Гражданский подвиг Мандельштама-поэта

У Осипа Мандельштама есть стихотворение «Нашедший подкову ». О чем думал поэт, когда писал его? О человеческом счастье, которое так хрупко и недолговечно? О поэтическом таланте, которым одарила его природа? Или о том и другом одновременно? «Нашедший подкову сдувает с нее пыль и растирает ее шерстью, пока она не заблестит». Нашедший подкову «вешает ее на пороге…». У поэта была такая «подкова», был необыкновенной силы поэтический талант. Подкова не принесла ему счастья. Судьба поэта была трагична, как и сотен тысяч других, кто жил в его время и кто никогда не писал стихов: Отравлен хлеб, и воздух выпит: Как трудно раны врачевать! Иосиф, проданный в Египет, Не мог сильнее тосковать. Невозможно без сострадания и боли писать о жизни и творчестве О. Мандельштама в тридцатые годы. Одна за другой захлопывались перед поэтом двери издательств, редакторы журналов отказывались печатать его стихи, боязливо озираясь, здоровались знакомые, переставали общаться многие собратья по перу, обливали грязью критики. Сталинская система, однажды начавшая стричь «под нулевку» творческую интеллигенцию, не выпускала их рук смертоносных ножниц: или будешь писать хвалебные оды и гимны, или будешь отрезан от мира, заживо захоронен. Мандельштам выбирает дорогу терний и мук — он не может отречься от источника нравственных идеалов, к которому прикоснулся еще в ранней молодости. Ложь, лицемерие ему претят. Никогда он не забывал, что он поэт, и оставался верен себе: «Я не отрекаюсь ни от живых, ни от мертвых», «Я за это всю жизнь прохожу хоть в железной рубахе…», «Мы умираем, как пехотинцы, но не прославим ни хищи, ни поденщины, ни лжи…». Такими мыслями наполнены все стихи Мандельштама начала тридцатых: Еще меня ругают за глаза На языке трамвайных перебранок, В котором нет ни смысла, ни аза: «Такой-сякой». Ну что ж, я извиняюсь, Но в глубине ничуть не изменяюсь. Отдушиной, глотком живой воды в это время была для него поэзия великого Данте. Чтобы познать всю глубину ее, поэт выучил итальянский и читал «Божественную комедию» в оригинале. Результатом раздумий и переживаний явилась книга «Разговор о Данте», увидевшая свет лишь в 1967 году. Мандельштам всем сердцем предчувствовал беду. В марте 1931 года родилось стихотворение-пророчество, в котором, как в зеркале, отразилась надвигающаяся трагедия: Колют ресницы, к груди прикипела слеза. Чую без страху, что будет и будет гроза… Кто-то чудной меня что-то торопит забыть. Душно, — и все-таки до смерти хочется жить… Искусственная изоляция, полунищенское существование, безработица — все это одно за другим обрушилось на поэта. Горько звучат строки стихотворения «Еще далеко мне до патриарха…», но именно они подтверждают, что поэта не сломать, что дух его сопротивляется, протестует: Листаю книги в глыбких подворотнях, И не живу, и все-таки живу… Тираноборческий дух предыдущих певцов свободы одержал верх над сомнениями, страхом. 13 ноября 1933 года

из-под пера поэта выходят гневные антисталинские строки: Мы живем, под собою не чуя страны, Наши речи за десять шагов не слышны, А где хватит на полразговорца, Там припомнят кремлевского горца. Его толстые пальцы, как черви, жирны. И слова, как пудовые гири, верны, Тараканьи смеются усища. И сияют его голенища. Незащищенность, излишняя доверчивость, искренность… Мандельштам был открытой мишенью для доносчиков. 13 мая 1934 года его арестовали. Анна Ахматова, вспоминая страшное «тринадцатое », писала: «Ордер был подписан самим Ягодой. Обыск продолжался всю ночь. Искали стихи». Последовали три долгих года воронежской ссылки. Административно - командные сталинские «ножницы» щелкали теперь уже возле самого горла. Легко предположить, чем бы могла закончиться духовная пытка и физическое истощение для поэта, если бы не постоянная поддержка Надежды Яковлевны, его жены и друга, которая, не задумываясь, разделила его тяжелую участь, это о ней говорит поэт: Твоим узким плечам под бичами краснеть, Под бичами краснеть, на морозе гореть. Твоим детским рукам утюги поднимать, Утюги поднимать да веревки вязать. Твоим нежным ногам по стеклу босиком. По стеклу босиком за кровавым песком… О том, что пришлось вынести ей и опальному поэту, говорит письмо Мандельштама Корнею Чуковскому: «Меня нет. Я — тень. У меня только право умереть. Меня и жену толкают на самоубийство». Почему же много лет спустя, в конце шестидесятых, Надежда Яковлевна Мандельштам назвала зиму 1936–1937 года «страшной и счастливой»? В это время поэт заканчивал работу над своей «Воронежской тетрадью», ставшей лебединой песней его творчества. Несмотря на подневольное положение, не ведая, какой новый удар готовит ему грядущее, а может быть, предчувствуя этот удар, поэт изо дня в день вел свой творческий дневник-раздумье, завершая нелегкое многолетнее создание всей своей философско-поэтической системы. Подобно Пушкину и другим великим предшественникам, О. Мандельштам писал свое поэтическое завещание «Заблудился я в небе, — что делать?»: Не кладите же мне, не кладите Остроласковый лавр на виски, Лучше сердце мое разорвите Вы на синего звона куски! И когда я умру, отслуживши, Всех живущих прижизненный друг, Чтоб раздался и шире и выше Отклик неба во всю мою грудь! Недолго был опальный поэт на воле. Вскоре после окончания ссылки последовал новый арест. Больного, истощенного физически Мандельштама инквизиторы приговорили к пяти годам заключения. Из пересылочного лагеря под Владивостоком в октябре 1938 года, как раненая птица, долетели до оставшихся на воле последние слова поэта: «Получил 5 лет за к. р. д. по решению ОСО. Из Москвы из Бутырок этап. Выехал 9 сентября, приехал 12 октября. Здоровье очень слабое. Истощен до крайности, исхудал, неузнаваем почти, но посылать вещи, продукты и деньги — не знаю, есть ли смысл…». Посылка, отправленная женой, вернулась с пометкой: «За смертью адресата». Поэту было 47 лет.