Библейские мотивы в романе Булгакова Мастер и Маргарита

Роман Булгакова «Мастер и Маргарита» — особое произведение, в котором писателю удалось сплавить воедино миф и реальность, сатирическое бытописание и романтический сюжет, бесстрастие объективного изображения и иронию, сарказм. Как в романе прослеживается мотив вечных человеческих ценностей? Какие силы формируют судьбы людей и сам исторический процесс? Что лежит в основе человеческого поведения: стечение обстоятельств, ряд случайностей, предопределение или следование избранным идеалам, идеям? Уже в самом начале произведения поставлены перед нами эти вопросы. Завязка романа — спор двух литераторов, Михаила Берлиоза и Ивана Бездомного, с встретившимся им незнакомцем на Патриарших прудах. На сентенцию героев о невозможности существования Бога Воланд возражает: если Бога нет, кто же управляет жизнью человеческой и «всем вообще распорядком на земле»? Кажется, Иван Бездомный сумел ответить на этот вопрос: «Сам человек и управляет ». Но дальнейшее развитие сюжета опровергает этот тезис, подчеркивает относительность человеческого знания, зависимость человека от тысячи случайностей (вспомним, например, о нелепой смерти Берлиоза под колесами трамвая). А если жизнь человека действительно вся соткана из случайностей, то может ли он ручаться за завтрашний день, за свое будущее, отвечать за других? Что же является истиной в этом хаотическом мире? Существуют ли какие-нибудь неизменные нравственные категории, или они текучи, изменчивы, и человеком движет страх перед силой и смертью, жажда власти и богатства? Эти вопросы ставятся автором романа в «евангельских» главах; своеобразном идейном центре произведения, которые представляют собой главы из романа Мастера. Роман Мастера — произведение о нравственной ответственности человека за свои поступки. Богатый жизненный опыт Понтия Пилата помогает ему понять Иешуа как человека. У римского прокуратора нет желания губить жизнь бродячего философа, он пытается склонить Иешуа к компромиссу, а когда это не удается, уговорить первосвященника Кайфу помиловать Га-Ноцри по случаю наступления праздника Пасхи. Наблюдая за авторскими ремарками к репликам Понтия Пилата, мы обнаруживаем в нем и человеческое соучастие к Иешуа, и жалость, и сострадание. И вместе с тем страх. Именно он, рожденный зависимостью от государства, необходимостью следовать его интересам, а не истине, и определяет в конечном счете выбор Понтия Пилата. Понтий Пилат для Булгакова, в отличие от установившейся в истории христианства традиции, — не просто трус, фарисей, отступник. Его образ драматичен: он и обвинитель, и жертва. Отступившись от Иешуа, он губит себя, свою душу. Вот почему загнанный в угол необходимостью предать смерти бродячего философа, он про себя произносит: «Погиб!», а затем: «Погибли!». Он гибнет вместе с Иешуа, гибнет как свободная личность. Тема нравственного отступничества в романе сопряжена с темой искупления. Понтий Пилат, наказанный памятью человечества за свое отступничество, томится в одиночестве двенадцать тысяч лун. Писатель проецирует выбор римского прокуратора на вечность, на весь мировой ход истории. Конкретно-временной спор Понтия Пилата с Иешуа об истине, добре превращается во вневременной конфликт. В нем отражено вечное противостояние идеального и реального, общечеловеческого и социально-политического. Кто же такой булгаковский Иешуа? Чем он отличается от евангельского Иисуса? Булгаков по-своему рассказывает легенду о Христе. Образ героя удивительно осязаем, он вырастает из реалистических подробностей, характер его жизненно убедителен — это обычный смертный человек, проницательный и наивный, мудрый и простодушный. Вместе с тем — это и воплощение чистой идеи, высший прообраз человека и человечества. Иешуа беззащитен, слаб физически, но силен духовно — он провозвестник новых человеческих идеалов. Ни страх, ни наказан

ия не могут заставить его изменить идее добра, милосердия. Даже перед угрозой смерти он не отступается от своих идей и идеалов. Прямых литературных прообразов, «старших братьев » у Иешуа Булгакова, по существу, не было, поскольку вплоть до ХХ века существовал некий негласный запрет: попытки изобразить Иисуса могли расцениваться как кощунство. Только Достоевский в романе «Братья Карамазовы» впервые в русской литературе создает его образ. Но его Христос — безмолвный, почти бесплотный, совсем не из земного мира. Образы же людей христианского духа и святости встречались в литературе в ХIХ века: Пророк Лермонтова, герои Достоевского (князь Мышкин, старец Зосима, Алеша Карамазов). В густонаселенном мире булгаковского романа существует не только Иешуа — прообраз Христа, но и сатана — Воланд со своей свитой, чей образ характерен своей многомерностью: он и характер, и идея, он и реален (автор наделяет образ многими жизненными подробностями), и представляет собой, в то же время, существо иного — фантастического, потустороннего — мира. Он вездесущ: ему подвластно пространство и время, он мог присутствовать во время допроса Иешуа Понтием Пилатом, завтракать вместе с философом Кантом, знать многих выдающихся людей прошлого. При этом выясняется интересный факт: никто из действующих лиц романа, кроме Мастера и Маргариты, не распознает в Воланде сатану, так как простой обыватель не допускает существования чего-то необъяснимого с точки зрения здравого смысла. Хотя имя Faland в немецком языке служило для обозначения черта, образ Булгакова нельзя свести только к этому средневековому понятию. Воланд вобрал в себя многие черты других духов зла: Сатаны, Вельзевула, Люцифера, Асмодея. Более всего Воланд связан с Мефистофелем Гете. Их «духовное родство» закреплено уже самим эпиграфом к роману. Но, в отличие от Мефистофеля, булгаковский персонаж не сеет беспричинно зла, не является духом искушения. Некоторые черты Воланда (бесстрашное всевидение, гордое одиночество) сближают его с Демоном Лермонтова. Вместе с тем, такого дьявола, каким его изобразил Булгаков, в мировой литературе до сих пор не существовало. Однозначно его оценить невозможно. Мне, например, видится в Воланде прежде всего дух иронии, самомнения и отрицания. Всевидящему булгаковскому герою мир открыт без румян и грима. Иронический взгляд Воланда на жизнь близок автору. Он рассматривает человека и человечество с определенной дистанции — культурной, временной, — стремясь выявить несовершенное в них. Жизнь при таком взгляде предстает в борьбе противоположных и взаимоисключающих начал. В связи с этим любое суждение о мире оказывается односторонним, ибо односторонне добро, но, если преступлена грань, оно уже не является добром, а истина, возведенная в абсолют, превращается в свою противоположность. Воланд причастен к самому движению жизни, в которой условием ее продолжения является отрицание. Он высмеивает, уничтожает при помощи своей свиты все то, что отступилось от добра, изолгалось, развратилось, нравственно оскудело, утратило свой высокий идеал. Князь тьмы проводит свой вечный эксперимент, вновь и вновь испытывая деяния людей, их мировую историю, выверяя то, что истинно, должно существовать вечно, а что обязано погибнуть, сгореть в очистительном пламени. Меру зла, порока, корысти Воланд определяет мерой истины, красоты, бескорыстного добра. Он восстанавливает равновесие между добром и злом и этим служит добру. Именно поэтому в Москве горят дома разврата, а рукопись Мастера никакому пламени не подвластна. Булгаков говорит нам: люди забыли о том, зачем пришли на эту землю. Люди забыли о долге, в повседневной суете растратили душевное тепло, перестали различать добро и зло, и Воланд настойчиво предлагает некоторым из них посмотреть в свою душу — остались ли там хоть капли доброты и милосердия.