Автор: Шолохов М.А.
Я, Игнат Птицын - казачок Проваторовской станицы,- собою был гожий
парень: за поясом у меня маузер в деревянной упаковке, две гранаты, за плечиком винтовка, а патронов, окромя подсумка, полны карманы, так что шаровары на череслах не держатся, и мы их бечевочкой все подпоясывали. Глаза у меня были быстрые, веселые, ажно какие-то ужасные: бабы, бывалочка, пугались. Примолвишь какую-нибудь на походе, а она после, как освоится, и говорит: "Фу, Игнаша, до чего ваши глаза зверские, глядишь в них, никак не наглядишься".
Ну и все прочее было позволительное: голосок - как у черта волосок, с хрипотцой.
В эту пору был я в станице Тепикинской на продработе.
В девятнадцатом году это было, весной. А в Проваторовской на одних со мной чинах хлеб качал дружок мой, тесный товарищ Гольдин. Сам он из еврейскова классу. Парень был не парень, а огонь с порохом и хитер выше возможностев. Я - человек прямой, у меня без дуростев, я хлеб с нахрапом качал. Приду со своими ангелами к казаку, какой побогаче, и сначала его ультиматой: "Хлеб!" - "Нету".- "Как нету?" - "Никак, говорит, гадюка, нету". Ну я ему, конешно, без жалостен маузер в пупок воткну и говорю малокровным голосом: "Десять пулев в самостреле, десять раз убью, десять раз закопаю и обратно наружу вырою! Везешь?" - "Так точно, говорит, рад стараться, везу!"
А Гольдин - этот в одну ноздрину ему влезет, в другую вылезет, и сухой, проклятый сын, как гусь, и завсегда больше моего хлеба наурожайничает. Но уважали нас одинаково. Гольдина за девственность - потому он был, как девка, тихий, ну, а меня, Птицына, опробовали бы не уважать! Я - человек прямолинейный, как загну крепкое словцо, как зачну узоры рисовать, аж смеются все от моей искусственности, молодые казаки так нарошно не везут, желательно им, чтоб я трахнул. "Ну,- скажут, бывало,- залился наш Птицын жаворонком",- так и прозвали меня жаворонком. Ну, приятно. Таким родом мы снабжаем продухтами пропитания Девятую армию Южного фронта и вот слышим, что в Вешенской станице восстанцы с генералом Секретевым скрестились и жмут. Как пошли мы, как пошли - удержу нет. И обозначились в Курской губернии Фатежского уезда. Приятно там хлеб качаем. И месяц качаем, и два качаем. До нас по десяти тысяч проса выручали, а мы появились - по двести тысяч начали брать. Гольдин тем часом выше да выше лезет, и в один распрекрасный день просыпаемся, а он как куренок из яйца вылупился - уж уполномоченным особой продовольственной комиссии по снабжению армии Южного фронта. Приятно. Я по Фатежскому уезду с отрядом матросов просо и жито гребу. Гольдин призывает меня и тихо говорит: "Ты, Птицын, суровый человек и дуги здорово умеешь гнуть. Чудак ты, нету в тебе мякоти". Насчет дуг мне сделалось непонятно, а мякоти во мне действительно мало, одни мослы. На что мне мякоть? Что я, баба, что ли? И никто за мою мякоть не погребует держаться. "Ты, говорит, смотри-ка мне любезней". А ему в ответ: "Ты знаешь, что в Октябрьском перевороте я Кремль от юнкерей отбирал?" - "Знаю".- "Знаешь, говорю, что при штурме мне юнкерская пуля в мочевой пузырь попала и до сего дня катается там, как гусиное яйцо?" - "Знаю, говорит, и очень сильно уважаю твою пулю, какая в пузыре".- "Ну, то-то и оно, пулю мою ты не жалей, потому она жиром обрастает, и не в пятку, так в другое место кровя ее вытянут, а жалей ты тех наших бойцов, какие на фронтах сражаются, и чтоб они с голоду не сидели".- "Иди",- говорит, головой покачивает и тяжко вздыхает. Значит, вроде жалко ему стало бойцов, или как? Приятно. Иду я обратно и качаю хлеб. И до того докачался, что осталась на мужике одна шерсть. И тово добра бы лишился, на валенки обобрал бы, но тут перевели Гольдина в Саратов. Через неделю бац от него телеграмма: "Донпродкому выехать мое распоряжение Саратов". Подписано: "Саратовский губпродкомиссар Гольдин".
В вагоне едем туда. Приятно.
Через вшей я от эшелона отстал, пошел на станции парить их в бане. Убиваю их там, сижу, смеюсь про себя: "Вот, мол, с кем я нажил, с кем я прожил, с кем я по миру пошел". А эшелон сгребся и уехал. Приятно.
Я в Саратов. Нету ни Гольдина, ни нашего Донпродкома. Спрашиваю: куда делись? Гольдина, дескать, в Тамбов послали накомиссаровать, и предком за ним хвостом потянулся. Приятно. "А промежду прочего, подите,- указывают мне,- в Донисполком, там узнаете".- "Где Донисполком?" - "В гостинице "Россия". Приятно. Прихожу. "Здесь Донисполком?" - "Здеся, отвечают, второй этаж, третий нумер". Подхожу, скребу ногтем дверь: "Разрешите?" - "Пожалуйста, пожалуйста". Вхожу, глядь - комнатушка, и в ней два человека. Один чернявый с бородкой, цувильный такой снаружи, а другая - благородная барышня, сидит за машинкой. "Извиняюсь, говорю, попал в обратную комнату.- И ручкой этак вокруг.- Вы и есть Донисполком?" - "Мы,- говорит.- Я председатель Медведев, а это мой технический работник".- "А я,- говорю гордо,- Птицын Игнат из Донпродкома, не слыхали? Нет? Жалко! Очень вы, товарищ Медведев, низко живете". Он плечиком дергает: низко, мол, но ничего не попишешь, выше того-сего не прыгнешь. "Не знаете, спрашиваю, где наш Донпродком?" - "Не могу знать",- говорит он жалостным голоском и приглашает на чистый стул садиться. Я, конешно, сел.
Объясняю, что вроде Донпродком поехал в Тамбов. Медведев и возрадовался: "Вот что! Очень рад! Донпродком у меня, значит, в Тамбове, Донземотдел - в Пензе, административный - в Туле, а где же военный? - Пальчики загинает на счет и спрашивает у благородной барышни: - Скажите, где у нас военный отдел?" А она улыбается с нежностями и говорит: "Не могу самой себе вообразить".
До того они мне рады были, дюже уж без людей наскучали, чаем угощают. Чаю дали, а сахар забыли. Приятно. Кипятком налился и говорю: "Извиняюсь, больше двух стаканов не пью". Они испугались, зачали мне сахару в стакан класть, но я строго говорю: "Пишите мне литеру в Тамбов".
С тем и уехал. Нашел в Тамбове ребят, а вскорости начали белые уходить к морю, а нас, Донпродком, послали в Ростов.
Гольдин успел убечь, горизонты, мол, тонкие на этой работе, поеду в Сибирь. Заместитель его тоже убег. Пока ехали - девять штук этих замов сменилось. Дошла очередь до меня. Приятно. По старшинству. Жду не дождусь, когда последний зам сбежит. Убег с Филоновской обратно в Тамбов, я ему за это из своего пайка окорок отдал и фунт табаку. И стал я "заместителем" Донпродкомиссара. Очень приятно, думаю, приеду в Ростов, уж я там принажму. Два вагона у нас: под людей и под книги. Из Москвы нам перед отъезжанием прислали и печати и книги.
Едем на Царицын. После Кривой Музги мост белые порвали. Пешеходной кладкой прошли мы на эту сторону. Добрались до станции и взяли два вагона! А гнать их нечем - паровоза нету. Что делать? Придумали, запрягли по паре быков да по верблюду в пристяжку в каждый вагон, к буферам пристроили барки и едем.
Я, конешно, у верблюда промеж кочек сижу, тепло и не качает.
И таким разом у кажного моста на эту сторону перейдем, запрягаем в вагоны верблюдов либо апостолов, У каких два рога костяных, а два шерстяных, и продвигаемся.
Только на вторые сутки захворал я. Вступило колотье в спину. Смерть в глазах - и все! Ребята мие советуют - оставайся у жителей, а после приедешь, а то издохнешь в теплушке. Приятно. А колет - мочи нет!
Привели они меня на хутор возле какого-то полустанка и говорят хозяйке: "Ходи за ним, тетка, отблагодарим посля".
А тетка-вдова оказалась переселенка из Сибири. Баба здоровая, лет пятидесяти и на морду не баба, а конь пегий. Ноздри рваные, глаз косой, хучь соломой его затыкай.
Ушли ребята - она и запела.: "Одной скушно жить, вот выздоравливай, солдатик, обженимся, и будешь хозяйством править, муж мой в прошлом году помер, а я - баба в соку".
А и где же там в соку, не приведи и не уведи. Ну валяюсь на лежанке, хвораю. Ведьма моя все допытывается: "Женишься, будешь зятем?" - "Женюсь, говорю, корова ты рябая, режь овцу, корми, а то толку не будет".
Зарезала барана, кормит, я лежу без памяти и баранину ем неподобно. А хозяйка меня все по-своему, посибирски зятем кличет: "Зеть да зеть". Э-эх ты, думаю, сам для себя зеть, мать твою бог любит. Пропадешь, как вша, приспит тебя такая туша. В ней ведь без малого девять пудов. Приятно. Одного барана съел, она другого не хочет резать.
"Как, говорю, дьявол пухлый, не хочешь резать? С голоду, что ли, выздоравливать?" - "Ты, мол, нынче баранью лытку слопаешь да завтра, а их у меня в хозяйстве всего пять овечек..." - "Погибай, говорю, со своими баранами. Ухожу!"
И ушел! Через сутки сгребся и пошел. Догнал свой эшелон под Ростовом.
Приезжаю в Ростов. Бросил я эшелон, иду прямо к председателю.
"Здрасте,- говорю.- Мы, говорю, заместитель Донпродкома".
Председатель очки снял и трет их и трет. Под конец спрашивает;
"Вы, товарищ, не больной?" - "Нет, говорю, поправился".- "Откуда вы?" - "С вокзалу!"
"Какой же Донпродком? - спрашивает он а от сердитости начинает синеть, как слива.- Вы что, мол, смеетесь?" - "Какой смех, говорю, мы из Курска приехали - вот печати Донпродкома.- Вынаю из кармана и бряк их на стол.- А книги с ребятами на вокзале".
"Подите, говорит, на Московскую и поглядите на настоящий Донпродком. Он уже полтора месяца существует. А вас я в упор не вижу".
Пот с меня так и потек за рубаху. С вокзала идем с ребятами на Московскую.
"Это здание Донпродкома?" - "Это".
Родная наша матушка! Стоит обыкновенное зданио в пять этажов, а народу в нем, как семечек! Барышни благородные на машинках строчат. Щетами тарахтят. Волосья на нас сгали дыбом. Идем в дом к продкомиссару: так и так, мол, не по праву вы тут сидите.
А он тихим голосом отвечает и улыбается: "Вы бы полгода ехали, а вас бы тут ждали. Езжайте, говорит, в Сальскнй округ агентом".
Приятно. Я тут, конешно, обиделся, подперся в бока и говорю ему: "Бумажки чернилом подписывать, это необразованный сумеет. Ишь ты - бухгалтера у них, барышни благородные с ногтями. Нет, ты попробовал бы по закромам полазить, чтобы пыль тебе во все дырки понабилась".
И уехали. Чего с бестолковым человеком делать? Он не понимает, а я иду и серьезно думаю:
"Пропало в области дело! Какой из него Донпродкомиссар. Голос тихий и сам с виду ученый. Ну, а с тихим голосом и пуда не возьмешь. Я, бывало, как гаркну, эх, да что толковать! У нас ни счетчиков, ни барышнев, какие с ногтями, не было, а дело делали!"
1923-1925