Сон Татьяны по роману Пушкина Евгений Онегин

Живая нить, связывающая Татьяну с народом, проходит через весь роман. Не случайно автором отдельно выделен в композиции сон Татьяны, который становится знаком близости к народному сознанию, к народным верованиям и, если угодно, даже к народным суевериям, сформировавшимся задолго до эпохи христианства. Сну Татьяны предшествуют описания святок: Татьяна верила преданьям Простонародной старины, И снам, и карточным гаданьям, И предсказаниям луны. Ее тревожили приметы… Интерес к приметам, обрядам, гаданиям для Пушкина, наряду с народной поэзией, характеризует склад народной души. Вера Пушкина в приметы соприкасалась, с одной стороны, с убеждением в том, что случайные события повторяются, а с другой — с сознательным стремлением усвоить черты народной психологии. Выразителем этой черты характера поэта явилась Татьяна, чья поэтическая вера в приметы отличается от суеверия Германна из «Пиковой дамы», который, «имея мало истинной веры… имел множество предрассудков». Приметы, в которые верила Татьяна, — это своего рода результат вековых наблюдений над протеканием случайных процессов. Более того, эпоха романтизма, поставив вопрос о специфике народного сознания, усматривая в традиции вековой опыт и отражение национального склада мысли, увидела в народных «суевериях» поэзию и выражение народной души. Из этого следует, что Татьяна — героиня исключительно романтическая, что и доказывает ее сон. Пушкин целенаправленно отобрал те обряды, которые были наиболее тесно связаны с душевными переживаниями влюбленной героини. Во время святок различали «святые вечера» и «страшные вечера». Не случайно гадания Татьяны проходили именно в «страшные вечера», в то же время, когда Ленский сообщил Онегину, что тот «на той неделе» зван на именины. Итак, Сон Татьяны заключает в себе одну из главных идей романа: героиня не могла бы так тонко чувствовать, если бы не ее близость к народу. Сон прочитывается и по языческому, и по христианскому символическому словарю, но неодинаково. С позиции язычества сон, сновидение — это всегда перемещение в иной мир. В таком смысле для язычника сны не менее реальны, чем повседневная явь, — скорее, даже более, ибо они обязательно вещие, пророческие — как раз потому, что они переносят героев в повышенно значимое пространство. По всем законам языческой пространственной символики иной мир во сне Татьяны представлен дремучим лесом, его центр, (средоточие его сил) — лесной избушкой, его граница — ручьем (река как граница двух миров). «Проводник» Татьяны в это иномирие, медведь, — тоже традиционный хозяин лесного царства не только в славянской, но и во всей индоевропейской мифологии. Для христианства в высшем, абсолютном понимании нет иномирия зла, нет и людей из этого иномирия зла. По-христиански это лишь духовная пустота, зона отсутствия света и добра, его вселенская «тень». У зла нет и быть не может своего, законного, постоянного места в мироздании: оно коренится в мире духовном, в душе человека. При этом ни один человек не имеет «злой души» (как скажет Пушкин даже о старухе графине из «Пиковой дамы»). Но человек может исказить, извратить природу своей души, если сделает из нее «игралище» страстей. Темный лес Татьяниного сна и делается символическим «пейзажем души» Онегина: ее потаенных «мрачных бездн», ее нравственного хаоса с демоническими чудовищами-страстями, ее эгоистического холода. Внешне в быту, в жизни Онегин, светский щеголь, скучающий в деревне столичный житель, может казаться «очень мил». Духовные

опасности, подстерегающие героя, на бытовом языке невыразимы, обычным зрением невидимы. И эротическое наваждение, «тоска ночная», которая вторгается через Онегина в жизнь Татьяны, тоже есть не простая девическая влюбленность, но смертельно опасное искушение духа. И этого тоже нельзя покамест ни увидеть, ни прямо «реалистически», житейски выразить. Лишь сон Татьяны делает возможным «сошествие во ад» онегинского духа; лишь сон выводит вовне внутреннюю чудовищность этого состояния, предвещает угрозу не только для героя, не только для его друга, но и для героини. В старорусской литературе был такой популярный жанр: прижизненные «хождения по мукам», путешествия в загробный мир. Сон Татьяны именно и вводит в новоевропейский, вполне «цивилизованный» роман в стихах старинный полуфольклорный жанр, а тем самым и христианскую духовную традицию, этот жанр породившую. Композиционно иномирие попадает в литературные тексты чаще всего на сильных, особо отмеченных позициях — в завязке действия или его кульминации. Как бы затейливо ни складывалась фабула произведения, ее настоящая цель и смысл, предназначение всех событий, суть и расстановка всех основных ее участников проявляются именно там, в иномирии, — месте встречи с судьбой, которое определено вековыми символическими традициями и «изменить» которое воистину «нельзя». Сон Татьяны, являясь центральным для психологической характеристики «русской душою» героини романа, также выполняет композиционную роль, связывая содержание предшествующих глав с драматическими событиями шестой главы. Сон прежде всего мотивируется психологически: он объяснен напряженными переживаниями Татьяны после «странного», не укладывающегося ни в какие романные стереотипы поведения Онегина во время объяснения в саду и специфической атмосферы святок — времени, когда девушки в попытках узнать свою судьбу вступают в рискованную и опасную игру с нечистой силой. Однако сон характеризует и другую сторону сознания Татьяны — ее связь с народной жизнью, фольклором. Подобно тому как в третьей главе внутренний мир героини романа определен был тем, что она «воображалась» «героиней своих возлюбленных творцов», теперь ключом к ее сознанию делается народная поэзия. Сон Татьяны — органический сплав сказочных и песенных образов с представлениями, проникшими из святочного и свадебного обрядов. Такое переплетение фольклорных образов в фигуре святочного «суженого» оказывалось в сознании Татьяны созвучным «демоническому» образу Онегина-вампира и Мельмота, который возник под воздействием романтических «небылиц» «британской музы». Однако в сказках и народной мифологии переход через реку является еще и символом смерти. Это объясняет двойную природу сна Татьяны: как представления, почерпнутые из романтической литературы, так и фольклорная основа сознания героини заставляют ее сближать влекущее и ужасное, любовь и гибель. В «Евгении Онегине» Пушкин впервые в русской литературе «провел перед нами образ женщины, твердость души которая черпает из народа». Главная красота этой женщины в ее правде, бесспорной и осязаемой, и отрицать эту правду уже нельзя. Татьяна — это свидетельство того мощного духа народной жизни, который может выделить образ такой неоспоримой правды. Образ этот дан, есть, его нельзя оспорить, сказать, что он выдумка, или фантазия, или идеализация поэта. Единство с природой, Россией, народом, культурой делает Татьяну существом неземным, но одновременно бесконечно влюбленным в жизнь и во все ее проявления.