Автор: Шукшин В.М.
Человеку во сне приснилась родная деревня. Идет будто он по берегу реки, бросает камешки в воду. В том месте ре -- затон. Тихо-тихо. Никого -- ни одной живой души во. Деревня рядом, и в деревне как повымерло все. "Что же это такое -- никого нет-то?" -- удивился человек. И еще броси камень в воду. Он беззвучно пошел ко дну. Человек еще бросил -- большой. Камень без звука утонул. Человека охва страх: "Что-то случилось", -- подумал он.
И проснулся. И стал вспоминать. Деревня... Лет десять не был он там, а то и больше... Вспомнились серые избы, пыль улица, крапива у плетней, куры на завалинке, покосив прясла... А за деревней -- степь да колки. Да полыхает заря в полнеба. Попадаются еще небольшие озерки; вечера вода в них гладкая-гладкая, и вся заря -- как в зеркале. Любилось сидеть на берегу этих маленьких озер, ни о чем не думалось... Только в душу с тишиной вместе вкрадывается беспокойно-нежное чувство ко всему на свете. Грустно не, но кто-то будто шепчет на ухо, чуть слышно: подо, подожди, дружок.
Далеко-далеко проскачет табун лошадей в ночное, по над дорогой в воздухе полоска пыли и долго держит. И опять тихо. Что за тишина такая на земле! Стихи складывались:
... Тихо в поле,
-- Устали кони.
Тихо в поле -- зови, не зови...
В сонном озере, как в иконе,
Красный оклад зари.
Заря медленно гаснет. Как будто остался ты на земле со-совсем один. Не страшно, не одиноко... Только упрямо и беспокойно лезет в голову:
... Не хочу понять:
зачем явился?
Не могу понять:
зачем я есть?
Человек попытался заснуть и не мог. Он потихоньку, чтоб не разбудить жену, встал, надел пижаму, пошел в другую комнату, включил свет и сел к столу. И глубоко задумался.
-- Эх ты, черт возьми, -- бормотал он. -- Что-то не того... Старею, что ли?
Было невыносимо грустно, чего-то жаль было чуть не до слез. Не сбылось как будто то, что мерещилось тогда, давно, на берегах крохотных тихих озер...
Человек -- его звали Николай Иваныч -- достал бумагу и сел писать давнишнему своему другу.
"Друже мой, Иван Семеныч! -- начал он. -- Здорово! Захотелось вот написать тебе. Увидел сейчас во сне деревню нашу и затосковал. Сижу вот и пишу ночью, как Бальзак. Вспомнил я, как мы с тобой институты окончили. Помнишь? Приехали с дипломами... Последний разок побывать на ро. Нарядились, как эти... черт-те знает кто! На мне белая какая-то заграничная рубашка, ты зачем-то матроску напя. Шли по улице -- два пижона. А пора была страдная. Я помню, встретился нам Минька Докучаев на вершнах, ос, поздоровались. Он грязный весь -- ни глаз, ни рожи, как говорят, ехал в кузницу пилу от жнейки заклепы. Закурили. А говорить не о чем. Чужие какие-то с ним стали. Помялись-помялись, он уехал, а мы пошли за дерев -- прощаться с местами, где когда-то копны возили, сено гребли, телят пасли, боронили... Прямо чуть не бегом бежа прощаться с тем, что нас вспоило и вскормило. Вспомнил вот Миньку, и сейчас стыдно. Для чего мы так вырядились-то тогда? У людей самая пора горячая, а мы как два оглоеда... А тогда -- ничего, как так и надо. Шли прощаться! Экие, по, запорожцы за Дунаем! У меня в кармане бутылка белого, у тебя -- портвейн. Один стакан на двоих. Сели у ме, под березками, выпили... И давай хвастаться -- какие мы умные: институты кончили, людьми стали! Я свои стихи ду читал, а ты, помню, стал даже на руки и прошелся. И потом долго колотил себя в грудь кулаком и доказывал: "Ты подумай: отцы-то наши кто были?! Кто? А мы -- инже!" Еще выпили. И опять хвастались. Господи, как хвас! Очень уж нас распирало тогда, что мы первые из деревни высшее образование получили. И плясали-то мы с тобой, и пели... А рядом рожь несжатая стояла. А нам -- хоть бы что. Я даже в нее бутылку порожнюю запустил и, помню, подумал: "Будут жать жаткой, она, голенькая, заблестит на стерне. И кто-нибудь, тот же Минька, подумает: "Пил кто-то". Потом спали мы с тобой. Проснулись, когда уже солнце садилось. Заграничная моя рубашка, как в ж... побывала. Го болела, и совестно было. Наорали чего-то, натрепались. Я помню, ты мне в глаза не смотрел, и мне тоже не хотелось. Все это я почему-то очень хорошо помню..."
-- Коля!
-- Ну?
-- Чего ты?
-- Так... Спи.
-- Я думала, ты ушел куда.
-- Нет, спи.
"...Жена проснулась. Сытая лежит, толстая, прости меня Господи, грешного, и несет, как от парфюмерной фабрики. Вот такие-то дела, Ваня. Грустно мне что-то сделалось. Мо, зря мы тогда радовались-то? Вот прошло уж... сколько теперь? Лет восемнадцать? А я их как-то и не заметил. Толсте год от года. Жену упрекаю, а сам -- хоть поставь, хоть положь, в дверь не пролезаю. Курорты, понимаешь, санато... А жизни как-то не успел порадоваться. Дети растут, но радости большой не доставляют, честно говоря. Сильно уж они сейчас много знают, бойко так рассуждают про все. По-моему, мы лучше были. Может, это старческое у меня, не знаю. Ты-то как? Написал бы когда. А то так вот хватит ин, и все. Съехаться бы как-нибудь, а? Хоть вспомнили бы детство, понимаешь. Ведь есть что вспомнить! А то -- ра, работа... Всю жизнь работаем, а оглянуться не на что. Напиши как-нибудь, выбери время. Одиноко мне стало вдруг, никто не поймет, как ты. Да и тебе, наверно, неслад? Ну -- главный инженер, ну... -- черт с рогами, а -- что дальше? Ты понимаешь? Ну ресторан, музыка -- как гвозди в башку заколачивают, -- а дальше-то что? Это называется: вышли в люди? Да... мать твою так-то! Я вспомню, как мы картошку в ночном пекли, на душе потеплеет. Вернуться бы опять туда, в степь: костерик, рассказы про чертей... Эх, Ва, Ваня... Не зря
Николай".
Николай Иваныч погасил свет, снял пижаму и подвалил к жаркой жене. И долго еще не мог заснуть. Думал: "Письмо сгоряча накатал бестолковое. Надо завтра на службе выбрать время, переписать. А то подумает, действительно... первая стадия началась".
На службу, как всегда, Николай Иваныч пришел тютель в тютельку: без пяти десять. Выбритый, свежий, хотя в го немного шумело: пришлось вчера хватить снотворного. Шел по коридору, привычно здоровался, улыбался... Ему то улыбались. Кого-то остановил, что-то спросил, кто-то его спросил, он ответил. Ответил коротко, толково. Его уважали на работе. Миленькая секретарша привстала, ослепительно улыбнулась. Мелькнуло в голове: "Красивая женщина, черт возьми". Впрочем, эта мысль у него мелькала, кажется, каждо утро.
-- Ну, что тут у нас?
-- Значит, первое: звонили...
Звонили, требовали, просили, умоляли, предупреждали... Понеслась душа в рай! Одно чувство сменялось другим. То: "Послушайте! Я ведь с вами не буду в казаки-разбойники играть! Я последний раз предупреждаю!" То: "Милый, родной... что же я могу сделать? Ну подумай: что? Если бы от меня за..." То: "Понимаю, все понимаю. Чтобы лишнего на себя не брать: к двадцать восьмому. А? Железно! Железно, как у меня главный говорит. Приложим все силы, не подве". Но больше нравилось: "Послушайте! Мы ведь с вами не в драмкружке -- не "Отелло" репетируем. Не клянитесь мне, я не верующий. Мне нужен ма-те-ри-ал! Все!" Еще нрави: "Ну?.. Так... А что делать? Я тоже не знаю! Не знаю! Да что докладные? У меня столы ломятся от докладных. Я что, вместо подшипников буду ваши докладные вставлять? По, может, у вас выйдет. Не знаю. Где хотите".
Деловой вихрь закрутил Николая Иваныча, он про ноч письмо забыл. А утром, уезжая на работу, захватил его.
Сейчас было не до письма. Пришли корреспонденты из областной газеты.
-- Да ведь что, товарищи?.. Хвалиться особо пока нечем. План выполняем... да, но... -- Четыре шага по мягкому ковру в одну сторону, четыре -- в другую, остановка перед корреспондентами, улыбка, которая помогала ему всю жизнь. Не говорили про его улыбку: "Улыбочка-выруча". Обаятельная, простецкая -- весь человек тут как он есть. -- План планом, а силенок хватит и на большее. Если не секретничать перед вами, то в ближайшем будущем дума слегка перевалить за сто десять -- сто пятнадцать. Думаем тут "схимичить" кое-что: продлить линию, не стопоря ее. Да. Расчеты есть, люди горячие, в бой рвутся -- одолеем.
Поснимался немного за столом, прошли в цех -- там поснимались. Только там Николай Иваныч больше с рабочими и с мастерами говорил. Потом и совсем "сбагрил" коррес главному инженеру, пришел опять в кабинет.
-- Звонил Дмитрий Васильевич. Я сказала: в цехах.
-- Соедините.
Разговор с Дмитрием Васильевичем получился хороший. На душе совсем повеселело.
Первый поток посетителей и звонков схлынул.
-- Верочка!
-- Да, Николай Иваныч?
-- Меня пока нет. В цехе.
-- Хорошо.
Николай Иваныч достал ночное письмо, повертел в ру, подумал... и сунул обратно в карман. Стал писать другое.
"Иван Семеныч! Здорово, старик! Вспомнил вот, решил написать! Как жив-здоров? Как работенка? Редко мы что-то пишем друг другу, ленимся, черти! У меня все нормально. Кручусь, верчусь... То я голову кому-то мою, то мне -- так и идет. Скучать некогда. В общем, не унываю. Куда думаешь двинуть летом? Напиши, может, скооперирумся! Была у ме мысль: поехать нам с тобой в деревню нашу, да ведь... как говорят: не привязанный, а визжишь. Жены-то бунт подни. А деревня частенько снится. Давай, слушай, махнем ку-нибудь вместе? Только не в Гагры, ну их к черту. На Волгу куда-нибудь? Ты прозондируй свою половину, я свою: соблазним их кострами, рыбалкой, еще чем-нибудь. Остано где-нибудь в деревушке на берегу, снимем хатку... А? Давай, старик? Ей-Богу, нескучно будет. Подумай. На у меня боевой, дела двигаются, дети растут. В общем, железно, как у меня главный говорит. Не хандри, дыши носом!
Пиши на завод -- лучше.
Обнимаю. Твой Николай".
-- Верочка!
-- Да, Николай Иваныч!
-- Я у себя.
-- Хорошо.
И опять пошло: "Я не разрешаю!.." "Пожалуйста! При, только
приветствую!" "А вот тут надо подумать. Тут с кондачка не решишь. Посоветуемся".
...Вечером Николай Иваныч, пока готовился ужин, пере в своей комнате оба письма. Перечитал и долго-долго сидел молча. Потом бросил оба письма в стол и громко сказал:
-- А черт его знает -- как?
-- Что ты? -- спросила жена.
-- Да так... я с собой. Как ужин?
-- Сейчас будет готов. Ты ничем не расстроен?
-- Нет, все в порядке. Подай газеты, пожалуйста.