Чевенгур 2

Чевенгур

Автор: Платонов А.П.

Есть ветхие опушки у старых провинциальных городов. Туда

люди приходят жить прямо из природы. Появляется человек -- с

тем зорким и до грусти изможденным лицом, который все может

починить и оборудовать, но сам прожил жизнь необорудованно.

Любое изделие, от сковородки до будильника, не миновало на

своем веку рук этого человека. Не отказывался он также

подкидывать подметки, лить волчью дробь и штамповать поддельные

медали для продажи на сельских старинных ярмарках. Себе же он

никогда ничего не сделал -- ни семьи, ни жилища. Летом жил он

просто в природе, помещая инструмент в мешке, а мешком

пользовался как подушкой -- более для сохранности инструмента,

чем для мягкости. От раннего солнца он спасался тем, что клал

себе с вечера на глаза лопух. Зимой же он существовал на

остатки летнего заработка, уплачивая церковному сторожу за

квартиру тем, что звонил ночью часы. Его ничто особо не

интересовало -- ни люди, ни природа, -- кроме всяких изделий.

Поэтому к людям и полям он относился с равнодушной нежностью,

не посягая на их интересы. В зимние вечера он иногда делал

ненужные вещи: башни из проволок, корабли из кусков кровельного

железа, клеил бумажные дирижабли и прочее -- исключительно для

собственного удовольствия. Часто он даже задерживал чей-нибудь

случайный заказ -- например, давали ему на кадку новые обручи

подогнать, а он занимался устройством деревянных часов, думая,

что они должны ходить без завода -- от вращения Земли.

Церковному сторожу не нравились такие бесплатные занятия.

-- На старости лет ты побираться будешь, Захар Палыч! Кадка

вон который день стоит, а ты о землю деревяшкой касаешься

неведомо для чего.

Захар Павлович молчал: человеческое слово для него что

лесной шум для жителя леса -- его не слышишь. Сторож курил и

спокойно глядел дальше -- в бога он от частых богослужений не

верил, но знал наверное, что ничего у Захара Павловича не

выйдет: люди давно на свете живут и уже все выдумали. А Захар

Павлович считал наоборот: люди выдумали далеко не все, раз

природное вещество живет нетронутое руками.

Через четыре года в пятый село наполовину уходило в шахты и

города, а наполовину в леса -- бывал неурожай. Издавна

известно, что на лесных полянах даже в сухие годы хорошо

вызревают травы, овощ и хлеб. Оставшаяся на месте половина

деревни бросалась на эти поляны, чтобы уберечь свою зелень от

моментального расхищения потоками жадных странников. Но на этот

раз засуха повторилась и в следующем году. Деревня заперла свои

хаты и вышла двумя отрядами на большак -- один отряд пошел

побираться к Киеву, другой -- на Луганск на заработки;

некоторые же повернули в лес и в заросшие балки, стали есть

сырую траву, глину и кору и одичали. Ушли почти одни взрослые

-- дети сами заранее умерли либо разбежались нищенствовать.

Грудных же постепенно затомили сами матери-кормилицы, не давая

досыта сосать.

Была одна старуха -- Игнатьевна, которая лечила от голода

малолетних: она им давала грибной настойки пополам со сладкой

травой, и дети мирно затихали с сухой пеной на губах. Мать

целовала ребенка в состарившийся морщинистый лобик и шептала:

-- Отмучился, родимый. Слава тебе, господи!

Игнатьевна стояла тут же:

-- Преставился, тихий: лучше живого лежит, сейчас в раю

ветры серебряные слушает...

Мать любовалась своим ребенком, веря в облегчение его

грустной доли.

-- Возьми себе мою старую юбку, Игнатьевна, -- нечего

больше дать. Спасибо тебе.

Игнатьевна простирала юбку на свет и говорила:

-- Да ты поплачь, Митревна, немножко: так тебе полагается.

А юбка твоя ношеная-переношеная, прибавь хоть платочек ай

утюжок подари...

Захар Павлович остался в деревне один -- ему понравилось

безлюдье. Но жил он больше в лесу, в землянке с одним бобылем,

питаясь наваром трав, пользу которых заранее изучил бобыль.

Все время Захар Павлович работал, чтобы забывать голод, и

приучился из дерева делать все то же, что раньше делал из

металла. Бобыль же всю жизнь ничего не делал -- теперь тем

более; до пятидесяти лет он только смотрел кругом -- как и что

-- и ожидал, что выйдет, в конце концов, из общего

беспокойства, чтобы сразу начать действовать после успокоения и

выяснения мира; он совсем не был одержим жизнью, и рука его так

и не поднялась ни на женский брак и ни на какое общеполезное

деяние. Родившись, он удивился и так прожил до старости с

голубыми глазами на моложавом лице. Когда Захар Павлович делал

дубовую сковородку, бобыль поражался, что на ней все равно

ничего нельзя изжарить. Но Захар Павлович наливал в деревянную

сковородку воды и достигал на медленном огне того, что вода

кипела, а сковородка не горела. Бобыль замирал от удивления:

-- Могучее дело. Куда ж тут, братцы, до всего дознаться!

И у бобыля опускались руки от сокрушающих всеобщих тайн. Ни

разу никто не объяснил бобылю простоты событий -- или он сам

был вконец бестолковый. Действительно, когда Захар Павлович

попробовал ему рассказать, отчего ветер дует, а не стоит на

месте, бобыль еще более удивился и ничего не понимал, хотя

чувствовал происхождение ветра точно.

-- Да неужто? Скажи пожалуйста! Стало быть, от солнечного

припеку? Милое дело!..

Захар Павлович объяснил, что припек дело не милое, а просто

-- жара.

-- Жара?! -- удивился бобыль. -- Ишь ты, ведьма какая!

У бобыля только передвигалось удивление с одной вещи на

другую, но в сознание ничего не превращалось. Вместо ума он жил

чувством доверчивого уважения.

За лето Захар Павлович переделал из дерева все изделия,

какие знал. Землянка и ее усадебное прилежащее место было

уставлено предметами технического искусства Захара Павловича --

полный комплект сельскохозяйственного инвентаря, машин,

инструментов, предприятий и житейских приспособлений -- все

целиком из дерева. Странно, что ни одной вещи, повторявшей

природу, не было: например, лошади, тыквы или еще чего.

В августе бобыль пошел в тень, лег животом вниз и сказал:

-- Захар Павлович, я помираю, я вчера ящерицу съел... Тебе

два грибка принес, а себе ящерицу сжарил. Помахай мне лопухом

по верхам -- я ветер люблю.

Захар Павлович помахал лопухом, принес воды и попоил

умиравшего.

-- Ведь не умрешь. Тебе только кажется.

-- Умру, ей-богу, умру, Захар Палыч, -- испугался солгать

бобыль. -- Нутре% ничего не держит, во мне глист громадный

живет, он мне всю кровь выпил...

Бобыль повернулся навзничь:

-- Как ты думаешь, бояться мне аль нет?

-- Не бойся, -- положительно ответил Захар Павлович. -- Я

бы сам хоть сейчас умер, да все, знаешь, занимаешься разными

изделиями...

Бобыль обрадовался сочувствию и к вечеру умер без испуга.

Захар Павлович во время его смерти ходил купаться в ручей и

застал бобыля уже мертвым, задохнувшимся собственной зеленой

рвотой. Рвота была плотная и сухая, она тестом осела вокруг рта

бобыля, и в ней действовали белые мелкокалиберные черви.

Ночью Захар Павлович проснулся и слушал дождь: второй дождь

с апреля месяца. "Вот бы бобыль удивился", -- подумал Захар

Павлович. Но бобыль мокнул один в темноте ровно льющихся с неба

потоков и тихо опухал.

Сквозь сонный, безветренный дождь что-то глухо и грустно

запело -- так далеко, что там, где пело, наверно, не было дождя

и был день. Захар Павлович сразу забыл бобыля, и дождь, и голод

-- и встал. Это гудела далекая машина, живой работающий

паровоз. Захар Павлович вышел наружу и постоял во влаге теплого

дождя, напевающего про мирную жизнь, про обширность долгой

земли. Темные деревья дремали раскорячившись, объятые лаской

спокойного дождя; им было так хорошо, что они изнемогали и

пошевеливали ветками без всякого ветра.

Захар Павлович не обратил внимания на отраду природы, его

разволновал неизвестный смолкший паровоз. Когда он ложился

обратно спать, он подумал, что дождь -- и тот действует, а я

сплю и прячусь в лесу напрасно: умер же бобыль, умрешь и ты;

тот ни одного изделия за весь свой век не изготовил -- все

присматривался да приноравливался, всему удивлялся, в каждой

простоте видел дивное дело и руки не мог ни на что поднять,

чтобы чего-нибудь не испортить; только грибы рвал, и то

находить их не умел; так и умер, ни в чем не повредив природы.

Утром было большое солнце, и лес пел всею гущей своего

голоса, пропуская утренний ветер под исподнюю листву. Захар

Павлович заметил не столько утро, сколько смену работников --

дождь уснул в почве, его заместило солнце; от солнца же

поднялась суета ветра, взъерошились деревья, забормотали травы

и кустарники и даже сам дождь, не отдохнув, снова вставал на

ноги, разбуженный щекочущей теплотой, и собирал свое тело в

облака.

Захар Павлович положил в мешок свои деревянные изделия --

сколько их в нем уместилось -- и пошел вдаль, по грибной бабьей

тропинке. На бобыля он не посмотрел: мертвые невзрачны; хотя

Захар Павлович знал одного человека, рыбака с озера Мутево,

который многих расспрашивал о смерти и тосковал от своего

любопытства; этот рыбак больше всего любил рыбу, не как пищу, а

как особое существо, наверное знающее тайну смерти. Он

показывал глаза мертвых рыб Захару Павловичу и говорил: "Гляди

-- премудрость". Рыба между жизнью и смертью стоит, оттого она

и немая и глядит без выражения; тел/о'к ведь и тот думает, а

рыба нет -- она все уже знает". Созерцая озеро годами, рыбак

думал все об одном и том же -- об интересе смерти. Захар

Павлович его отговаривал: "Нет там ничего особого: так,

что-нибудь тесное". Через год рыбак не вытерпел и бросился с

лодки в озеро, связав себе ноги веревкой, чтобы нечаянно не

поплыть. Втайне он вообще не верил в смерть, главное, же, он

хотел посмотреть -- что там есть: может быть, гораздо

интересней, чем жить в селе или на берегу озера; он видел

смерть как другую губернию, которая расположена под небом,

будто на дне прохладной воды, -- и она его влекла. Некоторые

мужики, которым рыбак говорил о своем намерении пожить в смерти

и вернуться, отговаривали его, а другие соглашались с ним: "Что

ж, испыток не убыток, Митрий Иваныч. Пробуй, потом нам

расскажешь". Дмитрий Иванович попробовал: его вытащили из озера

через трое суток и похоронили у ограды на сельском погосте.

Сейчас Захар Павлович проходил мимо погоста и искал могилу

рыбака в частоколе крестов. Над могилой рыбака не было креста:

ни одно сердце он не огорчил своей смертью, ни одни уста его не

понимали, потому что он умер не в силу немощи, а в силу своего

любопытного разума. Жены у рыбака не осталось --

он был вдовый, сын же был малолеток и жил у чужих людей. Захар

Павлович приходил на похороны и вел мальчишку за руку --

ласковый и разумный такой мальчик, не то в мать, не то в отца.

Где сейчас этот мальчик? Наверно, умер первым в эти голодные

годы, как круглый сирота. За гробом отца мальчик шел без горя и

пристойно.

-- Дядя Захар, это отец нарочно так улегся?

-- Не нарочно, Саша, а сдуру -- тебя теперь в убыток ввел.

Не скоро ему рыбу ловить придется.

-- А чего тетки плачут?

-- Потому что они х/о'ньжи!

Когда гроб поставили у могильной ямы, никто не хотел

прощаться с покойным. Захар Павлович стал на колени и

притронулся к щетинистой свежей щеке рыбака, обмытой на озерном

дне. Потом Захар Павлович сказал мальчику:

-- Попрощайся с отцом -- он мертвый на веки веков. Погляди

на него --

будешь вспоминать.

Мальчик прилег к телу отца, к старой его рубашке, от которой

пахло родным живым потом, потому что рубашку надели для гроба

-- отец утонул в другой. Мальчик пощупал руки, от них несло

рыбной сыростью, на одном пальце было надето оловянное

обручальное кольцо в честь забытой матери. Ребенок повернул

голову к людям, испугался чужих и жалобно заплакал, ухватив

рубашку отца в складки, как свою защиту; его горе было

безмолвным, лишенным сознания остальной жизни и поэтому

неутешным; он так грустил по мертвому отцу, что мертвый мог бы

быть счастливым. И все люди у гроба тоже заплакали от жалости к

мальчику и от того преждевременного сочувствия самим себе, что

каждому придется умереть и так же быть оплаканным.

Захар Павлович, при всей своей скорби, помнил о дальнейшем.

-- Будет тебе, Никифоровна, выть-то! -- сказал он одной

бабке, плакавшей навзрыд и с поспешным причитанием. -- Не от

горя воешь, а чтоб по тебе поплакали, когда сама помрешь. Ты

возьми-ка мальчишку к себе -- у тебя все равно их шестеро, один

фальшью какой-нибудь между всеми пропитается.

Никифоровна сразу пришла в свой бабий разум и осохла

свирепым лицом: она плакала без слез, одними морщинами:

-- И т/о' будто! Сказал тоже -- фальшью какой-то

пропитается! Это он сейчас такой, а дай возмужает -- как почнет

жрать да штаны трепать -- не наготовишься!

Взяла мальчика другая баба, Мавра Фетисовна Дванова, у

которой было семеро детей. Ребенок дал ей руку, женщина утерла

ему лицо юбкой, высморкала его нос и повела сироту в свою хату.

Мальчик вспомнил про удочку, которую сделал ему отец, а он

закинул ее в озеро и там позабыл. Теперь должно быть, уже

поймалась рыба и ее можно съесть, чтобы чужие люди не ругали за

ихнюю еду.

-- Тетя, у меня рыба поймалась в воде, -- сказал Саша. --

Дай я пойду достану ее и буду есть, чтоб тебе меня не кормить.

Мавра Фетисовна нечаянно сморщила лицо, высморкала нос в

кончик головного платка и не пустила руку мальчика.

Захар Павлович задумался и хотел уйти в босяки, но остался

на месте. Его сильно тронуло горе и сиротство -- от какой-то

неизвестной открывшейся в груди совести; он хотел бы без отдыха

идти по земле, встречать горе во всех селах и плакать над

чужими гробами. Но его остановили очередные изделия: староста

ему дал чинить стенные часы, а священник -- настраивать рояль.

Захар Павлович сроду никакой музыки не слыхал -- видел в уезде

однажды граммофон но его замучили мужики и он не играл:

граммофон стоял в трактире, у ящика были поломаны стенки, чтобы

видеть обман и того, кто там поет, а в мембрану вдета

штопальная игла. За настройкой рояля он просидел месяц, пробуя

заунывные звуки и рассматривая механизм, вырабатывающий такую

нежность. Захар Павлович ударил по клавише -- грустное пение

поднималось и улетало: Захар Павлович смотрел вверх и ждал

возвращения звука -- слишком он хорош, чтобы бесследно

растратиться. Священнику надоело ждать настройки, и он сказал:

"Ты, дядюшка, напрасно тона не оглашай, ты старайся дело

приурочить к концу и не вникай в смысл тебе непотребного".

Захар Павлович обиделся до корней своего мастерства и сделал в

механизме секрет, который устранить можно в одну секунду, но

обнаружить без особого знания нельзя. После поп еженедельно

вызывал Захара Павловича: "Иди, друг, иди -- опять

тайнообразующая сила музыки пропала". Захар Павлович не для

попа сделал секрет и не для того, чтобы самому часто ходить

наслаждаться музыкой: его растрогало противоположное -- как

устроено то изделие, которое волнует любое сердце, которое

делает человека добрым; для этого он и приладил свой секрет,

способный вмешиваться в благозвучность и покрывать его

завыванием. Когда после десяти починок Захар Павлович понял

тайну смешения звуков и устройство дрожащей главной доски, он

вынул из рояля секрет и навсегда перестал интересоваться

звуками.

Теперь Захар Павлович на ходу вспоминал прошедшую жизнь и не

сожалел о ней. Многие устройства и предметы он лично постиг в

утекшие годы и мог их повторить в своих изделиях, если будет

подходящий материал и инструменты. Шел он сквозь село ради

встречи неизвестных машин и предметов, что за тою чертой, где

могучее небо сходится с деревенскими неподвижными угодьями. Шел

он туда с тем сердцем, с каким крестьяне ходят в Киев, когда в

них иссякает вера и жизнь превращается в дожитие.

На сельских улицах пахло гарью -- это лежала зола на дороге

которую не разгребали куры, потому что их поели. Хаты стояли,

полные бездетной тишины; одичалые, переросшие свою норму лопухи

ожидали хозяев у ворот, на дорожках и на всех обжитых

протоптанных местах, где ранее никакая трава не держалась, и

покачивались, как будущие деревья. Плетни от безлюдья тоже

зацвели: их обвили хмель и повитель, а некоторые колья и

хворостины принялись и обещали стать рощей, если люди не

вернутся. Дворовые колодцы осохли, туда свободно, переползая

через сруб, бегали ящерицы отдыхать от зноя и размножаться.

Захара Павловича еще немало удивило такое бессмысленное

происшествие, что на полях хлеб давно умер, а на соломенных

крышах изб зеленела рожь, овес, просо и шумела лебеда: они

принялись из зерен в соломенных покрытиях. В село перебрались

также полевые желто-зеленые птицы, живя прямо в горницах изб;

воробьи же снимались с подножия тучами и выговаривали сквозь

ветер крыльев свои хозяйские деловые песни.

Минуя село, Захар Павлович увидел лапоть; лапоть тоже ожил

без людей и нашел свою судьбу -- он дал из себя отросток

шелюги, а остальным телом гнил в прах и хранил тень под

корешком будущего куста. Под лаптем была, наверное, почва

посырее, потому что сквозь него тщились пролезть множество

бледных травинок. Из всех деревенских вещей Захар Павлович

особенно любил лапоть и подкову, а из устройств -- колодцы. На

трубе последней хаты сидела ласточка, которая от вида Захара

Павловича влезла внутрь трубы и там, в тьме дымохода, обняла

крыльями своих потомков.

Вправо осталась церковь, а за ней -- чистое знаменитое поле,

ровное, словно улегшийся ветер. Малый колокол -- подголосок --

начал звонить и отбил полдень: двенадцать раз. Повитель опутала

храм и норовила добраться до креста. Могилы священников у стен

церкви занесло бурьяном, и низкие кресты погибли в его чащах.

Сторож, отделавшись, еще стоял у паперти, наблюдая ход лета;

будильник его запутался в многолетнем счете времени, зато

сторож от старости начал чуять время так же остро и точно, как

горе и счастье; что бы он ни делал, даже когда спал (хотя в

старости жизнь сильнее сна -- она бдительна и ежеминутна), но

истекал час, и сторож чувствовал какую-то тревогу или

вожделение, тогда он бил часы и опять затихал.

-- Живой еще, дедушка? -- сказал сторожу Захар Павлович. --

Для кого ты сутки считаешь?

Сторож хотел не отвечать: за семьдесят лет жизни он

убедился, что половину дел исполнил зря, а три четверти всех

слов сказал напрасно: от его забот не выжили ни дети, ни жена,

а слова забылись, как посторонний шум. "Скажу этому человеку

слово, -- судил себя сторож, -- человек пройдет версту и не

оставит меня в вечной памяти своей: кто я ему -- ни родитель,

ни помощник!"

-- Зря работаешь! -- упрекнул Захар Павлович.

Сторож на эту глупость ответил:

-- Как так -- зря? На моей памяти наша деревня десять раз

выходила, а потом обратно селилась. И теперь возвернется: долго

без человека нельзя.

-- А звон твой для чего?

Сторож знал Захара Павловича как человека, который давал

волю своим рукам для всякой работы, но не знавшего цену

времени.

-- Вот тебе -- звон для чего! Колоколом я время сокращаю и

песни пою...

-- Ну пой, -- сказал Захар Павлович и вышел вон из села.

На отшибе съежилась хатка без двора, видно, кто-то наспех

женился, поругался с отцом и выселился. Хата тоже стояла

пустой, и внутри нее было жутко. Одно только на прощанье

порадовало Захара Павловича -- из трубы этой хаты вырос наружу

подсолнух, -- он уже возмужал и склонился на восход солнца

зреющей головой.

Дорога заросла сухими, обветшалыми от пыли травами. Когда

Захар Павлович присаживался покурить, он видел на почве уютные

леса, где трава была деревьями: целый маленький жилой мир со

своими дорогами, своим теплом и полным оборудованием для

ежедневных нужд мелких озабоченных тварей. Заглядевшись на

муравьев, Захар Павлович держал их в голове еще версты четыре

своего пути и наконец подумал: "Дать бы нам муравьиный или

комариный разум -- враз бы можно жизнь безбедно наладить: эта

мелочь -- великие мастера дружной жизни; далеко человеку до

умельца-муравья".

Появился Захар Павлович на опушке города, снял себе чулан у

многодетного вдовца-столяра, вышел наружу и задумался: чем бы

ему заняться?

Пришел с работы столяр-хозяин и сел рядом с Захаром

Павловичем.

-- Сколько тебе за помещение платить? -- спросил Захар

Павлович.

Столяр похрипел горлом, как бы желая смеяться; в голосе его

слышна была безнадежность и то особое притерпевшееся отчаяние,

которое бывает у кругом и навсегда огорченного человека.

-- А ты чем занимаешься? Ничем? Ну, живи так, пока мои

ребята тебе голову не оторвали...

Это он сказал верно: в первую же ночь сыновья столяра --

ребята от десяти до двадцати лет -- облили спящего Захара

Павловича своей мочой, а дверь чулана приперли рогачом. Но

трудно было рассердить Захара Павловича, никогда не

интересовавшегося людьми. Он знал, что есть машины и сложные

мощные изделия, и по ним ценил благородство человека, а не по

случайному хамству. И в самом деле, утром Захар Павлович видел,

как старший сын столяра ловко и серьезно делал топорище, значит

-- главное в нем не моча, а ручная умелость.

Через неделю Захар Павлович так заскорбел от безделья, что

начал без спроса чинить дом столяра. Он перешил худые швы на

крыше, сделал заново крыльцо в сенях и вычистил сажу из

дымоходов. В вечернее время Захар Павлович тесал колышки.

-- Что ты делаешь? -- спрашивал у него столяр, промокая усы

хлебной коркой -- он только что пообедал: ел картошку и огурцы.

-- Может быть, на что годятся, -- отвечал Захар Павлович.

Столяр жевал корку и думал:

"Годятся могилы огораживать! Мои ребята говели постом -- все

могилы на кладбище специально обгадили".

Тоска Захара Павловича была сильнее сознания бесполезности

труда, и он продолжал тесать колья до полной ночной усталости.

Без ремесла у Захара Павловича кровь от рук приливала к голове,

и он начинал так глубоко думать о всем сразу, что у него

выходил один бред, а в сердце поднимался тоскливый страх. Бродя

днем по солнечному двору, он не мог превозмочь свою думу, что

человек произошел из червя, червь же -- это простая страшная

трубка, у которой внутри ничего нет -- одна пустая вонючая

тьма. Наблюдая городские дома, Захар Павлович открыл, что они в

точности похожи на закрытые гробы, и пугался ночевать в доме

столяра. Зверская работоспособная сила, не находя места, ела

душу Захара Павловича, он не владел собой и мучился

разнообразными чувствами, каких при работе у него никогда не

появлялось. Он начал видеть сны: будто умирает его отец --

шахтер, а мать поливает его молоком из своей груди, чтобы он

жил; но отец ей сердито говорит: "Дай хоть свободно помучиться,

стерва", -- потом долго лежит и оттягивает смерть; мать стоит

над ним и спрашивает: "Скоро ты?"; отец с ожесточением мученика

плюет, ложится вниз лицом и напоминает: "Хорони меня в старых

штанах, эти Захарке отдашь!"

Единственное, что радовало Захара Павловича, это сидеть на

крыше и смотреть вдаль, где в двух верстах от города проходили

иногда бешеные железнодорожные поезда. От вращения колес

паровоза и его быстрого дыхания у Захара Павловича радостно

зудело тело, а глаза взмокали легкими слезами от сочувствия

паровозу.

Столяр смотрел-смотрел на своего квартиранта и начал его

кормить бесплатно со своего стола. Сыновья столяра бросили в

отдельную чашку Захара Павловича на первый раз соплей, но отец

встал и с размаху, без всякого слова, выбил на скуле старшего

сына бугор.

-- Сам я человек как человек, -- спокойно сказал столяр,

сев на свое место, -- но, понимаешь ты, такую сволочь нарожал,

что, того и гляди, они меня кончат. Ты посмотри на Федьку! Сила

-- чертова: и где он себе ряшку налопал, сам не пойму -- с

малолетства на дешевых харчах сидят...

Начались первые дожди осени -- без времени, без пользы:

крестьяне давно пропали в чужих краях, а многие умерли на

дорогах, не дойдя до шахт и до южного хлеба. Захар Павлович

пошел со столяром на вокзал наниматься: у столяра там был

знакомый машинист.

Машиниста они нашли в дежурке, где отсыпались паровозные

бригады. Машинист сказал, что народу много, а работы нет;

остатки ближних деревень целиком живут на вокзале и делают что

попало за низкий расценок. Столяр вышел и принес бутылку водки

и круг колбасы. Выпив водки, машинист рассказал Захару

Павловичу и столяру про паровозную машину и тормоз Вестингауза.

-- Ты знаешь инерция какая на уклонах бывает при

шестидесяти осях в составе? -- возмущенный невежеством

слушателей, говорил машинист и упруго показывал руками мощь

инерции. -- Ого! Откроешь тормозной кран -- под тендером из-под

колодок синее пламя бьет, вагоны в затылок прут, паровоз дует с

закрытым паром -- одним разбегом в трубу клокочет! Ух, едрит

твою мать!.. Налей! Огурца зря не купил: колбаса желудок

запаковывает...

Захар Павлович сидел и молчал: он заранее не верил, что

поступит на паровозную работу -- куда ж тут ему справиться

после деревянных сковородок!

От рассказов машиниста его интерес к механическим изделиям

становился затаенней и грустней, как отказанная любовь.

-- А ты что заквок? -- заметил машинист скорбь Захара

Павловича. -- Приди завтра в депо, я с наставником поговорю,

может, в обтирщики возьмут! Не робей, сукин сын, раз есть

хочешь...

Машинист остановился, не кончив какого-то слова: у него

началась отрыжка.

-- Но, дьявол: колбаса твоя задним ходом прет! За гривенник

пуд, пищеброд, купил, лучше б я обтирочными концами закусил...

Но, -- снова обратился машинист к Захару Павловичу, -- но

паровоз мне делай под зеркало, чтоб я в майских перчатках мог

любую часть щупать! Паровоз никакой пылинки не любит: машина,

брат, это -- барышня... Женщина уж не годится -- с лишним

отверстием машина не пойдет...

Машинист понес в даль отвлеченных слов о каких-то женщинах.

Захар Павлович слушал-слушал и ничего не понимал: он не знал,

что женщин можно любить особо и издали; он знал, что такому

человеку следует жениться. С интересом можно говорить о

сотворении мира и о незнакомых изделиях, но говорить о женщине,

как и говорить о мужчинах, -- непонятно и скучно. Имел когда-то

Захар Павлович жену; она его любила, а он ее не обижал, но он

не видел от нее слишком большой радости. Многими свойствами

наделен человек; если страстно думать над ними, то можно ржать

от восторга даже собственного ежесекундного дыхания. Но что

тогда получится? Затея и игра в свое тело, а не серьезное

внешнее существование.

Захар Павлович сроду не уважал таких разговоров.

Через час машинист вспомнил о своем дежурстве. Захар

Павлович и столяр проводили его до паровоза, который вышел

из-под заправки. Машинист еще издали служебным басом крикнул

своему помощнику:

-- Как там пар?

-- Семь атмосфер, -- ответил без улыбки помощник,

высовываясь из окна.

-- Вода?

-- Нормальный уровень.

-- Топка?

-- Сифоню.

-- Отлично.

На другой день Захар Павлович пришел в депо.

Машинист-наставник, сомневающийся в живых людях старичок, долго

всматривался в него. Он так больно и ревниво любил паровозы,

что с ужасом глядел, когда они едут. Если б его воля была, он

все паровозы поставил бы на вечный покой, чтоб они не увечились

грубыми руками невежд. Он считал, что людей много, машин мало;

люди -- живые и сами за себя постоят, а машина -- нежное,

беззащитное, ломкое существо: чтоб на ней ездить исправно,

нужно сначала жену бросить, все заботы из головы выкинуть, свой

хлеб в олеонафт макать -- вот тогда человека можно подпустить к

машине, и то через десять лет терпения!

Наставник изучал Захара Павловича и мучился: холуй,

наверное, -- где пальцем надо нажать, он, скотина, кувалдой

саданет, где еле-еле следует стеклышко на манометре протереть,

он так надавит, что весь прибор с трубкой сорвет, -- разве ж

допустимо к механизму пахаря допускать?! "Боже мой, боже мой,

-- молча, но сердечно сердился наставник, -- где вы, старинные

механики, помощники, кочегары, обтирщики? Бывало, близ паровоза

люди трепетали, а теперь каждый думает, что он умней машины!

Сволочи, святотатцы, мерзавцы, холуи чертовы! По правилу, надо

бы сейчас же остановить движение! Какие нынче механики? Это

крушение, а не люди! Это бродяги, наездники, лихачи -- им болта

в руки давать нельзя, а они уже регулятором орудуют! Я, бывало,

когда что чуть стукнет лишнее в паровозе на ходу, что-нибудь

только запоет в ведущем механизме -- так я концом ногтя не

сходя с места чувствую, дрожу весь от страдания, на первой же

остановке губами дефект найду, вылижу, высосу, кровью смажу, а

втемную не поеду... а этот изо ржи да прямо в паровоз хочет!"

-- Иди домой -- рожу сначала умой, потом к паровозу

подходи, -- сказал наставник Захару Павловичу.

Умывшись, на вторые сутки Захар Павлович явился снова.

Наставник лежал под паровозом и осторожно трогал рессоры,

легонько постукивая по ним молоточком и прикладываясь ухом к

позванивавшему железу.

-- Мотя! -- позвал наставник слесаря. -- Подтяни здесь

гаечку на полниточки!

Мотя тронул гайку разводным ключом на полповорота. Наставник

вдруг так обиделся, что Захару Павловичу его жалко стало.

-- М/о'тюшка! -- с тихой угнетенной грустью сказал

наставник, но поскрипывая зубами. -- Что ты наделал, сволочь

проклятая? Ведь я тебе что сказал: гайку!! Какую гайку?

Основную! а ты контргайку мне свернул и с толку меня сбил! а ты

контргайку мне осаживаешь! а ты опять-таки контргайку мне

трогаешь! Ну, что мне с вами делать, звери вы проклятые? Иди

прочь, скотина!

-- Давайте я, господин механик, контргайку обратно на

полповорота отдам, а основную на полнитки прижму! -- попросил

Захар Павлович.

Наставник отозвался растроганным мирным голосом, оценив

сочувствие к своей правоте постороннего человека.

-- А? Ты заметил, да? Он же, он же... лесоруб, а не

слесарь! Он же гайку, гайку по имени не знает! а? Ну что ты

будешь делать? Он тут с паровозом как с бабой обращается, как

со шлюхой с какой! Господи боже мой!.. Ну, пойди, пойди сюда --

поставь мне гаечку по-моему...

Захар Павлович подлез под паровоз и сделал все точно и как

надо. Затем наставник до вечера занимался паровозами и ссорами

с машинистами. Когда зажгли свет, Захар Павлович напомнил

наставнику о себе. Тот снова остановился перед ним и думал свои

мысли.

-- Отец машины -- рычаг, а мать -- наклонная плоскость, --

ласково проговорил наставник, вспоминая что-то задушевное, что

давало ему покой по ночам. -- Попробуй завтра топки чистить --

приди вовремя. Но не знаю, не обещаю -- попробуем, посмотрим...

Это слишком сурьезное дело! Понимаешь: топка! Не что-нибудь, а

-- топка!.. Ну, иди, иди прочь!

Еще одну ночь проспал Захар Павлович в чулане у столяра, а

на заре, за три часа до начала работы, пришел в депо. Лежали

обкатанные рельсы, стояли товарные вагоны с надписями дальних

стран: Закаспийские, Закавказские, Уссурийские железные дороги.

Особые странные люди ходили по путям: умные и сосредоточенные

-- стрелочники, машинисты, осмотрщики и прочие. Кругом были

здания, машины, изделия и устройства.

Захару Павловичу представился новый искусный мир -- такой

давно любимый, будто всегда знакомый, -- и он решил навеки

удержаться в нем.

За год до недорода Мавра Фетисовна забеременела семнадцатый

раз. Ее мужик, Прохор Абрамович Дванов, обрадовался меньше, чем

полагается. Созерцая ежедневно поля, звезды, огромный текущий

воздух, он говорил себе: на всех хватит! И жил спокойно в своей

хате, кишащей мелкими людьми -- его потомством. Хотя жена

родила шестнадцать человек, но уцелело семеро, а восьмым был

приемыш -- сын утонувшего по своему желанию рыбака. Когда жена

за руку привела сироту, Прохор Абрамович ничего против не

сказал:

-- Ну, что ж: чем ребят гуще, тем старикам помирать

надежней... Покорми его, Мавруша!

Сирота поел хлеба с молоком, потом отодвинулся и зажмурился

от чужих людей.

Мавра Фетисовна поглядела на него и вздохнула:

-- Новое сокрушение господь послал... Помрет недоростком,

должно быть: глазами не живуч, только хлеб будет есть

напрасно...

Но мальчик не умирал два года и даже ни разу не болел. Ел он

мало, и Мавра Фетисовна смирилась с сиротой.

-- Ешь, ешь, родимый, -- говорила она, -- у нас не возьмешь

-- у других не схватишь...

Прохор Абрамович давно оробел от нужды и детей и ни на что

не обращал глубокого внимания -- болеют ли дети или рождаются

новые, плохой ли урожай или терпимый, -- и поэтому он всем

казался добрым человеком. Лишь почти ежегодная беременность

жены его немного радовала: дети были его единственным чувством

прочности своей жизни -- они мягкими маленькими руками

заставляли его пахать, заниматься домоводством и всячески

заботиться. Он ходил, жил и трудился как сонный, не имея

избыточной энергии для внутреннего счастья и ничего не зная

вполне определенно. Богу Прохор Абрамович молился, но

сердечного расположения к нему не чувствовал; страсти

молодости, вроде любви к женщинам, желания хорошей пищи и

прочее, -- в нем не продолжались, потому что жена была

некрасива, а пища однообразна и непитательна из года в год.

Умножение детей уменьшало в Прохоре Абрамовиче интерес к себе;

ему от этого становилось как-то прохладней и легче. Чем дальше

жил Проход Абрамович, тем все терпеливей и безотчетней

относился ко всем деревенским событиям. Если б все дети Прохора

Абрамовича умерли в одни сутки, он на другие сутки набрал бы

себе столько же приемышей, а если бы и приемыши погибли, Прохор

Абрамович моментально бросил бы свою земледельческую судьбу,

отпустил бы жену на волю, а сам вышел босым неизвестно куда --

туда, куда всех людей тянет, где сердцу, может быть, так же

грустно, но хоть ногам отрадно.

Семнадцатая беременность жены огорчила Прохора Абрамовича по

хозяйственным соображениям: в эту осень меньше родилось детей в

деревне, чем в прошлую, а главное -- не родила тетка Марья,

рожавшая двадцать лет ежегодно, за вычетом тех лет, которые

наступали перед засухой. Это приметила вся деревня, и, если

тетка Марья ходила порожняя, мужики говорили: "Ну, Марья нынче

девкой ходит -- летом голод будет".

В этот год Марья тоже ходила худой и свободной.

-- Паруешь, Марь Матвевна? -- с уважением спрашивали ее

прохожие мужики.

-- А что ж! -- говорила Марья и с непривычки стыдилась

своего холостого положения.

-- Ну ничего, -- успокаивали ее. -- Глядишь, опять скоро

сына почнешь: ты на это ухватлива...

-- а чего ж зря-то жить! -- смелела Марья. -- Лишь бы хлеб

был.

-- Это-то хоть верно, -- соглашались мужики. -- Бабе родить

не трудно, да хлеб за ней не поспевает... Да ты-то ведьма: ты

свою пору знаешь...

Прохор Абрамович сказал жене, что она отяжелела безо

времени.

-- И-их, Проша, -- ответила Мавра Фетисовна, -- я рожу, я и

с сумой для них пойду -- не ты ведь!

Прохор Абрамович умолк на долгое время.

Настал декабрь, а снегу не было -- озимые вымерзали. Мавра

Фетисовна родила двоешек.

-- Снеслась, -- сказал у ее кровати Прохор Абрамович. -- Ну

и слава богу: что ж теперь делать-то! Должно, эти будут живучие

-- морщинки на лбу и ручки кулаками.

Приемыш стоял тут же и глядел на непонятное с искаженным

постаревшим лицом. В нем поднялась едкая теплота позора за

взрослых, он сразу потерял любовь к ним и почувствовал свое

одиночество -- ему захотелось убежать и спрятаться в овраг. Так

же ему было одиноко, скучно и страшно, когда он увидел

склещенных собак -- он тогда два дня не ел, а всех собак

разлюбил навсегда. У кровати роженицы пахло говядиной и сырым

молочным телком, а сама Мавра Фетисовна ничего не чуяла от

слабости, ей было душно под разноцветным лоскутным одеялом --

она обнажила полную ногу в морщинах старости и материнского

жира; на ноге были видны желтые пятна каких-то омертвелых

страданий и синие толстые жилы с окоченевшей кровью, туго

разросшиеся под кожей и готовые ее разорвать, чтобы выйти

наружу; по одной жиле, похожей на дерево, можно чувствовать,

как бьется где-то сердце, с усилием прогоняя кровь сквозь узкие

обвалившиеся ущелья тела.

-- Что, Саш, загляделся? -- спросил Прохор Абрамович у

ослабевшего приемыша. -- Два братца тебе родилось. Отрежь себе

хлеба ломоть и ступай бегать -- нынче потеплело...

Саша ушел, не взяв хлеба. Мавра Фетисовна открыла белые

жидкие глаза и позвала мужа:

-- Проша! С сиротой -- десять у нас, а ты двенадцатый...

Прохор Абрамович и сам знал счет:

-- Пускай живут -- на лишний рот лишний хлеб растет.

-- Люди говорят, голод будет -- не дай бог страсти такой:

куда нам деваться с грудными да малолетними?

-- Не будет голода, -- для спокойствия решил Прохор

Абрамович. -- Озимые не удадутся, на яровых возьмем.

Озимые и взаправду не удались: они подмерзли еще с осени, а

весной окончательно задохнулись под полевою наледью. Яровые то

пугали, то радовали, но кое-как дозрели, подарив по десяти

пудов с десятины. Старшему сыну Прохора Абрамовича было лет

одиннадцать и почти столько же приемышу: кто-то один должен

идти побираться, чтобы носить семье помощь хлебными сухарями.

Прохор Абрамович молчал: своего послать жалко, а сироту --

стыдно.

-- Что ж ты молчишь-то сидишь? -- озлобилась Мавра

Фетисовна. -- Агапка семилетнего отправила, Мишка Дувакин

девчонку снарядил, а ты все сидишь, идол беззаботный! Пшена-то

до рождества не хватит, а хлеба со Спаса не видим!..

Весь вечер Прохор Абрамович шил удобный и уемистый мешок из

старого рядна. Раза два он подзывал Сашу и примеривал к его

плечам:

-- Ничего? Тут не тянет?

-- Ничего, -- отвечал Саша.

Семилетний Прошка сидел рядом с отцом и вдевал суровую нитку

в иглу, когда она выскакивала, так как сам отец видел неясно.

-- Папаньк, завтра Сашку побираться прогонишь? -- спросил

Прошка.

-- Чего ты болтаешь сидишь? -- сердился отец. -- Вот ты

подрастешь -- сам попобираешься.

-- Я не пойду, -- отказался Прошка, -- я воровать буду.

Помнишь, ты говорил, кобылу у дяди Гришки свели? Они свели, им

хорошо, а дядя Гришка мерина опять купил. А я вырасту -- украду

мерина.

На ночь Мавра Фетисовна накормила Сашу лучше своих кровных

детей -- дала ему отдельно, после всех, каши с маслом и молока,

сколько попьет. Прохор Абрамович принес из риги жердь, и, когда

все спали, он выделал из нее дорожный посошок. Саша не спал и

слушал, как Прохор Абрамович строгает палку хлебным ножом.

Прошка сопел и ежился от таракана, бродившего у него по шее.

Саша снял таракана, но побоялся его убить и бросил с печки на

пол.

-- Ты, Саш, не спишь? -- спросил Прохор Абрамович. -- Спи

себе, чего ж ты!

Дети просыпались рано, они начинали драться друг с другом в

темноте, когда петухи еще дремали, а старики просыпались только

по второму разу и чесали пролежни. Ни один запор еще не скрипел

на деревне, и ничто не верещало в полях. В такой час Прохор

Абрамович вывел приемыша за околицу. Мальчик шел сонный,

доверчиво ухватив руку Прохора Абрамовича. Было сыро и

прохладно; сторож в церкви звонил часы, и от грустного гула

колокола мальчик заволновался. Прохор Абрамович наклонился к

сироте.

-- Саша, ты погляди туда. Вон, видишь, дорога из деревни на

гору пошла -- ты все так иди и иди по ней. Увидишь потом

громадную деревню и каланчу на бугре -- ты не пугайся, а ступай

прямо, это тебе повстречается город -- а там много хлеба на

ссыпках. Как наберешь полную сумку -- приходи домой отдыхать...

Ну, прощай, сынок ты мой!

Саша держал руку Прохора Абрамовича и глядел в серую

утреннюю скудость полевой осени.

-- Там дожди были? -- спросил Саша о далеком городе.

-- Сильные! -- подтвердил Прохор Абрамович.

Тогда мальчик оставил руку и, не взглянув на Прохора

Абрамовича, тихо тронулся один -- с сумкой и палкой,

разглядывая дорогу на гору, чтобы не потерять своего

направления. Мальчик скрылся за церковью и кладбищем, и его

долго не было видно. Прохор Абрамович стоял на одном месте и

ждал, когда мальчик покажется на той стороне лощины. Одинокие

воробьи спозаранку копались на дороге и, видимо, зябли. "Тоже

сироты, -- думал про них Прохор Абрамович, -- кто им кинет

чего!"

Саша вошел на кладбище не сознавая, чего ему хочется. В

первый раз он подумал сейчас про себя и тронул свою грудь: вот

тут я, -- а всюду было чужое и непохожее на него. Дом, в

котором он жил, где любил Прохора Абрамовича, Мавру Фетисовну и

Прошку, оказался не его домом -- его вывели оттуда утром на

прохладную дорогу. В полудетской грустной душе, не разбавленной

успокаивающей водой сознания, сжалась полная давящая обида --

он чувствовал ее до горла.

Кладбище было укрыто умершими листьями, по их покою всякие

ноги сразу затихали и ступали мирно. Всюду стояли крестьянские

кресты, многие без имени и без памяти о покойном. Сашу

заинтересовали те кресты, которые были самые ветхие и тоже

собирались упасть и умереть в земле. Могилы без крестов были

еще лучше -- в их глубине лежали люди, ставшие навеки сиротами:

у них тоже умерли матери, а отцы у некоторых утонули в реках и

озерах. Могильный бугор отца Саши почти растоптался -- через

него лежала тропинка, по которой носили новые гробы в глушь

кладбища.

Близко и терпеливо лежал отец, не жалуясь, что ему так худо

и жутко на зиму оставаться одному. Что там есть? Там плохо, там

тихо и тесно, оттуда не видно мальчика с палкой и нищей сумой.

-- Папа, меня прогнали побираться, я теперь скоро умру к

тебе -- тебе там ведь скучно одному, и мне скучно.

Мальчик положил свой посошок на могилу и заложил его

листьями, чтобы он хранился и ждал его.

Саша решил скоро прийти из города, как только наберет полную

сумку хлебных корок; тогда он выроет себе землянку рядом с

могилой отца и будет там жить, раз у него нету дома.

Прохор Абрамович уже заждался приемыша и хотел уходить. Но

Саша перешел через протоки балочных ручьев и стал подниматься

по глинистому взгорью. Он шел медленно и уже устало, зато

радовался, что у него скоро будет свой дом и свой отец; пусть

отец лежит мертвый и ничего не говорит, но он всегда будет

лежать близко, на нем рубашка в теплом поту, у него руки,

обнимавшие Сашу в их сне вдвоем на берегу озера; пусть отец

мертвый, но он целый, одинаковый и такой же.

"Куда ж у него палка делать?" -- гадал Прохор Абрамович.

Утро отсырело, мальчик одолевал скользкий подъем, припадая к

нему руками. Сумка болталась широко и просторно, как чужая

одежда.

-- Ишь ты, сшил я ее как: не по нищему, а по жадности, --

поздно упрекал себя Прохор Абрамович. -- С хлебом он и не

донесет ее... Да теперь все равно: пускай -- как-нибудь...

На высоте перелома дороги на ту, невидимую, сторону поля

мальчик остановился. В рассвете будущего дня, на черте

сельского горизонта, он стоял над кажущимся глубоким провалом,

на берегу небесного озера. Саша испуганно глядел в пустоту

степи; высота, даль, мертвая земля -- были влажными и большими,

поэтому все казалось чужим и страшным. Но Саше дорого было

уцелеть и вернуться в низину села на кладбище -- там отец, там

тесно и все -- маленькое, грустное и укрытое землею и деревьями

от ветра. Поэтому он пошел в город за хлебными корками.

Прохору Абрамовичу жалко стало сироту, который скрывался

сейчас за спуск дороги: "Ослабнет мальчик от ветра, ляжет в

межевую яму и скончается -- белый свет не семейная изба".

Прохор Абрамович захотел догнать и вернуть сироту, чтобы

умереть всем в куче и в покое, но дома были собственные дети,

баба и последние остатки яровых хлебов.

"Все мы хамы и негодяи!" -- правильно определил себя Прохор

Абрамович, и от этой правильности ему полегчало. В хате он

молча скучал целые сутки, занявшись ненужным делом -- резьбой

по дереву. Он всегда при тяжелой беде отвлекался вырезыванием

ельника или несуществующих лесов по дереву -- дальше его

искусство не развивалось, потому что нож был туп. Мавра

Фетисовна плакала с перерывами об ушедшем приемыше. У нее

умерло восемь человек детей -- и по каждому она плакала у печки

по трое суток с перерывами. Это было для нее то же, что резьба

по дереву для Прохора Абрамовича. Прохор Абрамович уже вперед

знал, сколько еще времени осталось Мавре Фетисовне плакать, а

ему резать неровное дерево: полтора дня.

Прошка глядел-глядел и заревновал родителей:

-- Чего плачете, Сашка сам вернется. Ты б, отец, лучше

валенки мне скатал -- тебе Сашка не сын, а сирота. А ты все

ножик сидишь тупишь, старый человек.

-- Мои милые! -- в удивлении остановилась плакать Мавра

Фетисовна. --

Он как большой балакает -- сам гнида, а уж отцу попрек нашел!

Но Прошка был прав: сирота вернулся через две недели. Он так

много принес хлебных корок и сухих булок, будто сам ничего не

ел. Из того, что он принес, ему тоже ничего не пришлось

попробовать, потому что к вечеру Саша лег на печку и не мог

согреться -- всю его теплоту из него выдули дорожные ветры. В

своем забытьи он бормотал о палке в листьях и об отце: чтоб

отец берег палку и ждал его на озере в землянке, где растут и

падают кресты.

Через три недели, когда приемыш выздоровел, Прохор Абрамович

взял кнут и пешком пошел в город -- стоять на площадях и

наниматься на работу.

Прошка два раза ходил следом за Сашей на кладбище. Он

увидел, что сирота сам себе руками роет могилу и не может

вырыть глубоко. Тогда он принес сироте отцовскую лопату и

сказал, что лопатой рыть легче -- все мужики ею роют.

-- Тебя все едино прогонят со двора, -- сообщил про будущее

Прошка. -- Отец с осени ничего не сеял, а мамка летом снесется

-- теперь кабы троих не родила. Верно тебе говорю!

Саша брал лопату, но она была ему не под рост, и он скоро

слабел от работы.

Прошка стоял, стыл от редких капель едкого позднего дождя и

советовал:

-- Широко не рой -- гроб покупать не на что, так ляжешь.

Скорей управляйся, а то мамка родит, а ты лишний рот будешь.

-- Я землянку вырою и жить тут буду, -- сказал Саша.

-- Без наших харчей? -- осведомился Прошка.

-- Ну да -- безо всего. Купырей летом нарву и буду себе

есть.

-- Тогда живи, -- успокоился Прошка. -- а к нам побираться

не ходи: нечего подавать.

Прохор Абрамович заработал в городе пять пудов муки, приехал

на чужой подводе и лег на печку. Когда половину муки съели,

Прошка уже думал, что дальше будет.

-- Лежень, -- сказал он однажды на отца, глядевшего с печки

на одинаково кричавших двоешек. -- Муку слопаем, а потом с

голоду помирать! Нарожал нас -- корми теперь!

-- Вот остаток от чертей-то! -- поругался сверху Прохор

Абрамович. --

Тебе бы вот отцом-то надо быть, а не мне, мокрый подхлюсток!

Прошка сидел с большой досужестью на лице, думая, как надо

сделаться отцом. Он уже знал, что дети выходят из мамкиного

живота -- у нее весь живот в рубцах и морщинах, -- но тогда

откуда сироты? Прошка два раза видел по ночам, когда

просыпался, что это сам отец наминает мамке живот, а потом

живот пухнет и рожаются дети-нахлебники. Про это он тоже

напомнил отцу:

-- А ты не ложись на мать -- лежи рядом и спи. Вон у бабки

у Парашки ни одного малого нету -- ей дед Федот не мял

живота...

Прохор Абрамович слез с печки, обул валенки и поискал

чего-то. В хате не было ничего лишнего, тогда Прохор Абрамович

взял веник и хлестнул им по лицу Прошки. Прошка не закричал, а

сразу лег на лавку вниз лицом. Прохор Абрамович молча начал

пороть его, стараясь накопить в себе злобу.

-- Не больно, не больно, все равно не больно! -- говорил

Прошка, не показывая лица.

После порки Прошка поднялся и без передышки сказал:

-- Тогда прогони Сашку, чтобы лишнего рта не было.

Прохор Абрамович измучился больше Прошки и понуро сидел у

люльки с замолкшими двоешками. Он выдрал Прошку за то, что

Прошка был прав: Мавра Фетисовна снова затяжелела, озимых же

сеять было нечем. Прохор Абрамович жил на свете, как живут

травы на дне лощины: на них сверху весной рушатся талые воды,

летом -- ливни, в ветер -- песок и пыль, зимой их тяжело и

душно захлобучивает снег; всегда и ежеминутно они живут под

ударами и навалом тяжестей, поэтому травы в лощинах растут

горбатыми, готовыми склониться и пропустить через себя беду.

Так же наваливались дети на Прохора Абрамовича -- труднее, чем

самому родиться, и чаще, чем урожай. Если б поле рожало, как

жена, а жена не спешила со своим плодородием, Прохор Абрамович

давно был бы сытым и довольным хозяином. Но всю жизнь ручьем

шли дети и, как ил лощину, погребли душу Прохора Абрамовича под

глиняными наносами забот, -- от этого Прохор Абрамович почти не

ощущал своей жизни и личных интересов; бездетные же свободные

люди называли такое забвенное состояние Прохора Абрамовича

ленью.

-- Прош, а Прош! -- позвал Прохор Абрамович.

-- Чего тебе? -- угрюмо сказал Прошка. -- Сам бьешь, а

потом Прошей зовешь...

-- Прош, сбегай к тетке Марье, погляди, у ней живот вспух

аль худой. Чтой-то я давно не встречал ее, либо захворала она?!

Прошка был не обидчив и ради своей семьи деловит.

-- Мне бы отцом-то быть, а тебе -- Прошкой, -- оскорбил

отца Прошка. -- Чего ей в живот глядеть: озимых не сеял -- все

одно голода жди.

Одев материну шушунку, Прошка продолжал хозяйственно

бурчать:

-- Брешут мужики. Летось тетка Марья была порожняя, а дожжи

были. Вот она и промахнулась -- ей бы рожать нахлебника, а она

нет.

-- Озим/'я вымерзли, она чуяла, -- негромко сказал отец.

-- Все детенки матерей сосуть, хлеба ничуть не едят, --

возразил Прошка. -- А матерь пускай яровыми кормится... Не

пойду я к Марье твоей -- будет у нее пузо, ты тогда с печки не

слезешь: скажешь -- будут травы и яровые хороши. А нам голодать

неохота: нарожал нас с мамкой!

Прохор Абрамович молчал. Саша тоже никогда не говорил, когда

его не спрашивали. Даже Прохор Абрамович, сам похожий против

Прошки на сироту в своем доме, не знал, какой из себя Саша:

добрый или нет; ходить побираться он мог от испуга, а что сам

думает -- не говорит. Саша же думал мало, потому что считал

всех взрослых людей и ребят умнее себя и поэтому боялся их.

Больше Прохора Абрамовича он пугался Прошку, который каждую

крошку считает и не любит никого за своим двором.

Отставя зад, касаясь травы длинными губительными руками,

ходил по селу горбатый человек -- Петр Федорович Кондаев. У

него давно не было болей в пояснице -- стало быть, перемены

погоды не предвиделось.

В тот год рано созрело солнце на небе: в конце апреля оно

уже грело, как в глубоком июле. Мужики затихли, чуя ногами

сухую почву, а остальным телом -- прочно успокоившееся

пространство смертельной жары. Ребятишки наблюдали горизонты,

чтобы вовремя заметить выход дождливой тучи. Но на полевых

дорогах поднимались вихревые столбы пыли, и сквозь них

проезжали телеги из чужих деревень. Кондаев шел среди улицы на

ту сторону села, где жила его душевная забота -- полудевушка

Настя пятнадцати лет. Он любил ее тем местом, которое у него

часто болело и было чувствительно, как сердце у прямых людей,

-- поясницей, коренным сломом своего горба. Кондаев видел в

засухе удовольствие и надеялся на лучшее. Руки его были

постоянно в желтизне и зелени -- он ими губил травы на ходу и

растирал их в пальцах. Он радовался голоду, который выгонит

всех красивых мужиков далеко на заработки, и многие из них

умрут, освободив женщин для Кондаева. Под напряженным солнцем,

заставлявшим почву гореть и дымить пылью, Кондаев улыбался.

Каждое утро он мылся в пруду и ласкал горб ухватистыми

надежными руками, способными на неутомимые объятия будущей

жены.

-- Ничего, -- довольствовался сам собою Кондаев. -- Мужики

тронутся, бабы останутся. Кто меня покушает, тот век не забудет

-- я ж сухой бык...

Кондаев гремел породистыми, длинно отросшими руками и

воображал, что держит в них Настю. Он даже удивлялся, почему в

Насте -- в такой слабости ее тела

-- живет тайная могучая прелесть. От одной думы о ней он

вздувался кровью и делался твердым. Чтобы избавиться от

притяжения и ощутительности своего воображения, он плыл по

пруду и набирал внутрь столько воды, словно в теле его была

пещера, а потом выхлестывал воду обратно вместе со слюной

любовной сладости.

Возвращаясь домой, Кондаев каждому встречному мужику

советовал уходить на заработки.

-- Город как крепость, -- говорил Кондаев. -- Там всего

вполне достаточно, а у нас солнце стоит и будет стоять в упор

-- какой же тебе урожай! Ты опомнись!

-- а ты как же, Петр Федорович? -- спрашивал мужик про

чужую судьбу, чтобы и себе найти ход.

-- Я калека, -- сообщал Кондаев. -- Я одной жалостью смело

могу прожить. А вот ты свою бабу уморишь, желвак-человек! Шел

бы в отход, а ей хлеб подводами отправлял -- прибыльное дело!

-- Да, пожалуй, что так и придется, -- нехотя вздыхал

встречный, а сам надеялся, что как-нибудь дома проживет:

капусткой, ягодой, грибками, разной травкой, а там -- видно

будет.

Кондаев любил старые плетни, ущелья умерших пней, всякую

ветхость, хилость и покорную, еле живую теплоту. Тихое зло его

похоти в этих одиноких местах находило свою отраду. Он бы хотел

всю деревню затомить до безмолвного, усталого состояния, чтобы

без препятствия обнимать бессильные живые существа. В тишине

утренних теней Кондаев лежал и предвидел полуразрушенные

деревни, заросшие улицы и тонкую почерневшую Настю, бредящую от

голода, в колкой иссохшей соломе. От одного вида жизни, будь

она в травинке или в девушке, Кондаев приходил в тихую ревнивую

свирепость; если то была трава, он ее до смерти сминал в своих

беспощадных любовных руках, чувствующих любую живую вещь так же

жутко и жадно, как девственность женщины; если же то была баба

или девушка, Кондаев вперед и навеки ненавидел ее отца, мужа,

братьев, будущего жениха и желал им погибнуть или отойти на

заработки. Второй голодный год поэтому сильно обнадеживал

Кондаева -- он считал, что скоро один останется в деревне и

тогда залютует над бабами по-своему.

От зноя не только растения, но даже хаты и колья в плетнях

быстро приходили в старость. Это заметил Саша еще в прошлое

лето. Утром он видел прозрачные мирные зори и вспоминал отца и

раннее детство на берегу озера Мутево. Под колокол ранней

обедни поднималось солнце и в скорое время превращало всю землю

и деревню в старость, в запекающуюся сухую злобу людей.

Прошка залезал на крышу, морщился озабоченным лицом и

сторожил небо. Утром он спрашивал у отца одно и то же -- не

болела ли у него поясница, чтобы переменилась погода, и когда

будет месяц обмываться.

Кондаев любил ходить по улице в полдень, наслаждаясь

остервенением зудящих насекомых. Однажды он заметил Прошку,

выскочившего без порток на улицу, потому что ему показалось,

что с неба что-то капнуло.

Избы почти пели от страшной, накаленной солнцем тишины, а

солома на крышах почернела и издавала тлеющий запах гари.

-- Прошк! -- позвал горбатый. -- Ты чего небо пасешь?

Правда, нынче не особенно холодно?

Прошка понял, что ничего не капнуло -- только показалось.

-- Иди курей чужих щупать, сломатая калека! -- обиделся

Прошка, когда разочаровался в капле. -- Людям остаток жизни

пришел, а он рад. Иди у папашки петуха пощупай!

Прошка попал в Кондаева нечаянно и метко: Кондаев в ответ

вскрикнул от чуткой боли и пригнулся к земле, ища камень. Камня

не было, и он бросил в Прошку горстью сухого праха. Но Прошка

знал все вперед и был уже дома. Горбатый вбежал на двор, шаря

на бегу руками по земле. На дороге ему попался Саша -- Кондаев

ударил его с навеса костями пальцев своей худой руки, и у Саши

зазвучали кости в голове. Саша упал с полопавшейся кожей под

волосами, сразу обмокшими чистой прохладной кровью.

Саша опомнился, но потом снова наполовину забылся и увидел

свой сон. Не теряя памяти, что на дворе жарко, что стоит

длинный голодный день и что его ударил горбатый, Саша видел

отца на озере во влажном тумане: отец скрывался на лодке в

мутные места и бросал оттуда на берег оловянное материно

кольцо. Саша поднимал кольцо в мокрой траве, а этим кольцом

громко бил его по голове горбатый -- под треском рассыхающегося

неба, из трещин которого вдруг полился черный дождь, -- и сразу

стало тихо: звон белого солнца замер за горой на тонущих лугах.

На лугах стоял горбатый и мочился на маленькое солнце, гаснущее

уже само по себе. Но рядом со сном Саша видел продолжающийся

день и слышал разговор Прошки с Прохором Абрамовичем.

Кондаев же гнался по гумнам за чужой курице, пользуясь

безлюдьем и другим горем односельчан. Курицу он не поймал --

она от страха залетела на уличное дерево. Кондаев хотел трясти

дерево, но заметил проезжего и тихо пошел домой, походкой

непричастного человека. Прошка сказал правду: Кондаев любил

щупать кур и мог это делать долго, пока курица не начинала от

ужаса и боли гадить ему в руку, а иногда бывало, что курица

преждевременно выпускала жидкое яйцо; если кругом было

малолюдно, Кондаев глотал из своей горсти недозревшее яйцо, а

курице отрывал голову.

Осенью, если был урожайный год, сил в народе оставалось

много, и взрослые вместе с ребятами занимались тем, что

донимали горбатого:

-- Петр Федорович, пощупай нашего петушка, ради бога!

Кондаев не переносил надруганья и гнался за обидчиками до

тех пор, пока не ловил какого-нибудь подростка и не причинял

ему легкого увечья.

Саша видел снова один старый день. Ему давно представлялась

жара в виде старика, а ночь и прохлада -- в виде маленьких

девочек и ребят.

В избе было открыто окно, и около печки безвыходно металась

Мавра Фетисовна. При всей привычке рожать, ей что-то надоедало

внутри.

-- Тошнит меня. Трудно мне, Прохор Абрамыч... Ступай за

бабкой...

Саша не поднимался из травы до самого звона к вечерне, до

длинных грустных теней. Окна в избе заперли и завесили. Бабка

вынесла во двор лоханку и выплеснула что-то под плетень. Туда

побежала собака и съела все, кроме жидкости. Прошка давно не

выходил, хотя он был дома. Другие дети гоняли где-то по чужим

дворам. Саша боялся подниматься и идти в избу не вовремя. Тени

трав сплотились, легкий низовой ветер, дувший весь день,

остановился; бабка вышла в повязанном платке, помолилась с

крыльца на темный восток и ушла. Наступила покойная ночь.

Сверчок в завалинке попробовал голос и потом надолго запел,

обволакивая своею песнью двор, траву и отдаленную изгородь в

одну детскую родину, где лучше всего жить на свете. Саша

смотрел на измененные тьмою, но еще больше знакомые постройки,

плетни, оглобли заросших саней, и ему было жалко их, что они

такие же, как он, а молчат, не двигаются и когда-нибудь

навсегда умрут.

Саша думал, что если он уйдет отсюда, то без него всему

двору станет еще более скучно жить на одном месте, и Саша

радовался, что он здесь нужен.

В избе зарыдал новый младенец, заглушая своим голосом,

непохожим ни на какое слово, устоявшуюся песню сверчка. Сверчок

смолк, тоже, наверное, слушая пугающий крик. Наружу вышел

Прошка с мешком Саши, с каким его посылали осенью побираться, и

с шапкой Прохора Абрамовича.

-- Сашка! -- прокричал Прошка в ночной задыхающийся воздух.

-- Беги сюда скорей, дармоед!

Саша был около.

-- Чего тебе?

-- На, держи -- тебе отец шапку подарил. А вот тебе мешок

-- ходи и не сымай, что наберешь -- сам ешь, нам не носи...

Саша взял шапку и мешок.

-- А вы тут одни жить останетесь? -- спросил Саша, не веря,

что его здесь перестали любить.

-- А то нет? Знамо, одни! -- сказал Прошка. -- Опять

нахлебник у нас родился, кабы не он, ты бы задаром жил! а

теперь ты нам никак не нужен --

ты одна обуза, мамка ведь тебя не рожала, ты сам родился...

Саша пошел за калитку. Прошка постоял один и вышел за ворота

-- напомнить, чтобы сирота больше не возвращался. Сирота никуда

еще не ушел -- он смотрел на маленький огонь на ветряной

мельнице.

-- Сашка! -- приказал Прошка. -- Ты к нам больше не

приходи. Хлеб тебе в мешок положили, шапку подарили -- ты

теперь ступай. Хочешь, на гумне переночуй, а то -- ночь. А

больше под окна не показывайся, а то отец опомнится...

Саша пошел по улице в сторону кладбища. Прошка затворил

ворота, оглядел усадьбу и поднял бесхозяйственную жердь.

-- Ну никак нету дожжей! -- пожилым голосом сказал Прошка и

плюнул сквозь переднюю щербину рта. -- Ну, никак: хоть ты тут

ляжь и рашшибись об землю, идол ее намочи!

Саша прокрался к могиле отца и залег в недорытой пещерке.

Среди крестов он боялся идти, но близ отца уснул так же

спокойно, как когда-то в землянке, на берегу озера.

Позже на кладбище приходили два мужика и негромко обламывали

кресты на топливо, но Саша, унесенный сном, ничего не слышал.

Захар Павлович жил, ни в ком не нуждаясь: он мог часами

сидеть перед дверцей паровозной топки, в которой горел огонь.

Это заменяло ему великое удовольствие дружбы и беседы с

людьми. Наблюдая живое пламя, Захар Павлович сам жил -- в нем

думала голова, чувствовало сердце, и все тело тихо

удовлетворялось. Захар Павлович уважал уголь, фасонное железо

-- всякое спящее сырье и полуфабрикат, но действительно любил и

чувствовал лишь готовое изделие, -- то, во что превратилось

посредством труда человека и что дальше продолжает жить

самостоятельной жизнью. В обеденные перерывы Захар Павлович не

сводил глаз с паровоза и молча переживал в себе любовь к нему.

В свое жилище он наносил болтов, старых вентилей, краников и

прочих механических изделий. Он расставил их в ряд на столе и

предавался загляденью на них, никогда не скучая от одиночества.

Одиноким Захар Павлович и не был -- машины были для него людьми

и постоянно возбуждали в нем чувства, мысли и пожелания.

Передний паровозный скат, называемый катушкой, заставил Захара

Павловича озаботиться о бесконечности пространства. Он

специально выходил ночью глядеть на звезды -- просторен ли мир,

хватит ли места колесам вечно жить и вращаться? Звезды

увлеченно светились, но каждая -- в одиночестве. Захар Павлович

подумал, на что похоже небо? И вспомнил про узловую станцию,

куда его посылали за бандажами. С платформы вокзала виднелось

море одиноких сигналов -- то были стрелки, семафоры, перепутья,

огни предупреждений и сияние прожекторов бегущих паровозов.

Небо было таким же, только отдаленней и как-то налаженней в

отношении спокойной работы. Потом Захар Павлович стал на глаз

считать версты до синей меняющейся звезды: он расставил руки

масштабом и умственно прикладывал этот масштаб к пространству.

Звезда горела на двухсотой версте. Это его обеспокоило, хотя он

читал, что мир бесконечен. Он хотел бы, чтобы мир действительно

был бесконечен, дабы колеса всегда были необходимы и

изготовлялись беспрерывно на общую радость, но никак не мог

почувствовать бесконечности.

-- Сколько верст -- неизвестно, потому что далече! --

говорил Захар Павлович. -- Но где-нибудь есть тупик и кончается

последний вершок... Если бы бесконечность была на самом деле,

она бы распустилась сама по себе в большом просторе и никакой

твердости не было бы... Ну как -- бесконечность? Тупик должен

быть!

Мысль, что колесам в конце концов работы не хватит,

волновала Захара Павловича двое суток, а затем он придумал

растянуть мир, когда все дороги до тупика дойдут, -- ведь

пространство тоже возможно нагреть и отпустить длиннее, как

полосовое железо, -- и на этом успокоился.

Машинист-наставник видел любовную работу Захара Павловича --

топки очищались им без всяких повреждений металла и до сияющей

чистоты, -- но никогда не говорил Захару Павловичу доброго

слова. Наставник отлично знал, что машины живут и движутся

скорее по своему желанию, чем от ума и умения людей; люди здесь

ни при чем. Наоборот, доброта природы, энергии и металла портят

людей. Любой холуй может огонь в топке зажечь, но паровоз

поедет сам, а холуй -- только груз. И если дальше техника так

податливо пойдет, то люди от своих сомнительных успехов

выродятся в ржавчину, -- тогда их останется передавить

работоспособными паровозами и дать машине волю на свете. Однако

наставник ругал Захара Павловича меньше других -- Захар

Павлович бил молотком всегда с сожалением, а не с грубой силой,

не плевал на что попало, находясь на паровозе, и не царапал

беспощадно тела машины инструментами.

-- Господин наставник! -- обратился раз Захар Павлович,

осмелев ради любви к делу. -- Позвольте спросить: отчего

человек -- так себе: ни плох, ни хорош, а машины равномерно

знамениты?

Наставник слушал сердито -- он ревновал к посторонним

паровозы, считая свое чувство к ним личной привилегией.

-- Серый черт, -- говорил для себя наставник, -- тоже

понадобились ему механизмы: господи боже мой!

Против обоих людей стоял паровоз, который разогревали под

ночной скорый поезд. Наставник долго смотрел на паровоз и

наполнялся обычным радостным сочувствием. Паровоз стоял

великодушный, громадный, теплый на гармонических перевалах

своего величественного высокого тела. Наставник сосредоточился,

чувствуя в себе гудящий безотчетный восторг. Ворота депо были

открыты в вечернее пространство лета -- в смуглое будущее, в

жизнь, которая может повториться на ветру, в стихийных

скоростях на рельсах, в самозабвении ночи, риска и нежного гула

точной машины.

Машинист-наставник сжал руки в кулаки от прилива какой-то

освирепевшей крепости внутренней жизни, похожей на молодость и

на предчувствие гремящего будущего. Он забыл про низкую

квалификацию Захара Павловича и ответил ему, как равному другу:

-- Ты вот поработал и поумнел! Но человек -- чушь! Он дома

валяется и ничего не стоит... Но ты возьми птиц...

Паровоз засифонил и заглушил слова беседы. Наставник и Захар

Павлович вышли на вечерний звучный воздух и пошли сквозь строй

остывших паровозов.

-- Ты возьми птиц! Это прелесть, но после них ничего не

остается -- потому что они не работают! Видел ты труд птиц?

Нету его! Ну, по пище, жилищу они кое-как хлопочут, -- ну, а

где у них инструментальные изделия? Где у них угол опережения

своей жизни? Нету и быть не может.

-- А у человека что? -- не понимал Захар Павлович.

-- А у человека есть машины! Понял? Человек -- начало для

всякого механизма, а птицы -- сами себе конец.

Захар Павлович думал с наставником одинаково, затрудняясь

лишь в подборе необходимых слов, что надоедливо тормозило его

размышления. Для обоих -- и для машиниста-наставника, и для

Захара Павловича -- природа, не тронутая человеком, казалась

малопрелестной и мертвой: будь то зверь или дерево. Зверь и

дерево не возбуждали в них сочувствия своей жизни, потому что

никакой человек не принимал участия в их изготовлении, -- в них

не было ни одного сознательного удара и точности мастерства.

Они жили самостоятельно, мимо опущенных глаз Захара Павловича.

Любые же изделия -- особенно металлические, -- наоборот,

существовали оживленными и даже были, по своему устройству и

силе, интересней и таинственней человека. Захар Павлович много

наслаждался одной постоянной мыслью: какой дорогой подспудная

кровная сила человека объявляется вдруг в волнующих машинах,

которые и по размеру и по смыслу больше мастеровых.

И выходило действительно так, как говорил

машинист-наставник: в труде каждый человек превышает себя --

делает изделия лучше и долговечней своего житейского значения.

Кроме того, Захар Павлович наблюдал в паровозах ту же самую

горячую взволнованную силу человека, которая в рабочем человеке

молчит без всякого исхода. Обыкновенно, слесарь хорошо

разговаривает, когда напьется, в паровозе же человек всегда

чувствуется большим и страшным.

Однажды Захар Павлович долго не мог сыскать нужного болта,

чтобы прогнать резьбу в сорванной гайке. Он ходил по депо и

спрашивал: нет ли у кого болта в три осьмушки -- под резьбу.

Ему говорили, что нет такого болта, хотя такие болты были у

каждого. Но дело в том, что на работе слесаря скучали и

развлекались взаимным осложнением рабочих забот. Захар Павлович

еще не знал того хитрого скрытого веселья, которое есть в любой

мастерской. Это негромкое издевательство позволяло остальным

мастеровым одолевать долготу рабочего дня и тоску

повторительного труда. Во имя забавы своих соседей Захар

Павлович много дел сработал напрасно. Он ходил за обтирочными

концами на склад, когда они лежали горой в конторе; делал

деревянные лесенки и бидоны для масла, в избытке имевшиеся в

депо; даже хотел, по чужому наущению, самостоятельно менять

контрольные пробки в котле паровоза, но был вовремя

предупрежден одним случайным кочегаром, -- иначе бы Захара

Павловича уволили без всякого слова.

Захар Павлович, не найдя в этот раз подходящего болта,

принялся приспосабливать для прогонки гаечной резьбы один

штырь, и приспособил бы, потому что никогда не терял терпенья,

но ему сказали:

-- Эй, три осьмушки под резьбу, иди возьми болт!

С того дня Захара Павловича звали прозвищем "Три осьмушки

под резьбу", но зато его реже обманывали при срочной нужде в

инструментах.

После никто не узнал, что Захару Павловичу имя Три осьмушки

под резьбу понравилось больше крестного: оно было похоже на

ответственную часть любой машины и как-то телесно приобщало

Захара Павловича к той истинной стране, где железные дюймы

побеждают земляные версты.

Когда Захар Павлович был молодым, он думал, что когда

вырастет, то поумнеет. Но жизнь прошла без всякого отчета и без

остановки, как сплошное увлечение; ни разу Захар Павлович не

ощутил времени, как встречной твердой вещи, -- оно для него

существовало лишь загадкой в механизме будильника. Но когда

Захар Павлович узнал тайну маятника, то увидел, что времени

нет, есть равномерная тугая сила пружины. Но что-то тихое и

грустное было в природе -- какие-то силы действовали

невозвратно. Захар Павлович наблюдал реки -- в них не

колебались ни скорость, ни уровень воды, и от этого постоянства

была горькая тоска. Бывали, конечно, полые воды, падали душные

ливни, захватывал дыхание ветер, но больше действовала тихая,

равнодушная жизнь -- речные потоки, рост трав, смена времен

года. Захар Павлович полагал, что эти равномерные силы всю

землю держат в оцепенении -- они с заднего хода доказывали уму

Захара Павловича, что ничего не изменяется к лучшему -- какими

были деревни и люди, такими и останутся. Ради сохранения

равносильности в природе, беда для человека всегда повторяется.

Был четыре года назад неурожай -- мужики из деревни вышли в

отход, а дети легли в ранние могилы, --

но эта судьба не прошла навеки, а снова теперь возвратилась

ради точности хода всеобщей жизни.

Сколько ни жил Захар Павлович, он с удивлением видел, что он

не меняется и не умнеет -- остается ровно таким же, каким был в

десять или пятнадцать лет. Лишь некоторые его прежние

предчувствия теперь стали обыкновенными мыслями, но от этого

ничего к лучшему не изменилось. Свою будущую жизнь он раньше

представлял синим глубоким пространством -- таким далеким, что

почти не существующим. Захар Павлович знал вперед, что чем

дальше он будет жить, тем это пространство непережитой жизни

будет уменьшаться, а позади -- удлиняться мертвая растоптанная

дорога. И он обманулся: жизнь росла и накоплялась, а будущее

впереди тоже росло и простиралось -- глубже и таинственней, чем

в юности, словно Захар Павлович отступал от конца своей жизни

либо увеличивал свои надежды и веру в нее.

Видя свое лицо в стекле паровозных фонарей, Захар Павлович

говорил себе: "Удивительно, я скоро умру, а все тот же".

Под осень участились праздники в календаре: раз случилось

три праздника подряд. Захар Павлович скучал в такие дни и

уходил далеко по железной дороге, чтобы видеть поезда на полном

ходу. По дороге ему пришло желание побывать в поселке на

шахтах, где схоронена его мать. Он помнил точно место похорон и

чужой железный крест рядом с безыменной безответной могилой

матери. На том кресте сохранилась ржавая, почти исчахшая

вековая надпись -- о смерти Ксении Федоровны Ирошниковой в 1813

году от болезни холеры, восемнадцати лет и трех месяцев от

роду. Там было еще запечатлено: "Спи с миром, любимая дочь, до

встречи младенцев с родителями".

Захару Павловичу сильно захотелось раскопать могилу и

посмотреть на мать -- на ее кости, волосы и на все последние

пропадающие остатки своей детской родины. Он и сейчас не прочь

был иметь живую мать, потому что не чувствовал в себе особой

разницы с детством. И тогда, в том голубом тумане раннего

возраста, он любил гвозди на заборе, дым придорожных кузниц и

колеса на телегах

-- за то, что они вертелись.

Куда бы ни уходил из дома маленький Захар Павлович, он знал,

что есть мать, которая его вечно ждет, и он ничего не боялся.

Линию железной дороги защищал с обеих сторон кустарник.

Иногда в тени кустарника сидели нищие, они либо ели, либо

переобувались. Они видели, как с большими скоростями вели

поезда торжествующие паровозы. Но ни один нищий не знал, отчего

едет сам паровоз. Даже более простое соображение -- для какого

счастья они живут -- тоже не приходило в голову нищим. Какая

вера -- надежда -- любовь давала силу их ногам на песчаных

дорогах -- ни одному подающему милостыню не было известно.

Захар Павлович опускал иногда в протянутую руку две копейки,

без рассуждения оплачивая то, чего нищие были лишены и чем он

был вознагражден, -- понимание машин.

На откосе сидел лохматый мальчик и сортировал подаяние:

плесень откладывал отдельно, а более свежее -- в сумку. Мальчик

был худ, но лицом бодр и озабочен.

Захар Павлович остановился, покуривая на свежем воздухе

ранней осени.

-- Отбраковываешь?

Мальчик не понял технического слова.

-- Дядь, дай копейку, -- сказал он, -- или докурить оставь!

Захар Павлович вынул пятак.

-- Ты небось жулик и охальник, -- без зла сказал он,

уничтожая добро своего подаяния грубым словом, чтобы самому не

было стыдно.

-- Не, я не жулик, я побирушка, -- ответил мальчик,

утрамбовывая корки в мешке. -- У меня мать-отец есть, только

они от голода скрылись.

-- А куда же ты пуд харчей запаковал?

-- Домой собираюсь наведаться. Вдруг мать с ребятишками

пришла -- чего тогда им есть?

-- а ты сам-то чей?

-- Я отцовский, я не круглая сирота. Вон те -- все жулики,

а меня отец порол.

-- А отец твой чей?

-- Отец тоже от моей матери родился -- из пуза. Пузо

намнут, а нахлебники как из пропасти рожаются. а ты ходи и

побирайся на них!

Мальчик загорюнился от недовольства на отца. Пятак он давно

спрятал в кисет, висящий на шее; в кисете было еще порядочно

медных денег.

-- Уморился небось? -- спросил Захар Павлович.

-- Ну да, уморился, -- согласился мальчик. -- Разве у вас,

чертей, сразу напобираешься? Брешешь-брешешь, аж есть захочешь!

Пятак подал, а самому, должно, жалко! Я б ни за что не дал.

Мальчик взял заплесневелый ломоть из кучки порченого хлеба;

очевидно, лучший хлеб он сносил в деревню родителям, а плохой

ел сам. Это мгновенно понравилось Захару Павловичу.

-- Небось отец тебя любит?

-- Ничего он не любит -- он лежень. Я матерь больше люблю,

у нее кровь из нутра льется. Я рубашку ей раз стирал, когда она

хворала.

-- А отец твой кто?

-- Дядя Прошка. Я ведь не здешний...

В памяти Захара Павловича нечаянно встал подсолнух, растущий

из дымохода покинутой хаты, и рощи бурьяна на деревенской

улице.

-- Так ты Прошка Дванов, сукин сын!

Мальчик вывалил изо рта непрожеванную хлебную зелень, но не

бросил ее, а положил на мешок: потом дожует.

-- А ты нито дядя Захарка?

-- Он!

Захар Павлович сел. Он теперь почувствовал время, как

путешествие Прошки от матери в чужие города. Он увидел, что

время -- это движение горя и такой же ощутительный предмет, как

любое вещество, хотя бы и негодное в отделку.

Какой-то малый, похожий на лишенного звания монастырского

послушника, не прошел мимо своей дорогой, а сел и уставился

глазами на двоих собеседников. Губы у него были красные,

сохранившие с младенчества одутловатую красоту, а глаза

смирные, но без резкого ума, -- таких лиц не бывает у простых

людей, привыкших перехитрять свою непрерывную беду.

Прошку взволновал прохожий -- особенно своими губами.

-- Чего губы оттопырил? Руку мою поцеловать хочешь?

Послушник поднялся и пошел в свою сторону, про которую и сам

точно не знал -- где она находится.

Проша это сразу почуял и сказал вслед послушнику:

-- Пошел. А куда пошел -- сам не знает. Поверни его, он

назад пойдет: вот черти-нахлебники!

Захар Павлович немного смущался раннего разума Прошки -- сам

он поздно освоился с людьми и долго считал их умнее себя.

-- Прош! -- спросил Захар Павлович. -- А куда девался

маленький мальчик -- рыбацкая сирота? Его твоя мать подобрала.

-- Сашка, что ль? -- догадался Прошка. -- Он вперед всех из

деревни убег! Это такой сатаноид -- житья от него не было!

Украл последнюю коврижку хлеба и скрылся на ночь. Я

гнался-гнался за ним, а потом сказал: пускай, и ко двору

воротился...

Захар Павлович поверил и задумался.

-- А где отец твой?

-- Отец в отход ушел. А мне все семейство кормить наказал.

Набрал я по людям хлеба, пришел на свою деревню, а там ни

матери, ни ребят. А заместо народа крапива в хатах растет...

Захар Павлович отдал Прошке полтинник и попросил наведаться

еще, когда будет в городе.

-- Ты бы мне картуз отдал! -- сказал Прошка. -- Тебе все

равно ничего не жалко. А то мне голову дожди моют, я могу

остудиться.

Захар Павлович отдал фуражку, сняв с нее железнодорожный

значок, который ему был дороже головного убора.

Прошел поезд дальнего следования, и Прошка поднялся поскорей

уходить, чтобы Захар Павлович не отнял обратно денег и фуражки.

Картуз Прошке пришелся на лохматую голову как раз, но Прошка

его только померил, а затем снял и завязал в сумку с хлебом.

-- Ну, прощай, иди с богом, -- сказал Захар Павлович.

-- Тебе хорошо говорить -- ты всегда с хлебом, -- упрекнул

Прошка. -- А у нас и того нет.

Захар Павлович не знал, что дальше сказать, -- денег у него

больше не было.

-- Намедни я Сашку в городе встретил, -- проговорил Прошка.

-- Тот, идол, совсем скоро издохнет: никто ему ничего не

подает, он побираться не смел. Я ему дал порцию, а сам не ел.

Ты небось мамке его подкинул -- теперь давай денег за Сашку! --

кончил Прошка серьезным голосом.

-- Ты Сашку как-нибудь ко мне приведи, -- ответил Захар

Павлович.

-- А что дашь? -- заранее спросил Прошка.

-- Получка будет -- рублевку дам.

-- Ладно, -- сказал Прошка. -- Это я тебе его приведу.

Только ты его не приучай, а то он тебя охомутает.

Прошка пошел не туда, где была дорога на его деревню.

Наверно, у него имелись свои расчеты и свои дальновидные планы

на хлебные доходы.

Захар Павлович последил за ним глазами и с чего-то усомнился

в драгоценности машин и изделий выше любого человека.

Прошка уходил все дальше, и все жалостней становилось его

мелкое тело в окружении улегшейся огромной природы. Прошка шел

пешим по железной дороге -- по ней ездили другие; она его не

касалась и не помогала ему. Он смотрел на мосты, рельсы и

паровозы одинаково безучастно, как на придорожные деревья,

ветры и пески. Всякое искусственное сооружение для Прошки было

лишь видом природы на чужих земельных наделах. Посредством

своего живого рассуждающего ума Прошка кое-как напряженно

существовал. Едва ли он полностью чувствовал свой ум -- это

видно из того, что он говорит неожиданно, почти бессознательно

и сам удивляется своим словам, разум которых выше его детства.

Прошка пропал на закруглении линии -- один, маленький и без

всякой защиты. Захар Павлович хотел вернуть его к себе

навсегда, но далеко было догонять.

Утром Захару Павловичу не так хотелось идти на работу, как

обыкновенно. Вечером он затосковал и лег сразу спать. Болты,

краны и старые манометры, что всегда хранились на столе, не

могли рассеять его скуки -- он глядел на них и не чувствовал

себя в их обществе. Что-то сверлило внутри его, словно

скрежетало сердце на обратном, непривычном ходу. Захар Павлович

никак не мог забыть маленького худого тела Прошки, бредущего по

линии в даль, загроможденную крупной, будто обвалившейся

природой. Захар Павлович думал без ясной мысли, без сложности

слов, -- одним нагревом своих впечатлительных чувств, и этого

было достаточно для мучений. Он видел жалобность Прошки,

который сам не знал, что ему худо, видел железную дорогу,

работающую отдельно от Прошки и от его хитрой жизни, и никак не

мог понять -- что здесь отчего, только скорбел без имени своему

горю.

На следующий день -- третий после встречи Прошки -- Захар

Павлович не дошел до депо. Он снял номер в проходной будке и

затем повесил его обратно. День он провел в овраге, под солнцем

и паутиной бабьего лета. Он слышал гудки паровозов и шум их

скорости, но не вылезал глядеть, не чувствуя больше уважения к

паровозам.

Рыбак утонул в озере Мутево, бобыль умер в лесу, пустое село

заросло кущами трав, но зато шли часы церковного сторожа,

ходили поезда по расписанию -- и было теперь Захару Павловичу

скучно и стыдно от правильности действий часов и поездов.

"Что бы наделал Прошка в моих летах в разуме? -- обсуждал

свое положение Захар Павлович. -- Он бы нарушил что-нибудь,

сукин сын!.. Хотя Сашка и при его царстве побирался бы".

Тот теплый туман, в котором покойно и надежно жил Захар

Павлович, сейчас был разнесен чистым ветром, и перед Захаром

Павловичем открылась беззащитная, одинокая жизнь людей, живших

голыми, без всякого обмана себя верой в помощь машин.

Машинист-наставник понемногу перестал ценить Захара

Павловича: "Я, -- говорит, -- серьезно допустил, что ты отродье

старинных мастеров, а ты так себе -- чернорабочая сила, шлак

из-под бабы!"

Захар Павлович от душевного смущенья действительно терял

свое усердное мастерство. Из-за одной денежной платы оказалось

трудным правильно ударить даже по шляпке гвоздя.

Машинист-наставник знал это лучше всех -- он верил, что, когда

исчезнет в рабочем влекущее чувство к машине, когда труд из

безотчетной бесплатной естественности станет одной денежной

нуждой, -- тогда наступит конец света, даже хуже конца: после

смерти последнего мастера оживут последние сволочи, чтобы

пожирать растения солнца и портить изделия мастеров.

Сын любопытного рыбака был настолько кроток, что думал, что

все в жизни происходит взаправду. Когда ему отказывали в

подаянии, он верил, что все люди не богаче его. Спасся от

смерти он тем, что у одного молодого слесаря заболела жена, и

слесарю не с кем было оставлять жену, когда он уходил на

работу. А жена его боялась одна оставаться в комнате и слишком

скучала. Слесарю понравилась какая-то прелесть в почерневшем от

усталости мальчугане, нищенствовавшем без всякого внимания к

подаянию. Он его посадил дежурить около больной женщины,

которая ему не перестала быть милее всех.

Саша целыми днями сидел на табуретке, в ногах больной, и

женщина ему казалась такой же красивой, как его мать в

воспоминаниях отца. Поэтому он жил и помогал больной с

беззаветностью позднего детства, никем раньше не принятого.

Женщина полюбила его и называла Александром, не привыкнув быть

госпожой. Но скоро она выздоровела, и ее муж сказал Саше: "На

тебе, мальчик, двадцать копеек, ступай куда-нибудь".

Саша взял непривычные деньги, вышел на двор и заплакал. Близ

уборной, верхом на мусоре, сидел Прошка и копался руками под

собой. Он теперь собирал кости, тряпки и жесть, курил и

постарел лицом от праховой пыли мусорных куч.

-- Ты опять плачешь, гундосый черт? -- не прерывая работы,

спросил Прошка. -- Пойди поройся, а я чаю попить сбегаю: нынче

соленое ел.

Но Прошка пошел не в трактир, а к Захару Павловичу. Тот

читал книгу вслух от своей малограмотности: "Граф Виктор

положил руку на преданное храброе сердце и сказал: я люблю

тебя, дорогая..."

Прошка сначала послушал -- думал, что это сказка, а потом

разочаровался и сразу сказал:

-- Захар Павлович, давай рубль, я тебе сейчас Сашку-сироту

приведу!

-- А?! -- испугался Захар Павлович. Он обернулся своим

печальным старым лицом, которое бы и теперь любила жена, если

бы она жива была.

Прошка снова назначил цену за Сашку, и Захар Павлович отдал

ему рубль, потому что он теперь был и Сашке рад. Столяр съехал

с квартиры на шпалопропиточный завод, и Захару Павловичу

досталась пустота двух комнат. В последнее время хотя и

беспокойно, но забавно было жить с сыновьями столяра; они

возмужали настолько, что не знали места своей силе и несколько

раз нарочно поджигали дом, но всегда живьем тушили огонь, не

дав ему полностью разгореться. Отец на них серчал, а они

говорили ему: "Чего ты, дед, огня боишься -- что сгорит, то не

сгниет; тебя бы, старого, сжечь надо -- в могиле гнить не

будешь и не провоняешь никогда!"

Перед отъездом сыновья повалили будку уборной и отрубили

хвост дворовому псу.

Прошка не сразу отправился к Сашке: сначала он купил пачку

папирос "Землячок" и запросто побеседовал с бабами в лавке.

Потом Прошка возвратился к мусорной куче.

-- Сашка, -- сказал он. -- Пойдем, я тебя отведу, чтобы ты

больше мне не навязывался.

В следующие годы Захар Павлович все более приходил в упадок.

Чтобы не умереть одному, он завел себе невеселую подругу --

жену Дарью Степановну. Ему легче было никогда полностью не

чувствовать себя: в депо мешала работа, а дома зудела жена. В

сущности, такая двухсменная суета была несчастием Захара

Павловича, но если бы она исчезла, то Захар Павлович ушел бы в

босяки. Машины и изделия его уже перестали горячо интересовать:

во-первых, сколько ни работал он, все равно люди жили бедно и

жалобно, во-вторых, мир заволакивался какой-то равнодушной

грезой -- наверно, Захар Павлович слишком утомился и

действительно предчувствовал свою тихую смерть. Так бывает под

старость со многими мастеровыми: твердые вещества, с которыми

они имеют дело целые десятилетия, тайно обучают их

непреложности всеобщей гибельной судьбы. На их глазах выходят

из строя паровозы, преют годами под солнцем, а потом идут в

лом. В воскресные дни Захар Павлович ходил на реку ловить рыбу

и додумывать последние мысли.

Дома его утешением был Саша. Но и на этом утешении мешала

сосредоточиться постоянно недовольная жена. Может быть, это

вело к лучшему: если бы Захар Павлович мог до конца

сосредоточиться на увлекавших его предметах, он бы, наверное,

заплакал.

В такой рассеянной жизни прошли целые годы. Иногда, наблюдая

с койки читающего Сашу, Захар Павлович спрашивал:

-- Саш, тебя ничего не мучает?

-- Нет, -- говорил Саша, привыкший к обычаям приемного

отца.

-- Как ты думаешь, -- продолжал свои сомнения Захар

Павлович, -- всем обязательно нужно жить или нет?

-- Всем, -- отвечал Саша, немного понимая тоску отца.

-- А ты нигде не читал: для чего?

Саша оставлял книгу.

-- Я читал, что чем дальше, тем лучше будет жить.

-- Ага! -- доверчиво говорил Захар Павлович. -- Так и

напечатано?

-- Так и напечатано.

Захар Павлович вздыхал:

-- Все может быть. Не всем дано знать.

Саша уже год работал учеником в депо, чтобы выучиться на

слесаря. К машинам и мастерству его влекло, но не так, как

Захара Павловича. Его влечение не было любопытством, которое

кончалось вместе с открытием секрета машины. Сашу интересовали

машины наравне с другими действующими и живыми предметами. Он

скорее хотел почувствовать их, пережить их жизнь, чем узнать.

Поэтому, возвращаясь с работы, Саша воображал себя паровозом и

производил все звуки, какие издает паровоз на ходу. Засыпая, он

думал, что куры в деревне давно спят, и это сознание общности с

курами или паровозом давало ему удовлетворение. Саша не мог

поступить в чем-нибудь отдельно: сначала он искал подобие

своему поступку, а затем уже поступал, но не по своей

необходимости, а из сочувствия чему-нибудь или кому-нибудь.

"Я так же, как он", -- часто говорил себе Саша. Глядя на

давний забор, он думал задушевным голосом: "Стоит себе!" -- и

тоже стоял где-нибудь без всякой нужды. Когда осенью заунывно

поскрипывали ставни и Саше было скучно сидеть дома вечерами, он

слушал ставни и чувствовал: им тоже скучно! -- и переставал

скучать.

Когда Саше надоедало ходить на работу, он успокаивал себя

ветром, который дул день и ночь.

"Я так же, как он, -- видел ветер Саша, -- я работаю хоть

один день, а он и ночь -- ему еще хуже".

Поезда начали ходить очень часто -- это наступила война.

Мастеровые остались к войне равнодушны -- их на войну не брали,

и она им была так же чужда, как паровозы, которые они чинили и

заправляли, но которые возили незнакомых незанятых людей.

Саша монотонно чувствовал, как движется солнце, проходят

времена года и круглые сутки бегут поезда. Он уже забывал

отца-рыбака, деревню и Прошку, идя вместе с возрастом навстречу

тем событиям и вещам, которые он должен еще перечувствовать,

пропустив внутрь своего тела. Себя самого, как самостоятельный

твердый предмет, Саша не сознавал -- он всегда воображал

что-нибудь чувством, и это вытесняло из него представление о

самом себе. Жизнь его шла безотвязно и глубоко, словно в теплой

тесноте материнского сна. Им владели внешние видения, как

владеют свежие страны путешественником. Своих целей он не имел,

хотя ему минуло уже шестнадцать лет, зато он без всякого

внутреннего сопротивления сочувствовал любой жизни -- слабости

хилых дворовых трав и случайному ночному прохожему, кашляющему

от своей бесприютности, чтобы его услышали и пожалели. Саша

слушал и жалел. Он наполнялся тем темным воодушевленным

волнением, какое бывает у взрослых людей при единственной любви

к женщине. Он выглядывал в окно за прохожим и воображал о нем,

что мог. Прохожий скрывался в глуши тьмы, шурша на ходу

тротуарными камешками, еще более безымянными, чем он сам.

Дальние собаки лаяли страшно и гулко, а с неба изредка падали

усталые звезды. Может быть, в самой гуще ночи, среди

прохладного ровного поля шли сейчас куда-нибудь странники, и в

них тоже, как и в Саше, тишина и погибающие звезды превращались

в н ни в чем не мешал Саше -- он любил его всею преданностью

старости, всем чувством каких-то безотчетных, неясных надежд.

Часто он просил Сашу почитать ему о войне, так как сам при

лампе не разбирал букв.

Саша читал про битвы, про пожары городов и страшную трату

металла, людей и имущества. Захар Павлович молча слушал, а в

конце концов говорил:

-- Я все живу и думаю: да неужели человек человеку так

опасен, что между ними обязательно власть должна стоять? Вот из

власти и выходит война... а я хожу и думаю, что война -- это

нарочно властью выдумано: обыкновенный человек так не может...

Саша спрашивал, как же должно быть.

-- Так, -- отвечал Захар Павлович и возбуждался. -- Иначе

как-нибудь. Послали бы меня к германцу, когда ссора только

началась, я бы враз с ним уговорился, и вышло бы дешевле войны.

А то умнейших людей послали!

Захар Павлович не мог себе представить такого человека, с

каким нельзя бы душевно побеседовать. Но там наверху -- царь и

его служащие -- едва ли дураки. Значит, война -- это

несерьезное, нарочное дело. И здесь Захар Павлович становился в

тупик: можно ли по душам говорить с тем, кто нарочно убивает

людей, или у него прежде надо отнять вредное оружие, богатство

и достоинство?

В первый раз Саша увидел убитого человека в своем же депо.

Шел последний час работы -- перед самым гудком. Саша набивал

сальники в цилиндрах, когда два машиниста внесли на руках

бледного наставника, из головы которого густо выжималась и

капала на мазутную землю кровь. Наставника унесли в контору и

оттуда стали звонить по телефону в приемный покой. Сашу

удивило, что кровь была такая красная и молодая, а сам

машинист-наставник такой седой и старый: будто внутри он был

еще ребенком.

-- Черти! -- ясно сказал наставник. -- Помажьте мне голову

нефтью, чтоб кровь-то хоть остановилась!

Один кочегар быстро принес ведро нефти, окунул в нее

обтирочные концы и помазал ими жирную от крови голову

наставника. Голова стала черная, и от нее пошло видимое всем

испарение.

-- Ну вот, ну вот! -- поощрил наставник. -- Вот мне и

полегчало. А вы думали, я умру? Рано еще, сволочи, ликовать...

Наставник понемногу ослаб и забылся. Саша разглядел ямы в

его голове и глубоко забившиеся туда, вдавленные, уже мертвые

волосы. Никто не помнил своей обиды против наставника, несмотря

на то, что ему и сейчас болт был дороже и удобней человека.

Захар Павлович, стоявший здесь же, насильно держал открытыми

свои глаза, чтобы из них не капали во всеуслышание слезы. Он

снова видел, что как ни зол, как ни умен и храбр человек, а все

равно грустен и жалок и умирает от слабости сил.

Наставник вдруг открыл глаза и зорко вгляделся в лица

подчиненных и товарищей. Во взоре его еще блестела ясная жизнь,

но он уже томился в туманном напряжении, а побелевшие веки

закатывались в подбровную глазницу.

-- Чего плачете? -- с остатком обычного раздражения спросил

наставник. Никто не плакал -- у одного Захара Павловича из

вытаращенных глаз шла по щекам грязная невольная влага. -- Чего

вы стоите и плачете, когда гудка не было!

Машинист-наставник закрыл глаза и подержал их в нежной тьме;

никакой смерти он не чувствовал -- прежняя теплота тела была с

ним, только раньше он ее никогда не ощущал, а теперь будто

купался в горячих обнаженных соках своих внутренностей. Все это

уже случалось с ним, но очень давно, и где -- нельзя вспомнить.

Когда наставник снова открыл глаза, то увидел людей, как в

волнующейся воде. Один стоял низко над ним, словно безногий, и

закрывал свое обиженное лицо грязной, испорченной на работе

рукой.

Наставник рассердился на него и поспешил сказать, потому что

вода над ним уже смеркалась:

-- Плачет чего-то, а Гераська опять, скотина, котел сжег...

Ну, чего плачет? Нового человека соберись и сделай...

-- Наставник вспомнил, где он видел эту тихую горячую тьму:

это просто теснота внутри его матери, и он снова всовывается

меж ее расставленных костей, но не может пролезть от своего

слишком большого старого роста...

-- Нового человека соберись и сделай... Гайку, сволочь, не

сумеешь, а человека моментально...

Здесь наставник втянул воздух и начал что-то сосать губами.

Видно было, что ему душно в каком-то узком месте, он толкался

плечами и силился навсегда поместиться.

-- Просуньте меня поглубже в трубу, -- прошептал он

опухшими детскими губами, ясно сознавая, что он через девять

месяцев снова родится, -- Иван Сергеич, позови Три Осьмушки Под

Резьбу -- пусть он, голубчик, контрагаечкой меня зажмет...

Носилки принесли поздно. Ни к чему было нести

машиниста-наставника в приемный покой.

-- Несите человека домой, -- сказали мастеровые врачу.

-- Никак нельзя, -- ответил врач. -- Он нам для протокола

необходим.

В протоколе написали, что старший машинист-наставник получил

смертельные ушибы при перегонке холодного паровоза, сцепленного

с горячим пятисаженным стальным тросом. При переходе стрелки

трос коснулся путевого фонарного столба, который упал и

повредил своим кронштейном голову наставника, наблюдавшего с

тендера тягового паровоза за прицепной машиной. Происшествие

имело место благодаря неосторожности самого

машиниста-наставника, а также вследствие несоблюдения

надлежащих правил службы движения и эксплуатации.

Захар Павлович взял Сашу за руку и пошел из депо домой. Жена

за ужином сказала, что мало продают хлеба и нет нигде говядины.

-- Ну и помрем, только и делов, -- ответил без сочувствия

Захар Павлович. Для него весь житейский обиход потерял важное

значение.

Для Саши -- в ту пору его ранней жизни -- в каждом дне была

своя, безыменная прелесть, не повторявшаяся в будущем; образ

машиниста-наставника ушел для него в сон воспоминаний. Но у

Захара Павловича уже не было такой самозарастающей силы жизни:

он был стар, а этот возраст нежен и обнажен для гибели наравне

с детством, и он горевал о наставнике всю остальную жизнь.

Больше ничто не тронуло Захара Павловича в следующие годы.

Только по вечерам, когда он глядел на читающего Сашу, в нем

поднималась жалость к нему. Захар Павлович хотел бы сказать

Саше: не томись за книгой -- если бы там было что серьезное,

давно бы люди обнялись друг с другом. Но Захар Павлович ничего

не говорил, хотя в нем постоянно шевелилось что-то простое, как

радость, но ум мешал ей высказаться. Он тосковал о какой-то

отвлеченной, успокоительной жизни на берегах гладких озер, где

бы дружба отменила все слова и всю премудрость смысла жизни.

Захар Павлович терялся в своих догадках; всю жизнь его

отвлекали случайные интересы, вроде машин и изделий, и только

теперь он опомнился: что-то должна прошептать ему на ухо мать,

когда кормила его грудью, что-то такое же кровное, необходимое,

как ее молоко, вкус которого теперь навсегда забыт. Но мать

ничего ему не пошептала, а самому про весь свет нельзя

сообразить. И поэтому Захар Павлович стал жить смирно, уже не

надеясь на всеобщее коренное улучшение: сколько бы ни делать

машин -- на них не ездить ни Прошке, ни Сашке, ни ему самому.

Паровозы работают либо для посторонних людей, либо для солдат,

но их везут насильно. Машина сама -- тоже не своевольное, а

безответное существо. Ее теперь Захар Павлович больше жалел,

чем любил, и даже говорил в депо паровозу с глазу на глаз:

-- Поедешь? Ну, поезжай! Ишь как дышла свои разработал --

должно быть, тяжела пассажирская сволочь.

Паровоз хотя и молчал, но Захар Павлович его слышал.

"Колосники затекают -- уголь плохой, -- грустно говорил

паровоз. Тяжело подъемы брать. Баб тоже много к мужьям на фронт

ездят, а у каждой по три пуда пышек. Почтовых вагонов,

опять-таки, теперь два цепляют а раньше один, -- люди в разлуке

живут и письма пишут".

-- Ага, -- задумчиво беседовал Захар Павлович и не знал,

чем же помочь паровозу, когда люди непосильно нагружают его

весом своей разлуки. -- А ты особо не тужись -- тяни спрохвала.

"Нельзя, -- с кротостью разумной силы отвечал паровоз. --

Мне с высоты насыпи видны многие деревни: там люди плачут --

ждут писем и раненых родных. Посмотри мне в сальник -- туго

затянули, поршневую скалку нагрею на ходу".

Захар Павлович шел и отдавал болты на сальнике.

-- Действительно, затянули, сволочи, -- разве ж так можно!

-- Чего ты сам возишься? -- спрашивал дежурный механик,

выходя из конторы. -- Тебя очень просили копаться там? Скажи --

да или нет?

-- Нет, -- укрощенно говорил Захар Павлович. -- Мне

показалось, туго затянули...

Механик не сердился.

-- Ну и не трожь, раз тебе показалось. Их как ни затяни --

все равно на ходу парят.

После паровоз тихо бурчал Захару Павловичу:

"Дело не в затяжке -- там шток посредине разработан, оттого

и сальники парят. Разве я сам хочу это делать?"

-- Да я видел, -- вздыхал Захар Павлович. -- Но я ведь

обтирщик, сам знаешь, мне не верят.

"Вот именно!" -- густым голосом сочувствовал паровоз и

погружался во тьму своих охлажденных сил.

-- Я ж и говорю! -- поддакивал Захар Павлович.

Когда Саша поступил на вечерние курсы, то Захар Павлович про

себя обрадовался. Он всю жизнь прожил своими силами, без всякой

помощи, никто ему ничего не подсказывал -- раньше собственного

чувства, а Саше книги чужим умом говорят.

-- Я мучился, а он читает -- только и всего! -- завидовал

Захар Павлович.

Почитав, Саша начинал писать. Жена Захара Павловича не могла

уснуть при лампе.

-- Все пишет, -- говорила она. -- А чего пишет?

-- а ты спи, -- советовал Захар Павлович. -- Закрой глаза

кожей -- и спи!

Жена закрывала глаза, но и сквозь веки видела, как напрасно

горит керосин. Она не ошиблась -- действительно, зря горела

лампа в юности Александра Дванова, освещая раздражающие душу

страницы книг, которым он позднее все равно не последовал.

Сколько он ни читал и ни думал, всегда у него внутри оставалось

какое-то порожнее место -- та пустота, сквозь которую тревожным

ветром проходит неописанный и нерассказанный мир. В семнадцать

лет Дванов еще не имел брони над сердцем -- ни веры в бога, ни

другого умственного покоя; он не давал чужого имени

открывающейся перед ним безымянной жизни. Однако он не хотел,

чтобы мир оставался ненареченным, -- он только ожидал услышать

его собственное имя из его же уст, вместо нарочно выдуманных

прозваний.

Однажды он сидел ночью в обычной тоске. Его не закрытое

верой сердце мучилось в нем и желало себе утешения. Дванов

опустил голову и представил внутри своего тела пустоту, куда

непрестанно, ежедневно входит, а потом выходит жизнь, не

задерживаясь, не усиливаясь, ровная, как отдаленный гул, в

котором невозможно разобрать слов песни.

Саша почувствовал холод в себе, как от настоящего ветра,

дующегося в просторную тьму позади него, а впереди, откуда

рождался ветер, было что-то прозрачное, легкое и огромное --

горы живого воздуха, который нужно превратить в свое дыхание и

сердцебиение. От этого предчувствия заранее захватывало грудь,

и пустота внутри тела еще более разжималась, готовая к захвату

будущей жизни.

-- Вот это -- я! -- громко сказал Александр.

-- Кто -- ты? -- спросил неспавший Захар Павлович.

Саша сразу смолк, объятый внезапным позором, унесшим всю

радость его открытия. Он думал, что сидит одиноким, а его

слушал Захар Павлович.

Захар Павлович это заметил и уничтожил свой вопрос

равнодушным ответом самому себе:

-- Чтец ты -- и больше ничего... Ложись лучше спать, уже

поздно...

Захар Павлович зевнул и мирно сказал:

-- Не мучайся, Саш, ты и так слабый...

-- И этот в воде из любопытства утонет, -- прошептал для

себя Захар Павлович под одеялом. -- А я на подушке задохнусь.

Одно и то же.

Ночь продолжалась тихо -- из сеней было слышно, как кашляют

сцепщики на станции. Кончался февраль, уже обнажались бровки на

канавах с прошлогодней травой, и на них глядел Саша, словно на

сотворение земли. Он сочувствовал появлению мертвой травы и

рассматривал ее с таким прилежным вниманием, какого не имел по

отношению к себе.

Он до теплокровности мог ощутить чужую отдаленную жизнь, а

самого себя воображал с трудом. О себе он только думал, а

постороннее чувствовал с впечатлительностью личной жизни и не

видел, чтобы у кого-нибудь это было иначе.

Захар Павлович однажды разговорился с Сашей, как равный

человек.

-- Вчера котел взорвался у паровоза серии Ще, -- говорил

Захар Павлович.

Саша это уже знал.

-- Вот тебе и наука, -- огорчался по этому и по какому-то

другому поводу Захар Павлович. -- Паровоз только что с завода

пришел, а заклепки к черту!.. Никто ничего серьезного не знает

-- живое против ума прет...

Саша не понимал разницы между умом и телом и молчал. По

словам Захара Павловича выходило, что ум -- это слабосудная

сила, а машины изобретены сердечной догадкой человека, --

отдельно от ума.

Со станции иногда доносился гул эшелонов. Гремели чайники, и

странными голосами говорили люди, как чужие племена.

-- Кочуют! -- прислушивался Захар Павлович. -- До

чего-нибудь докочуются.

Разочарованный старостью и заблуждениями всей своей жизни,

он ничуть не удивился революции.

-- Революция легче, чем война, -- объяснял он Саше. -- На

трудное дело люди не пойдут: тут что-нибудь не так...

Теперь Захара Павловича невозможно было обмануть, и он, ради

безошибочности, отверг революцию.

Он всем мастеровым говорил, что у власти опять умнейшие люди

дежурят -- добра не будет.

До самого октября месяца он насмехался, в первый раз

почувствовав удовольствие быть умным человеком. Но в одну

октябрьскую ночь он услышал стрельбу в городе и всю ночь пробыл

на дворе, заходя в горницу лишь закурить. Всю ночь он хлопал

дверями, не давая заснуть жене.

-- Да угомонись ты, идол бешеный! -- ворочалась в

одиночестве старуха. -- Вот пешеход-то!.. И что теперь будет --

ни хлеба, ни одежи!.. Как у них руки-то стрелять не отсохнут --

без матерей, видно, росли!

Захар Павлович стоял посреди двора с пылающей цигаркой,

поддакивая дальней стрельбе.

"Неужели это так?" -- спрашивал себя Захар Павлович и уходил

закуривать новую цигарку.

-- Ложись, леший! -- советовала жена.

-- Саша, ты не спишь? -- волновался Захар Павлович. -- Там

дураки власть берут, -- может, хоть жизнь поумнеет.

Утром Саша и Захар Павлович отправились в город. Захар

Павлович искал самую серьезную партию, чтобы сразу записаться в

нее. Все партии помещались в одном казенном доме, и каждая

считала себя лучше всех. Захар Павлович проверял партии на свой

разум -- он искал ту, в которой не было бы непонятной

программы, а все было бы ясно и верно на словах. Нигде ему

точно ни сказали про тот день, когда наступит земное

блаженство. Одни отвечали, что счастье --

это сложное изделие, и не в нем цель человека, а в исполнении

исторических законов. А другие говорили, что счастье состоит в

сплошной борьбе, которая будет длиться вечно.

-- Вот это так! -- резонно удивлялся Захар Павлович. --

Значит, работай без жалованья. Тогда это не партия, а

эксплуатация. Идем, Саш, с этого места. У религии и то было

торжество православия...

В следующей партии сказали, что человек настолько

великолепное и жадное существо, что даже странно думать о

насыщении его счастьем -- это был бы конец света.

-- Его-то нам и надо! -- сказал Захар Павлович.

За крайней дверью коридора помещалась самая последняя

партия, с самым длинным названием. Там сидел всего один мрачный

человек, а остальные отлучились властвовать.

-- Ты что? -- спросил он Захара Павловича.

-- Хочем записаться вдвоем. Скоро конец всему наступит?

-- Социализм, что ль? -- не понял человек. -- Через год.

Сегодня только учреждения занимаем.

-- Тогда пиши нас, -- обрадовался Захар Павлович.

Человек дал им по пачке мелких книжек и по одному вполовину

напечатанному листу.

-- Программа, устав, резолюция, анкета, -- сказал он. --

Пишите и давайте двух поручителей на каждого.

Захар Павлович похолодел от предчувствия обмана.

-- А устно нельзя?

-- Нет. На память я регистрировать не могу, а партия вас

забудет.

-- А мы являться будем.

-- Невозможно: по чем же я вам билеты выпишу? Ясное дело --

по анкете, если вас утвердит собрание.

Захар Павлович заметил: человек говорит ясно, четко,

справедливо, без всякого доверия -- наверно, будет умнейшей

властью, которая либо через год весь мир окончательно построит,

либо поднимет такую суету, что даже детское сердце устанет.

-- Ты запишись, Саш, для пробы, -- сказал Захар Павлович.

-- А я годок обожду.

-- Для пробы не записываем, -- отказал человек. -- Или

навсегда и полностью наш, или -- стучите в другие двери.

-- Ну, всурьез, -- согласился Захар Павлович.

-- А это другое дело, -- не возражал человек.

Саша сел писать анкету. Захар Павлович начал расспрашивать

партийного человека о революции. Тот отвечал между делом,

озабоченный чем-то более серьезным.

-- Рабочие патронного завода вчера забастовали, а в

казармах произошел бунт. Понял? а в Москве уже вторую неделю у

власти стоят рабочие и беднейшие крестьяне.

-- Ну?

Партийный человек отвлекся телефоном. "Нет, не могу, --

сказал он в трубку. -- Сюда приходят представители массы, надо

же кому-нибудь информацией заниматься!"

-- Что -- ну? -- вспомнил он. -- Партия туда послала

представителей оформить движение, и ночью же нами были

захвачены жизненные центры города.

Захар Павлович ничего не понимал.

-- Да ведь это солдаты и рабочие взбунтовались, а вы-то

здесь при чем? Пускай бы они своей силой и дальше шли!

Захар Павлович даже раздражался.

-- Ну, товарищ рабочий, -- спокойно сказал член партии, --

если так рассуждать, то у нас сегодня буржуазия уже стояла бы

на ногах и с винтовкой в руках, а не была бы Советская власть.

"А может, что-нибудь лучшее было бы!" -- подумал Захар

Павлович, но что -- сам себе не мог доказать.

-- В Москве нет беднейших крестьян, -- усомнился Захар

Павлович.

Мрачный партийный человек еще более нахмурился, он

представил себе все великое невежество масс и то, сколько для

партии будет в дальнейшем возни с этим невежеством. Он заранее

почувствовал усталость и ничего не ответил Захару Павловичу. Но

Захар Павлович донимал его прямыми вопросами. Он интересовался,

кто сейчас главный начальник в городе и хорошо ли знают его

рабочие.

Мрачный человек даже оживился и повеселел от такого крутого

непосредственного контроля. Он позвонил по телефону. Захар

Павлович загляделся на телефон с забытым увлечением. "Эту штуку

я упустил из виду, -- вспомнил он про свои изделия. -- Ее я

сроду не делал".

-- Дай мне товарища Перекорова, -- сказал по проволоке

партийный человек. -- Перекоров? Вот что. Надо бы поскорее

газетную информацию наладить. Хорошо бы популярной литературки

побольше выпустить... Слушаю. А ты кто? Красногвардеец? Ну,

тогда брось трубку, -- ты ничего не понимаешь...

Захар Павлович вновь рассердился.

-- Я тебя спрашивал оттого, что у меня сердце болит, а ты

газетой меня утешаешь... Нет, друг, всякая власть есть царство,

тот же синклит и монархия, я много передумал...

-- а что же надо? -- озадачился собеседник.

-- Имущество надо унизить, -- открыл Захар Павлович. -- А

людей оставить без призора. К лучшему обойдется, ей-богу,

правда!

-- Так это анархия!

-- Какая тебе анархия -- просто себе сдельная жизнь!

Партийный человек покачал лохматой и бессонной головой:

-- Это в тебе мелкий собственник говорит. Пройдет с

полгода, и ты сам увидишь, что принципиально заблуждался.

-- Обождем, -- сказал Захар Павлович. -- Если не

справитесь, отсрочку дадим.

Саша дописал анкету.

-- Неужели это так? -- говорил на обратной дороге Захар

Павлович. -- Неужели здесь точное дело? Выходит, что так.

На старости лет Захар Павлович обозлился. Ему теперь стало

дорого, чтобы револьвер был в надлежащей руке, -- он думал о

том кронциркуле, которым можно было бы проверить большевиков.

Лишь в последний год он оценил то, что потерял в своей жизни.

Он утратил все -- разверстое небо над ним ничуть не изменилось

от его долголетней деятельности, он ничего не завоевал для

оправдания своего ослабевшего тела, в котором напрасно билась

какая-то главная сияющая сила. Он сам довел себя до вечной

разлуки с жизнью, не завладев в ней наиболее необходимым. И вот

теперь он с грустью смотрит на плетни, деревья и на всех чужих

людей, которым он за пятьдесят лет не принес никакой радости и

защиты и с которыми ему предстоит расстаться.

-- Саш, -- сказал он, -- ты сирота, тебе жизнь досталась

задаром. Не жалей ее, живи главной жизнью.

Александр молчал, уважая скрытое страдание приемного отца.

-- Ты не помнишь Федьку Беспалова? -- продолжал Захар

Павлович. -- Слесарь у нас такой был -- теперь он умер. Бывало,

пошлют его что-нибудь смерить, он пойдет, приложит пальцы и

идет с расставленными руками. Пока донесет руки, у него из

аршина сажень получается. "Что ж ты, сукин сын?" -- ругают его.

А он: "Да мне дюже нужно -- все равно за это не прогонят".

Лишь на другой день Александр понял, что хотел сказать отец.

-- Хоть они и большевики и великомученики своей идеи, --

напутствовал Захар Павлович, -- но тебе надо глядеть и глядеть.

Помни -- у тебя отец утонул, мать неизвестно кто, миллионы

людей без души живут, -- тут великое дело... Большевик должен

иметь пустое сердце, чтобы туда все могло поместиться...

Захар Павлович разжигался от собственных слов и все более

восходил к какому-то ожесточению.

-- А иначе... Знаешь, что иначе будет? В топку -- и дымом

по ветру! В шлак, а шлак -- кочережкой и под откос! Понял ты

меня или нет?..

От возбуждения Захар Павлович перешел к растроганности и в

волнении ушел на кухню закуривать. Затем он вернулся и робко

обнял своего приемного сына.

-- Ты, Саш, не обижайся на меня! Я тоже круглый сирота, нам

с тобой некому пожалиться.

Александр не обижался. Он чувствовал сердечную жажду Захара

Павловича, но верил, что революция -- это конец света. В

будущем же мире мгновенно уничтожится тревога Захара Павловича,

а отец-рыбак найдет то, ради чего он своевольно утонул. В своем

ясном чувстве Александр уже имел тот новый свет, но его можно

лишь сделать, а не рассказать.

Через полгода Александр поступил на открывшиеся

железнодорожные курсы, а затем перешел в политехникум.

По вечерам он вслух читал Захару Павловичу технические

учебники, а тот наслаждался одними непонятными звуками науки и

тем, что его Саша понимает их.

Но скоро ученье Александра прекратилось, и надолго. Партия

его командировала на фронт гражданской войны -- в степной город

Новохоперск.

Захар Павлович целые сутки сидел с Сашей на вокзале,

поджидая попутного эшелона, и искурил три фунта махорки, чтобы

не волноваться. Они уже обо всем переговорили, кроме любви. О

ней Захар Павлович сказал стесняющимся голосом

предупредительные слова:

-- Ты ведь, Саш, уже взрослый мальчик -- сам все знаешь...

Главно, не надо этим делом нарочно заниматься -- это самая

обманчивая вещь: нет ничего, а что-то тебя как будто куда-то

тянет, чего-то хочется... У всякого человека в нижнем месте

целый империализм сидит...

Александр не мог почувствовать имперализма в своем теле,

хотя нарочно вообразил себя голым.

Когда подали сборный эшелон и Александр пролез в вагон,

Захар Павлович попросил его с платформы:

-- Напиши мне когда-нибудь письмо, что жив, мол, и здоров

-- только и всего...

-- Да я больше напишу, -- ответил Саша.

Вокзальный колокол звонил уже раз пять, и все по три звонка,

а эшелон никак не мог тронуться. Сашу оттерли от дверей вагона

незнакомые люди, и он больше наружу не показывался.

Захар Павлович истомился и пошел домой. До дома он шел

долго, всю дорогу забывая закурить и мучаясь от этой мелкой

досады. Дома он сел за уг/о'льный столик, где всегда сидел

Саша, и начал по складам читать алгебру, ничего не понимая, но

постепенно находя себе утешение.

Город Новохоперск, пока ехал туда Александр Дванов, был

завоеван казаками, но отряд учителя Нехворайко сумел их выжить

из города. Всюду вокруг Новохоперска было сухое место, а один

подступ, что с реки, занят болотами; здесь казаки несли слабую

бдительность, рассчитывая на непроходимость. Но учитель

Нехворайко обул своих лошадей в лапти, чтобы они не тонули, и в

одну нелюдимую ночь занял город, а казаков вышиб в заболоченную

долину, где они остались надолго, потому что их лошади были

босые.

Дванов сходил в ревком и поговорил с людьми. Те немного

пожаловались на отсутствие бязи для красноармейского белья,

отчего вошь кипит на людях кашей, но решили драться до голой

земли.

Машинист из депо, предревкома, сказал Дванову:

-- Революция -- рыск: не выйдет -- почву вывернем и глину

оставим, пусть кормятся любые сукины дети, раз рабочему не

повезло!

Особого дела Дванову не дали, сказали только: живи тут с

нами, всем будет лучше, а там поглядим, о чем ты больше

тоскуешь.

Ровесники Дванова сидели в клубе на базарной площади и

усердно читали революционные сочинения. Вокруг читателей висели

красные лозунги, а в окна было видно опасное пространство

полей. Читатели и лозунги были беззащитны -- прямо из степи

можно достать пулей склоненную над книжкой голову молодого

коммуниста.

Пока Дванов приучался к степной воюющей революции и уже

начинал любить здешних товарищей, из губернии пришло письмо с

приказом о возвращении. Александр пошел из города молча и

пешком. Вокзал находился в четырех верстах, но как доехать до

губернии, Дванов не знал: говорили, что казаки заняли линию. С

вокзала шел по полю оркестр и играл печальную музыку --

оказывается, несли остывшее тело погибшего Нехворайко, которого

вместе с отрядом глухо уничтожили зажиточные слобожане в

огромном селе Песках. Дванову жалко стало Нехворайко, потому

что над ним плакали не мать и отец, а одна музыка, и люди шли

вслед без чувства на лице, сами готовые неизбежно умереть в

обиходе революции.

Город опускался за Двановым из его оглядывающихся глаз в

свою долину, и Александру жаль было тот одинокий Новохоперск,

точно без него он стал еще более беззащитным.

На вокзале Дванов почувствовал тревогу заросшего, забвенного

пространства. Как и каждого человека, его влекла даль земли,

будто все далекие и невидимые вещи скучали по нем и звали его.

Десять или более безымянных людей сидели на полу и надеялись

на поезд, который их увезет в лучшее место. Они без жалобы

переживали мучения революции и терпеливо бродили по степной

России в поисках хлеба и спасения. Дванов вышел наружу,

разглядел на пятом пути какой-то воинский поезд и пошел к нему.

Поезд состоял из восьми платформ с повозками и артиллерией и

двух классных вагонов. Сзади были прицеплены еще две платформы

-- с углем.

Командир отряда пустил Дванова в классный вагон, просмотрев

его документы.

-- Только мы едем до Разгуляевского разъезда, товарищ! --

заявил командир. -- А дальше нам поезд не нужен: мы выходим на

позицию.

Дванов согласился ехать и до Разгуляева, а там он будет

ближе к дому.

Красноармейцы-артиллеристы почти все спали. Они две недели

сражались под Балашовом и тяжко устали. Двое выспались и сидели

у окна, напевая песню от скуки войны. Командир лежа читал

"Приключения отшельника, любителя изящного, изданные Тиком", а

политком пропадал где-то на телеграфе. Вагон, вероятно, перевез

много красноармейцев, тосковавших в дальних дорогах и от

одиночества исписавших стены и лавки химическими карандашами,

какими всегда пишутся с фронта письма на родину. Дванов в

задушевном унынии читал эти изречения -- он и дома прочитывал

новый календарь за год вперед.

"Наша надежда стоит на якоре на дне морском", -- писал

неизвестный военный странник и подписывал место размышления:

"Джанкой, 18 сентября, 1918".

Смерклось -- и поезд тронулся без отходного свистка. Дванов

задремал в горячем вагоне, а проснулся уже во тьме. Его

разбудил скрежет тормозных колодок и еще какой-то постоянный

звук. Окно вспыхнуло светом мгновения, и низко прогрел воздух

снаряд. Он разорвался недалеко, светло показав жнивье и смирное

ночное поле. Дванов очнулся и встал.

Поезд робко прекратил движение. Комиссар пошел наружу, и

Дванов с ним. Линию явно обстреливали казаки -- их батарея

сверкала где-то недалеко, но все время давала перелет.

Прохладно и грустно было тою ночью, долго шли двое людей до

паровоза. Машина чуть шумела котлом, и горел маленький огонек,

как лампадка, над манометром.

-- Что стали? -- спросил комиссар.

-- Боюсь за путь, товарищ политком: обстреливают, а мы без

огней идем --

нарвемся на крушение! -- тихо ответил сверху машинист.

-- Ерунда: видишь -- они перелет делают! -- сказал

комиссар. -- Только дуй побыстрей без шума!

-- Ну, ладно! -- согласился машинист. -- У меня помощник

один -- не управится, дайте солдата для топки!

Дванов догадался и влез на паровоз для помощи. Шрапнель

разорвалась впереди паровоза и осветила весь состав.

Побледневший машинист повел ручкой регулятора и крикнул Дванову

и помощнику:

-- Держи пар!

Александр усердно начал совать дрова в топку. Паровоз пошел

с клокочущей скоростью. Впереди лежала помертвевшая тьма, и,

быть может, в ней находился разобранный путь. На закруглениях

машину швыряло так, что Дванов думал о сходе с рельсов. Машина

резко и часто отсекала пар, и слышен был гулкий поток воздуха

от трения бегущего тела паровоза. Под паровозом иногда

грохотали малые мосты, а вверху таинственным светом вспыхивали

облака, отражая выбегающий огонь из открытой топки. Дванов

быстро вспотел и удивлялся, чего механик так гонит поезд, раз

казачью батарею давно проехали. Но испуганный машинист без

конца требовал пара, сам помогая кормить топку, и ни разу не

отвел регулятора с его крайней точки.

Александр выглянул из паровоза. В степи давно настала

тишина, нарушаемая лишь ходом поезда. Спереди бежали туманные

огни: наверное, станция.

-- Чего он так гонит? -- спросил Дванов у помощника про

машиниста.

-- Не знаю, -- угрюмо ответил тот.

-- Так мы же обязательно сами наделаем крушение! --

произнес Дванов, а сам не знал, что ему делать.

Паровоз трепетал от напряжения и размахивал всем корпусом,

ища возможности выброситься под откос от душащей его силы и

неизрасходованной скорости. Иногда Дванову казалось, что

паровоз уже сорвался с рельсов, а вагоны еще не поспели, и он

гибнет в тихом прахе мягкой почвы, и Александр хватался за

грудь, чтобы удержать сердце от страха.

Когда поезд проскакивал стрелки и скрещения какой-то

станции, Дванов видел, как колеса выбивали огонь на

крестовинах.

Потом паровоз опять тонул в темную глушь будущего пути и в

ярость полного хода машины. Закругления валили с ног паровозную

бригаду, а вагоны сзади не поспевали отбивать такт на

скреплениях рельсов и проскакивали их с воем колес.

Помощнику, видно, надоела работа, и он сказал механику:

-- Иван Палыч! Скоро Шкарино, давайте остановимся -- воды

возьмем! л, но промолчал; Дванов догадался, что он забыл от

утомления думать, и осторожно открыл нижний кран тендера. Этим

он хотел спустить остаток воды и заставить машиниста прекратить

ненужный бег. Но тот сам закрыл регулятор и отошел от окна.

Лицо его было спокойное, и он полез за табаком. Дванов тоже

успокоился и завернул кран тендера. Машинист улыбнулся и сказал

ему:

-- Зачем ты это делал? За нами белый броневик с Марьинского

разъезда все время шел -- вот я и уходил!

Дванов не понимал:

-- А теперь он что? Почему же вы после батареи не сдали

хода, когда мы еще не доехали до Марьинского разъезда?..

-- Теперь бронепоезд отстал -- можно потише, -- ответил

машинист. -- Залезь на дрова, погляди назад!

Александр влез на горку дров. Скорость все еще была велика,

и ветер охлаждал тело Дванова. Сзади было совсем темно, и

только поскрипывали спешащие вслед вагоны.

-- А до Марьина почему вы спешили? -- опять допытывался

Дванов.

-- Нас же заметила батарея -- она могла переменить прицел

-- надо было подальше уйти! -- объяснил машинист, но Дванов

предположил, что он испугался.

В Шкарино поезд остановился. Пришел комиссар и удивился

рассказу механика. На Шкарино было пусто, из колонки в паровоз

медленно текла последняя вода. Подошел какой-то местный человек

и глухо, против ночного ветра, сообщил, что на Поворино казачьи

разъезды -- эшелон не проедет.

-- Нам до Разгуляя только! -- ответил комиссар.

-- А-а! -- сказал человек и ушел в темное станционное

здание. Александр пошел за ним в помещение. В зале для публики

было пусто и скучно. Покинутость, забвение и долгая тоска

встретили его в этом опасном доме гражданской войны. Неведомый

одинокий человек, говоривший с комиссаром, прилег в углу на

уцелевшую лавку и начал укрываться скудной одеждой. Кто он и

зачем сюда попал -- Александра сильно и душевно интересовало.

Сколько раз он встречал -- и прежде и потом -- таких сторонних,

безвестных людей, живущих по своим одиноким законам, но никогда

не налегала душа подойти и спросить их или пристать к ним и

вместе пропасть из строя жизни. Может быть, было бы лучше тогда

Дванову подойти к тому человеку в шкаринском вокзале и прилечь

к нему, а утром выйти и исчезнуть в воздухе степи.

-- Машинист -- трус, бронепоезда не было! -- сказал потом

Дванов комиссару.

-- Черт с ним -- довезет как-нибудь! -- спокойно и устало

ответил комиссар и, отвернувшись, пошел к своему вагону, с

печалью говоря себе на ходу:

-- Эх, Дуня, моя Дуня, чем ты детей моих кормишь теперь?..

Александр тоже пошел в вагон, не понимая еще -- за что

мучаются так люди: один лежит в пустом вокзале, другой тоскует

по жене.

В вагоне Дванов лег спать, но проснулся еще до рассвета,

почувствовав прохладу опасности.

Поезд стоял в мокрой степи, красноармейцы храпели и чесали

во сне свои тела

-- слышен был наслаждающийся скрежет ногтей по закоснелой

коже. Комиссар тоже спал, лицо его сморщилось -- вероятно, он

мучился перед сном воспоминаниями о покинутой семье, и так

уснул с горем на лице. Неунявшийся ветер гнул поздние былинки в

остывшей степи, и целина от вчерашнего дождя превратилась в

тягучую грязь. Командир лежал против комиссара и тоже спал; его

книжка была открыта на описании Рафаэля; Дванов посмотрел в

страницу -- там Рафаэль назывался живым богом раннего

счастливого человечества, народившегося на теплых берегах

Средиземного моря. Но Дванов не мог вообразить то время: дул же

там ветер, и землю пахали мужики на жаре, и матери умирали у

маленьких детей.

Комиссар открыл глаза:

-- Что: стоим, что ли?

-- Стоим!

-- Что за черт -- сто верст едем сутки! -- рассердился

комиссар, и Дванов опять пошел с ним к паровозу.

Паровоз стоял покинутый -- ни машиниста, ни помощника не

было. Впереди него -- в пяти саженях -- лежали неумело

разобранные рельсы.

Комиссар посерьезнел:

-- Сами они ушли или побили их -- сам черт не поймет! Как

же мы теперь поедем?

-- Конечно, сами ушли! -- сказал Александр.

Паровоз стоял еще горячий, и Дванов решил сам, не спеша,

повести состав. Комиссар согласился, дал Дванову в помощь двух

красноармейцев, а другим велел собрать путь.

Часа через три эшелон тронулся. Дванов сам глядел за всем --

и за топкой, и за водой, и на путь -- и чего-то волновался.

Большая машина шла покорно, а Дванов ее особо не гнал.

Постепенно он осмелел и поехал быстрее, но строго тормозя на

уклонах и закруглениях. Красноармейцам-помощникам он рассказал,

в чем дело, и они довольно хорошо держали пар нужного давления.

Встретился какой-то безлюдный разъезд под названием

"Завалишный"; около отхожего места сидел старик и ел хлеб, не

поднимая глаз на поезд; разъезд Дванов проехал тихо, осматривая

стрелки, и понесся дальше. Сквозь туманы выбиралось солнце и

медленно грело сырую остывшую землю. Редкие птицы взлетали над

пустырями и сейчас же садились над своей пищей -- осыпавшимися,

пропавшими зернами.

Начался затяжной прямой уклон. Дванов закрыл пар и поехал по

инерции с растущей скоростью.

Чистый путь виден далеко -- до самого перехода уклона в

подъем, в степной впадине. Дванов успокоился и слез с сиденья,

чтобы посмотреть, как работают его помощники, и поговорить с

ними. Минут через пять он вернулся к окну и выглянул. Далеко

завиднелся семафор -- вероятно, это и будет Разгуляй; за

семафором он разглядел дым паровоза, но не удивился -- Разгуляй

был в советских руках; про это было известно еще в

Новохоперске. Там стоял какой-то штаб и держалось правильное

сообщение с большой узловой станцией Лиски.

Паровозный дым на Разгуляе обратился в облако, и Дванов

увидел трубу паровоза и его переднюю часть. "Вероятно, он

прибыл с Лисок", -- подумал Александр. Но паровоз ехал к

семафору -- на новохоперский эшелон. "Сейчас он остановится,

заходит за стрелку", -- следил Дванов за тем паровозом. Но

быстрая отсечка пара из трубы показывала работу машины: паровоз

с хорошей скоростью шел навстречу. Дванов высунулся весь из

окна и зорко следил. Паровоз прошел семафор -- он вел тяжелый

товарный или воинский состав по однопутной дороге в лоб

паровозу Дванова. Сейчас Дванов шел под уклон, тот паровоз --

тоже под уклон, и встретиться должны в степной впадине -- на

разломе профиля дороги. Александр догадался, что это дело

гадкое, -- и натянул рукоять двойной сирены; красноармейцы

заметили встречный поезд и начали волноваться от испуга.

-- Сейчас замедлю ход, и вы тогда прыгайте! -- сказал им

Дванов: все равно они были бесполезны. Вестингауз не действовал

-- это Александр знал еще вчера, при старом машинисте.

Оставался обратный ход: контрпар. Встречный поезд тоже

обнаружил новохоперский эшелон и давал беспрерывный тревожный

гудок. Дванов зацепил колечко свистка за вентиль, чтобы не

прекращать тревожного сигнала, и начал переводить реверсивную

муфту на задний ход.

Руки его охладели, и он еле осилил тугой червячный вал.

Затем Дванов открыл весь пар и прислонился к котлу от вянущего

утомления; он не видел, когда спрыгнули красноармейцы, но

обрадовался, что их больше нет.

Эшелон медленно пополз назад, паровоз его взял с

пробуксовкой, ударив водой в трубу.

Дванов хотел уйти с паровоза, но потом вспомнил, что порвал

крышки у цилиндров от слишком резкого открытия контрпара.

Цилиндры парили -- сальники были пробиты, но крышки уцелели.

Встречный паровоз приближался очень ходко: синий дым стлался от

трения тормозных колодок из-под его колес, но вес поезда был

слишком велик, чтобы один паровоз смог задавить его скорость.

Машинист резко и торопливо давал по три свистка, прося у

бригады ручных тормозов, -- Дванов понимал и смотрел на все,

как посторонний. Его медленное размышление помогло ему в тот

час -- он испугался уйти со своего паровоза, потому что его бы

застрелил политком или исключили бы потом из партии. Кроме

того, Захар Павлович, тем более отец Дванова, никогда не

оставили бы горячий целый паровоз погибать без машиниста, и это

тоже помнил Александр.

Дванов схватился за подоконник, чтобы выдержать удар, и в

последний раз выглянул на противника. С того поезда сыпались

как попало люди, уродуясь и спасаясь; с паровоза тоже брякнулся

под откос человек -- машинист или помощник. Дванов посмотрел

назад на свой поезд -- никто не показывался: наверное, все

спали.

Александр зажмурился и боялся грома от толчка. Потом

мгновенно, на оживших ногах, вылетел из будки, чтобы прыгать, и

схватился за поручни сходной лесенки; только тут Дванов

почувствовал свое помогающее сознание: котел обязательно

взорвется от удара, и он будет размозжен как враг машины.

Близко бежала под ним крепкая прочная земля, которая ждала его

жизни, а через миг останется без него сиротою. Земля была

недостижима и уходила, как живая; Дванов вспомнил детское

видение и детское чувство: мать уходит на базар, а он гонится

за нею на непривычных, опасных ногах и верит, что мать ушла на

веки веков, и плачет своими слезами.

Теплая тишина тьмы заслонила зрение Дванова.

-- Дай мне еще сказать!.. -- сказал Дванов и пропал в

обступившей его тесноте.

Очнулся он вдалеке и один; старая сухая трава щекотала ему

шею, и природа показалась очень шумной. Оба паровоза резали

сиренами и предохранительными клапанами: от сотрясения у них

сбились пружины. Паровоз Дванова стоял на рельсах правильно,

только рама согнулась, посинев от мгновенного напряжения и

нагрева. Разгуляевский паровоз перекосился и врезался колесами

в балласт. Внутрь переднего вагона новохоперского поезда вошли

два следующих, расклинив его стенки. Из разгуляевского состава

корпуса двух вагонов были выжаты и сброшены на траву, а

колесные скаты их лежали на тендере паровоза.

К Дванову подошел комиссар:

-- Жив?

-- Ничего. А почему это случилось?

-- Черт его знает! Их машинист говорит, что тормоза у него

отказали и он проскочил Разгуляй! Мы его арестовали, бродягу! А

ты чего смотрел?

Дванов испугался:

-- Я давал обратный ход -- позови комиссию, пусть осмотрит,

как стоит управление...

-- Чего там комиссию! Человек сорок уложили у нас и у них

-- можно бы целый белый город взять с такими потерями! А тут

казаки, говорят, шляются рядом -- плохо нам будет!..

Вскоре с Разгуляя пришел вспомогательный поезд с рабочими и

инструментами. Про Дванова все забыли, и он двинулся пешком на

Лиски.

Но на его дороге лежал опрокинутый человек. Он вспухал с

такой быстротой, что было видно движение растущего тела, лицо

же медленно темнело, как будто человек заваливался в тьму, --

Дванов даже обратил внимание на свет дня: действует ли он, раз

человек так чернеет.

Скоро человек возрос до того, что Дванов стал бояться: он

мог лопнуть и брызнуть своею жидкостью жизни, и Дванов отступил

от него: но человек начал опадать и светлеть -- он, наверное,

уже давно умер, в нем беспокоились лишь мертвые вещества.

Один красноармеец сидел на корточках и глядел себе в пах,

откуда темным давленым вином выходила кровь; красноармеец

бледнел лицом, подсаживал себя рукою, чтобы встать, и

замедляющимися словами просил кровь:

-- Перестань, собака, ведь я же ослабну!

Но кровь густела до ощущения ее вкуса, а затем пошла с

чернотой и совсем прекратилась; красноармеец свалился навзничь

и тихо сказал -- с такой искренностью, когда не ждут ответа:

-- Ох, и скучно мне -- нету никого со мной!

Дванов близко подошел к красноармейцу, и он сознательно

попросил его:

-- Закрой мне зрение! -- и глядел, не моргая, засыхающими

глазами, без всякой дрожи век.

-- А что? -- спросил Александр и забеспокоился от стыда.

-- Режет... -- объяснил красноармеец и сжал зубы, чтобы

закрыть глаза. Но глаза не закрывались, а выгорали и выцветали,

превращаясь в мутный минерал. В его умерших глазах явственно

прошли отражения облачного неба -- как будто природа

возвратилась в человека после мешавшей ей встречной жизни, и

красноармеец, чтобы не мучиться, приспособился к ней смертью.

Станцию Разгуляй Дванов обошел, чтобы его не остановили там

для проверки, и скрылся в безлюдье, где люди живут без помощи.

Железнодорожные будки всегда привлекали Дванова своими

задумчивыми жителями -- он думал, что путевые сторожа спокойны

и умны в своем уединении. Дванов заходил в путевые дома пить

воду, видел бедных детей, играющих не в игрушки, а одним

воображением, и способен был навсегда остаться с ними, чтобы

разделить участь их жизни.

Ночевал Дванов тоже в будке, но не в комнате, а в сенцах,

потому что в комнате рожала женщина и всю ночь громко

тосковала. Муж ее бродил без сна, шагая через Дванова, и

говорил себе с удивлением:

-- В такое время... В такое время...

Он боялся, что в беде революции быстро погибнет его

рождающийся ребенок. Четырехлетний мальчик просыпался от

громкой тревоги матери, пил воду, выходил мочиться и глядел на

все, как посторонний житель, -- понимая, но не оправдывая.

Наконец Дванов неожиданно забылся и проснулся в тусклом свете

утра, когда по крыше мягко шелестел скучный долгий дождь.

Из комнаты вышел довольный хозяин и прямо сказал:

-- Мальчик родился!

-- Это очень хорошо, -- сказал ему Александр и поднялся с

подстилки. -- Человек будет!

Отец рожденного обиделся:

-- Да, коров будет стеречь -- много нас, людей!

Дванов вышел на дождь, чтобы уходить дальше. Четырехлетний

мальчик сидел в окне и мазал пальцами по стеклу, воображая

что-то непохожее на свою жизнь. Александр махнул ему дважды

рукой на прощанье, но он испугался и слез с окна; так Дванов

его больше и не увидел и не увидит никогда.

-- До свиданья! -- сказал Дванов дому и месту своего

ночлега и пошел на Лиски.

Через версту он встретил бодрую старушку с узелком.

-- Она уже родила! -- сказал ей Дванов, чтобы она не

спешила.

-- Родила?! -- быстро удивилась старушка. -- Знать,

недоносок, батюшка, был -- вот страсть-то! Кого ж бог послал?

-- Мальчик, -- довольно заявил Александр, как будто

участвовал в происшествии.

-- Мальчик! Непочетник родителям будет! -- решила старуха.

-- Ох, и тяжко рожать, батюшка: хоть бы мужик один родил на

свете, тогда б он в ножки жене и теще поклонился!..

Старуха сразу перешла на длинный разговор, ненужный Дванову,

и он окоротил ее:

-- Ну, бабушка, прощай! Мы с тобой не родим -- чего нам

ссориться!

-- Прощай, дорогой! Помни мать свою -- не будь

непочетником!

Дванов обещал ей почитать родителей и обрадовал старушку

своим уважением.

Долог был тот путь Александра домой. Он шел среди серой

грусти облачного дня и глядел в осеннюю землю. Иногда на небе

обнажалось солнце, оно прилегало своим светом к траве, песку,

мертвой глине и обменивалось с ними чувствами без всякого

сознания. Дванову нравилась эта безмолвная дружба солнца и

поощрение светом земли.

В Лисках он влез в поезд, в котором ехали матросы и китайцы

на Царицын. Матросы задержали поезд, чтобы успеть избить

коменданта питательного пункта за постный суп, а после того

эшелон спокойно отбыл. Китайцы поели весь рыбный суп, от какого

отказались русские матросы, затем собрали хлебом всю

питательную влагу со стенок супных ведер и сказали матросам в

ответ на их вопрос о смерти: "Мы любим смерть! Мы очень ее

любим!" Потом китайцы сытыми легли спать. А ночью матрос

Концов, которому не спалось от думы, просунул дуло винтовки в

дверной просвет и начал стрелять в попутные огни

железнодорожных жилищ и сигналов; Концов боялся, что он

защищает людей и умрет за них задаром, поэтому заранее

приобретал себе чувство обязанности воевать за пострадавших от

его руки. После стрельбы Концов сразу и удовлетворенно уснул и

спал четыреста верст, когда уже Александр давно оставил вагон,

утром второго дня.

Дванов отворил калитку своего двора и обрадовался старому

дереву, росшему у сеней. Дерево было изранено, порублено, в

него втыкали топор для отдыха, когда кололи дрова, но оно было

еще живо и берегло зеленую страсть листвы на больных ветках.

-- Пришел, Саш? -- спросил Захар Павлович. -- Это хорошо,

что ты пришел, а то я здесь один остался. Ночью без тебя мне

спать было неохота, все лежишь -- и слушаешь, не идешь ли ты! Я

и дверь для тебя не запирал, чтобы ты сразу вошел...

Первые дни дома Александр зяб и грелся на печке, а Захар

Павлович сидел внизу и, сидя, дремал.

-- Саш, ты, может быть, чего-нибудь хочешь? -- спрашивал

время от времени Захар Павлович.

-- Нет, я ничего не хочу, -- отвечал Александр.

-- А я думал, может, ты съел бы чего-нибудь.

Скоро Дванов уже не мог расслышать вопросов Захара Павловича

и не видел, как тот плакал по ночам, уткнувшись лицом в

печурку, где грелись чулки Александра. Дванов заболел тифом,

который повторялся, не покидая тела больного восемь месяцев, а

затем тиф перешел в воспаление легких. Александр лежал в

забвении своей жизни, и лишь изредка он слышал в зимние ночи

паровозные гудки и вспоминал их; иногда до равнодушного ума

больного доносился гул далекой артиллерии, а потом ему опять

было жарко и шумно в тесноте своего тела. В минуты сознания

Дванов лежал пустой и засохший, он чувствовал только свою кожу

и прижимал себя к постели, ему казалось, что он может полететь,

как летят сухие, легкие трупики пауков.

Перед Пасхой Захар Павлович сделал приемному сыну гроб --

прочный, прекрасный, с фланцами и болтами, как последний

подарок сыну от мастера-отца. Захар Павлович хотел сохранить

Александра в таком гробу -- если не живым, то целым для памяти

и любви; через каждые десять лет Захар Павлович собирался

откапывать сына из могилы, чтобы видеть его и чувствовать себя

вместе с ним.

Дванов вышел из дома новым летом; воздух он ощутил тяжелым,

как воду, солнце -- шумящим от горения огня и весь мир свежим,

едким, опьяняющим для его слабости. Жизнь снова заблестела

перед Двановым -- он напрягался телом, и мысль его всходила

фантазией.

Через забор на Александра глядела знакомая девочка -- Соня

Мандрова, она не понимала, отчего Саша не умер, раз был гроб.

-- Ты не умер? -- спросила она.

-- Нет, -- сказал ей Александр. -- А ты тоже жива?

-- Я тоже жива. Мы с тобой будем вместе жить. Тебе хорошо

теперь?

-- Хорошо. А тебе?

-- Мне тоже хорошо. А отчего ты такой худой? Это в тебе

смерть была, а ты ее не пустил?

-- А ты хотела, чтобы я умер? -- спросил Александр.

-- А я не знаю, -- ответила Соня. -- Я видела, что людей

много, они умирают, а остаются.

Дванов позвал ее к себе на двор; босая Соня перелезла через

забор и притронулась к Александру, позабыв его за зиму. Дванов

ей рассказал, что он видел в своих снах во время болезни и как

ему было скучно в темноте сна: нигде не было людей, и он узнал

теперь, что их мало на свете; когда он шел по полю близ войны,

то ему тоже редко попадались дома.

-- Я тебе нечаянно говорила, что не знаю, -- сказала Соня.

-- Если б ты умер, я бы долго заплакала. Пускай бы ты уехал

далеко, но я думала бы зато, что ты живешь целый...

Александр посмотрел на нее с удивлением. Соня уже выросла за

этот год, хотя и ела мало; ее волосы потемнели, тело приобрело

осторожность, и при ней становилось стыдно.

-- Ты еще не знаешь, Саш, я теперь учусь на курсах!..

-- А чему там учат?

-- Всему, чего мы не знаем. Там один учитель говорит, что

мы вонючее тесто, а он из нас сделает сладкий пирог. Пусть

говорит, зато мы политике от него научимся, ведь правда?

-- Разве ты вонючее тесто?

-- Ага. А потом не буду и другие не будут, потому что я

стану учительницей детей и они начнут с малолетства умнеть.

Тогда их не будут обижать "вонючим тестом".

Дванов потрогал ее за одну руку, чтобы вновь привыкнуть к

ней, а Соня дала ему и вторую руку.

-- Ты так лучше поздоровеешь, -- сказала она. -- Ты

холодный, а я горячая. Ты чувствуешь?

-- Соня, ты приходи вечером к нам, -- произнес Александр.

-- А то мне надоело одному.

Соня вечером пришла, и Саша ей рисовал, а она ему указывала,

как надо рисовать лучше. Захар Павлович потихоньку вынес гроб и

расколол его на топку. "Теперь надо детскую качалку сделать, --

думал он. -- Где бы это рессорного железа достать помягче!.. У

нас ведь нету -- у нас есть для паровозов. Может, у Саши будут

ребятишки от Сони, а я их буду беречь. Соня скоро подрастет --

и пусть существует, она тоже сиротка".

После того как Соня ушла, Дванов из боязни сразу лег спать

до утра, чтобы увидеть новый день и не запомнить ночи. Однако

он лежал и видел ночь открытыми глазами; окрепшая,

взволнованная жизнь не хотела забываться в нем. Дванов

представил себе тьму над тундрой, и люди, изгнанные с теплых

мест земного шара, пришли туда жить. Те люди сделали маленькую

железную дорогу, чтобы возить лес на устройство жилищ,

заменяющих потерянный летний климат. Дванов вообразил себя

машинистом той лесовозной дороги, которая возит бревна на

постройку новых городов, и он мысленно проделывал всю работу

машиниста -- проезжал безлюдные перегоны, брал воду на

станциях, свистел среди пурги, тормозил, разговаривал с

помощником и, наконец, заснул у станции назначения, что была на

берегу Ледовитого океана. Во сне он увидел большие деревья,

выросшие из бедной почвы, кругом их было воздушное, еле

колеблющееся пространство и вдаль терпеливо уходила пустая

дорога. Дванов завидовал всему этому -- он хотел бы деревья,

воздух и дорогу забрать и вместить в себя, чтобы не успеть

умереть под их защитой. И еще что-то хотел вспомнить Дванов, но

это усилие было тяжелее воспоминания, и его мысль исчезла от

поворота сознания во сне, как птица с тронувшегося колеса.

Ночью поднялся ветер и остудил весь город. Во многих домах

начался холод, а дети спасались от него тем, что грелись у

горячих тел тифозных матерей. У жены предгубисполкома Шумилина

тоже был тиф, и двое детей прижались к ней с обеих сторон,

чтобы спать в тепле; сам же Шумилин жег примус на столе для

освещения, потому что лампы не имелось, а электричество

погасло, и чертил ветряной двигатель, который будет тянуть за

веревку плуг и пахать землю под хлеб. В губернии наступило

безлошадье, и невозможно было ждать, пока народится и войдет в

тяговую силу лошадиный молодняк, -- стало быть, нужно искать

научный выход.

Закончив чертеж, Шумилин лег на диван и сжался под пальто,

чтобы соответствовать общей скудости советской страны, не

имевшей необходимых вещей, и смирно заснул.

Утром Шумилин догадался, что, наверное, массы в губернии уже

что-нибудь придумали, может, и социализм уже где-нибудь

нечаянно получился, потому что людям некуда деться, как только

сложиться вместе от страха бедствий и для усилия нужды. Жена

глядела на мужа белыми, выгоревшими от тифа глазами, и Шумилин

вновь спрятался под пальто.

-- Надо, -- шептал он себе для успокоения, -- надо поскорее

начинать социализм, а то она умрет.

Дети тоже проснулись, но не вставали с теплоты постели и

старались опять заснуть, чтобы не хотеть есть.

Тихо собравшись, Шумилин пошел служить; жене он обещал быть

дома поскорей, но он это обещал ежедневно, а являлся всегда в

ночное время.

Мимо губисполкома шли люди, их одежда была в глине, точно

они жили в лощинных деревнях, а теперь двигались вдаль, не

очистившись.

-- Вы куда? -- спросил этих бредущих Шумилин.

-- Мы-то? -- произнес один старик, начавший от

безнадежности жизни уменьшаться в росте. -- Мы куда попало

идем, где нас окоротят. Поверни нас, мы назад пойдем.

-- Тогда идите лучше вперед, -- сказал им Шумилин; в

кабинете он вспомнил про одно чтение научной книги, что от

скорости сила тяготения, вес тела и жизни уменьшается, стало

быть, оттого люди в несчастии стараются двигаться. Русские

странники и богомольцы потому и брели постоянно, что они

рассеивали на своем ходу тяжесть горюющей души народа. Из окна

губисполкома были видны босые, несеяные поля; иногда там

показывался одинокий человек и пристально всматривался на

город, опершись подбородком на дорожную палку, а потом уходил

куда-то в балку, где он жил в сумерках своей хаты и на что-то

надеялся.

Шумилин сказал по телефону секретарю губкома о своем

беспокойстве: по полям и по городу ходят люди, чего-то они

думают и хотят, а мы ими руководим из комнаты; не пора ли

послать в губернию этичного, научного парня, пусть он поглядит

-- нет ли там социалистических элементов жизни: ведь массы тоже

своего желают, может, они как-нибудь самодельно живут, тем

более что к помощи они еще не привыкли; надо найти точку

посередине нужды и по ней сразу ударить -- нам же некогда!

-- Что ж, пошли! -- согласился секретарь. -- Я тебе такого

подыщу, а ты его снабди указаниями.

-- Давай его сегодня же, -- попросил Шумилин. -- Командируй

его ко мне домой.

Секретарь дал распоряжение вниз по своему учреждению и забыл

о дальнейшем. Конторщик орготдела не мог уже спустить приказ

секретаря в глубину губкомовского аппарата и начал размышлять

сам: кого бы это послать осматривать губернию? Никого не было

-- все коммунисты уже действовали; числился лишь какой-то

Дванов, вызванный из Новохоперска для ремонта городского

водопровода, но к его личному делу был подложен документ о

болезни. "Если он не умер, то пошлю его", -- решил конторщик и

пошел сообщать секретарю губкома о Дванове.

-- Он не выдающийся член партии, -- сказал конторщик. -- У

нас выдаваться не на чем было. Вот будут большие дела, и люди

на них проявятся, товарищ секретарь.

-- Ладно, -- ответил секретарь. -- Пусть ребята дело

выдумывают и растут на нем.

Вечером Дванов получил бумагу: немедленно явиться к

предгубисполкома, чтобы побеседовать о намечающемся

самозарождении социализма среди масс. Дванов встал и пошел на

отвыкших ногах; Соня возвращалась со своих курсов с тетрадкою и

лопухом; лопух она сорвала за то, что у него была белая

исподняя кожа, по ночам его зачесывал ветер и освещала луна.

Соня смотрела из окна на этот лопух, когда ей не спалось от

молодости, а теперь зашла на пустошь и сорвала его. Дома она

уже имела много растений, и больше всего среди них было

бессмертников, что росли на солдатских могилах.

-- Саша, -- сказала Соня. -- Нас скоро повезут в деревни --

учить детство грамоте, а я хочу служить в цветочном магазине.

Александр на это ей ответил:

-- Цветы и так любят почти все, а чужих детей редко кто,

только родители.

Соня не могла сообразить, она была еще полна ощущений жизни,

мешавших ей правильно думать. И она отошла от Александра в

обиде.

Где жил Шумилин, Дванов точно не знал. Сначала он вошел на

двор того приблизительного дома, где должен был жить Шумилин.

На дворе стояла хата, и в ней находился дворник; уже

смеркалось, дворник лег спать с женой на полати, на чистой

скатерти был оставлен хлеб для нечаянного гостя. Дванов вошел в

хату, как в деревню, -- там пахло соломой и молоком, тою

хозяйственной сытой теплотой, в которой произошло зачатье всего

русского сельского народа, и дворник-хозяин, должно быть,

шептался с женой о своих дворовых заботах.

Дворник числился тогда санитаром двора, чтобы не унижать его

достоинства; на просьбу Дванова указать Шумилина санитар надел

валенки и накинул на белье шинель:

-- Пойду постужусь для казны, а ты, Поля, не спи пока.

Шумилин в то время кормил больную жену мятой картошкой с

блюдечка, женщина слабо жевала пищу и жалела одной рукой

приютившегося у ее тела трехлетнего сына.

Дванов сказал, что ему надо.

-- Погоди, я жену докормлю, -- попросил Шумилин и,

докормив, указал: -- Вот сам видишь, товарищ Дванов, что нам

нужно: днем я служу, а вечером бабу с руки кормлю. Нам

необходимо как-нибудь иначе научиться жить...

-- Так -- тоже ничего, -- ответил Дванов. -- Когда я болел

и Захар Павлович кормил меня из рук, я это любил.

-- Чего ты любил? -- не понял Шумилин.

-- Когда люди питаются из рук в рот.

-- Ага, ну люби, -- не почувствовав, сказал Шумилин, и

дальше он захотел, чтобы Дванов пошел пешком по губернии и

оглядел, как там люди живут; наверное, беднота уже скопилась

сама по себе и устроилась по-социальному.

-- Мы здесь служим, -- огорченно высказывался Шумилин, -- а

массы живут. Я боюсь, товарищ Дванов, что там коммунизм скорее

очутится -- им защиты, кроме товарищества, нет. Ты бы пошел и

глянул туда.

Дванов вспомнил различных людей, бродивших по полям и

спавших в пустых помещениях фронта; может быть, и на самом деле

те люди скопились где-нибудь в овраге, скрытом от ветра и

государства, и живут, довольные своей дружбой. Дванов

согласился искать коммунизм среди самодеятельности населения.

-- Соня, -- сказал он утром на другой день. -- Я ухожу, до

свидания!

Девушка влезла на забор, она умывалась на дворе.

-- А я уезжаю, Саш. Меня опять Клуша гонит. Лучше буду в

деревне жить сама.

Дванов знал, что Соня жила у знакомой тетки Клуши, а

родителей у нее не было. Но куда же она едет в деревню одна?

Оказалось, Соню с подругами выпускали с курсов досрочно, потому

что в деревне собирались банды из неграмотных людей и туда

посылались учительницы наравне с отрядами Красной Армии.

-- Мы с тобой увидимся теперь после революции, -- произнес

Дванов.

-- Мы увидимся, -- подтвердила Соня. -- Поцелуй меня в

щеку, а я тебя в лоб -- я видела, что так люди всегда

прощаются, а мне не с кем попрощаться.

Дванов тронул губами ее щеку и сам почувствовал сухой венок

Сониных уст на своем лбу; Соня отвернулась и гладила забор

мучившейся неуверенной рукой.

Дванов захотел помочь Соне, но только нагнулся к ней и

ощутил запах увядшей травы, исходивший от ее волос. Здесь

девушка обернулась и снова ожила.

Захар Павлович стоял на пороге с железным недоделанным

чемоданом и не моргал, чтобы не накапливать слез.

Дванов шел по губернии, по дорогам уездов и волостей. Он

держался ближе к поселениям, поэтому ему приходилось идти по

долинам речек и по балкам. Выходя на водоразделы, Дванов уже не

видел ни одной деревни, нигде не шел дым из печной трубы и

редко возделывался хлеб на этой степной высоте; здесь росла

чуждая трава, и сплошной бурьян давал приют и пищу птицам и

насекомым.

С водоразделов Россия казалась Дванову ненаселенной, но зато

в глубинах лощин и на берегах маловодных протоков всюду жили

деревни, -- было видно, что люди селились по следам воды, они

существовали невольниками водоемов. Сначала Дванов ничего не

увидел в губернии, она ему показалась вся одинаковой, как

видение скудного воображения; но в один вечер он не имел

ночлега и нашел его только в теплом бурьяне на высоте

водораздела.

Дванов лег и покопал пальцами почву под собой: земля

оказалась вполне тучной, однако ее не пахали, и Александр

подумал, что тут безлошадье, а сам уснул. На заре он проснулся

от тяжести другого тела и вынул револьвер.

-- Не пугайся, -- сказал ему привалившийся человек. -- Я

озяб во сне, вижу, ты лежишь, -- давай теперь обхватимся для

тепла и будем спать.

Дванов обхватил его, и оба согрелись. Утром, не выпуская

человека, Александр спросил его шепотом:

-- Отчего тут не пашут? Ведь земля здесь черная! Лошадей,

что ль, нету?

-- Погоди, -- ответил хриповатым, махорочным голосом

пригревшийся пешеход. -- Я бы сказал тебе, да у меня ум без

хлеба не обращается. Раньше были люди, а теперь стали рты.

Понял ты мое слово?

-- Нет, а чего? -- потерялся Дванов. -- Всю ночь грелся со

мной, а сейчас обижаешься!..

Пешеход встал на ноги.

-- Вчера же был вечер, субъект-человек! А горе человека

идет по ходу солнца; вечером оно садится в него, а утром

выходит оттуда. Ведь я вечером стыл, а не утром.

У Дванова было среди карманного сора немного хлебной мякоти.

-- Поешь, -- отдал он хлеб, -- пусть твой ум обращается в

живот, а я без тебя узнаю, чего хочу.

В полдень того дня Дванов нашел далекую деревню в

действующем овраге и сказал в сельсовете, что на ихнюю степную

землю хотят сажать московских переселенцев.

-- Пускай сажаются, -- согласился председатель Совета. --

Все одно им конец там будет, там питья нету, и она дальняя. Мы

и сами той земли почти сроду не касались... А была б там вода,

так мы б из себя дали высосать, а ту залежь с довольством

содержали...

Нынче Дванов шел еще более в даль губернии и не знал, где

остановиться. Он думал о времени, когда заблестит вода на

сухих, возвышенных водоразделах, то будет социализмом.

Вскоре перед ним открылась узкая долина какой-то древней,

давно осохшей реки. Долину занимала слобода Петропавловка --

огромное стадо жадных дворов, сбившихся на тесном водопое.

На улице Петропавловки Дванов увидел валуны, занесенные сюда

когда-то ледниками. Валунные камни теперь лежали у хат и

служили сиденьем для стариков.

Эти камни Дванов вспомнил уже после, когда сидел в

Петропавловском сельсовете. Он зашел туда, чтобы ему дали

ночлег на приближающуюся ночь и чтобы написать письмо Шумилину.

Дванов не знал, как начинаются письма, и сообщал Шумилину, что

творить у природы нет особого дара, она берет терпением: из

Финляндии через равнины и тоскливую долготу времени в

Петропавловку приполз валун на языке ледника. Из редких степных

балок, из глубоких грунтов надо дать воду в высокую степь,

чтобы основать в ней обновленную жизнь. Это ближе, чем

притащить валун из Финляндии.

Пока Дванов писал, около его стола чего-то дожидался

крестьянин со своенравным лицом и психической, самодельно

подстриженной бородкой.

-- Все стараетесь! -- сказал этот человек, уверенный во

всеобщем заблуждении.

-- Стараемся! -- понял его Дванов. -- Надо же вас на чистую

воду в степь выводить!

Крестьянин сладострастно почесал бородку.

-- Ишь ты какой! Стало быть, теперь самые умные люди

явились! А то без вас не догадались бы, как сытно харчиться!

-- Нет, не догадались бы! -- равнодушно вздохнул Дванов.

-- Эй, мешаный, уходи отсюда! -- крикнул председатель

Совета с другого стола. -- Ты же бог, чего ты с нами знаешься!

Оказывается, этот человек считал себя богом и все знал. По

своему убеждению он бросил пахоту и питался непосредственно

почвой. Он говорил, что раз хлеб из почвы, то в почве есть

самостоятельная сытость -- надо лишь приучить к ней желудок.

Думали, что он умрет, но он жил и перед всеми ковырял глину,

застрявшую в зубах. За это его немного почитали.

Когда секретарь Совета повел Дванова на постой, то бог стоял

на пороге и зяб.

-- Бог, -- сказал секретарь, -- доведи товарища до Кузи

Поганкина, скажи, что из Совета -- ихняя очередь!

Дванов пошел с богом.

Встретился нестарый мужик и сказал богу:

-- Здравствуй, Никанорыч, -- тебе б пора Лениным стать,

будя богом-то!

Но бог стерпел и не ответил на приветствие. Только когда

отошли подальше, бог вздохнул:

-- Ну и держава!

-- Что, -- спросил Дванов, -- бога не держит?

-- Нет, -- просто сознался бог. -- Очами видят, руками

щупают, а не верят. А солнце признают, хоть и не доставали его

лично. Пущай тоскуют до корней, покуда кора не заголится.

У хаты Поганкина бог оставил Дванова и без прощания

повернулся назад.

Дванов не отпустил его:

-- Постой, что ж ты теперь думаешь делать?

Бог сумрачно глянул в деревенское пространство, где он был

одиноким человеком.

-- Вот объявлю в одну ночь отъем земли, тогда с испугу и

поверят.

Бог духовно сосредоточился и молчал минуту.

-- А в другую ночь раздам обратно -- и большевистская слава

по чину будет моей.

Дванов проводил бога глазами без всякого осуждения. Бог

уходил, не выбирая дороги, -- без шапки, в одном пиджаке и

босой; пищей его была глина, а надеждой -- мечта.

Поганкин встретил Дванова неласково -- он скучал от

бедности. Дети его за годы голода постарели и, как большие,

думали только о добыче хлеба. Две девочки походили уже на баб:

они носили длинные материны юбки, кофты, имели шпильки в

волосах и сплетничали. Странно было видеть маленьких умных

озабоченных женщин, действующих вполне целесообразно, но еще не

имеющих чувства размножения. Это упущение делало девочек в

глазах Дванова какими-то тягостными, стыдными существами.

Когда смерклось, двенадцатилетняя Варя умело сварила

похлебку из картофельных шкурок и ложки пшена.

-- Папашка, слезай ужинать! -- позвала Варя. -- Мамка,

кликни ребят на дворе: чего они стынут там, шуты синие!

Дванов застеснялся: что из этой Вари дальше будет?

-- А ты отвернись, -- обратилась Варя к Дванову. -- На всех

вас не наготовишься: своих куча!

Варя подоткнула волосы и оправила кофту и юбку, как будто

под ними было что неприличное.

Пришли два мальчика -- сопливые, привыкшие к голоду и

все-таки счастливые от детства. Они не знали, что происходит

революция, и считали картофельные шкурки вечной едой.

-- Я вам скоко раз наказывала раньше приходить! --

закричала Варя на братьев. -- У, идолы кромешные! Сейчас же

снимайте одежду -- негде ее брать!

Мальчики скинули свои ветхие овчинки, но под овчинками не

было ни штанов, ни рубашек. Тогда они голые залезли на лавку у

стола и сели на корточки. Наверное, к такому сбережению одежды

дети были приучены сестрой. Варя собрала овчинные гуни в одно

место и начала раздавать ложки.

-- За папашкой следите -- чаще не хватайте! -- приказала

Варя братьям порядок еды, а сама села в уголок и подперла щеку

ладошей: ведь хозяйки едят после.

Мальчики зорко наблюдали за отцом: как он вынет ложку из

чашки, так они враз совались туда и моментально глотали

похлебку. Потом опять дежурили с пустыми ложками -- ожидая

отца.

-- Я вас, я вас! -- грозилась Варя, когда ее братья

норовили залезть ложками в чашку одновременно с отцом.

-- Варька, отец гущу одну таскает -- не вели ему! -- сказал

один мальчик, приученный сестрой к твердой справедливости.

Сам Поганкин тоже побаивался Варю, потому что стал таскать

ложки пожиже.

За окном, на небе, непохожем на землю, зрели влекущие

звезды. Дванов нашел Полярную звезду и подумал, сколько времени

ей приходится терпеть свое существование; ему тоже надо еще

долго терпеть.

-- Завтра либо бандиты опять поскачут! -- жуя, сказал

Поганкин и хлопнул ложкой по лбу одного мальчика: тот вытащил

сразу кусок картошки.

-- Отчего бандиты? -- хотел узнать Дванов.

-- На дворе вызвездило -- дорога поусадистей пойдет! У нас

тут как грязь -- так мир, как дорога провянет -- так война

начинается!

Поганкин положил ложку и хотел рыгнуть, но у него не вышло.

-- Теперча хватай! -- разрешил он детям.

Те полезли на захват остатков в чашке.

-- От такого довольствия цельный год не икаю! -- серьезно

сообщил Дванову Поганкин. -- А бывало, пообедаешь, так до самой

вечерни от икоты родителей поминаешь! Вкус был!

Дванов укладывался, чтобы уснуть и поскорее достигнуть

завтрашнего дня. Завтра он пойдет к железной дороге, чтобы

возвратиться домой.

-- Наверно, скучно вам живется? -- спросил Дванов, уже

успокаиваясь для сна.

Поганкин согласился:

-- Да то, ништ, весело! В деревне везде скучно. Оттого и

народ-то лишний плодится, что скучно. Ништ, стал бы кажный

женщину мучить, ежели б другое занятье было?

-- А вы бы переселялись на верхние жирные земли! --

догадался Дванов. -- Там можно жить с достатком, от этого

веселей будет.

Поганкин задумался.

-- Куды там -- разве стронешься с таким карогодом?..

Ребята, идите отпузырьтесь на ночь...

-- А чего же? -- испытывал Дванов. -- А то у вас отнимут ту

землю обратно.

-- Это как же? Аль распоряженье вышло?

-- Вышло, -- сказал Дванов. -- Что ж зря пропадает лучшая

земля? Целая революция шла из-за земли, вам ее дали, а она

почти не рожает. Теперь ее пришлым поселенцам будут отдавать --

те верхом на нее сядут... Нароют колодцев, заведут на суходолах

хутора -- земля и разродится. А вы только в гости ездите в

степь...

Поганкин весь озаботился, Дванов нашел его страх.

-- Земля-то там уж дюже хороша! -- позавидовал Поганкин

своей собственности. -- Что хошь родит. Нюжли Советская власть

по усердию судит?

-- Конечно, -- улыбался Дванов в темноте. -- Ведь поселенцы

придут, такие же крестьяне. Но раз они лучше владеют землей, то

им ее и отдадут. Советская власть урожай любит.

-- Это-то хоть верно, -- загорюнился Поганкин. -- Ей тогда

удобней разверсткой крыть!

-- Разверстку скоро запретят, -- выдумывал Дванов. -- Как

война догорит, так ее и не будет.

-- Да мужики тоже так говорят, -- соглашался Поганкин. --

Ай кто стерпит муку такую нестерпимую! Ни в одной державе так

не полагается... Либо правда в степь-то уйти полезней?

-- Уходи, конечно, -- налегал Дванов. -- Набери хозяев

десять и трогайся...

После Поганкин долго разговаривал с Варей и с болящей женой

о переселении -- Дванов им дал целую душевную мечту.

Утром Дванов ел в сельсовете пшенную кашу и снова видел

бога. Бог отказался от каши: что мне делать с нею, сказал он,

если съем, то навсегда все равно не наемся.

В подводе Совет Дванову отказал, и бог указал ему дорогу на

слободу Каверино, откуда до железной дороги двадцать верст.

-- Попомни меня, -- сказал бог и опечалился взором. -- Вот

мы навсегда расходимся, и как это грустно -- никто не поймет.

Из двух человек остается по одному! Но упомни, что один человек

растет от дружбы другого, а я расту из одной глины своей души.

-- Поэтому ты есть бог? -- спросил Дванов.

Бог печально смотрел на него, как на не верующего в факт.

Дванов заключил, что этот бог умен, только живет наоборот;

но русский -- это человек двухстороннего действия: он может

жить и так и обратно и в обоих случаях остается цел.

Затем настал долгий дождь, и Дванов вышел на нагорную дорогу

лишь под вечер. Ниже лежала сумрачная долина тихой степной

реки. Но видно, что река умирала: ее пересыпали овражные

выносы, и она не столько текла продольно, сколько ширилась

болотами. Над болотами стояла уже ночная тоска. Рыбы спустились

ко дну, птицы улетели в глушь гнезда, насекомые замерли в щелях

омертвелой осоки. Живые твари любили тепло и раздражающий свет

солнца, их торжественный звон сжался в низких норах и

замедлился в шепот.

Но Дванову слышались в воздухе невнятные строфы дневной

песни, и он хотел в них возвратить слова. Он знал волнение

повторенной, умноженной на окружающее сочувствие жизни. Но

строфы песни рассеивались и рвались слабым ветром в

пространстве, смешивались с сумрачными силами природы и

становились беззвучными, как глина. Он слышал движение,

непохожее на его чувство сознания.

В этом затухающем, наклонившемся мире Дванов разговорился

сам с собой. Он любил беседовать один в открытых местах, но,

если бы его кто услышал, Дванов застыдился бы как любовник,

захваченный в темноте любви со своей любимой. Лишь слова

обращают текущее чувство в мысль, поэтому размышляющий человек

беседует. Но беседовать самому с собой -- это искусство,

беседовать с другими людьми -- забава.

-- Оттого человек идет в общество, в забаву, как вода по

склону, -- закончил Дванов.

Он сделал головою полукруг и оглядел половину видимого мира.

И вновь заговорил, чтобы думать:

-- Природа все-таки деловое событие. Эти воспетые пригорки

и ручейки не только полевая поэзия. Ими можно поить почву,

коров и людей. Они станут доходными, и это лучше. Из земли и

воды кормятся люди, а с ними мне придется жить.

Дальше Дванов начал уставать и шел, ощущая скуку внутри

всего тела. Скука утомления сушила его внутренности, трение

тела совершалось туже -- без влаги мысленной фантазии.

В виду дымов села Каверино дорога пошла над оврагом. В

овраге воздух сгущался в тьму. Там существовали какие-то

мочливые трясины и, быть может, ютились странные люди,

отошедшие от разнообразия жизни для однообразия задумчивости.

Бог свободы Петропавловки имел себе живые подобия в этих

весях губернии.

Из глубины оврага послышалось сопенье усталых лошадей. Ехали

какие-то люди, и кони их вязли в глине.

Молодой отважный голос запел впереди конного отряда, но

слова и напев песни были родом издали отсюда.

Есть в далекой стране,

На другом берегу,

Что нам снится во сне,

Но досталось врагу...

Шаг коней выправился. Отряд хором перекрыл переднего певца

по-своему и другим напевом:

Кройся, яблочко,

Спелым золотом,

Тебя срежет Совет

Серпом-молотом...

Одинокий певец продолжал в разлад с отрядом:

Вот мой меч и душа,

А там счастье мое...

Отряд покрыл припевом конец куплета:

Эх, яблочко,

Задушевное,

Ты в паек попадешь --

Будешь прелое...

Ты на дереве растешь

И дереву кстати,

А в Совет попадешь

С номером-печатью...

Люди враз засвистали и кончили песню напропалую:

Их, яблочко,

Ты держи свободу:

Ни Советам, ни царям,

А всему народу...

Песня стихла. Дванов остановился, интересуясь шествием в

овраге.

-- Эй, верхний человек! -- крикнули Дванову из отряда. --

Слазь к безначальному народу!

Дванов остался на месте.

-- Ходи быстро! -- звучно сказал один густым голосом,

вероятно, тот, что запевал. -- А то считай до половины -- и

садись на мушку!

Дванов подумал, что Соня едва ли уцелеет в такой жизни, и

решил не хранить себя:

-- Выезжайте сами сюда -- тут суше! Чего лошадей по оврагу

морите, кулацкая гвардия!

Отряд внизу остановился.

-- Никиток, делай его насквозь! -- приказал густой голос.

Никиток приложил винтовку, но сначала за счет бога разрядил

свой угнетенный дух:

-- По мошонке Исуса Христа, по ребру богородицы и по всему

христианскому поколению -- пли!

Дванов увидел вспышку напряженного беззвучного огня и

покатился с бровки оврага на дно, как будто сбитый ломом по

ноге. Он не потерял ясного сознания и слышал страшный шум в

населенном веществе земли, прикладываясь к нему поочередно

ушами катящейся головы. Дванов знал, что он ранен в правую ногу

------------------------------------------------------------------------

туда впилась железная птица и шевелилась колкими остьями

крыльев.

В овраге Дванов схватил теплую ногу лошади, и ему стало не

страшно у этой ноги. Нога тихо дрожала от усталости и пахла

потом, травою дорог и тишиной жизни.

-- Страхуй его, Никиток, от огня жизни! Одежда твоя.

Дванов услышал. Он сжал ногу коня обеими руками, нога

превратилась в благоухающее живое тело той, которой он не знал

и не узнает, но сейчас она стала ему нечаянно нужна. Дванов

понял тайну волос, сердце его поднялось к горлу, он вскрикнул в

забвении своего освобождения и сразу почувствовал облегчающий

удовлетворенный покой. Природа не упустила взять от Дванова то,

зачем он был рожден в беспамятстве матери: семя размножения,

чтобы новые люди стали семейством. Шло предсмертное время -- и

в наваждении Дванов глубоко возобладал Соней. В свою последнюю

пору, обнимая почву и коня, Дванов в первый раз узнал гулкую

страсть жизни и нечаянно удивился ничтожеству мысли перед этой

птицей бессмертия, коснувшейся его обветренным трепещущим

крылом.

Подошел Никиток и попробовал Дванова за лоб: тепел ли он

еще? Рука была большая и горячая. Дванову не хотелось, чтобы

эта рука скоро оторвалась от него, и он положил на нее свою

ласкающуюся ладонь. Но Дванов знал, что проверял Никиток, и

помог ему:

-- Бей в голову, Никита. Расклинивай череп скорей!

Никита не был похож на свою руку -- это уловил Дванов, -- он

закричал тонким паршивым голосом, без соответствия покою жизни,

хранившемуся в его руке:

-- Ай ты цел? Я тебя не расклиню, а разошью: зачем тебе

сразу помирать, -- ай ты не человек? -- помучайся, полежи --

спрохвала помрешь прочней!

Подошли ноги лошади вождя. Густой голос резко осадил

Никитка:

-- Если ты, сволочь, будешь еще издеваться над человеком, я

тебя самого в могилу вошью. Сказано -- кончай, одежда твоя.

Сколько раз я тебе говорил, что отряд не банда, а анархия!

-- Мать жизни, свободы и порядка! -- сказал лежачий Дванов.

-- Как ваша фамилия?

Вождь засмеялся:

-- А тебе сейчас не все равно? Мрачинский!

Дванов забыл про смерть. Он читал "Приключения современного

Агасфера" Мрачинского. Не этот ли всадник сочинил ту книгу?

-- Вы писатель! Я читал вашу книгу. Мне все равно, только

книга ваша мне нравилась.

-- Да пусть он сам обнажается! Что я с дохлым буду возиться

-- его тогда не повернешь! -- соскучился ждать Никита. -- Одежа

на нем в талию, всю порвешь, и прибытка не останется.

Дванов начал раздеваться сам, чтобы не ввести Никиту в

убыток: мертвого действительно без порчи платья не разденешь.

Правая нога закостенела и не слушалась поворотов, но болеть

перестала. Никита заметил и товарищески помогал.

-- Тут, что ль, я тебя тронул? -- спросил Никита, бережно

взяв ногу.

-- Тут, -- сказал Дванов.

-- Ну, ничего -- кость цела, а рану салом затянет, ты

парень не старый. Родители-то у тебя останутся?

-- Останутся, -- ответил Дванов.

-- Пущай остаются, -- говорил Никита. -- Поскучают и

забудут. Родителям только теперь и поскучаться! Ты коммунист,

что ль?

-- Коммунист.

-- Дело твое: всякому царства хочется!

Вождь молча наблюдал. Остальные анархисты оправляли коней и

закуривали, не обращая внимания на Дванова и Никиту. Последний

сумеречный свет погас над оврагом -- наступила очередная ночь.

Дванов жалел, что теперь не повторится видение Сони, а об

остальной жизни не вспоминал.

-- Так вам понравилась моя книга? -- спросил вождь.

Дванов был уже без плаща и без штанов. Никита сразу же их

клал в свой мешок.

-- Я уже сказал, что да, -- подтвердил Дванов и посмотрел

на преющую рану на ноге.

-- А сами-то вы сочувствуете идее книги? Вы помните ее? --

допытывался вождь. -- Там есть человек, живущий один на самой

черте горизонта.

-- Нет, -- заявил Дванов. -- Идею там я забыл, но зато она

выдумана интересно. Так бывает. Вы там глядели на человека, как

обезьяна на Робинзона: понимали все наоборот, и вышло для

чтения хорошо.

Вождь от внимательного удивления поднялся на седле:

-- Это любопытно... Никиток, мы возьмем коммуниста до

Лиманного хутора, там его получишь сполна.

-- А одежа? -- огорчился Никита.

Помирился Дванов с Никитой на том, что согласился доживать

голым. Вождь не возражал и ограничился указанием Никите:

-- Смотри не испорть мне его на ветру! Это большевистский

интеллигент -- редкий тип.

Отряд тронулся. Дванов схватился за стремя лошади Никиты и

старался идти на одной левой ноге. Правая нога сама не болела,

но если наступить ею, то она снова чувствует выстрел и железные

остья внутри.

Овраг шел внутрь степи, суживался и поднимался. Тянуло

ночным ветром, голый Дванов усердно подскакивал на одной ноге,

и это его грело.

Никита хозяйственно перебирал белье Дванова на седле.

-- Обмочился, дьявол! -- сказал без злобы Никита. -- Смотрю

я на вас: прямо как дети малые! Ни одного у меня чистого не

было: все моментально гадят, хоть в сортир их сначала

посылай... Только один был хороший мужик, комиссар волостной:

бей, говорит, огарок, прощайте, партия и дети. У того белье

осталось чистым. Специальный был мужик!

Дванов представил себе этого специального большевика и

сказал Никите:

-- Скоро и вас расстреливать будут -- совсем с одеждой и

бельем. Мы с покойников не одеваемся.

Никита не обиделся:

-- А ты скачи, скачи знай! Балакать тебе время не пришло.

Я, брат, подштанников не попорчу, из меня не высосешь.

-- Я глядеть не буду, -- успокоил Дванов Никиту. -- А

замечу, так не осужу.

-- Да и я не осуждаю, -- смирился Никита. -- Дело

житейское. Мне товар дорог...

До Лиманного хутора добрели часа через два. Пока анархисты

ходили говорить с хозяевами, Дванов дрожал на ветру и

прикладывался грудью к лошади, чтобы согреться. Потом стали

разводить лошадей, а Дванова забыли одного. Никита, уводя

лошадь, сказал ему:

-- Девайся куда сам знаешь. На одной ноге не ускачешь.

Дванов подумал скрыться, но сел на землю от немощи в теле и

заплакал в деревенской тьме. Хутор совсем затих, бандиты

расселились и легли спать. Дванов дополз до сарая и залез там в

просяную солому. Всю ночь он видел сны, которые переживаешь

глубже жизни и поэтому не запоминаешь. Проснулся он в тишине

долгой устоявшейся ночи, когда, по легенде, дети растут. В

глазах Дванова стояли слезы от плача во сне. Он вспомнил, что

сегодня умрет, и обнял солому, как живое тело.

С этим утешением он снова уснул. Никита утром еле нашел его

и сначала решил, что он мертв, потому что Дванов спал с

неподвижной сплошной улыбкой. Но это казалось оттого, что

неулыбающиеся глаза Дванова были закрыты. Никита смутно знал,

что у живого лицо полностью не смеется: что-нибудь в нем всегда

остается печальным, либо глаза, либо рот.

Соня Мандрова приехала на подводе в деревню Волошино и стала

жить в школе учительницей. Ее звали так же принимать

рождающихся детей, сидеть на посиделках, лечить раны, и она

делала это, как умела, не обижая никого. В ней все нуждались в

этой небольшой приовражной деревне, а Соня чувствовала себя

важной и счастливой от утешения горя и болезней населения. Но

по ночам она оставалась и ждала письмо от Дванова. Она дала

свой адрес Захару Павловичу и всем знакомым, чтобы те не забыли

написать Саше, где она живет. Захар Павлович обещал так сделать

и подарил ей фотографию Дванова:

-- Все равно, -- сказал он, -- ты карточку назад ко мне

принесешь, когда его супругой станешь и будешь жить со мной.

-- Принесу, -- говорила ему Соня.

Она глядела на небо из окна школы и видела звезды над

тишиной ночи. Там было такое безмолвие, что в степи, казалось,

находилась одна пустота и не хватало воздуха для дыхания;

поэтому падали звезды вниз. Соня думала о письме, -- сумеют ли

его безопасно провезти по полям; письмо обратилось для нее в

питающую идею жизни; что бы ни делала Соня, она верила, что

письмо где-то идет к ней, оно в скрытом виде хранит для нее

одной необходимость дальнейшего существования и веселой

надежды, -- и с тем большей бережливостью и усердием Соня

трудилась ради уменьшения несчастья деревенских людей. Она

знала, что в письме все это окупится.

Но письма тогда читали посторонние люди. Двановское письмо

Шумилину прочитано было еще в Петропавловке. Первым читал

почтарь, затем все его знакомые, интересующиеся чтением:

учитель, дьякон, вдова лавочника, сын псаломщика и еще кое-кто.

Библиотеки тогда не работали, книг не продавали, а люди были

несчастны и требовали душевного утешения. Поэтому хата почтаря

стала библиотекой. Особо интересные письма адресату совсем не

шли, а оставлялись для перечитывания и постоянного

удовольствия.

Казенные пакеты почтарь сразу откладывал -- все вперед знали

их смысл. Больше всего читатели поучались письмами,

проходившими через Петропавловку транзитом: неизвестные люди

писали печально и интересно.

Прочитанные письма почтарь заклеивал патокой и отправлял

дальше по маршруту.

Соня еще не знала этого, иначе бы она пошла пешком сквозь

все деревенские почты. Сквозь угловую печь она слышала храпящий

сон сторожа, который служил в школе не за жалованье, а ради

вечности имущества. Он хотел бы, чтобы школу не посещали дети:

они корябают столы и мажут стены. Сторож предвидел, что без его

забот учительница умрет, а школа растащится мужиками для

дворовых нужд. Соне было легче спать, когда она слышала

живущего недалеко человека, и она осторожно, обтирая ноги о

постилку, ложилась в свою белеющую холодом постель. Где-то,

обращаясь пастью в тьму степи, брехали верные собаки.

Соня свернулась, чтобы чувствовать свое тело и греться им, и

начала засыпать. Ее темные волосы таинственно распустились по

подушке, а рот открылся от внимания к сновиденью. Она видела,

как вырастали черные раны на ее теле, и, проснувшись, она

быстро и без памяти проверила тело рукой.

В дверь школы грубо стучала палка. Сторож уже стронулся со

своего сонного места и возился со щеколдой и задвижкой в сенях.

Он ругал беспокойного человека снаружи:

-- Чего ты кнутовищем-то с/о'дишь? Тут женщина отдыхает, а

доска дюймовая! Ну, чего тебе?

-- А что здесь находится? -- спросил снаружи спокойный

голос.

-- Здесь училище, -- ответил сторож. -- А ты думал,

постоялый двор?

-- Значит, здесь одна учительница живет?

-- А где же ей по должности надо находиться? -- удивлялся

сторож. -- И зачем она тебе? Разве я тебя допущу до нее?

Охальник какой!

-- Покажи нам ее.

-- Ежели они захочут -- так поглядишь.

-- Пусти, кто там? -- крикнула Соня и выбежала из своей

комнаты в сени.

Двое сошли с коней -- Мрачинский и Дванов.

Соня отступилась от них. Перед ней стоял Саша, обросший,

грязный и печальный.

Мрачинский глядел на Софью Александровну снисходительно: ее

жалкое тело не стоило его внимания и усилий.

-- С вами еще есть кто-нибудь? -- спросила Соня, не

чувствуя пока своего счастья. -- Зовите, Саш, своих товарищей,

у меня есть сахар, и вы будете чай пить.

Дванов кликнул с крыльца и вернулся. Пришел Никита и еще

один человек -- малого роста, худой и с глазами без

внимательности в них, хотя он уже на пороге увидел женщину и

сразу почувствовал влечение к ней -- не ради обладания, а для

защиты угнетенной женской слабости. Звали его Степан Копенкин.

Копенкин всем поклонился, с напряженным достоинством опустив

свою голову, и предложил Соне конфетку-барбариску, которую он

возил месяца два в кармане неизвестно для кого.

-- Никита, -- сказал Копенкин редко говорящим, угрожающим

голосом. -- Свари кипятку на кухне, проведи эту операцию с

Петрушей. Пошукай у себя меду

-- ты всякую дрянь грабишь: судить я тебя буду в тылу, гаду

такую!

-- Откуда вы знаете, что сторожа зовут Петром? -- с

робостью и удивлением спросила Соня.

Копенкин привстал от искреннего уважения:

-- Я его, товарищ, лично арестовал в имении Бушинского за

сопротивление ревнароду при уничтожении отъявленного имущества!

Дванов обратился к испуганной этими людьми Соне:

-- Ты знаешь, это кто? Он командир полевых большевиков, он

меня спас от убийства вон тем человеком! -- Дванов показал на

Мрачинского. -- Тот человек говорит об анархии, а сам боялся

продолжения моей жизни.

Дванов смеялся, он не огорчался на прошлое.

-- Такую сволочь я терплю до первого сражения, -- заявил

Копенкин про Мрачинского. -- Понимаете, Сашу Дванова я застал

голым, раненым на одном хуторе, где этот сыч с отрядом кур

воровал! Оказывается, они ищут безвластия! Чего? -- спрашиваю

я. -- Анархии, говорят. Ах, чума вас возьми: все будут без

власти, а они с винтовками! Сплошь -- чушь! У меня было пять

человек, а у них тридцать: и то я их взял. Они же подворные

воры, а не воины! Оставил в плену его и Никитку, а остальных

распустил под честное слово о трудолюбии. Вот погляжу, как он

кинется на бандитов, -- так ли, как на Сашу, иль потише. Тогда

я его сложу и вычту.

Мрачинский чистил щепочкой ногти. Он хранил скромность

несправедливо побежденного.

-- А где же остальные члены войска товарища Копенкина? --

спросила Соня у Дванова.

-- Их Копенкин отпустил к женам на двое суток, он считает,

что военные поражения происходят от потери солдатами жен. Он

хочет завести семейные армии.

Никита принес мед в пивной бутылке, а сторож -- самовар. Мед

пах керосином, но все-таки его съели начисто.

-- Механик, сукин сын! -- осердился Копенкин на Никиту. --

Мед в бутылку ворует: ты больше его мимо пролил. Не мог

корчажку найти!

И вдруг Копенкин воодушевленно переменился. Он поднял чашку

с чаем и сказал всем:

-- Товарищи! Давайте выпьем напоследок, чтобы набраться

силы для защиты всех младенцев на земле и в память прекрасной

девушки Розы Люксембург! Я клянусь, что моя рука положит на ее

могилу всех ее убийц и мучителей!

-- Отлично! -- сказал Мрачинский.

-- Всех угробим! -- поддакнул Никита и перелил стакан в

блюдце. -- Женщин ранить до смерти недопустимо.

Соня сидела в испуге.

Чай был выпит. Копенкин перевернул чашку вверх дном и

стукнул по ней пальцем. Здесь он заметил Мрачинского и

вспомнил, что он ему не нравится.

-- Ты иди пока на кухню, друг, а через час лошадей

попоишь... Петрушка, -- крикнул Копенкин сторожу. -- Покарауль

их! Ты тоже ступай туда, -- сказал он Никите. -- Не хлестай

кипяток до дна, он может понадобиться. Что ты -- в жаркой

стране, что ль?

Никита сразу проглотил воду и перестал жаждать. Копенкин

сумрачно задумался. Его международное лицо не выражало сейчас

ясного чувства, кроме того, нельзя было представить его

происхождения -- был ли он из батраков или из профессоров, --

черты его личности уже стерлись о революцию. И сразу же взор

его заволакивался воодушевлением, он мог бы с убеждением сжечь

все недвижимое имущество на земле, чтобы в человеке осталось

одно обожание товарища.

Но воспоминания делали Копенкина снова неподвижным. Иногда

он поглядывал на Соню и еще больше любил Розу Люксембург: у

обоих была чернота волос и жалостность в теле; это Копенкин

видел, и его любовь шла дальше по дороге воспоминаний.

Чувства о Розе Люксембург так взволновали Копенкина, что он

опечалился глазами, полными скорбных слез. Он неугомонно шагал

и грозил буржуазии, бандитам, Англии и Германии за убийство

своей невесты.

-- Моя любовь теперь сверкает на сабле и в винтовке, но не

в бедном сердце! -- объявил Копенкин и обнажил шашку. -- Врагов

Розы, бедняков и женщин я буду косить, как бурьян!

Прошел Никита с корчажкой молока. Копенкин махал шашкой.

-- У нас дневного довольствия нету, а он летошних мух

пугает! -- тихо, но недовольно упрекнул Никита. Потом громко

доложил: -- Товарищ Копенкин, я тебе на обед жидких харчей

принес. Чего бы хошь доставил, да ты опять браниться будешь.

Тут мельник барана вчерашний день заколол -- дозволь военную

долю забрать! Нам же полагается походная норма.

-- Полагается? -- спросил Копенкин. -- Тогда возьми военный

паек на троих, но свесь на безмене! Больше нормы не бери!

-- Тогда контрреволюция будет! -- подтвердил Никита со

справедливостью в голосе. -- Я казенную норму знаю: кость не

возьму.

-- Не буди население, завтра питание возьмешь, -- сказал

Копенкин.

-- Завтра, товарищ Копенкин, они спрячут, -- предвидел

Никита, но не пошел, так как Копенкин не любил входить в

рассуждения и мог внезапно действовать.

Уже было позднее время. Копенкин поклонился Соне, желая ей

мирного сна, и все четверо перешли спать к Петру на кухню. Пять

человек легло в ряд на солому, и скоро лицо Дванова побледнело

ото сна; он уткнулся головой в живот Копенкину и затих, а

Копенкин, спавший с саблей и в полном обмундировании, положил

на него руку для защиты.

Выждав время всеобщего сна, Никита встал и осмотрел сначала

Копенкина.

-- Ишь, сопит, дьявол! А ведь добрый мужик!

И вышел искать какую-либо курицу на утренний завтрак. Дванов

заметался в беспокойстве -- он испугался во сне, что у него

останавливается сердце, и сел на полу в пробуждении.

-- А где же социализм-то? -- вспомнил Дванов и поглядел в

тьму комнаты, ища свою вещь; ему представилось, что он его уже

нашел, но утратил во сне среди этих чужих людей. В испуге

будущего наказания Дванов без шапки и в чулках вышел наружу,

увидел опасную, безответную ночь и побежал через деревню в свою

даль.

Так он бежал по серой, светающей земле, пока не увидел утро

и дым паровоза на степном вокзале. Там стоял поезд перед

отправкой по расписанию.

Дванов, не опомнясь, полез через платформу в душившей его

толпе. Сзади него оказался усердный человек, тоже хотевший

ехать. Он так ломил толпу, что на нем рвалась одежда от трения,

но все, кто был впереди него -- и Дванов среди них, -- нечаянно

попали на тормозную площадку товарного вагона. Тот человек

вынужден был посадить передних, чтобы попасть самому. Теперь он

смеялся от успеха и читал вслух маленький плакат на стене

площадки:

"Советский транспорт -- это путь для паровоза истории".

Читатель вполне согласился с плакатом: он представил себе

хороший паровоз со звездой впереди, едущий порожняком по

рельсам неизвестно куда; дешевки же возят паровозы сработанные,

а не паровозы истории; едущих сейчас плакат не касался.

Дванов закрыл глаза, чтобы отмежеваться от всякого зрелища и

бессмысленно пережить дорогу до того, что он потерял или забыл

увидеть на прежнем пути.

Через два дня Александр вспомнил, зачем он живет и куда

послан. Но в человеке еще живет маленький зритель -- он не

участвует ни в поступках, ни в страдании -- он всегда

хладнокровен и одинаков. Его служба -- это видеть и быть

свидетелем, но он без права голоса в жизни человека и

неизвестно, зачем он одиноко существует. Этот угол сознания

человека день и ночь освещен, как комната швейцара в большом

доме. Круглые сутки сидит этот бодрствующий швейцар в подъезде

человека, знает всех жителей своего дома, но ни один житель не

советуется со швейцаром о своих делах. Жители входят и выходят,

а зритель-швейцар провожает их глазами. От своей бессильной

осведомленности он кажется иногда печальным, но всегда вежлив,

уединен и имеет квартиру в другом доме. В случае пожара швейцар

звонит пожарным и наблюдает снаружи дальнейшие события.

Пока Дванов в беспамятстве ехал и шел, этот зритель в нем

все видел, хотя ни разу не предупредил и не помог. Он жил

параллельно Дванову, но Двановым не был.

Он существовал как бы мертвым братом человека: в нем все

человеческое имелось налицо, но чего-то малого и главного

недоставало. Человек никогда не помнит его, но всегда ему

доверяется -- так житель, уходя из дома и оставляя жену,

никогда не ревнует к ней швейцара.

Это евнух души человека. Вот чему он был свидетелем.

Первый час Дванов ехал молча. Где есть масса людей, там

сейчас же является вождь. Масса посредством вождя страхует свои

тщетные надежды, а вождь извлекает из массы необходимое.

Тормозная площадка вагона, где уместились человек двадцать,

признала своим вождем того человека, который втиснул всех на

площадку, чтобы влезть на нее самому. Этот вождь ничего не

знал, но обо всем сообщал. Поэтому люди ему верили -- они

хотели достать где-то по пуду муки, и вот им нужно заранее

знать, что они достанут, дабы иметь силы мучиться. Вождь

говорил, что все непременно муку обменяют: он уже был там, куда

люди едут. Он знает эту богатую слободу, где мужики едят кур и

пшеничные пышки. Там скоро будет престольный праздник и всех

мешочников обязательно угостят.

-- В избах тепло, как в бане, -- обнадеживал вождь. --

Бараньего жиру наешься и лежи себе спи! Когда я там был, я

каждое утро выпивал по жбану квашонки, оттого у меня ни одного

глиста теперь внутри нету. А в обеде борщом распаришься, потом

как почнешь мясо глотать, потом кашу, потом блинцы -- ешь до

тех пор, пока в скульях судорога не пойдет. А пища уж столбом

до самой глотки стоит. Ну, возьмешь сала в ложку, замажешь ее,

чтобы она наружу не показалась, а потом сразу спать хочешь.

Добро!

Люди слушали вождя в испуге опасной радости.

-- Господи, да неужели ж вернется когда старое время? --

почти блаженно обратился худой старичок, чувствовавший свое

недоедание мучительно и страстно, как женщина погибающего

ребенка. -- Нет, тому, что было, больше не вековать!.. Ух,

выпил бы я сейчас хоть рюмочку -- все бы грехи царю простил!

-- Что, отец, аль так хочется? -- спросил вождь.

-- И не говори, милый! Чего я только не пил? Тут тебе и

лак, и политура, за деколон большие деньги платил. Все

понапрасну: корябает, а души не радует! А помнишь, бывало,

водка -- санитарно готовилась, стерва! Прозрачна, чисто воздух

божий -- ни соринки, ни запаха, как женская слеза. Бутылочка

вся аккуратная, ярлык правильный -- искусная вещь! Хватишь

сотку -- сразу тебе кажется и равенство, и братство. Была

жизнь!

Все слушатели вздохнули с искренним сожалением о том, что

ушло и не остановилось. Поля были освещены утренним небом, и

степные грустные виды природы просились в душу, но их туда не

пускали, и они расточались ходом поезда, оставаясь без взгляда

назади.

В жалобах и мечтах ехали люди в то позабытое утро и не

замечали, что один молодой человек стоит среди них, уснув на

ногах. Он ехал без вещей и мешка: вероятно, имел другую посуду

для хлеба или просто скрывался. Вождь хотел у него по обычаю

проверить документы и спросил -- куда он едет. Дванов не спал и

ответил -- одну станцию.

-- Сейчас будет твоя остановка, -- сообщил вождь. -- Зря

место занимал на короткое расстояние: пешком бы дошел.

Станция освещалась керосиновым фонарем, хотя день уже

настал, а под фонарем стоял дежурный помощник начальника.

Пассажиры побежали с чайниками, пугаясь всякого шороха

паровоза, чтобы не остаться на этой станции навсегда, но они

могли бы управиться без спешки: поезд остался на этой станции

на день и еще ночевать.

Дванов продремал весь день близ железной дороги, а на ночь

пошел в просторную хату около станции, где давался любому

человеку ночной приют за какую-нибудь плату. На полу постоялой

хаты народ лежал ярусами. Все помещение озарялось открытой

затопленной печкой. У печки сидел мужик с мертвой черной

бородой и следил за действием огня. От вздохов и храпа стоял

такой шум, точно здесь не спали, а работали. При тогдашней

озабоченной жизни и сон являлся трудом. За деревянной

перегородкой была другая комната -- меньше и темней. Там стояла

русская печка, на ней бодрствовали только два голых человека и

чинили свою одежду. Дванов обрадовался простору на печке и

полез туда. Голые люди подвинулись. Но на печке была такая

жара, что можно печь картошки.

-- Здесь, молодой человек, не уснете, -- сказал один голый.

-- Тут только вшей сушить.

Дванов все-таки прилег. Ему показалось, что он с кем-то

вдвоем: он видел одновременно и ночлежную хату, и самого себя,

лежащего на печке. Он отодвинулся, чтобы дать место своему

спутнику, и, обняв его, забылся.

Двое голых починили одежду. Один сказал:

-- Поздно, вон малый уж спит, -- и оба слезли на пол искать

места в ущельях спящих тел. У мужика с черной бородой печка

потухла; он встал, потянулся руками и сказал:

-- Эх, горе мое скучное! -- А потом вышел наружу и больше

не возвращался.

В хате начало холодать. Вышла кошка и побрела по лежащим

людям, трогая веселой лапкой распущенные бороды.

Кто-то не понял кошки и сказал со сна:

-- Проходи, девочка, сами не емши.

Вдруг среди пола сразу поднялся и сел опухший парень в

клочьях ранней бороды.

-- Мама, мамка! Дай отрез, старая карга! Дай мне отрез, я

тебе говорю... Надень чугун на него!

Кошка сделала спинку дугой и ожидала от парня опасности.

Соседний старик хотя и спал, но ум у него работал от

старости сквозь сон.

-- Ляжь, ляжь, шальной, -- сказал старик. -- Чего ты на

народе пугаешься? Спи с богом.

Парень повалился без сознания обратно.

Ночное звездное небо отсасывало с земли последнюю дневную

теплоту, начиналась предрассветная тяга воздуха в высоту. В

окна была видна росистая, изменившаяся трава, будто рощи лунных

долин. Вдалеке неустанно гудел какой-то срочный поезд -- его

стискивали тяжелые пространства, и он, вопя, бежал по глухой

щели выемки.

Раздался резкий звук чьей-то спящей жизни, и Дванов очнулся.

Он вспомнил про сундук, в котором вез булки для Сони; в том

сундуке была масса сытных булок. Теперь сундука на печке не

оказывалось. Тогда Дванов осторожно слез на пол и пошел искать

сундук внизу. Он весь трепетал от испуга утратить сундук, все

его душевные силы превратились в тоску о сундуке. Дванов стал

на четвереньки и начал ощупывать сонных людей, предполагая, что

они спрятали под собой сундук. Спящие ворочались, и под ними

был лишь голый пол. Сундука нигде не обнаруживалось. Дванов

ужаснулся своей потере и заплакал от обиды. Он снова крался по

спящим, трогал их сумки и даже заглядывал в печь. Многим он

отдавил ноги, другим оцарапал подошвой щеку или стронул с места

всего человека. Семеро проснулись и сели.

-- Ну, чего ты, дьявол, ищешь? -- с тихим ожесточением

спросил благообразный мужик. -- Чего ты сеял тут, бессонный

сатаноид?

-- Ляпни его валенком, Степан, к тебе он ближе! --

предложил другой человек, спавший в шапке на кирпиче.

-- Вы не видели сундука моего? -- обратился Дванов к

угрожающим людям. -- Он был замкнут, вчера принес, а сейчас

нету.

Подслеповатый, но тем более чуткий мужик пощупал свою сумку

и сказал:

-- Ишь ты гусь какой! Сун-ду-ук! Да аль он был у тебя? Ты

вчерась порожний прибыл: я не зажмуривши сидел. А теперь

сундука захотел!..

-- Да дай ты ему, Степан, хоть раз: у тебя лапа посытей

моего! -- попросил человек в шапке. -- Уважь, пожалуйста: всех

граждан перебудил, сучий зверь! Теперь сиди наяву до завтра.

Дванов потерянно стоял среди всех и ожидал помощи.

Из другой комнаты, от русской печки, раздался чей-то

устоявшийся голос:

-- Выкиньте сейчас же этого ходока на двор! А то я встану,

тогда всех перебрякаю. Дайте покой хоть в ночное время

советскому человеку.

-- А, да чего тут с ним разговаривать! -- крикнул лобастый

парень у двери и вскочил на ноги. Он схватил Дванова поперек,

как павший ствол, и выволок его наружу.

-- Остынь тут! -- сказал парень и ушел в теплоту хаты,

прихлопнув дверь.

Дванов пошел по улице. Строй звезд нес свой стерегущий труд

над ним. Небо от них чуть светлело по ту сторону мира, а внизу

стояла прохладная чистота.

Выбравшись из поселка, Дванов хотел побежать, но упал. Он

забыл про свою рану на ноге, а оттуда все время сочилась кровь

и густая влага; в отверстие раны уходила сила тела и сознания,

и Дванову хотелось дремать. Теперь он понял свою слабость,

освежил рану водой из лужи, перевернул повязку навзничь и

бережно пошел дальше. Впереди его наставал новый, лучший день;

свет с востока сегодня походил на вспугнутую стаю белых птиц,

мчавшихся по небу с кипящей скоростью в смутную высоту.

Направо от дороги Дванова, на размытом оползшем кургане,

лежал деревенский погост. Верно стояли бедные кресты,

обветшалые от действия ветра и вод. Они напоминали живым,

бредущим мимо крестов, что мертвые прожили зря и хотят

воскреснуть. Дванов поднял крестам свою руку, чтобы они

передали его сочувствие мертвым в могилы.

Никита сидел в кухне Волошинской школы и ел тело курицы, а

Копенкин и другие боевые люди спали на полу. Раньше всех

проснулась Соня; она подошла к двери и позвала Дванова. Но

Никита ей ответил, что Дванов тут и не ночевал, он, наверно,

отправился вперед по своему делу новой жизни, раз он коммунист.

Тогда Соня босиком вошла в помещение сторожа Петра.

-- Что ж вы лежите и спите тут, -- сказала она, -- а Саши

нет!

Копенкин открыл сначала один глаз, а второй у него открылся,

когда он уже был на ногах и в шапке.

-- Петруша, -- обратился он, -- ты вари свою воду на всех,

а я отбуду на полдня!.. Что ж вы ночью не сказали мне, товарищ?

-- упрекнул Соню Копенкин. -- Человек он молодой: свободная

вещь -- погаснет в полях, и рана есть на нем. Идет он

где-нибудь сейчас, и ветер выбивает у него слезы из глаз на

лицо...

Копенкин пошел на двор к своему коню. Конь обладал грузной

комплекцией и легче способен возить бревна, чем человека.

Привыкнув к хозяину и гражданской войне, конь питался молодыми

плетнями, соломой крыш и был доволен малым. Однако, чтобы

достаточно наесться, конь съедал по осьмушке делянки молодого

леса, а запивал небольшим прудом в степи. Копенкин уважал свою

лошадь и ценил ее третьим разрядом: Роза Люксембург, Революция

и затем конь.

-- Здорово, Пролетарская Сила! -- приветствовал Копенкин

сопевшего от перенасыщения грубым кормом коня. -- Поедем на

могилу Розы!

Копенкин надеялся и верил, что все дела и дороги его жизни

неминуемо ведут к могиле Розы Люксембург. Эта надежда согревала

его сердце и вызывала необходимость ежедневных революционных

подвигов. Каждое утро Копенкин приказывал коню ехать на могилу

Розы, и лошадь так привыкла к слову "Роза", что признавала его

за понукание вперед. После звуков "Розы" конь сразу начинал

шевелить ногами, будь тут хоть топь, хоть чаща, хоть пучина

снежных сугробов.

-- Роза-Роза! -- время от времени бормотал в пути Копенкин

-- и конь напрягался толстым телом.

-- Роза! -- вздыхал Копенкин и завидовал облакам, утекающим

в сторону Германии: они пройдут над могилой Розы и над землей,

которую она топтала своими башмаками. Для Копенкина все

направления дорог и ветров шли в Германию, а если и не шли, то

все равно окружат землю и попадут на родину Розы.

Если дорога была длинна и не встречался враг, Копенкин

волновался глубже и сердечней.

Горячая тоска сосредоточенно скоплялась в нем, и не случался

подвиг, чтобы утолить одинокое тело Копенкина.

-- Роза! -- жалобно вскрикивал Копенкин, пугая коня, и

плакал в пустых местах крупными, бессчетными слезами, которые

потом сами просыхали.

Пролетарская Сила уставала, обыкновенно, не от дороги, а от

тяжести своего веса. Конь вырос в луговой долине реки Битюга и

капал иногда смачной слюной от воспоминания сладкого

разнотравия своей родины.

-- Опять жевать захотел? -- замечал с седла Копенкин. -- На

будущий год пущу тебя в бурьян на месяц на побывку, а потом

поедем сразу на могилу...

Лошадь чувствовала благодарность и с усердием вдавливала

попутную траву в ее земную основу. Копенкин особо не направлял

коня, если дорога неожиданно расходилась надвое. Пролетарская

Сила самостоятельно предпочитала одну дорогу другой и всегда

выходила туда, где нуждались в вооруженной руке Копенкина.

Копенкин же действовал без плана и маршрута, а наугад и на волю

коня; он считал общую жизнь умней своей головы.

Бандит Грошиков долго охотился за Копенкиным и никак не мог

встретиться с ним -- именно потому, что Копенкин сам не знал,

куда он пойдет, а Грошиков тем более.

Проехав верст пять от Волошина, Копенкин добрался до хутора

в пять дворов. Он оголил саблю и ее концом по очереди постучал

во все хаты.

Из хат выскакивали безумные бабы, давно приготовившиеся

преставиться смерти.

-- Чего тебе, родимый: у нас белые ушли, а красные не

таятся!

-- Выходи на улицу всем семейством -- и сейчас же! -- густо

командовал Копенкин.

Вышли в конце концов семь баб и два старика, -- детей они не

вывели, а мужей схоронили по закутам.

Копенкин осмотрел народ и приказал:

-- Разойдись по домам! Займись мирным трудом!

Дванова, определенно, не было на этом хуторе.

-- Едем поближе к Розе, Пролетарская Сила, -- снова

обратился к коню Копенкин.

Пролетарская Сила начала осиливать почву дальше.

-- Роза! -- уговаривал свою душу Копенкин и подозрительно

оглядывал какой-нибудь голый куст: так же ли он тоскует по

Розе. Если не так, Копенкин подправлял к нему коня и ссекал

куст саблей: если Роза тебе не нужна, то для иного не существуй

-- нужнее Розы ничего нет.

В шапке Копенкина был зашит плакат с изображением Розы

Люксембург. На плакате она нарисована красками так красиво, что

любой женщине с ней не сравняться. Копенкин верил в точность

плаката и, чтобы не растрогаться, боялся его расшивать.

До вечера ехал Копенкин по пустым местам и озирал впадины --

не спит ли там уморившийся Дванов. Но везде было тихое

безлюдие. Под вечер Копенкин достиг длинного села под названием

Малое и начал подворно проверять население, ища Дванова среди

сельских семейств. На конце села наступила ночь; тогда Копенкин

съехал в овраг и прекратил шаг Пролетарской Силы. И оба --

человек и конь -- умолкли в покое на всю ночь.

Утром Копенкин дал Пролетарской Силе время наесться и снова

отправился на ней, куда ему нужно было. Дорога шла по песчаным

наносам, но Копенкин долго не останавливал коня.

От трудности движения пот на Пролетарской Силе выступил

пузырями. Это случилось в полдень, на околице малодворной

деревни. Копенкин въехал в ту деревню и назначил коню

передышку.

По лопухам лезла женщина в сытой шубке и в полушалке.

-- Ты кто? -- остановил ее Копенкин.

-- Я-то? Да я повитуха.

-- Разве здесь рожаются люди?

Повитуха привыкла к общительности и любила разговаривать с

мужчинами.

-- Да то будто нет! Мужик-то с войны валом навалился, а

бабам страсть наступила...

-- Ты вот что, баба: нынче сюда один малый без шапки

прискакал -- жена у него никак не разродится, -- он тебя,

должно, ищет, а ты пробежи-ка по хатам да поспроси, он здесь

где-нибудь. Потом мне придешь скажешь! Слыхала?!

-- Худощавенький такой? В сатинетовой рубашке? -- узнавала

повитуха.

Копенкин вспоминал-вспоминал и не мог сказать. Все люди для

него имели лишь два лица: свои и чужие. Свои имели глаза

голубые, а чужие -- чаще всего черные и карие, офицерские и

бандитские; дальше Копенкин не вглядывался.

-- Он! -- согласился Копенкин. -- В сатинетовой рубашке и в

штанах.

-- Дак я тебе сейчас его приведу -- он у Феклуши сидит, она

ему картошки варила...

-- Веди его ко мне, баба, я тебе пролетарское спасибо

скажу! -- проговорил Копенкин и погладил Пролетарскую Силу.

Лошадь стояла, как машина

-- огромная, трепещущая, обтянутая узлами мускулов; на таком

коне только целину пахать да деревья выкорчевывать.

Повитуха пошла к Феклуше.

Феклуша стирала свое вдовье добро, оголив налитые розовые

руки.

Повитуха перекрестилась и спросила:

-- А где же постоялец твой? Его там верховой спрашивает.

-- Спит он, -- сказала Феклуша. -- Малый и так еле живой,

будить не буду.

Дванов свесил с печки правую руку, и по ней была видна

глубокая и редкая мера его дыхания.

Повитуха вернулась к Копенкину, и он сам дошел пешком до

Феклуши.

-- Буди гостя! -- однозначно приказал Копенкин.

Феклуша подергала Дванова за руку. Тот быстро заговорил от

сонного испуга и показался лицом.

-- Едем, товарищ Дванов! -- попросил Копенкин. -- Тебя

учительница велела доставить.

Дванов проснулся и вспомнил:

-- Нет, я отсюда никуда не поеду. Уезжай обратно.

-- Дело твое, -- сказал Копенкин. -- Раз ты жив, то это

отлично.

Назад Копенкин ехал до самой темноты, но зато по более

ближней дороге. Уже ночью он заметил мельницу и освещенные окна

школы.

Петр-сторож и Мрачинский играли в шашки в комнате Сони, а

сама учительница сидела в кухне у стола и горевала головой на

ладони.

-- Он не хочет ехать, -- доложил Копенкин. -- У

бабы-бобылки на печке лежит.

-- Ну и пусть лежит, -- отреклась от Дванова Соня. -- Он

все думает, что я девочка, а я тоже чувствую отчего-то печаль.

Копенкин пошел к лошадям. Члены его отряда еще не вернулись

от жен, а Мрачинский и Никита жили без дела, наевшись народных

харчей.

"Так мы все деревни в войну проедим, -- заключил про себя

Копенкин. -- Никакой тыловой базы не останется: разве доедешь

тогда до Розы Люксембург".

Мрачинский и Никита суетились без пользы на дворе, показывая

Копенкину свою готовность к любому усердию. Мрачинский

находился на старом навозе и утрамбовывал его ногами.

-- Ступайте в горницу, -- сказал им Копенкин, медленно

размышляя. -- А завтра я вас обоих на волю отпущу. Чего я буду

таскать за собой расстроенных людей? Какие вы враги -- вы

нахлебники! Вы теперь знаете, что я -- есть, и все.

Дванов в то затянувшееся для его жизни время сидел в уюте

жилища и следил, как его хозяйка вешала белье на линии бечевок

у печки. Коний жир горел в черепушке языками ада из уездных

картин; по улице шли деревенские люди в брошенные места

окрестностей. Гражданская война лежала там осколками народного

достояния -- мертвыми лошадьми, повозками, зипунами бандитов и

подушками. Подушки заменяли бандитам седла; оттого в бандитских

отрядах была команда: по перинам! Отвечая этому,

красноармейские командиры кричали на лету коней, мчавшихся

вслед бандам:

-- Даешь подушки бабам!

Поселок Средние Болтаи по ночам выходил на лога и перелески

и бродил по следам минувших сражений, ища хозяйственных вещей.

Многим перепадало кое-что: этот промысел разборки гражданской

войны существовал не убыточно. Напрасно висели приказы

военкомата о возвращении найденного воинского снаряжения:

орудия войны разымались по деталям и превращались в механизмы

мирных занятий -- к пулемету с водяным охлаждением

пристраивался чугун, и получалась самогонная система, походные

кухни вмазывались в деревенские бани, некоторые части

трехдюймовок шли шерстобитам, а из замков пушек делали

пал-брицы для мельничных поставов.

Дванов видел на одном дворе женскую рубашку, сшитую из

английского флага. Эта рубашка сохла на русском ветру и уже

имела прорвы и следы от носки ее женщиной.

Хозяйка Фекла Степановна кончила работу.

-- Чтой-то ты такой задумчивый, парень? -- спросила она. --

Есть хочешь или скучно тебе?

-- Так, -- сказал Дванов. -- У тебя в хате тихо, и я

отдыхаю.

-- Отдохни. Тебе спешить некуда, ты еще молодой -- жизнь

тебе останется...

Фекла Степановна зазевала, закрывая рот большой работящей

рукой:

-- А я... век свой прожила. Мужика у меня убили на царской

войне, жить нечем, и сну будешь рада.

Фекла Степановна разделась при Дванове, зная, что она никому

не нужная.

-- Потуши огонь, -- сказала босая Фекла Степановна, -- а то

завтра встать не с чем будет.

Дванов дунул в черепок. Фекла Степановна залезла на печку.

-- И ты тогда полезай сюда... Теперь не такое время -- на

срамоту мою сам не поглядишь.

Дванов знал, что, не будь этого человека в хате, он бы сразу

убежал отсюда вновь к Соне либо искать поскорее социализм

вдалеке. Фекла Степановна защитила Дванова тем, то приучила его

к своей простоте женщины, точно она была сестрой скончавшейся

матери Дванова, которой он не помнил и не мог любить.

Когда Фекла Степановна уснула, Дванову стало трудно быть

одному. Целый день они почти не разговаривали, но Дванов не

чувствовал одиночества: все-таки Фекла Степановна как-то думала

о нем, и Дванов тоже непрерывно ощущал ее, избавляясь этим от

своей забывающейся сосредоточенности. Теперь его нет в сознании

Феклы Степановны, и Дванов почувствовал тягость своего будущего

сна, когда и сам он всех забудет; его разум вытеснится теплотой

тела куда-то наружу, и там он останется уединенным грустным

наблюдателем.

Старая вера называла это изгнанное слабое сознание

ангелом-хранителем. Дванов еще мог вспомнить это значение и

пожалел ангела-хранителя, уходящего на холод из душной тьмы

живущего человека.

Где-то в своей устающей тишине Дванов скучал о Соне и не

знал, что ему нужно делать; он бы хотел взять ее с собой на

руки и уйти вперед свежим и свободным для других и лучших

впечатлений. Свет за окном прекращался, и воздух в хате сперся

без сквозного ветра.

На улице шуршали по земле люди, возвращаясь с трудов по

разоружению войны. Иногда они волокли тяжести и спахивали траву

до почвы.

Дванов тихо забрался на печь. Фекла Степановна скреблась под

мышками и ворочалась.

-- Ложишься? -- в безучастном сне спросила она. -- А то

чего же: спи себе.

От жарких печных кирпичей Дванов еще более разволновался и

смог уснуть, только утомившись от тепла и растеряв себя в

бреду. Маленькие вещи -- коробки, черепки, валенки, кофты --

обратились в грузные предметы огромного объема и валились на

Дванова: он их обязан был пропускать внутрь себя, они входили

туго и натягивали кожу. Больше всего Дванов боялся, что лопнет

кожа. Страшны были не ожившие удушающие вещи, а то, что

разорвется кожа и сам захлебнешься сухой горячей шерстью

валенка, застрявшей в швах кожи.

Фекла Степановна положила руку на лицо Дванова. Дванову

почудился запах увядшей травы, он вспомнил прощание с жалкой,

босой полудевушкой у забора и зажал руку Феклы Степановны.

Успокаиваясь и укрываясь от тоски, он перехватывал руку выше и

прислонился к Фекле Степановне.

-- Что ты, малый, мечешься? -- почуяла она. -- Забудься и

спи.

Дванов не ответил. Его сердце застучало, как твердое, и

громко обрадовалось своей свободе внутри. Сторож жизни Дванова

сидел в своем помещении, он не радовался и не горевал, а нес

нужную службу.

Опытными руками Дванов ласкал Феклу Степановну, словно

заранее научившись. Наконец руки его замерли в испуге и

удивлении.

-- Чего ты? -- близким шумным голосом прошептала Фекла

Степановна. --

Это у всех одинаковое.

-- Вы сестры, -- сказал Дванов с нежностью ясного

воспоминания, с необходимостью сделать благо для Сони через ее

сестру. Сам Дванов не чувствовал ни радости, ни полного

забвения: он все время внимательно слушал высокую точную работу

сердца. Но вот сердце сдало, замедлилось, хлопнуло и закрылось,

но -- уже пустое. Оно слишком широко открывалось и нечаянно

выпустило свою единственную птицу. Сторож-наблюдатель посмотрел

вслед улетающей птице, уносящей свое до неясности легкое тело

на раскинутых опечаленных крыльях. И сторож заплакал -- он

плачет один раз в жизни человека, один раз он теряет свое

спокойствие для сожаления.

Ровная бледность ночи в хате показалась Дванову мутной,

глаза его заволакивались. Вещи стояли маленькими на своих

местах, Дванов ничего не хотел и уснул здоровым.

До самого утра не мог Дванов отдохнуть. Он проснулся поздно,

когда Фекла Степановна разводила огонь под таганом на загнетке,

но снова уснул. Он чувствовал такое утомление, словно вчера ему

была нанесена истощающая рана.

Около полудня у окна остановилась Пролетарская Сила. С ее

спины вторично сошел Копенкин ради нахождения друга.

Копенкин постучал ножнами по стеклу.

-- Хозяйка, пошли-ка гостя своего ко мне.

Фекла Степановна потрясла голову Дванова:

-- Малый, очухайся, тебя конный кличет!

Дванов еле просыпался и видел сплошной голубой туман.

В хату пошел Копенкин с курткой и шапкой.

-- Ты что, товарищ Дванов, навеки, что ль, здесь

пригромоздился? Вот тебе прислала учительница -- твое нательное

добро.

-- Я тут останусь навсегда, -- сказал Дванов.

Копенкин наклонил голову, не имея в ней мысли себе на

помощь.

-- Тогда я поеду. Прощай, товарищ Дванов.

Дванов увидел в верхнюю половину окна, как поехал Копенкин в

глубь равнины, в далекую сторону. Пролетарская Сила уносила

отсюда пожилого воина на то место, где жил живой враг

коммунизма, и Копенкин все более скрывался от Дванова --

убогий, далекий и счастливый.

Дванов прыгнул с печки и лишь на улице вспомнил, что надо

потом поберечь раненую ногу, а теперь пусть она так перетерпит.

-- Чего ж ты ко мне прибежал? -- спросил его ехавший шагом

Копенкин. -- Я ведь помру скоро, а ты один на лошади

останешься!..

И он поднял Дванова снизу и посадил его на зад Пролетарской

Силы.

-- Держись за мой живот руками. Будем вместе ехать и

существовать.

До самого вечера шагала вперед Пролетарская Сила, а вечером

Дванов и Копенкин стали на ночлег у лесного сторожа на границе

леса и степи.

-- У тебя никто из разных людей не был? -- спросил Копенкин

у сторожа.

Но в его сторожке много ночевало дорожных людей, и сторож

сказал:

-- Да мало ли народу теперь за харчами ездит -- аль

упомнишь всех! Я человек публичный, мне каждую морду помнить --

мочи нет!

-- А чего-то у тебя на дворе гарью пахнет? -- вспоминал

воздух Копенкин.

Сторож и Копенкин вышли на двор.

-- А ты слышишь, -- примечал сторож, -- трава позванивает,

а ветра нету.

-- Нету, -- прислушивался Копенкин.

-- Это, проходящие сказывали, белые буржуи сигналы по радио

дают. Слышишь, опять какой-то гарью понесло.

-- Не чую, -- нюхал Копенкин.

-- У тебя нос заложило. Это воздух от беспроволочных знаков

подгорает.

-- Махай палкой! -- давал мгновенный приказ Копенкин. --

Путай ихний шум -- пускай они ничего не разберут.

Копенкин обнажил саблю и начал ею сечь вредный воздух, пока

его привыкшую руку не сводило в суставе плеча.

-- Достаточно, -- отменял Копенкин. -- Теперь у них смутно

получилось.

После победы Копенкин удовлетворился; он считал революцию

последним остатком тела Розы Люксембург и хранил ее даже в

малом. Замолчавший лесной сторож дал Копенкину и Дванову по

ломтю хорошего хлеба и сел в отдалении. На вкус хлеба Копенкин

не обратил внимания, -- он ел, не смакуя, спал, не боясь снов,

и жил по ближнему направлению, не отдаваясь своему телу.

-- За что ты нас кормишь, может быть, мы вредные люди? --

спросил Дванов у сторожа.

-- А ты б не ел! -- упрекнул Копенкин. -- Хлеб сам родится

в земле, мужик только щекочет ее сохой, как баба коровье вымя!

Это неполный труд. Верно, хозяин?

-- Да, должно, так, -- поддакнул накормивший их человек. --

Ваша власть, вам видней.

-- Дурак ты, кулацкий кум, -- вмиг рассердился Копенкин. --

Наша власть не страх, а народная задумчивость.

Сторож согласился, что теперь -- задумчивость. Перед сном

Дванов и Копенкин говорили о завтрашнем дне.

-- Как ты думаешь, -- спрашивал Дванов, -- скоро мы

расселим деревни по-советски?

Копенкин революцией был навеки убежден, что любой враг

податлив.

-- Да то долго! Мы -- враз: скажем, что иначе суходольная

земля хохлам отойдет... А то просто вооруженной рукой проведем

трудгужповинность на перевозку построек: раз сказано, земля --

социализм, то пускай то и будет.

-- Сначала надо воду завести в степях, -- соображал Дванов.

-- Там по этой части сухое место, наши водоразделы -- это

отродье закаспийской пустыни.

-- А мы водопровод туда проведем, -- быстро утешил товарища

Копенкин. -- Оборудуем фонтаны, землю в сухой год намочим, бабы

гусей заведут, будут у всех перо и пух -- цветущее дело!

Здесь Дванов уже забылся; Копенкин подложил под его раненую

ногу травяной мякоти и тоже успокоился до утра.

А утром они оставили дом на лесной опушке и взяли

направление на степной край.

По наезженной дороге навстречу им шел пешеход. Время от

времени он ложился и катился лежачим, а потом опять шел ногами.

-- Что ты, прокаженный, делаешь? -- остановил путника

Копенкин, когда стало близко до него.

-- Я, земляк, котма качусь, -- объяснил встречный. -- Ноги

дюже устали, так я им отдых даю, а сам дальше движусь.

Копенкин что-то усомнился:

-- Так ты иди нормально и стройно.

-- Так ты иди нормально и стройно.

-- Так я же из Батума иду, два года семейство не видел.

Стану отдыхать -- тоска на меня опускается, а котма хоть и

тихо, а все к дому, думается, ближе...

-- Это что там за деревня видна? -- спросил Копенкин.

-- Там-то? -- странник обернулся помертвелым лицом: он не

знал, что покрыл за свою жизнь расстояние до луны. -- Там,

пожалуй, будут Ханские Дворики... А пес их знает: по всей степи

деревни живут.

Копенкин постарался дальше вникнуть в этого человека:

-- Стало быть, ты дюже жену свою любишь...

Пешеход взглянул на всадников глазами, отуманенными дальней

дорогой.

-- Конечно, уважаю. Когда она рожала, я с горя даже на

крышу лазил...

В Ханских Двориках пахло пищей, но это курили из хлеба

самогон. В связи с этим тайным производством по улице понеслась

какая-то распущенная баба. Она вскакивала в каждую хату и сразу

выметывалась оттуда:

-- Хронт ворочается! -- предупреждала она мужиков, а сама

жутко оглядывалась на вооруженную силу Копенкина и Дванова.

Крестьяне лили в огонь воду -- из изб полз чад; самогонное

месиво наспех выносили в свиные корыта, и свиньи, наевшись,

метались потом в бреду по деревне.

-- Где тут Совет, честный человек? -- обратился Копенкин к

хромому гражданину.

Хромой гражданин шел медленным важным шагом, облеченный

неизвестным достоинством.

-- Ты говоришь -- я честный? Ногу отняли, а теперь честным

называете?.. Нету тут сельсовета, а я полномочный волревкома,

бедняцкая карающая власть и сила. Ты не гляди, что я хром, -- я

здесь самый умный человек: все могу!

-- Слушай меня, товарищ полномочный! -- сказал Копенкин с

грозой в голосе. -- Вот тебе главный командированный

губисполкома! -- Дванов сошел с коня и подал уполномоченному

руку. -- Он делает социализм в губернии, в боевом порядке

революционной совести и трудгужповинности. Что у вас есть?

Уполномоченный ничего не испугался:

-- У нас ума много, а хлеба нету.

Дванов изловил его:

-- Зато самогон стелется над отнятой у помещиков землей.

Уполномоченный серьезно обиделся.

-- Ты, товарищ, зря не говори! Я официальный приказ

подписал вчерашний день: сегодня у нас сельский молебен в честь

избавления от царизма. Народу мною дано своеволие на одни сутки

-- нынче что хошь делай: я хожу без противодействия, а

революция отдыхает... Чуешь?

-- Кто ж тебе такое своевластие дал? -- нахмурился Копенкин

с коня.

-- Да я ж тут все одно что Ленин! -- разъяснил хромой

очевидность. -- Нынче кулаки угощают бедноту -- по моим

квитанциям, а я проверяю исполнение сего.

-- Проверил? -- спросил Дванов.

-- Подворно и на выбор: все идет чином. Крепость -- свыше

довоенной, безлошадные довольны.

-- А чего тогда баба бегает с испуга? -- узнавал Копенкин

про недоброе.

Хромой сам этим серьезно возмутился:

-- Советской сознательности еще нету. Боятся товарищей

гостей встречать, лучше в лопухи добро прольют и

государственной беднотой притворяются. Я-то знаю все ихние

похоронки, весь смысл жизни у них вижу...

Хромого звали Федором Достоевским: так он сам себя

перерегистрировал в специальном протоколе, где сказано, что

уполномоченный волревкома Игнатий Мошонков слушал заявление

гражданина Игнатия Мошонкова о переименовании его в честь

памяти известного писателя -- в Федора Достоевского, и

постановил: переименоваться с начала новых суток и навсегда, а

впредь предложить всем гражданам пересмотреть свои прозвища --

удовлетворяют ли они их, -- имея в виду необходимость подобия

новому имени. Федор Достоевский задумал эту кампанию в целях

самосовершенствования граждан: кто прозовется Либкнехтом, тот

пусть и живет подобно ему, иначе славное имя следует изъять

обратно. Таким порядком по регистру переименования прошли двое

граждан: Степан Чечер стал Христофором Колумбом, а колодезник

Петр Грудин -- Францем Мерингом: по уличному Мерин. Федор

Достоевский запротоколил эти имена условно и спорно: он послал

запрос в волревком -- были ли Колумб и Меринг достойными

людьми, чтобы их имена брать за образцы дальнейшей жизни, или

Колумб и Меринг безмолвны для революции. Ответа волревком еще

не прислал. Степан Чечер и Петр Грудин жили почти безымянными.

-- Раз назвались, -- говорил им Достоевский, -- делайте

что-нибудь выдающееся.

-- Сделаем, -- отвечали оба, -- только утверди и дай

справку.

-- Устно называйтесь, а на документах обозначать буду пока

по-старому.

-- Нам хотя бы устно, -- просили заявители.

Копенкин и Дванов попали к Достоевскому в дни его

размышлений о новых усовершенствованиях жизни. Достоевский

думал о товарищеском браке, о советском смысле жизни, можно ли

уничтожить ночь для повышения урожаев, об организации

ежедневного трудового счастья, что такое душа -- жалобное

сердце или ум в голове, -- и о многом другом мучился

Достоевский, не давая покоя семье по ночам.

В доме Достоевского имелась библиотека книг, но он уже знал

их наизусть, они его не утешали, и Достоевский думал лично сам.

Покушав пшенной каши в хате Достоевского, Дванов и Копенкин

завели с ним неотложную беседу о необходимости построить

социализм будущим летом. Дванов говорил, что такая спешка

доказана самим Лениным.

-- Советская Россия, -- убеждал Достоевского Дванов, --

похожа на молодую березку, на которую кидается коза

капитализма. -- Он даже привел газетный лозунг:

Гони березку в рост,

Иначе съест ее коза Европы!

Достоевский побледнел от сосредоточенного воображения

неминуемой опасности капитализма. Действительно, представлял

он, объедят у нас белые козы молодую кору, заголится вся

революция и замерзнет насмерть.

-- Так за кем же дело, товарищи? -- воодушевленно

воскликнул Достоевский. -- Давайте начнем тогда сейчас же:

можно к Новому году поспеть сделать социализм! Летом прискочут

белые козы, а кора уже застареет на советской березе.

Достоевский думал о социализме как об обществе хороших

людей. Вещей и сооружений он не знал. Дванов его сразу понял.

-- Нет, товарищ Достоевский. Социализм похож на солнце и

восходит летом. Его нужно строить на тучных землях высоких

степей. Сколько у вас дворов в селе?

-- У нас многодворье: триста сорок дворов, да на отшибе

пятнадцать хозяев живут, -- сообщил Достоевский.

-- Вот и хорошо. Вам надо разбиться артелей на пять, на

шесть, -- придумывал Дванов. -- Объяви немедленно

трудповинность -- пусть пока колодцы на залежи копают, а с

весны гужом начинай возить постройки. Колодезники-то есть у

вас?

Достоевский медленно вбирал в себя слова Дванова и превращал

их в видимые обстоятельства. Он не имел дара выдумывать истину,

и мог ее понять, только обратив мысли в события своего района,

но это шло в нем долго: он должен умственно представить

порожнюю степь в знакомом месте, поименно переставить на нее

дворы своего села и посмотреть, как оно получается.

-- Колодезники-то есть, -- говорил Достоевский. --

Примерно, Франц Меринг: он ногами воду чует. Побродит по

балкам, прикинет горизонты и скажет: рой, ребята, тутошнее

место на шесть сажен. Вода потом гуртом оттуда прет. Значит,

мать ему с отцом так угодили.

Дванов помог Достоевскому вообразить социализм малодворными

артельными поселками с общими приусадебными наделами.

Достоевский же все принял, но не хватало какой-то общей радости

над всеми гумнами, чтобы воображение будущего стало любовью и

теплом, чтобы совесть и нетерпение взошли силой внутри его тела

-- от временного отсутствия социализма наяву.

Копенкин слушал-слушал и обиделся:

-- Да что ты за гнида такая: сказано тебе от губисполкома

-- закончи к лету социализм! Вынь меч коммунизма, раз у нас

железная дисциплина. Какой же ты Ленин тут, ты советский

сторож: темп разрухи только задерживаешь, пагубная душа!

Дванов завлекал Достоевского дальше:

-- Земля от культурных трав будет ярче и яснее видна с

других планет. А еще -- усилится обмен влаги, небо станет

голубей и прозрачней!

Достоевский обрадовался: он окончательно увидел социализм.

Это голубое, немного влажное небо, питающееся дыханием кормовых

трав. Ветер коллективно чуть ворошит сытые озера угодий, жизнь

настолько счастлива, что -- бесшумна. Осталось установить

только советский смысл жизни. Для этого дела единогласно избран

Достоевский; и вот -- он сидит сороковые сутки без сна и в

самозабвенной задумчивости; чистоплотные красивые девушки

приносят ему вкусную пищу -- борщ и свинину, но уносят ее целой

обратно: Достоевский не может очнуться от своей обязанности.

Девицы влюбляются в Достоевского, но они поголовные партийки

и из-за дисциплины не могут признаться, а мучаются молча в

порядке сознательности.

Достоевский корябнул ногтем по столу, как бы размежевывая

эпоху надвое:

-- Даю социализм! Еще рожь не поспеет, а социализм будет

готов!.. А я смотрю: чего я тоскую? Это я по социализму скучал.

-- По нем, -- утвердительно сказал Копенкин. -- Всякому

охота Розу любить.

Достоевский обратил внимание на Розу, но полностью не понял

-- лишь догадался, что Роза, наверно, сокращенное название

революции, либо неизвестный ему лозунг.

-- Совершенно правильно, товарищ! -- с удовольствием сказал

Достоевский, потому что основное счастье уже было открыто. --

Но все-таки я вот похудел от руководства революцией в своем

районе.

-- Понятно: ты здесь всем текущим событиям затычка, --

поддерживал Копенкин достоинство Достоевского.

Однако Федор Михайлович не мог спокойно заснуть тою ночью;

он ворочался и протяжно бормотал мелочи своих размышлений.

-- Ты что? -- услышал звуки Достоевского незаснувший

Копенкин. -- Тебе от скуки скулья сводит? Лучше вспомни жертвы

гражданской войны, и тебе станет печально.

Ночью Достоевский разбудил спящих. Копенкин, еще не

проснувшись, схватился за саблю -- для встречи внезапно

напавшего врага.

-- Я ради Советской власти тебя тронул! -- объяснил

Достоевский.

-- Тогда чего же ты раньше не разбудил? -- строго спросил

Копенкин.

-- Скотского поголовья у нас нету, -- сразу заговорил

Достоевский: он за половину ночи успел додумать дело социализма

до самой жизни. -- Какой же тебе гражданин пойдет на тучную

степь, когда скота нету? К чему же тогда постройки багажом

тащить?.. Замучился я от волнений...

Копенкин почесал свой худой резкий кадык, словно потроша

горло.

-- Саша! -- сказал он Дванову. -- Ты не спи зря: скажи

этому элементу, что он советских законов не знает.

Затем Копенкин мрачно пригляделся к Достоевскому.

-- Ты белый вспомогатель, а не районный Ленин! Над чем

думает. Да ты выгони завтра весь живой скот, если у кого он

остался, и подели его по душам и по революционному чувству.

Кряк -- и готово!

Копенкин сейчас же снова заснул: он не понимал и не имел

душевных сомнений, считая их изменой революции; Роза Люксембург

заранее и за всех продумала все -- теперь остались одни подвиги

вооруженной руки, ради сокрушения видимого и невидимого врага.

Утром Достоевский пошел в обход Ханских Двориков, объявляя

подворно объединенный приказ волревкома и губисполкома -- о

революционном дележе скота без всякого изъятия.

И скот выводили к церкви на площадь, под плач всего имущего

народа. Но и бедняки страдали от вида ноющих хозяев и жалостных

старух, а некоторые из неимущих тоже плакали, хотя их ожидала

доля.

Женщины целовали коров, мужики особо ласково и некрепко

держали своих лошадей, ободряя их, как сыновей на войну, а сами

решали -- заплакать им или так обойтись.

Один крестьянин, человек длинного тонкого роста, но с

маленьким голым лицом и девичьим голосом, привел своего рысака

не только без упрека, а со словами утешения для всех тоскующих

однодеревенцев:

-- Дядя Митрий, чего ты? -- высоко говорил он грустному

старику. -- Да пралич ее завозьми совсем: что ты, с жизнью, что

ль, без остатка расстаешься? Ишь ты, скорбь какая -- лошадь

заберут, да сатана с ней, еще заведем. Собери скорбя свои

обратно!

Достоевский знал этого крестьянина: старый дезертир. Он в

малолетстве прибыл откуда-то без справки и документа -- и не

мог быть призванным ни на одну войну: не имел официального года

рождения и имени, а формально вовсе не существовал; чтобы

обозначить его как-нибудь, для житейского удобства соседи

прозвали дезертира Недоделанным, а в списках бывшего сельсовета

он не значился. Был один секретарь, который ниже всех фамилий

написал: "Прочие -- 1; пол: сомнительный". Но следующий

секретарь не понял такой записи и прибавил

одну лишнюю голову к крупнорогатому скоту, а "прочих"

вычеркнул абсолютно. Так и жил Недоделанный общественной

утечкой, как просо с воза на землю.

Однако недавно Достоевский чернилами вписал его в

гражданский список под названием "уклоняющегося середняка без

лично присвоенной фамилии", и тем прочно закрепил его

существование: как бы родил Недоделанного для советской пользы.

Степная жизнь шла в старину по следам скота, и в народе

остался страх умереть с голоду без скота, поэтому люди плакали

больше из предрассудка, чем из страха убытка.

Дванов и Копенкин пришли, когда Достоевский начал

разверстывать скот по беднякам.

Копенкин проверил его:

-- Не ошибись: революционное-то чувство сейчас в тебе

полностью?

Гордый властью Достоевский показал рукой от живота до шеи.

Способ дележа он придумал простой и ясный: самые бедные

получали самых лучших лошадей и коров; но так как скота было

мало, то середнякам уже ничего не пришлось, лишь некоторым

перепало по овце.

Когда дело благополучно подбивалось к концу, вышел тот же

Недоделанный и обратился хрипатым голосом:

-- Федор Михалыч, товарищ Достоевский, наше дело, конечно,

нелепое, но ты не обижайся, что я тебе сейчас скажу. Ты только

не обижайся!

-- Говори, гражданин Недоделанный, говори честно и

бесстрашно! -- открыто и поучительно для всех разрешил

Достоевский.

Недоделанный повернулся к горюющему народу. Горевали даже

бедняки, испуганно державшие даровых лошадей, а многие из них

тайком поотдавали скот обратно имущим.

-- Раз так, то слушай меня весь скоп! Я вот по-дурацки

спрошу: а чего будет делать, к примеру, Петька Рыжов с моим

рысаком? У него же весь корм в соломенной крыше, на усадьбе

жердины в запасе нету, а в пузе полкартошки парится с третьего

дня. А во-вторых, ты не обижайся, Федор Михалыч, -- твое дело

революция, нам известно, -- а во-вторых, как потом с приплодом

быть? Теперча мы бедняки: стало быть, лошадные для нас сосунов

будут жеребить? А ну-ка спроси, Федор Михалыч, похотят ли

бедняки-лошадники жеребят и телок нам питать?

Народ окаменел от такого здравого смысла.

Недоделанный учел молчание и продолжал:

-- По-моему, годов через пять выше куры скота ни у кого не

будет. Кому ж охота маток телить для соседа? Да и нынешний-то

скот, не доживя веку, подохнет. У того же Петьки мой рысак

первым ляжет -- человек сроду лошадь не видал, а кроме кольев,

у него кормов нету! Ты вот утешь меня, Федор Михалыч, -- только

обиды в себе на меня не томи!

Достоевский его сразу утешил:

-- Верно, Недоделанный, ни к чему дележ!

Копенкин вырвался на чистоту посреди круга людей.

-- Как так ни к чему? Ты что, бандитскую сторону берешь?

Так я тебя враз доделаю! Граждане, -- с устрашением и дрожью

сказал всем Копенкин. -- Того, что недоделанный кулак сейчас

говорил, -- ничего не будет. Социализм придет моментально и все

покроет. Еще ничего не успеет родиться, как хорошо настанет!

Вследствие же отвода рысака от Рыжова предлагаю его передать

уполномоченному губисполкома -- товарищу Дванову. А теперь --

расходитесь, товарищи бедняки, для борьбы с разрухой!

Бедняки неуверенно тронулись с коровами и лошадьми,

разучившись их водить.

Недоделанный, обомлевши, глядел на Копенкина -- ему мучила

уже не утрата рысака, а любопытство.

-- А дозвольте мне слово спросить, товарищ из губернии? --

насмелился наконец Недоделанный детским голосом.

-- Власти тебе не дано, так спрашивай тогда! -- сжалился

Копенкин.

Недоделанный вежливо и внимательно спросил:

-- А что такое социализм, что там будет и откуда туда добро

прибавится?

Копенкин объяснил без усилия:

-- Если бы ты бедняк был, то сам бы знал, а раз ты кулак,

то ничего не поймешь.

Вечером Дванов и Копенкин хотели уезжать, но Достоевский

просил остаться до утра, чтобы окончательно узнать -- с чего

начинать и чем кончать социализм в степи.

Копенкин скучал от долгой остановки и решил ехать в ночь.

-- Уж все тебе сказали, -- инструктировал он Достоевского.

-- Скот есть. Классовые массы на ногах. Теперь объявляй

трудгужповинность -- рой в степи колодцы и пруды, а с весны

вези постройки. Гляди, чтоб к лету социализм из травы виднелся!

Я к тебе наведаюсь!

-- Тогда выходит, что одни бедняки и будут работать -- у

них ведь лошади, а зажиточные будут жить без толку! -- опять

сомневался Достоевский.

-- Ну и что ж? -- не удивился Копенкин. -- Социализм и

должен произойти из чистых бедняцких рук, а кулаки в борьбе

погибнут.

-- Это верно, -- удовлетворился Достоевский.

Ночью Дванов и Копенкин уехали, еще раз пристрожив

Достоевского насчет срока устройства социализма.

Рысак Недоделанного шагал рядом с Пролетарской Силой. Обоим

всадникам стало легче, когда они почувствовали дорогу, влекущую

их вдаль из тесноты населения. У каждого, даже от суточной

оседлости, в сердце скоплялась сила тоски; поэтому Дванов и

Копенкин боялись потолков хат и стремились на дороги, которые

отсасывали у них лишнюю кровь из сердца.

Уездная широкая дорога пошла навстречу двум всадникам,

переведшим коней на степную рысь.

А над ними было высокое стояние ночных облаков,

полуосвещенных давно зашедшим солнцем, и опустошенный дневным

ветром воздух больше не шевелился. От свежести и безмолвия

поникшего пространства Дванов ослаб, он начал засыпать на

рысаке.

-- Встретится жилье -- давай там подремлем до рассвета, --

сказал Дванов.

Копенкин показал на недалекую полосу леса, лежавшего на

просторной земле черной тишиной и уютом.

-- Там будет кордон.

Еще только въехав в чащу сосредоточенных грустных деревьев,

путники услышали скучающие голоса кордонных собак, стерегущих

во тьме уединенный кров человека.

Лесной надзиратель, хранивший леса из любви к науке, в этот

час сидел над старинными книгами. Он искал советскому времени

подобия в прошлом, чтобы узнать дальнейшую мучительную судьбу

революции и найти исход для спасения своей семьи.

Его отец-лесничий оставил ему библиотеку из дешевых книг

самых последних, нечитаемых и забытых сочинителей. Он говорил

сыну, что решающие жизнь истины существуют тайно в заброшенных

книгах.

Отец лесного надзирателя сравнивал плохие книги с

нерожденными детьми, погибающими в утробе матери от

несоответствия своего слишком нежного тела грубости мира,

проникающего даже в материнское лоно.

-- Если бы десять таких детей уцелело, они сделали бы

человека торжественным и высоким существом, -- завещал отец

сыну. -- Но рождается самое смутное в уме и нечувствительное в

сердце, что переносит резкий воздух природы и борьбу за сырую

пищу.

Лесной надзиратель читал сегодня произведение Николая

Арсакова, изданное в 1868 году. Сочинение называлось

"Второстепенные люди", и надзиратель сквозь скуку сухого слова

отыскивал то, что ему нужно было. Надзиратель считал, что

скучных и бессмысленных книг нет, если читатель бдительно ищет

в них смысл жизни. Скучные книги происходят от скучного

читателя, ибо в книгах действует ищущая тоска читателя, а не

умелость сочинителя.

"Откуда вы? -- думал надзиратель про большевиков. -- Вы,

наверное, когда-то уже были, ничего не происходит без подобия

чему-нибудь, без воровства существовавшего".

Двое маленьких детей и располневшая жена спали мирно и

безотчетно. Поглядывая на них, надзиратель возбуждал свою

мысль, призывая ее на стражу для этих трех драгоценных существ.

Он хотел открыть будущее, чтобы заблаговременно разобраться в

нем и не дать погибнуть своим ближайшим родственникам.

Арсаков писал, что только второстепенные люди делают

медленную пользу. Слишком большой ум совершенно ни к чему -- он

как трава на жирных почвах, которая валится до созревания и не

поддается покосу. Ускорение жизни высшими людьми утомляет ее, и

она теряет то, что имела раньше.

"Люди, -- учил Арсаков, -- очень рано почали действовать,

мало поняв. Следует, елико возможно, держать свои действия в

ущербе, дабы давать волю созерцательной половине души.

Созерцание -- это самообучение из чуждых происшествий. Пускай

же как можно длительнее учатся люди обстоятельствам природы,

чтобы начать свои действия поздно, но безошибочно, прочно и с

оружием зрелого опыта в деснице. Надобно памятовать, что все

грехи общежития растут от вмешательства в него юных разумом

мужей. Достаточно оставить историю на пятьдесят лет в покое,

чтобы все без усилий достигли упоительного благополучия".

Собаки взвыли голосами тревоги, и надзиратель, взяв

винтовку, вышел встречать поздних гостей.

Сквозь строй преданных собак и мужающих щенков надзиратель

провел лошадей с Двановым и Копенкиным.

Через полчаса трое людей стояли вокруг лампы в бревенчатом,

надышенном жизнью доме. Надзиратель поставил гостям хлеб и

молоко.

Он насторожился и заранее приготовился ко всему плохому от

ночных людей. Но общее лицо Дванова и его часто

останавливающиеся глаза успокаивали надзирателя.

Поев, Копенкин взял раскрытую книгу и с усилием прочитал,

что писал Арсаков.

-- Как ты думаешь? -- подал Копенкин книгу Дванову.

Дванов прочел.

-- Капиталистическая теория: живи и не шевелись.

-- Я тоже так думаю! -- сказал Копенкин, отстраняя порочную

книгу прочь. -- Ты скажи, куда нам лес девать в социализме? --

с огорченной задумчивостью вздохнул Копенкин.

-- Скажите, товарищ, сколько лес дает дохода на десятину?

-- спросил Дванов надзирателя.

-- Разно бывает, -- затруднился надзиратель. -- Какой

смотря лес, какого возраста и состояния -- здесь много

обстоятельств...

-- Ну а в среднем?

-- В среднем... Рублей десять -- пятнадцать надо считать.

-- Только? А рожь, наверно, больше?

Надзиратель начал пугаться и старался не ошибиться.

-- Рожь несколько больше... Двадцать -- тридцать рублей

выйдет у мужика чистого дохода на десятину. Я думаю, не меньше.

У Копенкина на лице появилась ярость обманутого человека.

-- Тогда лес надо сразу сносить и отдать землю под пахоту!

Эти дерева только у озимого хлеба место отнимают...

Надзиратель затих и следил чуткими глазами за волнующимся

Копенкиным. Дванов высчитывал карандашом на книжке Арсакова

убыток от лесоводства. Он еще спросил у надзирателя, сколько

десятин в лесничестве, -- и подвел итог.

-- Тысяч десять мужики в год теряют от этого леса, --

спокойно сообщил Дванов. -- Рожь, пожалуй, будет выгоднее.

-- Конечно, выгодней! -- воскликнул Копенкин. -- Сам лесник

тебе сказал. Вырубить надо наголо всю эту гущу и засеять рожью.

Пиши приказ, товарищ Дванов!

Дванов вспомнил, что он давно не сносился с Шумилиным. Хотя

Шумилин не осудит его за прямые действия, согласные с очевидной

революционной пользой.

Надзиратель осмелился немного возразить:

-- Я хотел вам сказать, что самовольные порубки и так

сильно развились в последнее время, и не надо больше рубить

такие твердые растения.

-- Ну тем лучше, -- враждебно отозвался Копенкин. -- Мы

идем по следу народа, а не впереди его. Народ, значит, сам

чует, что рожь полезней деревьев. Пиши, Саша, ордер на рубку

леса.

Дванов написал длинный приказ-обращение для всех

крестьян-бедняков Верхне-Мотнинской волости. В приказе, от

имени губисполкома, предлагалось взять справки о бедняцком

состоянии и срочно вырубить лес Биттермановского лесничества.

Этим, говорилось в приказе, сразу проложатся два пути в

социализм. С одной стороны, бедняки получат лес -- для

постройки новых советских городов на высокой степи, а с другой

-- освободится земля для посевов ржи и прочих культур, более

выгодных, чем долгорастущее дерево.

Копенкин прочитал приказ.

-- Отлично! -- оценил он. -- Дай-ка и я подпишусь внизу,

чтобы страшнее было: меня здесь многие помнят -- я ведь

вооруженный человек.

И подписался полным званием:

"Командир отряда полевых большевиков имени Розы Люксембург

Верхне-Мотнинского района Степан Ефимович Копенкин".

-- Отвезешь завтрашний день в ближние деревни, а другие

сами узнают, -- вручил Копенкин бумагу лесному надзирателю.

-- А что мне после леса делать? -- спросил распоряжений

надзиратель.

Копенкин указал:

-- Да тоже -- землю паши и кормись! Небось в год-то столько

жалованья получал, что целый хутор съедал! Теперь поживи, как

масса.

Уже поздно. Глубокая революционная ночь лежала над

обреченным лесом. До революции Копенкин ничего внимательно не

ощущал -- лес/а', люди и гонимые ветром пространства не

волновали его, и он не вмешивался в них. Теперь наступила

перемена. Копенкин слушал ровный гул зимней ночи и хотел, чтобы

она благополучно прошла над советской землей.

Не одна любовь к срубленной Розе существовала в сердце

Копенкина -- она лишь лежала в своем теплом гнезде, но это

гнездо было свито из зелени забот о советских гражданах,

трудной жалости ко всем обветшалым от нищеты и яростных

подвигов против ежеминутно встречающихся врагов бедных.

Ночь допевала свои последние часы над лесным Биттермановским

массивом. Дванов и Копенкин спали на полу, потягивая во сне

ноги, уставшие от коней.

Дванову снилось, что он маленький мальчик и в детской

радости жмет грудь матери, как, видел он, другие жмут, но глаз

поднять на ее лицо боится и не может. Свой страх он сознавал

неясно и пугался на шее матери увидеть другое лицо -- такое же

любимое, но не родное.

Копенкину ничего не снилось, потому что у него все сбывалось

наяву.

В этот час, быть может, само счастье искало своих

счастливых, а счастливые отдыхали от дневных социальных забот,

не помня своего родства со счастьем.

На другой день Дванов и Копенкин отправились с рассветом

солнца вдаль и после полудня приехали на заседание правления

коммуны "Дружба бедняка", что живет на юге Новоселовского

уезда. Коммуна заняла бывшее имение Карякина и теперь обсуждала

вопрос приспособления построек под нужды семи семейств --

членов коммуны. Под конец заседания правление приняло

предложение Копенкина: оставить коммуне самое необходимое --

один дом, сарай и ригу, а остальные два дома и прочие службы

отдать в разбор соседней деревне, чтобы лишнее имущество

коммуны не угнетало окружающих крестьян.

Затем писарь коммуны стал писать ордера на ужин, выписывая

лозунг "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" от руки на каждом

ордере.

Все взрослые члены коммуны -- семь мужчин, пять женщин и

четыре девки занимали в коммуне определенные должности.

Поименный перечень должностей висел на стене. Все люди,

согласно перечня и распорядка, были заняты целый день

обслуживанием самих себя; названия же должностей изменилось в

сторону большего уважения к труду, как-то -- была заведующая

коммунальным питанием, начальник живой тяги, железный мастер --

он же надзиратель мертвого инвентаря и строительного имущества

(должно быть, кузнец, плотник и прочее -- в одной и той же

личности), заведующий охраной и неприкосновенностью коммуны,

заведующий пропагандой коммунизма в неорганизованных деревнях,

коммунальная воспитательница поколения -- и другие

обслуживающие должности.

Копенкин долго читал бумагу и что-то соображал, а потом

спросил председателя, подписывавшего ордера на ужин:

-- Ну, а как же вы пашете-то?

Председатель ответил, не останавливаясь подписывать:

-- В этом году не пахали.

-- Почему так?

-- Нельзя было внутреннего порядка нарушать: пришлось бы

всех от должностей отнять -- какая ж коммуна тогда осталась? И

так еле наладили, а потом -- в имении хлеб еще был...

-- Ну тогда так, раз хлеб был, -- оставил сомнения

Копенкин.

-- Был, был, -- сказал председатель, -- мы его на учет

сразу и взяли -- для общественной сытости.

-- Это, товарищ, правильно.

-- Без сомнения: у нас все записано и по ртам

забронировано. Фельдшера звали, чтобы норму пищи без

предрассудка навсегда установить. Здесь большая дума над каждой

вещью была: великое дело -- коммуна! Усложнение жизни!

Копенкин и здесь согласился -- он верил, что люди сами

справедливо управятся, если им не мешать. Его дело -- держать

дорогу в социализм чистой; для этого он применял свою

вооруженную руку и веское указание. Смутило Копенкина только

одно -- усложнение жизни, про которое упомянул председатель. Он

даже посоветовался с Двановым: не ликвидировать ли коммуну

"Дружба бедняка" немедленно, так как при сложной жизни нельзя

будет разобрать, кто кого угнетает. Но Дванов отсоветовал:

пусть, говорит, это они от радости усложняют, из увлечения

умственным трудом -- раньше они голыми руками работали и без

смысла в голове; пусть теперь радуются своему разуму.

-- Ну, ладно, -- понял Копенкин, -- тогда им надо получше

усложнять. Следует в полной мере помочь. Ты выдумай им

что-нибудь... неясное.

Дванов и Копенкин остались в коммуне на сутки, чтобы их кони

успели напитаться кормом для долгой дороги.

С утра свежего солнечного дня началось обычное общее

собрание коммуны. Собрания назначались через день, чтобы

вовремя уследить за текущими событиями. В повестку дня

вносилось два пункта: "текущий момент" и "текущие дела". Перед

собранием Копенкин попросил слова, ему его с радостью дали и

даже внесли предложение не ограничивать времени оратору.

-- Говори безгранично, до вечера времени много, -- сказал

Копенкину председатель. Но Копенкин не мог плавно проговорить

больше двух минут, потому что ему лезли в голову посторонние

мысли и уродовали одна другую до невыразительности, так что он

сам останавливал свое слово и с интересом прислушивался к шуму

в голове.

Нынче Копенкин начал с подхода, что цель коммуны "Дружба

бедняка" -- усложнение жизни, в целях создания запутанности дел

и отпора всею сложностью притаившегося кулака. Когда будет все

сложно, тесно и непонятно, -- объяснял Копенкин, -- тогда

честному уму выйдет работа, а прочему элементу в узкие места

сложности не пролезть. А потому, -- поскорее закончил Копенкин,

чтобы не забыть конкретного предложения, -- а потому я

предлагаю созывать общие собрания коммуны не через день, а

каждодневно и даже дважды в сутки: во-первых, для усложнения

общей жизни, а во-вторых, чтобы текущие события не утекли

напрасно куда-нибудь без всякого внимания, -- мало ли что

произойдет за сутки, а вы тут останетесь в забвении, как в

бурьяне...

Копенкин остановился в засохшем потоке речи, как на мели, и

положил руку на эфес сабли, сразу позабыв все слова. Все

глядели на него с испугом и уважением.

-- Президиум предлагает принять единогласно, -- заключил

председатель опытным голосом.

-- Отлично, -- сказал стоявший впереди всех член коммуны --

начальник живой тяги, веривший в ум незнакомых людей. Все

подняли руки -- одновременно и вертикально, обнаружив хорошую

привычку.

-- Вот и не годится! -- громко объявил Копенкин.

-- А что? -- обеспокоился председатель.

Копенкин махнул на собрание досадной рукой:

-- Пускай хоть одна девка всегда будет голосовать

напротив...

-- А для чего, товарищ Копенкин?

-- Чудаки: для того же самого усложнения...

-- Понял -- верно! -- обрадовался председатель и предложил

собранию выделить заведующую птицей и рожью Маланью Отвершкову

-- для постоянного голосования всем напротив.

Затем Дванов доложил о текущем моменте. Он принял во

внимание ту смертельную опасность, которая грозит коммунам,

расселенным в безлюдной враждебной степи, от бродящих бандитов.

-- Эти люди, -- говорил Дванов про бандитов, -- хотят

потушить зарю, но заря не свеча, а великое небо, где на далеких

тайных звездах скрыто благородное и могучее будущее потомков

человечества. Ибо несомненно -- после завоевания земного шара

-- наступит час судьбы всей вселенной, настанет момент

страшного суда человека над ней...

-- Красочно говорит, -- похвалил Дванова тот же начальник

живой тяги.

-- Вникай молча, -- тихо посоветовал ему председатель.

-- Ваша коммуна, -- продолжал Дванов, -- должна перехитрить

бандитов, чтобы они не поняли, что тут есть. Вы должны

поставить дело настолько умно и сложно, чтобы не было никакой

очевидности коммунизма, а на самом деле он налицо. Въезжает,

скажем, бандит с обрезом в усадьбу коммуны и глядит, чего ему

тащить и кого кончать. Но навстречу ему выходит секретарь с

талонной книжкой и говорит: если вам, гражданин, чего-нибудь

надо, то получите талон и ступайте себе в склад; если вы

бедняк, то возьмите свой паек даром, а если вы прочий, то

прослужите у нас одни сутки в должности, скажем, охотника на

волков. Уверяю граждан, что ни один бандит внезапно на вас руки

не поднимет, потому что сразу вас не поймет. А потом вы либо

откупайтесь от них, если бандитов больше вас, либо берите их в

плен понемногу, когда они удивятся и в недоумении будут ездить

по усадьбе с покойным оружием. Правильно я говорю?

-- Да почти что, -- согласился все тот же разговорчивый

начальник живой тяги.

-- Единогласно, что ль, и при одной против? -- провозгласил

председатель. Но вышло сложнее: Маланья Отвершкова, конечно,

голосовала против, но, кроме нее, заведующий удобрением почвы

-- рыжеватый член коммуны с однообразным массовым лицом, --

воздержался.

-- Ты что? -- озадачился председатель.

-- Воздержусь для усложнения! -- выдумал тот.

Тогда его, по предложению председателя, назначили постоянно

воздерживаться. Вечером Дванов и Копенкин хотели трогаться

дальше -- в долину реки Черной Калитвы, где в двух слободах

открыто жили бандиты, планомерно убивая членов Советской власти

по всему району. Но председатель коммуны упросил их остаться на

вечернее заседание коммуны, чтобы совместно обдумать памятник

революции, который секретарь советовал поставить среди двора, а

Маланья Отвершкова, напротив, в саду. Заведующий же удобрением

почвы воздерживался и ничего не говорил.

-- По-твоему, нигде не ставить, что ль? -- спрашивал

председатель воздержавшегося.

-- Воздерживаюсь от высказывания своего мнения, --

последовательно отвечал заведующий удобрением.

-- Но большинство -- за, придется ставить, -- озабоченно

рассуждал председатель. -- Главное, фигуру надо придумать.

Дванов нарисовал на бумаге фигуру.

Он подал изображение председателю и объяснил:

-- Лежачая восьмерка означает вечность времени, а стоячая

двухконечная стрела -- бесконечность пространства.

Председатель показал фигуру всем собранию:

-- Тут и вечность и бесконечность, значит -- все, умней не

придумаешь: предлагаю принять.

Приняли при одной против и одном воздержавшемся. Памятник

решили соорудить среди усадьбы на старом мельничном камне,

ожидавшем революцию долгие годы. Самый же памятник поручили

изготовить из железных прутьев железному мастеру.

-- Тут мы организовали хорошо, -- говорил утром Дванов

Копенкину. Они двигались по глинистой дороге под облаками

среднего лета в дальнюю долину Черной Калитвы. -- У них теперь

пойдет усиленное усложнение, и они к весне обязательно, для

усложнения, начнут пахать землю и перестанут съедать остатки

имения.

-- Ясно придумано, -- счастливо сказал Копенкин.

-- Конечно, ясно. Иногда здоровому человеку,

притворяющемуся для сложности больным, нужно только говорить,

что он недостаточно болен, и убеждать его в этом дальше, и он,

наконец, сам выздоровеет.

-- Понятно, тогда ему здоровье покажется свежим усложнением

и упущенной редкостью, -- правильно сообразил Копенкин, а про

себя подумал, какое хорошее и неясное слово: усложнение, как --

текущий момент. Момент, а течет: представить нельзя.

-- Как такие слова называются, которые непонятны? --

скромно спросил Копенкин. -- Тернии иль нет?

-- Термины, -- кратко ответил Дванов. Он в душе любил

неведение больше культуры: невежество -- чистое поле, где еще

может вырасти растение всякого знания, но культура -- уже

заросшее поле, где соли почвы взяты растениями и где ничего

больше не вырастет. Поэтому Дванов был доволен, что в России

революция выполола начисто те редкие места зарослей, где была

культура, а народ как был, так и остался чистым полем -- не

нивой, а порожним плодородным местом. И Дванов не спешил ничего

сеять: он полагал, что хорошая почва не выдержит долго и

разродится произвольно чем-нибудь небывшим и драгоценным, если

только ветер войны не принесет из Западной Европы семена

капиталистического бурьяна.

Однажды, среди равномерности степи, он увидел далекую толпу

куда-то бредущих людей, и при виде их множества в нем встала

сила радости, будто он имел взаимное прикосновение к тем

недостижимым людям.

Копенкин ехал поникшим от однообразного воспоминания о Розе

Люксембург. Вдруг в нем нечаянно прояснилась догадка

собственной неутешимости, но сейчас же бред продолжающейся

жизни облек своею теплотой его внезапный разум, и он снова

предвидел, что вскоре доедет до другой страны и там поцелует

мягкое платье Розы, хранящееся у ее родных, а Розу откопает из

могилы и увезет к себе в революцию. Копенкин ощущал даже запах

платья Розы, запах умирающей травы, соединенный со скрытым

теплом остатков жизни. Он не знал, что подобно Розе Люксембург

в памяти Дванова пахла Соня Мандрова.

Раз Копенкин долго стоял перед портретом Люксембург в одном

волостном ревкоме. Он глядел на волосы Розы и воображал их

таинственным садом; затем он присмотрелся к ее розовым щекам и

подумал о пламенной революционной крови, которая снизу

подмывает эти щеки и все ее задумчивое, но рвущееся к будущему

лицо.

Копенкин стоял перед портретом до тех пор, пока его

невидимое волнение не разбушевалось до слез. В ту же ночь он со

страстью изрубил кулака, по наущению которого месяц назад

мужики распороли агенту по продразверстке живот и набили туда

проса. Агент потом долго валялся на площади у церкви, пока куры

не выклевали из его живота просо по зернышку.

В первый раз тогда Копенкин рассек кулака с яростью.

Обыкновенно он убивал не так, как жил, а равнодушно, но

насмерть, словно в нем действовала сила расчета и хозяйства.

Копенкин видел в белогвардейцах и бандитах не очень важных

врагов, недостойных его личной ярости, и убивал их с тем

будничным тщательным усердием, с каким баба полет просо. Он

воевал точно, но поспешно, на ходу и на коне, бессознательно

храня свои чувства для дальнейшей надежды и движения.

Великорусское скромное небо светило над советской землей с

такой привычкой и однообразием, как будто Советы существовали

исстари, и небо совершенно соответствовало им. В Дванове уже

сложилось беспорочное убеждение, что до революции и небо, и все

пространства были иными -- не такими милыми.

Как конец миру, вставал дальний тихий горизонт, где небо

касается земли, а человек человека. Конные путешественники

ехали в глухую глубину своей родины. Изредка дорога огибала

вершину балки -- и тогда в далекой низине была видна несчастная

деревня. В Дванове поднималась жалость к неизвестному одинокому

поселению, и он хотел свернуть в нее, чтобы немедленно начать

там счастье взаимной жизни, но Копенкин не соглашался: он

говорил, что необходимо прежде разделаться с Черной Калитвой, а

уж потом сюда вернемся.

День продолжался унылым и безлюдным, ни один бандит не

попался вооруженным всадникам.

-- Притаились! -- восклицал про бандитов Копенкин и

чувствовал в себе давящую тягостную силу. -- Мы б вас шпокнули

для общей безопасности. По закутам, гады, сидят -- говядину

трескают...

К дороге подошла в упор березовая аллея, еще не вырубленная,

но уже прореженная мужиками. Наверно, аллея шла из имения,

расположенного в стороне от дороги.

Аллея кончалась двумя каменными устоями. На одном устое

висела рукописная газета, а на другом жестяная вывеска с

полусмытой атмосферными осадками надписью:

"Революционный заповедник товарища Пашинцева имени

всемирного коммунизма. Вход друзьям и смерть врагам".

Рукописная газета была наполовину оборвана какой-то

вражеской рукой и все время заголялась ветром. Дванов придержал

газету и прочитал ее сполна и вслух, чтобы слышал Копенкин.

Газета называлась "Беднятское Благо", будучи органом

Великоместного сельсовета и уполрайревкома по обеспечению

безопасности в юго-восточной зоне Посошанской волости.

В газете осталась лишь статья о "Задачах Всемирной

Революции" и половина заметки "Храните снег на полях --

поднимайте производительность трудового урожая". Заметка в

середине сошла со своего смысла: "Пашите снег, -- говорилось

там, -- и нам не будут страшны тысячи зарвавшихся Кронштадтов".

Каких "зарвавшихся Кронштадтов"? Это взволновало и озадачило

Дванова.

-- Пишут всегда для страха и угнетения масс, -- не

разбираясь, сказал Копенкин. -- Письменные знаки тоже выдуманы

для усложнения жизни. Грамотный умом колдует, а неграмотный на

него рукой работает.

Дванов улыбнулся:

-- Чушь, товарищ Копенкин. Революция -- это букварь для

народа.

-- Не заблуждай меня, товарищ Дванов. У нас же все решается

по большинству, а почти все неграмотные, и выйдет когда-нибудь,

что неграмотные постановят отучить грамотных от букв -- для

всеобщего равенства... Тем больше, что отучить редких от

грамоты сподручней, чем выучить всех сначала. Дьявол их выучит!

Ты их выучишь, а они все забудут...

-- Давай заедем к товарищу Пашинцеву, -- задумался Дванов.

-- Надо мне в губернию отчет послать. Давно ничего не знаю, что

там делается...

-- И знать нечего: идет революция своим шагом...

По аллее они проехали версты полторы. Потом открылась на

высоком месте торжественная белая усадьба, обезлюдевшая до

бесприютного вида. Колонны главного дома, в живой форме точных

женских ног, важно держали перекладину, на которую опиралось

одно небо. Дом стоял отступя несколько саженей и имел особую

колоннаду в виде согбенных, неподвижно трудящихся гигантов.

Копенкин не понял значения уединенных колонн и посчитал их

остатками революционной расправы с недвижимым имуществом.

В одну колонну была втравлена белая гравюра с именем

помещика-архитектора и его профилем. Ниже гравюры был латинский

стих, данный рельефом по колонне:

Вселенная -- бегущая женщина:

Ноги ее вращают землю,

Тело трепещет в эфире,

А в глазах начинаются звезды.

Дванов грустно вздохнул среди тишины феодализма и снова

оглядел колоннаду -- шесть стройных ног трех целомудренных

женщин. В него вошли покой и надежда, как всегда бывало от вида

отдаленно-необходимого искусства.

Ему жалко было одного, что эти ноги, полные напряжения

юности, -- чужие, но хорошо было, что та девушка, которую

носили эти ноги, обращала свою жизнь в обаяние, а не в

размножение, что она хотя и питалась жизнью, но жизнь для нее

была лишь сырьем, а не смыслом, -- и это сырье переработалось

во что-то другое, где безобразно-живое обратилось в

бесчувственно-прекрасное.

Копенкин тоже посерьезнел перед колоннами: он уважал

величественное, если оно было бессмысленно и красиво. Если же в

величественном был смысл, например, -- в большой машине,

Копенкин считал его орудием угнетения масс и презирал с

жестокостью души. Перед бессмысленным же, как эта колоннада, он

стоял с жалостью к себе и ненавистью к царизму. Копенкин

полагал виноватым царизм, что он сам не волнуется сейчас от

громадных женских ног, и только по печальному лицу Дванова

видел, что ему тоже надо опечалиться.

-- Хорошо бы и нам построить что-нибудь всемирное и

замечательное, мимо всех забот! -- с тоской сказал Дванов.

-- Сразу не построишь, -- усомнился Копенкин. -- Нам

буржуазия весь свет загораживала. Мы теперь еще выше и отличнее

столбы сложим, а не срамные лыдки.

Налево, как могилы на погосте, лежали в зарослях трав и

кустов остатки служб и малых домов. Колонны сторожили пустой

погребенный мир. Декоративные благородные деревья держали свои

тонкие туловища над этой ровной гибелью.

-- Но мы сделаем еще лучше -- и на всей площади мира, не по

одним закоулкам! -- показал Дванов рукой на все, но

почувствовал у себя в глубине:

-- смотри! -- что-то неподкупное, не берегущее себя

предупредило его изнутри.

-- Конечно, построим: факт и лозунг, -- подтвердил Копенкин

от своей воодушевленной надежды. -- Наше дело неутомимое.

Копенкин напал на след огромных человечьих ног и тронул по

ним коня.

-- Во что же обут здешний житель? -- немало удивлялся

Копенкин и обнажил шашку: вдруг выйдет великан -- хранитель

старого строя. У помещиков были такие откормленные дядьки:

подойдет и даст лапой без предупреждения -- сухожилия лопнут.

Копенкину нравились сухожилия, он думал, что они силовые

веревки, и боялся порвать их.

Всадники доехали до массивной вечной двери, ведшей в

полуподвал разрушенного дома. Нечеловеческие следы уходили

туда; даже заметно было, что истукан топтался у двери, мучая

землю до оголения.

-- Кто же тут есть? -- поражался Копенкин. -- Не иначе --

лютый человек. Сейчас ахнет на нас -- готовься, товарищ Дванов!

Сам Копенкин даже повеселел: он ощущал тот тревожный

восторг, который имеют дети в ночном лесу: их страх делится

пополам со сбывающимся любопытством.

Дванов крикнул:

-- Товарищ Пашинцев!.. Кто тут есть?

Никого, и трава без ветра молчит, а день уже меркнет.

-- Товарищ Пашинцев!

-- Э! -- отдаленно и огромно раздалось из сырых звучных

недр земли.

-- Выйди сюда, односельчанин! -- громко приказал Копенкин.

-- Э! -- мрачно и гулко отозвалось из утробы подвала. Но в

этом звуке не слышалось ни страха, ни желания выйти.

Отвечавший, вероятно, откликался лежа.

Копенкин и Дванов подождали, а потом рассердились.

-- Да выходи, тебе говорят! -- зашумел Копенкин.

-- Не хочу, -- медленно отвечал неизвестный человек. --

Ступай в центральный дом -- там хлеб и самогон на кухне.

Копенкин слез с коня и погремел саблей о дверь.

-- Выходи -- гранату метну!

Тот человек помолчал -- может быть, с интересом ожидая

гранаты и того, что потом получится. Но затем ответил:

-- Бросай, шкода. У меня тут их целый склад: сам от

детонации обратно в мать полезешь!

И опять замолк. У Копенкина не было гранаты.

-- Да бросай же, гада! -- с покоем в голосе попросил

неведомый из своей глубины. -- Дай мне свою артиллерию

проверить: должно, мои бомбы заржавели и отмокли -- ни за что

не взорвутся, дьяволы!

-- Во-о! -- странно промолвил Копенкин. -- Ну, тогда выйди

и прими пакет от товарища Троцкого.

Человек помолчал и подумал.

-- Да какой он мне товарищ, раз надо всеми командует! Мне

коменданты революции не товарищи. Ты лучше брось бомбу -- дай

поинтересоваться!

Копенкин выбил ногою вросший в почву кирпич и с маху бросил

его в дверь. Дверь взвыла железом и снова осталась в покое.

-- Не разорвалась, идол, в ней вещество окоченело! --

определил Копенкин порок.

-- И мои молчат! -- серьезно ответил неизвестный человек.

-- Да ты шайбу-то спустил? Дай я марку выйду погляжу.

Зазвучало мерное колыхание металла -- кто-то шел,

действительно, железной поступью. Копенкин ожидал его с

вложенной саблей -- любопытство в нем одолело осторожность.

Дванов не слез со своего рысака.

Неведомый гремел уже близко, но не ускорял постепенного

шага, очевидно, одолевая тяжесть своих сил.

Дверь открылась сразу -- она не была замкнута.

Копенкин затих от зрелища и отступил на два шага -- он

ожидал ужаса или мгновенной разгадки, но человек уже объявился,

а свою загадочность сохранил.

Из разверзшейся двери выступил небольшой человек, весь

запакованный в латы и панцирь, в шлеме и с тяжким мечом, обутый

в мощные металлические сапоги -- с голенищами, сочлененными

каждое из трех бронзовых труб, давившими траву до смерти.

Лицо человека -- особенно лоб и подбородок -- было защищено

отворотами каски, а сверх всего имелась опущенная решетка. Все

вместе защищало воина от любых ударов противника.

Но сам человек был мал ростом и не особо страшен.

-- Где твоя граната? -- хрипло и тонко спросил представший,

-- голос его гулко гремел только издали, отражаясь на

металлических вещах и пустоте его жилища, а в натуре оказался

жалким звуком.

-- Ах ты, гадина! -- без злобы, но и без уважения

воскликнул Копенкин, пристально интересуясь рыцарем.

Дванов открыто засмеялся -- он сразу сообразил, чью

непомерную одежду присвоил этот человек. Но засмеялся он

оттого, что заметил на старинной каске красноармейскую звезду,

посаженную на болт и прижатую гайкой.

-- Чему радуетесь, сволочи? -- хладнокровно спросил рыцарь,

не находя дефективной гранаты. Нагнуться рыцарь никак не мог и

только слабо шевелил травы мечом, непрерывно борясь с тяжестью

доспехов.

-- Не ищи, чумовой, несчастного дела! -- серьезно сказал

Копенкин, возвращаясь к своим нормальным чувствам. -- Веди на

ночлег. Есть у тебя сено?

Жилище рыцаря помещалось в полуподвальном этаже усадебной

службы. Там имелась одна зала, освещенная получерным светом

коптильника. В дальнем углу лежали горой рыцарские доспехи и

холодное оружие, а в другом -- среднем месте

-- пирамида ручных гранат. Еще в зале стоял стол, у стола одна

табуретка, а на столе бутылка с неизвестным напитком, а может

быть, отравой. К бутылке хлебом была приклеена бумага с

надписью чернильным карандашом лозунга:

СМЕРТЪ БУРЖУЯМ!

-- Ослобони меня на ночь! -- попросил рыцарь.

Копенкин долго разнуздывал его от бессмертной одежды,

вдумываясь в ее умные части. Наконец рыцарь распался, и из

бронзовой кожуры явился обыкновенный товарищ Пашинцев -- бурого

цвета человек, лет тридцати семи и без одного непримиримого

глаза, а другой остался еще более внимательным.

-- Давайте выпьем по стаканчику, -- сказал Пашинцев.

Но Копенкина и в старое время не брала водка; он ее не пил

сознательно, как бесцельный для чувства напиток.

Дванов тоже не понимал вина, и Пашинцев выпил в одиночестве.

Он взял бутылку -- с надписью "Смерть буржуям!" -- и перелил ее

непосредственно в горло.

-- Язва! -- сказал он, опорожнив посуду, и сел с

подобревшим лицом.

-- Чт/о', приятно? -- спросил Копенкин.

Свекольная настойка, -- объяснил Пашинцев. -- Одна

незамужняя девка чистоплотными руками варит -- беспорочный

напиток -- очень духовит, батюшка...

-- Да кто ж ты такой? -- с досадой интересовался Копенкин.

-- Я -- личный человек, -- осведомлял Пашинцев Копенкина.

-- Я вынес себе резолюцию, что в девятнадцатом году у нас все

кончилось -- пошли армия, власти и порядки, а народу -- опять

становись в строй, начинай с понедельника... Да будь ты...

Пашинцев кратко сформулировал рукой весь текущий момент.

Дванов перестал думать и медленно слушал рассуждающего.

-- Ты помнишь восемнадцатый и девятнадцатый год? -- со

слезами радости говорил Пашинцев. Навсегда потерянное время

вызывало в нем яростные воспоминания: среди рассказа он молотил

по столу кулаком и угрожал всему окружению своего подвала. --

Теперь уж ничего не будет, -- с ненавистью убеждал Пашинцев

моргавшего Копенкина. -- Всему конец: закон пошел, разница

между людьми явилась -- как будто какой черт на весах вешал

человека... Возьми меня -- разве ты сроду узнаешь, что тут

дышит? -- Пашинцев ударил себя по низкому черепу, где мозг

должен быть сжатым, чтобы поместиться уму. -- Да тут, брат,

всем пространствам место найдется. Так же и у каждого. А надо

мной властвовать хотят! Как ты все это в целости поймешь?

Говори -- обман или нет?

-- Обман, -- с простой душою согласился Копенкин.

-- Вот! -- удовлетворенно закончил Пашинцев. -- И я теперь

горю отдельно от всего костра!

Пашинцев почуял в Копенкине такого же сироту земного шара,

каков он сам, и задушевными словами просил его остаться с ним

навсегда.

-- Чего тебе надо? -- говорил Пашинцев, доходя до

самозабвения от радости чувствовать дружелюбного человека. --

Живи тут. Ешь, пей, я яблок пять кадушек намочил, два мешка

махорки насушил. Будем меж деревами друзьями жить, на траве

песни петь.

Так брось пахать и сеять, жать,

Пускай вся почва родит самосевом.

А ты ж живи и веселись --

Не дважды кряду происходит жизнь,

Со всей коммуною святой

За руки честные возьмись

И громко грянь на ухи всем:

Довольно грустно бедовать,

Пора нам всем великолепно жировать.

Долой земные бедные труды,

Земля задаром даст нам пропитанье.

В дверь постучал кто-то ровным хозяйским стуком.

-- Э! -- отозвался Пашинцев, уже испаривший из себя самогон

и поэтому замолкший.

-- Максим Степаныч, -- раздалось снаружи, -- дозволь на

оглоблю жердину в опушке сыскать: хряпнула на полпути, хоть

зимуй у тебя.

-- Нельзя, -- отказал Пашинцев. -- До каких пор я буду

приучать вас? Я же вывесил приказ на амбаре: земля --

самодельная и, стало быть, ничья. Если б ты без спросу брал,

тогда б я тебе позволил...

Человек снаружи похрипел от радости.

-- Ну, тогда спасибо. Жердь я не трону -- раз она прошеная,

я что-нибудь иное себе подарю.

Пашинцев свободно сказал:

-- Никогда не спрашивай, рабская психология, а дари себе

все сам. Родился-то ты не от своей силы, а даром -- и живи без

счета.

-- Это -- точно, Максим Степаныч, -- совершенно серьезно

подтвердил проситель за дверью. -- Что самовольно схватишь, тем

и жив. Если б не именье

-- полсела бы у нас померло. Пятый год добро отсюда возим:

большевики люди справедливые! Спасибо тебе, Максим Степанович.

Пашинцев сразу рассердился:

-- Опять ты -- спасибо! Ничего не бери, серый черт!

-- Эт к чему же, Максим Степаныч? За что ж я тогда три года

на позиции кровь проливал? Мы с кумом на паре за чугунным чаном

приехали, а ты говоришь -- не смей...

-- Вот отечество! -- сказал Пашинцев себе и Копенкину, а

потом обратился к двери: -- Так ведь ты за оглоблей приехал?

Теперь говоришь -- чан!

Проситель не удивился.

-- Да хуть что-нибудь... Иной раз курицу одну везешь, а

глядь -- на дороге вал железный лежит, а один не осилишь, так

он по-хамски и валяется. Оттого и в хозяйстве у нас везде

разруха...

-- Раз ты на паре, -- кончил разговор Пашинцев, -- то увези

бабью ногу из белых столбов... В хозяйстве ей место найдется.

-- Можно, -- удовлетворился проситель. -- Мы ее буксиром

спрохвала потащим -- кафель из нее колоть будем.

Проситель ушел предварительно осматривать колонну -- для

более сподручного похищения ее.

В начале ночи Дванов предложил Пашинцеву устроить лучше --

не имение перетаскивать в деревню, а деревню переселить в

имение.

-- Труда меньше, -- говорил Дванов. -- К тому же имение на

высоком месте стоит -- здесь земля урожайней.

Пашинцев на это никак не согласился.

-- Сюда с весны вся губернская босота сходится -- самый

чистый пролетариат. Куда ж им тогда деваться? Нет, я здесь

кулацкого засилья не допущу! Народу ко мне ходит тысячи вся

нищета в моей коммуне радуется: народу же кроме нет легкого

пристанища. В деревне -- за ним Советы наблюдают,

комиссары-стражники людей сторожат, упродком хлеб в животе

ищет, а ко мне никто из казенных не покажется...

-- Боятся тебя, -- заключил Копенкин, -- ты же весь в

железе ходишь, спишь на бомбе...

-- Определенно боятся, -- согласился Пашинцев. -- Ко мне

было хотели присоседиться и имение на учет взять, а я вышел к

комиссару во всей сбруе, взметнул бомбу: даешь коммуну! А в

другой раз приехали разверстку брать. Я комиссару и говорю:

пей, ешь, сукин сын, но если что лишнее возьмешь -- вонь от

тебя останется. Выпил комиссар чашку самогону и уехал: спасибо,

говорит, товарищ Пашинцев. Дал я ему горсть подсолнухов, ткнул

вон той чугунной головешкой в спину и отправил в казенные

районы...

-- А теперь как же? -- спросил Копенкин.

-- Да никак: живу безо всякого руководства, отлично

выходит. Объявил тут ревзаповедник, чтоб власть не косилась, и

храню революцию в нетронутой геройской категории...

Дванов разобрал на стене надписи углем, выведенные дрожащей,

не писчей рукой. Дванов взял коптильник в руку и прочел стенные

скрижали ревзаповедника.

-- Почитай, почитай, -- охотно советовал ему Пашинцев. --

Другой раз молчишь, молчишь -- намолчишься и начнешь на стене

разговаривать: если долго без людей, мне мутно бывает...

Дванов читал стихи на стене:

Буржуя нету, так будет труд --

Опять у мужика гужа на шее.

Поверь, крестьянин трудовой,

Цветочкам полевым сдобней живется!

Диванов подумал, что, действительно, мужики с босяками не

сживутся. С другой стороны, жирная земля пропадает зря --

население ревзаповедника ничего не сеет, а живет за счет

остатков фруктового сада и природного самосева: вероятно, из

лебеды и крапивы щи варит.

-- Вот что, -- неожиданно для себя догадался Дванов. -- Ты

обменяй деревню на имение: имение мужикам отдай, а в деревне

ревзаповедник сделай. Тебе же все равно -- важны люди, а не

место. Народ в овраге томится, а ты один на бугре!..

Пашинцев со счастливым удивлением посмотрел на Дванова.

-- Вот это отлично! Так и сделаю. Завтра же еду на деревню

мужиков поднимать.

-- Поедут? -- спросил Копенкин.

-- В одни сутки все тут будут! -- с яростным убеждением

воскликнул Пашинцев и даже двинулся телом от нетерпения. -- Да

я прямо сейчас поеду! -- передумал Пашинцев. Он теперь и

Дванова полюбил. Сначала Дванов ему не вполне понравился: сидит

и молчит, наверное, все программы, уставы и тезисы наизусть

знает -- таких умных Пашинцев не любил. Он видел в жизни, что

глупые и несчастные добрее умных и более способны изменить свою

жизнь к свободе и счастью. Втайне ото всех Пашинцев верил, что

рабочие и крестьяне, конечно, глупее ученых буржуев, но зато

они душевнее, и отсюда их отличная судьба.

Пашинцева успокоил Копенкин, сказав, что нечего спешить --

победа за нами, все едино, обеспечена.

Пашинцев согласился и рассказал про сорную траву. В свое

детское погубленное время он любил глядеть, как жалкая и

обреченная трава разрастается по просу. Он знал, что выйдет

погожий день и бабы безжалостно выберут по ветелке дикую

неуместную траву -- васильки, донник и ветрянку. Эта трава была

красивей невзрачных хлебов -- ее цветы походили на печальные

предсмертные глаза детей, они знали, что их порвут потные бабы.

Но такая трава живей и терпеливей квелых хлебов -- после баб

она снова рожалась в неисчислимом и бессмертном количестве.

-- Вот так же и беднота! -- сравнивал Пашинцев, сожалея,

что выпил всю "Смерть буржуям!". -- В нас м/о'чи больше, и мы

сердечней прочих элементов...

Пашинцев не мог укротить себя в эту ночь. Надев кольчугу на

рубашку, он вышел куда-то на усадьбу. Там его охватила ночная

прохлада, но он не остыл. Наоборот, звездное небо и сознание

своего низкого роста под тем небом увлекли его на большое

чувство и немедленный подвиг. Пашинцев застыдился себя перед

силой громадного ночного мира и, не обдумывая, захотел сразу

поднять свое достоинство.

В главном доме жило немного окончательно бесприютного и

нигде не зарегистрированного народа -- четыре окна мерцали

светом открытой топившейся печки, там варили пищу в камине.

Пашинцев постучал в окно кулаком, не жалея покоя обитателей.

Вышла лохматая девушка в высоких валенках.

-- Чего тебе, Максим Степаныч? Что ты ночную тревогу

подымаешь?

Пашинцев подошел к ней и восполнил своим чувством

вдохновенной симпатии все ее ясные недостатки.

-- Груня, -- сказал он, -- дай я тебя поцелую, голубка

незамужняя! Бомбы мои ссохлись и не рвутся -- хотел сейчас

колонны ими подсечь, да нечем. Дай я тебя обниму

по-товарищески.

Груня далась:

-- Что-то с тобой сталось -- ты будто человек сурьезный

был... Да сними железо с себя, всю мякоть мне натревожишь...

Но Пашинцев кратко поцеловал ее в темные сухие корки губ и

пошел обратно. Ему стало легче и не так досадно под нависшим

могущественным небом. Все большое по объему и отличное по

качеству в Пашинцеве возбуждало не созерцательное наслаждение,

а воинское чувство -- стремление превзойти большое и отличное в

силе и важности.

-- Вы что? -- спросил без всякого основания Пашинцев у

приезжих -- для разряжения своих удовлетворенных чувств.

-- Спать пора, -- зевнул Копенкин. -- Ты наше правило взял

на заметку

-- сажаешь мужиков на емкую землю: что ж с тобой нам напрасно

гоститься?

-- Мужиков завтра потащу -- без всякого саботажа! --

определил Пашинцев. -- А вы погостите -- для укрепления связей!

Завтра Грунька обед вам сварит... Того, что у меня тут, --

нигде не найдете. Обдумываю, как бы Ленина вызвать сюда -- все

ж таки вождь!

Копенкин осмотрел Пашинцева -- Ленина хочет человек! -- и

напомнил ему:

-- Смотрел я без тебя твои бомбы -- они все порченые: как

же ты господствуешь?

Пашинцев не стал возражать:

-- Конечно -- порченые: я их сам разрядил. Но народ не чует

-- я его одной политикой и беру -- хожу в железе, ночую на

бомбах... Понял маневр малыми силами в обход противника? Ну, и

не сказывай, когда вспомнишь меня.

Коптильник погас. Пашинцев объяснил положение:

-- Ну, ребята, ложись как попало -- ничего не видно, и

постели у меня нету... Я для людей -- грустный член...

-- Блажн/о'й ты, а не грустный, -- точнее сказал Копенкин,

укладываясь кое-как.

Пашинцев без обиды ответил:

-- Здесь, брат, коммуна новой жизни -- не бабий городок:

перин нету.

Под утро мир оскудел в своем звездном величии и серым светом

заменил мерцающее сияние. Ночь ушла, как блестящая кавалерия,

на землю вступила пехота трудного походного дня.

Пашинцев принес, на удивление Копенкина, жареной баранины. А

потом два всадника выехали с ревзаповедника по южной дороге --

в долину Черной Калитвы. Под белой колоннадой стоял Пашинцев в

рыцарском жестком снаряжении и глядел вслед своим

единомышленникам.

И опять ехали двое людей на конях, и солнце всходило над

скудостью страны.

Дванов опустил голову, его сознание уменьшалось от

однообразного движения по ровному месту. И то, что Дванов

ощущал сейчас как свое сердце, было постоянно содрогающейся

плотиной от напора вздымающегося озера чувств. Чувства высоко

поднимались сердцем и падали по другую сторону его, уже

превращенные в поток облегчающей мысли. Но над плотиной всегда

горел дежурный огонь того сторожа, который не принимает участия

в человеке, а лишь подремывает в нем за дешевое жалованье. Этот

огонь позволял иногда Дванову видеть оба пространства

-- вспухающее теплое озеро чувств и длинную быстроту мысли за

плотиной, охлаждающейся от своей скорости. Тогда Дванов

опережал работу сердца, питающего, но и тормозящего его

сознание, и мог быть счастливым.

-- Тронем на рысь, товарищ Копенкин! -- сказал Дванов,

переполнившись силой нетерпения к своему будущему, ожидающему

его за этой дорогой. В нем встала детская радость вбивать

гвозди в стены, делать из стульев корабли и разбирать

будильники, чтобы посмотреть, что там есть. Над его сердцем

трепетал тот мгновенный пугающий свет, какой бывает летними

спертыми ночами в полях. Может быть, это жила в нем отвлеченная

любовь молодости, превратившаяся в часть тела, либо

продолжающаяся сила рождения. Но за счет ее Дванов мог

добавочно и внезапно видеть неясные явления, бесследно

плавающие в озере чувств. Он оглядел Копенкина, ехавшего со

спокойным духом и ровной верой в летнюю недалекую страну

социализма, где от дружеских сил человечества оживет и станет

живою гражданкой Роза Люксембург.

Дорога пошла в многоверстный уклон. Казалось, если

разогнаться по нем, можно оторваться и полететь. Вдали замерли

преждевременные сумерки над темной и грустной долиной.

-- Калитва! -- показал Копенкин -- и обрадовался, как будто

уже доехал до нее вплотную. Всадники уже хотели пить и плевали

вниз одними белыми полусухими слюнями.

Дванов загляделся в бедный ландшафт впереди. И земля и небо

были до утомления несчастны: здесь люди жили отдельно и не

действовали, как гаснут дрова, не сложенные в костер.

-- Вот оно -- сырье для социализма! -- изучал Дванов

страну. -- Ни одного сооружения -- только тоска природы-сироты!

В виду слободы Черной Калитвы всадникам встретился человек с

мешком. Он снял шапку и поклонился конным людям -- по старой

памяти, что все люди -- братья. Дванов и Копенкин тоже ответили

поклоном, и всем троим стало хорошо.

"Товарищи грабить поехали, пропасти на них нет!" -- про себя

решил человек с мешком, отошедши достаточно далеко.

На околице слободы стояли два сторожевых мужика: один с

обрезом, другой с колом из плетня.

-- Вы какие? -- служебно спросили они подъехавших Дванова и

Копенкина.

Копенкин задержал коня, туго соображая о значении такого

военного поста.

-- Мы международные! -- припомнил Копенкин звание Розы

Люксембург: международный революционер.

Постовые задумались.

-- Евреи, што ль?

Копенкин хладнокровно обнажил саблю: с такой медленностью,

что сторожевые мужики не поверили угрозе.

-- Я тебя кончу на месте за такое слово, -- произнес

Копенкин. -- Ты знаешь, кто я? Н/а' документы...

Копенкин полез в карман, но документов и никакой бумаги у

него не было никогда: он нащупал одни хлебные крошки и прочий

сор.

-- Адъютант полка! -- отнесся Копенкин к Дванову. --

Покажьте дозору наши грамотки...

Дванов вынул конверт, в котором он сам не знал, что

находилось, но возил его всюду третий год, и бросил охране.

Постовые с жадностью схватили конверт, обрадовавшись редкому

исполнению долга службы.

Копенкин пригнулся и свободным движением мастера вышиб

саблей обрез из рук постового, ничуть не ранив его; Копенкин

имел в себе дарование революции.

Постовой выправил дернутую руку:

-- Чего ты, идол, мы тоже не красные...

Копенкин переменился:

-- Много войска у вас? Кто такие?

Мужики думали и так и иначе, а отвечали честно:

-- Голов сто, а ружей всего штук двадцать... У нас Тимофей

Плотников гостит с Исподних Хуторов. Вчерашний день продотряд

от нас с жертвами отступил...

Копенкин показал им на дорогу, по которой приехал:

-- Ступайте маршем туда -- встретите полк, ведите его ко

мне. Где штаб Плотникова?

-- У церкви, на старостином дворе, -- сказали крестьяне и

печально посмотрели на родное село, желая отойти от событий.

-- Ну, идите бодро! -- приказал Копенкин и ударил коня

ножнами.

За плетнем низко сидела баба, уже готовая умереть. То, зачем

она вышла, остановилось в ней на полпути.

-- К/а'паешь, старуха? -- заметил ее Копенкин.

Баба была не старуха, а миловидная пожилая женщина.

-- А ты уж пок/а'пал, идол неумытый! -- до корня осерчала

баба и встала с растопыренной юбкой и злостным лицом.

Конь Копенкина, теряя свою грузность, сразу понес свирепым

карьером, высоко забрасывая передние ноги.

-- Товарищ Дванов, гляди на меня -- и не отставай! --

крикнул Копенкин, сверкая в воздухе готовой саблей.

Пролетарская Сила тяжело молотила землю; Дванов слышал

дребезг стекол в хатах. Но на улицах не было никого, даже

собаки не бросились на всадников.

Минуя улицы и перекрестки огромного села, Копенкин держал

направление на церковь. Но Калитва селилась семейными кустами

четыреста лет: иные улицы были перепружены неожиданными

поперечными хатами, а иные замкнулись наглухо новыми дворами и

сворачивали в поле узкими летними проездами.

Копенкин и Дванов попали в переплет закоулков и завертелись

на месте. Тогда Копенкин отворил одни ворота и понесся в обход

улиц гумнами. Деревенские собаки сначала осторожно и одиноко

залаяли, а потом перекинулись голосами и, возбужденные

собственным множеством, взвыли все враз -- от околицы до

околицы.

Копенкин крикнул:

-- Ну, товарищ Дванов, теперь крой напролет...

Дванов понял, что нужно проскакать село и выброситься в

степь по ту сторону. И не угадал: выбравшись на широкую улицу,

Копенкин поскакал прямо по ней в глубь села.

Кузницы стояли запертыми, а избы молчали, как брошенные.

Попался лишь один старик, ладивший что-то у плетня, но он не

обернулся на них, вероятно, привыкнув ко всякой смуте.

Дванов услышал слабый гул -- он подумал, что это раскачивают

язык колокола на церкви и чуть касаются им по металлу.

Улица повернула и показала толпу народа у кирпичного

грязного дома, в каких помещались раньше казенные винные лавки.

Народ шумел одним грузным усадистым голосом; до Дванова

доходил лишь безмолвный гул.

Копенкин обернул сжатое похудевшее лицо:

-- Стреляй, Дванов! Теперь -- все будет наше!

Дванов выстрелил два раза куда-то в церковь и почувствовал,

что он кричит вслед за Копенкиным, уже вдохновлявшим себя

взмахами сабли. Толпа крестьян колыхнулась ровной волной,

осветилась обращенными назад чужими лицами и начала пускать из

себя потоки бегущих людей. Другие затоптались на месте, хватая

на помощь соседей. Эти топтавшиеся были опасней бегущих: они

замкнули страх на узком месте и не давали развернуться храбрым.

Дванов вдохнул мирный запах деревни -- соломенной гари и

гретого молока, -- от этого запаха у Дванова заболел живот:

сейчас он не смог бы съесть даже щепотки соли. Он испугался

погибнуть в больших теплых руках деревни, задохнуться в

овчинном воздухе смирных людей, побеждающих врага не яростью, а

навалом.

Но Копенкин почему-то обрадовался толпе и уже надеялся на

свою победу.

Вдруг из окон хаты, у которой метались люди, вспыхнул

спешащий залп из разнокалиберных ружей -- все звуки отдельных

выстрелов были разные.

Копенкин пришел в самозабвение, которое запирает чувство

жизни в темное место и не дает ему вмешиваться в смертные дела.

Левой рукой Копенкин ударил из нагана в хату, громя оконное

стекло.

Дванов очутился у порога. Ему осталось сойти с коня и

вбежать в дом. Он выстрелил в дверь -- дверь медленно открылась

от толчка пули, и Дванов побежал внутрь. В сенях пахло

лекарством и печалью неизвестного беззащитного человека. В

чулане лежал раненный в прежних боях крестьянин. Дванов не

сознал его и ворвался через кухню в горницу. В комнате стоял в

рост рыжеватый мужик, подняв правую здоровую руку над головой,

а левая с наганом была опущена -- из нее редко капала кровь,

как влага с листьев после дождя, ведя скучный счет этому

человеку.

Окно горницы было выбито, а Копенкина не было.

-- Бросай оружие! -- сказал Дванов.

Бандит прошептал что-то с испугу.

-- Ну! -- озлился Дванов. -- Пулей с рукой вышибу!

Крестьянин бросил револьвер в свою кровь и поглядел вниз: он

пожалел, что пришлось вымочить оружие, а не отдать его сухим --

тогда бы его скорей простили.

Дванов не знал, что делать дальше с раненым пленником и где

Копенкин. Он отдышался и сел в плюшевое кулацкое кресло. Мужик

стоял перед ним, не владея обвисшими руками. Дванов удивился,

что он не похож на бандита, а был обыкновенным мужиком и едва

ли богатым.

-- Сядь! -- сказал ему Дванов. Крестьянин не сел. -- Ты

кулак?

-- Нет, мы тут последние люди, -- вразумительно ответил

мужик правду. --

Кулак не воюя: у него хлеба много -- весь не отберут...

Дванов поверил и испугался: он вспомнил в своем воображении

деревни, которые проехал, населенные грустным бледным народом.

-- Ты бы стрелял в меня правой рукой: ведь одну левую

ранили.

Бандит глядел на Дванова и медленно думал -- не для своего

спасения, а вспоминая всю истину.

-- Я левша. Выскочить не успел, а говорят -- полк

наступает, мне таково обидно стало одному помирать...

Дванов заволновался: он мог думать при всех положениях. Этот

крестьянин подсказывал ему какую-то тщету и скорбь революции,

выше ее молодого ума, -- Дванов уже чувствовал тревогу бедных

деревень, но написать ее словами не сумел бы.

"Глупость! -- молча колебался Дванов. -- Расстрелять его,

как придет Копенкин. Трава растет, тоже разрушает почву:

революция -- насильная штука и сила природы... Сволочь ты!" --

сразу и без последовательности изменилось сознание Дванова.

-- Уходи домой! -- приказал он бандиту. Тот пошел к дверям

задом, глядя на наган в руке Дванова завороженными окоченелыми

глазами. Дванов догадался и нарочно не прятал револьвера, чтобы

не шевельнуться и не испугать человека.

-- Стой! -- окликнул Дванов. Крестьянин покорно

остановился. -- Были у вас белые офицеры? Кто такой Плотников?

Бандит ослаб и мучительно старался перетерпеть себя.

-- Не, никого не было, -- боясь солгать, тихо отвечал

крестьянин. -- Каюсь тебе, милый человек: никого... Плотников

-- с наших приселков мужик...

Дванов видел, что бандит от страха не врет.

-- Да ты не бойся! Иди себе спокойно ко двору.

Бандит пошел, поверив Дванову.

В окне задребезжали остатки стекла: степным ходом подскакала

Пролетарская Сила Копенкина.

-- Ты куда идешь? Ты кто такой? -- услышал Дванов голос

Копенкина. Не слушая ответа, Копенкин водворил пленного бандита

в чулан.

-- Ты знаешь, товарищ Дванов, я было самого ихнего

Плотникова не словил, -- сообщил Копенкин, клокоча возбужденной

грудью. -- Двое их стервецов ускакали -- ну, кони их хороши! На

моем пахать надо, а я на нем воюю... Хотя на нем мне счастье --

сознательная скотина!.. Ну, что ж, надо сход собирать...

Копенкин сам залез на колокольню и ударил в набат. Дванов

вышел на крыльцо в ожидании собрания крестьян. Вдалеке

выскакивали на середину улицы дети и, поглядев в сторону

Дванова, убегали опять. Никто не шел на гулкий срочный призыв

Копенкина.

Колокол мрачно пел над большой слободой, ровно перемежая

дыхание с возгласом. Дванов заслушался, забывая значение

набата. Он слышал в напеве колокола тревогу, веру и сомнение. В

революции тоже действуют эти страсти -- не одной литой верой

движутся люди, но также и дребезжащим сомнением.

К крыльцу подошел черноволосый мужик в фартуке и без шапки,

наверно -- кузнец.

-- Вы что тут народ беспокоите? -- прямо спросил он. --

Езжайте себе, други-товарищи, дальше. Есть у нас дураков десять

-- вот вся ваша опора тут...

Дванов также прямо попросил его сказать, чем он обижен на

Советскую власть.

-- Оттого вы и кончитесь, что сначала стреляете, а потом

спрашиваете, -- злобно ответил кузнец. -- Мудреное дело: землю

отдали, а хлеб до последнего зерна отбираете: да подавись ты

сам такой землей! Мужику от земли один горизонт остается. Кого

вы обманываете-то?

Дванов объяснил, что разверстка идет в кровь революции и на

питание ее будущих сил.

-- Это ты себе оставь! -- знающе отвергнул кузнец. --

Десятая часть народа -- либо дураки, либо бродяги, сукины дети,

они сроду не работали по-крестьянски -- за кем хошь пойдут. Был

бы царь -- и для него нашлась бы ичейка у нас. И в партии у вас

такие же негодящие люди... Ты говоришь -- хлеб для революции!

Дурень ты, народ ведь умирает -- кому ж твоя революция

останется? А война, говорят, вся прошла... говорить, сообразив,

что перед ним такой же странный человек, как и все коммунисты:

как будто ничего человек, а действует против простого народа.

Дванов нечаянно улыбнулся мысли кузнеца: есть, примерно,

десять процентов чудаков в народе, которые на любое дело пойдут

-- и в революцию, и в скит на богомолье.

Пришел Копенкин, тот на все упреки кузнеца отвечал ясно:

-- Сволочь ты, дядя! Мы живем теперь все вровень, а ты

хочешь так: рабочий не жри, а ты чтоб самогон из хлеба курил!

-- Вровень, да не гладко! -- мстил кузнец. -- Кляп ты

понимаешь в ровной жизни! Я сам, как женился, думаю над этим

делом: получается, что всегда чудаки над нами командовали, а

сам народ никогда власть не принимал: у него, друг, посурьезней

дела были -- дураков задаром кормил...

Кузнец похохотал умным голосом и свертел цигарку.

-- А если б разверстку отменили? -- поставил вопрос Дванов.

Кузнец было повеселел, но опять нахмурился:

-- Не может быть! Вы еще хуже, другое придумаете -- пускай

уж старая беда живет: тем более мужики уж приучились хлеб

хоронить...

-- Ему ништо нипочем: сволочь-человек! -- оценил Копенкин

собеседника.

К дому стал подбираться народ: пришли человек восемь и сели

в сторонке. Дванов подошел к ним -- это оказались уцелевшие

члены ячейки Калитвы.

-- Начинай речь! -- насмехался кузнец. -- Все чудаки в

сборе, не хватает малость...

Кузнец помолчал, а потом опять охотно заговорил:

-- Вот ты меня послушай. У нас людей пять тысяч, и малых и

больших. Ты запомни. А теперь я тебе погадаю: возьми ты десятую

часть от возмужалых, и когда в ичейке столько будет -- тогда и

кончится вся революция.

-- Почему? -- не понял расчета Дванов.

Кузнец пристрастно объяснил:

-- Тогда все чудаки к власти отойдут, а народ сам по себе

заживет -- обоим сторонам удовольствие...

Копенкин предложил собранию, не теряя минуты, гнаться за

Плотниковым, чтобы ликвидировать его, пока он новой живой банды

не набрал. Дванов выяснил у деревенских коммунистов, что в

Калитве Плотников хотел объявить мобилизацию, но у него ничего

не вышло; тогда два дня шли сходы, где Плотников уговаривал

всех идти добровольцами. И сегодня шел такой же сход, когда

напали Дванов и Копенкин. Сам Плотников до точности знает

крестьян, мужик лихой, верный своим односельчанам и оттого

враждебный всему остальному свету. Мужики его уважают вместо

скончавшегося попа.

Во время схода прибежала баба и крикнула:

-- Мужики, красные на околице -- целый полк на лошадях

скачет сюда!

А когда Копенкин с Двановым показались на улице, все

подумали, что это полк.

-- Едем, Дванов! -- соскучился слушать Копенкин. -- Куда та

дорога ведет? Кто с нами поедет?

Коммунисты смутились:

-- Та дорога на деревню Черновку... Мы, товарищи, все

безлошадные...

Копенкин махнул на них отрекающейся рукой.

Кузнец бдительно поглядел на Копенкина и сам подошел к нему:

-- Ну, прощай, что ль! -- и протянул обширную руку.

-- Прощай хоть ты, -- ответил подачей ладони Копенкин. --

П/о'мни меня -- начнешь шевелиться: назад вернусь, а кончу

тебя!

Кузнец не побоялся:

-- Поп/о'мни, поп/о'мни: моя фамилия Сотых. Я тут один

такой. Когда дело к рассудку пойдет -- я сам буду верхом с

кочережкой. И коня найду: а то они, видишь ты, безлошадные,

сукины дети...

Слобода Калитва жила на спуске степи к долине. Сама же

долина реки Черной Калитвы представляла сплошную чащу болотных

зарослей.

Пока люди спорили и утрамбовывались меж собой, шла вековая

работа природы: река застарела, девственный травостой ее долины

затянулся смертельной жидкостью болот, через которую

продирались лишь жесткие острецы камыша.

Мертвое руно долины ныне слушало лишь безучастные песни

ветра. В конце лета здесь всегда идет непосильная борьба

ослабшего речного потока с овражными выносами песка, своею

мелкой перхотью навсегда отрезающего реку от далекого моря.

-- Вот, товарищ Дванов, погляди налево, -- указал на синеву

поймы Копенкин. -- Я тут бывал с отцом еще мальчишкой:

незабвенное место было. На версту хорошей травянистой вонью

несло, а теперь тут и вода гниет...

Дванов редко встречал в степи такие длинные таинственные

страны долин. Отчего, умирая, реки останавливают свою воду и

покрывают непроходимой мочажиной травяные прибрежные покровы?

Наверно, вся придолинная страна беднеет от смерти рек. Копенкин

рассказал Дванову, сколько скота и птицы было раньше у крестьян

в здешних местах, когда река была свежая и живая.

Смеркающаяся вечерняя дорога шла по окраине погибшей долины.

До Черновки от Калитвы было всего шесть верст, но Черновку

всадники заметили, когда уже въехали на чье-то гумно. В то

время Россия тратилась на освещение пути всем народам, а для

себя в хатах света не держала.

Копенкин пошел узнавать, чья власть в деревне, а Дванов

остался с лошадьми на околице.

Наставала ночь -- мутная и скучная; таких ночей боятся дети,

познавшие в первый раз сонные кошмары: они тогда не засыпают и

следят за матерью, чтобы она тоже не спала и хранила их от

ужаса.

Но взрослые люди -- сироты, и Дванов стоял сегодня один на

околице враждебной деревни, наблюдая талую степную ночь и

прохладное озеро неба над собой.

Он прохаживался и возвращался обратно, слушая тьму и считая

медленное время.

-- Я насилу нашел тебя, -- издалека сказал невидимый

Копенкин. -- Соскучился? Сейчас молочка попьешь.

Копенкин ничего не узнал -- чья в деревне власть и здесь ли

Плотников. Зато достал где-то корчажку молока и ломоть

необходимого хлеба.

Поев, Копенкин и Дванов поехали к сельсовету. Копенкин

отыскал избу с вывеской Совета, но там было пусто, ветхо и

чернильница стояла без чернил -- Копенкин залезал в нее

пальцем, проверяя, функционирует ли местная власть.

Утром пришли четыре пожилых мужика и начали жаловаться: все

власти их оставили, жить стало жутко.

-- Нам бы хоть кого-нибудь, -- просили крестьяне. -- А то

мы тут на отшибе живем -- сосед соседа задушит. Разве ж можно

без власти: ветер без начала не подует, а мы без причины живем.

Властей в Черновке было много, но все рассеялись. Советская

власть тоже распалась сама собой: крестьянин, избранный

председателем, перестал действовать: почему, говорит, мало --

все меня знают, без почета власть не бывает. И перестал ходить

в сельсовет на занятия. Черновцы ездили в Калитву, чтобы

привезти в председатели незнакомого человека, которого поэтому

все бы уважали. Но и так не вышло: в Калитве сказали, что нет

инструкций на переселение председателей из чужих мест --

выбирайте достойных из своего общества.

-- А раз у нас нету достойных! -- загрустили черновцы. --

Мы все вровень и под стать: один вор, другой лодырь, а у

третьего баба лихая -- портки спрятала... Как же нам теперь

быть-то?

-- Скучно вам жить? -- сочувственно спросил Дванов.

-- Полная закупорка! По всей России, проходящие сказывали,

культурный пробел прошел, а нас не коснулся: обидели нас!

В окна Совета пахло навозной сыростью и теплом пахотной

земли; этот старинный воздух деревни напоминал о покое и

размножении, и говорившие постепенно умолкли. Дванов вышел

наружу посмотреть лошадей. Его там обрадовал отощалый

нуждающийся воробей, работавший клювом в сытном лошадином кале.

Воробьев Дванов не видал полгода и ни разу не вспомнил, где они

приютились на свете. Много хорошего прошло мимо узкого бедного

ума Дванова, даже собственная жизнь часто обтекает его ум, как

речка вокруг камня. Воробей перелетел на плетень. Из Совета

вышли крестьяне, скорбящие о власти. Воробей оторвался от

плетня и на лету проговорил свою бедняцкую серую песню.

Один из крестьян подошел к Дванову -- рябой и не евший, из

тех, кто никогда сразу не скажет, что ему нужно, но поведет

речь издали о средних предметах, сосредоточенно пробуя характер

собеседника: допускает ли тот попросить облегчения. С ним можно

проговорить всю ночь -- о том, что покачнулось на земле

православие, а на самом деле ему нужен был лес на постройку.

Хотя хлысты он уже себе нарезал в бывшей казенной даче, а снова

попросить лес хочет для того, чтобы косвенно проверить, что ему

будет за прежнее самовольство.

Подошедший к Дванову мужик чем-то походил на отбывшего

воробья -- лицом и повадкой: смотреть на свою жизнь как на

преступное занятие и ежеминутно ждать карающей власти.

Дванов попросил сказать сразу и наголо -- что требуется

крестьянину. Но Копенкин услышал Дванова сквозь одинарную раму

и предупредил, что так мужик сроду ничего не покажет: ты,

говорит, товарищ Дванов, веди беседу шагом.

Мужики засмеялись и поняли: перед ними не опасные, ненужные

люди.

Заговорил рябой. Он был бобыль и должен, по общественному

приговору, соблюдать чужие интересы.

Понемногу беседа добралась до калитвенских угодий, смежных с

черновскими. Затем прошли спорный перелесок и остановились на

власти.

-- Нам хоть власть, хоть и не надо, -- объяснял с обеих

сторон рябой. --

С середины посмотреть -- концов не видать, с конца начать --

долго. Вот ты и подумай тут...

Дванов поторопил:

-- Если есть у вас враги, то вам нужна Советская власть.

Но рябой знал, в чем дело:

-- Врагов-то хоть и нет, да ведь кругом просторно --

прискачут: чужая копейка вору дороже своего рубля... Оно все

одинако осталось -- и трава растет, и погода меняется, а все ж

таки ревность нас берет: а вдруг да мы льготы какие упустили

без власти! Сказывают, разверстку теперь не берут, а мы все

сеять боимся... И прочие легкости народу пошли -- разберут по

ртам, а нам не достанется!

Дванов вскинулся: как разверстку не берут -- кто сказал? Но

рябой и сам не знал: не то он действительно это слышал, не то

от своего сердца нечаянно выдумал. Объяснил только вообще --

проходил дезертир без документов и, поев каши у рябого,

сообщил, что нет теперь никакой разверстки -- к Ленину в

кремлевскую башню мужики ходили: три ночи сидели и выдумали

послабление.

Дванов сразу загрустил, ушел в Совет и не возвратился.

Мужики разошлись по дворам, привыкнув к бестолковым

ходатайствам.

-- Послушай меня, товарищ Копенкин! -- взволнованно

обратился Дванов. Копенкин больше всего боялся чужого несчастья

и мальчиком плакал на похоронах незнакомого мужика обиженней

его вдовы. Он загодя опечалился и приоткрыл рот для лучшего

слуха. -- Товарищ Копенкин! -- сказал Дванов. -- Знаешь что:

мне охота съездить в город... Обожди меня здесь -- я быстро

возвращусь... Сядь временно председателем Совета, чтобы не

скучно было, -- крестьяне согласятся. Ты видишь, они какие...

-- Да что ж тут такого? -- обрадовался Копенкин. -- Поезжай

себе, пожалуйста, я тебя хоть целый год ждать буду... А

председателем я устроюсь -- здешний район надо покорябать.

Вечером Дванов и Копенкин поцеловались среди дороги, и обоим

стало бессмысленно стыдно. Дванов уезжал в ночь к железной

дороге.

Копенкин долго стоял на улице, уже не видя друга; потом

вернулся в сельсовет и заплакал в пустом помещении. Всю ночь он

пролежал молча и без сна, с беспомощным сердцем. Деревня вокруг

не шевелилась, не давала знать о себе ни единым живым звуком,

будто навсегда отреклась от своей досадной, волокущейся судьбы.

Лишь изредка шелестели голые ветлы на пустом сельсоветском

дворе, пропуская время к весне.

Копенкин наблюдал, как волновалась темнота за окном. Иногда

сквозь нее пробегал бледный вянущий свет, пахнущий сыростью и

скукой нового нелюдимого дня. Быть может, наставало утро, а

может, это -- мертвый блуждающий луч луны.

В длинной тишине ночи Копенкин незаметно терял напряжение

своих чувств, словно охлаждаясь одиночеством. Постепенно в его

сознании происходил слабый свет сомнения и жалости к себе. Он

обратился памятью к Розе Люксембург, но увидел только покойную

исхудалую женщину в гробу, похожую на измученную роженицу.

Нежное влечение, дававшее сердцу прозрачную веселую силу

надежды, теперь не тронулось в Копенкине.

Удивленный и грустный, он обволакивался небесною ночью и

многолетней усталостью. Во сне он не видел себя и, если б

увидел, испугался: на лавке спал старый, истощенный человек, с

глубокими мученическими морщинами на чужом лице, -- человек,

всю жизнь не сделавший себе никакого блага. Не существует

перехода от ясного сознания к сновидению -- во сне продолжается

та же жизнь, но в обнаженном смысле. Второй раз увидел Копенкин

свою давно умершую мать -- в первый раз она снилась ему перед

женитьбой: мать уходила по грязной полевой дороге; спина ее

была так худа, что сквозь сальную кофту, пропахшую щами и

детьми, проступали кости ребер и позвоночника; мать уходила,

нагнувшись, ни в чем не упрекая сына. Копенкин знал, что там,

куда она пошла, у нее ничего нет, и побежал в обход по балке,

чтобы построить ей курень. Где-то под лесом живали в теплое

время огородники и бахчеводы, и Копенкин думал поставить курень

матери именно там, чтобы мать нашла себе в лесу другого отца и

нового сына.

Сегодня мать приснилась Копенкину с обыкновенным горюющим

лицом -- она утирала себе концом платочка, чтобы не пачкать его

весь, сморщенные слезницы глаз и говорила -- маленькая и

иссохшая перед выросшим сыном:

-- Опять себе шлюшку нашел, Степушка. Опять мать оставил

одну -- людям на обиду. Бог с тобой.

Мать прощала, потому что потеряла материнскую силу над

сыном, рожденным из ее же крови и окаянно отступившим от

матери.

Копенкин любил мать и Розу одинаково, потому что мать и Роза

было одно и то же первое существо для него, как прошлое и

будущее живут в одной его жизни. Он не понимал, как это есть,

но чувствовал, что Роза -- продолжение его детства и матери, а

не обида старушки.

И Копенкин зашелся сердцем, что мать ругает Розу.

-- Мама, она тоже умерла, как и ты, -- сказал Копенкин,

жалея беспомощность материнского зла.

Старуха отняла платок -- она и не плакала.

-- И-и, сынок, ты их только слушай! -- засплетничала мать.

-- Она тебе и скажет и повернется -- все под стать, а женишься

-- спать не с кем: кости да кожа, а на шее рожа. Вот она,

присуха твоя, поступочкой идет: у, подлая, обвела малого!..

По улице шла Роза -- маленькая, живая, настоящая, с черными

грустными глазами, как на картине в сельсовете. Копенкин забыл

мать и прошиб стекло -- для лучшего наблюдения Розы. За стеклом

была деревенская летняя улица -- пустая и скучная, как во всех

деревнях в засуху и жару, а Розы не было. Из переулка вылетела

курица и побежала по колее, растопырив пылящие крылья. Вслед за

ней вышли оглядывающиеся люди, а потом другие люди понесли

некрашеный дешевый гроб, в каких хоронят на общественные

средства безвестных людей, не помнящих родства.

В гробу лежала Роза -- с лицом в желтых пятнах, что бывает у

неблагополучных рожениц. В черноте ее волос вековала неженская

седина, а глаза засосались под лоб в усталом отречении ото всех

живых. Ей никого не нужно, и мужикам, которые ее несли, она

тоже была немила. Носильщики трудились только из общественной

повинности, в порядке подворной очереди.

Копенкин вглядывался и не верил: в гробу лежала не та,

которую он знал, -- у той было зрение и ресницы. Чем ближе

подносили Розу, тем больше темнело ее старинное лицо, не

видевшее ничего, кроме ближних сел и нужды.

-- Вы мать мою хороните! -- крикнул Копенкин.

-- Нет, она немужняя жена! -- без всякой грусти сказал

мужик и поправил полотенце на плече. -- Она, видишь ты, не

могла в другом селе помереть, в аккурат у нас скончалась: не

все ей равно было...

Мужик считал свой труд. Это Копенкин сразу понял и успокоил

подневольных людей:

-- Как засыпете ее, приходите -- я поднесу.

-- Можно, -- ответил тот же крестьянин. -- На сухую

хоронить грешно. Теперь она раба божья, а все одно неподъемная,

аж плечи режет.

Копенкин лежал на лавке и ждал возвращения мужиков с

кладбища. Откуда-то дуло холодом. Копенкин встал, чтобы

заложить разбитое стекло, но все окна были невредимы. Дуло от

утреннего ветра, а на дворе давно ржал непоеный конь

Пролетарская Сила. Копенкин оправил на себе одежду, икнул и

вышел на воздух. Журавль колодца у соседей нагибался за водой;

молодая баба за плетнем ласкала корову, чтобы лучше ее выдоить,

и нежно говорила грудным голосом:

-- Машка, Машенька, ну, не топырься, не гнушайся, свят

прилипнет, грех отлипнет...

С левой стороны кричал, оправляя с порога нужду, босой

человек своему невидимому сыну:

-- Васька, веди кобылу поить!

-- Сам пей, она поеная!

-- Васька, пшено иди толки, а то ступкой по башке шкрыкну.

-- Я вчерась толок: все я да я -- сам натолкешь!

Воробьи возились по дворам, как родная домашняя птица, и,

сколь ни прекрасны ласточки, но они улетают осенью в роскошные

страны, а воробьи остаются здесь -- делить холод и человеческую

нужду. Это настоящая пролетарская птица, клюющая свое горькое

зерно. На земле могут погибнуть от долгих унылых невзгод все

нежные создания, но такие живородные существа, как мужик и

воробей, останутся и дотерпят до теплого дня.

Копенкин улыбнулся воробью, сумевшему в своей тщетной

крошечной жизни найти громадное обещание. Ясно, что он

отогревался в прохладное утро не зернышком, а не известной

людям мечтой. Копенкин тоже жил не хлебом и не благосостоянием,

а безотчетной надеждой.

-- Так лучше, -- сказал он, не отлучаясь взором от

работавшего воробья. -- Ишь ты: маленький, а какой цопенький...

Если б человек таким был, весь свет бы давно расцвел...

Рябой вчерашний мужик пришел с утра. Копенкин завлек его в

разговор, потом пошел к нему завтракать и за столом вдруг

спросил:

-- А есть у вас такой мужик -- Плотников?

Рябой нацелился на Копенкина думающим глазом, ища подоплеки

вопроса:

-- Плотников я и есть. А что тебе? У нас во всей деревне

только три фамилии и действуют, что Плотниковы, Ганушкины да

Цельновы. Тебе которого Плотникова надо?

Копенкин нашел:

-- Того самого, у которого рыжий жеребец -- ловкий да

статный такой, на езду ужимистый... Знаешь?

-- А, так то Ванька, а я Федор! Он меня не касается.

Жеребец-то его третьего дня охромел... Он дюже надобен-то тебе?

Тогда я сейчас пойду кликну его...

Рябой Федор ушел: Копенкин вынул наган и положил на стол.

Больная баба Федора онемело глядела на Копенкина с печки,

начиная все быстрее и быстрее икать от страха.

-- Кто-то тебя распоминался так? -- участливо спросил

Копенкин.

Баба скосоротилась в улыбку, чтобы разжалобить гостя, но

сказать ничего не сумела.

Федор пришел с Плотниковым скоро. Плотниковым оказался тот

самый босой мужик, который утром кричал на Ваську с порога.

Теперь он надел валенки, а в руках вежливо мял ветхую шапку,

справленную еще до женитьбы. Плотников имел наружность без

всяких отличий: чтоб его угадать среди подобных, нужно сначала

пожить с ним. Только цвет глаз был редкий -- карий: цвет

воровства и потайных умыслов. Копенкин угрюмо исследовал

бандита. Плотников не сробел или нарочно особый оборот нашел:

-- Чего уставился -- своих ищешь?

Копенкин сразу положил ему конец:

-- Говори, будешь народ смущать? Будешь народ на Советскую

власть подымать? Говори прямо -- будешь или нет?

Плотников понял характер Копенкина и нарочно нахмурился

опущенным лицом, чтобы ясно выразить покорность и добровольное

сожаление о своих незаконных действиях.

-- Не, боле никогда не буду -- напрямки говорю.

Копенкин помолчал для суровости.

-- Ну, попомни меня. Я тебе не суд, а расправа: узнаю -- с

корнем в момент вырву, до самой матерной матери твоей докопаюсь

-- на месте угроблю... Ступай теперь ко двору и считай меня на

свете...

Когда Плотников ушел, рябой ахнул и заикнулся от уважения.

-- Вот это, вот это -- справедливо! Стало быть, ты власть!

Копенкин уже полюбил рябого Федора за его хозяйственное

желание власти: тем более и Дванов говорил, что Советская

власть -- это царство множества природных невзрачных людей.

-- Какая тебе власть? -- сказал Копенкин. -- Мы природная

сила.

Дванову городские дома показались слишком большими: его

глазомер привык к хатам и степям.

Над городом сияло лето, и птицы, умевшие размножиться, пели

среди строений и на телефонных столбах. Дванов оставил город

строгой крепостью, где было лишь дисциплинированное служение

революции, и ради этого точного пункта ежедневно жили и терпели

рабочие, служащие и красноармейцы; ночью же существовали одни

часовые, и они проверяли документы у взволнованных полночных

граждан. Теперь Дванов увидел город не местом безлюдной

святости, а праздничным поселением, освещенным летним светом.

Сначала он подумал, что в городе белые. На вокзале был

буфет, в котором без очереди и без карточек продавали серые

булки. Около вокзала -- на базе губпродкома -- висела сырая

вывеска с отекшими от недоброкачественной краски буквами. На

вывеске было кратко и кустарно написано: "ПРОДАЖА ВСЕГО ВСЕМ

ГРАЖДАНАМ. ДОВОЕННЫЙ ХЛЕБ, ДОВОЕННАЯ РЫБА, СВЕЖЕЕ МЯСО,

СОБСТВЕННЫЕ СОЛЕНИЯ".

Под вывеской малыми буквами была приписана фирма:

"Ардулянц, Ромм, Колесников и К".

Дванов решил, что это нарочно, и зашел в лавку. Там он

увидел нормальное оборудование торговли, виденное лишь в ранней

юности и давно забытое: прилавки под стеклом, стенные полки,

усовершенствованные весы вместо безмена, вежливых приказчиков

вместо агентов продбаз и завхозов, живую толпу покупателей и

испускающие запах сытости запасы продуктов.

-- Это тебе не губраспред! -- сочувственно сказал какой-то

созерцатель торговли.

Дванов ненавистно оглянулся на него. Человек не смутился

такого взгляда, а, напротив, торжественно улыбнулся: что,

дескать, следишь, я радуюсь законному факту!

Целая толпа людей стояла помимо покупателей: это были просто

наблюдатели, живо заинтересованные отрадным происшествием. Их

имелось больше покупателей, и они тоже косвенно участвовали в

торговле. Иной подходил к хлебу, отминал кусочек и брал его в

рот. Приказчик без возражения ожидал дальнейшего. Любитель

торговли долго жевал крошку хлеба, всячески регулируя ее языком

и глубоко задумавшись; потом сообщал приказчику оценку:

-- Горчит! Знаешь -- чуть-чуть! На дрожжах ставите?

-- На закваске, -- говорил приказчик.

-- Ага -- вот: это и чувствуется. Но и то уж -- размол не

пайковый и пропечен по-хозяйски: говорить нечего!

Человек отходил к мясу, ласково щупал его и долго

принюхивался.

-- Что, отрубить, что ль? -- спрашивал торговец.

-- Я гляжу, не конина ли? -- исследовал человек. -- Да нет,

жил мало, и пены не видать. А то, знаешь, от конины вместо

навара пена бывает: мой желудок ее не принимает, я человек

болящий...

Торговец, спуская обиду, смело хватал мясо:

-- Какая тебе конина?! Это белое черкасское мясо -- тут

один филей. Видишь, как нежно парует -- на зубах рассыпаться

будет. Его, как творог, сырым можно кушать.

Удовлетворенный человек отходил к толпе наблюдателей и

детально докладывал о своих открытиях.

Наблюдатели, не оставляя постов, сочувственно разбирали все

функции торговли. Двое не вытерпели и пошли помогать

приказчикам -- они сдували пыль с прилавков, обметали пером

весы для пущей точности и упорядочивали разновески. Один из

этих добровольцев нарезал бумажек, написал на них названия

товаров, затем приделал бумажки к проволочным ножкам, а ножки

воткнул в соответствующие товары; над каждым товаром получилась

маленькая вывесочка, каковая сразу приводила покупателя в ясное

понимание вещей. В ящик пшена доброволец вонзил -- "Просо", в

говядину -- "Парное мясо от коровы" и так далее, соответственно

более нормальному толкованию товаров.

Его друзья любовались такой заботой. Это были родоначальники

улучшателей государственных служб, опередившие свое время.

Покупатели входили, читали -- и верили надписанному товару

больше.

Одна старушка вошла в лавку и долго оглядывала помещение.

Голова ее дрожала от старости, усиленной голодом, сдерживающие

центры ослабли -- и из носа и глаз точилась непроизвольная

влага. Старушка подошла к приказчику и протянула ему карточку,

зашитую на прорехах суровыми нитками.

-- Не надо, бабушка, так отпустим, -- заявил приказчик. --

Чем ты питалась, когда твои дети ме%рли?

-- Ай дождались? -- тронулась чувством старуха.

-- Дождались: Ленин взял, Ленин и дал.

Старуха шепнула:

-- Он, батюшка, -- и заплакала так обильно, словно ей жить

при такой хорошей жизни еще лет сорок.

Приказчик дал ей ломоть пропеченного хлеба на обратную

дорогу, покрывая грехи военного коммунизма.

Дванов понял, что это серьезно, что у революции стало другое

выражение лица. До самого его дома больше лавок не встретилось,

но пирожки и пышки продавали на каждом углу. Люди покупали, ели

и говорили о еде. Город сытно пировал. Теперь все люди знали,

что хлеб растет трудно, растение живет сложно и нежно, как

человек, что от лучей солнца земля взмокает п/о'том мучительной

работы; люди привыкли теперь глядеть на небо и сочувствовать

земледельцам, чтобы погода шла нужная, чтобы снег таял враз и

вода на полях не застывала ледяной коркой: это вредно озимым.

Люди обучились многим неизвестным ранее вещам -- их профессия

расширилась, чувство жизни стало общественным. Поэтому они

нынче смаковали пышки, увеличивая посредством этих пышек не

только свою сытость, но и уважение к безымянному труду:

наслаждение получалось двойное. Поэтому люди, принимая пищу,

держали подо ртом руку горстью, чтобы в нее падали крошки, --

затем эти крошки также съедались.

По бульварам шли толпы, созерцая новую для них самих жизнь.

Вчера многие ели мясо и ощущали непривычный напор сил. Было

воскресенье -- день почти душный: тепло летнего неба охлаждал

лишь бредущий ветер из дальних полей.

Иногда около зданий сидели нищие и сознательно ругали

Советскую власть, хотя им прохожие подавали деньги как

признакам облегчения жизни: за последние четыре года в городе

пропали нищие и голуби.

Дванов пересекал сквер, смущаясь массы людей, -- он уже

привык к степной воздушной свободе. Ровно с ним шла некоторое

время девушка, похожая на Соню, -- такое же слабое милое лицо,

чуть жмурящееся от впечатлений. Но глаза этой девушки были

более темными, чем у Сони, и замедленными, точно имели

нерешенную заботу, но они глядели полуприкрытыми и скрывали

свою тоску. "При социализме Соня станет уже Софьей

Александровной, -- подумал Дванов. -- Время пройдет".

Захар Павлович сидел в сенях и чистил ваксой детские

развалившиеся башмаки Александра, чтоб они были дольше целы для

памяти. Он обнял Сашу и заплакал, его любовь к приемному сыну

все время увеличивалась. И Дванов, держа за тело Захара

Павловича, думал: что нам делать в будущем коммунизме с отцами

и матерями?

Вечером Дванов пошел к Шумилину; рядом с ним многие шагали к

возлюбленным. Люди начали лучше питаться и почувствовали в себе

душу. Звезды же не всех прельщали -- жителям надоели большие

идеи и бесконечные пространства: они убедились, что звезды

могут превратиться в пайковую горсть пшена, а идеалы охраняет

тифозная вошь.

Шумилин ел обед и посадил есть Дванова.

Будильник работал на обеденном столе, и Шумилин про себя

завидовал ему: часы всегда трудятся, а он прерывает свою жизнь

на сон. А Дванов времени не завидовал -- он чувствовал свою

жизнь в запасе и знал, что успеет обогнать ход часов.

-- Пище вариться некогда, -- сказал Шумилин. -- Пора уж на

партсобрание идти... Ты пойдешь иль умней всех стал?

Дванов смолчал. По дороге в райком Дванов рассказал как мог,

что он делал в губернии, но видел, что Шумилин почти не

интересуется.

-- Слышал, слышал, -- проговорил Шумилин. -- Тебя послали,

чудака, поглядеть просто -- как и что. А то я все в документы

смотрю -- ни черта не видно, -- у тебя же свежие глаза. А ты

там целый развал наделал. Ведь ты натравил мужиков вырубить

Биттермановское лесничество, сукин ты сын! Набрал каких-то

огарков и пошел бродить...

Дванов покраснел от обиды и совести.

-- Они не огарки, товарищ Шумилин... Они еще три революции

сделают без слова, если нужно...

Шумилин не стал разговаривать; значит, его бумаги были

вернее людей. И так они молча шли, стесняясь друг друга.

Из дверей зала горсовета, где должно быть партсобрание, дул

воздух, как из вентилятора. Слесарь Гопнер держал ладонь

навстречу воздуху и говорил товарищу Фуфаеву, что здесь две

атмосферы давления.

-- Если б всю партию собрать в эту залу, -- рассуждал

Гопнер, -- смело можно электрическую станцию пустить -- на

одном партийном дыхании, будь я проклят!

Фуфаев уныло рассматривал электрическое освещение и

тяготился оттяжкой начала собрания. Маленький Гопнер выдумывал

еще какие-то технические расчеты и рассказывал их Фуфаеву.

Видимо, Гопнеру не с кем было говорить дома и он радовался

многолюдству.

-- Ты все ходишь и думаешь, -- смирно и тонко сказал Фуфаев

и вздохнул своею грудью, как костяным бугром, отчего у него все

рубашки давно полопались и он носил их заштопанными. -- А уж

пора бы нам всем молча и широко трудиться.

Гопнер удивлялся, за что Фуфаеву дали два ордена Красного

Знамени. Сам Фуфаев никогда ему про это не говорил, предпочитая

прошлому будущее. Прошлое же он считал навсегда уничтоженным и

бесполезным фактом, храня свои ордена не на груди, а в домашнем

сундуке. Об орденах Гопнер узнал лишь от хвастливой жены

Фуфаева, которая с такой точностью знала жизнь своего мужа,

словно она его сама родила.

Не знала она малого -- за что даются пайки и ордена. Но муж

ей сказал: "За службу, Поля, -- так и быть должно". Жена

успокоилась, представив службу как письмоводство в казенных

домах.

Сам Фуфаев был человеком свирепого лица, когда смотреть на

него издали, а вблизи имел мирные, воображающие глаза. Его

большая голова ясно показывала какую-то первородную силу

молчаливого ума, тоскующего в своем черепе. Несмотря на свои

забытые военные подвиги, закрепленные лишь в списках

расформированных штабов, Фуфаев обожал сельское хозяйство и

вообще тихий производительный труд. Теперь он заведовал

губутилем и по своей должности обязан был постоянно что-нибудь

выдумывать; это оказалось ему на руку: последним его

мероприятием было учреждение губернской сети навозных баз,

откуда безлошадной бедноте выдавался по ордерам навоз для

удобрения угодий. На достигнутых успехах он не останавливался и

с утра объезжал город на своей пролетке, глядя на улицы, заходя

на задние дворы и расспрашивая встречных нищих, чтобы открыть

еще какой-нибудь хлам для государственной утилизации. С

Гопнером он тоже сошелся на широкой почве утилизации. Фуфаев

всех спрашивал одинаково серьезно:

-- Товарищ, наше государство не так богато, нет ли у тебя

чего-нибудь негодного -- для утиля?

-- Чего например? -- спрашивал любой товарищ.

Фуфаев не затруднялся:

-- Чего-нибудь съеденного, сырого, либо мочалочки

какой-нибудь, либо еще какого-нибудь... не наглядного

продукта...

-- У тебя, Фуфаев, жара в голове! -- озадачивтлся товарищ.

-- Какая теперь тебе мочалочка? Я сам в бане хворостиной

парюсь...

Но изредка Фуфаеву все же подавались деловые советы,

например -- утилизировать дореволюционные архивы на отопление

детских приютов, систематично выкашивать бурьян на глухих

улицах, чтобы затем, на готовых кормах, завести обширное козье

молочное хозяйство -- для снабжения деше-ым молоком инвалидов

гражданской войны и неимущих.

По ночам Фуфаев видел во сне разнообразные утильматериалы, в

форме отвлеченных массивов безымянного старья. Просыпался он в

ужасе от своей ответственной службы, так как был честным

человеком. Гопнер однажды предложил ему не беспокоиться сверх

сил, лучше, сказал он, приказать циркулярно жителям старого

мира сторожить, не отлучаясь, свой хлам -- на случай, если он

понадобится революции; но он не понадобится -- новый мир будет

строиться из вечного материала, который никогда не придет в

бросовое состояние.

После этого Фуфаев несколько успокоился и его реже мучили

массивные сновидения.

Шумилин знал и Фуфаева и Гопнера, а Дванов одного Гопнера.

-- Здравствуйте, Федор Федорович, -- сказал Дванов Гопнеру.

-- Как вы поживаете?

-- Регулярно, -- ответил Гопнер. -- Только хлеб свободно

продают, будь он проклят!

Шумилин говорил с Фуфаевым. Того губком собирался назначить

председателем комиссии помощи больраненым красноармейцам.

Фуфаев соглашался, уже привыкнув после фронта к глухим

должностям. Многие командиры тоже служили по собесам,

профсоюзам, страхкассам и прочим учреждениям, не имевшим

тяжелого веса в судьбе революции; когда такие учреждения

упрекали, что они влекутся на хвосте революции, тогда

учреждения переходили с хвоста и садились на шею революции.

Военные люди почему-то уважали любую службу и, во имя железной

дисциплины, всегда были готовы заведовать хоть красным уголком,

имея в прошлом командование дивизией.

Услышав недовольный голос Гопнера, Шумилин обернулся к нему:

-- Тебе что, паек был велик -- вольная торговля тебе не

нравится?

-- Нипочем не нравится, -- сразу и серьезно заявил Гопнер.

-- А ты думаешь, пища с революцией сживется? Да сроду нет --

вот будь я проклят!

-- А какая же свобода у голодного? -- с умственным

презрением улыбнулся Шумилин.

Гопнер повысил свой воодушевленный тон:

-- А я тебе говорю, что все мы товарищи лишь в одинаковой

беде. А будет хлеб и имущество -- никакого человека не

появится! Какая же тебе свобода, когда у каждого хлеб в пузе

киснет, а ты за ним своим сердцем следишь! Мысль любит легкость

и горе... Сроду-то было когда, чтоб жирные люди свободными

жили?

-- А ты читал историю? -- усомнился Шумилин.

-- А я догадываюсь! -- подморгнул Гопнер.

-- Что ж ты догадался?

-- А то, что хлеб и любое вещество надо губить друг для

друга, а не копить его. Раз не можешь сделать самого лучшего

для человека -- дай ему хоть хлеба. А ведь мы хотели самое

лучшее дать...

В зале зазвонили о начале собрания.

-- Пойдем порассуждаем маленько, -- сказал Гопнер Дванову.

-- Мы теперь с тобой ведь не объекты, а субъекты, будь они

прокляты: говорю и сам своего почета не понимаю!

В повестке дня стоял единственный вопрос -- новая

экономическая политика. Гопнер сразу задумался над ним -- он не

любил политики и экономии, считая, что расчет удобен в машине,

а в жизни живут одни разности и единственные числа.

Секретарь губкома, бывший железнодорожный техник, плохо

признавал собрания -- он видел в них формальность, потому что

рабочий человек все равно не успевает думать с быстротой речи:

мысль у пролетария действует в чувстве, а не под плешью.

Поэтому секретарь обыкновенно сокращал ораторов:

-- Сжимайся, сжимайся, товарищ, на твою болтовню продотряды

хлеб добывают -- ты помни это!

А иногда просто обращался к собранию:

-- Товарищи, понял ли кто-нибудь и что-нибудь? Я ничего не

понял. Нам важно знать, -- уже сердито отчеканивал секретарь,

-- что нам делать по выходе отсюда из дверей. А он тут плачет

нам о каких-то объективных условиях. А я говорю -- когда

революция, тогда нет объективных условий...

-- Правильно! -- покрывало собрание. Все равно, если б было

и неправильно, то людей находилось так много, что они устроили

бы по-своему.

Нынче секретарь губкома сидел с печальным лицом; он был уже

пожилым человеком и втайне хотел, чтобы его послали заведовать

какой-нибудь избой-читальней, где бы он мог строить социализм

ручным способом и смог бы довести его до видимости всем.

Информации, отчеты, сводки и циркуляры начинали разрушать

здоровье секретаря; беря их на дом, он не приносил их обратно,

а управляющему делами потом говорил: "Товарищ Молельников,

знаешь, их сынишка сжег в лежанке, когда я спал. Проснулся, а в

печке пепел. Давай попробуем копий не посылать -- посмотрим,

будет контрреволюция или нет?"

-- Давай, -- соглашался Молельников. -- Бумагой, ясная

вещь, ничего не сделаешь -- там одни понятия написаны; ими

губернию держать -- все равно как за хвост кобылу.

Молельников был из мужиков и так скучал от своих занятий в

губкоме, что завел на его дворе огородные грядки и выходил на

них во время службы, чтобы потрудиться.

Сегодня секретарь губкома был отчасти доволен: новую

экономическую политику он представлял как революцию, пущенную

вперед самотеком -- за счет желания самого пролетариата. А

раньше революция шла на тяговых усилиях аппаратов и учреждений,

точно госаппарат на самом деле есть машина для постройки

социализма. С этого секретарь и начал свою речь.

Дванов сидел между Гопнером и Фуфаевым, а впереди него

непрерывно бормотал незнакомый человек, думая что-то в своем

закрытом уме и не удерживаясь от слов. Кто учился думать при

революции, тот всегда говорил вслух, и на него не жаловались.

Партийные люди не походили друг на друга -- в каждом лице

было что-то самодельное, словно человек добыл себя откуда-то

своими одинокими силами. Из тысячи можно отличить такое лицо --

откровенное, омраченное постоянным напряжением и немного

недоверчивое. Белые в свое время безошибочно угадывали таких

особенных самодельных людей и уничтожали их с тем болезненным

неистовством, с каким нормальные дети бьют уродов и животных: с

испугом и сладострастным наслаждением.

Газ дыханий уже образовал под потолком зала как бы мутное

местное небо. Там горел матовый электрический свет, чуть

пульсируя в своей силе, -- вероятно, на электрической станции

не было цельного приводного ремня на динамо, и старый,

изношенный ремень бил сшивкой по шкиву, меняя в динамо

напряжение. Это было понятно для половины присутствующих. Чем

дальше шла революция, тем все более усталые машины и изделия

оказывали ей сопротивление -- они уже изработали все свои сроки

и держались на одном подстегивающем мастерстве слесарей и

машинистов.

Неизвестный Дванову партиец внятно бормотал впереди,

наклонив голову и не слушая оратора.

Гопнер глядел отвлеченно вдаль, унесенный потоком удвоенной

силы -- речью оратора и своим спешащим сознанием. Дванов

испытывал болезненное неудобство, когда не мог близко

вообразить человека и хотя бы кратко пожить его жизнью. Он с

беспокойством присмотрелся к Гопнеру, пожилому и сухожильному

человеку, почти целиком съеденному сорокалетней работой; его

нос, скулья и ушные мочки так туго обтянулись кожей, что

человека, смотревшего на Гопнера, забирал нервный зуд. Когда

Гопнер раздевался в бане, он, наверное, походил на мальчика, но

на самом деле Гопнер был стоек, силен и терпелив, как редкий.

Долгая работа жадно съедала, и съела, тело Гопнера -- осталось

то, что и в могиле долго лежит: кость да волос; жизнь его,

утрачивая всякие вожделения, подсушенная утюгом труда, сжалась

в одно сосредоточенное сознание, которое засветило глаза

Гопнера позднею страстью голого ума.

Дванов вспомнил про свои прежние встречи с ним. Когда-то они

много беседовали о шлюзовании реки Польного Айдара, на которой

стоял их город, и курили махорку из кисета Гопнера; говорили

они не столько ради общественного блага, сколько от своего

избыточного воодушевления, не принимавшегося людьми в свою

пользу.

Оратор говорил сейчас мелкими простыми словами, в каждом

звуке которых было движение смысла; в речи говорившего было

невидимое уважение к человеку и боязнь его встречного разума,

отчего слушателю казалось, что он тоже умный.

Один партиец, соседний Дванову, равнодушно сообщил в залу:

-- Обтирочных концов нету -- лопухи заготовляем!..

Электричество припогасло до красного огня -- это по инерции

еще вращалась динамо-машина на станции. Все люди поглядели

вверх. Электричество тихо потухло.

-- Вот тебе раз! -- сказал кто-то во мраке.

В тишине было слышно, как громко ехала телега по мостовой и

плакал ребенок в далекой комнате сторожа.

Фуфаев спросил у Дванова, что такое товарообмен с

крестьянами в пределах местного оборота -- о чем докладывал

секретарь. Но Дванов не знал. Гопнер тоже не знал: подожди,

сказал он Фуфаеву, если ремень сошьют на станции, тогда

докладчик тебе скажет.

Электричество загорелось: на электрической станции привыкли

устранять неполадки почти на ходу машин.

-- Свободная торговля для Советской власти, -- продолжал

докладчик, -- все равно что подножный корм, которым залепится

наша разруха хоть на самых срамных местах...

-- Понял? -- тихо спросил Фуфаев у Гопнера. -- Надо

буржуазию в местный оборот взять -- она тоже утильный

предмет...

-- Во-во! -- расслышал и Гопнер, почерневший от скрытой

слабости.

Оратор приостановился:

-- Ты что там, Гопнер, зверем гудишь? Ты не спеши

соглашаться -- для меня самого не все ясно. Я вас не убеждаю, а

советуюсь с вами -- я не самый умный...

-- Ты -- такой же! -- громко, но доброжелательно определил

Гопнер. -- Дурей нас будешь -- другого поставим, будь мы

прокляты!

Собрание удовлетворенно засмеялось. В те времена не было

определенного кадра знаменитых людей, зато каждый чувствовал

свое собственное имя и значение.

-- А ты слова тяни на нитку и на нет своди, -- еще раз

посоветовал оратору Гопнер, не поднимаясь с места.

С потолка капала грязь. Из какой-то маленькой разрухи вверху

с чердака проходила мутная вода. Фуфаев думал, что напрасно

умер его сын от тифа -- напрасно заградительные отряды

отгораживали города от хлеба и разводили сытую вошь.

Вдруг Гопнер позеленел, сжал сухие обросшие губы и встал со

стула.

-- Мне дурно, Саш! -- сказал он Дванову и пошел с рукой у

рта.

Дванов вышел за ним. Наружи Гопнер остановился и оперся

головой о холодную кирпичную стену.

-- Ты ступай дальше, Саш, -- говорил Гопнер, стыдясь

чего-то. -- Я сейчас обойдусь.

Дванов стоял. Гопнера вырвало непереваренной черной пищей,

но очень немного.

Гопнер вытер реденькие усы красным платком.

-- Сколько лет натощак жил -- ничего не было, -- смущался

Гопнер. -- А сегодня три лепешки подряд съел -- и отвык...

Они сели на порог дома. Из зала было распахнуто для воздуха

окно, и все слова слышались оттуда. Лишь ночь ничего не

произносила, она бережно несла свои цветущие звезды над пустыми

и темными местами земли. Против горсовета находилась конюшня

пожарной команды, а каланча сгорела два года назад. Дежурный

пожарный ходил теперь по крыше горсовета и наблюдал оттуда

город. Ему там было скучно -- он пел песни и громыхал по железу

сапогами. Дванов и Гопнер слышали затем, как пожарный затих --

вероятно, речь из зала дошла и до него.

Секретарь губкома говорил сейчас о том, что на продработу

посылались обреченные товарищи, а наше красное знамя чаще всего

шло на обшивку гробов.

Пожарный недослышал и запел свою песню:

Лапти по п/о'лю шагали,

Люди их пустыми провожали...

-- Чего он там поет, будь он проклят? -- сказал Гопнер и

прислушался. -- Обо всем поет -- лишь бы не думать... Все равно

водопровод не работает: зачем-то пожарные есть!

Пожарный в это время глядел на город, освещенный одними

звездами, и предполагал: что бы было, если б весь город сразу

загорелся? Пошла бы потом голая земля из-под города мужикам на

землеустройство, а пожарная команда превратилась бы в сельскую

дружину, а в дружине бы служба спокойней была.

Сзади себя Дванов услышал медленные шаги спускающегося с

лестницы человека. Человек бормотал себе свои мысли, не умея

соображать молча. Он не мог думать втемную -- сначала он должен

свое умственное волнение переложить в слово, а уж потом, слыша

слово, он мог ясно чувствовать его. Наверно, он и книжки читал

вслух, чтобы загадочные мертвые знаки превращать в звуковые

вещи и от этого их ощущать.

-- Скажи пожалуйста! -- убедительно говорил себе и сам

внимательно слушал человек. -- Без него не знали: торговля,

товарообмен да налог! Да оно так и было: и торговля шла сквозь

все отряды, и мужик разверстку сам себе скащивал, и получался

налог! Верно я говорю иль я дурак?..

Человек иногда приостанавливался на ступеньках и делал себе

возражения:

-- Нет, ты дурак! Неужели ты думаешь, что Ленин глупей

тебя: скажи пожалуйста!

Человек явно мучился. Пожарный на крыше снова запел, не

чувствуя, что под ним происходит.

-- Какая-то новая экономическая политика! -- тихо удивлялся

человек. --

Дали просто уличное название коммунизму! И я по-уличному

чевенгурцем называюсь -- надо терпеть!

Человек дошел до Дванова и Гопнера и спросил у них:

-- Скажите мне, пожалуйста: вот у меня коммунизм стихией

прет -- могу я его политикой остановить иль не надо?

-- Не надо, -- сказал Дванов.

-- Ну, а раз не надо -- о чем же сомнение? -- сам для себя

успокоительно ответил человек и вытащил из кармана щепотку

табаку. Он был маленького роста, одетый в прозодежду

коммуниста, -- шинель с плеч солдата, дезертира царской войны,

-- со слабым носом на лице.

Дванов узнал в нем того коммуниста, который бормотал спереди

него на собрании.

-- Откуда ты такой явился? -- спросил Гопнер.

-- Из коммунизма. Слыхал такой пункт? -- ответил прибывший

человек.

-- Деревня, что ль, такая в память будущего есть?

Человек обрадовался, что ему есть что рассказать.

-- Какая тебе деревня -- беспартийный ты, что ль? Пункт

есть такой --

целый уездный центр. По-старому он назывался Чевенгур. А я там

был, пока что, председателем ревкома.

-- Чевенгур от Новоселовска недалеко? -- спросил Дванов.

-- Конечно, недалеко. Только там гамаи живут и к нам не

ходят, а у нас всему конец.

-- Чему ж конец-то? -- недоверчиво спрашивал Гопнер.

-- Да всей всемирной истории -- на что она нам нужна?

Ни Гопнер, ни Дванов ничего дальше не спросили. Пожарный

мерно гремел по откосу крыши, озирая город сонными глазами.

Петь он перестал, а скоро и совсем затих -- должно быть, ушел

на чердак спать. Но в эту ночь нерадивого пожарного застигло

начальство. Перед тремя собеседниками остановился формальный

человек и начал кричать с мостовой на крышу:

-- Распопов! Наблюдатель! К вам обращается инспектор

пожарной охраны. Есть там кто на вышке?

На крыше была чистая тишина.

-- Распопов!

Инспектор отчаялся и сам полез на крышу.

Ночь тихо шумела молодыми листьями, воздухом и скребущимся

ростом трав в почве. Дванов закрывал глаза, и ему казалось, что

где-то ровно и длительно ноет вода, уходящая в подземную

воронку. Председатель Чевенгурского уисполкома затягивал носом

табак и норовил чихнуть. Собрание чего-то утихло: наверно, там

думали.

-- Сколько звезд интересных на небе, -- сказал он, -- но

нет к ним никаких сообщений.

Инспектор пожарной охраны привел с крыши дежурного

наблюдателя. Тот шел на расправу покорными ногами, уже

остывшими ото сна.

-- Пойдете на месяц на принудительные работы, --

хладнокровно сказал инспектор.

-- Поведут, так пойду, -- согласился виновный. -- Мне

безразлично: паек там одинаковый, а работают по кодексу.

Гопнер поднялся уходить домой -- у него был недуг во всем

теле. Чевенгурский председатель последний раз понюхал табаку и

откровенно заявил:

-- Эх, ребята, хорошо сейчас в Чевенгуре!

Дванов заскучал о Копенкине, о далеком товарище, где-то

бодрствовавшем в темноте степей.

Копенкин стоял в этот час на крыльце Черновского сельсовета

и тихо шептал стих о Розе, который он сам сочинил в текущие

дни. Над ним висели звезды, готовые капнуть на голову, а за

последним плетнем околицы простиралась социалистическая земля

-- родина будущих, неизвестных народов. Пролетарская Сила и

рысак Дванова равномерно жевали сено, надеясь во всем остальном

на храбрость и разум человека.

Дванов тоже встал и протянул руку председателю Чевенгура:

-- Как ваша фамилия?

Человек из Чевенгура не мог сразу опомниться от волнующих

его собственных мыслей.

-- Поедем, товарищ, работать ко мне, -- сказал он. -- Эх,

хорошо сейчас у нас в Чевенгуре!.. На небе луна, а под нею

громадный трудовой район -- и весь в коммунизме, как рыба в

озере! Одного у нас нету: славы...

Гопнер живо остановил хвастуна:

-- Какая луна, будь ты проклят? Неделю назад ей последняя

четверть была...

-- Это я от увлечения сказал, -- сознался чевенгурец. -- У

нас без луны еще лучше. У нас лампы горят с абажурами.

Три человека тронулись вместе по улице -- под озабоченные

восклицания каких-то птичек в палисадниках, почуявших свет на

востоке. Бывает хорошо изредка пропускать ночи без сна -- в них

открывалась Дванову невидимая половина прохладного

безветренного мира.

Дванову понравилось слово Чевенгур. Оно походило на влекущий

гул неизвестной страны, хотя Дванов и ранее слышал про этот

небольшой уезд. Узнав, что чевенгурец поедет через Калитву,

Дванов попросил его навестить в Черновке Копенкина и сказать

ему, чтобы он не ждал его, Дванова, а ехал бы дальше своей

дорогой. Дванов хотел снова учиться и кончить политехникум.

-- Заехать не трудно, -- согласился чевенгурец. -- После

коммунизма мне интересно поглядеть на разрозненных людей.

-- Болтает черт его знает что! -- возмутился Гопнер. --

Везде разруха, а у него одного -- свет под абажуром.

Дванов прислонил бумагу к забору и написал Копенкину письмо.

"Дорогой товарищ Копенкин! Ничего особенного нет. Политика

теперь другая, но правильная. Отдай моего рысака любому

бедняку, а сам поезжай..."

Дванов остановился: куда мог поехать и надолго поместиться

Копенкин?

-- Как ваша фамилия? -- спросил Дванов у чевенгурца.

-- Моя-то -- Чепурный. Но ты пиши -- Японец; весь район

ориентируется на Японца.

"...поезжай к Японцу. Он говорит, что у него есть социализм.

Если правда, то напиши мне, а я уж не вернусь, хотя мне хочется

не расставаться с тобой. Я сам еще не знаю, что лучше всего для

меня. Я не забуду ни тебя, ни Розу Люксембург. Твой сподвижник

_Александр Дванов_".

Чепурный взял бумажку и тут же прочитал ее.

-- Сумбур написал, -- сказал он. -- В тебе слабое чувство

ума.

И они попрощались и разошлись в свои стороны: Гопнер и

Дванов -- на край города, а чевенгурец -- на постоялый двор.

-- Ну как? -- спросил у Дванова дома Захар Павлович.

Александр рассказал ему про новую экономическую политику.

-- Погибшее дело! -- лежа в кровати, заключил отец. -- Что

к сроку не поспеет, то и посеяно зря... Когда власть-то брали,

на завтрашний день всему земному шару обещали благо, а теперь,

ты говоришь, объективные условия нам ходу не дают... Попам тоже

до рая добраться сатана мешал...

Гопнер когда дошел до квартиры, то у него прошли все боли.

"Чего-то мне хочется? -- думал он. -- Отцу моему хотелось

бога увидеть наяву, а мне хочется какого-то пустого места, будь

оно проклято, -- чтобы сделать все сначала, в зависимости от

своего ума..."

Гопнеру хотелось не столько радости, сколько точности.

Чепурный же ни о чем не тужил: в его городе Чевенгуре и

благо жизни, и точность истины, и скорбь существования

происходили сами собой по мере надобности. На постоялом дворе

он дал есть траву своей лошади и лег подремать в телегу.

"Возьму-ка я у этого Копенкина рысака в упряжку, -- наперед

решил он. -- Зачем его отдавать любому бедняку, когда бедняку и

так громадные льготы, скажи пожалуйста!"

Утром постоялый двор набился телегами крестьян, приехавших

на базар. Они привезли понемногу -- кто пуд пшена, кто пять

корчажек молока, чтобы не жалко было, если отнимут. На заставе,

однако, их не встретил заградительный отряд, поэтому они ждали

облавы в городе. Облава чего-то не появлялась, и мужики сидели

в тоске на своем товаре.

-- Не отбирают теперь? -- спросил у крестьян Чепурный.

-- Что-то не тронули: не то радоваться, не то горевать.

-- А что?

-- Да кабы хуже чего не пришло -- лучше б отбирали пускай!

Эта власть все равно жить задаром не даст.

"Ишь ты -- где у него сосет! -- догадался Чепурный. --

Объявить бы их мелкими помещиками, напустить босоту и

ликвидировать в течение суток всю эту подворную буржуазную

заразу!"

-- Дай закурить! -- попросил тот же пожилой крестьянин.

Чепурный исподволь посмотрел на него чужими глазами.

-- Сам домовладелец, а у неимущего побираешься...

Мужик понял, но скрыл обиду.

-- Да ведь по разверстке, товарищ, все отобрали: кабы не

она, я б тебе сам в мешочек насыпал.

-- Ты насыпешь! -- усомнился Чепурный. -- Ты высыпешь --

это да!

Крестьянин увидел вяляющуюся чеку, слез с телеги и положил

ее за голенище.

-- Когда как, -- ровным голосом сообщил он. -- Товарищ

Ленин, пишут в газетах, учет полюбил: стало быть, из недобрых

рук можно и в мешок набрать, если из них наземь сыплется.

-- А ты тоже с мешком живешь? -- напрямик спрашивал

Чепурный.

-- Не ин/а'че. Поел -- и рот завязал. А из тебя сыплется,

да никто не подбирает. Мы сами, земляк, знатные, -- зачем ты

человека понапрасну обижаешь?

Чепурный, обученный в Чевенгуре большому уму, замолчал.

Несмотря на звание председателя ревкома, Чепурный этим званием

не пользовался. Иногда, когда он, бывало, сидел в канцелярии,

ему приходила в голову жалостная мысль, что в деревнях живут

люди, сплошь похожие друг на друга, которые сами не знают, как

им продолжать жизнь, и если не трогать их, то они вымрут;

поэтому весь уезд будто бы нуждался в его умных заботах.

Объезжая же площадь уезда, он убедился в личном уме каждого

гражданина и давно упразднил административную помощь населению.

Пожилой собеседник снова утвердил Чепурного в том простом

чувстве, что живой человек обучен своей судьбе еще в животе

матери и не требует надзора.

При выезде с постоялого двора Чепурного окоротил сподручный

хозяина и попросил денег за постой. У того денег не было и быть

не могло -- в Чевенгуре не имелось бюджета, на радость

губернии, полагавшей, что там жизнь идет на здоровых основах

самоокупаемости; жители же давно предпочли счастливую жизнь

всякому труду, сооружениям и взаимным расчетам, которым

жертвуется живущее лишь однажды товарищеское тело человека.

Отдать за постой было нечем.

-- Бери что хочешь, -- сказал сподручному чевенгурец. -- Я

голый коммунист.

Тот самый мужик, что имел мысли против чевенгурца, подошел

на слух этого разговора.

-- А сколько по таксе с него полагается? -- спросил он.

-- Миллион, если в горнице не спал, -- определил

сподручный.

Крестьянин отвернулся и снял у себя с горла, из-под рубашки,

кожаную мошонку.

-- Вот н/а' тебе, малый, и отпусти человека, -- подал

деньги бывший собеседник чевенгурца.

-- Мое дело -- служба, -- извинился сподручный. -- Я душу

вышибу, а даром со двора никого не пущу.

-- Резон, -- спокойно согласился с ним крестьянин. -- Здесь

не степь, а заведение: людям и скоту одинаковый покой.

За городом Чепурный почувствовал себя свободней и умней.

Снова перед ним открылось успокоительное пространство. Лесов,

бугров и зданий чевенгурец не любил, ему нравился ровный,

покатый против неба живот земли, вдыхающий в себя ветер и

жмущийся под тяжестью пешехода.

Слушая, как секретарь ревкома читал ему вслух циркуляры,

таблицы, вопросы для составления планов и прочий

государственный материал из губернии, Чепурный всегда говорил

одно -- политика! -- и задумчиво улыбался, втайне не понимая

ничего. Вскоре секретарь перестал читать, управляясь со всем

объемом дел без руководства Чепурного.

Сейчас чевенгурца везла черная лошадь с белым животом -- чья

она была, неизвестно. Увидел ее Чепурный в первый раз на

городской площади, где эта лошадь объедала посадки будущего

парка, привел на двор, запряг и поехал. Что лошадь была ничья,

тем она дороже и милей для чевенгурца: о ней некому

позаботиться, кроме любого гражданина. Поэтому-то весь скот в

Чевенгурском уезде имел сытый, отменный вид и круглые обхваты

тела.

Дорога заволокла Чепурного надолго. Он пропел все песни,

какие помнил наизусть, хотел о чем-нибудь подумать, но думать

было не о чем -- все ясно, оставалось действовать: как-нибудь

вращаться и томить свою счастливую жизнь, чтобы она не стала

слишком хорошей, но на телеге трудно утомить себя. Чевенгурец

спрыгнул с телеги и побежал рядом с пышущей усталым дыханием

лошадью. Уморившись бежать, он прыгнул на лошадь верхом, а

телега по-прежнему гремела сзади пустой. Чепурный оглянулся на

телегу -- ему она показалась плохой и неправильно устроенной:

слишком тяжела на ходу.

Тпру, -- сказал он коню и враз отпряг телегу. -- Стану я

живую жизнь коня на мертвую тяготу тратить: скажи пожалуйста!

-- И, оставив сбрую, он поехал верхом на освобожденном коне;

телега опустила оглобли и легла ждать произвола первого

проезжего крестьянина.

"Во мне и в лошади сейчас кровь течет! -- бесцельно думал

Чепурный на скаку, лишенный собственных усилий. -- Придется

копенкинского рысака в поводу держать -- на пристяжку некуда".

Под вечер он достиг какой-то маленькой степной деревушки --

настолько безлюдной, словно здесь люди давно сложили свои

кости. Вечернее небо виднелось продолжением степи -- и конь под

чевенгурцем глядел на бесконечный горизонт как на страшную

участь своих усталых ног.

Чевенгурец постучал в чью-то мирную хату. С заднего двора

вышел старик и выглянул из-за плетня.

-- Отопри ворота, -- сказал Чепурный. -- Хлеб и сено

водятся у тебя?

Старик безбоязненно молчал, изучая всадника чуткими,

привычными глазами. Чепурный сам перелез через плетень и открыл

ворота. Оголодавший конь сейчас же начал объедать под сараем

присмиревшую на ночь травку. Старик, видимо, оплошал от

самовольства гостя и сел на поваленный дубок, как чужой

человек. В избе чевенгурца никто не встретил; там пахло

чистотою сухой старости, которая уже не потеет и не пачкает

вещей следами взволнованного тела; он нашел на полке кусок

хлеба, испеченного из просяной шелухи и крошеной травы, оставил

половину старику, а остальное с усилием съел.

В начале ночи старик пришел в избу. Чепурный собирал крошки

нюхательного табака в кармане, чтобы понюхать и не скучать до

сна.

-- Там конь твой мечется, -- сказал старик. -- Так я дал

ему малость отавы... С прошлого года осталась охапка -- пускай

поест...

Старик говорил недумающим, рассеянным голосом, будто у него

была своя тягость на душе. Чепурный насторожился.

-- Далеко, отец, от вас до Калитвы?

-- Дале%ко не дале%ко, -- отвечал старик, -- а тебе туда

ехать ближе, чем тут оставаться...

Чевенгурец быстро оглядел хату и заметил рогач у загнетки --

револьвера он с собой не взял, считая революцию уже тишиной.

-- Кто ж у вас здесь? Нито бандиты?

-- Два зайца от своей смерти волка сгрызут, милый человек!

Народ дюже печальный пошел, а наша деревня при дороге -- ее

всякому грабить сподручно... Вот мужики и сидят с семействами

по логам да по дальним закорякам, а кто проявится сюда, в том и

жизнь запрещают...

Ночь низко опустила заволоченное тучами безвыходное небо.

Чепурный выехал из деревни в безопасную степную тьму, и конь

пошел вдаль, сам себе нюхая дорогу. Из земли густыми облаками

испарялась тучная теплота, и чевенгурец, надышавшись, уснул,

обняв за шею бредущую лошадь.

Тот, к кому он ехал, сидел в эту ночь за столом Черновского

сельсовета. На столе горела лампа, освещая за окнами огромную

тьму. Копенкин говорил с тремя мужиками о том, что социализм --

это вода на высокой степи, где пропадают отличные земли.

-- То нам с малолетства известно, Степан Ефимыч, --

соглашались крестьяне: они рады были побалакать, потому что им

не хотелось спать. -- Сам ты не здешний, а нужду нашу сразу

заметил, и кто тебя надоумил? Только что нам будет за то, раз

мы этот социализм даром для Советской власти заготовим? Ведь

туда трудов немало надобно положить -- как ты скажешь?

Копенкин горевал, что нет с ним Дванова -- тот бы им

социализм мысленно доказал.

-- Как что будет? -- самостоятельно объяснял Копенкин. -- У

тебя же у первого навсегда в душе покойно станет. А сейчас у

тебя там что?

-- Там-то? -- собеседник останавливался на своем слове и

смотрел себе на грудь, стараясь разглядеть, что у него есть

внутри. -- Там у меня, Степан Ефимыч, одна печаль и черное

место...

-- Ну вот -- сам видишь, -- указывал Копенкин.

-- Прошлый год я бабу от холеры схоронил, -- кончал

печальный гражданин, -- а в нынешнюю весну корову продотряд

съел... Две недели в моей хате солдаты жили -- всю воду из

колодца выпили. Мужики-то помнят...

-- Еще бы! -- подтверждали двое свидетелей.

Лошадь Копенкина -- Пролетарская Сила -- отъелась и вздулась

телом за эти недели, что она стояла без походов. По ночам она

рычала от стоячей силы и степной тоски. Мужики днем приходили

на двор сельсовета и обхаживали Пролетарскую Силу по нескольку

раз. Пролетарская Сила угрюмо смотрела на своих зрителей,

поднимала голову и мрачно зевала. Крестьяне почтительно

отступали перед горюющим зверем, а потом говорили Копенкину:

-- Ну, и конь у тебя, Степан Ефимыч! Цены ему нет -- это

Драбан Иваныч!

Копенкин давно знал цену своему коню:

-- Классовая скотина: по сознанию он революционней вас!

Иногда Пролетарская Сила принималась разрушать сарай, в

котором она стояла без дела. Тогда выходил на крыльцо Копенкин

и кратко приказывал:

-- Брось, бродяга!

Конь затихал.

Рысак Дванова от близости Пролетарской Силы весь запаршивел,

оброс длинной шерстью и начал вздрагивать даже от внезапной

ласточки.

-- Этот конь свойских рук просит, -- рассуждали посетители

сельсовета. -- Иначе он весь сам собой опорочится.

У Копенкина по должности предсельсовета прямых обязанностей

не встретилось. Приходили в сельсовет ежедневно разговаривать

мужики; Копенкин слушал эти разговоры, но почти не отвечал на

них и лишь стоял на страже революционной деревни от набегов

бандитов, но бандиты как будто умолкли.

На сходе он раз навсегда объявил:

-- Дала вам Советская власть благо -- пользуйтесь им без

остатка врагам. Вы сами -- люди и товарищи, я вам не умник, и в

Совет с дворовой злобой не появляйтесь. Мое дело краткое --

пресекать в корне любые поползновения...

Крестьяне уважали Копенкина день ото дня больше, потому что

он не поминал ни про разверстку, ни про трудгужповинность, а

бумажки из волревкома складывал в пачку до приезда Дванова.

Грамотные мужики почитывали эти бумажки и советовали Копенкину

истребить их без исполнения: теперь власть на любом месте может

организоваться, и никто ей не упрек, говорили они, читал новый

закон, Степан Ефимыч?

-- Нет, а что? -- отвечал Копенкин.

-- Самим Лениным объявлен, как же! Власть теперь местная

сила, а не верхняя!

-- Тогда волость нам недействительна, -- делал вывод

Копенкин. -- Эти бумажки по закону надо бросить.

-- Вполне законно! -- поддакивали присутствующие. --

Давай-ка мы их по порциям разделим на раскурку.

Копенкину нравился новый закон, и он интересовался, можно ли

Советскую власть учредить в открытом месте -- без построек.

-- Можно, -- отвечали думающие собеседники. -- Лишь бы

бедность поблизости была, а где-нибудь подальше -- белая

гвардия...

Копенкин успокаивался. В нынешнюю ночь разговоры кончились в

полночь: в лампе догорел керосин.

-- Мало из волости керосину дают, -- сожалели уходящие,

ненаговорившиеся мужики. -- Плохо служит нам государство.

Чернил, вон, цельный пузырь прислали, а они и не понадобились.

Лучше б керосин слали либо постное масло.

Копенкин вышел на двор поглядеть на ночь -- он любил эту

стихию и всегда наблюдал ее перед сном. Пролетарская Сила,

почуяв друга, тихо засопела. Копенкин услышал лошадь -- и

маленькая женщина снова представилась ему как безвозвратное

сожаление.

Где-то одиноко лежала она сейчас -- под темным волнением

весенней ночи, а в чулане валялись ее пустые башмаки, в которых

она ходила, когда была теплой и живой.

-- Роза! -- сказал Копенкин своим вторым маленьким голосом.

Конь заржал в сарае, словно увидел путь, и хрястнул ногой по

перекладине запора: он собирался вырваться на весеннее

бездорожье и броситься наискосок к германскому кладбищу --

лучшей земле Копенкина; та спертая тревога, которая томилась в

Копенкине под заботами предсельсоветской бдительности и

товарищеской преданностью Дванову, сейчас тихо обнажилась

наружу. Конь, зная, что Копенкин близок, начал бушевать в

сарае, сваливая на стены и запоры тяжесть громадных чувств,

будто именно он любил Розу Люксембург, а не Копенкин.

Копенкина взяла ревность.

-- Брось ты, бродяга, -- сказал он коню, ощущая в себе

теплую волну позора.

Конь проворчал и утих, переведя свои страсти во внутренний

клекот груди.

По небу страшно неслись рваные черные облака -- остатки

далекого проливного дождя. Вверху был, наверное, мрачный ночной

вихрь, а внизу было смирно и бесшумно, даже слышалось, как

ворочались куры у соседей и скрипели плетни от движения мелких

безвредных гадов.

Копенкин уперся рукой в глинобитную стену, и в нем

опустилось сердце, потеряв свою твердую волю.

-- Роза! Роза моя, Роза! -- прошептал он себе, чтобы не

слышала лошадь.

Но конь глядел одним глазом сквозь щель и дышал на доски так

сухо и горячо, что дерево рассыхалось. Заметив наклоненного

обессилевшего Копенкина, конь давнул мордой и грудью в

столбовой упор и завалил всю постройку на свой зад. От

неожиданного нервного ужаса Пролетарская Сила заревела

по-верблюжьи и, взметнув крупом все гнетущее устройство сарая,

выбросилась к Копенкину, готовая мчаться, глотать воздух с

пеною рта и чуять невидимые дороги.

Копенкин сразу высох лицом, и в груди его прошел ветер. Не

снарядив коня, он вскочил на него -- и обрадовался.

Пролетарская Сила с размаху понеслась наружу из деревни; не

умея от тяжести тела прыгать, лошадь валила передними ногами

гуменные плетни и огорожи, а затем переступала через них по

своему направлению. Копенкин повеселел, словно ему до свидания

с Розой Люксембург остались одни сутки езды.

-- Славно ехать! -- вслух сказал Копенкин, дыша сыростью

поздней ночи и принюхиваясь к запахам продирающихся сквозь

землю трав.

Конь разбрасывал теплоту своих сил в следах копыт и спешил

уйти в открытое пространство. От скорости Копенкин чувствовал,

как всплывает к горлу и уменьшается в весе его сердце. Еще бы

немного быстрее, и Копенкин запел бы от своего облегченного

счастья, но Пролетарская Сила слишком комплектна для долгой

скачки и скоро пошла обычным емким шагом. Была ли дорога под

конем или нет -- не видно; лишь край земли засвежел светом, и

Пролетарская Сила хотела поскорее достигнуть того края, думая,

что туда и нужно было Копенкину. Степь нигде не прекращалась,

только к опущенному небу шел плавный затяжной скат, которого

еще ни один конь не превозмог до конца. По сторонам, из дальних

лощин, поднимался сырой холодный пар, и оттуда же восходил

тихими столбами печной дым проголодавшихся деревень. Копенкину

нравились и пар, и дым, и неизвестные выспавшиеся люди.

-- Отрада жизни! -- говорил он себе, а холод лез ему за шею

раздражающими хлебными крошками.

Посреди полосы света стоял далекий отчетливый человек и

чесал рукой голову.

-- Нашел место почесаться! -- осудил человека Копенкин. --

Должно быть, есть у него там занятье, что стоит на заре среди

поля и не спит. Доеду -- возьму и документы спрошу, напугаю

черта!

Но Копенкина ожидало разочарование -- чесавшийся в свете

зари человек не имел и признаков карманов или каких-либо

прорех, где бы могли храниться необходимые ему документы.

Копенкин добрался до него через полчаса, когда уже свет солнца

шумел по всему небу. Человек сидел на просохшем бугорке и

тщательно выбирал ногтями грязь из расщелин тела, словно на

земле не было воды для купанья.

"Организуй вот такого дьявола!" -- проговорил про себя

Копенкин и не стал проверять документы, вспомнив, что и у него

самого, кроме портрета Розы Люксембург, зашитого в шапке, тоже

не было никакого бланка.

Вдалеке, во взволнованном тумане вздыхающей почвы, стояла и

не шевелилась лошадь. Ноги ее были слишком короткими, чтобы

Копенкин поверил, что лошадь была живой и настоящей, а к ее шее

немощно прильнул какой-то маленький человек. С зудящим

восторгом храбрости Копенкин крикнул: "Роза!" -- и Пролетарская

Сила легко и быстро понесла свое полное тело по грязи. То

место, где неподвижно стояла коротконогая лошадь, оказалось

некогда полноводным, но теперь исчезнувшим прудом -- и лошадь

утонула ногами в илистом наносе. Человек на той лошади глубоко

спал, беззаветно обхватив шею своего коня, как тело преданной и

чуткой подруги. Лошадь, действительно, не спала и доверчиво

глядела на Копенкина, не ожидая для себя худшего. Спящий

человек дышал неровно и радостно посмеивался глубиной горла --

он, вероятно, сейчас участвовал в своих счастливых снах.

Копенкин рассмотрел всего человека в целом и не почувствовал в

нем своего врага: его шинель была слишком длинной, а лицо, даже

во сне, готовым на революционный подвиг и на нежность

всемирного сожительства. Сама личность спящего не имела особой

красоты, лишь сердцебиение в жилах на худой шее заставляло

думать о нем как о добром, неимущем и жалостном человеке.

Копенкин снял со спящего шапку и поглядел ей вовнутрь -- там

имелась засаленная п/о'том старинная нашивка: "Г.-Г. Брейер,

Лодзь".

Копенкин надел шапку обратно на спящую голову, которая сама

не знала, изделие какого капиталиста она носит.

-- Эй, -- обратился Копенкин к спящему, который перестал

улыбаться и сделался более серьезным. -- Чего ж ты свою

буржуазную шапку не сменишь?

Человек и сам постепенно просыпался, наспех завершая

увлекательные сны, в которых ему снились овраги близ места его

родины, и в тех оврагаютились люди в счастливой тесноте --

знакомые люди спящего, умершие в бедности труда.

-- Скоро в Чевенгуре тебе любую шапку вмах заготовят, --

сказал проснувшийся. -- Сними веревкой мерку с твоей головы.

-- А ты кто? -- с хладнокровным равнодушием спросил

Копенкин, давно привыкший к массам людей.

-- Да я отсюда теперь близко живу -- чевенгурский Японец,

член партии. Заехал сюда к товарищу Копенкину -- рысака

отобрать, да вот и коня заморил, и сам на ходу заснул.

-- Какой ты, черт, член партии! -- понял Копенкин. -- Тебе

чужой рысак нужен, а не коммунизм.

-- Неправда, неправда, товарищ, -- обиделся Чепурный. --

Разве бы я посмел рысака вперед коммунизма брать? Коммунизм у

нас уже есть, а рысаков в нем мало.

Копенкин посмотрел на восходящее солнце: такой громадный,

жаркий шар и так легко плывет на полдень, -- значит, вообще все

в жизни не так трудно и не так бедственно.

-- Значит, ты уже управился с коммунизмом?

-- Ого: скажи пожалуйста! -- воскликнул с оскорблением

чевенгурец.

-- Значит, только шапок да рысаков у вас не хватает, а

остальное -- в избытке?

Чепурный не мог скрыть своей яростной любви к Чевенгуру: он

снял с себя шапку и бросил ее в грязь, затем вынул записку

Дванова об отдаче рысака и истребил ее на четыре части.

-- Нет, товарищ, Чевенгур не собирает имущества, а

уничтожает его. Там живет общий и отличный человек, и, заметь

себе, без всякого комода в горнице -- вполне обаятельно друг

для друга. А с рысаком -- это я так: побывал в городе и получил

в горсовете предрассудок, а на постоялом дворе -- чужую вошь,

что же ты тут будешь делать-то: скажи, пожалуйста!

-- Покажь мне тогда Чевенгур, -- сказал Копенкин. -- Есть

там памятник товарищу Розе Люксембург? Небось не догадались,

холу/и'?

-- Ну, как же, понятно, есть: в одном сельском населенном

пункте из самородного камня стоит. Там же и товарищ Либкнехт во

весь рост речь говорит массам... Их-то вне очереди выдумали:

если еще кто помрет -- тоже не упустим!

-- А как ты думаешь, -- спросил Копенкин, -- был товарищ

Либкнехт для Розы что мужик для женщины, или мне так только

думается?

-- Это тебе так только думается, -- успокоил Копенкина

чевенгурец. -- Они же сознательные люди! Им некогда: когда

думают -- то не любят. Что это: я, что ль, иль ты -- скажи мне,

пожалуйста!

Копенкину Роза Люксембург стала еще милее, и сердце в нем

ударилось неутомимым влечением к социализму.

-- Говори, что есть в твоем Чевенгуре -- социализм на

водоразделах или просто последовательные шаги к нему? --

Копенкин спрашивал уже иным голосом, как спрашивает сын после

пяти лет безмолвной разлуки у встречного брата: жива ли еще его

мать, и верит, что уже мертва старушка.

Чепурный, живя в социализме, давно отвык от бедственного

беспокойства за беззащитных и любимых: он в Чевенгуре

демобилизовал общество, одновременно с царской армией, потому

что никто не хотел расходовать своего тела на общее невидимое

благо, каждый хотел видеть свою жизнь возвращенной от близких

товарищеских людей.

Чевенгурец спокойно понюхал табаку и только потом огорчился.

-- Что ты меня водоразделом упрекаешь? А лощины кому пошли

-- по-твоему, помещикам? У нас в Чевенгуре сплошь социализм:

любая кочка -- международное имущество! У нас высокое

превосходство жизни!

-- А скот чей? -- спрашивал Копенкин, жалея всею

накопленной силой тела, что не ему с Двановым досталось

учредить светлый мир по краям дороги к Розе, а вот именно этому

малорослому человеку.

-- Скот мы тоже скоро распустим по природе, -- ответил

чевенгурец, -- он тоже почти человек: просто от векового

угнетения скотина отстала от человека. А ей человеком тоже быть

охота!

Копенкин погладил Пролетарскую Силу, чувствуя ее равенство

себе. Он и раньше это знал, только в нем не было такой силы

мысли, как у чевенгурца, поэтому у Копенкина многие чувства

оставались невысказанными и превращались в томление.

Из-за перелома степи, на урезе неба и земли, показались

телеги и поехали поперек взора Копенкина, увозя на себе

маленьких деревенских людей мимо облаков. Телеги пылили:

значит, там не было дождя.

-- Тогда едем в твой край! -- сказал Копенкин. -- Поглядим

на факты!

-- Едем, -- согласился Чепурный. -- Соскучился я по своей

Клобздюше!

-- Это кто такая -- супруга, что ль, твоя?

-- У нас супруг нету: одни сподвижницы остались.

Туманы словно сны погибали под острым зрением солнца. И там,

где ночью было страшно, лежали освещенными и бедными простые

пространства. Земля спала обнаженной и мучительной, как мать, с

которой сползло одеяло. По степной реке, из которой пили воду

блуждающие люди, в тихом бреду еще висела мгла, и рыбы, ожидая

света, плавали с выпученными глазами по самому верху воды.

До Чевенгура отсюда оставалось еще верст пять, но уже

открывались воздушные виды на чевенгурские непаханые угодья, на

сырость той уездной речки, на все печальные низкие места, где

живут тамошние люди. По сырой лощине шел нищий Фирс; он слышал

на последних ночлегах, что в степях обнажилось свободное место,

где живут прохожие люди и всех харчуют своим продуктом. Всю

свою дорогу, всю жизнь Фирс шел по воде или по сырой земле. Ему

нравилась текущая вода, она его возбуждала и чего-то от него

требовала. Но Фирс не знал, чего надо воде и зачем она ему

нужна, он только выбирал места, где воды было погуще с землей,

и обмакал туда свои лапти, а на ночлеге долго выжимал портянки,

чтобы попробовать воду пальцами и снова проследить ее слабеющее

течение. Близ ручьев и перепадов он садился и слушал живые

потоки, совершенно успокаиваясь и сам готовый лечь в воду и

принять участие в полевом безымянном ручье. Сегодня он

заночевал на берегу речного русла и слушал всю ночь поющую

воду, а утром сполз вниз и приник своим телом к увлекающей

влаге, достигнув своего покоя прежде Чевенгура.

Немного дальше Фирса, среди затихшей равнины, в утренней

пронзительной чистоте был виден малый город. От едкой свежести

воздуха и противостояния солнца у пожилого человека,

смотревшего на тот город, слезились добрые глаза; добрыми были

не только глаза, но и все мягкое, теплое, чистоплотное от

рождения лицо. Он был уже в возрасте, имел почти белую бородку,

в которой никогда не водилось гнид, живших у всех стариков, и

шел средним шагом к полезной цели своей жизни. Кто ходил рядом

с этим стариком, тот знал, насколько он был душист и умилен,

насколько приятно было вести с ним честные спокойные

собеседования. Жена его звала батюшкой, говорила шепотом, и

начало благообразной кротости никогда не преходило между

супругами. Может быть, поэтому у них не рожались дети и в

горницах стояла вечная просушенная тишина. Только изредка

слышался мирный голос супруги:

-- Алексей Алексеевич, батюшка, иди дар божий кушать, не

мучай меня.

Алексей Алексеевич кушал так аккуратно, что у него до

пятидесяти лет не испортились зубы и изо рта пахло не гнилью, а

одной теплотой дыхания. В молодости, когда его ровесники

обнимали девушек и, действуя той же бессонной силой молодости,

выкорчевывали по ночам пригородные рощи, Алексей Алексеевич

додумался личным усердием, что пищу следует жевать как возможно

дольше -- и с тех пор жевал ее до полного растворения во рту,

на что ушла одна четверть всей дневной жизни Алексея

Алексеевича. До революции Алексей Алексеевич состоял членом

правления кредитного товарищества и гласным городской думы в

своем заштатном городе, находящемся ныне на границе

Чевенгурского уезда.

Сейчас Алексей Алексеевич шел в Чевенгур и наблюдал уездный

центр с окрестных высот. Он сам чувствовал тот постоянный запах

свежего ситного хлеба, который непрерывно исходил с поверхности

его чистого тела, и прожевывал слюну от тихой радости

пребывания в жизни.

Старый город, несмотря на ранний час, уже находился в

беспокойстве. Там виднелись люди, бродившие вокруг города по

полянам и кустарникам, иные вдвоем, иные одиноко, но все без

узлов и имущества. Из десяти колоколен Чевенгура ни одна не

звонила, лишь слышалось волнение населения под тихим солнцем

пахотных равнин; одновременно с тем в городе шевелились дома --

их, наверное, волокли куда-то невидимые отсюда люди. Небольшой

сад на глазах Алексея Алексеевича вдруг наклонился и стройно

пошел вдаль -- его тоже переселяли с корнем в лучшее место.

В ста саженях от Чевенгура Алексей Алексеевич присел, чтобы

почиститься перед вступлением в город. Он не понимал науки

советской жизни, его влекла лишь одна отрасль -- кооперация, о

которой он прочитал в газете "Беднота". До сих пор он жил в

молчании и, не прижимаясь ни к какому делу, терял душевный

покой; поэтому часто бывало, что от внезапного раздражения

Алексей Алексеевич тушил неугасимые лампадки в красном углу

своего дома, отчего жена ложилась на перину и звучно плакала.

Прочитав о кооперации, Алексей Алексеевич подошел к иконе

Николая Мирликийского и зажег лампаду своими ласковыми

пшеничными руками. Отныне он нашел свое святое дело и чистый

путь дальнейшей жизни. Он почувствовал Ленина как своего

умершего отца, который некогда, когда маленький Алексей

Алексеевич пугался далекого пожара и не понимал страшного

происшествия, говорил сыну: "А ты, Алеша, прижмись ко мне

поближе!" Алеша прижимался к отцу, тоже пахнувшему ситным

хлебом, успокаивался и начинал сонно улыбаться. "Ну вот,

видишь, -- говорил отец. -- А ты чего-то боялся!" Алеша

засыпал, не отпуская отца, а утром видел огонь в печке,

разведенный матерью для пирогов с капустой.

Изучив статью о кооперации, Алексей Алексеевич прижался

душой к Советской власти и принял ее теплое народное добро.

Перед ним открылась столбовая дорога святости, ведущая в божье

государство житейского довольства и содружества. До этого

Алексей Алексеевич лишь боялся социализма, а теперь, когда

социализм назвался кооперацией, Алексей Алексеевич сердечно

полюбил его. В детстве он долго не любил бога, страшась

Саваофа, но когда мать ему сказала: а куда же я, сынок, после

смерти денусь? -- тогда Алеша полюбил и бога, чтобы он защищал

после смерти его мать, потому что он признал бога заместителем

отца.

В Чевенгур Алексей Алексеевич пришел искать кооперацию --

спасение людей от бедности и от взаимной душевной лютости.

В Чевенгуре, как видно было с ближнего места, работала

неизвестная сила человеческого разума, но Алексей Алексеевич

заранее прощал разум, поскольку он двигался во имя

кооперативного единения людей и деловой любви между ними. В

первую очередь Алексей Алексеевич хотел достать кооперативный

устав, а затем пойти в уисполком и братски побеседовать с

председателем, товарищем Чепурным, об организации кооперативной

сети.

Но предварительно Алексей Алексеевич задумался над

Чевенгуром, подверженным убыточным расходам революции. Летняя

пыль поднималась с трудолюбивой земли в высоту зноя. А небо над

садами, над уездными малыми храмами и недвижимым городским

имуществом покоилось трогательным воспоминанием Алексея

Алексеевича, но каким -- не всем дано постигнуть. И Алексей

Алексеевич стоял сейчас в полном сознании самого себя, чувствуя

теплоту неба, словно детство и кожу матери, и так же, как было

давно, что ушло в погребенную вечную память, -- из солнечной

середины неба сочилось питание всем людям, как кровь из

материнской пуповины.

Это солнце веками освещало бы благосостояние Чевенгура --

его яблочные с выкармливали своих детей и горячие вычищенные

купола церквей, робко зовущие человека из тени деревьев в

пустоту круглой вечности.

Деревья росли почти по всем улицам Чевенгура и отдавали свои

ветки на посохи странникам, бредущим сквозь Чевенгур без

ночевки. По чевенгурским дворам процветало множество трав, а

трава давала приют, пищу и смысл жизни целым пучинам насекомых

в низинах атмосферы, так что Чевенгур был населен людьми лишь

частично -- гораздо гуще в нем жили маленькие взволнованные

существа, но с этим старые чевенгурцы не считались в своем уме.

Считались они с более крупными происшествиями, например -- с

летней жарой, бурями и вторым пришествием бога. Если летом было

жарко, чевенгурцы предупреждали по соседству, что теперь и зима

не настанет и скоро дома начнут загораться сами по себе;

подростки же по указанию отцов носили из колодцев воду и

обливали ею снаружи дома, чтобы отсрочить пожары. Ночью, после

жары, часто начинался дождь. "То духота, то дождь, --

удивлялись чевенгурцы, -- сроду этого не было!" Если в зимнее

время поднималась метель, чевенгурцы уже вперед знали, что

завтра им придется лазать через трубу -- снег завалит дома

неминуемо, хотя у каждого наготове стояла в комнате лопата.

"Разве тут откопаешься лопатой! -- сомневался где-нибудь в

горнице старик. -- Ишь буран воет какой -- над нашими местами

такого и быть не должно. Дядя Никанор постарше меня --

восемьдесят лет, как курить начал, -- а такой чумов/о'й зимы не

помнит! Теперь уж жди чего-нибудь!" В осенние ночные бури

чевенгурцы ложились спать на полу, чтобы покоиться более

устойчиво и быть ближе к земле и могиле. Втайне каждый

чевенгурец верил, что начавшаяся буря или жара могут

превратиться во второе пришествие бога, но никому не хотелось

преждевременно оставлять свой дом и умирать раньше дожития

своих лет, -- поэтому чевенгурцы отдыхали и пили чай после

жары, бури и мороза.

-- Кончилось, слава тебе господи! -- счастливой рукой

крестились чевенгурцы в конце затихшего происшествия. -- Мы

ждали Исуса Христа, а он мимо прошел: на все его святая воля!

Если старики в Чевенгуре жили без памяти, то прочие и вовсе

не понимали, как же им жить, когда ежеминутно может наступить

второе пришествие и люди будут разбиты на два разряда и

обращены в голые, неимущие души.

Алексей Алексеевич некогда проживал в Чевенгуре и отлично

знал его необеспеченную душевную участь. Чепурный, когда он

пришел пешим с вокзала -- за семьдесят верст -- властвовать над

городом и уездом, думал, что Чевенгур существует на средства

бандитизма, потому что никто ничего явно не делал, но всякий ел

хлеб и пил чай. Поэтому он издал анкету для обязательного

заполнения

-- с одним вопросом: "Ради чего и за счет какого производства

вещества вы живете в государстве трудящихся?"

Почти все население Чевенгура ответило одинаково: первым

придумал ответ церковный певчий Лобочихин, а у него списали

соседи и устно передали дальним.

"Живем ради бога, а не самих себя", -- написали чевенгурцы.

Чепурный не мог наглядно уяснить себе божьей жизни и сразу

учредил комиссию из сорока человек для подворного суточного

обследования города. Были анкеты и более ясного смысла, в них

занятиями назывались: ключевая служба в тюрьме, ожидание истины

жизни, нетерпение к богу, смертельное старчество, чтение вслух

странникам и сочувствие Советской власти. Чепурный изучил

анкеты и начал мучиться от сложности гражданских занятий, но

вовремя вспомнил лозунг Ленина: "Дьявольски трудное дело

управлять государством", -- и вполне успокоился. Рано утром к

нему пришли сорок человек, попили в сенцах воды от дальней

ходьбы и объявили:

-- Товарищ Чепурный, они врут -- они ничем не занимаются, а

лежат лежа и спят.

Чепурный понял:

-- Чудаки -- ночь же была! А вы мне что-нибудь про ихнюю

идеологию расскажите, пожалуйста!

-- Ее у них нету, -- сказал председатель комиссии. -- Они

сплошь ждут конца света...

-- А ты им не говорил, что конец света сейчас был бы

контрреволюционным шагом? -- спросил Чепурный, привыкший всякое

мероприятие предварительно сличать с революцией.

Председатель испугался:

-- Нет, товарищ Чепурный! Я думал, что второе пришествие им

полезно, а нам тоже будет хорошо...

-- Это как же? -- строго испытывал Чепурный.

-- Определенно, полезно. Для нас оно недействительно, а

мелкая буржуазия после второго пришествия подлежит изъятию...

-- Верно, сукин сын! -- охваченный пониманием, воскликнул

Чепурный. --

Как я сам не догадался: я же умней тебя!

Один из сорока человек здесь скромно выдвинулся и попросил:

-- Товарищ Чепурный, разрешите?

-- А ты кто такой? -- Чепурный не видел в Чевенгуре этого

лица, помня внешность всех остальных людей наизусть.

-- Я, товарищ Чепурный, председатель ликвидационного

комитета по делам земства Чевенгурского уезда в старых

границах, моя фамилия Полюбезьев. В комиссию я выдвинут своим

комитетом -- со мной есть копия протокола распорядительного

заседания комитета.

Алексей Алексеевич Полюбезьев поклонился и протянул

Чепурному руку.

-- Есть такой комитет? -- удивленно вопросил Чепурный, не

чувствуя руки Алексея Алексеевича.

-- Есть! -- сказал кто-то из массы комиссии.

-- Упразднить сегодня же явочным порядком! Поглядеть, нет

ли еще чего из остатков империи, -- и тоже сегодня уничтожить!

-- распорядился Чепурный и обратился к Полюбезьеву: -- Говори,

гражданин, пожалуйста!

Алексей Алексеевич объяснил с больш/о'й точностью и

тщательностью городское производство вещества, чем еще больше

затемнил ясную голову Чепурного, обладавшего громадной, хотя и

неупорядоченной памятью; он вбирал в себя жизнь кусками, -- в

голове его, как в тихом озере, плавали обломки когда-то

виденного мира и встреченных событий, но никогда в одно целое

эти обломки не слеплялись, не имея для Чепурного ни связи, ни

живого смысла. Он помнил плетни в Тамбовской губернии, фамилии

и лица нищих, цвет артиллерийского огня на фронте, знал

буквально учение Ленина, но все эти ясные воспоминания плавали

в его уме стихийно и никакого полезного понятия не составляли.

Алексей Алексеевич говорил, что есть ровная степь и по той

степи идут люди, ищущие своего существования вдалеке; дорога им

дальняя, а из родного дома они ничего, кроме своего тела, не

берут. И поэтому они меняли рабочую плоть на пищу, отчего в

течение долголетия произошел Чевенгур: в нем собралось

население. С тех пор прохожие рабочие ушли, а город остался,

надеясь на бога.

-- А ты тоже рабочее тело на пустяк пищи менял? -- спросил

Чепурный.

-- Нет, -- сказал Алексей Алексеевич, -- я человек

служащий, мое дело

-- мысль на бумаге.

Во мне сейчас стронулось одно талантливое чувство, --

произнес далее Чепурный. -- Нет вот у меня секретаря, что мог

бы меня сразу записывать!.. В первую очередь необходимо

ликвидировать плоть нетрудовых элементов!..

С тех пор Алексей Алексеевич не видел Чепурного и, что

случилось в Чевенгуре, не знал. Земский комитет был, конечно,

срочно и навсегда упразднен, а члены его разошлись по своим

родственникам. Нынче же Полюбезьев хотел свидания с Чепурным на

другую тему -- теперь он в социализме благодаря объявленной

Лениным кооперации почувствовал живую святость и желал

Советской власти добра. Ни одного знакомого человека Алексею

Алексеевичу не встретилось -- ходили какие-то худые люди и

думали о чем-то будущем. На самой околице Чевенгура человек

двадцать тихо передвигали деревянный дом, а два всадника с

радостью наблюдали работу.

Одного всадника Полюбезьев узнал.

-- Товарищ Чепурный! Разрешите вызвать вас на краткое

собеседование.

-- Полюбезьев! -- узнал Алексея Алексеевича Чепурный,

помнивший все конкретное. -- Говори, пожалуйста, что тебе

причитается.

-- Мне о кооперации хочется вкратце сказать... Читали,

товарищ Чепурный, про нравственный путь к социализму в газете

обездоленных под тем же названием, а именно "Беднота"?

Чепурный ничего не читал.

-- Какая кооперация? Какой тебе путь, когда мы дошли? Что

ты, дорогой гражданин! Это вы тут жили ради бога на рабочей

дороге. Теперь, братец ты мой, путей нету -- люди доехали.

-- Куда? -- покорно спросил Алексей Алексеевич, утрачивая

кооперативную надежду в сердце.

-- Как куда? -- в коммунизм жизни. Читал Карла Маркса?

-- Нет, товарищ Чепурный.

-- А вот надо читать, дорогой товарищ: история уж

кончилась, а ты и не заметил.

Алексей Алексеевич смолк без вопроса и пошел вдаль, где

росли старые травы, жили прежние люди и ждала мужа

жена-старушка. Там, может быть, грустно и трудно живется, но

там Алексей Алексеевич родился, рос и плакал иногда в молодых

летах. Он вспомнил свою домашнюю мебель, свой ветхий двор,

супругу и был рад, что они тоже не знали Карла Маркса и поэтому

не расстанутся со своим мужем и хозяином.

Копенкин не успел прочитать Карла Маркса и смутился перед

образованностью Чепурного.

-- А что? -- спросил Копенкин. -- У вас здесь обязательно

читают Карла Маркса?

Чепурный прекратил беспокойство Копенкина:

-- Да это я человека попугал. Я и сам его сроду не читал.

Так, слышал кое-что на митингах -- вот и агитирую. Да и не

нужно читать: это, знаешь, раньше люди читали да писали, а жить

-- ни черта не жили, все для других людей путей искали.

-- Почему это нынче в городе дома передвигают и сады на

руках носят? -- разглядывал Копенкин.

-- А сегодня субботник, -- объяснил Чепурный. -- Люди в

Чевенгур прибыли пешим ходом и усердствуют, чтоб жить в

товарищеской тесноте.

У Чепурного не было определенного местожительства, как и у

всех чевенгурцев. Благодаря таким условиям Чепурный и Копенкин

остановились в одном кирпичном доме, который участники

субботника не могли стронуть с места. В кухне спали на сумках

два человека, похожие на странников, а третий искусственно

жарил картошку, употребляя вместо постного масла воду из

холодного чайника.

-- Товарищ Пиюся! -- обратился к этому человеку Чепурный.

-- Тебе чего?

-- Ты не знаешь, где теперь товарищ Прокофий находится?

Пиюся не спешил отвечать на такой мелкий вопрос и боролся с

горевшей картошкой.

-- С бабой твоей где-нибудь находится, -- сказал он.

-- Ты оставайся здесь, -- сказал Копенкину Чепурный, -- а я

пойду Клабздюшу поищу: дюже женщина милая!

Копенкин разнуздался от одежды, постелил ее на пол и лег

полуголым, а неотлучное оружие сложил горкой рядом с собой.

Хотя в Чевенгуре было тепло и пахло товарищеским духом,

Копенкин, быть может от утомления, чувствовал себя печальным и

сердце его тянуло ехать куда-то дальше. Пока что он не заметил

в Чевенгуре явного и очевидного социализма -- той трогательной,

но твердой и нравоучительной красоты среди природы, где бы

могла родиться вторая маленькая Роза Люксембург либо научно

воскреснуть первая, погибшая в германской буржуазной земле.

Копенкин уже спрашивал Чепурного -- что же делать в Чевенгуре?

И тот ответил: ничего, у нас нет нужды и занятий -- будешь себе

внутренне жить! У нас в Чевенгуре хорошо -- мы мобилизовали

солнце на вечную работу, а общество распустили навсегда!

Копенкин видел, что он глупей Чепурного, и безответно

молчал. Еще раньше того, в дороге, он робко поинтересовался:

чем бы занималась у них Роза Люксембург? Чепурный на это

особого ничего не сообщил, сказал только: вот приедем в

Чевенгур, спроси у нашего Прокофия -- он все может ясно

выражать, а я только даю ему руководящее революционное

предчувствие! Ты думаешь: я своими словами с тобой

разговаривал? Нет, меня Прокофий научил!

Пиюся изжарил наконец картошку на воде и стал будить двоих

спящих странников. Копенкин тоже поднялся поесть немного, чтобы

при полном желудке, после еды, скорей уснуть и перестать

печалиться.

-- Правда, что хорошо в Чевенгуре люди живут? -- спросил он

у Пиюси.

-- Не жалуются! -- не спеша ответил тот.

-- А где ж тут есть социализм?

-- Тебе на новый глаз видней, -- неохотно объяснял Пиюся.

-- Чепурный говорит, что мы от привычки ни свободы, ни блага не

видим -- мы-то ведь здешние, два года тут живем.

-- А раньше кто тут жил?

-- Раньше буржуи жили. Для них мы с Чепурным второе

пришествие организовали.

-- Да ведь теперь -- наука, разве это мыслимо?

-- А то нет?

-- Да как же так? Говори круглей?

-- А что я тебе -- сочинитель, что ль? Был просто внезапный

случай, по распоряженью обычайки.

-- Чрезвычайки?

-- Ну да.

-- Ага, -- смутно понял Копенкин. -- Это вполне правильно.

Пролетарская Сила, привязанная на дворе к плетневой огороже,

тихо ворчала на обступивших ее людей; многие хотели оседлать

незнакомую мощную лошадь и окружить на ней Чевенгур по межевой

дороге. Но Пролетарская Сила угрюмо отстраняла желающих --

зубами, мордой и ногами.

-- Ведь ты ж теперь народная скотина! -- с миром уговаривал

ее худой чевенгурец. -- Чего ж ты бушуешь?

Копенкин услышал грустный голос своего коня и вышел к нему.

-- Отстранитесь, -- сказал он всем свободным людям. -- Не

видите, лупачи, конь свое сердце имеет!

-- Видим, -- убежденно ответил один чевенгурец. -- Мы живем

по-товарищески, а твой конь -- буржуй.

Копенкин, забыв уважение к присутствующим угнетенным,

защитил пролетарскую честь коня.

-- Врешь, бродяга, на моей лошади революция пять лет

ездила, а ты сам на революции верхом сидишь!

Копенкин дальше уже не мог выговорить своей досады -- он

невнятно чувствовал, что эти люди гораздо умнее его, но как-то

одиноко становилось Копенкину от такого чужого ума. Он вспомнил

Дванова, исполняющего жизнь вперед разума и пользы, -- и

заскучал по нем.

Синий воздух над Чевенгуром стоял высокой тоскою, и дорога

до друга лежала свыше сил коня.

Охваченный грустью, подозрением и тревожным гневом, Копенкин

решил сейчас же, на сыром месте, проверить революцию в

Чевенгуре. "Не тут ли находится резерв бандитизма? -- ревниво

подумал Копенкин. -- Я им сейчас коммунизм втугачку покажу,

окопавшимся гадам!"

Копенкин попил воды в кухне и целиком снарядился. "Ишь

сволочи, даже конь против них волнуется! -- с негодованием

соображал Копенкин. -- Они думают, коммунизм -- это ум и

польза, а тела в нем нету, -- просто себе пустяк и завоевание!"

Лошадь Копенкина всегда была готова для боевой срочной

работы и с гулкой страстью скопленных сил приняла Копенкина на

свою просторную товарищескую спину.

-- Скачи впереди, показывай мне Совет! -- погрозился

Копенкин неизвестному уличному прохожему. Тот попробовал

объяснить свое положение, но Копенкин вынул саблю -- и человек

побежал вровень с Пролетарской Силой. Иногда проводник

оборачивался и кричал попреки, что в Чевенгуре человек не

трудится и не бегает, а все налоги и повинности несет солнце.

"Может, здесь живут одни отпускники из команды

выздоравливающих? -- молча сомневался Копенкин. -- Либо в

царскую войну здесь были лазареты!.."

-- Неужели солнце должно наперед коня бежать, а ты лежать

пойдешь? -- спросил Копенкин у бегущего.

Чевенгурец схватился за стремя, чтобы успокоить свое частое

дыхание и ответить.

-- У нас, товарищ, тут покой человеку: спешили одни буржуи,

им жрать и угнетать надо было. А мы кушаем да дружим... Вон

тебе Совет.

Копенкин медленно прочитал громадную малиновую вывеску над

воротами кладбища: "Совет социального человечества

Чевенгурского освобожденного района".

Сам же Совет помещался в церкви. Копенкин проехал по

кладбищенской дорожке к паперти храма. "Приидите ко мне все

труждающиеся и обремененные и аз упокою вы"

-- написано было дугой над входом в церковь. И слова те

тронули Копенкина, хотя он помнил, чей это лозунг.

"Где же мой покой? -- подумал он и увидел в своем сердце

усталость. -- Да нет, никогда ты людей не успокоишь: ты же не

класс, а личность. Нынче б ты эсером был, а я б тебя

расходовал".

Пролетарская Сила, не сгибаясь, прошла в помещение

прохладного храма, и всадник въехал в церковь с удивлением

возвращенного детства, словно он очутился на родине в

бабушкином чулане. Копенкин и раньше встречал детские забытые

места в тех уездах, где он жил, странствовал и воевал. Когда-то

он молился в такой же церкви в своем селе, но из церкви он

приходил домой -- в близость и тесноту матери; и не церкви, не

голоса птиц, теперь умерших ровесниц его детства, не страшные

старики, бредущие летом в тайный Киев, -- может быть, не это

было детством, а то волнение ребенка, когда у него есть живая

мать и летний воздух пахнет ее подолом; в то восходящее время

действительно все старики -- загадочные люди, потому что у них

умерли матери, а они живут и не плачут.

В тот день, когда Копенкин въехал в церковь, революция была

еще беднее веры и не могла покрыть икон красной мануфактурой:

бог Саваоф, нарисованный под куполом, открыто глядел на амвон,

где происходили заседания ревкома. Сейчас на амвоне, за столом

бодрого красного цвета, сидели трое: председатель Чевенгурского

уика -- Чепурный, молодой человек и одна женщина -- с веселым

внимательным лицом, словно она была коммунисткой будущего.

Молодой человек доказывал Чепурному, имея на столе для справок

задачник Евтушевского, что силы солнца определенно хватит на

всех и Солнце в двенадцать раз больше Земли.

-- Ты, Прокофий, не думай -- думать буду я, а ты

формулируй! -- указывал Чепурный.

-- Ты почувствуй сам, товарищ Чепурный: зачем шевелиться

человеку, когда это не по науке? -- без остановки объяснял

молодой человек. -- Если всех людей собрать для общего удара --

и то они против силы солнца как единоличник против

коммуны-артели! Бесполезное дело -- тебе говорю!

Чепурный для сосредоточенности прикрыл глаза.

-- Что-то ты верно говоришь, а что-то брешешь! Ты поласкай

в алтаре Клавдюшу, а я дай предчувствием займусь -- так ли оно

или иначе!

Копенкин осадил увесистый шаг своего коня и заявил о своем

намерении -- с нетерпением и немедленно прощупать весь Чевенгур

-- нет ли в нем скрытого контрреволюционного очага.

-- Очень вы тут мудры, -- закончил Копенкин. -- А в уме

постоянно находится хитрость для угнетения тихого человека.

Молодого человека Копенкин сразу признал за хищника: черные

непрозрачные глаза, на лице виден старый экономический ум, а

среди лица имелся отверстый, ощущающий и постыдный нос, -- у

честных коммунистов нос лаптем и глаза от доверчивости серые и

более родственные.

-- А ты, малый, жулик! -- открыл правду Копенкин. -- Покажь

документ!

-- Пожалуйста, товарищ! -- вполне доброжелательно

согласился молодой человек.

Копенкин взял книжечки и бумажки. В них значилось: Прокофий

Дванов, член партии с августа семнадцатого года.

-- Сашу знаешь? -- спросил Копенкин, временно прощая ему за

фамилию друга угнетающее лицо.

-- Знавал, когда мал был, -- ответил молодой человек,

улыбаясь от лишнего ума.

-- Пускай тогда Чепурный даст мне чистый бланок -- надобно

сюда Сашу позвать. Тут нужно ум умом засекать, чтоб искры

коммунизма посыпались...

-- А у нас почти отменена, товарищ, -- объяснил Чепурный.

-- Люди в куче живут и лично видятся -- зачем им почта, скажи

пожалуйста! Здесь, брат, пролетарии уже вплотную соединены!

Копенкин не очень жалел о почте, потому что получил в жизни

два письма, а писал только однажды, когда узнал на

империалистическом фронте, что жена его мертва и нужно было

издали поплакать о ней с родными.

-- А шагом никто в губернию не пойдет? -- спросил Копенкин

у Чепурного.

-- Есть таковой ходок, -- вспомнил Чепурный.

-- Кто это, Чепурный? -- оживела милая обоим чевенгурцам

женщина -- взаправду милая: Копенкин даже ощутил, что если б он

парнем был, он такую обнял и держал бы долгое время неподвижно.

Из этой женщины исходил меленный и прохладный душевный покой.

-- А Мишка Луй! -- напомнил Чепурный. -- Он едкий на

дорогу! Только пошлешь в губернию, а он в Москве очутится --

либо в Харькове, и приходит тоже, когда время года кончится --

либо цветы взойдут, либо снег ляжет...

-- У меня он пойдет короче -- я ему задание дам, -- сказал

Копенкин.

-- Пускай идет, -- разрешил Чепурный. -- Для него дорога не

труд -- одно развитие жизни!

-- Чепурный, -- обратилась женщина. -- Дай Л/у'ю муки на

мену, он мне полушалок принесет.

-- Дадим, Клавдия Парфеновна, непременно дадим, используем

момент, -- успокоил ее Прокофий.

Копенкин писал Дванову печатными буквами:

"Дорогой товарищ и друг Саша! Здесь коммунизм, и обратно, --

нужно, чтоб ты скорей