Размышления над страницами романа Пастернака Доктор Живаго

Размышления над страницами романа Пастернака Доктор Живаго

Гениальные строки этого стихотворения стали символом всего творчества Б. Л. Пастернака не случайно. В них сконцентрировано то главное, что составляло основу мировосприятия замечательного художника слова: бесценность и красота человеческой личности, брошенной с момента своего рождения («воскресения»?) в этот жестокий и прекрасный мир, где на равных уживаются добро и зло, любовь и ненависть, метель и свеча. Судьба Пастернака и его романа в некотором смысле особая. Запрет, наложенный на публикацию «Доктора Живаго», и обстоятельства, сопутствовавшие этому, стимулировали интерес к книге. Читатели, надолго лишенные возможности вкусить «запретный плод», ожидали от романа чего-то сверхъестественного. Однако впоследствии редко доводилось встречать человека, которому роман искренне понравился бы. Так о чем же эта книга? О первых десяти годах ХХ века — «самом позорном десятилетии в истории России»? Вряд ли: ведь подтверждением данного тезиса можно считать только самоубийство отца Юрия Андреевича и неудачную попытку Лары свести счеты со своим обольстителем. Маловато… В таком случае, может быть, роман о Первой мировой войне? Да только где ж батальные сцены? Значит, коль скоро роман ни о том и ни о другом, возможно, он — о революции и гражданской войне? Однако странные какие-то предстают перед нами революции. По поводу первой, Февральской, повествуется о борьбе с дезертирами и сектанте Блажейко, который провозгласил независимую Зыбулинскую республику, павшую после недель своего существования. Уж больно скупо и фрагментарно. Вторая же революция, Октябрьская, — это, в основном, истории о добывании хлеба насущного, тифе и, в итоге, бегстве от нее за тридевять земель. Опять мелко — никакой привычной нам глобальности. А об изображении гражданской войны и говорить, право, смешно: один бой, в котором принимал участие доктор Живаго, просто не вяжется с представлениями о кровопролитной братоубийственной трагедии, унесшей миллионы жизней. О чем же этот роман и почему вокруг него столько шума вот уже три с лишним десятилетия? Нам довелось жить уже в конце «века-волкодава», и мы, вероятно, можем подвести некоторые его итоги. А для этого обойтись без такого произведения, как «Доктор Живаго», просто невозможно, потому что роман принадлежит к тем произведениям, которые помогают нам взглянуть иначе на исторический процесс, еще до недавнего времени воспринимавшийся как путь «от победы к победе », стряхнуть с себя устоявшиеся представления о роли и месте человека в этом процессе. Роман будто бы о двух войнах, о двух революциях, но ни войн, ни революций, ни вообще ничего замечательного в нем нет. Однако — есть! Все это есть. Есть даже большее, потому что «Доктор Живаго» — не только о переломных моментах истории. Он также — и прежде всего! — о жизни, жизни общества и людей, это общество составляющих. Рушится мировой порядок, «с прахом равняя алтарь и трон», политика и политики становятся центром вселенной, на арену общественной борьбы вступают массы, историки едва

справляются с лавиной материала, достойного скрижалей… И уже никому нет никакого дела до человека, отдельно взятого индивидуума, с его проблемами, горестями и радостями. А этот человек — вот ведь парадокс! — несмотря на общественные катаклизмы, не исчезает, не растворяется в классах и прослойках, но, напротив, презрев возложенные на него различные исторические миссии, продолжает заботиться о своей душе, не подавляет в себе стремлений оказаться в кругу домашних, оказывается способным «истекать кровью», и даже трагически смертен, в отличие от оптимистически-бессмертных эпох, в которых приходится жить. Более того, оказывается, что все события мирового значения меркнут в сравнении с тем, как и чем живет человек. Это для абстрактных идей и тех, кто им служит (при всем том, что и они остаются людьми — такова сила пастернаковского гуманизма!), война — «мировая», но для доктора Живаго она уместилась в лазарете и операционной, залитая гноем и кровью и с грехом пополам перевязанная бинтами, а еще в той «шрапнельной пульке», ранившей Юрия Андреевича и бросившей его на дорогу «обливаться кровью». Что же до «позорного десятилетия », то что волнует нас больше: отвлеченный и весьма сомнительный позор эпохи или конкретный позор, постигший Лару? А революция? Ну, хорошо, уничтожили монархию, немного погодя еще основательнее «потеснили состоятельных», но ведь не может человек жить одними политическими событиями: комиссар Гинц попытался и… провалился в пожарную бочку с водой, доставив тем самым несколько минут веселья пристреливавшим его дезертирам. Юрий Андреевич Живаго, восхитившись поначалу революцией: «Вы подумайте, какое сейчас время!.. Со всей России сорвало крышу, и мы со всем народом очутились под открытым небом», — спустя некоторое время вынужден искать «крышу» для себя и своих близких, чтобы не умереть от голода и холода. Гражданская война… Это, пожалуй, самое трагическое время в истории нашей страны. Но для того, чтобы понять силу и глубину трагедии, так ли уж необходимо было Пастернаку описывать сражения? Разве недостаточно описания изуродованного белыми и отпущенного ими для устрашения партизан человека? Да одна лишь ужасающая история Памфила Палых, зарубившего топором всю свою горячо любимую семью из-за боязни мести колчаковцев, говорит о чудовищной жестокости этой войны больше, чем тома исторической литературы! А вся нелепость этой бойни отражена в рассказе о том самом единственном сражении, в котором принимает участие плененный партизанами доктор. Ему приходится убивать тех, кого он считает своими (впрочем, вряд ли что-либо изменилось бы в отношении главного героя к происходящему, если бы он очутился в белогвардейском стане). Таким образом, Пастернак видит высшую ценность в человеке, его личности, его частно-интимной жизни. Революции, битвы, войны и прочие атрибуты абстрактно-исторического мышления, оперирующего категориями эпох, стран и народов, растворяются в лаборатории писательского гуманизма, оставляя в итоге исторических «реакций» единственно важную «соль земли» — бессмертную душу человека.