Калоши счастья

Итак, что скажет карт живых колода.

(Надевает очки.)

Что вижу я! Ну и потеха!

Вы, право, лопнули б от смеха,

Когда увидели бы всех тузов бубновых,

И нежных дам, и королей суровых!

Все пики, трефы здесь чернее снов дурных.

Посмотрим же как следует на них.

Та дама пик известна знаньем света -

И вот влюбилась вдруг в бубнового валета.

А эти карты что нам предвещают?

Для дома много денег обещают

И гостя из далекой стороны,

А впрочем, гости вряд ли нам нужны.

Беседу вы хотели бы начать

С сословий? Лучше помолчать!

А вам я дам один благой совет:

Вы хлеб не отбирайте у газет.

Иль о театрах? Закулисных треньях?

Ну нет! С дирекцией не порчу отношенья.

О будущем моем? Но ведь известно:

Плохое знать совсем неинтересно.

Я знаю все - какой в том прок:

Узнаете и вы, когда наступит срок!

Что, что? Кто всех счастливей среди вас?

Ага! Счастливца я найду сейчас...

Его свободно можно б отличить,

Да остальных пришлось бы огорчить!

Кто дольше проживет? Ах, он? Прекрасно!

Но говорить на сей сюжет опасно.

Сказать? Сказать? Сказать иль нет?

Нет, не скажу - вот мой ответ!

Боюсь, что оскорбить могу я вас,

Уж лучше мысли ваши я прочту сейчас,

Всю силу волшебства признав тотчас.

Угодно вам узнать? Скажу себе в укор:

Вам кажется, что я, с каких уж пор,

Болтаю перед вами вздор.

Тогда молчу, вы правы, без сомненья,

Теперь я сам хочу услышать ваше мненье.

Декламировал чтец превосходно, в зале загремели аплодисменты.

Среди публики находился и наш злосчастный медик. Он, казалось, ужезабыл свои злоключения, пережитые прошлой ночью. Отправляясь в театр, онопять надел калоши, - их пока никто не востребовал, а на улице была слякоть, так что они могли сослужить ему хорошую службу. И сослужили!

Стихи произвели большое впечатление на нашего медика. Ему очень понравилась их идея, и он подумал, что хорошо бы раздобыть такие очки. Немного навострившись, можно было бы научиться читать в сердцах людей, аэто гораздо интереснее, чем заглядывать в будущий год, - ведь он всеравно наступит рано или поздно, а вот в душу к человеку иначе не заглянешь.

"Взять бы, скажем, зрителей первого ряда, - думал медик, - и посмотреть, что делается у них в сердце, - должен же туда вести какой-то вход,вроде как в магазин. Чего бы я там ни насмотрелся, надо полагать! У этойвот дамы в сердце, наверное, помещается целый галантерейный магазин. А уэтой уже опустел, только надо бы его как следует помыть да почистить.Есть среди них и солидные магазины. Ах, - вздохнул медик, - знаю я одинтакой магазин, но, увы, приказчик для него уже нашелся, и это единственный его недостаток. А из многих других, наверное, зазывали бы: "Заходите, пожалуйста, к нам, милости просим!" Да, вот зайти бы туда в видекрошечной мысли, прогуляться бы по сердцам!"

Сказано - сделано! Только пожелай - вот все, что надо калошамсчастья. Медик вдруг весь как-то съежился, стал совсем крохотным и началсвое необыкновенное путешествие по сердцам зрителей первого ряда.

Первое сердце, в которое он попал, принадлежало одной даме, но бедняга медик сначала подумал, что очутился в ортопедическом институте, гдеврачи лечат больных, удаляя различные опухоли и выправляя уродства. Вкомнате, куда вошел наш медик, были развешаны многочисленные гипсовыеслепки с этих уродливых частей тела. Вся разница только в том, что внастоящем институте слепки снимаются, как только больной туда поступает,а в этом сердце они изготовлялись тогда, когда из него выписывался здоровый человек.

Среди прочих в сердце этой дамы хранились слепки, снятые с физическихи нравственных уродств всех ее подруг.

Так как слишком задерживаться не полагалось, то медик быстро перекочевал в другое женское сердце, - и на этот раз ему показалось, что онвступил в светлый обширный храм. Над алтарем парил белый голубь - олицетворение невинности. Медик хотел было преклонить колена, но ему нужнобыло спешить дальше, в следующее сердце, и только в ушах его еще долгозвучала музыка органа. Он даже почувствовал, что стал лучше и чище, чембыл раньше, и достоин теперь войти в следующее святилище, оказавшеесяжалкой каморкой, где лежала больная мать. Но в открытые настежь окна лились теплые солнечные лучи, чудесные розы, расцветшие в ящике под окном,качали головками, кивая больной, две небесно-голубые птички пели песенкуо детских радостях, а больная мать просила счастья для своей дочери.

Потом наш медик на четвереньках переполз в мясную лавку; она была завалена мясом, - и куда бы он ни сунулся, всюду натыкался на туши. Этобыло сердце одного богатого, всеми уважаемого человека, - его имя, наверно, можно найти в справочнике по городу.

Оттуда медик перекочевал в сердце его супруги. Оно представляло собойстарую, полуразвалившуюся голубятню. Портрет мужа был водружен над нейвместо флюгера; к ней же была прикреплена входная дверь, которая то открывалась, то закрывалась - в зависимости от того, куда поворачивалсясупруг.

Потом медик попал в комнату с зеркальными стенами, такую же, как водворце Розенборг, но зеркала здесь были увеличительные, они все увеличивали во много раз. Посреди комнаты восседало на троне маленькое "я" обладателя сердца и восхищалось своим собственным величием.

Оттуда медик перебрался в другое сердце, и ему показалось, что он попал в узкий игольник, набитый острыми иголками. Он быстро решил, что этосердце какой-нибудь старой девы, но ошибся: оно принадлежало награжденному множеством орденов молодому военному, о котором говорили, что он"человек с сердцем и умом".

Наконец бедный медик выбрался из последнего сердца и, совершенно ошалев, еще долго никак не мог собраться с мыслями. Во всем он винил своюразыгравшуюся фантазию.

"Бог знает что такое! - вздохнул он. - Нет, я определенно схожу сума. И какая дикая здесь жара! Кровь так и приливает к голове. - Тут онвспомнил о своих вчерашних злоключениях у больничной ограды. - Вот когдая заболел! - подумал он. - Нужно вовремя взяться за лечение. Говорят,что в таких случаях всего полезнее русская баня. Ах, если бы я уже лежална полке".

И он действительно очутился в бане на самом верхнем полке, но лежалтам совсем одетый, в сапогах и калошах, а с потолка на лицо ему капалагорячая вода.

- Ой! - закричал медик и побежал скорее принять душ.

Банщик тоже закричал: он испугался, увидев в бане одетого человека.

Наш медик, не растерявшись, шепнул ему:

- Не бойся, это я на пари, - но, вернувшись домой, первым делом поставил себе один большой пластырь из шпанских мушек на шею, а другой наспину, чтобы вытянуть дурь из головы.

Наутро вся спина у него набухла кровью - вот и все, чем его облагодетельствовали калоши счастья.

5. ПРЕВРАЩЕНИЯ ПОЛИЦЕЙСКОГО ПИСАРЯ

Наш знакомый сторож между тем вспомнил про калоши, которые нашел наулице, а потом оставил в больнице, и забрал их оттуда. Но ни лейтенант,ни соседи не признали этих калош своими, и сторож отнес их в полицию.

- Да они как две капли воды похожи на мои! - сказал один из полицейских писарей, поставив находку рядом со своими калошами и внимательно еерассматривая. - Тут и опытный взгляд сапожника не отличил бы одну паруот другой.

- Господин писарь, - обратился к нему полицейский, вошедший с какими-то бумагами.

Писарь поговорил с ним, а когда опять взглянул на обе пары калош, тоуж и сам перестал понимать, которая из них его пара - та ли, что стоитсправа, или та, что слева.

"Мои, должно быть, вот эти, мокрые", - подумал он и ошибся: это быликак раз калоши счастья. Что ж, полиция тоже иногда ошибается.

Писарь надел калоши и, сунув одни бумаги в карман, а другие - подмышку (ему нужно было кое-что перечитать и переписать дома), вышел наулицу. День был воскресный, стояла чудесная погода, и полицейский писарьподумал, что неплохо было бы прогуляться по Фредериксбергу.

Молодой человек отличался редким прилежанием и усидчивостью, так чтопожелаем ему приятной прогулки после многих часов работы в душной канцелярии.

Сначала он шел, ни о чем не думая, и калошам поэтому все не представлялось удобного случая проявить свою чудодейственную силу.

Но вот он повстречал в одной аллее своего знакомого молодого поэта, итот сказал, что завтра отправляется путешествовать на все лето.

- Эх, вот вы опять уезжаете, а мы остаемся, - сказал писарь. - Счастливые люди, летаете себе, где хотите и куда хотите, а у нас цепи на ногах.

- Да, но ими вы прикованы к хлебному дереву, - возразил поэт. - Вамнет нужды заботиться о завтрашнем дне, а когда вы состаритесь, получитепенсию.

- Так-то так, но вам все-таки живется гораздо привольнее, - сказалписарь. - Писать стихи - что может быть лучше! Публика носит вас на руках, и вы сами себе господа. А вот попробовали бы вы посидеть в суде,как мы сидим, да повозиться с этими скучнейшими делами!

Поэт покачал головой, писарь тоже покачал головой, и они разошлись вразные стороны, оставшись каждый при своем мнении.

"Удивительный народ эти поэты, - думал молодой чиновник. - Хотелосьбы поближе познакомиться с такими натурами, как он, и самому стать поэтом. Будь я на их месте, я бы в своих стихах не стал хныкать. Ах, какойсегодня чудесный весенний день, сколько в нем красоты, свежести, поэзии!Какой необыкновенно прозрачный воздух! Какие причудливые облака! А траваи листья так сладостно благоухают! Давно уже я так остро не ощущал этого, как сейчас".

Вы, конечно, заметили, что он уже стал поэтом. Но внешне совсем неизменился, - нелепо думать, что поэт не такой же человек, как все прочие. Среди простых людей часто встречаются натуры гораздо более поэтические, чем многие прославленные поэты. Только у поэтов гораздо лучшеразвита память, и все идеи, образы, впечатления хранятся в ней до техпор, пока не найдут своего поэтического выражения на бумаге. Когда простой человек становится поэтически одаренной натурой, происходит своегорода превращение, - и такое именно превращение произошло с писарем.

"Какое восхитительное благоухание! - думал он. - Оно напоминает мнефиалки у тетушки Лоны. Да, я был тогда еще совсем маленьким. Господи, икак это я ни разу не вспомнил о ней раньше! Добрая старая тетушка! Онажила как раз за Биржей. Всегда, даже в самую лютую стужу, на окнах у неезеленели в банках какие-нибудь веточки или росточки, фиалки наполняликомнату ароматом; а я прикладывал нагретые медяки к оледенелым стеклам,чтобы можно было смотреть на улицу. Какой вид открывался из этих окон!На канале стояли вмерзшие в лед корабли, огромные стаи ворон составляливесь их экипаж. Но с наступлением весны суда преображались. С песнями икриками "ура" матросы обкалывали лед; корабли смолили, оснащали всем необходимым, и они наконец уплывали в заморские страны. Они-то уплывают, ая вот остаюсь здесь; и так будет всегда; всегда я буду сидеть в полицейской канцелярии и смотреть, как другие получают заграничные паспорта.Да, таков мой удел!" - и он глубоко-глубоко вздохнул, но потом вдругопомнился: "Что это такое со мной делается сегодня? Раньше мне ничегоподобного и в голову не приходило. Верно, это весенний воздух так на меня действует. А сердце сжимается от какого-то сладостного волнения".

Он полез в карман за своими бумагами. "Возьмусь за них, буду думать очем-нибудь другом", - решил он и пробежал глазами первый попавшийся листбумаги. "Фру Зигбрит", оригинальная трагедия в пяти действиях", - прочитал он. "Что такое? Странно, почерк мой! Неужели это я написал трагедию?А это еще что? "Интрига на валу, или Большой праздник; водевиль". Но откуда все это у меня? Наверное, кто-нибудь подсунул. Да, тут ещеписьмо..."

Письмо прислала дирекция одного театра; она не очень вежливо извещалаавтора, что обе его пьесы никуда не годятся.

- Гм, - произнес писарь, усаживаясь на скамейку.

В голову его вдруг хлынуло множество мыслей, а сердце исполнилось неизъяснимой нежности... к чему - он и сам не знал. Машинально он сорвалцветок и залюбовался им. Это была простая маленькая маргаритка, но она втечение одной минуты сообщила ему о себе больше, чем можно узнать, выслушав несколько лекций по ботанике. Она рассказала ему предание о своемрождении, рассказала о том, как могуч солнечный свет, - ведь это благодаря ему распустились и стали благоухать ее нежные лепестки. А поэт вэто время думал о суровой жизненной борьбе, пробуждающей в человеке ещеневедомые ему силы и чувства. Воздух и свет - возлюбленные маргаритки,но свет - ее главный покровитель, перед ним она благоговеет; а когда онуходит вечером, она засыпает в объятьях воздуха.

- Свет одарил меня красотой! - сказала маргаритка. - А воздух дает тебе жизнь! - шепнул ей поэт.

Неподалеку стоял мальчуган и хлопал палкой по воде в грязной канавке- брызги разлетались в разные стороны, и писарь задумался вдруг о техмиллионах живых, невидимых простым глазом существ, которые взлетаютвместе с водяными каплями на огромную, по сравнению с их собственнымиразмерами, высоту, - вот как если бы мы, например, очутились над облаками. Размышляя об этом, а также о своем превращении, наш писарь улыбнулся: "Я просто сплю и вижу сон. Но какой это все-таки удивительный сон!Оказывается, можно грезить наяву, сознавая, что это тебе только снится.Хорошо бы вспомнить обо всем этом завтра утром, когда я проснусь. Какоестранное состояние! Сейчас я все вижу так четко, так ясно, чувствую себятаким бодрым и сильным - и в то же время хорошо знаю, что если утром попытаюсь что-нибудь припомнить, в голову мне полезет только чепуха.Сколько раз это бывало со мной! Все эти чудесные вещи похожи на золотогномов: ночью, когда их получаешь, они кажутся драгоценными камнями, аднем превращаются в кучу щебня и увядших листьев".

Вконец расстроенный писарь, грустно вздыхал, поглядывая на птичек,которые весело распевали свои песенки, перепархивая с ветки на ветку.

"И им живется лучше, чем мне. Уметь летать - какая чудесная способность! Счастлив тот, кто ею одарен. Если бы только я мог превратиться вптичку, я бы стал вот таким маленьким жаворонком!"

И в ту же минуту рукава и фалды его сюртука превратились в крылья иобросли перьями, а вместо калош появились коготки. Он сразу заметил всеэти превращения и улыбнулся. "Ну, теперь я вижу, что это сон. Но такихдурацких снов мне еще не приходилось видеть", - подумал он, взлетел назеленую ветку и запел.

Однако в его пении уже не было поэзии, так как он перестал быть поэтом: калоши, как и все, кто хочет чего-нибудь добиться, выполняли толькоодно дело зараз. Захотел писарь стать поэтом - стал, захотел превратиться в птичку - превратился, но зато утратил свои прежние свойства.

"Забавно, нечего сказать! - подумал он. - Днем я сижу в полицейскойканцелярии, занимаюсь важнейшими делами, а ночью мне снится, что я жаворонком летаю по Фредериксбергскому парку. Да об этом, черт возьми, можнонаписать целую народную комедию!"

И он слетел на траву, завертел головой и принялся весело клевать гибкие травинки, казавшиеся ему теперь огромными африканскими пальмами.

Внезапно вокруг него стало темно, как ночью; ему почудилось, будто нанего набросили какое-то гигантское одеяло! На самом же деле это мальчикиз слободки накрыл его своей шапкой. Мальчик запустил руку под шапку исхватил писаря за спинку и крылья; тот сначала запищал от страха, потомвдруг возмутился:

- Ах ты негодный щенок! Как ты смеешь! Я полицейский писарь!

Но мальчишка услышал только жалобное "пи-и, пи-и-и". Он щелкнул птичку по клюву и пошел с нею дальше, на горку.

По дороге он встретил двух школьников; оба они были в высшем классе по своему положению в обществе, и в низшем - по умственному развитию иуспехам в науках. Они купили жаворонка за восемь скиллингов. Таким образом полицейский писарь вернулся в город и оказался в одной квартире наГотской улице.

- Черт побери, хорошо, что это сон, - сказал писарь, - а не то я быздорово рассердился! Сначала я стал поэтом, потом - жаворонком. И ведьэто моя поэтическая натура внушила мне желание превратиться в такую малютку. Однако невеселая это жизнь, особенно когда попадешь в лапы к подобным сорванцам. Хотел бы я узнать, чем все это кончится?

Мальчики принесли его в красиво обставленную комнату, где их встретила толстая улыбающаяся женщина. Она ничуть не обрадовалась "простой полевой птичке", как она назвала жаворонка, тем не менее разрешила мальчикам оставить его и посадить в клетку на подоконнике.

- Быть может, он немного развлечет попочку! - добавила она и с улыбкой взглянула на большого зеленого попугая, который важно покачивался накольце в роскошной металлической клетке. - Сегодня у попочки день рождения, - сказала она, глупо улыбаясь, - и полевая птичка хочет его поздравить.

Попугай, ничего на это не ответив, все так же важно раскачивался взади вперед. В это время громко запела красивая канарейка, которую сюдапривезли прошлым летом из теплой и благоухающей родной страны.

- Ишь, крикунья! - сказала хозяйка и набросила на клетку белый носовой платок.

- Пи-пи! Какая ужасная метель! - вздохнула канарейка и умолкла.

Писаря, которого хозяйка называла "полевой птичкой", посадили в маленькую клетку, рядом с клеткой канарейки и по соседству с попугаем. Попугай мог внятно выговаривать только одну фразу, нередко звучавшую оченькомично: "Нет, будем людьми!", а все остальное получалось у него стольже невразумительным, как щебет канарейки. Впрочем, писарь, превратившисьв птичку, отлично понимал своих новых знакомых.

- Я порхала над зеленой пальмой и цветущим миндальным деревом, - пелаканарейка, - вместе с братьями и сестрами я летала над чудесными цветамии зеркальной гладью озер, и нам приветливо кивали отражения прибрежныхрастений. Я видела стаи красивых попугаев, которые рассказывали множество чудеснейших историй.

- Это дикие птицы, - отозвался попугай, - не получившие никакого образования. Нет, будем людьми! Что же ты не смеешься, глупая птица? Еслиэтой остроте смеется и сама хозяйка и ее гости, так почему бы не посмеяться и тебе? Не оценить хороших острот - это очень большой порок, должен вам сказать. Нет, будем людьми!

- А ты помнишь красивых девушек, что плясали под сенью цветущих деревьев? Помнишь сладкие плоды и прохладный сок диких растений?

- Конечно, помню, - отвечал попугай, - но здесь мне гораздо лучше!Меня прекрасно кормят и всячески ублажают. Я знаю, что я умен, и с менядовольно. Нет, будем людьми! У тебя, что называется, поэтическая натура,а я сведущ в науках и остроумен. В тебе есть эта самая гениальность, ноне хватает рассудительности. Ты метишь слишком высоко, поэтому люди тебяосаживают. Со мной они так поступать не станут, потому что я обошелся имдорого. Я внушаю уважение уже одним своим клювом, а болтовней своей могукого угодно поставить на место. Нет, будем людьми!

- О моя теплая, цветущая родина, - пела канарейка, - я буду петь отвоих темно-зеленых деревьях, чьи ветви целуют прозрачные воды тихих заливов, о светлой радости моих братьев и сестер, о вечнозеленых хранителях влаги в пустыне - кактусах.

- Перестань хныкать! - проговорил попугай. - Скажи лучше что-нибудьсмешное. Смех - это знак высшей степени духовного развития. Вот развемогут, к примеру, смеяться собака или лошадь? Нет, они могут только плакать, а способностью смеяться одарен лишь человек. Ха-ха-ха! - расхохотался попочка и окончательно сразил собеседников своим "нет, будемлюдьми!"

- И ты, маленькая серая датская птичка, - сказала канарейка жаворонку, - ты тоже стала пленницей. В твоих лесах, наверное, холодно, но затов них ты свободна. Лети же отсюда! Смотри, они забыли запереть твоюклетку! Форточка открыта, лети же - скорей, скорей!

Писарь так и сделал, вылетел из клетки и уселся возле нее. В этот мигдверь в соседнюю комнату открылась, и на пороге появилась кошка, гибкая,страшная, с зелеными горящими глазами. Кошка уже совсем было приготовилась к прыжку, но канарейка заметалась в клетке, а попугай захлопалкрыльями и закричал: "Нет, будем людьми!" Писарь похолодел от ужаса и,вылетев в окно, полетел над домами и улицами. Летел, летел, наконец устал, - и вот увидел дом, который показался ему знакомым. Одно окно в доме было открыто. Писарь влетел в комнату и уселся на стол. К своемуизумлению, он увидел, что это его собственная комната.

"Нет, будем людьми!" - машинально повторил он излюбленную фразу попугая и в ту же минуту вновь стал полицейским писарем, только зачем-тоусевшимся на стол.

- Господи помилуй, - сказал писарь, - как это я попал на стол, да ещезаснул? И какой дикий сон мне приснился. Какая чепуха!

6. ЛУЧШЕЕ, ЧТО СДЕЛАЛИ КАЛОШИ

На другой день рано утром, когда писарь еще лежал в постели, в дверьпостучали, и вошел его сосед, снимавший комнату на том же этаже, - молодой студент-богослов.

- Одолжи мне, пожалуйста, свои калоши, - сказал он. - Хоть в саду исыро, да больно уж ярко светит солнышко. Хочу туда сойти выкурить трубочку.

Он надел калоши и вышел в сад, в котором росло только два дерева - слива и груша; впрочем, даже столь скудная растительность в Копенгагенебольшая редкость.

Студент прохаживался взад и вперед по дорожке. Время было раннее,всего шесть часов утра. На улице заиграл рожок почтового дилижанса.

- О, путешествовать, путешествовать! - вырвалось у него. - Что можетбыть лучше! Это предел всех моих мечтаний. Если бы они осуществились, ябы тогда, наверное, угомонился и перестал метаться. Как хочется ехатьподальше отсюда, увидеть волшебную Швейцарию, поездить по Италии!

Хорошо еще, что калоши счастья выполняли желания немедленно, а то быстудент, пожалуй, забрался слишком далеко и для себя самого и для нас свами. В тот же миг он уже путешествовал по Швейцарии, упрятанный в почтовый дилижанс вместе с восемью другими пассажирами. Голова у него трещала, шею ломило, ноги затекли и болели, потому что сапоги жали немилосердно. Он не спал и не бодрствовал, но был в состоянии какого-то мучительного оцепенения. В правом кармане у него лежал аккредитив, в левомпаспорт, а в кожаном мешочке на груди было зашито несколько золотых.Стоило нашему путешественнику клюнуть носом, как ему тут же начинало мерещиться, что он уже потерял какое-нибудь из своих сокровищ, и тогда егобросало в дрожь, а рука его судорожно описывала треугольник - справа налево и на грудь, - чтобы проверить, все ли цело. В сетке над головамипассажиров болтались зонтики, палки, шляпы, и все это мешало студентунаслаждаться прекрасным горным пейзажем. Но он все смотрел, смотрел и немог насмотреться, а в сердце его звучали строки стихотворения, котороенаписал, хотя и не стал печатать, один известный нам швейцарский поэт:

Прекрасный край! Передо мной

Монблан белеет вдалеке.

Здесь был бы, право, рай земной,

Будь больше денег в кошельке.

Природа здесь была мрачная, суровая и величественная. Хвойные леса,покрывавшие заоблачные горные вершины, издали казались просто зарослямивереска. Пошел снег, подул резкий, холодный ветер.

- Ух! - вздохнул студент. - Если бы мы уже были по ту сторону Альп!Там теперь наступило лето, и я наконец получил бы по аккредитиву своиденьги. Я так за них боюсь, что все эти альпийские красоты перестали меня пленять. Ах, если б я уже был там!

И он немедленно очутился в самом сердце Италии, где-то на дороге между Флоренцией и Римом. Последние лучи солнца озаряли лежащие между двумятемно-синими холмами Тразименское озеро, превращая его воды в расплавленное золото. Там, где некогда Ганнибал разбил Фламиния, теперь виноградные лозы мирно обвивали друг друга своими зелеными плетями. У дороги,под сенью благоухающих лавров, прелестные полуголые ребятишки пасли стадо черных как смоль свиней. Да, если бы описать эту картину как следует,все бы только и твердили: "Ах, восхитительная Италия!" Но, как ни странно, ни богослов, ни его спутники этого не думали. Тысячи ядовитых мух икомаров тучами носились в воздухе; напрасно путешественники обмахивалисьмиртовыми ветками, насекомые все равно кусали и жалили их. В карете небыло человека, у которого не распухло бы все лицо, искусанное в кровь. Улошадей был еще более несчастный вид: бедных животных сплошь облепилиогромные рои насекомых, так что кучер время от времени слезал с козел иотгонял от лошадей их мучителей, но уже спустя мгновение налетали новыеполчища. Скоро зашло солнце, и путешественников охватил пронизывающийхолод - правда, ненадолго, но все равно это было не слишком приятно. Зато вершины гор и облака окрасились в непередаваемо красивые зеленые тона, отливающие блеском последних солнечных лучей. Эта игра красок неподдается описанию, ее нужно видеть. Зрелище изумительное, все с этимсогласились, но в желудке у каждого было пусто, тело устало, душа жаждала приюта на ночь, а где его найти? Теперь все эти вопросы занимали путешественников гораздо больше, чем красоты природы.

Дорога проходила через оливковую рощу, и казалось, что едешь где-нибудь на родине, между родными узловатыми ивами. Вскоре карета подъехалак одинокой гостинице. У ворот ее сидело множество нищих-калек, и самыйбодрый из них казался "достигшим зрелости старшим сыном голода". Одникалеки ослепли; у других высохли ноги - эти ползали на руках; у третьихна изуродованных руках не было пальцев. Казалось, сама нищета тянулась кпутникам из этой кучи тряпья и лохмотьев. "Eccelenza, miserabili!" <господин, помогите несчастным! (итал.)> - хрипели они, показывая свои уродливые конечности. Путешественников встретила хозяйка гостиницы, босая,нечесанная, в грязной кофте. Двери в комнатах держались на веревках, подпотолком порхали летучие мыши, кирпичный пол был весь в выбоинах, а воньстояла такая, что хоть топор вешай...

- Лучше уж пусть она накроет нам стол в конюшне, - сказал кто-то изпутешественников. - Там по крайней мере знаешь, чем дышишь.

Открыли окно, чтобы впустить свежего воздуха, но тут в комнату протянулись высохшие руки и послышалось извечное вытье: "Eccelenza,miserabili!"

Стены комнаты были сплошь исписаны, и половина надписей ругательскиругала "прекрасную Италию".

Принесли обед: водянистый суп с перцем и прогорклым оливковым маслом,потом приправленный таким же маслом салат и, наконец, несвежие яйца ижареные петушиные гребешки - в качестве украшения пиршества; даже виноказалось не вином, а какой-то микстурой.

На ночь дверь забаррикадировали чемоданами, и одному путешественникупоручили стоять на часах, а остальные уснули. Часовым был студент-богослов. Ну и духота стояла в комнате! Жара нестерпимая, комары, - а тут еще"miserabili", которые стонали во сне, мешая уснуть.

- Да, путешествовать, конечно, было бы не плохо, - вздохнул студент,- не будь у нас тела. Пусть бы оно лежало себе да отдыхало, а дух леталбы где ему угодно. А то, куда бы я ни приехал, всюду тоска гложет мнесердце. Хотелось бы чего-то большего, чем мгновенная радость бытия. Да,да, большего, наивысшего! Но где оно? В чем? Что это такое? Нет, я жезнаю, к чему стремлюсь, чего хочу. Я хочу прийти к конечной и счастливейшей цели земного бытия, самой счастливой из всех!

И только он произнес последние слова, как очутился у себя дома. Наокнах висели длинные белые занавески, посреди комнаты на полу стоял черный гроб, а в нем смертным сном спал богослов. Его желание исполнилось:тело его отдыхало, а душа странствовала. "Никого нельзя назвать счастливым раньше, чем он умрет", - сказал Солон; и теперь его слова сноваподтвердились.

Каждый умерший - это сфинкс, неразрешимая загадка. И этот "сфинкс" вчерном гробу уже не мог ответить нам на тот вопрос, какой он сам себезадавал за два дня до смерти.

О злая смерть! Ты всюду сеешь страх,

Твой след - одни могилы да моленья.

Так что ж, и мысль повергнута во прах?

А я ничтожная добыча тленья?

Что стонов хор для мира суеты!

Ты одиноким весь свой век прожил,

И жребий твой был тяжелей плиты,

Что на твою могилу кто-то положил.

В комнате появились две женщины. Мы их знаем: то была фея Печали ивестница Счастья, и они склонились над умершим.

- Ну, - спросила Печаль, - много счастья принесли человечеству твоикалоши?

- Что ж, тому, кто лежит здесь, они по крайней мере дали вечное блаженство! - ответила фея Счастья.

- О нет, - сказала Печаль. - Он сам ушел из мира раньше своего срока.Он еще не настолько окреп духовно, чтобы овладеть теми сокровищами, которыми должен был овладеть по самому своему предназначению. Ну, я окажуему благодеяние! - И она стащила калоши со студента.

Смертный сон прервался. Мертвец воскрес и встал. Фея Печали исчезла,а с ней и калоши. Должно быть, она решила, что теперь они должны принадлежать ей.