивый.


Что с ним? в каком он странном сне!


Что шевельнулось в глубине


Души холодной и ленивой?


Досада? суетность? иль вновь


Забота юности – любовь?


XXII.

Онегин вновь часы считает,


Вновь не дождется дню конца.


Но десять бьет; он выезжает,


Он полетел, он у крыльца,


Он с трепетом к княгине входит;


Татьяну он одну находит,


И вместе несколько минут


Они сидят. Слова нейдут


Из уст Онегина. Угрюмый,


Неловкий, он едва, едва


Ей отвечает. Голова


Его полна упрямой думой.


Упрямо смотрит он: она


Сидит покойна и вольна.


XXIII.

Приходит муж. Он прерывает


Сей неприятный tête‑à‑tête;


С Онегиным он вспоминает


Проказы, шутки прежних лет.


Они смеются. Входят гости.


Вот крупной солью светской злости


Стал оживляться разговор;


Перед хозяйкой легкий вздор


Мелькал без глупого жеманства,


И прерывал его меж тем


Разумный толк без пошлых тем,


Без вечных истин, без педанства,


И не пугал ничьих ушей


Свободной живостью своей.


XXIV.

Тут был однако цвет столицы,


И знать и моды образцы,


Везде встречаемые лицы,


Необходимые глупцы;


Тут были дамы пожилые


В чепцах и розах, с виду злые;


Тут было несколько девиц,


Не улыбающихся лиц;


Тут был посланник, говоривший


О государственных делах;


Тут был в душистых сединах


Старик, по‑старому шутивший:


Отменно тонко и умно,


Что нынче несколько смешно.


XXV.

Тут был на эпиграммы падкий


На всё сердитый господин:


На чай хозяйский слишком сладкий,


На плоскость дам, на тон мужчин,


На толки про роман туманный,


На вензель, двум сестрицам данный,


На ложь журналов, на войну,


На снег и на свою жену.


. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


XXVI.

Тут был Проласов, заслуживший


Известность низостью души,


Во всех альбомах притупивший,


St.‑Priest, твои карандаши;


В дверях другой диктатор бальный


Стоял картинкою журнальной,


Румян, как вербный херувим,


Затянут, нем и недвижим,


И путешественник залётный,


Перекрахмаленный нахал,


В гостях улыбку возбуждал


Своей осанкою заботной,


И молча обмененный взор


Ему был общий приговор.


XXVII.

Но мой Онегин вечер целый


Татьяной занят был одной,


Не этой девочкой несмелой,


Влюбленной, бедной и простой,


Но равнодушною княгиней,


Но неприступною богиней


Роскошной, царственной Невы.


О люди! все похожи вы


На прародительницу Эву:


Что вам дано, то не влечет;


Вас непрестанно змий зовет


К себе, к таинственному древу:


Запретный плод вам подавай,


А без того вам рай не рай.


XXVIII.

Как изменилася Татьяна!


Как твердо в роль свою вошла!


Как утеснительного сана


Приемы скоро приняла!


Кто б смел искать девчонки нежной


В сей величавой, в сей небрежной


Законодательнице зал?


И он ей сердце волновал!


Об нем она во мраке ночи,


Пока Морфей не прилетит,


Бывало, девственно грустит,


К луне подъемлет томны очи,


Мечтая с ним когда‑нибудь


Свершить смиренный жизни путь!


XXIX.

Любви все возрасты покорны;


Но юным, девственным сердцам


Ее порывы благотворны,


Как бури вешние полям:


В дожде страстей они свежеют,


И обновляются, и зреют ‑


И жизнь могущая дает


И пышный цвет и сладкий плод.


Но в возраст поздний и бесплодный,


На повороте наших лет,


Печален страсти мертвый след:


Так бури осени холодной


В болото обращают луг


И обнажают лес вокруг.


XXX.

Сомненья нет: увы! Евгений


В Татьяну как дитя влюблен;


В тоске любовных помышлений


И день и ночь проводит он.


Ума не внемля строгим пеням,


К ее крыльцу, стеклянным сеням


Он подъезжает каждый день;


За ней он гонится как тень;


Он счастлив, если ей накинет


Боа пушистый на плечо,


Или коснется горячо


Ее руки, или раздвинет


Пред нею пестрый полк ливрей,


Или платок подымет ей.


XXXI.

Она его не замечает,


Как он ни бейся, хоть умри.


Свободно дома принимает,


В гостях с ним молвит слова три,


Порой одним поклоном встретит,


Порою вовсе не заметит:


Кокетства в ней ни капли нет ‑


Его не терпит высший свет.


Бледнеть Онегин начинает:


Ей иль не видно, иль не жаль;


Онегин сохнет, и едва ль


Уж не чахоткою страдает.


Все шлют Онегина к врачам,


Те хором шлют его к водам
.


XXXII.

А он не едет; он заране


Писать ко прадедам готов


О скорой встрече; а Татьяне


И дела нет (их пол таков);


А он упрям, отстать не хочет,


Еще надеется, хлопочет;


Смелей здорового, больной


Княгине слабою рукой


Он пишет страстное посланье.


Хоть толку мало вообще


Он в письмах видел не вотще;


Но, знать, сердечное страданье


Уже пришло ему невмочь.


Вот вам письмо его точь‑в‑точь.


Письмо
Онегина к Татьяне

Предвижу всё: вас оскорбит


Печальной тайны объясненье.


Какое горькое презренье


Ваш гордый взгляд изобразит!


Чего хочу? с какою целью


Открою душу вам свою?


Какому злобному веселью,


Быть может, повод подаю!


Случайно вас когда‑то встретя,


В вас искру нежности заметя,


Я ей поверить не посмел:


Привычке милой не дал ходу;


Свою постылую свободу


Я потерять не захотел.


Еще одно нас разлучило...


Несчастной жертвой Ленской пал...


Ото всего, что сердцу мило,


Тогда я сердце оторвал;


Чужой для всех, ничем не связан,


Я думал: вольность и покой


Замена счастью. Боже мой!


Как я ошибся, как наказан!


Нет, поминутно видеть вас,


Повсюду следовать за вами,


Улыбку уст, движенье глаз


Ловить влюбленными глазами,


Внимать вам долго, понимать


Душой всё ваше совершенство,


Пред вами в муках замирать,


Бледнеть и гаснуть... вот блаженство!


И я лишен того: для вас


Тащусь повсюду наудачу;


Мне дорог день, мне дорог час:


А я в напрасной скуке трачу


Судьбой отсчитанные дни.


И так уж тягостны они.


Я знаю: век уж мой измерен;


Но чтоб продлилась жизнь моя,


Я утром должен быть уверен,


Что с вами днем увижусь я...


Боюсь: в мольбе моей смиренной


Увидит ваш суровый взор


Затеи хитрости презренной ‑


И слышу гневный ваш укор.


Когда б вы знали, как ужасно


Томиться жаждою любви,


Пылать – и разумом всечасно


Смирять волнение в крови;


Желать обнять у вас колени,


И, зарыдав, у ваших ног


Излить мольбы, признанья, пени,


Всё, всё, что выразить бы мог.


А между тем притворным хладом


Вооружать и речь и взор,


Вести спокойный разговор,


Глядеть на вас веселым взглядом!..


Но так и быть: я сам себе


Противиться не в силах боле;


Всё решено: я в вашей воле,


И предаюсь моей судьбе.


XXXIII.

Ответа нет. Он вновь посланье:


Второму, третьему письму


Ответа нет. В одно собранье


Он едет; лишь вошел... ему


Она навстречу. Как сурова!


Его не видят, с ним ни слова;


У! как теперь окружена


Крещенским холодом она!


Как удержать негодованье


Уста упрямые хотят!


Вперил Онегин зоркий взгляд:


Где, где смятенье, состраданье?


Где пятна слез?.. Их нет, их нет!


На сем лице лишь гнева след...


XXXIV.

Да, может быть, боязни тайной,


Чтоб муж иль свет не угадал


Проказы, слабости случайной...


Всего, что мой Онегин знал...


Надежды нет! Он уезжает,


Свое безумство проклинает ‑


И, в нем глубоко погружен,


От света вновь отрекся он.


И в молчаливом кабинете


Ему припомнилась пора,


Когда жестокая хандра


За ним гналася в шумном свете,


Поймала, за ворот взяла


И в темный угол заперла.


XXXV.

Стал вновь читать он без разбора.


Прочел он Гиббона, Руссо,


Манзони, Гердера, Шамфора,


Madame de Staёl, Биша, Тиссо,


Прочел скептического Беля,


Прочел творенья Фонтенеля,


Прочел из наших кой‑кого,


Не отвергая ничего:


И альманахи, и журналы,


Где поученья нам твердят,


Где нынче так меня бранят,


А где такие мадригалы


Себе встречал я иногда:


E
sempre
bene
, господа.


XXXVI.

И что ж? Глаза его читали,


Но мысли были далеко;


Мечты, желания, печали


Теснились в душу глубоко.


Он меж печатными строками


Читал духовными глазами


Другие строки. В них‑то он


Был совершенно углублен.


То были тайные преданья


Сердечной, темной старины,


Ни с чем не связанные сны,


Угрозы, толки, предсказанья,


Иль длинной сказки вздор живой,


Иль письмы девы молодой.


XXXVII.

И постепенно в усыпленье


И чувств и дум впадает он,


А перед ним Воображенье


Свой пестрый мечет фараон.


То видит он: на талом снеге,


Как‑будто спящий на ночлеге,


Недвижим юноша лежит,


И слышит голос: что ж? убит.


То видит он врагов забвенных,


Клеветников, и трусов злых,


И рой изменниц молодых,


И круг товарищей презренных,


То сельский дом – и у окна


Сидит она
... и всё она!


XXXVIII.

Он так привык теряться в этом,


Что чуть с ума не своротил,


Или не сделался поэтом.


Признаться: то‑то б одолжил!


А точно: силой магнетизма


Стихов российских механизма


Едва в то время не постиг


Мой бестолковый ученик.


Как походил он на поэта,


Когда в углу сидел один,


И перед ним пылал камин,


И он мурлыкал: Benedetta


Иль Idol
mio
и ронял


В огонь то туфлю, то журнал.


XXXIX.

Дни мчались; в воздухе нагретом


Уж разрешалася зима;


И он не сделался поэтом,


Не умер, не сошел с ума.


Весна живит его: впервые


Свои покои запертые,


Где зимовал он как сурок,


Двойные окны, камелек


Он ясным утром оставляет,


Несется вдоль Невы в санях.


На синих, иссеченных льдах


Играет солнце; грязно тает


На улицах разрытый снег.


Куда по нем свой быстрый бег


XL.

Стремит Онегин? Вы заране


Уж угадали; точно так:


Примчался к ней, к своей Татьяне


Мой неисправленный чудак.


Идет, на мертвеца похожий.


Нет ни одной души в прихожей.


Он в залу; дальше: никого.


Дверь отворил он. Что ж его


С такою силой поражает?


Княгиня перед ним, одна,


Сидит, не убрана, бледна,


Письмо какое‑то читает


И тихо слезы льет рекой,


Опершись на руку щекой.


XLI.

О, кто б немых ее страданий


В сей быстрый миг не прочитал!


Кто прежней Тани, бедной Тани


Теперь в княгине б не узнал!


В тоске безумных сожалений


К ее ногам упал Евгений;


Она вздрогнула и молчит,


И на Онегина глядит


Без удивления, без гнева...


Его больной, угасший взор,


Молящий вид, немой укор,


Ей внятно всё. Простая дева,


С мечтами, сердцем прежних дней,


Теперь опять воскресла в ней.


XLII.

Она его не подымает


И, не сводя с него очей,


От жадных уст не отымает


Бесчувственной руки своей...


О чем теперь ее мечтанье?


Проходит долгое молчанье,


И тихо наконец она:


"Довольно, встаньте. Я должна


Вам объясниться откровенно.


Онегин, помните ль тот час,


Когда в саду, в аллее нас


Судьба свела, и так смиренно


Урок ваш выслушала я?


Сегодня очередь моя.


XLIII.

"Онегин, я тогда моложе,


Я лучше, кажется, была,


И я любила вас; и что же?


Что в сердце вашем я нашла?


Какой ответ? одну суровость.


Не правда ль? Вам была не новость


Смиренной девочки любовь?


И нынче – боже – стынет кровь,


Как только вспомню взгляд холодный


И эту проповедь... Но вас


Я не виню: в тот страшный час


Вы поступили благородно.


Вы были правы предо мной:


Я благодарна всей душой...


XLIV.

"Тогда – не правда ли? – в пустыне,


Вдали от суетной молвы,


Я вам не нравилась... Что ж ныне


Меня преследуете вы?


Зачем у вас я на примете?


Не потому ль, что в высшем свете


Теперь являться я должна;


Что я богата и знатна,


Что муж в сраженьях изувечен,


Что нас за то ласкает двор?


Не потому ль, что мой позор


Теперь бы всеми был замечен


И мог бы в обществе принесть


Вам соблазнительную честь?


XLV.

"Я плачу... если вашей Тани


Вы не забыли до сих пор,


То знайте: колкость вашей брани,


Холодный, строгий разговор,


Когда б в моей лишь было власти,


Я предпочла б обидной страсти


И этим письмам и слезам.


К моим младенческим мечтам


Тогда имели вы хоть жалость,


Хоть уважение к летам...


А нынче! – что к моим ногам


Вас привело? какая малость!


Как с вашим сердцем и умом


Быть чувства мелкого рабом?


XLVI.

"А мне, Онегин, пышность эта,


Постылой жизни мишура,


Мои успехи в вихре света,


Мой модный дом и вечера,


Что в них? Сейчас отдать я рада


Всю эту ветошь маскарада,


Весь этот блеск, и шум, и чад


За полку книг, за дикий сад,


За наше бедное жилище,


За те места, где в первый раз,


Онегин, встретила я вас,


Да за смиренное кладбище,


Где нынче крест и тень ветвей


Над бедной нянею моей...


XLVII.

"А счастье было так возможно,


Так близко!.. Но судьба моя


Уж решена. Неосторожно,


Быть может, поступила я:


Меня с слезами заклинаний


Молила мать; для бедной Тани


Все были жребии равны...


Я вышла замуж. Вы должны,


Я вас прошу, меня оставить;


Я знаю: в вашем сердце есть


И гордость, и прямая честь.


Я вас люблю (к чему лукавить?),


Но я другому отдана;


Я буду век ему верна".


XLVIII.

Она ушла. Стоит Евгений,


Как будто громом поражен.


В какую бурю ощущений


Теперь он сердцем погружен!


Но шпор незапный звон раздался,


И муж Татьянин показался,


И здесь героя моего,


В минуту, злую для него,


Читатель, мы теперь оставим,


Надолго... навсегда... За ним


Довольно мы путем одним


Бродили по свету. Поздравим


Друг друга с берегом. Ура!


Давно б (не правда ли?) пора!


XLIX.

Кто б ни был ты, о мой читатель,


Друг, недруг, я хочу с тобой


Расстаться нынче как приятель.


Прости. Чего бы ты за мной


Здесь ни искал в строфах небрежных,


Воспоминаний ли мятежных,


Отдохновенья от трудов,


Живых картин, иль острых слов,


Иль грамматических ошибок,


Дай бог, чтоб в этой книжке ты


Для развлеченья, для мечты,


Для сердца, для журнальных сшибок


Хотя крупицу смог найти.


За сим расстанемся, прости!


L.

Прости ж и ты, мой спутник странный,


И ты, мой верный Идеал,


И ты, живой и постоянный,


Хоть малый труд. Я с вами знал


Всё, что завидно для поэта:


Забвенье жизни в бурях света,


Беседу сладкую друзей.


Промчалось много, много дней


С тех пор, как юная Татьяна


И с ней Онегин в смутном сне


Явилися впервые мне ‑


И даль свободного романа


Я сквозь магический кристалл


Еще неясно различал.


LI.

Но те, которым в дружной встрече


Я строфы первые читал...


Иных уж нет, а те далече,


Как Сади некогда сказал.


Без них Онегин дорисован.


А та, с которой образован


Татьяны милый Идеал...


О много, много Рок отъял!


Блажен, кто праздник Жизни рано


Оставил, не допив до дна


Бокала полного вина,


Кто не дочел Ее романа


И вдруг умел расстаться с ним,


Как я с Онегиным моим.


Конец.


ОТРЫВКИ ИЗ ПУТЕШЕСТВИЯ ОНЕГИНА


Последняя глава «Евгения Онегина» издана была особо, со следующим предисловием:


"Пропущенные строфы подавали неоднократно повод к порицанию и насмешкам (впрочем, весьма справедливым и остроумным). Автор чистосердечно признается, что он выпустил из своего романа целую главу, в коей было описано путешествие Онегина по России. От него зависело означить сию выпущенную главу точками или цыфром; но во избежание соблазна решился он лучше выставить, вместо девятого нумера, осьмой над последнею главою Евгения Онегина, и пожертвовать одною из окончательных строф:


Пора: перо покоя просит;


Я девять песен написал;


На берег радостный выносит


Мою ладью девятый вал ‑


Хвала вам, девяти Каменам, и проч."


П. А. Катенин (коему прекрасный поэтический талант не мешает быть и тонким критиком) заметил нам, что сие исключение, может быть, и выгодное для читателей, вредит, однако ж, плану целого сочинения; ибо чрез то переход от Татьяны, уездной барышни, к Татьяне, знатной даме, становится слишком неожиданным и необъясненным. – Замечание, обличающее опытного художника. Автор сам чувствовал справедливость оного, но решился выпустить эту главу по причинам, важным для него, а не для публики. Некоторые отрывки были напечатаны; мы здесь их помещаем, присовокупив к ним еще несколько строф.


Е.Онегин из Москвы едет в Нижний Новгород:


. . . . . . . . . . перед ним


Макарьев суетно хлопочет,


Кипит обилием своим.


Сюда жемчуг привез индеец,


Поддельны вина европеец,


Табун бракованных коней


Пригнал заводчик из степей,


Игрок привез свои колоды


И горсть услужливых костей,


Помещик – спелых дочерей,


А дочки – прошлогодни моды.


Всяк суетится, лжет за двух,


И всюду меркантильный дух.


*

Тоска!..


Онегин едет в Астрахань и оттуда на Кавказ.


Он видит, Терек своенравный


Крутые роет берега;


Пред ним парит орел державный,


Стоит олень, склонив рога;


Верблюд лежит в тени утеса,


В лугах несется конь черкеса,


И вкруг кочующих шатров


Пасутся овцы калмыков,


Вдали – кавказские громады:


К ним путь открыт. Пробилась брань


За их естественную грань,


Чрез их опасные преграды;


Брега Арагвы и Куры


Узрели русские шатры.


*

Уже пустыни сторож вечный,


Стесненный холмами вокруг,


Стоит Бешту остроконечный


И зеленеющий Машук,


Машук, податель струй целебных;


Вокруг ручьев его волшебных


Больных теснится бледный рой;


Кто жертва чести боевой,


Кто Почечуя, кто Киприды;


Страдалец мыслит жизни нить


В волных чудесных укрепить,


Кокетка злых годов обиды


На дне оставить, а старик


Помолодеть – хотя на миг.


*

Питая горьки размышленья,


Среди печальной их семьи,


Онеги взором сожаленья


Глядит на дымные струи


И мыслит, грустью отуманен:


Зачем я пулей в грудь не ранен?


Зачем не хилый я старик,


Как этот бедный откупщик?


Зачем, как тульский заседатель,


Я не лежу в параличе?


Зачем не чувствую в плече


Хоть ревматизма? – ах, создатель!


Я молод, жизнь во мне крепка;


Чего мне ждать? тоска, тоска!..


Онегин посещает потом Тавриду:


Воображенью край священный:


С Атридом спорил там Пилад,


Там закололся Митридат,


Там пел Мицкевич вдохновенный


И, посреди прибрежных скал,


Свою Литву воспоминал.


*

Прекрасны вы, брега Тавриды,


Когда вас видишь с корабля


При свете утренней Киприды,


Как вас впервой увидел я;


Вы мне предстали в блеске брачном:


На небе синем и прозрачном


Сияли груды ваших гор,


Долин, деревьев, сёл узор


Разостлан был передо мною.


А там, меж хижинок татар...


Какой во мне проснулся жар!


Какой волшебною тоскою


Стеснялась пламенный грудь!


Но, Муза! прошлое забудь.


*

Какие б чувства не таились


Тогда во мне – теперь их нет:


Они прошли иль изменились...


Мир вам, тревоги прошлых лет!


В ту пору мне казались нужны


Пустыни, волн края жемчужны,


И моря шум, и груды скал,


И гордой девы идеал,


И безыменные страданья...


Другие дни, другие сны;


Смирились вы, моей весны


Высокопарные мечтанья,


И в поэтический бокал


Воды я много подмешал.


*

Иные мне нужны картины:


Люблю песчаный косогор,


Перед избушкой две рябины,


Калитку, сломанный забор,


На небе серенькие тучи,


Перед гумном соломы кучи ‑


Да пруд под сенью ив густых,


Раздолье уток молодых;


Теперь мила мне балалайка


Да пьяный топот трепака


Перед порогом кабака.


Мой идеал теперь – хозяйка.


Мои желания – покой,


Да щей горшок, да сам большой
.


*

Порой дождливою намедни


Я, завернув на скотный двор...


Тьфу! прозаические бредни,


Фламандской школы пестрый сор!


Таков ли был я, расцветая?


Скажи, Фонтан Бахчисарая!


Такие ль мысли мне на ум


Навел твой бесконечный шум,


Когда безмолвно пред тобою


Зарему я воображал...


Средь пышных, опустелых зал,


Спустя три года, вслед за мною,


Скитаясь в той же стороне,


Онегин вспомнил обо мне.


*

Я жил тогда в Одессе пыльной...


Там долго ясны небеса,


Там хлопотливо торг обильной


Свои подъемлет паруса;


Там всё Европой дышит, веет,


Всё блещет Югом и пестреет


Разнообразностью живой.


Язык Италии златой


Звучит по улице веселой,


Где ходит гордый славянин,


Француз, испанец, армянин,


И грек, и молдаван тяжелый,


И сын египетской земли,


Корсар в отставке, Морали.


*

Одессу звучными стихами


Наш друг Туманский описал,


Но он пристрастными глазами


В то время на нее взирал.


Приехав, он прямым поэтом


Пошел бродить с своим лорнетом


Один над морем – и потом


Очаровательным пером


Сады одесские прославил.


Всё хорошо, но дело в том,


Что степь нагая там кругом;


Кой‑где недавный труд заставил


Младые ветви в знойный день


Давать насильственную тень.


*

А где, бишь, мой рассказ несвязный?


В Одессе пыльной, я сказал.


Я б мог сказать: в Одессе грязной ‑


И тут бы, право, не солгал.


В году недель пять‑шесть Одесса,


По воле бурного Зевеса,


Потоплена, запружена,


В густой грязи погружена.


Все домы на аршин загрязнут,


Лишь на ходулях пешеход


По улице дерзает вброд;


Кареты, люди тонут, вязнут,


И в дрожках вол, рога склоняя,


Сменяет хилого коня.


*

Но уж дробит каменья молот,


И скоро звонкой мостовой


Покроется спасенный город,


Как будто кованой броней.


Однако в сей Одессе влажной


Еще есть недостаток важный;


Чего б вы думали? – воды.


Потребны тяжкие труды...


Что ж? это небольшое горе,


Особенно, когда вино


Без пошлины привезено.


Но солнце южное, но море...


Чего ж вам более, друзья?


Благословенные края!


*

Бывало, пушка зоревая


Лишь только грянет с корабля,


С крутого берега сбегая,


Уж к морю отправляюсь я.


Потом за трубкой раскаленной,


Волной соленой оживленный,


Как мусульман в своем раю,


С восточной гущей кофе пью.


Иду гулять. Уж благосклонный


Открыт Casino; чашек звон


Там раздается; на балкон


Маркёр выходит полусонный


С метлой в руках, и у крыльца


Уже сошлися два купца.


*

Глядишь – и площадь запестрела,


Всё оживилось; здесь и там


Бегут за делом и без дела,


Однако больше по делам.


Дитя расчета и отваги,


Идет купец взглянуть на флаги,


Проведать, шлют ли небеса


Ему знакомы паруса.


Какие новые товары


Вступили нынче в карантин?


Пришли ли бочки жданных вин?


И что чума? и где пожары?


И нет ли голода, войны


Или подобной новизны?


*

Но мы, ребята без печали,


Среди заботливых купцов


Мы только устриц ожидали


От цареградских берегов.


Что устрицы? пришли! О радость!


Летит обжорливая младость


Глотать из раковин морских


Затворниц жирных и живых,


Слегка обрызнутых лимоном.


Шум, споры – легкое вино


Из погребов принесено


На стол услужливым Отоном <Известный ресторатор в Одессе.>;


*

Часы летят, а грозный счет


Меж тем невидимо растет.


Но уж темнеет вечер синий,


Пора нам в Оперу скорей:


Там упоительный Россини,


Европы баловень – Орфей.


Не внемля критике суровой,


Он вечно тот же, вечно новый,


Он звуки льет – они кипят,


Они текут, они горят,


Как поцелуи молодые,


Все в неге, в пламени любви,


Как зашипевшего Аи


Струя и брызги золотые...


Но, господа, позволено ль


С вином равнять do‑re‑mi‑sol?


*

А только ль там очарований?


А разыскательный лорнет?


А закулисные свиданья?


А prima dona? а балет?


А ложа, где, красой блистая,


Негоциантка молодая,


Самолюбива и томна,


Толпой рабов окружена?


Она и внемлет и не внемлет


И каватине, и мольбам,


И шутке с лестью пополам...


А муж – в углу за нею дремлет,


Впросонках фора закричит,


Зевнет – и снова захрапит.


*

Финал гремит; пустеет зала;


Шумя, торопится разъезд;


Толпа на площадь побежала


При блеске фонарей и звезд,


Сыны Авзонии счастливой


Слегка поют мотив игривый,


Его невольно затвердив,


А мы ревем речитатив.


Но поздно. Тихо спит Одесса;


И бездыханна и тепла


Немая ночь. Луна взошла,


Прозрачно‑легкая завеса


Объемлет небо. Всё молчит;


Лишь море Черное шумит.


*

Итак, я жил тогда в Одессе...


ДЕСЯТАЯ ГЛАВА


Расшифровка:


Вл слабый и лукавый


Плешивый щеголь враг труда


Нечаянно пригретый славой


Над нами цвал тогда


Его мы очень смирным знали


Когда ненаши повара


Орла двуглавого щипали


У Б шатра


Гроза 12 года


Настала – кто тут нам помог?


Остервение народа


Б, зима иль р б


Но бог помог – стал ропот ниже


И скоро силою вещей


Мы очутилися в П


А р ц главой ц


И чем жирнее чем тяжеле


О р глупый наш н


Скажи зачем ты в самом деле


Авось, о Шиболет народный


Тебе б я оду посвятил


Но стихоплет великородный


Меня уже предупредил


. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


Моря достались Албиону


Авось аренды забывая


Ханжа запрется в монастырь


Авось по манью


Семействам возвратит


. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


Авось дороги нам исправят


Сей муж судьбы, сей странник бранный


Пред кем унизились ц


Сей всадник Папою венчанный


Исчезнувший как тень зари


. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


Измучен казнию покоя


Тряслися грозно Пиренеи ‑


Волкан Неаполя пылал


Безрукий князь друзьям Мореи


Из К уж мигал


. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


Кинжал Л тень Б


Я всех уйму с моим народом


Наш ц в конгрессе говорил


А про тебя и в ус не дует


Ты А холоп


. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


Потешный полк Петра Титана


Дружина старых усачей


Предавших некогда


Свирепой шайке палачей


Р присм снова


И пуще ц пошел кутить


Но искра пламени иного


Уже издавна может быть


У них свои бывали сходки


Они за чашею вина


Они за рюмкой русской водки


Витийством резким знамениты


Сбирались члены сей семьи


У беспокойного Никиты


Друг Марса Вакха и Венеры


Тут Л дерзко предлагал


Свои решительные меры


Так было над Невою льдистой


Но там где ранее весна


Блестит над К тенистой


Черновики строф:

Друг Марса, Вакха и Венеры


Тут Лун дерзко предлагал


Свои решительные меры


И вдохновенно бормотал


Читал сво Ноэли Пу


Мела Як


Казалось молча обнажал


Цареубийственный кинжал


Одну Росси в мире виде


Преследуя свой идеал


Хромой Т им внимал


И слово: рабс ненавидя


Предвидел в сей толпе дворян


Освободителей крест


Так было над Невою льдистой


Не там, где ранее весна


Блестит над Каменкой тенистой


И над холмами Тульчина,


Где Витгенштейновы дружины


Днепром подмытые равнины


И степи Буга облегли


Дела [иные уж] пошли


Там П – для тир


И рать . . . . . набирал


Холоднокровный генерал


И Муравь его скло


Исполнен дерзости и сил


Минуты [вспышки] торопил


Сначала эти заговоры


Между Лафитом и Клико


Лишь были дружеские споры


И не входила глубоко


В сердца мятежная наука


[Всё это было только] скука


Безделье молодых умов


Забавы взрослых шалунов


Казалось


Узлы к узлам


[И постепенно сетью тайной]


[Россия]


Наш Ца<рь> дремал


[1]
Писано в Бесарабии.


[2]
Dandy, франт.


[3]
Шляпа а la Bolivar.


[4]
Известный ресторатор.


[5]
Черта охлажденного чувства, достойная Чальд‑Гарольда. Балеты г. Дидло исполнены дивости воображения и прелести необыкновенной. Один из наших романтических пистателей находил в них гораздо больше поэзии, нежели во всей французской литературе.


[6]
Tout le monde sut qu'il mettait du blanc; et moi, qui n'en croyais rien, je commençais de le croir, non seulement par l'embellissement de son teint et pour avoir trouvé des tasses de blanc sur sa toilette, mais sur ce qu'entrant un matin dans sa chambre, je le trouvai brossant ses ongles avec une petite vergette faite exprиs, ouvrage qu'il continua fièrement devant moi. Je jugeai qu'un homme qui passe deux heures tous les matins а brosser ses onlges, peut bien passer quelques instants а remplir de blanc les creux de sa peau.


(Confessions de J.J.Rousseau)


Грим определил свой век: ныне во всей просвещенной Европе чистят ногти особенной щеточкой.


[7]
Вся сия ироническая строфа не что иное, как тонкая похвала прекрасным нашим соотечественницам. Так Буало, под видом укоризны, хвалит Лудовика XIV. Наши дамы соединяют просвещение с любезностию и строгую чистоту нравов с этою восточною прелестию, столь пленившей г‑жу Сталь (См. Dix ans d'exil).


[8]
Читатели помнят прелестное описание петербургской ночи в идиллии Гнедича:


"Вот ночь: но не меркнут златистые полосы облак.


Без звезд и без месяца вся озаряется дальность.


На взморье далеком сребристые видны ветрила


Чуть видных судов, как по синему небу плывущих.


Сияньем бессумрачным небо ночное сияет,


И пурпур заката сливается с златом востока:


Как будто денница за вечером следом выводит


Румяное утро. – Была то година златая,


Как летние дни похищают владычество ночи;


Как взор иноземца на северном небе пленяет


Сиянье волшебное тени и сладкого света,


Каким никогда не украшено небо полудня;


Та ясность, подобная прелестям северной девы,


Которой глаза голубые и алые щеки


Едва отеняются русыми локон волнами.


Тогда над Невой и над пышным Петрополем видят


Без сумрака вечер и быстрые ночи без тени;


Тогда Филомела полночные песни лишь кончит


И песни заводит, приветствуя день восходящий.


Но поздно; повеяла свежесть на невские тундры;


Роса опустилась; . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


Вот полночь: шумевшая вечером тысячью весел,


Нева не колыхнет; разъехались гости градские;


Ни гласа на бреге, ни зыби на влаге, все тихо;


Лишь изредка гул от мостов пробежит над водою,


Лишь крик протяженный из дальней промчится деревни,


Где в ночь окликается ратная стража со стражей.


Всё спит . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


[9]
Въявь богиню благосклонну


Зрит восторженный пиит,


Что проводит ночь бессонну,


Опершися на гранит.


(Муравьев. Богине Невы)


[10]
Писано в Одессе.


[11]
См. первое издание Евгения Онегина.


[12]
Из первой части Днепровской русалки.


[13]
Сладкозвучнейшие греческие имена, каковы, например: Агафон, Филат, Федора, Фекла и проч., употребляются у нас только между простолюдинами.


[14]
Грандисон и Ловлас, герои двух славных романов.


[15]
Si j'avais la folie de croire encore au bonheur, je le chercherais dans l'habitude (Шатобриан).


[16]
«Бедный Йорик» – восклицание Гамлета над черепом шута. (См. Шекспира и Стерна.)


[17]
В прежнем издании, вместо домой летят
, было ошибкою напечатано зимой летят
(что не имело никакого смысла). Критики, того не разобрав, находили анахронизм в следующих строфах. Смеем уверить, что в нашем романе время расчислено по календарю.


[18]
Юлия Вольмар, Новая Элоиза. Малек‑Адель, герой посредственного романа M‑me Cottin. Густав де Линар, герой прелестной повести баронессы Крюднер.


[19]
Вампир, повесть, неправильно приписанная лорду Байрону. Мельмот, гениальное произведение Матюрина. Jean Sbogar, известный роман Карла Нодье.


[20]
Lasciate ogni speranza voi ch'entrate. Скромный автор наш перевел только первую половину славного стиха.


[21]
Журнал, некогда издаваемый покойным А. Измайловым довольно неисправно. Издатель однажды печатно извинялся перед публикою тем, что он на праздниках гулял
.


[22]
Е. А. Баратынский.


[23]
В журналах удивлялись, как можно было назвать девою простую крестьянку, между тем как благородные барышни, немного ниже, названы девчонками.


[24]
«Это значит», замечает один из наших критиков, «что мальчишки катаются на коньках». Справедливо.


[25]
В лета красные мои


Поэтический Аи


Нравился мне пеной шумной,


Сим подобием любви


Или юности безумной, и проч.


[26]
Август Лафонтен, автор множества семейственных романов.


[27]
Смотри «Первый снег», стихотворение князя Вяземского.


[28]
См. описания финляндской зимы в «Эде» Баратынского.


[29]
Зовет кот кошурку


В печурку спать


Предвещание свадьбы; первая песня предвещает смерть.


[30]
Таким образом узнают имя будущего жениха.


[31]
В журналах осуждали слова хлоп, молвь и топ как неудачное нововведение. Слова сии коренные русские. «Вышел Бова из шатра прохладиться и услышал в чистом поле людскую молвь и конский топ»(Сказка о Бове Королевиче). Хлоп употребляется в просторечии вместо хлопание, как шип вместо шипения:


Он шип пустил по‑змеиному.


(Древние русские стихотворения)


Не должно мешать свободе нашего богатого и прекрасного языка.


[32]
Один из наших критиков, кажется, находит в этих стихах непонятную для нас неблагопристойность.


[33]
Гадательные книги издаются у нас под фирмою Мартына Задеки, почтенного человека, не писавшего никогда гадательных книг, как замечает Б. М. Федоров.


[34]
Пародия известных стихов Ломоносова:


Заря багряною рукою


От утренних спокойных вод


Выводит солнце за собою,


– и проч.


[35]
Буянов, мой сосед, . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


Пришел ко мне вчера с небритыми усами,


Растрепанный, в пуху, в картузе с козырьком..


(Опасный сосед
)


[36]
Наши критики, верные почитатели прекрасного пола, сильно осуждали неприличие сего стиха.


[37]
Парижский ресторатор.


[38]
Стих Грибоедова.


[39]
Славный ружейный мастер.


[40]
В первом издании шестая глава оканчивалась следующим образом:


А ты, младое вдохновенье,


Волнуй мое воображенье,


Дремоту сердца оживляй,


В мой угол чаще прилетай,


Не дай остыть душе поэта,


Ожесточиться, очерстветь


И наконец окаменеть


В мертвящем упоеньи света,


Среди бездушных гордецов,


Среди блистательных глупцов,.


Среди лукавых, малодушных,


Шальных, балованных детей,


Злодеев и смешных и скучных,


Тупых, привязчивых судей,


Среди кокеток богомольных,


Среди холопьев добровольных,


Среди вседневных, модных сцен,


Учтивых, ласковых измен,


Среди холодных приговоров


Жестокосердой суеты,


Среди досадной пустоты


Расчетов, дум и разговоров,


В сем омуте, где с вами я


Купаюсь, милые друзья.


[41]
Левшин, автор многих сочинений по части хозяйственной.


[42]
Дороги наши – сад для глаз:


Деревья, с дерном вал, канавы;


Работы много, много славы,


Да жаль, проезда нет подчас.


С деревьев, на часах стоящих,


Проезжим мало барыша;


Дорога, скажешь, хороша ‑


И вспомнишь стих: для проходящих!


Свободна русская езда


В двух только случаях: когда


Наш Мак‑Адам или Мак‑Ева


Зима свершит, треща от гнева,


Опустошительный набег,


Путь окует чугуном льдистым,


И запорошит ранний снег


Следы ее песком пушистым.


Или когда поля проймет


Такая знойная засуха,


Что через лужу может вброд


Пройти, глаза зажмуря, муха.


(«Станция». Князь Вяземский.)


[43]
Сравнение, заимствованное у К**, столь известного игривостью воображения. К... рассказывал, что, будучи однажды послан курьером от князя Потемкина к императрице, он ехал так скоро, что шпага его, высунувшись концом из тележки, стучала по верстам, как по частоколу.


[44]
Rout, вечернее собрание без танцев, собственно значит толпа.
Сохранить в соц. сетях:
Обсуждение:
comments powered by Disqus

Название реферата: Евгений Онегин. Пушкин А.С.

Слов:27018
Символов:244549
Размер:477.63 Кб.