Стихотворение Лермонтова Пророк

«Пророк», написанный в 1841 году, — одно из самых последних стихотворений Лермонтова, его поэтическое прощание и завещание. А начало его творческого пути, принесшее ему известность и славу, но в то же время и определившее дальнейший «тернистый путь», — это стихотворение «Смерть поэта» 1837 года, утверждающее святость для России «дивного гения» Пушкина и бросающее гневное обвинение палачам «Свободы, Гения и Славы». Так сошлись начала и концы в творчестве Лермонтова, так сам поэт протянул связующую нить от поэзии Пушкина к своему творчеству. Оба они заложили основу того особого понимания искусства и миссии поэта, которое отличает русскую литературу. «Поэт в России — больше, чем поэт», он — Пророк. Но что мы вкладываем в это слово, определяющее истинного поэта? Что видел в поэте-пророке каждый из двух гениев русской литературы — Пушкин и Лермонтов? Безусловно, «Пророк» Лермонтова сознательно продолжает пушкинского «Пророка», написанного в 1826 году. Даже последовательность библейских книг, вдохновивших поэтов, именно такова: книга Пророка Иеремии, на которую ориентирован лермонтовский «Пророк», следует за книгой Пророка Исайи, видение которого составляет сюжетно-образную основу стихотворения Пушкина. Более того, лермонтовское стихотворение начинается со строк, рисующих Пророка в той ситуации, в которой закончил свое стихотворение Пушкин: Восстань, пророк, и виждь, и внемли, Исполнись волею моей И, обходя моря и земли, Глаголом жги сердца людей. (А. Пушкин) С тех пор как вечный судия Мне дал всеведенье пророка… (М. Лермонтов) Остановимся на этих словах Лермонтова — ведь дальше все будет не так, как предполагал пушкинский пророк. Почему — вот главный вопрос, который возникает при чтении «Пророка» Лермонтова. Что же произошло? Люди не поняли и не приняли пророка, потому что в их очах лишь «страницы злобы и порока»? Или же сам пророк оказался не способен исполнить великую миссию, возложенную на него? Но тогда стал бы Лермонтов для русской литературы тем, чем он является? Ведь недаром назвал его Мережковский «поэтом сверхчеловечества», а может быть, еще точнее — «ночным светилом русской поэзии». А Пушкин давно уже признан «солнцем русской поэзии». Не в этом ли лежит сходство и различие двух поэтов-пророков? Может быть, но, к сожалению, судьбы их в чем-то схожи. Погиб «невольник чести» Пушкин, «пал, оклеветанный молвой»; погиб одинокий и непонятый Лермонтов, презираемый и изгоняемый отовсюду пророк, побиваемый каменьями. Но ведь сказано: «Нет пророка в своем отечестве». Не в этом ли дело? Ведь и Пушкину довелось уже после его «Пророка» столкнуться с судом «черни тупой», которая не может и не хочет принимать слово Высшей истины — оно «жжет» сердце, бередит и тревожит душу. Но Пушкину присуще уникальное чувство гармонии и равновесия, которое всегда позволяло ему сохранить «покой и волю», вне зависимости от внешних условий жизни. И итог его закономерен: Веленью Божию, о муза, будь послушна, Обиды не страшась, не требуя венца, Хвалу и клевету приемли равнодушно И не оспоривай глупца. Но не таков Лермонтов: его страстная, мятущаяся душа не знает покоя, «из пламя и света рожденное слово» жжет и стремится воспламенить других «железным стихом, облитым горечью и злостью». Как показательна с этой точки зрения тематическая рифма в «Пророке»: «ученья» — «каменья»! Каменья брошены в непризнанного пророка, но и он «дерзко» бросает «им в глаза железный стих». Даже в ритмике двух стихотворений, несмотря на одинаковый размер — четырехстопный ямб с пиррихием, — явно чувствуется разница. Пушкинское звучит плавно, величаво, торжественно, что поддерживается высокой лексикой, изобилующей славянизмами, и особым фонетическим строем с преобладанием звонких согласных и гласного «широкого пространства» — [о]. В лермонтовском «Пророке» больше взрывных согласных («посып

ал пеплом», «бежал», «в пустыне»), что создает определенную напряженность и прерывистость звучания, а акцентировка на гласном «у» создает печальную, тоскливую интонацию: «и вот в пустыне я живу», «как он угрюм и худ и бледен». Да, лермонтовского пророка ждет печаль и тоска, и путь его создает как бы обратное движение по сравнению с пушкинским пророком. Тот из «пустыни мрачной», преобразованный и вдохновленный Божественным словом, идет с надеждой к людям. Лермонтовский пророк, наоборот, принявшись поначалу с энтузиазмом «провозглашать» «любви и правды чистые ученья», вынужден «посыпав пеплом главу» бежать из городов — опять в пустыню. Но стоит задуматься, идет ли здесь речь об одной и той же пустыне или в это слово вложены разные понятия? Пушкинский пророк оказывается в пустыне, «духовной жаждою томим». Это пустыня духа, не наполненного Божественным содержанием, которое одно только и может утолить его жажду, а потому пустыня в пушкинском стихотворении не имеет прямого пространственного значения. В библейском смысле пустыня — это символ страдания и очищения. Недаром здесь и только здесь поэту может явиться посланец Неба — «шестикрылый серафим», который производит страшные, болезненные, но необходимые для будущего рождения пророка преобразования поэта, а «перепутье» — это символ духовного поиска. Иначе обстоит дело у Лермонтова. Как и в написанном в том же году стихотворении «Выхожу один я на дорогу…», пустыня здесь имеет два семантических признака. С одной стороны, это пространство, противостоящее городу, людскому поселению и всему миру созданного человеком зла. С другой стороны, это слово несет в себе значение открытого, большого пространства, имеет признак бескрайности. Именно в пустыне лермонтовский пророк, живя, «как птицы, даром божьей пищи», тоже получает своеобразное утоление жажды — того, чего он был лишен в городе, — общения. Его не слушали люди в городе, но в пустыне, пространстве, где сохраняется «завет предвечного», ему не только «тварь покорна … земная», но его слушают звезды, «лучами радостно играя». Эта же ситуация «общения» повторяется в стихотворении «Выхожу один я на дорогу…»: одиночеству поэта в мире людей противостоит единение со всем мирозданием. Выхожу один я на дорогу; Сквозь туман кремнистый путь блестит; Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу, И звезда с звездою говорит. Становясь участником этого диалога, поэт обретает гармонию, свободу и покой. Но в «Пророке» ему этого не дано найти — он, несмотря ни на что, должен нести свой крест, должен выполнять свою тяжкую миссию: Когда же через шумный град Я пробираюсь торопливо, То старцы детям говорят С улыбкою самолюбивой: «Смотрите: вот пример для вас! Он горд был, не ужился с нами. Глупец, хотел уверить нас, Что Бог гласит его устами! Кажется, ситуация осталась прежней: пророка презирают, ему не верят, подвергают осмеянию. А сам он: остался ли он прежним? И да, и нет. Он сохраняет верность своему призванию и предназначению, но нет в нем уже былой гордости и самонадеянности, убежденности в своем «всеведенье», стремления «провозглашать» высшую истину. Может быть, в том и была его ошибка, что божественный огонь «любви и правды», «чистые ученья» нельзя «дерзко бросать» в глаза людям? Пророческое служение бывает разным, и путь у каждого пророка — свой. Но главное для любого из пророков — хранить свято «завет предвечного» и несмотря ни на что нести его людям. Когда-то Лермонтов задавался вопросом: Проснешься ль ты опять, осмеянный пророк? Иль никогда на голос мщенья Из золотых ножон не вырвешь свой клинок, Покрытый ржавчиной презренья? Пророк «проснулся», но теперь он стал мудрее: людской род несовершенен, и пороки, и злоба присущи ему; но есть в нем то, что вызывает «странную любовь» поэта, которая одна может найти путь к сердцам людей и принести им слово любви Божественной.