Историческое сознание в русской прозе 20-х годов

С детства гражданская война представлялась мне схваткой «хороших » красных с «плохими» белыми, причем в этой схватке правда всегда была на стороне красных, и наши непременно побеждали. Как-то даже не приходилось задумываться о людях по другую сторону баррикад. Но ведь они тоже сражались за свою правду. Потеряв все, многие из них даже в эмиграции сохранили в сердце Россию. Последнее время я с особым интересом читаю книги тех, кто по каким-то причинам не принял революцию, но остался патриотом своей страны. Мне хочется понять, какими были эти люди, как они жили, какие идеи отстаивали. Но я думаю, что не потеряли своего значения и те произведения, авторы которых приняли новый мир как свой. Верно говорят, что, не сопоставив разные точки зрения, нельзя понять такие сложные события как революция и гражданская война. Литература в не меньшей (а подчас и в большей) степени, чем наука, формирует представление об истории. Отдав дань стереотипам, создав немало мифов о революции, литература, тем не менее, еще в 20-е годы, по горячим следам событий, запечатлела сложный, крайне противоречивый образ времени. Она запечатлела многообразие представлений о свершившихся на глазах художников переменах. Возвращение публицистики и художественных произведений И. Бунина, М. Горького, В. Короленко, М. Булгакова, И. Бабеля, Б. Пильняка, В. Зазубрина, А. Платонова, В. Вересаева, книг эмигрантов И. Шмелева, М. Осоргина, М. Алданова, более глубокое про - чтение классики этого периода во многом изменили представление и об истории, и о литературном процессе ХХ века. Произведения о революции и гражданской войне, созданные в 20-е годы, рассматривались преимущественно как книги о современности (исключения делались для «Тихого Дона», «Хождения по мукам» и, с некоторыми оговорками, «Белой гвардии»). Все, что связано с художественным изображением истории, проходило по «ведомству» исторического жанра с его жесткими критериями: временная дистанция по отношению к изображаемым событиям и восприятие авторами этих событий как прошлого, которому художники не могли быть свидетелями и очевидцами. «В тупике» В. Вересаева, «Сивцев Вражек» М. Осоргина, «Повесть непогашенной луны» Б. Пильняка — эти и многие другие произведения 20-х годов рассказывали не об отдаленном историческом прошлом, а о личном опыте, о пережитом вместе с родной страной и народом на изломе истории. Осмысление настоящего как реальности исторической стало ярчайшей чертой русской литературы первой трети ХХ века. Формированию этого представления способствовало само время. Ситуация рубежа веков, ясно ощущаемое художниками кризисное состояние мира и человеческой личности, крупнейшие социальные потрясения начала ХХ века: войны и революции, великие научные открытия, богоискательство — все это не могло не привнести исторические и философские мотивы в художественные произведения. Писатели не были простыми хроникерами, значение их произведений не сводится лишь к правдивому отображению событий революции и гражданской войны. Шел активный поиск «идеи времени », смысла истории. Художники стремились осознать происходящее в исторической перспективе, исследовать истоки конфликтов, увидеть будущее России. Поскольку литература по природе своей обращена к судьбе конкретного человека, то история представлена в произведениях разных авторов не отвлеченно, а в лицах, в многообразии конфликтов, в напряженных исканиях мысли и духа героев, в неповторимом разнообразии характеров, стремлений и надежд людей. Когда впервые открываешь дневники И. Бунина 1918–1919 годов, то просто поражаешься резкости тона писателя. Он полностью отрицает революцию, называет это время «окаянными днями», не допускает возможности никакого примирения с новой властью. Все, что связано с революцией, окрашено у писателя в черные тона: кругом мрак, грязь, сонные и тупые лица. Порой не соглашаешься с высказываниями автора, возникает желание с ним поспорить. А потом думаешь: ведь не случайно сам Бунин подчеркивает свою пристрастность. А каким же, если не субъективным, может быть взгляд человека? Теперь я понимаю, что «Окаянные дни» интересны мне честностью, откровенностью высказываний писателя — очевидца событий. Именно рядовые люди — герои произведений 20-х годов — выразили один из важнейших выводов, к которому пришли авторы разных, порой противоположных убеждений, — они отрицали саму идею насилия как двигателя истории. Картинами насилия и кровью пронизаны все без исключения произведения о революции и гражданской войне. Страшные картины зверства колчаковцев нарисовал в романе «Два мира» В. Зазубрин, и он же в повести «Щепка», написанной в 1923 году, но опубликованной лишь в 1989-м, покажет жуткую машину смерти — камеру губчека. «…Кто ненавидит брата своего, тот находится во тьме…», — такие слова из Библии поставит в качестве эпиграфа к своей повести «Конь вороной» В. Ропшин, оценивая конкретные исторические события с точки зрения вечных нравственных законов. В годину смута и разврата Не осудите, братья, брата — эти слова написаны славянской вязью на навесе часовни, вставшей над могилой одного из шолоховских героев, а по весне самка стрепета исполнит возле нее вечную песнь любви и продолжения рода (второй финал романа «Тихий Дон»). Страницы произведений о революции и гражданской войне полны сцен боев, расправ, насилия, проявления жестокости и беспощадности с обеих сторон. С точки зрения жизни конкретного человека не столь важно, белый или красный террор предшествовал друг другу — террор был реальностью гражданской войны. Именно литература сформировала представление о гражданской войне не просто как об одном из важнейших этапов нашей истории, но как о трагедии, общей беде нации. Этот вывод делает современный читатель независимо от того, как сам автор относится к событиям, считает ли он насилие пусть жестокой, но необходимостью гражданской войны, на чьей стороне его политические симпатии, поскольку объективное изображение всеобщей озлобленной росс

ийской трагедии упования на силу и, как следствие, обесценивания жизни человека, говорит само за себя. «Заплатит ли кто-нибудь за кровь? Нет. Никто», — заостряет одну из важнейших проблем эпохи М. Булгаков в романе «Белая гвардия». Но сам писатель, как и другие авторы, показывает, что расплата неминуемо приходит прежде всего, как муки совести, внутренний надлом, как жажда искупления вины человеком, который преступил христианскую заповедь «Не убий» и не смог поднять эту тяжелейшую ношу. Вспомним бурю чувств в душе Григория Мелехова («Тихий Дон» М. Шолохова), много повидавшего за годы войны и революции, но надорвавшегося под грузом нравственной ноши (сцена убийства четырех матросов). Суд совести настигнет людей, сражающихся по разные стороны баррикады: командующего белым фронтом Хлудова («Бег» М. Булгакова) и председателя губчека Срубова («Щепка» В. Зазубрина). Здесь авторы, несомненно, следуют традиции Ф. М. Достоевского, с его принципами изображения своеволия личности и последствий попыток преступить нравственные законы, словно бы в разных вариантах ставят вопрос о возможности построения светлого будущего на крови, о соотношении теории и жизни, о «слезинке ребенка» как цене, которую платит человечество за исторические эксперименты. Тревогу о забвении человека ради интересов массы, о перерождении революции будут выражать М. Горький и В. Короленко, В. Вересаев и Б. Пильняк. Проблема насилия в произведениях 20-х годов — в числе центральных. «Не убий»… Когда-то эти слова пронзили меня копьем. Теперь… Теперь они мне кажутся ложью. «Не убий», но все убивают вокруг. Льется «клюквенный сок», затопляет даже до узд конских. Человек живет и дышит убийством, бродит в кровавой тьме и в кровавой тьме умирает. Хищный зверь убьет, когда голод измучит его, человек — от усталости, от лени, от скуки… Такое первозданное, не нами созданное, не нашей волей уничтожаемое. К чему же тогда покаяние? Для того, чтобы люди празднословили о заповедях завета?.. Какой кощунственный балаган». Это цитата из дневника главного героя произведения В. Ропшина — полковника Юрия Николаевича, «Жоржа». Насилие представлено здесь уже не просто забвением христианской заповеди ради классовой мести, а неким изначальным свойством природы человека, преодолеть которое невозможно. Так, может быть, действительно лишь слабый прячется за «не убий», а сильный, сознавая всю тяжесть содеянного, берет ответственность на себя, обрекает душу свою на муки ради идеи, ради того, чтобы не убивали в будущем, — и тем спасает свою душу? Над этими вопросами задумывались еще Ф. М. Достоевский и Л. Н. Толстой, и вот теперь они вновь проходят через испытание жизнью, трагической реальностью революции и гражданской войны. Использование библейских образов для философского осмысления времени, судьбы России стало характерным явлением литературы о революции и гражданской войне. Ощущение масштабности, эпохальной значимости событий, в корне изменивших жизнь целой страны и повлиявших на ход мировой истории, привело к появлению в литературе образа нового мира, новой исторической эры, к сопоставлениям этого мира с Третьим Римом, с началом отсчета исторического времени от Рождества Христова, к мотивам сотворения мира, движения к свету сквозь тьму, хаос, страдания. Все это мы находим в романе Булгакова «Белая гвардия». «Велик был год и страшен год по Рождестве Христовом 1918-й, от начала же революции второй», — таким летописным зачином открывает Булгаков свое произведение. С самого начала повествования проявляется особенность художественного историзма писателя. С одной стороны, он тщательно воссоздает реальные события, дает их точную датировку, а с другой — включает происходящее в обобщенно-символический план, указав на сакральное число и библейский миф о сотворении мира («по Рождестве Христовом», «от начала…»). В основе произведения Булгакова находится триединство мира земного, мифологического мира Священной Истории и мира космического (звезды, планеты), внутри которого развора чивается повествование о судьбе дома Турбиных. Так, с одной стороны, жизнь конкретной семьи поднимается до высоты философских обобщений о судьбе незыблемых, вечных ценностей бытия в переломную историческую эпоху. С другой — благодаря этому триединству повествование выходит за пределы конкретной жизни человека, автор выявляет такие общие законы построения мироздания, наличие которых определяет возможность продолжения жизни рода человеческого, несмотря на все страдания, потрясения и трагедии. Писатель открывает читателю перспективу в будущее и тем самым дает надежду на очищение и возрождение человека. Эта чисто русская вера в возможность противостояния злу, трагедии, в победу начал добра, культуры, жизни звучит во многих произведениях 20-х годов. В «Окаянных днях» И. Бунина тьме и хаосу событий противопоставлены светлые картины, вызванные памятью о прошлом: зимняя и весенняя Москва, золотые купола церквей, розовые облака и белый падающий снег… Пафос «Несвоевременных мыслей» М. Горького — в утверждении великой роли культуры, в преобразовании жизни на принципах гармонии, справедливости и гуманизма. К родной земле, к разрушенному войной дому, к сыну возвращается после многих испытаний «уморившийся душой» шолоховский Григорий Мелехов. «Что ж, вот мечтал Григорий. Он стоял у ворот родного дома, держал на руках сына… Это было все, что осталось у него в жизни, что пока еще роднило его с землей и со всем этим огромным, сияющим под холодным солнцем миром», — так завершает Шолохов свою эпопею «Тихий Дон». Мир под холодным солнцем — и дом, вселенская трагедия — и тепло ребенка, способное вдохнуть силы, помочь строить жизнь заново… Так литература, запечатлевшая события революции и гражданской войны, при всем различии политических позиций писателей, утверждала в качестве приоритетных законов истории нравственные законы, и в этом была ее «несвоевременная» и в высшей степени актуальная, выстраданная всей нелегкой историей мысль.