Автор: Зощенко М.М.
Один мой знакомый парнишка,-- он, между прочим, поэт -- побывал в этом
году за границей.
Он объездил Италию и Германию для ознакомления с буржуазной культурой
и для пополнения недостающего гардероба.
Очень много чего любопытного видел.
-- Ну, конечно,-- говорит,-- громадный кризис, безработица, противоречия
на каждом шагу. Продуктов и промтоваров очень много, но купить не на что.
Между прочим, он ужинал с одной герцогиней. Он сидел со своим знакомым
в ресторане.
Знакомый ему говорит:
-- Хочешь, сейчас я для смеха позову одну герцогиню. Настоящую герцогиню, у
которой пять домов, небоскреб, виноградники и так далее.
Ну, конечно, наворачивает.
И, значит, звонит по телефону. И вскоре приходит такая красоточка, лет двадцати.
Чудно одетая. Манеры. Небрежное выражение. Три носовых платочка. Туфельки на
босу ногу.
Заказывает она себе шнельклопс и в разговоре говорит:
-- Да, знаете, я уже, пожалуй, неделю мясного но кушала.
Ну, поэт кое-как по-французки и по-русски ей отвечает: дескать, помилуйте,
у вас а ла мезон столько домов, врете, дескать, наворачиваете, прибедняетесь, тень наводите.
Она говорит:
-- Знаете, уже полгода, как жильцы с этих домов мне квартплату не вносят.
У населения денег нет.
Этот небольшой фактик я рассказал так, вообще. Для разгона. Для описания
буржуазного кризиса. У них там очень отчаянный кризис со всех сторон. Но, между
прочим, на улицах у них чисто.
Мой знакомый поэт очень, между прочим, хвалил ихнюю европейскую чистоту и культурность. Особенно, говорит, в Германии, несмотря на такой вот громадный кризис, наблюдается удивительная чистота и опрятность.
Улицы они, черт возьми, мыльной пеной моют. Лестницы скоблят каждое утро. Кошкам не разрешают находиться на лестницах и лежать на подоконниках, как у нас.
Кошек своих хозяйки на шнурочках выводят прогуливать. Черт знает что такое.
Все, конечно, ослепительно чисто. Плюнуть некуда.
Даже такие второстепенные места, как, я извиняюсь, уборные, и то сияют небесной чистотой. Приятно, неоскорбительно для человеческого достоинства туда заходить.
Он зашел, между прочим, в одно такое второстепенное учреждение. Просто так, для смеху. Заглянул -- верно ли есть отличие,-- как у них и у нас.
Оказывается, да. Это, говорит, ахнуть можно от восторга и удивления. Волшебная чистота, голубые стенки, на полочке фиалки стоят. Прямо уходить неохота. Лучше, чем в кафе.
"Что,-- думает,-- за черт. Наша страна, ведущая в смысле политических течений,
а в смысле чистоты мы еще сильно отстаем. Нет, думает, вернусь в Москву -- буду
писать об этом и Европу ставить в пример. Конечно, у нас многие ребята
действительно относятся ханжески к этим вопросам. Им, видите ли, неловко писать
и читать про такие низменные вещи. Но я, думает, пробью эту косность. Вот вернусь
и поэму напишу -- мол, грязи много, товарищи,-- не годится... Тем более у нас сейчас кампания за чистоту -- исполню социальный заказ".
Вот наш поэт находится за закрытой дверью. Думает, любуется фиалками,
мечтает, какую поэму он отгрохает. Даже приходят к нему рифмы и строчки.
Чего-то там такое:
Даже сю
Фиалки на полках цветут.
Да разве ж у нас прошел Аттила,
Что такая грязь там и тут.
А после, напевая последний немецкий фокстротик "Ауфвидерзейн, мадам",
хочет уйти на улицу.
Он хочет открыть дверь, но видит -- дверь не открывается. Он подергал ручку --
нет. Приналег плечом -- нет, не открывается.
В первую минуту он даже слегка растерялся. Вот, думает, попал в западню.
После хлопнул себя по лбу.
"Я, дурак,-- думает,-- позабыл, где нахожуся,-- в капиталистическом мире.
Тут у них за каждый шаг небось пфенниг плати. Небось, думает, надо им опустить
монетку -- тогда дверь сама откроется. Механика. Черти. Кровопийцы. Семь шкур
дерут. Спасибо, думает, у меня в кармане мелочь есть. Хорош был бы я гусь без
этой мелочи".
Вынимает он из кармана монеты. "Откуплюсь,-- думает,--от капиталистических
щук. Суну им в горло монету или две".
Но видит -- не тут-то было. Видит -- никаких ящиков и отверстий нету.
Надпись какая-то есть, но цифр на ней никаких не указано. И куда именно
пихать и сколько пихать -- неизвестно.
Тут наш знакомый прямо даже несколько струхнул. Начал легонько стучать.
Никто не подходит. Начал бить ногой в дверь.
Слышит -- собирается народ. Подходят немцы. Лопочут на своем диалекте.
Поэт говорит:
-- Отпустите на волю, сделайте милость.
Немцы чего-то шушукаются, но, видать, не понимают всей остроты ситуации.
Поэт говорит:
-- Геноссе, геноссе, дер тюр, сволочь, никак не открывается. Компренешен.
Будьте любезны, отпустите на волю. Два часа сижу.
Немцы говорят:
-- Шпрехен зи дейч?
Тут поэт прямо взмолился:
-- Дер тюр, говорит, дер тюр отворите. А ну вас к лешему!
Вдруг за дверью русский голос раздается:
-- Вы, говорит, чего там? Дверь, что ли, не можете открыть?
-- Ну да,-- говорит.-- Второй час бьюсь.
Русский голос говорит:
-- У них, у сволочей, эта дверь механическая. Вы, говорит, наверное, позабыли
машинку дернуть. Спустите воду, и тогда дверь сама откроется. Они это нарочно
устроили для забывчивых людей.
Вот знакомый сделал, что ему сказали, и вдруг, как в сказке, дверь открывается.
И наш знакомый, пошатываясь, выходит на улицу под легкие улыбки и немецкий
шепот.
Русский говорит:
-- Хотя я есть эмигрант, но мне эти немецкие затеи и колбасня тоже поперек
горла стоят. По-моему, это издевательство над человечеством...
Мой знакомый не стал, конечно, поддерживать разговор с эмигрантом, а,
подняв воротник пиджака, быстро поднажал к выходу.
У входа сторож его почистил метелочкой, содрал малую толику денег
и отпустил восвояси.
Только на улице мой знакомый отдышался и успокоился.
"Ага, - думает, - стало быть, хваленая немецкая чистота не идет сама по себе.
Стало быть, немцы тоже ее силой насаждают и придумывают разные хитрости,
чтобы поддержать культуру. Хотя бы у нас тоже чего-нибудь подобное сочинили".
На этом мой знакомый успокоился и напевая "Ауфвидерзейн, мадам", пошел
в гости как ни в чем не бывало.