Жизнь и творчество Н.И. Пирогова

Кафедра Культорологии

НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ ПИРОГОВ

2007 р.

Глава первая

ДЕТСТВО И ЮНОШЕСТВО

Основатель русской научной военной медицины, гениальней хирург и анатом Николай Иванович Пирогов родился в Москве 13 (25) ноября 1810 года в семье военнослужащего. Дед его,Иван Михеич Пирогов, происходил из крестьян. Он служил в армии, основанной Петром Iи утвердившей боевую славу нашей Родины.

Выйдя в отставку, Иван Михеич поселился в Москве. Как человек бывалый и предприимчи­вый, он завёл усовершенствованную пивоварню. Своему сыну, Ивану Ивановичу, он сумел дать хорошее образование.

Иван Иванович Пирогов родился в начале семидесятых годов XVIIIстолетия. Он также служил в армии, к началу XIXстолетия зани­мал, должность казначея в, провиантском управлении.

Трудолюбивый и честный, Иван Иванович пользовался доверием и уважением среда людей, которым приходилось встречаться с ним по службе.

Пироговы занимали обширный собственный дом, который Иван Иванович выстроил по своему плану в Кривоярославском переулке, Басманной части. Большой художественный вкус строителя выразился в украшениях, от­личавших дом Пироговых.

Детские годы оставили у Николая Ивано­вича светлые впечатления. Он рос под при­смотром няни, Екатерины Михайловны, о которой вспоминал потом с такой же любовью, как Пушкин о своей Арине Родионовне, Хорошее влияние няни Пирогов признавал всегда. Кроме неё, в доме была работница, Прасковья Кирилловна, большая мастерица рассказывать сказки. Пирогов считал себя обязанным Прасковье Кирилловне любовью к народной словесности и возникшей отсюда любовью к литературе. Обе эти простые рус­ские женщины заложили основы того возвы­шенного патриотизма, которым была проник­нута вся полувековая научная, практическая и общественная деятельность Николая Ивано­вича.

Грамоте Коля выучился без посторонней помощи — по распространённым тогда, осо­бенно в московских домах, картинкам-карика­турам на французов. Картинки эти изобра­жали эпизоды Отечественной войны 1812 года, а пояснительные подписи начинались с соот­ветственных букв русской азбуки. Влияние этих картинок на детей было, по словам Пиро­гова, значительно. Эти первые карикатурные впечатления развили в мальчике способностьподмечать и порицать смешную и худую сторону в людях.

Николай Иванович всю жизнь придавал большое значение тому, что он родился в эпоху русской славы и искреннего народного патриотизма, проявившегося во время Отече­ственной войны 1812 года.

Рано научившись читать. Пирогов жадно на­бросился на книги, которые умело выбирал для своих сыновей Иван Иванович.

Когда мальчику исполнилось восемьлет, к нему был приглашён учитель, студент-филолог Московского университета. Этот учитель сумел привить мальчику любовь к русской ли­тературе. В личном архиве Пирогова сохрани­лись литературные упражнения тех лет. Вто­рым учителем Пирогова был студент-медик, занимавшийся с ним переводами с латинского.

Иван Иванович имел друзей в кругу москов­ской интеллигенции. Из них сильно повлиял на развитие Николая Ивановича известный врач Андрей Михайлович Клаус, который раньше жил в Казани. О нём с признательностью вспоминает также знаменитый русский писа­тель Сергей Тимофеевич Аксаков. Доктор Клаус занимал маленького Пирогова карман­ным микроскопом, показывал строение листьев растений и другие чудеса органического мира. Коля всегда с замиранием сердца ждал воз­можности заглянуть в чудесный микроскоп старика-доктора.

В детстве Пирогов любил игры в войну и в лекаря. В военных играх он проявлял отвагу и храбрость, вызывавшие похвалу и уважение товарищей. Изображая перед братьями и сёстрами лекаря, Коля подражал домашнему врачу семьи, одному из лучших московских практиков, известному анатому и физиологу профессору Ефрему Осиповичу Мухину.

Большое значение для развития в мальчике любви к медицине имели также беседы друга его отца, подлекаря Московского воспитатель­ного дома Григория Михайловича Берёзкина. Он сообщал Коле сведения о свойствах лечеб­ных трав.

Когда мальчику минуло одиннадцать лет, отец решил отдать его в школу. Несмотря на свои, к тому времени, ограниченные денежные средства, Иван Иванович выбрал лучший в Москве частный пансион Кряжева. В этот пан­сион Пирогов поступил 5 февраля 1822 года. Хорошая память осталась о нём у Николая Ивановича. Самые лучшие из этих воспомина­ний были связаны с уроками русского языка.

— Слово,— говорил Пирогов в зрелые годы,— с самых ранних лет оказывало на меня, как и на большую часть детей, сильное влияние; я уверен даже, что сохранившимися во мне до сих пор впечатлениями я гораздо более обязан слову, чем чувствам. Поэтому немудрено, что я сохраняю почти в целости воспоминания об уроках русского языка нашего школьного учителя. У него я, ребёнок двенадцати лет, занимался разбором од Дер­жавина, басен Крылова, Дмитриева, Хемни­ц ера, разных стихотворений Жуковского, Гнедича и Мерзлякова. При встрече с Пироговым, много лет спустя, учитель удивился, узнав, что Николай Иванович пошёл на медицинский факультет, а не на словесный.

Весной 1824 года пошатнулись материаль­ные дела Ивана Ивановича Пирогова и он вынужден был взять сына из дорогостоящего частного пансиона.

Николаю Ивановичу грозила карьера полу­грамотного чиновника. К счастью, профессор Мухин заметил и оценил способности маль­чика и посоветовал Ивану Ивановичу подго­товить сына к поступлению в университет. Он же помог устранить главное препятствие, за­висевшее от возраста Коли. В ноябре 1824 года Пирогову должно было исполниться четырна­дцать лет, а по тогдашнему университетскому уставу в студенты принимались юноши не моложе шестнадцати лет. Благодаря Мухину, который имел большое влияние в университете, Николай Иванович был допущен к вступитель­ному экзамену.

Через несколько дней профессора, экзамено­вавшие мальчика, сообщили правлению уни­верситета, что «испытав Николая Пирогова в языках и науках, требуемых от вступающих в университет в звании студента, нашли его спо­собным к слушанию профессорских лекций в сем звании».

Пирогова зачислили в студенты и заставили подписать следующее обязательство: «Я, ниже­подписавшийся, сим объявляю, что я ни к какой масонской ложе и никкакому тайному обществу ни внутри империи, ни вне её не ­принадлежу и обязываюсь впредь к оным не принадлежать и никаких сношений с ними не. В чём подписуюсь, студент медицинского отделения Николай Пирогов». Напуган­ное доносами о заговорах в гвардейской и офицерской среде правительство Александра Iи Аракчеева боялось даже малолетних школь­ников.

Время вступления Пирогова в Московский университет совпало с разгулом самой тяжё­лой правительственной реакции царской Рос­сии. Испугавшись подъёма народного самосознания после Отечественной войны 1812 года, Александр Iи его правительство повернули от игры в "либерализм к открытой реакции, к преследованию всяческого проявления свободы во всех областях народной жизни. Во внешней политике это была борьба с развивавшимся на Западе революционным движением, с освобо­дительным движением в Испании, Германии и других государствах. Внутренняя политика характеризовалась стремлением оградить на­роды нашей страны от революционного; влияния.

В отношении науки привившие тогда Рос­сией помещики признавали только такую науку, которая не противоречила их классовым интересам. Наиболее откровенные и ревност­ные заявляли, что «профессоры безбожных университетов передают тонкий яд неверия и ненависти к законным властям несчастному юношеству». Наука и вытекающее из неё не­верие могли бы, по убеждению царского мини­стерства народного* просвещения, «толкнуть это несчастное юношество вразврат», если бы не благоразумные меры начальства. По увере­нию последнего, наука делает* человека гор­дым, опьянённым собой и своими идеями, защитником всякого нововведения.Обязанность правительства — Препятствовать всякому рас­пространению образования внизших классах, В России не только не надо расширять круг познания, но, напротив, его надо сузить.

Министр народного просвещения А. С. Ши­шков изложил в публичной речи взгляды помещичьего класса на пределы и цели обра­зования народа. Речь была произнесена в тот самый день, когда в правление Московского университета поступило прошение Пирогова о зачислении его в студенты. Шишков говорил о необходимости оберегать юношество от истинной науки; науки полезны только тогда, когда употребляются и преподаются в меру, смотря по состоянию людей и по надобности. Обучать грамоте весь народ вредно.

Понятно, что, получая такие указания, про­фессора медицинского факультета должны были «принять вое возможные меры, дабы от­вратить то ослепление, которому многие из знатнейших медиков подвергались от удивле­ния превосходству органов и законов живот­ного тела нашего, впадая в гибельный материализм». Во избежание этого профессор анатомии должен был «находить в строении человеческого тела премудрость творца, создавшего человека по образу и подобию своему»,

В Московском университете были тогда профессора, соответствовавшие требованиям дворянского правительства и преподававшие в духе изложенных здесь наставлений. Не ими, конечно, двигалась и развивалась наука в нашем отечестве,

Но были профессора, которые составляли славу и гордость Московского университета в годы учения там Николая Ивановича Пирогова и передавали русскому юношеству настоящие знания. Эти профессора не только сами на­ходились на уровне передовой мировой науки, но воспитали русских учёных, прославивших Родину далеко за её рубежами и сделавших её рассадником подлинной* медицинской куль­туры во всём мире.

Замечательным педагогом был профессор анатомии и физиологии Ефрем Осипович Мухин. Его лекции отличались живостью и увлекательностью изложения. Он заботился о переводе на русский язык учебных пособий, печатавшихся только на обязательном тогда для медиков латинском языке, настаивал на издании учебников по ценам, доступным для бедных студентов. Был Ефрем Осипович также энергичным общественным деятелем, старался приготовлять русских профессоров для отече­ственных университетов, давал им стипендии из своих личных средств. Несколько выдаю­щихся русских учёных были в молодости сти­пендиатами Мухина. Обязан ему своей профес­сурой и Николай Иванович Пирогов.

Профессор Матвей Яковлевич Мудров был одним из основателей русской терапевтиче­ской школы. В Московском университете он преподавал военную гигиену, читал «теорию болезней, в лагерях и госпиталях наиболее бывающих», показывал «хирургию поврежде­ний, на поле бранном наносимых», учил "совершению операций, наиболее случающихся», готовил врачей, предназначаемых в армейские хирурги, к управлению госпиталями, и т. п. Это был первый русский профессор, начавший читать курс военной гигиены. Этот курс был введён в программу медицинского факультета по предложению Матвея Яковлевича, считав­шего необходимым готовить русских врачей к деятельности на полях сражений.

В это время жил в Москве ещё один заме­чательный русский деятель в области медицин­ской науки — Устин Евдокимович Дядьков­ский. Он не был профессором университета, когда там учился Николай Иванович. С 1812 года Дядьковский состоял адъюнктом, с 1816 года — профессором терапии, а с 1826 года заведывал терапевтической клиникой в Московской медико-хирургической академии. В университете он был избран на кафедру терапии в 1831 году, после окончания Пирого­вым курса в Москве. Но некоторые штрихи из биографии Дядьковского уясняют научную и политическую обстановку, в которой прошли студенческие годы Пирогова.

Московская медико-хирургическая академия и медицинский факультет Московского универ­ситета находились в тесной взаимной связи по составу преподавателей, по содержанию и на­правлению научной деятельности и, конечно, по личным отношениям студентов. Всё, что происходило в академии, становилось немед­ленно известно в университете, и наоборот.

Дядьковский был человек талантливый. По своим взглядам он был материалистом и стре­мился строить медицину на основах физики ихимии, пытался применить к изучению медицины общебиологические принципы. Он первый решился выступить на кафедре со своими собственными взглядами и подвергнуть научные вопросы собственной обработке. Значительный интерес представляет основанное на горячем патриотизме заявление У. Е. Дядьковского о развитии отечественной медицины. «Свободный от всякого пристрастия к иностранной учё­ности, столь часто логически нелепой, нрав­ственно безобразной, физически негодной для употребления,— говорил Устин Евдокимович,— доказываю я, что русские врачи, при настоя­щих сведениях своих, полную имеют возмож­ность свергнуть с себя ярмо подражания иностранным учителям и сделаться самобыт­ными, и доказываю не словом только, но и самым делом, раскрывая обширные ряды но­вых, небывалых в медицине истин, с полным и ясным приложением их к делу практическому». Такие взгляды Дядьковский высказывал и по другим поводам. Конечно, слова профес­сора доходили до студентов университета и вызывали у них соответственное настроение. Кончились эти выступления Устина Евдокимо­вича изгнанием его в 1836 году с кафедры. Непосредственным доводом к расправе дво­рянского правительства с Дядьковским по­служила лекция, на которой он говорил о гниении трупов. Объяснив студентам, в каких слоях земли и в каких местностях трупы не разлагаются, а превращаются в мумии, про­фессор сказал, что в Березове, например, найдя труп в целости, могут принять его за нетленные мощи какого-нибудь угодника.

В своем «Дневнике старого врача» Николай Иванович с благодарностью вспоминает о благотворном влиянии, которое оказали на него некоторые профессора Московского уни­верситета. При всём критическом отношении к полученным там знаниям Пирогов признавал в старости, что «всё же от пребывания в универ­ситете» у него «осталось впечатление глубо­кое, на целую жизнь врезавшееся в душу и давшее известное направление на всю жизнь».

К сожалению, большинство профессоров не применяли, опытов на своих лекциях, и Пиро­гов, как он сам рассказывал, «вовсё время пре­бывания в университете ни разу не упраж­нялся на трупах, не отпрепарировал ни одного мускула».

Другая наука, с которой связано имя Нико­лая Ивановича, — хирургия — также была для него в годы московского студенчества «вовсе неприглядною и непонятною». Из операций над живыми он видел несколько раз литотомию (рассечение мочевого пузыря для извлечения камней) у детей и только однажды видел ампу­тацию голени.

Итак я окончил курс,— пишет Пирогов в «Дневнике старого врача»,— не делая ни одной операции, не исключая. кровопускания и вы­дёргивания зубов, и не только на живом, но и на трупе не сделал ни одной операции. Ни одного химического препарата в натуре. Вся демонстрация состояла в черчении на доске».

Такова была научная обстановка в Москов­ском университете в то время, когда туда поступил Пирогов. И всё-таки Николай Ива­нович вышел из университета с общим развитием, позволившим ему в дальнейшем успешно заниматься настоящей наукой, давшим ему основу подлинного научного мышления, при­ведшим его к таким преобразованиям в ана­томии и хирургии, которые навсегда связали его имя с этими областями медицины.

Пребывание Пирогова в Московском уни­верситете совпало с временем большого идей­ного подъёма двадцатых годов, пропагандой тайных обществ декабристов. Большое влияние на молодёжь имели также свободолюбивые идеи гениальных русских писателей: Пушкина, Грибоедова и других. Вопреки стараниям реак­ционного правительства, политические, и соци­альные идеи проникали в среду мелкого чиновничества и в студенческие круги. В московском медицинском студенческом общежитии, где постоянно бывал Пирогов. Открыто говорили о деспотизме, о взяточни­честве чиновников, о казнокрадстве, о грани­чащей с кощунством разнузданности духовен­ства, о вытекающих из несправедливостей существующего государственного и общест­венного строя бедствиях трудового народа.

Вскоре после поступления Николая Ивановича в университет внезапно умер его отец. Через месяц семью Пироговых выгнали из их дома. Мать и сестры принялись за мелкие работы: надо было самим прокормиться и сту­дента своего содержать. Перебивались с хлеба на квас, однако не позволяли мальчику давать уроки — пусть управляется со своим учением;

В тяжёлой материальной обстановке прошли все остальные годы учения Пирогова в Московском университете. Приходилось думать о практической деятельности, о службе после получения врачебного диплома; чтобы самому прокормиться и матера с сестрами помочь.

ПОДГОТОВКА К ПРОФЕССУРЕ

Окончив в 1828 году университет, Пирогов получил диплом на звание лекаря. По собствен­ному позднейшему заявлению Николая Ивановича, его тогдашние знания далеко не соот­ветствовали обязанностям врача. Он мог занять должность провинциального или полко­вого лекаря. Но получилось иначе. В 1828 году правительство решило послать двадцать "молодь природных россиян» за границу для подготовления к профессуре в отечественных университетах, где кафедры были заняты пре­имущественно иностранцами. Предварительно этим молодым людям предстояло пробыть два года в профессорском институте при универ­ситете в Юрьеве (тогда он назывался Дерптом). Дерптский университет в это время достиг небывалой еще научной высоты,— писал Пирогов в «Дневнике старого врача»,— тогда как другие русские университеты падали со дня на день всё ниже и ниже благодаря обскурантизму и отсталости разных попечителей".

По совету профессора Мухина, продолжавшего руководить занятиями своего любимца, Пирогов поехал в Юрьев. Но вместо двух он пробыл там пять лет. Правительство Николая І боялось отпустить будущих российских профессоров в охваченную тогда революционным движением Западную Европу. Пять лет Николай Иванович усердно учился в Юрьеве, главным образом под руководством даровитого профессора хирургии И. Ф. Мойера. Это был человек замечательный и высоко­талантливый. «Уже одна наружность его была выдающаяся, — характеризует своего учителя Пирогов.— Речь его была всегда ясна, отчёт­лива, выразительна. Лекции отличались про­стотою, ясностью и пластичною наглядностью изложения. Талант к музыке был у Мойера необыкновенный; его игру на фортепиано и особливо пьес Бетховена — можно было слу­шать целые часы с наслаждением».

В доме Мойера профессорский кандидат Пирогов прожил почти всё время своего дерптского учения. Дом Мойера, близкого — по жене — родственника знаменитого поэта В. А. Жуковского, был средоточием русской культуры в Прибалтийском крае. В этом доме читались, до появления в печати, новые про­изведения Пушкина. «Я живо помню,— пишет Пирогов в «Дневнике старого врача», — как однажды Жуковский привёз манускрипт Пуш­кина «Борис Годунов» и читал его; помню также хорошо, что у меня пробежала дрожь по спине при словах Годунова: «и мальчики кровавые в глазах».

Мойер хорошо знал свой предмет, был отличным профессором и умелым практиче­ским врачом. Из Москвы Пирогов приехал с намерением изучать специально хирургию,но в Юрьеве расширился круг его научных интересов. Он занялся изучением анатомии применительно к хирургии — сочетание для того времени совершенно новое. Профессора Юрьевского университета высоко ценили его способности и знания. «После пятилетнего пребывания в Дерпте,— рассказывает Николай Иванович в «Дневнике старого врача»,— я уже без самонадеянности и без самомнения вправе был считать себя достаточно приготов­ленным к дальнейшим самостоятельным занятиям наукой».

3 это время Пирогов приобрёл те глубокие знания о строении человеческого тела, благо­даря которым сумел спустя несколько лет создать свой классический труд по хирурги­ческой анатомии. Он изучил некоторые предметы так основательно, что в учении о фасциях, по словам специалистов, никто не был опытнее его. Хирургию Пирогов изучил при помощи хирургической анатомии, как он сооб­щает в «Дневнике», на трупах.

В 1832 году Николай Иванович защитил докторскую диссертацию. Для последней он избрал редкую по тогдашнему времени тему — о перевязке брюшной аорты при паховых аневризмах.

Продолжатель дела Пирогова, советский ученый, академик Н. Н. Бурденко, во время своего пребывания в Юрьеве исследовал кли­нические журналы клиники профессора Мойераза 1828—1832 годы. Это дало возможность установить, что Николай Иванович во время своей подготовки к профессуре произвёл десять операций на живых людях, из них три или четыре — операции по поводу аневризмы.

Диссертация Пирогова привлекла внимание всех тогдашних Юрьевских профессоров-есте­ственников и студентов, серьёзно интересовав­шихся наукой. Рисунки с препаратов Пиро­гова, в красках, в натуральную величину, хра­нились вплоть до наших дней в анатомическом институте Юрьевского университета. Их изу­чал проходивший там в начале XXстолетия курс медицинских наук один из лучших и достойнейших продолжателей дела Пирогова по организации военно-полевой медицины, зна­менитый советский хирург Николай Нилович Бурденко. * Новизной методов исследования первая научная работа Николая: Ивановича привлекла внимание не только Юрьевских, но всех русских и западноевропейских медицин­ских кругов. Её перевели с латинского языка, на котором она была опубликована в 1832 году, на русский и немецкий и напечатали в русском и самом распространённом западноевропей­ском медицинском журнале.

Согласно позднейшему заявлению москов­ского профессора хирургии Л. Л. Левшина, эта работа Пирогова может «служить прекрас­ным примером того, как следует приступать к решению вопросов практической медицины» (1897 год).

Вторая научная работа Пирогова содержит «Анатомо-патологическое описание бедренно­паховой части относительно грыж, появляющихся в сем месте». Подписана статья ини­циалами А. Иовского, редактора журнала, где она напечатана. Но текст её, как видно из содержания, точно воспроизводит сообщение Николая Ивановича. В этой, по существу пер­вой самостоятельной работе Пирогова виден уже будущий основатель научной хирургии. В ней изложены взгляды Николая Ивановича на значение анатомии для хирургии, проявлена широта его научного кругозора, видна осно­вательность его собственных научных знаний и его строгая требовательность к практическому хирургу.

Широкое поле деятельности для научной и практической работы представилось Пирогову осенью 1830 года. В Юрьеве в это время около шести недель свирепствовала холера, и Николай Иванович почти ежедневно вскрывал трупы умерших от холеры, углубляя свои анатомические знания. При этом он, как заключает современный исследователь, ко­нечно, обращал внимание на патологоанато­мические изменения в различных органах, которые обнаруживаются при холере.

Пирогову нечего было больше делать в Юрьеве, но за границу его не отпускали. Нако­нец, в 1833 году правительство Николая Iрешило отпустить будущих российских профессоров за границу. В мае Николай Иванович и другие профессорские кандидаты выехали из Юрьева.

Группу Пирогова послали в Германию, Согласно его позднейшему» весьма авторитет­ному, отзыву, медицина в Германии стояла тогда на распутье. Хирургия как наука стала развиваться в некоторых западноевропейскихстранах только в середине XVIIIстолетия. Основной причиной её отставания было оши­бочное представление о том, что для занятия хирургией совершенно не нужно знание анато­мии. Такие воззрения привели к полнейшему отрыву практической медицины от естествен­ных наук.

Германия позднее всех западноевропейских стран освободилась от вредного наследия средних веков, когда медициной занималось духовенство, ограничившее свою деятельность лекарствами и заклинаниями и предоставив­шее хирургию цирюльникам. Научно образо­ванные медики-немцы дольше всех уклонялись от занятия хирургией.

Пирогов застал германскую практическую медицину «почти совершенно изолированной от главных реальных её основ: анатомии и физиологии; о профессорах терапии, о клини­цистах по внутренним болезням — и говорить нечего».

Даже лучший тогдашний германский клини­цист Руст, считавшийся передовым, и тот не знал, ещё хуже — не хотел знать, анатомии. Однажды он сказал на лекции об одной опе­рации:

— Я забыл, как там называются эти две кости стопы: одна выпуклая, как кулак, а другая вогнутая в суставе; так вот от этих двух костей и отнимается передняя часть стопы.

В годы пребывания Пирогова в Германии медицина не знала еще обезболивающих средств, и поэтому особенно высоко ценилась тогда быстрота операций. Медленность операций при воплях и криках мучеников науки, или, как говорил Николай Иванович, мучени­ков, безмозглого доктринёрства, была ему противна.

Пирогов вдумывался в коренную причину этого варварства, но безуспешно искал спосо­бов, уменьшить страдания оперируемых, точно так же, как безуспешны были тогда поиски средств борьбы со смертельным исходом огромного большинства даже удачных в тех­ническом отношении операций.

За два года почти самостоятельной работы в заграничных клиниках и лабораториях Пиро­гов углубил свои знания в анатомии, усовер­шенствовал свою хирургическую технику и расширил объём своих научных исследований в области применения анатомии к хирургии. Но всего этого он достиг почти исключительно собственными усилиями, благодаря своим личным способностям и огромному трудо­любию.

В начале 1835 года русские стипендиаты в Берлине получили из Петербурга, от министер­ства просвещения, запрос о том, в каком уни­верситете каждый из них хотел бы занять профессорскую кафедру. Запрос, собственно, был лишний, так как при отправлении канди­датов в Юрьев каждый из них предназначался в профессора того университета, воспитанни­ком и избранником которого он был.

Пирогов заявил о желании занять свобод­ную тогда кафедру хирургии в Москве. Уве­ренный в успехе своего дела, Николай Ивано­вич сообщил матери, что, наконец-то, он сумеет отплатить ей и сестрам за их заботы о нём;

Но Пирогова ждало на родине жестокое разочарование. Стремясь лишить русские уни­верситеты даже той ничтожной самостоятель­ности, которой они пользовались при его пред­шественнике, министр Уваров просил царя дать ему право назначить молодых профессо­ров на свободные кафедры по своему усмо­трению. Хотя министр признавал, что «универ­ситеты имеют право сами избирать на вакант­ные кафедры учёных», но он считал, что «в настоящем случае допустить их воспользо­ваться сим правом было бы чрезвычайно неудобно».

Николая Iне надо было долго уговаривать нарушить чьи-либо права. Царь одобрил проект Уварова, и министр назначил на московскую кафедру харьковского кандидата Ф. И. Иноземцева, который одновременно с Пироговым готовился к профессуре. За него просил министра один знатный придворный.

Николай Иванович, не зная об этом, в мае 1835 года радостно сел в почтовую карету, чтобы направиться — через Прибалтийский край — в родную Москву. В дороге Пирогов почувствовал себя плохо. Оказалось, что он заразился на грязных германских постоялых дворах сыпным тифом. Кое-как добрался он со своим товарищем до Риги, где его поме­стили в военный госпиталь. Там Пирогов про­лежал два месяца и благодаря хорошему уходу выздоровел.

По выходе из госпиталя Николай Иванович был еще, однако, так слаб, что не мог поехать дальше. Ом остался в Риге до полного вы­здоровления и развил обширную практическую и научную деятельность. Первой операцией, сделанной им в этом городе, было восстанов­ление носа. У пациента был гладкий лоб, из которого Пирогов выкроил прекрасный нос по своей системе ринопластики. Случай этот сделался известным в городе, и вскоре к Ни­колаю Ивановичу стали приходить больные десятками. За операцией носа последовала литотомия (извлечение камня из мочевого пузыря), затем вырезывание опухолей и» т. п.

В военном госпитале, где лечился Николай Иванович, не было своего оператора. Среди больных имелось два интересных случая: один больной был с камнем в мочевом пузыре, дру­гому требовалось отнять бедро в верхней трети. Никто в госпитале не решался произ­вести эти операции. Пирогов успешно опериро­вал больных.

По просьбе ординаторов госпиталя Николай Иванович доказал им некоторые операции на трупах, прочитал несколько лекций из хирур­гической анатомии и оперативной хирургии. Всё это имело большой успех и явилось нача­лом славы Пирогова как ученого и практиче­ского врача.

Наконец, в сентябре Пирогов мог выехать в Петербург, чтобы представиться министру и получить ожидаемое назначение в Москву. Заехав в Юрьев — повидаться со своим быв­шим учителем, Николай Иванович узнал, что московская кафедра уже занята. Известие это глубоко опечалило его: мечты о счастье работать в родной Москве, помогать матери и сестрам были разрушены.

Спешить в Москву было незачем. Николай Иванович остался в Юрьеве. Бывший учитель Пирогова, профессор Мойер предоставил ему возможность свободно распоряжаться в уни­верситетской хирургической клинике, так как сам был чрезвычайно занят хлопотливыми обязанностями ректора.

К атому времени в клинике Мойера оказа­лось четыре интересных хирургических случая. Профессор поручил этих больных Пирогову. Первой операцией Николая Ивановича в Юрьеве была литотомия. Эта операция прохо­дила с осложнениями даже у старых, опытных хирургов. Один из берлинских товарищей Пирогова, приехавший в Юрьев, рассказал о необыкновенной скорости, с которой Николай Иванович делал литотомию на трупах. В опе­рационную собралось много зрителей. Некото­рые вынули часы. Не прошло двух минут — камень был извлечён. Все, не исключая Мойера, были изумлены. Так же блестяще прошли дру­гие операции, порученные Пирогову.

Мойер был человек умный и порядочный. Он не только не досадовал на успехи своего уче­ника, но признал превосходство Пирогова и решил передать ему свою кафедру. Факультет одобрил решение Мойера. Но это противоре­чило уставу, по которому природные русские могли занимать в Юрьеве только кафедру рус­ского языка и словесности.

Дело перешло на усмотрение министра, и Пирогов отправился в Петербург. Во-первых, ему предстояло выполнить формальности дляполучения прав на профессуру вообще. Во-вторых, надо было ускорить дело с Юрьевской кафедрой.

В связи с первой процедурой Николай Иванович прочитал в специальной комиссии Академии наук лекцию на тему «О пластиче­ских операциях вообще, о ринопластике в особенности». Лекция показала старым учё­ным, что Николай Иванович вполне подготов­лен к профессуре, и ему выдали соответствен­ное удостоверение. Академики были поражены широтой взглядов Пирогова. Его убедили изложить свою лекцию письменно, и она была напечатана, тогда же в «Военно-медицинском журнале».

Второе дело, ради которого Пирогов при­ехал в Петербург, затянулось. Министр был занят своими личными вопросами и не мог думать о кафедре хирургии в Юрьеве.

Не желая терять времени, Николай Ивано­вич посещал петербургские госпитали и кли­ники, где сделал много блестящих операций. По просьбе врачей и профессоров он прочитал для них частный курс хирургической анато­мии. «Наука эта,— говорит Пирогов,— и у нас и в Германии была так нова, что многие не знали даже её названия».

Лекции продолжались шесть недель и при­влекли много слушателей. Пирогов изготовлял препараты на нескольких трупах, демонстри­ровал на них положение частей какой-либо области и тут же делал на другом трупе все операции, производящиеся на этой области, с соблюдением требуемых хирургической анато­мией правил. Этот наглядный способ особенно заинтересовал аудиторию. Он для всех был нов.

О двадцатипятилетнем учёном заговорила в столичных медицинских кругах: одни с изумлением и восторгом другие — с тайной завистью и открытым недоброжелательством.

Глава третья

НА КАФЕДРЕ

В конце концов, министр утвердил Пирогова, профессором Юрьевского университета. В пер­вых числах апреля 1836 года начались лекции Николая Ивановича в Юрьеве. Эти лекции за­воевали молодому профессору любовь и ува­жение слушателей.

Через год о Пирогове заговорили не только Юрьевские студенты, но весь тогдашний западноевропейский медицинский мир.

Русский учёный пришёл на кафедру не как чиновник научного ведомства, а как серьёзный искатель истины, как новатор и преобразова­тель науки. Вот как Пирогов излагает свой тогдашний взгляд на задачи профессора и его отношения к слушателям: «Для учителя такой прикладной науки, как медицина, имеющей дело прямо со всеми атрибутами человече­ской натуры (как своего собственного, так и другого, чужого, я), для учителя — говорю — такой науки необходима, кроме научных све­дений и опытности, ещё добросовестность, приобретаемая только трудным искусствомсамосознания, самообладания и знания чело­веческой натуры».

Вступив на кафедру, Пирогов «положил за правило ничего, не скрывать от учеников и, если не сейчас же, то потом и немедля откры­вать перед ними сделанную ошибку, будет ли она в диагнозе или в лечении болезни».

Закончив первый профессорский курс, моло­дой учёный решил ознакомить других научных деятелей со своими исследованиями и системой преподавания и выпустил в свет «Анналы» («Летопись») своей клиники за 1837 год. В интересном предисловии к этой книге много поучительного не только. Для начинающих врачей. С невероятной для того времени Смелостью Николай Иванович заявил, что каждый практический врач должен откровенно говорить о своих ошибках. «Откровенное и до­бросовестное описание деятельности даже малоопытного практика для начинающих врачей имеет - важное значение,— писал, между прочим, Пирогов.— Правдивое изложение его действий, хотя бы и ошибочных, укажет меха­низм самых ошибок и на возможность избег­нуть повторения, по крайней мере, там, где это достижимо».

. Исповедь молодого профессора вызвала страстные толки в России и за границей. Лишь немногие сумели оценить эту самокритику.

Большинство писавших о «Летописи» Пирогова отзывалось о ней злобно и враждебно.

Жрецы практической медицины из числа

имевших учёные звания негодовали на автора

«Летописи» за подрыв у публики авторитета

практического врача с большими доходами.

Некоторые из них воспользовались покаян­ными заявлениями Пирогова, чтобы подчерк­нуть ошибки молодого хирурга.

Через год Пирогов выпустил второй том «Летописей», который также снабдил преди­словием. В нём Николай Иванович говорит о господствующих в науке эгоизме и тщеславии, об отсутствии взаимного доверия у врачей разных стран. В последней фразе Пирогов имеет в виду «стремление старых врачей — из соображений материальных — скрыть свои до­стижения от молодых собратьев. А это при­носит вред и молодым медикам, и населению». «Наш святой долг,— пишет Николай Ивано­вич,— только путём открытого способа дей­ствия, непринуждённого и свободного призна­ния своих ошибок уберечь медицинскую науку, находящуюся ещё в детстве, от опасного господства мелочных страстей».

Что касается научного содержания обоих томов «Летописей» клиники профессора Пиро­гова, то в них разбирается 48 тем общей и частной патологической анатомии и хирургии. Имеется там описание воспалительных про­цессов вообще, гнойных и гангренозных про­цессов, распространённых в то время в хирургической клинике. Много внимания уде­лено патологонатомической характеристике различных болезненных процессов. Отношения студентов к Пирогову станови­лись с каждым днём всё более дружествен­ными. Каждую субботу, вечером, студенты ' собирались у профессора к чаю. Разговоры были всегда очень оживлённые, научные и не­научные, весёлые и остроумные.

Хирургическая практика Пирогова расши­рялась с поразительной быстротой, тем более что была бесплатной: он не только не брал денег с больных, но в поисках интересных случаев платил больным из своих средств. Начались паломничества в Юрьев больных из всех городов и местечек Прибалтийского края. Кроме того, в свободное от университетских занятий время Пирогов с ассистентами и уче­никами разъезжал по всем этим городам и сёлам. Он производил операции, делал вскры­тия трупов в госпиталях и читал для врачей частные курсы по отдельным вопросам хирур­гии и анатомии.

В Юрьевский период своей профессуры Пиро­гов выпустил несколько крупных научных трудов: 1) «Хирургическую анатомию артери­альных стволов и фасций» (было несколько изданий — с 1837 по 1881 год — на русском и других европейских языках); 2) два тома «Клинических анналов» (1836—1839 гг.); 3) мо­нографию о перерезке Ахиллесова сухожилия.

Первая из названных работ — самый круп­ный учёный труд Пирогова, доставивший ему мировую известность, имеющий жизненное значение и для нашего времени. В предисловии к этому труду Николай Иванович говорит о научной отсталости знаменитых немецких про­фессоров хирургии. «Предмет и цель его так ясны, что я мог бы не терять времени на предисловие и приступить к делу, если бы не знал, что и в настоящее время встречаются ещё учёные, которые не хотят убедиться в пользе хирургической анатомии. Кто, напри­мер, из моих соотечественников поверит мне,

если я расскажу, что в Германии можно встре­тить знаменитых профессоров, которые с кафедры говорят о бесполезности анатомиче­ских знаний для хирурга... Не личная не­приязнь, не зависть, к заслугам этих врачей... заставляют меня приводить в пример их за­блуждения. Впечатление, которое произвели на меня, их слова, до сих пор ещё так живо, так противоположно моим взглядам на науку и направлению моих занятий, авторитет этих учё­ных, их влияние на молодых медиков так велики,— что я не могу не высказать моего негодования по этому поводу. До поездки моей в Германию мне ни разу не приходила мысль о том, что образованный врач, основа­тельно занимающийся своей наукой, может сомневаться в пользе анатомии для хирурга».

Академия наук присудила тогда Пирогову за этот труд Демидовскую премию. Спустя больше полувека после выхода в свет «Хирур­гической анатомии» специалисты писали, что это классическое сочинение Николая Ивано­вича произвело огромное впечатление за гра­ницей и сохранит своё значение навсегда, так как в нём «выработаны прекрасные правила, как следует идти ножом с поверхности тела в глубину».

Советские специалисты отмечают, что из­ложенное в «Хирургической анатомии» учение о фасциях — ключ ко всей анатомии, что в этом и состоит гениальное открытие Пирогова, ясно и отчётливо сознававшего, революционизи­рующее значение своего, метода. В «Хирурги­ческой анатомии» система фасций рассматри­вается не как застывшая анатомическая догма, а как хирургическое руководство к действию.

Заслуженный профессор Военно-медицин­ской академии имени Кирова В. Н. Шевку-ненко писал в столетнюю годовщину выхода в свет «Хирургической анатомии», что в этом труде Пирогова дано классическое воспроиз­ведение всего того, что имеет существенное значение Для отыскания и перевязки любого артериального ствола.

Велико также значение третьего тогдашнего труда Пирогова — монографии об Ахиллесо­вом сухожилии (1840—1841 гг.). Во всех но­вейших сочинениях по этому вопросу работа Пирогова цитируется как классическая.

Имя Пирогова стало широко известно в на­учных кругах на родине и за рубежом. Но его гению было тесно в маленьком провинциаль­ном университете. Николаю Ивановичу хоте­лось работать в столице, где могли быть пол­ностью удовлетворены его научно-исследова­тельские и преподавательские интересы. Пирогова увлекала борьба за «оригинальность и са­мобытность» отечественной науки. Он хотел, чтобы русский народ не только не отставал от Запада, но опередил его.

Прогрессивная петербургская профессура пошла навстречу страстному стремлению Ни­колая Ивановича и подняла в 1839 году во­прос о приглашении его на кафедру хирургии в, Медико-хирургическую (Военно-медицин­скую) академию. Много старался об этом Юрьевский приятель Пирогова, друг В. А. Жу­ковского, профессор К. К. Зейдлиц. Но пере­ходу Пирогова в Петербург долго противился министр просвещения Уваров — в значитель­ной степени вследствие недовольства резко­стью молодого профессора в его отношениях с реакционным начальством.

Настойчивость Пирогова, вмешательство влиятельных петербургских профессоров, по­нимавших значение для науки перехода Ни­колая Ивановича в Петербург, одолели упрямство Уварова. В январе 1841 года Н.И. Пи­рогов был утвержден профессором Медико-хирургической академии. Весной он переехал в столицу.

Общество столичных врачей, насчитывавшее в своём составе многих заслуженных и учё­ных медиков с известными именами, устроило Пирогову торжественную встречу. Группа ста­рых профессоров Медико-хирургической ака­демии, видевшая в нём главным образом конкурента по частной медицинской практике, отнеслась к Николаю Ивановичу неприязненно.

Хотя Николай Иванович страстно добивался перевода в Петербург и профессура в Медико-хирургической академии стоила ему тяжёлой и упорной борьбы, он всё же предъявил на­чальству военно-медицинского ведомства ряд требований, вытекавших из желания поднять русскую науку на высшую ступень. Он поста­вил условием своего перехода учреждение в составе академии новой кафедры госпитальной хирургии с хирургической клиникой при ней.

«Облагородить госпиталь, — заявил Пирогов в одной из своих многочисленных записок министерство, — привести его к истинному идеальному назначению, соединить в нём приют для страждущего вместе с святилищем науки можно только тогда, когда практическая деятельность к нему принадлежащих врачей соединена будет с изустным преподаванием при постели больных для учащегося юноше­ства».

Условие было принято. Новая кафедра была учреждена. По плану Пирогова был также создан при Медико-хирургической ака­демии анатомический институт. Это было пер­вое учреждение такого рода нетолько в Рос­сии, но и во всём мире.

Проект Пирогова встретил сильное проти­водействие со стороны отсталых профессоров. Но автор проекта был человек целеустремлён­ный и настойчивый в осуществлении намечен­ного им. Николай Иванович добился учреж­дения Анатомического института. Конферен­ция академии предложила ему быть директо­ром нового учреждения.

Пирогов принял эту должность, но тоже на определённых условиях. «Самою высшей для меня наградой, — писал он в заявлении на имя конференции, — я почёл бы убеждение, что мне удалось доказать нашим врачам, что анатомия не составляет, как многие думают, одну только азбуку медицины, которую можно без вреда забыть, когда мы научимся кое-как читать по складам; но что изучение её так же необходимо для начинающего учиться, как и для тех, которым доверяется жизнь и здо­ровье других».

Мысль Пирогова работала в различных на­правлениях, сводившихся к определенной цели — усовершенствованию науки, распро­странению в отечестве передовых знаний, применению новейших достижений науки при лечении больных.Пирогов хотел поставить отечественную ме­дицину на большую высоту. Но условия ра­боты противоречили стремлениям этого убеж­дённого 'новатора науки. Под его клинику были отведены, по словам официального историка академии, очень ветхие, крайне не­удобные здания, не отвечавшие самым сни­сходительным требованиям гигиены. Во мно­гом, самом необходимом, они уступали аре­стантскому отделению госпиталя. Такими были и другие помещения, отведённые новому профессору. Николай Иванович упорно доби­вался изменения этой обстановки.

Профессор Пирогов был силён не только в самокритике, он выступал с самой резкой и обстоятельной критикой положения вещей в Медико-хирургической академии, обличал плохую постановку дела в военно-санитарном ведомстве вообще.

Чиновникам это пришлось, не по нраву и не по обычаям. Они привыкли присваивать зна­чительную часть средств, отпускаемых из го­сударственной казны для лечения больных и подготовки врачей, считали, что госпитальное имущество и все продукты составляют их лич­ную собственность, и вступили в жестокую борьбу с неугомонным новатором и нарушите­лем их воровских традиций. Наглость чинов­ников дошла до того, что они пытались офи­циально объявить гениального учёного сума­сшедшим. Но Пирогов был силён в борьбе правотой и сознанием огромной пользы своей научно-практической деятельности для отече­ства.

Враги Николая Ивановича были посрамлены и вынуждены на коленях в торжественной об­становке просить у него извинения за клевет­нический навет. Однако они продолжали поль­зоваться всякой оплошностью Пирогова, пре­небрегавшего формальностями в своих сноше­ниях с бюрократическим начальством, и ме­шали ему спокойно работать. Пытались также предать его суду за нарушение канцелярских правил при выписке лекарств для клиники и т. п.

Всё это было безуспешно, хотя в борьбе с Пироговым канцелярские чиновники имели поддержку некоторых профессоров, отсталых в научном отношении, равнодушных к поста­новке преподавания и подготовке врачей, но весьма ревностных в получении доходов от медицинской практики. А доходам этих про­фессоров — хирургов и не хирургов — угрожал большой ущерб.

Николай Иванович приехал в Петербург с репутацией чудесного доктора. Его врачебная практика увеличивалась со дня на день. К нему приходили больные с самыми разнооб­разными недугами. В числе его пациентов были люди всех классов и всех слоев населе­ния—от полунищих крестьян из пригородов до членов царской семьи. Полнейшая доступ­ность знаменитого профессора, простота его, редкое бескорыстие, доброта и ласковость в обращении с детьми привлекли к нему общую любовь и создали огромную извест­ность.

Свою врачебную практику Пирогов рассмат­ривал не как источник дохода, а как помощь страждущим и материал для изучения проис­хождения болезней, для борьбы с ними.

В труде Пирогов был неутомим. Кроме многочисленных и сложных обязанностей по Медико-хирургической академии. Николай Иванович взял на себя в Петербурге много других работ. Он был директором инструмен­тального завода военно-медицинского ведом­ства — руководил научной стороной изготов­ления и усовершенствования инструментов для всех хирургических учреждений страны. Был бесплатным консультантом во всех крупных больницах и лечебницах столицы. Деятельно работал в учебных медицинских советах и комиссиях военного и гражданского ведомств. Составлял программы преподавания по меди­цине для университетов и других учебных за­ведений, правила для экзаменов врачей и сту­дентов и т. п. Часто исполнял поручения воен­ного ведомства по инспектированию госпита­лей в различных концах страны — от Финлян­дии до Кавказа.

Пирогов был одним из глазных и самых видных деятелей научной и практической ме­дицинской жизни тогдашней России. Попу­лярности Николая Ивановича содействовали его многочисленные слушатели, восхищав­шиеся разнообразными талантами своего про­фессора. На лекции Пирогова приходили не только студенты тех курсов академии, кото­рым полагалось сдавать экзамены по его предметам, но слушатели всех других отделе­ний. В Медико-хирургической академии в часы лекций Николая Ивановича пустовали ауди­тории других профессоров. По их жалобам на­чальство предписало студентам посещать лек­ции Пирогова и практические занятия у него только в часы, свободные от других лекций. Научная деятельность Пирогова в петер­бургский период его профессуры была так же значительна, как и в Юрьеве. За это время Николай Иванович сделал 69 научных сооб­щений в столичном обществе практических врачей. Кроме этого общества, Николай Ива­нович делал научные доклады в Пироговском кружке. Это было частное собрание несколь­ких наиболее видных по положению и науч­ным заслугам петербургских врачей, объеди­нившихся вокруг молодого профессора Ме­дико-хирургической академии и назвавших свой кружок его именем. Согласно протоколь­ным записям кружка, он имел за шесть лет сто заседаний. Николай Иванович не был только на последних шести заседаниях за отъ­ездом в 1854 году в Крым. Он сделал в кружке 141 доклад на самые различные темы из всех отделов медицины. Другие участники кружка не были так продуктивны: самый работоспособный из них сделал в кружке 82 доклада.

В академической клинике Пирогова, по дан­ным историка его кафедры, было произведено за 1843—1854 годы 1140 хирургических опера­ций, в среднем по 104 операции в год, с под­робными научными описаниями их. Кроме того, лично Пироговым или под его руковод­ством произведено много тысяч операций в Обуховской и других столичных больницах,

где он был консультантом. Сам Николай Ива­нович произвёл за эго время около 12 тысяч вскрытий трупов с подробным описанием каждого.

За время своей петербургской научно-иссле­довательской и преподавательской деятельно­сти Пирогов напечатал несколько капитальных трудов и много небольших по объёму, весьма содержательных монографий и журнальных статей.

Из основных трудов Николая Ивановича в период его петербургской профессуры первым стал печататься «Полный курс прикладной анатомии человеческого тела с рисунками. Анатомия описательно физиологическая и хи­рургическая». Курс не был закончен печата­нием вследствие банкротства издателя. Не до­шла до нас и рукопись Пирогова.

Пять тетрадей «Прикладной анатомии» (25 листов рисунков с текстом) было пред­ставлено в 1844 году в Академию наук, на конкурс по присуждению Демидовских пре­мий. Отзыв о сочинении дали академики эм­бриолог КМ. Бэр и зоолог Ф. Ф. Брандт. Они писали, что труд Пирогова даже в не­оконченном виде представляет большую науч­ную ценность и превосходит по значению но­вейшие зарубежные работы такого рода.

Чрезвычайно важна одна, подчёркнутая ав­торами академического отзыва, особенность рассматриваемого труда. Пирогов, «не доволь­ствуясь одними догадками, попал на остроум­ную мысль, заморозив отдельные части тела в разных положениях, распилить суставы, чтобы тем точнее определить и изобразить положение костей». Академические рецензенты, конечно, не могли знать, что в этом приёме заложено основание позднейшему гениальному труду Пирогова — «Топографической анато­мии». «Прикладная анатомия» была премиро­вана.

В 1846 году медицинский департамент издал новый труд Пирогова — «Анатомические изо­бражения человеческого тела, назначенные преимущественно для судебных врачей», с ат­ласом из шести литографированных таблиц. В 1850 году издание было повторено и в 1856 году выпущено в третий раз.

Работая в петербургских клиниках и госпи­талях, Пирогов всегда думал о находящихся на его попечении больных, заботился об изле­чении их, об уменьшении их страданий во время операций. Как профессору Медико-хирургической академии, Николаю Ивановичу приходилось иметь дело с военнослужащими— офицерами и солдатами. У него возникла мысль о необходимости облегчить положение раненых и больных воинов на полях сражений, где врачебное дело было в ту пору поставлено плохо.

Сильно занимал Николая Ивановича вопрос об изыскании обезболивающего средства при операциях. Знаменитый французский учёный хирург Вельпо говорил, что устранение боли при операциях — химера, о которой непозволи­тельно даже думать. «Режущий инструмент и боль, — заявлял он, — понятия неотделимые одно от другого в уме больного». Но Пирогов относился к больным не формально. Пытли­вый ум и великое любящее сердце подсказывали ему, что применение при операциях обез­боливающих средств будет огромным благо­деянием для страждущего человечества во­обще и для личного состава армии — в особен­ности.

Пирогов занялся в своей госпитальной кли­нике исследованием действия эфира при хирур­гических операциях. Он изучил влияние эфира на животный организм и произвёл ряд весьма тщательных опытов над соба­ками. Испытал действие эфира на себе самом, а затем произвёл 50 операций под эфирным наркозом на людях. Работая с эфиром, Пиро­гов, кроме прежнего способа введения эфира в организм человека (через рот), придумал новый способ. Он изобрёл также два прибора для наркоза: по старому способу и по своему, новому. Опыты Пирогова привлекали внима­ние всей России: в газетах и общелитератур­ных журналах печатались сообщения о его открытии.

Медицинский совет создал специальную комиссию из авторитетных врачей для выяс­нения вопроса в официальном порядке. Ко­миссия представила доклад, в котором при­знавала важность пироговского метода «как его изобретательному уму принадлежащее от­крытие». И добавляла: «первенство открытия у нас должно относиться к чести нашего неуто­мимого оператора». Но Пирогову ещё много пришлось бороться с чиновничьей косностью, пока он добился широкого и повсеместного применения «благодетельного способа для дальнейшего служения на пользу человече­ства».

Своё служение человечеству Николай Ива­нович рассматривал, в первую очередь, как служение Родине, её славе, её величию. В 1847 году он опубликовал несколько статей в общих и специальных журналах и отдель­ную книгу о результатах своих лабораторных исследований и "госпитальных опытов примене­ния эфира. В одной статье Николай Иванович писал: «Россия, опередив Европу нашими дей­ствиями при осаде Салтов, показывает всему просвещённому миру не только возможность в приложении, но неоспоримо благодетельное действие эфирования над ранеными, на поле самой битвы. Мы надеемся, что отныне эфир­ный прибор будет составлять точно так же, как и хирургический нож, необходимую при­надлежность каждого врача во время его дей­ствия на бранном поле. Мы надеемся также, что усилия наши распространять между здеш­ними врачами благодетельный способ эфирова­ния будут приняты ими с живым участием для дальнейшего служения на пользу челове­чества».

После опубликования клинических исследо­ваний по наркозу Пирогов получил возмож­ность проверить свои наблюдения на Кавказе, в обстановке войны.

Поездка Николая Ивановича на театр военных действий длилась свыше двух меся­цев. Кроме своей основной задачи — выяснить возможность применения эфира на поле сра­жения, — он изучал различные стороны воен­ного дела с точки зрения лечения больных и раненых воинов. Результатом этой поездки был первый из классических трудов Пирогова повоенно-полевой хирургии — «Отчет в путеше­ствии по Кавказу...» «Отчет» был напечатан в 1848 году в специальном медицинском жур­нале и в следующем году вышел отдельной книгой в двух изданиях: русском и француз­ском.

По выходе «Отчета» из печати рецензии на эту книгу появились также в общелитератур­ных журналах. Отмечался её научный интерес и говорилось о художественном описании Кав­каза. Большую статью посвятил «Отчету» критик «Отечественных записок». «В русской литературе,— писал он,— богатой прекрасными поэтическими произведениями, вдохновлёнными кавказской природой, немного учёных книг о Кавказе, которые по обилию фактов, разно­образию сведений и общедоступности изложе­ния могли бы сравниться с этим важным, вполне замечательным трудом нашего извест­ного хирурга».

В главе об анестезировании на поле сраже­ния Николай Иванович пишет: «Несмотря на все эти трудности, соединённые с военными действиями в Дагестане, благодетельная мысль была нами в первый раз осуществлена вполне в нынешнюю экспедицию. Возможность эфи­рования на поле сражения неоспоримо дока­зана. Теперь, употребив анестизирование более нежели в шестистах случаях по разным спо­собам, различными средствами и при различ­ных обстоятельствах, я нахожу себя вправе из собственных моих опытов сделать положитель­ные заключения о практическом достоинстве этого средства. На поле сражения я употреб­лял для анестезирования один только эфир».

В нашей Советской Армии эфир с успехом применялся в качестве обезболивающего сред­ства при хирургических операциях. Профессор А. М. Заблудовский писал незадолго до Вели­кой Отечественной войны: «Как показал опыт последних военных столкновений... эфир пол­ностью себя оправдал, и к хлороформу никто не прибегал».

То же было и во время Великой Отечествен­ной войны 1941—1945 годов. Применение Пироговым наркоза в условиях военно-поле­вой деятельности является действительно бес­смертной заслугой, писал во время войны Главный хирург Советской Армии академик Н. Н. Бурденко.

Пирогов вводил оперируемому эфир при по­мощи изобретенного им самим прибора, с ко­торым было очень удобно работать в тогдаш­них условиях. Главное достоинство этого прибора заключалось, как подчёркивал Нико­лай Иванович, в том, что он не причинял больному беспокойства.

Кавказские наблюдения привели Пирогова к другому нововведению, полезному для ране­ных воинов. «Я принялся, — сообщает он в одном автобиографическом письме 1880 года,— за приспособление моей неподвижной гипсо­вой повязки на поле сражения». В своей клас­сической книге «Начала общей военно-полевой хирургии» Николай Иванович пишет о том же: «Я в первый раз увидал у одного скульптора действие гипсового раствора на полотно. Я до­гадался, что его можно применить в хирургии, и тотчас же наложил бинты и полоски холста, намоченные эти» раствором, на сложный перелом голени. Успех был замечательный. По­вязка высохла в несколько минут; косой пере­лом с сильным кровяным подтёком ипрободе­нием кожи (острым концом верхнего отломка большеберцовой кости) зажил без нагноения и без всяких припадков. Я убедился, что эта повязка может найти огромное применение в военно-полевой практике, и потому опублико­вал описание моего способа, стараясь сделать его как можно более доступным».

Много лет спустя Пирогов с гордостью писал, что анестезия (обезболивание) и гипсовая повязка были введены в военно-поле­вой практике русских госпиталей раньше, чем в других странах.

Пирогов учил осторожному обращению с этим средством, требовал внимательного отно­шения врачей к наложению гипсовых повязок. «Всё зависит от того, как и когда она будет наложена, — писал Николай Иванович. — Беда в том, что не все хирурги умеют хорошо нало­жить гипсовую повязку, а потом обвиняют повязку же, а не самих себя». Дальнейшее развитие этого средства шло по линии, ука­занной Пироговым.

В наши дни гипсовая повязка Пирогова является одним из основных способов лечения при переломах конечностей. Об этом пишут авторы общих руководств и специальных ис­следований по «военно-полевой хирургии.

Известно, какое мощное средство имеет в наше время в медицине метод переливания крови. Не то было сто лет назад. Но Пирогов и тогда уже пользовался в клинической прак­тике переливанием крови как целебнымлекарством. В одном из сообщений 1847 года Ме­дицинскому совету об открытом им способе эфирования при хирургических операциях Ни­колай Иванович говорит о своём приборе для трансфузии (переливание крови). Этим делом Пирогов интересовался также во время по­ездки на театр войны 1877—1878 годов. В его классической книге «Военно-врачебное дело...» уделено место и вопросам трансфузии, резуль­татам переливания крови раненым воинам до и после хирургической операции.

Пирогов никогда не замыкался в круг одной какой-либо специальности. Он интересовался медицинской наукой во всём её многообразии, служил страждущему человечеству в самых различных областях. Еще по пути на Кавказ ему пришлось наблюдать в разных местах вспышки холерной эпидемии. Вскоре по его возвращении в Петербург, в 1848 году, эпиде­мия разразилась в столице. Николай Ивано­вич образовал в своей клинике особое отде­ление для холерных больных. В течение шести недель он сделал около 800 вскрытий. Резуль­таты своих наблюдений изложил в нескольких работах о патологической анатомии азиатской холеры. Главнейшее из них — исследование под названием «Патологическая анатомия азиатской холеры» (1849 год).

Исследование о холере было представлено в Академию наук на Демидовский конкурс 1851 года. В отчёте академии о присуждении Демидовских премий указывается, что задача Пирогова, взятая на себя, — «одна из самых трудных». Она «требует от наблюдателя сверх неутомимого пристального вглядывания в болезнь, ещё необыкновенной силы характера и ничем не нарушимого хладнокровия». Но под­готовленный к такому делу исследователь «проникнет далее других в самые сокровен­ные тайники» болезни. «Это в полной мере можно сказать о сочинении Пирогова, именем которого уже не впервые украшаются лето­писи Демидовского конкурса».

При обработке своего труда Пирогов ис­пользовал методы химического исследования. Как заявляет рецензент Академии наук, Нико­лай Иванович выполнил это «с той же самой деятельностью и настойчивостью», которым читатели привыкли «удивляться» во всех его трудах.

О приложенном к тексту атласе в 16 таблиц большого формата автор разбора пишет, что здесь Пироговым и работавшими под его «соб­ственным надзором» художниками Мейером и Теребеневым достигнута «крайняя степень со­вершенства».

Подлинные рисунки к пироговскому атласу азиатской холеры сохранились до наших дней. Получивший их от вдовы профессора С. С. Бот­кина и передавший в ленинградский музей Пирогова профессор Ф. И. Валькер удостове­ряет, что эти рисунки, имеющие почти сто­летнюю давность, поражают живостью своих красок и необычайной художественностью ис­полнения.

Венцом петербургских анатомических иссле­дований Пирогова является его классическая «Топографическая анатомия», называемая по изобретённому её автором методу «Ледяной анатомией».

«Топографическая анатомия» вся построена на исследовании замороженных трупов. Здесь Пирогов проявил гениальность учёного, твор­ческую фантазию мыслителя, изобретательский талант новатора, тонкую наблюдательность художника. Сам Николай Иванович оставил в «Дневнике старого врача» интересное заяв­ление о роли фантазии в научном творчестве: «Без фантазии и ум Коперника и Ньютона не дал бы нам мировоззрения, сделавшегося до­стоянием всего образованного мира, Ничто великое в мире не обходилось без содействия фантазии».

Исследование Пирогова начато печатанием в 1851 году и закончено в 1859 году. Выходило оно частями в виде атласа на листах большого формата, с отдельными тетрадями объясни­тельного текста. Четырёхтомный атлас состоит из 224 таблиц, на которых представлено 970 распилов в натуральную величину, рисо­ванных художниками под наблюдением автора. Объяснительный текст—на латинском языке— состоит из четырёх тетрадей большого книж­ного формата.

Сокращённое изложение текста «Топографи­ческой анатомии» напечатано в распростра­нённом журнале «Отечественные записки» (1860 год). Николай Иванович излагает в этой статье основные принципы своего труда. Как во всей своей исследовательской деятельности, он и здесь имел в виду главным образом приложения научных открытий к практической медицине.

«Я видел на моём веку,— пишет Пирогов,— много врачей, которые, зная порядочно обыкновенную описательную анатомию, имели чрез­вычайно сбивчивое понятие о положении же­лудка и ободошной кишки, и при исследованиях живота у больных постоянно смешивали положение этих двух частей кишечного ка­нала... В начале 1850 г. я, к полному осуще­ствлению моей мысли, решил издать полное систематическое изложение разрезов всего тела... Меня поддерживала мысль, что приду­манным мною способом я мог изложить с не­известной доселе точностью положение всех частей тела...

Господствующая мысль моего труда проста. Она состоит в том, чтоб посредством значи­тельного холода, равняющегося не менее как 15° R, довести все мягкие части трупа до плотности твердого дерева... Доведши труп до плотности дерева, я мог и обходиться с ним точ­но так же, как с деревом; мне нечего было опа­саться ни вхождения воздуха по вскрытии по­лостей, ни распадения их. Я мог самые нежные органы распиливать на тончайшие пластинки. Мне нужно было исследовать положение ча­стей в трёх главных направлениях: в попереч­ном, продольном и переднезаднем, и я распи­ливал каждую полость на верхнюю и нижнюю, на правую и левую и на переднюю и на заднюю половины...

Во время моих занятий я напал на мысль сделать ещё другое приложение холода к топографической анатомии. Мне представилась возможность посредством заморожения изу­чить положение, форму и связь органов, не распиливая их в различных направлениях, а обнажая их на замороженном трупе, подобно тому, как это делается и обыкновенным спо­собом. Конечно, этого нельзя сделать без помощи долота, молотка, пилы и горячей воды. Подобно тому как в Геркулане откры­вают произведения древнего искусства, за­литые оплотневшею лавою, так точно нам нужно в замороженном трупе обнажать и вы­лущать органы, скрытые в оледеневших слоях».

Дальше следует рассказ о том, как Пирогов еще в 1853 году представил в Парижскую академию пять выпусков своего атласа "опа-графической анатомии». Об этом труде рус­ского учёного было сделано в заседании Французской академии 19 сентября того же года сообщение, напечатанное в её протоко­лах. Спустя три года французский анатом Ле-жаyдр представил в Парижскую академию несколько таблиц, выполненных по тому же методу сечения замороженных трупов, и по­лучил Монтионовскую премию.

Об этом было напечатано в тех же прото­колах той же академии, но о Пирогове здесь не упоминалось. «Мой труд как будто бы не существовал для академии», — пишет Николай Иванович и добавляет иронически, намекая на Крымскую войну: «Я ничем другим не могу объяснить это забвение, как восточным вопро­сом, в котором вероятно и парижская акаде­мия, по чувству патриотизма, приняла деятельное участие. Но оставим в покое вопрос о пер­венстве. Нужно решить сначала, стоит ли о нём спорить и принесли ли исследования заморо­женных трупов хоть какую-нибудь пользу науке». Ответ на это дала наша Академия наук, присудившая в 1880 году Пирогову за «Топографическую анатомию» полную Демидовскую премию.

Зимой 1851 года Пирогов изложил на лек­ции в Медико-хирургической академии новый способ костно-пластической операции ноги. В следующем году сообщение об этом появи­лось в печати. Одна идея костно-пластической операции могла бы, по заявлению многих ав­торов, обессмертить имя Пирогова, если бы у него не было других заслуг перед наукой и человечеством. Её достоинство, как определял сам Николай Иванович, не только в способе ампутации (вырезание повреждённого органа), а в остеопластике. «Важен принцип,— пишет он в «Началах военно-полевой хирургии», — что кусок одной кости, находясь в соединении с мягкими частями, прирастает к другой и служит и к удлинению, и к отправлению (дей­ствию) члена».

Операция Пирогова описывается в учебни­ках хирургии всего мира, ей отведено значи­тельное место в энциклопедиях и других спра­вочниках. Однако признание она получила не сразу. За рубежом отнеслись к идее русского учёного отрицательно. «Между французскими и английскими хирургами есть такие, — писал Пирогов в 1865 году,— которые не верят даже в возможность остеопластики, или же припи­сывают ей недостатки, никем кроме них самих

не замеченные; беда, разумеется, вся в том, что моя остеопластика изобретена не ими». Остеопластическая операция Пирогова посте­пенно завоевала всеобщее признание.

Еще при жизни Пирогова швейцарские, не­мецкие, американские, наконец, прежние противники остеопластики — французские хи­рурги — признали достоинства идеи русского учёного и сообщали о десятках случаев сча­стливого исхода операции по его способу. В наше время её делают гораздо чаще, чем во времена Пирогова.

Большое значение для характеристики Пи­рогова, как учёного гражданина и честного наставника, имеют его работы «Об успехах хирургии в течение последнего пятилетия» (1849 год), «Отчёт о хирургических операциях с сентября 1852 по сентябрь 1853 гг.», «О трудности распознавания хирургических болезней и о счастий в хирургии, объясняемых наблюде­ниями и историями болезней» (1854 год). В последней, довольно обширной, монографии Николай Иванович обращал внимание меди­цинской администрации и общества на то, что требование счастливого результата операции от молодых хирургов может принести пагуб­ный вред больным. Желание показать товар лицом «побуждало бы врачей скрывать истин­ную историю болезни и заставило бы, в погоне за более удачным результатом, выписывать больных возможно скорей, как бы излечен­ных». Пирогов настаивал на научном исследо­вании болезни. Он приводит примеры «трудно­стей, встречаемых тем, кто без... дипломатии и без суеверия, на пути чисто учёном, хочетбыть счастливым врачом и оператором». Излагает случаи, интересные для поучения на­чинающих врачей. Сообщает примеры из своей практики, где «только верности распознава­ния» больной «обязан тем, что не лишился жизни под ножом».

Пирогов заявляет, что только осторожное и внимательное исследование приводит к счаст­ливым результатам. Это, однако, не значит, что врач должен стоять у кровати больного «робко и недоверчиво». Успех достаётся врачу сме­лому и решительному, но только в том случае, если он не ограничивается изучением одной из­бранной им узкой специальности. «Нужно... обращать на всё самое тщательное внимание и ни малейшей вещи не оставлять без исследо­вания».

Упорно и настойчиво борясь с защитниками устарелых научных взглядов, с противниками движения вперёд, Пирогов не щадил также ничьих самолюбий, не считался с положитель­ными сторонами деятельности своих против­ников, с их заслугами перед наукой, с их че­ловеческими слабостями. Это создало ему, кроме массы врагов в мелочной чиновной среде, много недругов в профессорских и вра­чебных кругах.

Вот как объяснил эту сторону характера Пирогова, при его жизни, знаменитый русский клиницист С. П. Боткин, близко знавший гени­ального хирурга: «В анатомическом театре и клинике Николай Иванович не успел вырабо­тать в себе способности скрывать своё нрав­ственное превосходство перед людьми. Это было, по-видимому, причиной того, что вскоре же по приезде Пирогова в Петербург чувство зависти к этому большому человеку перешло в озлобление. Обожаемый своими учениками и всеми, близко знавшими Николая Ивановича, он был ненавидим известной частью нашей медицинской корпорации, не прощавшей ему его нравственного превосходства и той прав­дивости, которой отличался Николай Иванович в течение всей своей 50-летней служебной деятельности».

Противники Пирогова прибегали к самым низменным приёмам, чтобы выжить его из Медико-хирургической академии. Полагая, что это уменьшит авторитет Николая Ивановича среди больных, они надеялись избавиться та­ким путём от конкурента в медицинской прак­тике. Ложь, клевета, подкуп тёмных, невеже­ственных больных—всё пускалось ими в ход. Натравили даже на гениального хирурга про­дажного журналиста, агента жандармов Фад­дея Булгарина.

Еще великий Пушкин заклеймил подлое предательство Булгарина по отношению к своему родному польскому народу, писал о его грязной роли в русской литературе и пре­смыкательстве перед реакционными мини­страми Николая I, Выступив в своей мерзкой газете с несколькими клеветническими стать­ями против личности Пирогова (1848 год), этот презренный журналист имел наглость писать, что великий русский учёный, пролегавший но­вые пути к мировой науке, оплодотворявший своими идеями отечественную и зарубежную медицину, присваивает себе мысли иностран­ных специалистов.

Оставляя без внимания личные нападки, Николай Иванович не мог пропустить клевету на его научную деятельность. Он потребовал через Академию наук обуздания клеветника, позорящего русское национальное достоин­ство. Булгарину пришлось просить извине­ния.

Недруги Пирогова внешне смирились, но продолжали исподтишка свой поход против него. Травля, интриги, клевета удручали Пиро­гова, делали пребывание в Медико-хирургиче­ской академии несносным. Но оставить науку и преподавание он не мог.

Мысль об отдыхе и покое вообще была чужда Николаю Ивановичу. Ему было всего 43 года. Он был полон творческих замыслов. В нём кипела энергия организатора-новатора науки. Гражданин и патриот, он не мог отка­заться от борьбы с общественным злом. Он хотел не только лечить болезни отдельных лю­дей, но вскрывать язвы родины в целом, спо­собствовать исцелению её недугов.

Наука была в представлении Пирогова тесно связана и переплетена с окружающей жизнью. Оторванная от общественных запро­сов и нужд, она могла стать для него затхлым склепом. В таких условиях, он чувствовал бы себя ещё хуже, чем в окружении прямых врагов и скрытых недругов, натравливавших на него жандармского прислужника Булга­рина.

И всё-таки гениальному русскому учёному пришлось уйти. Крепостническое помещичье правительство вело страну в неизменном управлении; рабство для крестьян, угнетение для рабочих и образование для избранных. Страна задыха­лась под гнётом тупого, злобного царского самодержавия.

Передовые круги общества понимали весь ужас положения страны при таком правитель­стве. Даже убеждённый монархист Н. Кутузов в записке, поданной Николаю Iеще в 1841 го­ду, писал: «Быстрое обогащение лиц в челе (во главе) управления поразило антоновым огнём все нервы, движущие состав государ­ственный, и ниспровергло остатки нравствен­ности в правлении». Перечислив бедствия, по­стигшие трудовое население страны в связи с неурожаем 1840 года, автор записки подчёр­кивает, что причина всех зол в плохом управ­лении: «Все внимание главных (начальников) обращено на очистку бумаг для представления в отчётах блестящей деятельности, когда сущ­ность управления в самом жалком положении».

При таком положении вещей техника во всех областях народного хозяйства в России была развита очень слабо. Это отразилось на способности страны защищаться от враже­ского нашествия. Но захватническая политика царской России вовлекла страну в 1853 году в войну с Турцией. Это была война не только с Турцией. Против России постепенно образо­вался единый фронт западноевропейских дер­жав. Англия, Турция, Франция и Италия воевали с Россией открыто; Пруссия и Австрия держались формально в стороне, но в крити­ческие моменты оказывали на ход войны дав­ление в пользу коалиции врагов России.

Глава четвертая

В СЕВАСТОПОЛЕ

Дела в Крыму шли плохо по тупости глав­ных начальников. Положение русского сол­дата было ещё хуже: его не только подстав­ляли почти безоружным под удары против­ника, но обкрадывали здорового, урезывая скудный паёк, грабили больного и раненого, уменьшая ничтожные порции и отпуская фальсифицированные лекарства.

Не было вовремя палаток, одеял, мяса, сухарей, корпии, медикаментов. Не было за­бот о здоровом солдате и уходе за больным.

После одного большого сражения штабное начальство приказало перевести всех раненых и ампутированных в специально отведённое для них помещение, но ничего не успели при­готовить к приёму больных. Когда привезли туда раненых, полил сильный дождь, продол­жавшийся три дня. Матрацы плавали в грязи, всё под ними и около них было насквозь про­мочено. Оставалось сухим только то место, на котором солдаты лежали не трогаясь, при малейшем же движении они попадали в лужи. Больные дрожали, стуча зубами от хо­лода. У некоторых показались последователь­ные кровотечения из ран. Врачи могли оказы­вать им лечебную помощь не иначе, как стоя на коленях в грязи. Смертность от голода, болезней и ран была огромная. Всё это было известно в столице. Занимавший при Александре IIвысокие государственные посты П. А. Валуев писал по поводу Крымской войны: «Зачем завязали мы дело Н. И. ПИРОГОВ не рассчитав последствий, или зачем не приготовились, из осторожности, к этим послед­ствиям? Зачем встретили войну без винтовых кораблей и без штуцеров? Зачем надеялись на Австрию и слишком мало опасались англо-французов? Везде пренебрежение и нелюбовь к мысли, везде противоположение правитель­ства народу». Это писалось в обзоре царство­вания Николая Iчерез несколько недель после его смерти. Очерк Валуева получил тогда са­мое широкое распространение в списках.

Честные люди болели душой за родину, за героя-солдата, за славу отечества. Все спо­собные носить оружие стремились на театр войны.

Пирогов решил поехать в Крым. Он хотел служить защитникам родины своими глубо­кими знаниями, большим опытом, организа­торскими способностями. Для этого потребо­валось разрешение начальства. Но тут дело Николая Ивановича и застряло.

Одни чиновники рады были уходу Пирогова из Медико-хирургической академии, хотя бы и временному. Другие, ведавшие военно-поле­выми госпиталями, не пускали его в армию. Они опасались разоблачений их мошенниче­ских проделок при снабжении здоровых и больных солдат. Николай Иванович стучался во все двери, использовал связи в правящих кругах. Всё было напрасно. Он уже отчаялся в осуществлении своего намерения служить армии, помогать ей в тяжёлой борьбе за честь и достоинство родины.

Но в конце октября 1854 года Пирогов полу­чил «высочайшее повеление» о командировании его «в распоряжение главнокомандую­щего войсками в Крыму для ближайшего наблюдения за успешным лечением раненых». Это давало ему независимость от госпиталь­ного начальства всех рангов. Он получил также разрешение самостоятельно набрать в свой отряд врачей. Слстры милосердия были подчинены ему непосредственно и единолично.

В Крыму Николай Иванович проявил себя как гениальный хирург-администратор и ве­ликий патриот. Первая сторона его деятельно­сти получила отражение в классических «На­чалах общей военно-полевой хирургии». Вто­рая сторона освещена в обширной литературе воспоминаний очевидцев, в «Севастопольских письмах» самого Пирогова.

«Севастопольские письма» важны я для ха­рактеристики Николая Ивановича в героиче­скую эпоху борьбы русского народа с врагом. Они обличают непорядки в армии и высоко­поставленных виновников зла. Для этого Пи­рогов и посылал свои письма. «Севастополь­ские письма» Пирогова оказывали влияние на общественное мнение страны. Подобно всем документам яркого политического содержания, «Севастопольские письма» Николая Ивановича распространялись в списках, иногда без имена автора. Такие списки переходили из рук в руки, будили дремлющую мысль, устанавли­вали правильный взгляд на события. Попадали они даже в Сибирь, к ссыльным декабристам.

Дорога из Петербурга в Крым была тяжё­лая. Пришлось перенести много неприятностей. Но Пирогов умел видеть не только отрица­тельные стороны жизни. Город героев привёл его в восторг, и он дал художественное опи­сание Севастополя.

Николай Иванович приехал в Севастополь 12 ноября 1854 года и немедленно окунулся в работу. «Мне некогда, — писал он жене че­рез два дня по приезде в Севастополь,— с восьми утра до шести вечера остаюсь в го­спитале, где кровь течёт реками, слишком 4 000 раненых. Возвращаюсь весь в крови, ив поту, и в нечистоте. Дела столько, что не­когда и подумать о семейных письмах. Чу, ещё залп!»

При первом посещении главнокомандую­щего князя А, С. Меншикова великий учёный ужаснулся, увидев, с кем имеет дело. «Вме­сто человека, сознающего свою громадную ответственность перед народом, который он вовлёк в тяжёлую, неподготовленную войну, вместо начальника армии, понимающего, что ему надо делать», Николай Иванович увидел «площадного шута, не умеющего даже соблю­дать внешнее достоинство занимаемого им места».

К этому начальнику армии, не понимаю­щему, как вести себя, и не знающему, что ему делать, Пирогов возвращается в «Севасто­польских письмах» несколько раз. Из его от­дельных резких отзывов о Меншикове полу­чается яркая, художественно-цельная харак­теристика этого придворного шаркуна и над­менного эгоиста.

По дороге в Севастополь Николай Ивано­вич слышал различные мнения о Меншикове: одни укоряли его за пренебрежение к админи­стративной части, другие считали его гением стратегии. Приехав в Севастополь, Пирогов «узнал только одну партию: ненавистников, к которой перешел» он сам.

К подлинным героям обороны Севастополя у Пирогова совсем другое отношение. О На­химове, о талантливом генерале Васильчикове, о солдатах, о матросах Николай Иванович отзывается с любовью. Он подчёркивает в письмах их искренний, простой, трогательный патриотизм, их желание и умение воевать за родину, их отважные действия, стойкость в бою. Пирогов гордится родными воинами. Вот несколько выдержек из разных писем:

«Матросы и солдаты убеждены, что Севасто­поль не будет взят». «Наши штуцерные так хорошо стреляют, что удивляют даже англи­чан». «Французы сделали нападение, но с одной стороны наши пароходы, а с другой штыки так их отжарили, что, по словам пленных раненых, русские дерутся, как львы».

«Наши дрались славно, забегали и на не-приятельскую батарею». «Наши делают ночью небольшие вылазки; в одной из них наши унесли на руках три мортиры с неприятель­ской батареи. Один казак схватил спящего французского офицера; тот ему откусил нос, а казак, руки которого обхватили крепко француза, укусил его в щёку и так доставил его пленным».

«Теперь в госпитале на перевязочном пункте лежит матрос. Кошка по прозванию? он сде­лался знаменитым человеком, его посещали и великие князья. Кошка этот участвовал вовсех вылазках; да не только вонью, а и днём чудеса делал под выстрелами».

Душой обороны, вдохновителем героических защитников города был Нахимов. Любимец матросов, солдат и всего населения Севасто­поля, он не пользовался симпатиями одних только бездельников, окружавших Меньшикова. От них поползли в Петербург какие-то «злоязычные слухи про Нахимова». Николаю Ивановичу писали об этом в Севастополь. Возмущённый наглостью клеветников, он про­сит жену передать всем, кому можно, что «это враки; здесь все говорят о нём, как он этого заслуживает, — с уважением».

С удовлетворением отмечает Пирогов, что Нахимов, «как и все благомыслящие, назы­вает Меншикова скупердяем».

Общение с героями обороны вселяло бод­рость, давало силы переносить все невзгоды, облегчало борьбу за лучшее обслуживание защитников отечества. «Терпи, — пишет Ни­колай Иванович жене, требовавшей его воз­вращения в Петербург, — начатое нужно кон­чить, нельзя же, предприняв дело, уехать, ни­чего не окончив; предстоит ещё многое; по­думай только, что мы живём на земле не для себя только, вспомни, что перед нами разыг­рывается великая драма, которой следствия отзовутся, может быть, через целые столетия; грешно, сложив руки, быть одним только праздным зрителем, кому бог дал хоть какую-нибудь возможность участвовать в ней... Тому, у кого не остыло еще сердце для высо­кого и святого, нельзя смотреть на всё, чтоделается вокруг нас, смотреть односторонним эгоистическим взглядом».

В другой раз Пирогов пишет жене: «Я го­ворил и тебе и всем, что я ехать или исправлять какую-либо должность никогда не буду напрашиваться, как, я бы ни был убеждён, что эта должность будет по мне; а если мне да­дут её, то считаю за низость и малодушие от­казываться. Чем же я виноват и перед кем, что у меня в сердце еще не заглохли все по­рывы к высокому и святому, что я не потерял еще силу воли жертвовать; а то, для чего я жертвую счастьем быть с тобою и детьми, должно быть также дорого для тебя и для них... Я не унываю, да и скучать здесь вре­мени нет... день, несмотря на однообразие осады, летит в заботах... Грохота пушек, ло-панья бомб и не замечаешь».

Из Петербурга Пирогов выехал раньше об­щины сестёр. Он ждал их в Крыму с нетерпе­нием. Наконец, прибыл первый отряд из три­дцати сестёр. «Община принялась ревностно за дело; если оне так будут заниматься, как те­перь, то принесут, нет сомнения, много пользы. Они день и ночь попеременно бывают в госпи­талях, помогают при перевязке, бывают и при операциях, раздают больным чай и вино и наблюдают за служителями, за смотрителями и даже за врачами. Присутствие женщины, опрятно одетой и с участием помогающей, оживляет плачевную юдоль страданий и бед­ствий».

Сестры трудились самоотверженно, ухажи­вали за больными и ранеными, не думая о себе. «От занятий, непривычных для них, отклимата и от усердия к исполнению обя-заностей почти все переболели; сама ихначаль­ница лежит при смерти; три уже умерли».

Община сестёр милосердия оправдала воз­лагавшиеся на неё надежды. «Замечательно,— пишет Пирогов жене,— что самые простые и необразованные сестры выделяют себя более всех своим самоотвержением и долготерпе­нием в исполнении своих обязанностей. Ониудивительно умеют простыми и трогатель­ными словами у одра страдальца успокаивать их мучительные томления. Иные помогают ра­неным на бастионах, под самым огнём непри­ятельсккх пушек. Многие из них пали жертвами прилипчивых госпитальных болезней».

В некоторых госпиталях сестры доводили чиновников до самоубийства, вскрывая их мошеннические проделки. «Да, вот ещё герой­ский поступок сестёр, — радуется Пирогов в письме к жене: — они в Херсоне аптекаря за­стрелили. Истинные сестры милосердия. Одним мошенником меньше... Правда, аптекарь сам застрелился или зарезался,до оружия дела нет; но это всё равно. Сестры подняли дело. Довели до следствия... Но зато они должны теперь ухо остро держать: с комиссариатским ведомством шутки плохи».

«Я горжусь сам их действиями; я защищал мысль введения сестёр в военных госпиталях против дурацких нападений старых колпаков, и моя правда осуществилась на деле», — пи­сал Пирогов по поводу дошедших а армию слухов о новом походе против женской по­мощи раненым. Чиновники не могли отно­ситься спокойно к самоубийству госпитальных

воров из-за деятельности сестёр. Не удалась система грязных намёков —повели атаку с другой стороны.

В Петербурге к делу помощи раненым и больным солдатам пристроились разные вели­косветские ханжи и лицемерки, старавшиеся придать общине бюрократический и внешне-религиозный характер. Пирогов почувствовал новое веяние и в письмах к жене сообщал для передачи главной руководительнице об­щины сестер, великой княгине Елене Пав­ловне, что «если вздумают вводить в общине формально-религиозное направление, то полу­чатся не сестры, а женские Тартюфы». Но когда из столицы пришло указание, что необ­ходимо считаться с некоторыми лицами. Пи­рогов написал резкое письмо самой Елене Павловне. Жене он сообщал об этом: "Я вы­сказал великой княгине всю правду. Шутить такими вещами я не измерен. Для виду де­лать только также не гожусь. Если выбор её пал на меня то она должна была знать, с кем имеет дело. Если хотят не быть, а только ка­заться, то пусть ищут другого».

Николай Иванович хорошо понимал, что источник петербургских нападок на сестёр — В Крыму, где чиновники непосредственно страдали от их контроля. Поэтому он, как большинство в действующей армии, радо­вался увольнению главного виновника всех непорядков.

"Я дождался, наконец, что этого филина сменили: может быть, и мы к этому кое-чем содействовали... Я правду говорил: он не го­дится в полководцы, скупердяй... сухой саркаст, Отъявленный эгоист, — это ли полково­дец? Как он запустил всю администрацию. все сообщения, всю медицинскую часть! Это. ужас!

И взамен что же сделал в стратегическом отношении? Ровно ничего. Делал планы, да не умел смотреть за исполнением их, потому что ему недоставало уменья на это. Он не знал ни солдат, ни военачальников; окружил себя ничтожными людьми, ни с кем не сове­товался. Ему удалось надуть некоторых дура­ков, которые кричали, что без Меншикова Севастополь погиб. Но теперь все мы знаем, что Севастополь стоит совсем не через него, а вопреки ему... Я рад, что этого старого ску­пердяя прогнали. Он только что мешал».

Тиф свирепствовал в госпиталях. Сам Пиро­гов, все сестры, все врачи его отряда перебо­лели сыпным тифом, многие умерли. Все подвергались опасности от неприятельских снарядов во время переездов по городу, при работе в лазаретах, на своих кварти­рах.

Несколько раз возле Николая Ивановича разрывались бомбы. Но эти случаи не отра­жались на его самочувствии и работоспособ­ности. Когда врачи после небольшого ночного отдыха являлись рано утром на перевязочный пункт, они постоянно заставали Пирогова за работой. «Как родной отец о детях, так забо­тится Николай Иванович о раненых и боль­ных, — писала своим родным сестра милосер­дия А. М. Крупская.— Пример его человеко­любия и самопожертвования на всех дей­ствует. Все одушевляются, видя его».

Кроме сестёр общины, за ранеными ухажи­вали местные жительницы. Среди них были, как сообщает Николай Иванович, жёны сол­дат и офицеров, одна — дочь чиновника, де­вочка лет семнадцати, наконец, знаменитая Дарья, дочь матроса Черноморского флота, прославившаяся своими подвигами при уходе за ранеными.

С пятнадцатилетнего возраста Дарья оста­лась круглой сиротой. Зарабатывала свой хлеб стиркой белья для местных жителей и. для военных. Жила она в Севастополе на Корабельной стороне.

Когда неприятель высадил войска в Евпа­тории, наше командование стянуло значитель­ные части к речке Альма. После первого сра­жения Дарья устроила при речке свой соб­ственный, ничем не оборудованный перевя­зочный пункт. Под неприятельским огнём она оказывала раненым первую помощь. Привык­шая к работе, неутомимая девушка быстро переходила от одного больного к другому, Любящие руки нежно перевязывали раны. Страдания уменьшались, раненые успокаива­лись.

После Альмы Дарья ухаживала за ране­ными и больными в Севастополе, работала на перевязочных пунктах, в лазаретах и госпита­лях, осаждённого города.

По приезде Пирогова в Крым Дарья яви­лась к нему, чтобы записаться в общину. Видя, как почтительно относятся к знамени­тому хирургу окружающие, слыша, как воен­ные фельдшера и госпитальные служители, обращаясь к Пирогову, называют его «превосходителъством», а между собой — генералам, Дарья оробела. У неё мелькнула было мысль уйти. В этот момент Николай Иванович окон­чил обход больных и увидел девушку с ме­далью на груди. Узнав от своего помощника, кто она, Пирогов ласково обратился к Дарье с приветствием и похвалил 'её за работу на пользу раненых. При первых словах Николая . Ивановича робость девушки как рукой сняло, и она сказала, что хочет продолжать работу вместе с приехавшими сестрами общины.

Пирогов вопросительно взглянул на стояв­шую возле него старшую сестру. Та сказала, что Дарья хорошо знакома с делом и справ­ляется с ним, как опытная госпитальная работ­ница, что она с полуслова понимает распоря­жения врачей. Николай Иванович поручил стар­шей сестре заняться с девушкой и подгото­вить её к приёму в общину. По некоторым формальным обстоятельствам Дарья, однако, в общину не вступила. Это не помешало ей работать попрежнему на пользу раненых, и Пирогов не уставал в письмах к жене и друзьям хвалить Дарью за её «благородную наклонность» помогать раненым.

За своё героическое служение родной армии Дарья получила несколько наград. Имя этой девушки овеяно бессмертной славой. Оно за­нимает в летописях Севастопольской обороны одну из самых ярких страниц.

Герои наши любили своих «сестричек», от­носились к ним с душевней ласковостью.

Разоблачая бездельников, уча сестёр бо­роться со злом. Пирогов советовал обращать внимание не только на худую сторону.

— Не нужно закрывать глаза на худое.— говорил Николай Иванович, — но не следует выбрасывать и хорошее. Если нельзя вырвать сразу с корнем всё худое, то надо уцепиться обеими руками, ногами и зубами за хорошее и не выпускать того, за что раз ухватились.

Жалующимся на трудность борьбы с зло­употреблениями Пирогов отвечал стихами Карамзина: Кто всё плачет, всё вздыхает,

Вечно смотрит сентябрем, Тот науки жить не знает.

—Посмотрите вокруг себя, — добавлял, он, имея в виду подъём общественного настрое­ния после смерти Николая I:— ведь новое потоком льётся к нашему старому. Старые мехи должны лопнуть, наконец, от нового вина.

Пирогов учил, что нельзя жить только на­стоящим. Надо уметь жить и в будущем.

—Без этого умения — беда,— говорил он— Одна попытка не удалась, надо попытаться сделать иначе. Но за сделанное однажды надо держаться крепко обеими руками.

Сестры держались. Они. по словам очевид­цев, выдерживали бомбардировку «с герой­ством, которое бы сделало честь любому сол­дату». На перевязочных пунктах и в госпита­лях они продолжали делать перевязки ране­ным, не трогаясь с места, когда бомбы летали у кругом и наносили присутствующим тяжёлые раны.

Николаю Ивановичу тяжело было наблю­дать «глупости и пошлости», какие делаются в штабе, видеть, «из каких ничтожных людей

состоят» штабы. «Это ли любовь к родине? гневно пишет Пирогов. — Это ли настоящая воинская честь? Сердце замирает, когда ви­дишь перед глазами, в каких рукахсудьба войны, когда покороче ознакомишься с ли­цами, стоящими в челе. Они, не стыдясь, не скрывая перед подчинёнными, ругают друг . друга дураками... Не хочу видеть моими гла­зами бесславия моей родины; не хочу видеть Севастополь взятым; не хочу слышать, что его можно взять, когда вокруг его и в нём стоит слишком 100000 войска; — уеду, хоть и досадно. Доложи великой княгине, что я не привык делать что бы то ни было только для вида».

Николай Иванович готов бороться. Но трудно всё время преодолевать «укоренив­шиеся преграды, что-либо сделать полезное, преграды, которые растут, как головы гидры: одну отрубишь, другая выставится».

Сильно огорчает Пирогова сознание, что своим отъездом из Крыма он сыграет наруку именно тем, с кем боролся за честь родины, за славу отечества, за здоровье героев— за­щитников Севастополя. Он видит и другие последствия его отъезда. «О, как будут рады многие начальства здесь, которых я так же бомбардирую, как бомбардируют Севасто­поль,— когда я уеду. Я знаю, что многие этого только и желают. Это знают и при­командированные ко мне врачи, знают, что их заедят без меня, и поэтому, несмотря на все увещания и обещания, хотят за мною бежать без оглядки. Достанется и сестрам; уже и те­перь главные доктора и комиссары распускают слухи, что прежде, без сестёр, с од­ними фельдшерами, шло лучше. Я думаю, действительно для них шло лучше».

Хотелось быть сейчас в Петербурге в связи Со значительными переменами, ожидавшимися в стране после смерти императора Николая.

Пирогов выехал из Крыма 13 (1) июня 1855 года. В письме из Севастополя он просил жену заблаговременно поселиться с детьми на даче в Ораниенбауме. Николай Иванович хотел проехать прямо на дачу, чтобы избежать, необходимости делать в Петербурге визиты и принимать гостей с их докучными расспро­сами. Это не избавило Николая Ивановича от свидания с представителями влиятельных при­дворных и правящих кругов, среди которых на первом плане были брат царя великий князь Константин Николаевич и тётка его ве­ликая княгиня Елена Павловна, вдова Ми­хаила Павловича.

Вокруг этих лиц уже тогда группировались те представители придворной аристократии и правящей бюрократии, которые сознавали, что феодально-крепостнический строй должен уступить место либерально-консервативному. Главные обличительные речи Пирогова благо­склонно выслушивались в этом кругу, посте­пенно заполнявшем правительственные места своими ставленниками.

В этом же кругу охотно читались философ­ские трактаты Пирогова о назначении жен­щины-матери, о воспитании детей, о назначе­нии человека и т. п. Философские размыш­ления Пирогова были изложены им в обшир­ных письмах 1850 года к его невесте, Александре Антоновне Бистром, ставшей вскоре после того его женой. Эти трактаты распро­странялись в списках по всей России. Их с одинаковым сочувственным вниманием читала либеральные чиновники в петербургских го­стиных и ссыльные декабристы в сибирских захолустьях. Эти письма-трактаты в некото­рых отношениях соответствовали программе либеральных преобразований, которыми пра­вящий класс хотел парализовать разрастав­шееся перед: Крымской войной и усилившееся во время войны революционное движение.

Признавалось необходимым провести неко­торые реформы в государственном управле­нии. Николай Иванович был согласен с этим. Но пока война не кончилась, все мысли, все усилия должны быть сосредоточены на ар­мии. Слушая либеральных представителей правящего класса, он думал о больном и ра­неном защитнике отечества, стремился вер­нуться на театр войны. Теперь канцеляристы военно-медицинского ведомства не посмели задерживать отъезд Пирогова в Крым.

В конце августа 1855 года Николай Ивано­вич снова был на фронте. В числе других мо­лодых врачей с ним приехал туда только что окончивший университет Сергей Петрович Боткин, прославивший впоследствии русское имя на весь мир как гениальный клиницист.

28 июня был смертельно ранен на Малахо­вом кургане Павел Степанович Нахимов. Ещё раньше был тяжело ранен другой талантли­вый вдохновитель обороны Севастополя, воен­ный инженер Тотлебен. В конце августа пал Малахов курган. Героические защитники Севастополя — солдаты и матросы —были перс-биты вражескими снарядами или кучами ле­жали в палатках на Северной стороне, ожи­дая отправки в Симферополь для дальнейшей эвакуации.

Участь героического города была решена. Пирогов со своим штабом, как он называл работавших под его руководством врачей, се­стёр и фельдшеров, упорядочил, насколько можно было, уход за ранеными. Затем он пе­ренёс свою штаб-квартиру в Симферополь.

В юбилейной речи о Пирогове, в торжест­венном, заседании общества русских врачей. С. П. Боткин рассказал об этой деятельности Николая Ивановича, свидетелем которой он был: «Осмотрев помещение больных в Сим­ферополе, в котором тогда находилось около 18 тысяч, рассортировав весь больничный материал по различным казённым и частным зданиям, устроив бараки за городом, Пиро­гов не пропустил ни одного раненого без того или другого совета, назначая операции, те или другие перевязки. Распределив своих вра­чей по различным врачебным отделениям, он принялся за преследование злоупотреблений администрации... По распоряжению Николая Ивановича мы принимали на кухне мясо по весу, запечатывали котлы так. чтобы нельзя было вытащить из них объёмистого содержи­мого,— тем не менее...» и т. д.

Письма Николая Ивановича из второй его поездки в Крым отражают тяжёлые нрав­ственные переживания за родину, за её честь и славу, за её многострадальных героических сыновей. «Один акт трагедии кончился; начинается другой, который будет, верно, не так продолжителен, а там — третий. Вероятно, еще до зимы будет окончен и второй акт. О себе ничего не говорю, можно ли при таких событиях говорить о себе».

Пирогов был человек дела. Ни бодрости, ни головы он никогда не терял, Он сразу взялся за упорядочение госпитального хозяйства, сильно запущенного в его отсутствие. Даже самоотверженный труд сестёр не сумели — или не хотели — использовать для облегчения участи защитников родины.

Дела чисто военные тоже удручали. В своё время, после ухода Меншикова и назначения главнокомандующим М. Д. Горчакова, все честные патриоты облегчённо вздохнули. На­деялись, что при нём положение улучшится. Радовался и Николай Иванович.

Разочарование наступило очень скоро. «На этих днях я видел две знаменитые развали­ны,— писал. Пирогов жене:—Севастополь и Горчакова».

Однако Николай Иванович работал с обыч­ной энергией "и распорядительностью. Главной задачей момента было устройство транспорта раненых. В этом ему много помогли сестры, которые ожили с приездом своего начальника-защитника.

Сам Пирогов работал больше всех своих помощников. Во второй приезд в Крым он «...решился, — как писал жене, — жить не раз­деваясь. Не снимаю платье ни днём, ни ночью... Каждый день приходится осмотреть до 800 и до 1000 раненых, рассеянных по городу в 50 различных домах». При такой работе некогда было обдумывать внешнюю форму письменных требований, которые Пирогову приходи­лось по делам своих госпиталей посылать раз­ным начальникам. В одном из таких требова­ний—на дрова для отопления ледяных бара­ков — Николай Иванович вместо слов «имею честь просить» написал «имею честь предста­вить на вид».

Начальникгоспитальной администрации, ко­торому была послана бумага, пожаловался князю Горчакову. «Вследствие этой жалобы,— пишет Николай Иванович — мы дров не полу­чили, но я за то получил резкий выговор сперва от Горчакова, а позднее — от самого государя».

Государь — Александр II — тоже, как и на­чальники-формалисты, хотел, чтобы всё было внешне благополучно. «Сегодня сюда ожи­дают государя, — писал Николай Иванович из Симферополя 28 октября ст. стиля, — и всё в ужасном движении; по улицам скачут и бе­гают; фонари зажигаются, караульные рас­ставляются; неизвестно, сколько времени он здесь пробудет, куда отсюда поедет. Горча­ков уже здесь. Все мои представления о гос­питалях и т. п., которые до сих пор не были исполнены и лежали в главной квартире, вдруг явились сюда на сцену, по крайней мере, на бумаге... посмотрим, что дальше будет».

Царь приехал, обошёл в сопровождении ге­нерал-штаб-докторов некоторые госпитали. Туда, где был Пирогов со своей общиной, Александра Николаевича не повели. Всё обо­шлось благополучно — к удовольствию Горчакова и его помощников. «Государь хотелостаться всем довольным, — сообщал Пиро­гов жене,— и остался, хотя многое не так хо­рошо, как кажется... Больные зябнут жестоко в бараках и госпитальных шатрах... вывоз де­лается с каждым днём труднее; а беспрестанно отписываюсь с главнокомандующим; и на бумаге всё идёт как нельзя лучше, но не на деле».

Позор родины ничему не научил царских генералов. Продолжалась прежняя неразбе­риха, усилилось воровство, яростнее стали атаки интендантских и госпитальных мародё­ров на Пирогова, его врачей и сестёр. Когда Николай Иванович требовал упорядочения го­спитальной администрации, начальство сооб­щало царю, что Пирогов мешает вести воен­ные операции, что он хочет быть главнокоман­дующим.

Пирогов не стремился к управлению воен­ными операциями, но армейская масса любила его и верила в него. Заботы Николая Ивано­вича о больных и раненых, его беззаветная преданность своему делу, самоотверженный труд; видимое даже неопытному глазу исклю­чительное мастерство у операционного стола окружили его имя легендами.

Любопытный эпизод передал свидетель хирургической деятельности Пирогова в Крыму в рассказе «Несколько случаев из жизни за­щитников Севастополя». Рассказ был напе­чатан в газете «Русский инвалид» № 115 за 1855 год. Пирогов отрезал стрелку Одесского егерского полка Арефию Алексееву размож­жённую» неприятельским ядром ногу. Стрелокперенес операцию, как герой. Когда остав­шийся отрубок был перевязан, Алексеев вы­нул из своей тряпицы два рубля и, подав один из них Николаю Ивановичу, сказал:

— Хорошо вы, ваше благородие, отрезали мне ногу; возьмите себе половину добра моего; дай вам бог здоровья.

Окружающие рассмеялись, а Пирогов объ­яснил больному, что ему за работу платы от оперированных не полагается. Алексеев скон­фузился, но тотчас оправился и попросил водки. Николай Иванович велел подать ему чарку. Выпив, раненый стрелок снова обра­тился к Пирогову:

— Велите уже дать по чарке и товарищам моим. Хорошо подобрали и славно несли до самого перевязочного пункта.

Грохот пушек затихал, усиливался скрип дипломатических перьев. Дело подходило к развязке. Героизм русских солдат внушил противнику уважение к храбрости и стойкости нашей армии. Неприятель убедился, что ему не удастся осуществить свои завоевательные кланы и что дальнейшие жертвы его будут напрасны,

Император Александр ІІ усердно замаливал в церквах ужасные грехи, совершённые в цар­ствование его "незабвенного родителя». Это, однако, не облегчало положения правитель­ства. Дела на внутреннем фронте требовали скорейшего заключения мира с врагом внеш­ним. Западноевропейская коалиция также Стремилась к миру.

Госпитали постепенно разгружались. Ни-колай Иванович мог уехать из Крыма. Расставаясь со своими сотрудниками, он воздал, должное сёстрам общины. В официальных от­чётах, в журнальных статьях, в «Историче­ском обзоре» деятельности сестер, в личных беседах он выдвигал на первый план огромную пользу для армии женского ухода за ране­ными воинами на фронте.

Всегда подчёркивая высокие нравственные качества женщин нашей страны, Пирогов за­являл, что поведение сестёр милосердия на театре войны, вопреки предсказаниям при­дворных циников, было примерным и достой­ным уважения. Их обращение со стражду­щими было самое задушевное. Весь строй их жизни, вся их деятельность были, в полном смысле слова, благородными.

После войны Пирогов напечатал этот «Исто­рический обзор» за границей. Он хотел вы­явить перед всем миром великие достоинства наших женщин, показать, как они горячо лю­бят родину, как жертвуют здоровьем и жизнью для армии. «Мы не должны,— писал Пиро­гов, — дозволить никому переделывать истори­ческую истину. Мы должны истребовать пальму первенства в деле столь благословен­ном и благотворном и ныне всеми принятом».

Великий учёный и патриот был горячим сто­ронником освобождения женщин от гнёта феодально-крепостнического строя. В работе женщин на пользу больных и раненых воинов Николай Иванович видел первый шаг к урав­нению их с мужчинами. Отстаивая в правя­щих кругах полноправие, он говорил, что на­стоящим образом понял значение женской работы во время Крымской кампании. Там Пирогов, по его словам, мог ежедневно убеж­даться, присматриваясь к «обдуманным суж­дениям и аккуратным действиям» сестёр, что «мужчины не умеют ни достаточно ценить, ни разумно употреблять природный такт и чувствительность женщин».

«Они должны занять место в обществе, бо­лее отвечающее их человеческому достоин­ству и их умственным способностям,—заяв­лял знаменитый учёный. — Женщина, если получит надлежащее образование и воспита­ние, может так же хорошо усвоить себе науч­ную, художественную и общественную куль­турность, как и мужчина. До сей поры мы со­вершенно игнорировали чудные дарования на­ших женщин».

Сёстры милосердия, по утверждению Пиро­гова, «не только уходом за ранеными, но ив управлении многих общественных учреждений доказали, что женщины более одарены спо­собностями, чем мужчины». Отстаивание Ни­колаем Ивановичем прав женщины в то время вызывало восхищение многих замечатель­ных русских писателей. Н. С. Лесков при­числял Пирогова за его настойчивую про­паганду равноправия женщин к тем немногим праведникам, ради которых, согласно легенде, прощаются грехи целых областей.

Николай Иванович придавал периоду 1854— 1855 годов в жизни страны огромное значе­ние. «Не без чувства гордости вспоминаешь прожитое—писал он, в 1865 году. — Мы вза­правду имеем право гордиться, что стойко выдержали Крымскую войну; её нельзя сравнивать ни с какою другою».

Глава пятая

ПЕДАГОГИЧЕСКАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ

В начале декабря 1855 года Пирогов вер­нулся в Петербург и вскоре закончил послед­ние препараты для «Ледяной анатомии». Мно­голетний исследовательский учёный труд был завершён. Можно было приступить к даль­нейшей научной работе. Но из Медико-хирургической академии Николай Иванович ушёл.

Много раз в печати появлялись упрёки по адресу Пирогова в том, что он оставил науч­но-преподавательскую деятельность. Объяс­няли его уход различно, между прочим — утратой интереса к науке. Но это совершенно неверно.

Деятельность Пирогова в Крыму открыла новую эпоху в истории военно-медицинского дела. Осуществляя на фронте свои идеи в области военно-полевой хирургии, он хотел передать свой опыт всем, кому приходится иметь дело с больным и раненым воином. Надо было привести в порядок собранный в Крыму материал, согласовать мысли, возник­шие в последнюю войну, с впечатлениями, вы­несенными из кавказской поездки 1847 года, обработать всё это с учётом отдельных сооб­щений других деятелей военной медицины, дать сравнительно-исторический обзор меро­приятий по организации медицинской помощи на полях сражений.

Труд предстоял огромный. Для осуществле­ния его не было надобности производить экспериментальные исследования в анатомическом институте, не требовались также Даль­нейшие наблюдения у постели больного. Но было необходимо душевное спокойствие.

Кроме возможности служить родине облег­чением участи её защитников, Николая Ивано­вича, как он говорил, радовало в Крыму от­сутствие «удручающих жизнь, ум и сердце чиновничьих лиц, с которыми по воле и по неволе встречался ежедневно в Петербурге». Больше всего приходилось сталкиваться с этими лицами в Медико-хирургической акаде­мии. Хотелось уйти от них подальше. «По­нятно, — говорил С. П. Боткин в юбилейной речи о Пирогове, — что пребывание Николая Ивановича в Севастополе, Симферополе хотя и дало ему право встать рядом с нашими на­родными героями, но значительно увеличило число его непримиримых врагов и между людьми, власть имеющими, Николай Иванович, повидимому, сознавал, что продолжать слу­жбу в ведомстве военного министерства ему было неудобно».

Кафедру Пирогова в академии занял его ассистент, профессор П. Ю Неммерт. но он ни в каком отношении не мог заменить своею великого предшественника и учителя.

В литературе неоднократно возникал вопрос о школе Пирогова. В точном смысле слова такой школы и не было. Сам Николай Ивано­вич мог в «Дневнике старого врача» упомя­нуть в качестве своего ученика лишь одного деятеля русской медицинской науки — извест­ного киевского профессора В. А. Караваева. Но и этого он мог назвать только потому, что Караваев, который, кстати сказать, былсверстником Пирогова, приехал в Юрьев в по­следние годы профессуры там Николая Ива­новича и писал докторскую диссертацию на предложенную им тему.

Некоторые слушатели Пирогова по Юрьев­скому университету занимали впоследствии видное положение в медицинском мире и в воспоминаниях о Николае Ивановиче с гордо­стью называли себя его учениками. Но ни один из них не был продолжателем дела Пирогова в прямом смысле слова.

Более чем двенадцатилетнее преподавание Николая Ивановича в Медико-хирургической академии отмечено в истории русской хирур­гии всего двумя-тремя крупными именами. Но и эти талантливые учёные могут быть названы учениками Пирогова главным образом потому, что они были слушателями его лекций, наблю­дали его операции.

Объяснение такому странному, на первый взгляд, и редкому в истории науки явлению заключается в особенностях характера гениаль­ного хирурга. Пирогов был сильной, волевой личностью. Он обладал не только светлым умом, гениальными способностями, безгранич­ным трудолюбием, но и пламенным темпера­ментом. Этому замечательному русскому учё­ному и выдающемуся человеку были свой­ственны обычные человеческие слабости. Це­леустремлённый и настойчивый, новатор науки, которому приходилось добиваться торжества своих идей путем упорной, порою жестокой борьбы, Николай Иванович выработал в себе черты властности, переходившей в деспотизм. Это отражалось на его характере. Нажитые при неустанном труде в плохой гигиенической обстановке тогдашнего анатомического инсти­тута болезни также оказывали своё влияние. С годами Пирогов становился всё более раз­дражительным, неуживчивым, нетерпимым к чужому мнению. Людям с крупной индивиду­альностью трудно было работать под его руко­водством.

И тем не менее влияние Пирогова на разви­тие русской и всей мировой научной медицины огромно. Все отечественные хирурги и ана­томы — дореволюционные и советские, — мно­гие выдающиеся зарубежные деятели военной медицины считают себя его учениками. По верному определению историка хирургии, «школа Пирогова— вся русская хирургия». Великие заслуги Пирогова перед Родиной и человечеством живут и вечно будут жить в памяти благодарного потомства.

Возвращаясь из Крыма в Петербург, Нико­лай Иванович в пути и в самой столице только и слышал разговоры о необходимости перемен. Каждая группа, каждый класс населения ждали перемен в соответствии со своими ин­тересами, по своему пониманию.

Крестьяне изнемогали под бременем крепо­стнической эксплуатации. Случаи жестоких расправ с помещиками превратились в быто­вое явление. Восстания крестьян и волнения среди рабочих принимали стихийный характер. Грозные признаки надвигающихся бурь устра­шали многих.

Правительство жестоко подавляло восстания вооруженной силой, сурово расправлялось с рабочими. Тем не менее оно «после пораженияв крымской войне увидело полную невозмож­ность сохранения крепостных порядков». «Крымская война показала гнилость и бесси­лие крепостной России».

Прежде чем проводить реформы, хотели успокоить общественное мнение. Чтобы дока­зать искренность желания отменить крепост­ные порядки, решили ввести в состав высшей администрации лицо, не принадлежащее к бю­рократии. В правительственных кругах остано­вились на Пирогове, как на человеке, наиболее подходящем для намеченной цели.

Философские трактаты Николая Ивановича, написанные им в начале пятидесятых годов, еще тогда распространялись в списках и усердно читались в широких кругах общества. По возвращении Пирогова из Крыма его убе­дили опубликовать один из своих трактатов в журнале «Морской сборник». Это было из­дание, сравнительно свободное от воздействия полицейской цензуры. Оно состояло в непосред­ственном ведении царского брата, великого князя Константина Николаевича, официально возглавлявшего морское министерство и счи­тавшегося в обществе главой либеральной партии. В «Морском сборнике» печатались статьи по вопросам, волновавшим всё тогдаш­нее общество. В другом издании такие статья не пропустила бы цензура, а из «Морского сборника» их могли беспрепятственно перепе­чатывать, полностью или в извлечениях, все другие журналы и газеты.

В июльской книжке «Морского сборника» за 1856 год появилась за подписью Пирогова статья под названием «Вопросы жизни».

Это был один из упомянутых выше тракта­тов 1850 года, приспособленный автором для печати. Изложенные в этой статье мысли о воспитании привлекли всеобщее внимание. Сам эпиграф статьи Пирогова: «К чему вы готовите вашего сына? — Быть человеком!» — до известной степени соответствовал педаго­гическим идеалам лучшей части тогдашнего общества, унаследованным от проповедей Белинского и Герцена пропагандировавшимся Чернышевским и Добролюбовым.

Расплывчатость статьи Пирогова, туман­ность ее давали возможность каждому вос­пользоваться ею для изложения своих взглядов на устройство общества в ту пору всеобщего стремления к переустройству и обновлению. Мысли самого популярного после Крымской войны человека, гениального хирурга и знаме-нитого учёного, о воспитании получили боль­шое распространение.

Статья Пирогова привлекла внимание обще­ства резким обличением старой системы вос­питания, требованием воспитывать людей с честными убеждениями, которые может выра-ботать только тот кто «приучен с первых лет жизни любить искренно правду, стоять за неё горой и быть непринуждённо откровенным как с наставником, так и с сверстниками». Наряду с такими высказываниями в очерке были ми­стические рассуждения об уповании в промы­сел и т. п. Ради этих и других подобных 6т-ступлений правящие круги простили Николаю Ивановичу рискованное, с их точки зрения, требование доставить молодёжи воспитанием «все способы и всю энергию выдерживать не­равный бой с обстоятельствами жизни».

Одним из первых откликнулся на «Вопросы жизни» Н. Г. Чернышевский (в августовской книжке «Современника»). Изложив ту часть статьи Пирогова, где говорится о вреде спе­циальных знаний без общего развития, вождь крестьянской демократии писал: «Кто и не хотел бы, должен согласиться, что тут всё — чистая правда, — правда очень серьёзная и за­нимательная, не менее лучшего поэтического вымысла». Чернышевский призывал читателей поверить Пирогову в вопросе, относительно которого их мнения сходились: «Если он, слава наших специалистов, говорит, что спе-циализм обманчив, вреден и для общества, и для самого обрекаемого на специализм, когда не основан на общем образовании, — кто у нас может сказать: «я лучший судья в этом деле, нежели г. Пирогов».

Сочувственные отзывы о статье Пирогова появились во всех тогдашних русских журна­лах и газетах.

Взгляд Пирогова, высказанный в этой и в других позднейших статьях на дело просве­щения, был проникнут либеральными иллю­зиями того времени.

Кружок Константина Николаевича выдвинул популярного хирурга на пост руководителя просвещения. Предлагали царю назначить Пи­рогова сперва товарищем министра, а затем министром. Но царь не любил Пирогова. Еще наследником престола, он вслед за Булгари-

ным громко называл знаменитого профессора в присутствии высшего офицерства живодё­ром. Царя раздражало нарушение Пироговым придворных правил поведения при разговоре с «высочайшими» особами. Сохранился яркий рассказ об одном из таких случаев. Сообщая М. П. Погодину о возвращении Александра II из поездки на театр войны в 1855 году, П. С. Савельев писал: «Государь встретил... Пирогова, который совершенно откровенно высказал правду о воровстве в Севастополе. Государь не верил, выходил из себя и гово­рил: «неправда, не может быть!» и возвышал голос. А Пирогов, также возвысив голос, отвечал: «правда, государь, когда я сам это видел!».

Царю твердили, что включение Пирогова в состав правительства поможет успокоению общества. Но Александр ІІ не хотел назначать его ни министром, ни товарищем министра. Ведь в таком случае пришлось бы встречать этого неприятного человека довольно часто. Наконец, император согласился назначить Пи­рогова на высшую должность по ведомству просвещения в провинции.

Общественный подъём, охвативший русскую интеллигенцию после войны, увлёк также и Пирогова. Ему казалось, что он принесёт родине больше пользы в должности админи­стратора просвещения, чем в качестве препо­давателя анатомии.

В сентябре 1856 года царь подписал имея-вой указ сенату о назначении Пирогова попе­чителем Одесского округа. При этом из правя­щих кругов распространялись в обществе слухи о скором переходе популярного профес­сора на пост министра народного просвещения.

Пирогов развил в Одессе кипучую разно­стороннюю деятельность. Он часто объезжал все губернии округа (Херсонскую, Тавриче­скую, Бессарабскую, Екатеринославскую, Об­ласть войска Донского). Останавливался в самых маленьких захолустных местечках. Из­бегал торжественных встреч. Располагался на ночлег у бедняков-учителей, ложась рядом с ними на полу и беседуя в долгие ночные часы на тему о воспитании. Во время уроков запро­сто являлся Николай Иванович в школы и гимназии, усаживался на скамьи рядом с уче­никами, присматриваясь к ходу преподавания и давая указания неопытным учителям.

Много внимания уделял Пирогов низшей школе, которая выпускала детей прямо в жизнь с чрезвычайно ограниченной подготов­кой. Он заботился об учреждении педагогиче­ской семинарии для подготовки хороших учи­телей низшей школы. Как правильно отметил один из биографов Пирогова, он распахнул двери в затхлые подвалы дореформенной школы. Туда ворвался тёплый луч солнца, вошла струя свежего воздуха, её охватил шум жизни.

Много сделал Пирогов для создания на юге либеральной прессы. Он передал состоявшую в ведении попечителя округа газету «Одесский вестник» двум либеральным профессорам ли­цея нечто среднее между гимназией и универ­ситетом). Сам поместил в ней несколько боль­ших статей на педагогические темы. Статьи перелечатывались большинством тогдашнихрусских журналов и газет. Их читали все учи. теля, принимали высказывания Николая Ива­новича к руководству.

Первое врёмя представитель высшей власти в крае, генерал-губернатор граф А. Г. Строга-нов, относился к деятельности Пирогова спо­койно. Но, когда попечитель передал газету профессорам, генерал-губерн

атор насторо­жился. Программная статья самою Пирогова не понравилась графу Строганову. Начальник учебного округа заявлял в «Одесским вест­нике», что газета должна прислушиваться к мнению публики. Пирогов писал о необходимо­сти равноправия для всего многонациональ­ного населения Новороссии: " Вспомните, что «Одесский вестник» может попасть в руки и великорусса, и малороссиянина, и молдавана, и грека, и еврея». Нельзя также потакать низ­менным вкусам толпы или проявлять нацио­нальный шовинизм: «истинный талант и истин­ное искусство привлекает, не спускаясь».

Генерал-губернатор не выдержал Он завёл с Петербургом переписку о необходимости отобрать газету из рук Пирогова и его став­ленников. Графу Строганову энергично содей­ствовали губернский предводитель дворянства и другие лица, посылавшие в министерство жалобы на «развращающее» влияние газеты.

Царь велел уволить Пирогова. Либеральным придворным кругам удалось в июле 1858 года. добиться перевода Николая Ивановича попечи­телем в Киев «Язык до Киева доведёт»,— оставил по этому поводу генерал-губернатор.

Деятельность Пирогова в Одессе имела большое значение и для развития высшего образования в Новороссии. Благодаря его на­стоятельным указаниям был учреждён в Одессе университет, остававшийся до самой Великой Октябрьской социалистической рево­люции единственным высшим учебным заведе­нием в крае.

В Киеве Пирогов продолжал свою прежнюю педагогическую деятельность. Статьями в об­щих журналах и в основанных им печатных «Циркулярах» по округу Николай Иванович, как и в Одессе, «вечевым колоколом будил спящих» (слова современника).

Много внимания уделял попечитель разви­тию в педагогах духа коллегиальности. Пред­лагал обсуждать на общих собраниях педаго­гических советов новые методы преподавания. Устраивал литературные беседы в средней школе. Содействовал открытию воскресных и вечерних школ для взрослых. Заботился о на­саждении среди учащихся любви к искусству. Защищал студентов от придирок полиции. Поощрял открытие газет и журналов для национальных меньшинств. Облегчил положе­ние подцензурной печати. Предложил мини­стерству освободить студентов-медиков от обязательного посещения лекций по богосло­вию. Ввёл в школьные программы преподава­ние основных начал гигиены. Требовал иссле­дования учащихся в психофизическом отноше­нии, указывая, что леность, рассеянность, невни­мательность зависят не от злой воли детей, а от строения их организма, от состояния здоровья школьников.

Пирогов сам заявлял впоследствии, что в должности попечителя округа он старался быть миссионером просвещения. Он «преиму­щественно заботился, — пишет один исследо­ватёль, —о соглашении школы с жизнью, о возбуждении в учащих и учащихся уважения к человеческому достоинству и истине».

В этот период своей деятельности Пирогов стремился сглаживать шероховатости меж­национальных отношений, обращался к уча­щимся избегать резкостей, не раздражать на­чальства, т. е. жандармов и генерал-губерна­тора, проявлять такт и т. п. Здесь еще больше отразился либерализм политических взглядов Пирогова.

В Киеве были написаны, или продуманы, основные труды Николая Ивановича о высшем образовании. Намеченные Пироговым пути университетской реформы были для того времени недостижимым идеалом. Только зна­чительно позднее требования и пожелания Пирогова в области высшей школы стали посте­пенно и частично проводиться в жизнь.

Просветительная деятельность Пирогова не нравилась киевскому генерал-губернатору так же, как одесскому. В первом своём всепод­даннейшем отчёте после перевода Николая Ивановича в Киёв генерал-губернатор князь И. И. Васильчиков писал, что «киевские студенты требуют особенного за собою наблюде­ния: между ними заметен дух вольнодумства и стремление заводить порядки, не чуждые патриотических замыслов; в учениках гимна­зии тоже заметны вольнодумство и легко­мыслие; к сожалению, попечителем учебного округа, в целях развития в учащихся понятия о чести и добре, примяты меры, кото­рые могут питать вредное направление моло­дёжи.

В конце 1859 года состоялось в Петербурге совещание попечителей учебных округов по вопросу о предотвращении студенческих вол­нений. Придворные либеральные круги вос­пользовались приездом Пирогова в столицу, чтобы снова выдвинуть его на руководящий пост в министерстве просвещения. Николая Ивановича уверяли, что при известных усло­виях государь согласится на это. Пирогова просили только не говорить резко в присут­ствии императора.

В семейном архиве Пирогова сохранилось два его письма к жене об этих переговорах и свидании его с царём в декабре 1859 года. «Великая княгиня уже намекала мне о това­риществе по министерству народного просве­щения, но я решительно отказал. Избавил бог теперь. Она говорит: главное, нужно получить доверие государя. Я знаю, что это — главное; да в этом-то и штука, что его или не полу­чишь, или, если и получишь, го не так, как бы нужно было. В первых числах января я отсюда уеду, что бы там ни толковали, я уж об этом объявил министру».

От поста товарища министра Пирогов отка­зался потому, что не считал возможным уча­ствовать в рядах правительства, подчинявше­гося влияниям крепостнических придворных кругов. Он не считал возможным «исказить свой образ действий для того только, чтобы утешать себя обманчивою тишиною. пассивным безмолвием и кажущимся порядком».

В следующем письме Николай Иванович сообщает: «Представлялся государю и вели­кому князю. Государь позвал ещё и Зиновьева и толковал с нами целых 3/4 часа; я ему лил чистую воду. Зиновьев начал благодарением за сделанный им выговор студентам во время его проезда через Харьков,— не стыдясь при мне сказать, что это подействовало благо­творно. Жаль, что аудиенция не длилась ещё 1/4 часа; я бы тогда успел высказать всё, — помогло ли бы, нет ли,— по крайней мере с плеч долой».

Незачем было отказываться. Всё равно царь не согласился бы назначить Пирогова товари­щем министра. Князь Васильчиков продолжал жаловаться на попечителя. Он писал царю, что по вине Пирогова киевская молодёжь совсем распущена: ученики гимназии не застёгивают мундиры на все пуговицы, учителя отпускают усы, студенты разговаривают с попечителем запросто.

Перечисляя «вредные» мероприятия попечи­теля, генерал-губернатор сообщал в Петер­бург, что Пирогов предлагает устроить учи­тельские семинарии для подготовки исключи­тельно из крестьян преподавателей сельских школ. Попечитель утверждает, что лучшим учителем крестьян может быть крестьянин, знакомый с потребностями сельчан, с их бытом и нуждами. В это дело вмешалась выс­шая церковная власть. Синод заявил, что обучение крестьян должно оставаться в руках духовенства. Только духовное лицо может при обучении «простого человека указать ему способы употребления столь опасного оружия».

Царь разделял возмущение' синода просве­тительными планами Пирогова. Он высказывал это даже за обедом своим приближённым. Один из них, Павел Муханов, сообщил в письме к брату: «Государь вовсе не одобряет проект Пирогова о всяческом облегчении до­ступа в университет, так чтобы все желаю­щие в него вступить, даже и крестьяне, не подвергались экзамену. Государь сказал, что тогда будет столько же университетов, сколько и кабаков». Для царя кабаки были важнее университетов.

Васильчиков требовал от царя, чтобы из Киева убрали Пирогова, иначе генерал-губерна­тор угрожал своей отставкой. Он писал о кра­мольности педагогических взглядов попечителя, о его попустительстве революционной про­паганде во всех учебных заведениях округа.

Друзья писали Николаю Ивановичу из Петербурга, что дело его совершенно про­играно при дворе. Ему советовали подать царю заявление о желании уйти с поста попечителя. Обещали устроить почётное положение с боль­шим окладом. Николай Иванович и сам видел, что оставить должность попечителя надо, но посылать царю заявление не хотел. «Наконец, осуществилось то, что я предчувствовал в течение пяти лет,— писал он своим придвор­ным друзьям.— Министр дал мне знать, что сильная интрига очернила меня и что он не уверен в том, что ему удастся защитить меня и мой образ действий... Мне советуют принять другое назначение и немедленно редактировать в этом смысле моё прощение об отставке, чего я, конечно, не сделаю. Зачем я стану упорствовать в моих попытках быть полезным отечеству моею службой? Разве они не убе­дили меня в том, что во мне нехватает чего-то, чем необходимо обладать, чтобы быть прият­ным и казаться полезным. Я могу сказать, положа руку на сердце, что, вступив на скольз­кий путь попечителя округа, я старался всеми силами и со всею, свойственной моей душе энергией, оправдать пред своим отече­ством высокое доверие, мне оказанное... Я не довершил ни одного проступка, которого не мог бы оправдать пред судом своей совести. Больше этого я не мог сделать».

Это было извинение перед своими придвор­ными либеральными друзьями, которые так много заботились о нем.

Придворные друзья всё-таки пытались от­стоять Пирогова. Это можно видеть из дру­гого его письма: «Я не делаю и не сделаю первого шага, потому что я считаю такой об­раз действий слабостью. Я потому буду спокойно ждать, пока со мною простятся или меня заставят проститься. Я покоряюсь судьбе и тем утешен, что имею между моими друзь­ями очень мало глупцов, а между врагами — много слабоумных».

После манифеста, 19 февраля 1861 года о так называемом освобождении крестьян Алек­сандр II стал увольнять своих либеральствую­щих министров. 15 марта 1861 года он под­писал указ об увольнении Пирогова от должности попечителя, Другого назначения Николай Иванович не получил.

К киевскому периоду педагогической дея­тельности Пирогова относится знаменитаясерия статей о нем Н. А. Добролюбова. Рас­ценивая воспитательные идея гениального хирурга так же положительно, как их расце­нивал Н. Г. Чернышевский, великий критик в то же время отмечал непоследовательность Пирогова как административного деятеля. Но об этом у многих составилось неправильное представление, которое встречается иногда и теперь. В этой книге не представляется воз­можным подробно рассмотреть вопрос о столк­новении гениального критика-революционера с Пироговым. Вкратце дело обстояло так.

В одесском округе попечитель Пирогов от­менил телесные наказания учащихся, дока­зывая вред этой меры в педагогическом отношении и нецелесообразность ее в отноше­нии административном. Вместо розог он ввел товарищеские суды учащихся.

В Киеве Пирогов также пытался циркуля­рами и статьями уничтожить телесные наказания, но встретил сильное противодействие со стороны местных педагогов. Многие из них уже отказались от иллюзии медового месяца русских свобод. К тому же они учуяли, что «наверху» Пироговым недовольны. Директора гимназий говорили, что учителя не могут войти в класс, если у них будет отнято такое верное устрашающее средство, как розги. «Не важно даже, чтобы ученик был нака­зан, — говорили они, — важно, чтобы он знал, что может быть наказан».

Николай Иванович забыл, что, принимая должность попечителя, он ставил свои условия и обещал «не перерождаться», забыл, как он заявлял попечителю Медико-хирургической академии, что Считает недостойным уступать требованиям большинства, если эти требова­ния идут в разрез с его убеждениями. Неуступ­чивый и резкий в вопросах науки и личной жизни, Пирогов оказался покладистым в делах общественных и, уступая натиску реак­ционных чиновников-педагогов, утвердил пред­лагаемые ими правила о проступках и наказа­нии учеников. В этих правилах были и такие меры, как наказание розгами. Однако самые правила попечитель отредактировал так, что фактически телесные наказания в школе от­менялись. Чтобы высечь ребенка, учитель дол­жен был преодолеть столько формальных пре­пятствий, что не только терялся всякий смысл этой меры, но часто не удавалось и применить ее. Но признание знаменитым ученым самого принципа телесных наказаний вызвало возму­щение в радикальных кругах общества и на­падки на Пирогова в печати. Резче всех напал на него Н. А. Добролюбов. Вместе с тем он ясно и определенно писал, что выступает про­тив Пирогова только потому, что авторитет великого ученого и популярного попечителя, оставляющего в школьной системе розгу, хотя бы условно, узаконяет меру реакционную и вредную для дела воспитания. При всей рез­кости своих статей Добролюбов выгораживает Пирогова из круга киевских педагогов, против которых, собственно, и направлена его статья. Он подчеркивает, что Пирогов действует гласно, а большинство педагогов — сторонни­ки сечения —прячутся за него.

Статьи Добролюбова и его сатирическое стихотворение о киевских розгах вызвалиСильный шум в либеральной печати, Старав­шейся под видом защиты Пирогова облить помоями «мальчишек», позволяющих себе учить старших и перестраивать жизнь.

Пирогов напечатал в киевских «циркулярах» «Отчет о следствиях введения правил...», где заявляет, что правила «были не поняты, искажены и представлены в превратном виде». С обычной своей прямотой, не прячась за ди­ректоров и педагогов, Пирогов берет вину на себя и откровенно говорит об умеренности своих общественно-политических взглядов, о своем подчинении - существующему строю.

Проводы Николая Ивановича после уволь­нения его с поста киевского попечителя пре­вратились во всероссийский триумф популяр­ного учёного и педагога. В то же время устроенные в честь Пирогова банкеты носили характер всеобщего протеста против ясно на­метившегося в период реформ поворота прави­тельства к политике реакции.

Прощаясь с профессорами университета и учителями округа, Николай Иванович, между прочим, сказал:

Если мы верно служили идее, которая, по нашему твердому убеждению, вела нас к истине путём жизни, науки и школы, то будем надеяться, что и поток времени не унесёт её вместе с нами.

При прощании со студентами Киевского университета Пирогов говорил:

Я принадлежу к. тем счастливым людям, которые хорошо помнят свою молодость... Кто не забыл своей молодости и изучал чужую, тот не мог не различить и в её увлечениях 100

стремлений высоких и благородных, не мог не открыть и в её порывах явлений той грозной борьбы, которую суждено вести человеческому духу за дорогое ему устремление к истине и совершенству.

Вы, думаю, уверились, что для меня все студенты были равны без различия националь­ностей. Но, не различая ваших националь­ностей перед лицом науки, я никогда не мечтал о слитии вас в одно целое, избегал раздражать самолюбие и навязывать вам такие убеждения, которых у нас не могло быть, потому что гнушался притворством и двуличием...

В речи при прощании с киевским обществом Пирогов сделал ряд намёков на общеполити­ческое положение страны и на условия своей административно-педагогической деятельности.

Позднею весною, после продолжительной и суровой зимы, я буду орать и засевать мои поля, запущенные, засорённые плевелами и с закопавшейся вблизи саранчёю... Быв попечи­телем, я также орал и засевал моё поле позд­нею весною, едва оттаявшее. На нём была ещё ледяная кора. В нём была закопавшаяся саранча. Труд не был свободный...

В речи при прощании с еврейским обще­ством Пирогов говорил, что сочувствие еврей­скому народу — вовсе не заслуга его.

Это лежит в моей натуре. Я не мог дей­ствовать против себя самого. С тех пор, как я выступил на поприще гражданственности путём науки, мне всего противнее были со­словные предубеждения, и я невольно перенёс этот взгляд и на различия национальные. Эти убеждения, выработавшись целою жизнью, сделались для меня второю натурою...

Педагогические заветы гениального хирурга и анатома заключались в проповеди гуманного отношения к учащимся, в заботах о воспита­нии человека-гражданина, в стремлении на­править школу на службу высшим потребно­стям народа, в желании объединить науку, школу и жизнь, в постановке важнейших теоретических и практических вопросов воспи­тания и образования.

Среди педагогических заветов Пирогова видное место занимает его требование к молодёжи — развивать в себе волю: «Чего не достигнешь культурою воли? Принудь, заставь себя... Трудись... Не давай собою завладеть праздности». Нельзя поддаваться случайным обстоятельствам. Нужно управлять ими. Под­даваться им — «самоутешение, самообольще­ние». Это — «очень спокойно, не нужно ни напряжения, ни культуры воли, ни самовоспи­тания, ни самоосуждения... Чудесный, спокой­ный сумбур, освобождающий от всякой ответ­ственности и от всякой деятельности». Необ­ходим «труд, настойчивый и образовательный труд».

Идеи Пирогова во многом служили отправ­ным пунктом для деятельности последующих поколений педагогов и развития передовой педагогической мысли. Несколько десятилетий подряд имя прославленного попечителя служило знаменем для русских прогрессивных педагогических обществ.

Были попытки со стороны реакционных группировок выдвинуть на первый план мисти­ческий элемент в педагогических и философ­ских писаниях Пирогова. Но, как отмечал еще сам Николай Иванович в прощальной киевской речи, время обсудило и оценило его убеждения и действия. В советской педагогической лите­ратуре, критически разрабатывающей наследие лучших учителей дореволюционной России — К. Д. Ушинского, В. Я. Стоюнина и других,— отдаётся должное всему положительному в педагогической деятельности Пирогова.

Подводя итог обзору основных педагогиче­ских статей Н. И. Пирогова после увольнения его с поста попечителя Киевского учеб­ного округа, К. Д. Ушинский писал: «Если, по несчастью, педагогическая деятельность Н. И. Пирогова остановилась на том, что он уже сделал, то и тогда почтенное имя его не умрёт в истории русского просвещения».

Ушинский правильно оценил значение про­светительной деятельности гениального «цели­теля телесных язв». Советская педагогика сталинской эпохи утвердила за Пироговым звание классика русской педагогики и отме­тила, что он высоко поднимается над совре­менными ему представителями западноевро­пейской педагогики.

Получив отставку, Пирогов уехал в имение Вишня Подольской губернии, близ г. Винницы, приобретённое им незадолго до увольнения с поста попечителя Киевского округа.

Перейдя с поста попечителя учебного округа на положение собственника большого имения, Пирогов наряду с прогрессивными педагоги­ческими идеями, изложенными им в речах при прощании с киевским обществом, стал также исповедывать взгляды помещиков, стремившихся после отмены так называемого крепостного права заставить крестьян рабо­тать на них при вновь создавшихся условиях. Он желал крестьянам «добра», как все либеральные помещики, но при соблюде­нии царского «закона» и помещичьих «прав». «Либералы так же, как и крепостники, — писал В. И. Ленин в статье «Крестьянская реформа» и пролетарски-крестьянская револю­ция» — стояли на почве признания собствен­ности и власти помещиков, осуждая с негодо­ванием всякие революционные мысли об уничтожении этой собственности, о полном свержении этой власти»'.

Избранный соседями в мировые посредники, он старался защищать интересы крестьян от притеснения крепостников, но не выходя -из пределов изданных царем законов. Свое отно­шение к крестьянскому вопросу Пирогов из­ложил в «Письмах мирового посредника», на­печатанных в славянофильской газете «День». В них Николай Иванович сообщает также, как отнеслись крестьяне к «Положению» 19 фев­раля, «освободившему» их от земли.

Либеральный помещик Пирогов считал, что «вся беда»' от необразованности крестьян.

«К несчастью своему, они не умеют читать, — писал он одной своей придворной знакомой,— держат книгу закрытою у себя в кармане и не верят тому, что им в этой книге прочиты­вают:... Новое высочайше утвержденное и столь хорошо и систематически выработанное Положение лежит перед нами, а народ про* должает вполне спокойно действовать по-старому».

Однако Пирогов хорошо понимал, что по­степеновщина в деле уничтожения вековой несправедливости не годится. Иронизируя по поводу того, что в «принципе добровольных соглашений» между крестьянами и помещи­ками «полагали узреть чудеса», он указывает, что это — печальная ошибка: "К сожалению забыли, что для проведения этого прекрасного принципа взаимное доверие вполне необхо­димо. Но где найти таковое? Крепостное право разрушило его в корне... Известное учение о постепенном переходе от рабства к свободе — теоретически неопровержимо; но на практике невыгоды его столь же очевидны, как недо­статки внезапного и совершенного перехода, и именно потому, что невозможно устроить дело таким образом" чтоб все ступени пере­хода постепенно и незаметно следовали одна за другой».

Пирогов даже нащупал выход из положе­ния: «Природа же делает внезапно из неуклю­жей куклы летящую бабочку, и ни кукла,ни бабочка не жалуются на это», — писал он не­посредственно за приведенными строками.

Чего же лучше? Выход есть: поступить по­добно природе и помочь крепостному рабу в его усилиях добыть себе свободу. Но Пирогов— помещик и как помещик делает другой вывод: нужен выкуп, и молит бога, чтобы этот выкуп поскорее состоялся; «тогда крестьяне пробу­дятся от своего сна, как свободные люди и собственники; тогда от них будет зависеть, сохранить или прекратить известные отноше­ния к помещику». Пирогов в своих обще­ственно-политических взглядах не поднялся выше интересов класса помещиков, в среду которых он вошел.

В деревне Николай Иванович занимался также хирургической практикой. К нему при­ходили крестьяне села Вишня и ближайших к ней деревень, приезжали больные земле­дельцы из отдаленных мест.

Глава шестая

ВОЕННО-МЕДИЦИНСКАЯ ДОКТРИНА Н. И. ПИРОГОВА

Недолго пробыл великий хирург и анатом помещиком. Николай Иванович сидел в своей подольской деревне, доказывая читателям славянофильского «Дня» и придворным друзьям, как важно для завершения крестьян­ской реформы скорее провести выкупную операцию, а Россия не успокаивалась. К рево­люционным выступлениям рабочих и крестьян присоединились представители других слоев населения. Студенты также вышли из повино­вения: вели пропаганду в школах, устраивали собрания и сходки с революционными песнями, раздавали вредные для власти помещиков листки.

Для всех министерств нашли подходящих руководителей; не удавалось найти «хорошего» министра народного просвещения. Посадили в это ведомство адмирала Путятина: авось усмирит студентов. Неудачный моряк и плохой дипломат оказался ещё худшим министром просвещения. Снова заговорили о Пирогове: он успокоит, его студенты послушают. Либе­рально-реакционный профессор Б. Н. Чичерин, боявшийся, что даже умеренные реформы по­родят революцию, поспешил через министра иностранных дел князя А. М. Горчакова сооб­щить куда надо, что Пирогова нельзя назна­чить министром. «Хороший человек,—писал Чичерин, — но на это место не годится — фан­тазёр. Человек, который заводит журнальную полемику о своих собственных мерах, не имеет понятия о власти. А власть теперь нужна». Чичерин имел в виду «крепкую», помещичью власть.

После некоторых колебаний пришлось на­значить А. В. Головкина. Это был человек не столько твёрдой власти, сколько ловких увёрток. Он был умнее многих других при­дворных из окружения великого князя Кон­стантина Николаевича и был сторонником умеренных реформ, постепенно проводимых.

Головнин понимал, что для успокоения об­щества нужно привлечь в правительство по­пулярных людей. Он просил назначить ему в товарищи Пирогова. Император не хотел слушать об этом. «Он красный» — твердил царь и напомнил министру, что герценовский

«Колокол» назвал отставку Пирогова, «одним из мерзейших дел Александра, пишу­щего какой-то бред и увольняющего человека, которым Россия гордится». Сошлись на том, что Пирогова пошлют за границу в качестве руководителя занятиями молодых людей, под­готовляющихся к профессуре. Мера либераль­ная, лицо популярное. На внутреннюю универ­ситетскую политику он влияния иметь не будет, а обществу будет показано, что прави­тельство желает серьёзных реформ. Это по­может успокоить студентов.

Предложение пришлось Пирогову кстати. Возня с имением ему надоела. Николаю Ива­новичу было не по себе в роли помещика, проводящего «крестьянскую реформу». Трудно было совместить теорию с практикой. К тому же работа по военно-полевой хирургии подви­галась медленно. Руководство занятиями профессорских кандидатов могло дать досуг для обработки крымских материалов. Николай Иванович согласился поехать за границу.

В мае 1862 года Пирогов был уже за гра­ницей со своими кандидатами в профессора и со всей семьёй. Он просил министра прислать ему инструкцию для руководства занятиями кандидатов. При этом он поставил свои усло­вия. Головнин велел ответить, что «как спе­циалист в деле педагогическом, как бывший профессорский кандидат, приготовлявшийся к профессуре за границей, как бывший профессор университета и Медицинской академий и, наконец, как бывший попечитель округа, имев­ший возможность близко изучить условия, необходимые для профессорского звания, Н. И. Пирогов, без сомнения, сам может соста­вить наилучший план».

Со своей стороны министр считал, что Николай Иванович может оказывать молодым людям содействие рекомендацией каждому из них тех профессоров, слушание которых было бы для них наиболее полезно, сближением их с такими профессорами и своими личными советами. Кандидаты обязаны периодически доставлять руководителю отчёты о своих заня­тиях, а Пирогову надлежит пересылать их со своими заключениями в министерство.

Выбор профессорских кандидатов был в об­щем удачный. Многие из тех молодых людей, которые готовились к профессуре под руко­водством Пирогова, заняли впоследствии выдающееся положение в науке.

Головнин требовал от профессорских канди­датов ежемесячных отчётов, присылаемых непосредственно в министерство. Этим, оче­видно, министр хотел контролировать деятель­ность Пирогова, опасаясь его вредного влия­ния на будущих профессоров. Но это не отразилось на взаимоотношениях будущих профессоров и их руководителя. В своих вос­поминаниях и рассказах о начале шестидеся­тых годов кандидаты единодушно говорят о пользе, которую принесло им посредничество Пирогова между ними и зарубежными профес­сорами. Для последних рекомендация русского учёного имела исключительное значение.

Своим главным местопребыванием Пирогов избрал Гейдельберг. Там были самые выдаю­щиеся в то время учёные по специальностям, избранным большинством наших канди­датов.

Головнин удовлетворял просьбы Пирогова о назначении стипендий тем молодым людям, которые самостоятельно поехали за границу для научных занятий и нуждались в матери­альной помощи. В их числе был И. И. Мечни­ков, рассказывающий об этом в своих воспо­минаниях.

Как всегда, Николай Иванович относился к взятым на себя обязанностям не по-чинов­ничьему, не формально. Он не ждал, пока занимавшиеся в 25 зарубежных университетах кандидаты обратятся к нему с просьбами или пришлют свои отчёты. Он выезжал из Гейдель­берга в Швейцарию, в Италию, во Францию, в Англию, где находились будущие русские профессора, переписывался с учёными разных стран по поводу занятий наших стипендиатов, облегчал молодым людям доступ в лаборато­рии и т. п.

Уже спустя два месяца по приезде за гра­ницу Николай Иванович послал министру обстоятельный отчёт о занятиях профессорских кандидатов с подробной характеристикой каждого из них, а также профессоров, у кото­рых они занимались.

Профессорские кандидаты в письмах к род­ным и друзьям с восторгом отзывались о своём руководителе. «Часто собираемся У Пирогова,— писал известный впоследствии педагог Л. Н. Модзалевский.— Я еще не видывал человека столь человечного: так он прост и вместе глубок. Удивительнее всего, как человек таких лет и чинов мог сохра­ниться во всей чистоте, и притом у нас на Руси, пережившей целое Николаевское цар­ствование».

Кандидаты пользовались также врачебной помощью своего научного руководителя.

За границей Пирогов написал несколько больших статей по университетскому вопросу, об устройстве средней школы — общей и спе­циальной, о воскресных школах и т. п., в том числе знаменитые «Письма из Гейдельберга». Эти четыре очерка представляют собой ценный вклад в педагогическую литературу. И теперь ещё, по заявлению такого авторитетного спе­циалиста, как академик Н. Н. Бурденко, можно найти в «Гейдельбергских письмах» Пирогова руководящие указания для правиль­ной постановки дела в высшей медицинской школе.

Вот что, между прочим, рекомендовал Нико­лай Иванович в одном из своих гейдельберг­ских очерков нашим профессорским канди­датам:

«При научных занятиях метод и направле­ние — вот главное. А этому из одних лекций не научишься, из книг также. Не отыскав вер­ного метода, не найдя направления, расте­ряешь множество времени и сам растеряешься. Найти то и другое может только талант. В реальных науках они в наше время уже то, что они должны быть. Будь профессор хоть бы немой, да научи примером на деле настоя­щей методе занятия предметом, — он для науки для того, кто хочет заниматься нау­кой, дороже самого красноречивого оратора.

Покажите образованному в самом ограни­ченном масштабе на какой-нибудь частичке науки только на самом деле метод и меха­низм, каким современная наука доходит до её результатов,— и остальное он добудет всё сам, если он действительно ищет знания».

В начале XX столетия, спустя почти пол­века после высказываний Пирогова по универ­ситетскому вопросу, передовые деятели то­гдашней русской высшей школы в своих требо­ваниях реформы опирались на статьи Николая Ивановича. То же самое наблюдается в ста­тьях о постановке дела в средних и низших учебных заведениях.

К первым месяцам пребывания Николая Ивановича в Гейдельберге относится его поездка к Гарибальди по просьбе русских уча­щихся. В августе 1862 года знаменитый италь­янский патриот-революционер был ранен стрел­ками итальянского короля в сражении при Аспромонте. Взятый в плен, он был, несмотря на рану, посажен итальянским королём в кре­пость за то, что хотел освободить родину от немецкого ига. Вскоре, однако, Гарибальди был королём «помилован» и отправлен для лечения в Специю.

Всё прогрессивное человечество интересова­лось состоянием здоровья героя. Волновались по этому поводу и русские студенты в Гей­дельберге. Они-то и устроили поездку Нико­лая Ивановича к знаменитому больному. Как сообщал в Петербург профессорский кандидат Л. Н. Модзалевский, ездивший вместе с Пироговым к итальянскому народному герою, Нико­лай Иванович осмотрел рану Гарибальди, нашёл пулю, «...которую прежде не подозре­вали, перевёл больного из тесной и душной комнаты в другую и советовал ему совер­шенно оставить Специю, что тот и сделал. Пирогов явно помог генералу, недавно полу­чил от него письмо и карточку. Все русские были в восторге от решимости Пирогова, так как к этому примешивалось кое-что по­литическое. Министр наш, получив письмо Пирогова, побежал к государю с докла­дом».

Письмо, о котором говорит Модзалевский, найдено мною в архиве министерства просве­щения. Оно послано Пироговым министру вместе с подробным медицинским отчётом об осмотре раны Гарибальди. Отчёт был тогда же опубликован в «Петербургских ведомо­стях» и оттуда, в переводе, перепечатан во многих западноевропейских газетах. Письмо и отчёт Пирогова помечены 5 ноября н. ст. При­веду здесь из обоих документов наиболее существенное, относящееся к взглядам гени­ального русского хирурга на лечение пулевых ран вообще и раны Гарибальди в частности. Оно также характеризует разницу в отноше­нии к больному русского и зарубежных учёных.

Рассказав о том, что делали итальянские врачи до его приезда, Николай Иванович писал: «Я бы никак не решился одобрить ис­следование раны пальцем, ни к чему не веду­щее, по моему убеждению, и даже вредное для больного... я мог действовать совершенно независимо и выразить моё мнение вполне откровенно».

В подробном отчёте Пирогов описывает свои два свидания с героем и состояние его здо­ровья: «31 октября я увидел эту знаменитую рану. За 2 дня предо мною осматривал её Нелатон, за день была консультация 17 италь­янских врачей. По утру 31-го я осмотрел ране­ную ногу генерала один... Неприятно поражает врача контраст хорошо сохранившегося бюста с болезненною худобою конечностей. Под тёп­лыми одеялами лежат исхудалые ноги. Этот контраст обыкновенно встречается у людей, сделавших быстрый переход от деятельной, подвижной жизни к постели и бездействию. Этот контраст не так страшен, как кажется; тем не менее он указывает врачу, на что он должен обратить внимание при лечении таких больных. Для них свежий воздух и движение тела, хотя бы пассивное, составляет условия жизни и успеха в лечении, особливо, когда дело идёт о наружном повреждении.

По моему обыкновению, я приступил к ос­мотру раненой ноги не иначе, как при сравне­нии её с здоровою. Оказалось, что и здоровая не совсем здорова».

Дальше Николай Иванович объясняет, по­чему он не считал нужным исследовать рану пальцем или зондом. Свойство раны Гари­бальди было и без того ясно русскому учё­ному.

«Разве недостаточно здравого смысла, что­бы сказать с положительной точностью, что пуля — в ране, что кость повреждена, когда я вижу одно только пулевое отверстие, проникающее в кость; когда узнаю, что пуля была коническая и выстреленная из нарезного ружья; когда мне показывают куски обуви и частички кости, извлечённые уже из раны; когда я нахожу кость припухшею, растянутою, сустав увеличенным в объёме. Неужели можно, в самом деле, предполагать, что такая пуля и при таком выстреле могла отскочить назад, пробив кость и вбив в рану обувь и платье?

Может ли такое предположение хотя на одну минуту привести в сомнение мыслящего человека? Но если, с одной стороны, присут­ствие пули в ране Гарибальди и без зонда несомненно, то, с другой стороны, зонд, не открыв её в ране, нисколько бы не изменил моего убеждения. И действительно, больного уже не раз зондировали, а пули не отыскали. То, что ощупал зондом Нелатон, при всём доверии к знанию этого хирурга, не увеличи­вает и не уменьшает ни на волос убеждения, основанного на признаках более верных, чем индивидуальные и кажущиеся ощущения. Дру­гие врачи вводили зонд в рану и прежде, и после Нелатона, а пули не нашли.

Наконец, не в одном материальном отноше­нии считаю я зондирование Гарибальди покуда бесполезным и даже вредным; оно может сде­латься вредным и в нравственном отношении, если поколеблет доверие больного...

Всё искусство врача состоит в том, чтобы уметь выждать до известной степени. Кто не дождавшись и слишком рано начнёт делать

попытки к извлечению, тот может легко по­вредить всему делу; он может наткнуться на неподвижную пулю, и попытки извлечения будут соединены с большим насилием... Кто будет ждать слишком долго, тот, напротив, без нужды дождётся до полного образования нарыва, рожи и лихорадки...

Мой совет, данный Гарибальди, был: спо­койно выжидать, не раздражать много раны введением посторонних тел, как бы их меха­низм ни был искусно придуман, а главное — зорко наблюдать за свойством раны и окру­жающих её частей. Нечего много копаться в ране зондом и пальцем...

В заключение скажу, что я считаю рану Гарибальди не опасной для жизни, но весьма значительною, продолжительною... Правда, уже и теперь слышались голоса о необходимости отнятия члена; но эти грозные мысли произо­шли, мне кажется, не столько от серьёзных научных убеждений, сколько от закулисных или, лучше, запостельных обстоятельств.

И больной Гарибальди точно так же, как и здоровый, не перестаёт быть предметом дей­ствий различных партий. Что же мудрёного, если и раненая нога служит предметом нацио­нальных увлечений, надежд и опасений. Покуда все почитатели его могут быть спо­койны; ни жизнь, ни нога его не находятся в опасности.

Но не нужно предаваться и излишнему оп­тимизму. Пулевая рана вблизи сустава и с нарушением целости сустава с повреждением кости и с присутствием пули в кости, несмотря на геройский стоицизм больного и крепость его сил, всё-таки дело нешуточное. Оно тре­бует со стороны врачей большой осмотритель­ности и зоркости наблюдения».

Руководство занятиями профессорских кан­дидатов, статьи по университетскому вопросу оставляли энергичному Николаю Ивановичу достаточно времени для работы над «Военно-полевой хирургией». В течение года он обра­ботал весь свой материал и в 1864 году выпу­стил в Лейпциге, на немецком языке, «Начала общей военно-полевой хирургии». Прежде чем говорить о содержании этого труда, являюще­гося в наши дни руководством для работников военно-медицинского дела, надо на основании найденных архивных документов рассказать вкратце историю его создания.

Гениальному русскому учёному пришлось выпустить впервые свой классический труд по военно-полевой хирургии не на родном языке потому, что частные отечественные издатель­ства не решались выпустить большое по объёму специальное сочинение. Сообщая в январе 1864 года министру Головкину, что один лейпцигский книгопродавец предложил издать за свой счёт курс военной хирургии, Николай Иванович писал, что сначала он «было не решался» на это.

Но «трактата Общей хирургии до сих пор еще нет и на немецком языке». Между тем «для военных врачей именно Общая хирургия, применённая к военно-полевой практике, дело очень нужное». А так как немецкий язык был тогда самым распространённым среди врачей всего мира, в том числе и русских, то Пирогов решил пока что выпустить свою книгу нанемецком языке. Однако «если бы у нас, в России, разделяли» мнение автора о необхо­димости такой книги и еслибы явились «желающие её издать», то Николай Иванович «без замедления» подготовит к печати русский текст.

Пирогов полагал закончить работу в короткий срок, но тема увлекала его, и состав­ление «Общей военно-полевой хирургии» за­тянулось. Сообщая министру о занятиях по руководству молодыми русскими учёными, Николай Иванович говорит о своём специаль­ном труде: «Занятия мои почти в течение целых 8 месяцев состояли преимущественно в составлении моей военной хирургии. Хотя этот труд и не может быть отнесён к испол­нению моих прямых обязанностей, но я считал окончание его нравственною обязанностью в отношении той науки, которой я занимаюсь с успехом более 35 лет моей жизни. Сидячая жизнь в течение этих 8 месяцев так рас­строила моё здоровье, и без того не крепкое, что я после того едва мог оправиться через 4 месяца». «Впрочем,— добавляет Пирогов,— я не считаю потерянным и этого времени для исполнения моей прямой и официальной цели». И это, конечно, не было отпиской чинов­ника.

Выпустив свой труд на немецком языке, гениальный хирург поспешил ознакомить с ним врачей, читавших только по-русски. Так как отечественных издателей не находилось, то Головнин устроил через своего приятеля, министра финансов М. X. Рейтерна, ссуду в 2 500 рублей для издания книги. Только после этого военно-медицинское ведомство сооб­щило Николаю Ивановичу, что оно приобретет весь тираж русского издания. Таким образом, ссуда была казне возвращена.

Пирогов обработал текст и отпечатал книгу по-русски (часть Iвышла в 1865 году, часть II — в 1866 году). В предисловии Нико­лай Иванович пишет: «В 1864 году я издал в Германии «Начала общей военной хирургии» на немецком языке. Моя книга нашла себе читателей. В 1865 г. я решился издать «Начала военно-полевой хирургии» и для русских врачей. Это не есть перевод с немецкого. С моей стороны было бы непростительно предлагать соотечественникам перевод, сделанный мной, и моей же книги. Напротив, немецкий текст есть перевод с русского. Материалы и все данные были составлены по-русски... Но для русских врачей я счёл необходимым дать моей книге вид руководства, и для этого из­ложил гораздо подробнее результаты, добытые современною хирургией других стран в послед­ние три войны». Благодаря министра просве­щения (в письме от 29 марта 1865 года) за содействие в издании книги, Пирогов заявляет, что для русских врачей он написал «несравнен­но более обработанную и полнейшую» книгу.

«Я принадлежу к ревностным сторонникам рациональной статистики,— пишет дальше Николай Иванович в предисловии к «Началам общей военной хирургии»,— и верю, что при­ложение ее к военной хирургии есть несомнен­ный прогресс. Я уверен, что без учения об индивидуальности... невозможен и истинный прогресс врачебной статистики... По моим понятиям, эта наука сделается тогда только рациональною и приложимою (к практике), когда разъяснится, какую роль играет лич­ность больного в каждом данном случае...

Из моей книги (читатель) не может не убедиться, что я верю в гигиену. Вот где за­ключается истинный прогресс нашей науки. Будущее принадлежит медицине предохрани­тельной. Эта наука, идя рука об руку с госу­дарственною, принесёт несомненно пользу человечеству...

Я решился возобновить в памяти прошлые впечатления, разобрать скопленный и уже было заброшенный материал, напомнить и Европе, и русским врачам, что мы в Крым­скую войну не были так отставшими в науке, как это можно бы было заключить из нашего молчания...

Я назвал мою книгу «Военно-полевой хирур­гией» потому, что в ней говорится только о предметах, занимающих военного врача и в военное время».

Рассматриваемая книга Пирогова сыграла огромную роль в истории развития военно-полевой хирургии XIX столетия. Даже для на­шего времени этот классический труд во мно­гом сохранил значение руководства в обста­новке войны для работников медицинской службы. Это удостоверил в начале Великой Отечественной войны 1941—1945 годов на­чальник Главного военно-медицинского управ­ления генерал-полковник медицинской службы Е. И. Смирнов. В своей книге «Вопросы орга­низации и тактики санитарной службы» в связи с военно-полевой практикой в районе действующей армии, он подробно разобрал военно-медицинскую доктрину Пирогова.

Эпиграфом к своему исследованию Е. И. Смирнов взял слова Николая Ивановича: «Почему мы так мало знаем о нашем прошлом, так скоро его забываем и так легко относимся к тому, что ожидает нас в ближайшем буду­щем?»

Свою книгу Е. И. Смирнов начинает заявле­нием, что «человек, считающий себя организа­тором санитарной службы, не может не знать истории возникновенияи развития первой по­мощи на поле боя... Когда же мы обращаемся к истории прошлого, мы не можем пройти мимо знаменитых работ гениального русского хирурга Н. И. Пирогова. И каждый раз, когда вчитываешься в его труды, находишь в них много нового, много полезного для наших дней... Нельзя забывать указаний Н. И. Пиро­гова о том, что «судить о недостатках прошлого не трудно; гораздо труднее хорошо распоряжаться настоящим». Это обязывает организаторов военной медицины глубже и детальнее изучать прошлое русской санитар­ной службы для того, чтобы лучше распоря­жаться настоящим».

Своё учение о военно-медицинском деле Пирогов сжато изложил в двадцати пунктах, объединённых названием «Основные начала моей полевой хирургии» во второй части книги «Военно-врачебное дело» (1879 год). Рассмо­трев эти положения с современной точки зре­ния, генерал-полковник медицинской службы Е. И. Смирнов выясняет, что в них «остается действенным и поныне, что нуждается в по правках, что устарело и представляет только историческую ценность».

Первый пункт «Основных начал» Пиро­гова — знаменитый, всем известный, афоризм: «Война это травматическая эпидемия». «Со­ветский человек понимает,— пишет по этому поводу Е. И. Смирнов, — что война есть со­циальное явление, что война есть продолжение государственной политики другими средствами, что государственная политика является целью, а война —- средством для осуществления этой политики. Н. И. Пирогов в данном случае рассматривает войну с точки зрения хирурга, организатора военно-санитарного дела на театре войны. Действительно, война сопро­вождается «травматической эпидемией», кото­рая определяет содержание работы военной медицины. Однако такое заявление Пирогова в середине прошлого столетия, когда личный состав армии погибал больше от эпидемиче­ских заболеваний, чем от огнестрельного ору­жия противника, следует признать прозорли­вым, далёким предвидением».

Приведя дальше цифры потерь разных армий в Крымскую, русско-турецкую и первую миро­вую войны, Е. И. Смирнов выясняет, что «Пирогов, выставляя это первое положение военно-полевой хирургии, преследовал одну цель: показать, что во время больших войн не будет хватать врачей, что представления о нормах больных на одного врача должны быть пересмотрены под углом зрения этой не­хватки». На основе опыта империалистической войны 1914—1918 годов и первого периода войны 1941—1945 годов, имея также в виду,что «современные войны ведутся массовыми армиями, мы вправе считать, что первый пункт основных положений Пирогова надо серьёзно учесть при организации санитарной службы военного времени».

Второй пункт пироговских «Начал» — о свойстве ран, о смертности и успехе лече­ния — имеет исключительное историческое зна­чение. В этом пункте на взглядах Пирогова отразилось состояние науки до введения анти­септики. Как было упомянуто выше и как будет показано дальше, Николай Иванович стоял на пути, которым значительно позже до­шёл до своего открытия Листер.

Третий пункт «Начал» — «Не медицина, а администрация играет главную роль в деле помощи раненым и больным на театре войны» — является аксиомой, которая всегда должна быть в памяти военно-полевого врача. «Трудно переоценить значение этого утвер­ждения для санитарного обеспечения современ­ных , войн», — пишет генерал-полковник меди­цинской службы Е. И. Смирнов, подчёркивая вместе с тем, что «это положение Н. И. Пиро­гова совершенно не означает, что администра­тор может не быть врачом или быть врачом, но профаном в медицине. Нет, оно имеет в виду медицински грамотного врача-организатора».

Главный хирург Советской Армии академик Н. Н. Бурденко также указывает, что эти слова Пирогова надо понять «не как отрица­ние медицинской работы, а как требование к администрации, чтобы были созданы условия для правильного использования врачебной работы в смысле сортировки... Пирогов несмотрел на военно-полевую хирургию, как на хирургию, которая может довольствоваться более примитивными приёмами, чем хирургия клиническая. Наоборот, именно на войне тре­буется сугубо напряжённая работа хирурга в смысле гибкости, импровизации, находчивости и изобретательности, чтобы... помощь была оказана наиболее эффективно и наиболее совершенно».

Своё положение о преобладающем в усло­виях войны значении административной рас­порядительности военно-полевого врача Нико­лай Иванович много раз иллюстрировал худо­жественным описанием обстановки на пунктах первичной помощи раненым воинам. Яркие картины суеты, растерянности и в известной мере бесполезной работы врача в такой обста­новке даны в «Севастопольских письмах», в автобиографических набросках и в других произведениях Пирогова. Непревзойдённым является описание, данное в первой главе «Военно-полевой хирургии».

«Я убеждён из опыта,— пишет Николай Иванович,— что к достижению благих резуль­татов в военно-полевых госпиталях необхо­дима не столько научная хирургия и врачебное искусство, сколько дельная и хорошо учреж­дённая администрация. К чему служат все искусные операции, все способы лечения, если раненые и больные будут поставлены в такие условия, которые вредны и для здоровых?.. От администрации , а не от медицины зависит и то, чтобы всем раненым, без изъятия и как можно скорее, была подана первая помощь, не терпящая отлагательств... Представьте себе тысячи раненых, которые по целым дням пере­носятся на перевязочные пункты в сопровожде­нии множества здоровых; бездельники и трусы под предлогом сострадания и братской любви всегда готовы на такую помощь, и как не помочь и не утешить раненого товарища.

И вот перевязочный пункт быстро перепол­няется сносимыми ранеными; весь пол, если этот пункт находится в закрытом пространстве (как, например, это было в Николаевских казармах и в дворянском собрании в Севасто­поле), заваливается ими, их складывают с но­силок как ни попало; скоро наполняется ими вся окружность, так что и доступ к перевя­зочному пункту делается труден; в толкотне и хаотическом беспорядке слышатся только вопли, стоны и последний хрип умирающих; а тут между ранеными блуждают из стороны в сторону здоровые — товарищи, друзья и про­сто любопытные.

Между тем стемнело; плачевная сцена осветилась факелами, фонарями и свечами, врачи и фельдшера перебегают от одного ра­неного к другому, не зная, кому прежде помочь; всякий с воплем и криком кличет к себе. Так бывало часто в Севастополе, на перевязочных пунктах, после ночных вылазок и различных бомбардировок.

Если врач в этих случаях не предположит себе главной целью прежде всего действовать административно, а потом уже врачебно, то он совсем растеряется, и ни голова его, нируки не окажут помощи. Часто я видел, как врачи бросались помочь тем, которые более других вопили и кричали, видел, как они ис­следовали долее, чем нужно, больного, кото­рый их интересовал в научном отношении, видел так же, как многие из них спешили делать операцию, а между тем как они оперировали нескольких, все остальные оста­вались без помощи, и беспорядок увеличивался всё более и более. Вред от недостатка распо­рядительности на перевязочных пунктах оче­виден: 1) Врачебная помощь разделена бывает неравномерно. Между тем как раненым, кото­рые больше других ноют, подаётся безотлага­тельная помощь, другие — не менее страдаю­щие, но переносящие боль с терпением, оста­ются долго без всякого призрения. 2) Безна­дёжным раненым, которым гораздо нужнее духовная, чем врачебная помощь, расточаются нередко медицинские пособия без всякой для них пользы, отнимая у врачей время и силы, которые могли бы быть употреблены с боль­шею пользою для других, еще подающих на­дежду к выздоровлению».

Нарисованная Пироговым картина характе­ризует не только военную медицину времён севастопольской обороны. По свидетельству Е. И. Смирнова, подобное явление часто на­блюдалось на театре военных действий в поле­вых санитарных учреждениях всех армий первой мировой войны, особенно в санитарной службе царской армии. Оно может -иметь место в каждой войне, если не будет должным образом оценено значение организационных вопросов военной медицины, если не будут учтены уроки истории санитарной службы и особенности современных армейских операций. А лучшее изображение прошлого мы имеем в «Военно-полевой хирургии» Пирогова.

Убедившись вскоре после прибытия в Сева­стополь, что «простая распорядительность и порядок на перевязочном пункте гораздо важнее чисто врачебной деятельности», Николай Иванович «сделал себе правилом: не приступать к операциям тотчас при переноске раненых на эти пункты, не терять времени на продолжительные пособия, а главное не до­пускать беспорядка в транспорте, не дозволять толпиться здоровым, не допускать хаотиче­ского скучивания раненых и заняться неот­лагательно их сортировкой».

Пирогов предложил всем врачам и фельд­шерам, находящимся на перевязочном пункте, «с первого появления транспортов начинать раскладывать раненых так, чтобы трудные и требующие безотлагательной помощи отде­лены были тотчас от легко и смертельно раненых... Здоровым товарищам раненых, на­вязавшимся в помощники при транспортировке, было строго запрещено приходить на перевя­зочный пункт и увеличивать собой тесноту. Порядок через это был восстановлен; все врачи, сестры и фельдшера были одинаково заняты; каждый знал своё дело; все тяжело раненые получали первое и главное, неопера­тивное пособие. Разбор и сортировка продол­жались иногда до вечера, целую ночь, до самого утра, пока главные транспорты не пре­кращались; врачи и помощники при этом не так уставали и выбивались из сил, как прежде,когда им приходилось делать операции в су­мятице и беспорядке, господствовавших во­круг них; только немногие, самые нужнейшие операции, имевшие целью остановить крово­течение или уничтожить сильную боль, пред­принимались тотчас, не дождавшись окончания транспортов». ,

Это описание своей системы Пирогов дал спустя десять лет после её применения на деле. Вот как Николай Иванович изложил свой метод работы в письме к доктору Зей-длицу под свежим впечатлением от результа­тов, полученных благодаря этому методу: «У нас было 400 убитых и 1 800 раненых... На мою долю досталось 600 раненых. Посред­ством особенного способа, который я уже не­однократно испытал в подобных случаях, мне удалось в 11/2 дня справиться с главнейшими хирургическими пособиями.

Способ этот состоит в следующем. В моём распоряжении находятся 10 врачей; я ими управляю деспотически, но, смею думать, справедливо. Я распределяю обязанности этих врачей таким образом, что двое или трое из них, по очереди меняясь с другими, должны сортировать вновь прибывших раненых... Тут сначала выделяются отчаянные и безнадёжные случаи... их отделяют от. прочих; им дают наркотические средства, чтобы уменьшить их страданиями тотчас переходят к раненым, по­дающим надежду на излечение, и на них со­средоточивают всё внимание... Прочих слегка перевязывают фельдшера, под руководством одного или двух врачей... Раненые с сложными переломами тотчас и весьма тщательно исследуются...

Если принесли много раненых, то мы опери­руем одновременно на 3 или 4 столах. Тут также необходим известный порядок, чтобы выиграть время, У меня врачи так распреде­лены, что около каждого раненого, которого оперируют, 4 или 5 врачей заняты... Другие ассистенты занимаются остановкой последова­тельного кровотечения... 3 первых врача про­должают оперировать другого раненого.

Для переноски оперированных и раненых на­значены 4 служителя. Они стоят наготове, руки по швам, чтобы тотчас по команде унести оперированного со стола на кровать и принести нового раненого на операционный стол. Таким образом всё идёт как по маслу... Если же запустить первые два дня после сражения, то делается чертовский беспорядок, от которого у каждого голова закружится».

Четвёртый пункт пироговских «Основных начал полевой хирургии» гласит: «Не опера­ции, спешно произведённые, а правильно орга­низованный уход за ранеными и сберегатель­ное (консервативное) лечение, в самом широком размере, должны быть главною целью хирургической и административной дея­тельности на театре войны». С этим пунктом «нельзя безоговорочно согласиться,— пишет Е. И. Смирнов.— Консервативное поведение хирурга и администратора по отношению к раненому в полевых санитарных учреждениях стоит в противоречии с современными дости­жениями хирургии. В настоящее время абсо­лютное большинство . хирургов совершенноСправедливо являются сторонниками первичной хирургической обработки огнестрельных ран как единственно надёжного средства борьбы с инфекцией. Эта точка зрения научна и оправдана жизнью. Чем раньше после ранения осуществлено хирургическое вмешательство, тем лучше».

Объясняя защиту Пироговым консерватив­ного, выжидательного, образа действий хи­рурга на войне, Е. И. Смирнов приводит из «Военно-полевой хирургии» следующее заявле­ние Николая Ивановича: «Чтобы решиться на деятельное и энергичное предохранение, не нужно ли быть сначала уверенным; что наше предохранительное средство само не вредно или, по крайней мере, менее вредно, чем болезнь. Этой-то именно уверенности у нас, к сожалению, нет».

«Н. И. Пирогов прав,— пишет по этому поводу Е. И. Смирнов: — тогда действительно не было уверенности в хорошем исходе хирур­гических вмешательств. Сейчас эта уверен­ность существует, а потому раннее оператив­ное вмешательство в целях предупреждения инфекции в огнестрельных ранах должно быть положено, в основу доктрины военно-полевой хирургии Красной Армии». «Однако всегда нужно твердо помнить,— добавляет автор: — объём хирургической работы в ролевых и бли- , жайших к фронту стационарных госпиталях зависит не столько от медицинских показаний, сколько от положения дел на фронте, количе­ства поступающих больных и раненых и их состояния, количества врачей, особенно хирур­гов, на данном этапе, наличия автотранспортных средств долевых Санитарных учреждений я медицинского оснащения, времени года и состояния погоды. В этом суть военно-полевой хирургии, этим она отличается от неотложной хирургии».

В пятом пункте «Основных начал» Н. И. Пи­рогов развивает свое заявление об админи­стративной деятельности военно-полевого хи­рурга: «Беспорядочное скучение раненых на перевязочных пунктах и в госпиталях есть главное зло, причиняющее впоследствии ничем непоправимые бедствия и увеличивающее без­мерно число жертв войны; поэтому главная задача полевых врачей и администраторов должна состоять в предупреждении этого скопления в самом начале войны».

В шестом пункте Пирогов пишет: «Как бы ни было полезно и желательно избегать транс­порта тяжело раненых, но скопление их вблизи театра войны — и именно в начале военных действий — неминуемо отзовётся впоследствии вредным влиянием на других раненых». «Эти положения совершенно правильны,— заявляет генерал-полковник медицинской службы Е. И. Смирнов на основании опыта Отечествен­ной войны,— и должны безукоризненно выпол­няться. Скопление тяжело раненых без меди­цинских показаний в полевых санитарных учреждениях «смерти подобно», особенно в маневренной войне». Подчеркнув, что при решении этого вопроса необходимо иметь в виду медицинские показания, он далее разъ­ясняет: «Если боевая обстановка на фронте не диктует отступления, если раненому или боль­ному эвакуация жизненно противопоказана,— эвакуировать, так как эвакуация — не цель медицинского обеспечения, а средство». . Седьмой пункт «Основных начал» — о рас­сеянии раненых, чтобы предупредить распро­странение заразных болезней,— имеет только исторический интерес. Развитие науки после войн XIX столетия сделало рассеяние больных в виде обязательного правила — лишним. Достижения медицинской науки в области хирургии, нейрохирургии, челюстно-лицевой хирургии, физиотерапии, необходимость ком­плексного лечения раненого для быстрого вос­становления его здоровья, а также недостаток врачей-специалистов — всё это на основании опыта последней войны приводит к необходи­мости иметь крупные госпитали. Большие госпитали лучше обеспечены лечебной по­мощью по всем специальностям.

В восьмом пункте «Начал» Пирогов сжато излагает одну из самых важных сторон своего учения — о постановке военно-медицинского дела. Здесь читаем: «Хорошо организованная сортировка раненых на перевязочных пунктах и в военно-временных госпиталях есть главное средство для оказания правильной помощи и к предупреждению беспомощности и вредной, по своим следствиям, неурядицы».

Это положение великого учёного должно быть, по словам советских специалистов, руко­водящим, основным в практической деятель­ности личного состава полевой санитарной службы, особенно хирургов. Сортировка — главная и самая ответственная часть работы любого лечебного учреждения, имеющего дело с массовым приёмом раненых и больных;поэтому она должна осуществляться постоян­ными, штатными работниками данного учреж­дения, которые несут персональную ответ­ственность за дело. Военная медицина Совет­ской Армии в этом отношении сделала необхо­димые организационные выводы.

Приведу ещё одно заявление генерал-пол­ковника медицинской службы Е. И. Смирнова по поводу учения Пирогова о сортировке ра­неных на первичных пунктах помощи. Цити­рую (по авторизованной стенограмме его доклада «Идеи Пирогова в Отечественной войне», сделанного в торжественном заседа­нии Хирургического общества г. Москвы и области в ноябре 1942 года. «Почти 90 лет прошло с тех пор, как это бессмертное учение о сортировке раненых и больных на театре военных действий появилось в свет, и тем не менее мы и сейчас находим людей, которые не поняли значения этого учения. Больше того, некоторые из них отрицают какую бы то ни было науку в организационных вопросах воен­но-полевой хирургии. Я не могу не обратить вашего особого внимания на то мести в уче­нии Пирогова о сортировке раненых и боль­ных, где он говорит о главном в сортировке. Он... считал непременным условием правиль­ного, рационального лечения раненых... обяза­тельное наличие складочного места, сиречь сор­тировочного госпиталя... Это диктуется госу­дарственными интересами сегодняшнего дня».

В условиях Великой Отечественной войны в медико-санитарных батальонах были созданы, в соответствии с учением Пирогова, приёмно-сортировочные отделения. В их обязанности входили только приёмки сортировка раненых, поступавших из частей дивизий. Методы сор­тировки на перевязочном пункте в Севасто­поле, описанные Пироговым в письме к док­тору Зейдлицу, оказались, по заявлению Е. И. Смирнова, почти целиком и полностью применимы в приёмно-сортировочных отделе­ниях медико-санитарных батальонов Совет­ской Армии. Конечно, условия современной войны и достижения медицинской науки по­требовали от деятелей советской военной меди­цины дополнения и расширения учения Пиро­гова о сортировке.

Заявление Пирогова в его докладе 1855 года князю М. Д. Горчакову о необходимости дер­жать в районе боя в запасе 70 процентов госпитальных коек на случай нужды в них после сражения, требует, по убеждению гене­рал-полковника Е. И. Смирнова, только одного добавления: чтобы это классическое заключе­ние было известно работникам военно-санитар­ного дела. «Вывод, который сделал Пирогов о ёмкости госпитальной базы армии, о её устройстве, есть закон,— заявил во время войны 1942 года начальник военно-медицин­ского ведомства.— И тот, кто по неграмот­ности и неопытности его нарушает, тот обрекает многих раненых на смерть и инва­лидность, а дело своевременного пополнения действующих войск резервами ставит в тяжё­лые условия».Академик Н. Н. Бурденко разъясняет в од­ной из своих статей о Пирогове, как осново­положнике военно-полевой хирургии, учение Николая Ивановича о сортировке. Ода «предполагает быструю постановку диагноза не только с точки зрения анатомических измене­ний, но и с точки зрения динамики поврежде­ния. Это предполагает работу очень опытного врача. Пирогов знал это и учитывал. Он тре­бовал быстрого приближения помощи к ране­ным, неоднократно твердил о том, что такую помощь должен оказывать опытный и высоко­квалифицированный хирург».

Девятый, двенадцатый и тринадцатый пункты «Основных начал» Пирогова разви­вают четвёртый — о консервативном лечении; об этом говорилось выше.

Пункты десятый и семнадцатый «Начал» требуют осторожного обращения со свежими огнестрельными ранами. Это было во времена Пирогова новшеством, доступным пониманию немногих учёных деятелей хирургии.

Одиннадцатый пункт посвящен гипсовой повязке. О ней говорилось выше.

Пункты четырнадцатый, пятнадцатый и шестнадцатый посвящены вопросам борьбы с госпитальными заразами, вопросам гигиены и антисептики.

Восемнадцатый пункт — об анестезии (обез­боливании), как важнейшем средстве при ока­зании хирургической помощи в полевой прак­тике,— освещен выше, в рассказе о поездке Пирогова на Кавказ.

В девятнадцатом пункте говорится о роли статистики в практике военно-полевого хи­рурга.

В заключительном — двадцатом — пункте «Основных начал» говорится о «частной Помощи» на театре войны. Здесь имеется в виду женский уход за больными и ранеными, а также помощь предметами и продуктами, поступающими через госпитально-врачебную администрацию в виде пожертвований от гражданского населения страны своим защит­никам на полях сражений.

Рассмотрев «Основные начала военно-поле­вой хирургии» Пирогова в сжатом, резюми­рующем изложении, вернёмся к общему тексту его классического труда 1866 года.

Большой интерес представляет, в развитие третьего пункта правил — об административ­ной деятельности врачей,— наставление Нико­лая Ивановича молодым медикам, как им дей­ствовать на пунктах первичной помощи. «На перевязочных пунктах, где скопляется столько страждущих разного рода, врач должен уметь различать истинное страдание от кажущегося... Во время войны скоро приучаешься различать малодушных и эгоистических крикунов от истинных страдальцев. С первыми не нужно терять много времени; их крики можно пре­кратить не болеутоляющими лекарствами, а строгим выговором и повелительным тоном; им нужно дать почувствовать, что намерение их понято; им нужно указать на товарищей, которые спокойно и безропотно переносят свои страдания, хотя и не легче их ранены. Но, если сильный вопль и стоны слышатся от. раненого, у которого черты изменились, лицо сделалось длинным и судорожно искривлён­ным, бледным или посиневшим и распухшим от крика, если у него пульс напряжён и скор, дыхание коротко и часто, то, каково бы нибыло его повреждение, нужно спешить с помощью».

Заботясь об удобстве раненых воинов, об уменьшении страданий защитников родины, Николай Иванович изобретал разные приспо­собления для их перевозки. Приведя описание усовершенствованной по его проекту повозки, лёгкой, портативной и целесообразной в усло­виях того времени, Пирогов отмечает, что это облегчало также труд санитаров. «Я и сам возил без труда»,— пишет он.

Отмечу одно отступление Николая Ивано­вича в первой главе его книги от вопросов, не относящихся непосредственно к военно-поле­вой хирургии. Указывая, что «для всякого хорошо устроенного госпиталя» в интересах гигиенических, противоэпидемических необхо­димо запасное летнее помещение, великий учё­ный и патриот подчёркивает: «Мы в этом от­ношении опередили Западную Европу. Только теперь мы начинаем находить себе подража­телей».

Много места уделяется во второй главе «травматическим сотрясениям». Здесь Пирогов дал классическое описание шока, где худо­жественность изложения соперничает, по сло­вам историка хирургии, с научной точностью. Это описание до сих пор цитируется во всех руководствах и почти в каждой статье о шоке. «Его клинические описания настолько полны,— удостоверяет авторитетнейший в этом вопросе Н. Н. Бурденко,— настолько ярки и точны, что каждый хирург, хотя бы и наблюдавший сотни случаев шока, затруднится что-либо прибавить к описанной Пироговым клинической картине».

Приведу небольшой отрывок из этого худо­жественного описания специально-медицин­ского случая.

«В осадных войнах, где повреждения боль­шими огнестрельными снарядами встречаются беспрестанно, можно наблюдать общее окоче­нение во всех возможных видах и степенях,— пишет Николай Иванович в «Военно-полевой хирургии».— С оторванною рукою или ногою лежит такой окоченелый на перевязочном пункте неподвижно, он не кричит, не вопит, не жалуется, не принимает ни в чём участия и ничего не требует; тело холодное, лицо бледно, как у трупа; взгляд неподвижен и обращен вдаль; пульс — как нитка, едва заметен под пальцем и с частыми перемежками. На вопросы окоченелый или вовсе не отвечает или только про себя, чуть слышным шопотом; дыхание также едва приметно. Рана и кожа почти вовсе нечувствительны, но если большой нерв, висящий из раны, будет чем-нибудь раз­дражён, то больной одним лёгким сокраще­нием личных мускулов обнаруживает признак чувства.

Иногда это состояние проходит через несколько часов от употребления возбуждаю­щих средств; иногда же оно продолжается без перемены до самой смерти. Окоченение нельзя объяснить большою потерею крови и слабостью от анемии; нередко окоченелый раненый не. имел вовсе кровотечений, да и те раненые, которые приносятся на перевязочный пункт с сильным кровотечением, вовсе не таковы; они лежат или в глубоком обмороке или в судорогах.

При окоченении нет ни судорог, ни обмо­рока. Его нельзя считать и за сотрясение мозга. Окоченелый не потерял совершенно сознания;. он не то что вовсе не сознает страдания, он как будто бы весь в него погрузился, как будто затих и окоченел в нём. Подобное же состояние, но в меньшей степени, наблюдается иногда и после ранения малыми огнестрель­ными снарядами, как, например, после ран пулями в плечевой и бедренно-тазовый су­ставы».

Дальше Пирогов указывает, что реакция, подобная описанной только что, наблюдается и при «повреждениях мимолетным ядром», «Раненые рассказывают,— пишет Пирогов,— иногда с большою точностью, что поврежде­ние нанесено им ядром или бомбою, пролетев­шею мимо и не задевшею их нисколько. Теперь считается это всеми за сказки и за игру фантазии раненого. Не говоря уже о про­тиворечии, в котором находятся такие рас­сказы с известными нам физическими зако­нами, можно, в большей части случаев, дока­зать на деле, что эти воздушные повреждения не что иное, как те же ушибы ядром, ослабев­шим на лету или дотронувшимся до поверх­ности тела под весьма тупым углом. Но я видел во время осады Севастополя случай, который трудно объяснить научным образом». Николай Иванович рассказывает о смерти раненого, принесённого на перевязочный пункт в безнадёжном состоянии. Товарищи его сооб­щили, что бомба упала довольно далеко от пострадавшего. «Здесь нельзя никак пола­гать,— пишет Пирогов,— чтобы огромная бомба могла дотронуться до тела, не причинив ни малейшего повреждения. Что было здесь причиною смерти, я не знаю; но трудно пред­положить, чтобы она не имела никакого отно­шения к мимолетному выстрелу».

Николай Иванович Пирогов искал объясне­ния этим фактам, расспрашивал очевидцев подобных явлений, сопоставляя показания. Один «весьма образованный и опытный адми­рал» рассказал Николаю Ивановичу, «о явле­нии, ещё более противоречащем физическим законам». Ядро пролетело через корабль на два фута выше палубы, и тем не менее одна доска была вырвана с гвоздями из своего крепления и полетела вслед за ядром. «Мне кажется,— заключает Пирогов,— надобно всё-таки сознаться, что мы не всё знаем о дей­ствии больших огнестрельных снарядов на окружающие предметы».

Вопросу о контузиях Пирогов посвятил несколько строк в следующем за «Основами хирургии» классическом труде — в «Отчете» о поездке на театр войны 1870 года. «Я не слышал, хотя и справлялся, о других, более интересных и иногда неожиданно причиняю­щих смерть повреждениях, приписываемых военными людьми также мимолетным выстре­лам, а именно, контузий различных частей тела, соединённых нередко и с сильными кро­вяными подтёками. Только в Страсбурге один французский солдат, раненный в голову, утвер­ждал, что разрыв кожи с обнажением черепа и с сильным подтёком был ему причинён мимолетным выстрелом какого-то большого снаряда, но как он упал при этом без чувств, то, разумеется, и не мог наверное знать, точно ли до него не дотронулся кусок бомбы или гранаты. Очень жаль, впрочем, что никто в эту, войну не занялся специально этим инте­ресным предметом,— по моему мнению,— всё еще загадочным».

Учение о ранах занимает половину первого тома «Основ военно-полевой хирургии» и зна­чительную часть второго тома. В общем полу­чается исследование объёмом свыше 25 автор­ских листов. Ничто не оставлено без внимания. Рассмотрены подробно все виды оружия, кото­рым наносятся раны, всякого рода снаряды. Выяснено влияние на раны меткости и скоро­сти' стрельбы, массы снаряда, формы его и пр. Пирогов приводит наблюдения международной комиссии над действием новейших огнестрель­ных снарядов и сравнивает их со своими соб­ственными наблюдениями в Севастополе.

«Учение Пирогова о ранах,— по заключению академика Н. Н. Бурденко,— является обоб­щением колоссального опыта его как хирурга и травматолога. Он совершенно точно и отчёт­ливо различает раны мало инфицированные и раны, склонные к инфекциям вследствие раз­рушения важных органов. Наблюдения при­вели его к убеждению, что некоторые раны могут заживать без всякого вмешательства, и даже инородные тела иной раз безобидно вживаются в них. Таким образом, нет необхо­димости раскрывать рану, исследовать её пальцем, извлекать инородные тела. Правда, в Севастопольскую войну ему часто приходи­лось раскрывать пулевые раны, осложнённые повреждениями окружающих мягких частей,скоплением крови. Но в дальнейшем, однако, он снова пересматривает свой взгляд, требуя более сдержанного отношения.

В учении о ранах Пирогов дал исчерпываю­щее описание различного рода осложнений: острые отёки или инфильтрация, травматиче­ские отёки, травмы госпитальные, заражения тела и ран (как то: пиэмия или гнойный диа­тез, септикемия или токсикемия, госпитальное омертвение, столбняк). Все перечисленные формы он классифицировал совершенно точно и ярко описал».

Большой интерес представляет обращение Николая Ивановича к профессорам — настав­никам и воспитателям будущих врачей. «Я ду­мал,—пишет он в том же учении о ранах,— что наставники и писатели много грешат, рас­сказывая своим ученикам и читателям редкие случаи наравне с обыкновенными. В памяти у новичка остаётся не столько исключитель­ность этих редкостей, сколько эффект, произ­ведённый на него их блестящею стороною, а этим эффектом затемняется насущная правда. Это я говорю по опыту. Я испытал на себе не раз как curosa обольщают ложною надеж­дою на успех и побуждают к действиям, в которых после раскаиваешься. Поэтому я отделяю и в травматических повреждениях редкость и исключение от обыкновенного и насущного».

Для характеристики исключительно редких случаев Пирогов берёт ранения головы, кото­рые делит на пять категорий. В последней он рассматривает «случаи, которые неожиданно счастливым исходом могут побудить к отважным и опасным действиям при постели боль­ного». Рассказав об одном таком случае, окончившемся счастливо вопреки всем усло­виям, при которых извлечены из раны отломки костей черепа, Николай Иванович призывает врачей к осторожным и обдуманным дейст­виям при постели больного.

Во втором томе «Начал общей военно-поле­вой хирургии» рассмотрены, между прочим, «последовательные или вторичные явления, свойственные всем нарушениям целости орга­нических тканей». В первом подотделе этой главы — критическом разборе теории воспале­ния — имеется любопытное замечание об эво­люционной теории развития органической жизни на земле. «Уже давно сравнивали,— пишет Пирогов,— воспаление с нормальною периодическою тургесценциею некоторых органов... Этим давнишним сравнением пато­логи ставили воспаление также в уровень с нор­мальными отправлениями. Но не будем увле­каться ни аналогиями, ни кажущеюся очевид­ностию доводов новой доктрины... Мы, например, легко отличаем по внешним при­знакам дерево от слона, но как скоро нашему уму приходится провести границу между растением и животным,— она исчезает в бес­численных переходах».

Николай Иванович Пирогов принадлежал к числу счастливых хирургов. Глубокое знание анатомии, вдумчивое отношение к делу, горя­чая любовь к человеку, блестящий талант хирурга обеспечивали благополучный исходПроизводимых им операций в ргромном боль-шинстве случаев. Несмотря на это, вопреки . здравому смыслу, смертность в госпитальной хирургической клинике была поразительно ве­лика. Печальный исход хирургического вме­шательства находился в страшном противоре­чии с удивительным искусством гениального учёного.

У других хирургов дело обстояло ещё хуже. Госпитальные эпидемии уносили массу чело­веческих жизней, делали бессмысленными попытки помочь больным хирургическим путём. «Ещё мало, очень мало делается для корен­ного преобразования тех огромных вместилищ, которыми распространяются развитые в них заразы на окружающие среды,— со скорбью подлинного врача-гуманиста пишет Пирогов в «Военно-полевой хирургии».— Если я огля­нусь на кладбище, где схоронены заражённые в госпиталях, то не знаю, чему более удив­ляться: стоицизму ли хирургов, занимающихся еще изобретением новых операций, или дове­рию, которым продолжают еще. пользоваться госпитали у правительств и обществ. Можно ли ожидать истинного прогресса, пока врачи и правительства не выступят на новый путь и не примутся общими силами уничтожать источ­ник госпитальных миазм».

Пирогов настойчиво, мучительно искал эти новые пути. С самого начала своей петербург­ской деятельности, с 1841 года, задолго до открытия Пастера и до предложения Листера, он знал, что всё зло — в передаче заразы от одного больного к другому. «Когда я вступил главным врачом хирургического отделения во 2-й военно-сухопутный госпиталь в 1841 году,— сообщал Николай Иванович спустя четверть века,— то я не нашёл там особого отделения для нечистых и смертельных ран и пиэмий. Меня уверяли, что для этого не предстояло никакой надобности; я поверил этому... К моему удивлению, все свежие раны приняли вскоре худой вид... Я тотчас же учредил осо­бое отделение, куда я поместил пиэмиков и заражённых».

Чутьё, инстинкт самосохранения подсказы­вали неграмотным солдатам то, чего не могли понять очень многие учёные и практические врачи, — что зараза передаётся. «Раненые сол­даты не менее убеждены в этом,— писал Николай Иванович: — я не раз слыхал, как они просили ординаторов не трогать их раны общею губкою, еще употребляющеюся в неко­торых госпиталях, а многие из раненых до­ставали себе и хранили бережно под подуш­кой кусок губки для собственного употребле­ния. Чтобы убедить одного ординатора во вреде принятого им способа очищения ран об­щею губкой, я велел положить её, при нем, в чистую воду; через час вода побелела от гноя и органических частиц, содержавшихся в ноздрях губки, и распространила такой за­пах, который убедил бы и самого отчаянного скептика».

Пирогов был одним из образованнейших вра­чей своего времени. Он интересовался всеми сторонами медицинской науки. Но он был за­нят разнообразными и многочисленными обя­занностями по своим официальным должно­стям. Профессор, директор огромной госпитальнои клиники, директор анатомического института, член учёных, комитетов, инспектор военных госпиталей, консультант нескольких столичных больниц, директор технической части завода военно-врачебных заготовле­ний— всюду он принимал Деятельное уча­стие, работал по-настоящему, а не только от­читывался. Он составлял руководства для практических врачей, писал научно-публици­стические статьи для распространения науч­ных знаний в обществе.

При всём этом Пирогов занимался исследо­ваниями, составившими эпоху в анатомии, распространившими славу его родины на весь мир, имеющими непреходящее значение. Не было физической возможности заняться экс­периментальной проверкой возникавших у него идей в области гигиены и антисептики. Но Пирогов знал, что гнойный диатез проис­ходит через заражение, что такой взгляд «за­полняет пробелы, оставляемые механической доктриной». Он писал: «Не имея других дан­ных, кроме следствий предполагаемого зара­жения, защищаемый мною взгляд опирается, однако же, на две немаловажные аналогии: одну, взятую из естественных наук, другую — из самой медицины... Мы знаем из микроско­пических исследований, какое множество органических зародышей содержится в окру­жающем нас воздухе и как легко их сделать предметом наблюдений».

Отсюда понятен переход Николая Ивановича к.заявлению о том, что «от нас недалеко то время, когда тщательное изучение травмати­ческих и госпитальных миазм даст хирургии другое направление. Самообольщение и мечты о всемогуществе искусства уже исчезли. Судьба науки уже не в руках оперативной хирургии,— совершился огромный переворот во взглядах, и наши понятия о действиях травмы на организм существенно измени­лись...»

Вот почему Пирогов с полным правом мог заявить, в 1880 году: «Я был одним из первых в начале 50-х годов и потом в 63 г. (в моих Кли­нических анналах и в «Основах военно-поле­вой хирургии»), восставший против господ­ствовавшей в то время доктрины о травма­тической пиэмии; доктрина эта объясняла происхождение пиэмии механическою теориею засорения сосудов кусками размягчённых тромбов; я же утверждал, основываясь на массе наблюдений, что пиэмия, этот бич госпи­тальной хирургии с разными её спутни­ками (острогнойным отёком, злокачественною рожею, дифтеритом, раком и т. п.), есть про­цесс брожения, развивающийся из вошедших в кровь или образовавшихся в крови фермен­тов, и желал госпиталям своего Па стера для точнейшего исследования этих ферментов. Блестящие успехи антисептического лечения ран и листеровой повязки подтвердили, как нельзя лучше, моё учение».

Наконец» в «Военно-полевой хирургии» Пирогова, как он с гордостью за русскую об­щественную мысль подчёркивал в письме к доктору И. В. Бертенсону от 27 сентября 1880 года, ст. стиля,—«уже излагался идеал Общества Красного Креста прежде, чем оно осуществилось на деле».

Много места уделено в «Началах военно-полевой хирургии» самокритике, заявлениям Пирогова о его ошибках. Своё руководство по военно-полевой хирургии для русских вра­чей Николай Иванович заканчивает напомина­нием о заботливом, осторожном обращении с больными: «Я скажу... где только найдёшь признаки сильного сотрясения и ушиба, там без нужды не делай нового травматического со­трясения. Вообще же, тут, как и везде, я осте­регусь аподиктическими советами вводить не­опытных в заблуждение. Жизнь не уклады­вается в тесные рамки доктрины и изменчивую её казуистику не выразишь никакими догмати­ческими формулами».

Следует иметь в виду, что, по заявлению советских ученых. «Начала общей военно-по­левой хирургии» Пирогова представляют инте­рес не только для хирургов, не только для врачей-практиков и администраторов военного времени, но и для теоретиков, для патолого­анатомов и патофизиологов.

В заключении этого обзора содержания «Военно-полевой хирургии» отмечу сообщае­мый в ней факт, имеющий важное значение для историка второй мировой войны. Указы-вая приёмы наилучшего лечения раненых и способы восстановления их работоспособности, великий русский врач-гуманист пишет: «Если бы смертность и число ампутированных умень­шилось, государство было бы вдвойне вознаграждено... Бильгер отвергал ампутацию в войне, как уверяют, из расчёта. Он имел об этом секретное предписание Фридриха II».

Из текста, которого я не привожу по сообра­жениям места, видно, что тяжело раненые сол­даты прусской армии оставлялись на произвол случая. Знаменитый генерал-хирург немец­кой армии Иоганн Бильгер (1720—1796) по приказу прусского короля Фридриха II (1712— 1786), битого нашими войсками во время Семилетней войны, облегчал немецким солда­там возможность умереть. Делалось это для избавления фридриховской казны от расходов на содержание инвалидов. Вот где нашли гитлеровские военные начальники образец для своей системы убийства тяжело раненых сол­дат — своих и чужих.

Интересна для нашего времени ещё одна сторона деятельности великого учёного. Эту сторону правильно охарактеризовал в связи с одной из пироговских годовщин действитель­ный член Академии медицинских наук про­фессор Н. А. Семашко, бывший тогда руково­дителем здравоохранения нашей страны.

«Николай Иванович Пирогов исповедывал те социально-гигиенические идеи, которые те­перь в значительной части проведены в жизнь. Пирогов доказывал, что «будущее принадле­жит предупредительной медицине». Эти спра­ведливые слова его теперь проводятся в жизнь. Они могут быть вполне проведены потому, что только власть трудящихся может осуществить полную защиту трудящихся. Только власть Советов не знает социальных препятствий на пути оздоровления населения. Пирогов всегдаратовал за врача-общественника, а настоящая, не ущемлённая общественность может быть лишь при власти трудящихся. Наконец, Пиро­гов был глубоким поборником науки, которая должна указать пути к оздоровлению населе­ния. Именно так ставится сейчас научная работа, имение в этих целях наша страна по­крылась густой сетью научно-медицинских учреждений. В этом смысле Пирогов был про­возвестником идей советской медицины».

А вот как оценивал деятельность великого учёного известный русский хирург Н. В. Скли-фосовский. При открытии 3—15 августа 1897 года в Москве, на Девичьем поле, памят­ника Н. И. Пирогову он сказал: «Народ, имев­ший своего Пирогова, имеет право гордиться, так как с этим именем связан целый период развития врачебноведения. Начала, внесённые в науку (анатомия, хирургия) Пироговым, останутся вечным вкладом и не могут быть стёрты со скрижалей её, пока будет существо­вать европейская наука, пока не замрёт на этомместе последний звук богатой русской речи».

Глава седьмая

ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ НИКОЛАЯ ИВАНОВИЧА

Заграничная четырёхлетняя командировка Пирогова для руководства занятиями буду­щих русских профессоров подходила к концу. В сентябре 1865 года министр Головина, с разрешения царя, предложил Николаю Ивановичу «осмотреть медицинские факультеты наших университетов с тем, чтобы» он пред­ставил «министерству подробные соображения об их нуждах и потребностях». Срок и порядок осмотра должен был установить сам Пирогов.

Николай Иванович сообщил своё мнение об этом в двух письмах, найденных в архиве министерства. В одном он, между прочим, писал: «Что касается до поручения осмотреть медицинские факультеты наших университетов, то я постараюсь совестливо исполнить его, по крайнему моему разумению... Мне невоз­можно будет в течение одного года осмотреть более одного медицинского факультета, чтобы вполне убедиться в действительных его нуждах; поэтому для осмотра всех медицин­ских факультетов понадобится несколько лет; а чтобы судить верно об их недостатках и предпринимаемых улучшениях, мне самому нужно оставаться в уровне с современною наукой. Тогда я мог бы принести пользу» (письмо от 9—21 октября 1865года).

В другом письме Пирогов разъясняет, по­чему он указал продолжительный срок для осмотра всех медицинских факультетов. «На­учная и добросовестная оценка не может быть сделана при одном беглом осмотре; если бы требовался один общий обзор, то я мог бы на­писать доклад тотчас же и не осматривая, так как в общих чертах недостатки наших ме­дицинских факультетов мне давно известны» (письмо от 12 декабря 1865 года).

Пока Головнин выяснял подробности и пре­одолевал противодействие Александра ІІ, про­изошло событие 4 (16) апреля 1866 года.

После выстрела Каракозова царь уволил либеральствующего Головкина с поста мини­стра, заменив его ставленником крепостни­ков— графом Д. А. Толстым. Новый министр после доклада царю поручил сообщить Пиро-гову, что он по «высочайшему повелению» освобождён от возложенных на него «пору­чений».

Николай Иванович получил это извещение в Вишне. Там он и остался, вернувшись к сель­скохозяйственным занятиям и деревенской врачебной практике. Пытался учить крестьян­ских детей грамоте, но встретил препятствия со стороны полиции и духовенства.

Домашние Пирогова старались оградить его покой от наплыва бесплатных пациентов. Заметив это, Николай Иванович стал давать советы тем, кто подходил к нему во время про­гулок с жалобами на мелкие недуги. Выходя из дому, он запасался бланками для рецептов.

НиколайИванович сам дал интересное опи­сание своей медицинской деятельности в Вишне. Оно /"составлено, как всё, что писал Пирогов, без прикрас и утайки. Он пишет, что «самые счастливые результаты получил из практики» в своей деревне; «из 200 значитель­ных операций (ампутаций, резекций, литото-мий и пр.)» он в полтора года не наблюдал «ни одного случая травматической рожи, гной­ных затеков и гнойного заражения», несмотря на то, что лечение после своих операций он предоставлял одним только силам натуры, раны перевязывались или самим больным или фельдшером, не имевшим почти никакого опыта в хирургической практике. Больныесами присматривали за собою. Ампутирован­ные на нижних конечностях сами держали раненую ногу при перевязках раны, очищали и обмывали ее водой. Между тем именно у них результат превзошел все ожидания Пирогова.

Говоря об условиях счастливого исхода большинства, почти всех, случаев своей дере­венской хирургической практики. Пирогов пишет: «Я не могу счастливый результат объяснить иначе, как тем, что мои оперирован­ные в деревне не лежали в одном и том же пространстве, а каждый отдельно, хотя и вместе с здоровыми». И при этом «не встреча­лось ни одного случая заражения жителей».

По поводу рассказа Николая Ивановича о его деревенской практике проф. В. А. Оппель пишет: «В условиях деревенской практики Пирогов, по тогдашним взглядам, делал уди­вительные вещи... Вооружённый всеми знани­ями науки, изумительный хирург-техник, он явился в хирургическую пустыню, как волшеб­ник, и творил чудеса».

Придворные друзья и поклонники Пирогова принимали меры к возвращению его на госу­дарственную службу. Старый приятель Нико­лая Ивановича, лейб-медик царя Ф. Я. Кар ­рель, пытался в 1868 году устроить для него какое-то высокое назначение по военно-меди­цинскому ведомству.

Из письма Николая Ивановича к Каррелю можно заключить, что ему не хотелось снова стать в зависимость от царской бюрократии. «Только одно требование отечества, если бы ему встретилась необходимость в моей слу­жебной деятельности, найдёт меня всегда го-

153товым на безусловное и положительное да, а покуда я не столько нужен ему, сколько себе и окружающей меня скромной среде» (письмо от 4 июля 1868 года).

Нажим на Пирогова продолжался. Это видно из других его писем к Каррелю, где он ссылается на «горький опыт» предшествую­щей службы. Нажим был безуспешен.

Но вот отечество потребовало, и Николай Иванович показал, что он «готов на безуслов­ное» служение родине. Началась франко-прус­ская война 1870 года. Тогда только что от­крыло свои действия Российское общество попечения о больных и раненых воинах (с 1879 года — общество Красного Креста). Военно-медицинское ведомство хотело исполь­зовать опыт войны для обслуживания нашей армии. Запросили Пирогова, как это осуще­ствить, и предложили ему поехать на театр войны. Николай Иванович согласился и за­явил, что поедет на свой счёт. По его «глубо­кому убеждению, каждый филантроп обязан служить обществу безвозмездно». Таким об­разом он надеется «принести пользу и нашей военной медицине и делу высокого человеко­любия» (письмо обществу от 19/31 августа 1870 года).

Поездка по местам сражений во Франции и Германии продолжалась пять недель. Николай Иванович осмотрел до семидесяти лазаретов — в Саарбрюкене, Ремильи, Понт-а-Муасане, Корни, Горзе, Нанси, Страсбурге, Карлсруэ, Швецингене, Мангейме, Гейдельберге, Штут­гарте, Дармштадте и Лейпциге — с несколь­кими тысячами раненых.

В письме к жене о? 4 (16) октября из Карл­сруэ (семейный архив) Николай Иванович со­общает об условиях, в которых ему пришлось действовать: «Наконец, после разных мытарств приехали сего дня из Франции в Карлсруэ, объехав госпитали Лотарингии и Эльзаса. Приходилось ездить в 3 классе и в телегах, где нет правильных поездов. Сегодня утром выехали из Страсбурга, местами сильно разрушенного».

Вернувшись в, Россию, Николай Иванович сделал 19 (31) октября в заседании правления Общества попечения о больных и раненых воинах доклад о результатах своей поездки. Здесь имеется заявление Пирогова о наруше­нии немцами в самом начале деятельности Красного Креста Женевской конвенции о международной солидарности в области лече­ния жертв войны.

Любопытны замечания Пирогова об отноше­нии немецкой военно-медицинской админи­страции к раненым. Знаменитые немецкие профессора-хирурги рассказывали Николаю Ивановичу, что раненые оставались по двое суток без врачебной помощи. «Распростра­няться о причинах этого не стану,— говорит Пирогов.— Замечу только мимоходом, что одна из причин такого неустройства кроется в организации медицинской военной части в Пруссии». Немецкий военно-санитарный закон, по наблюдениям Николая Ивановича, разви­вает во врачах «особенный дух»: они стре­мятся получать знаки отличия и пр., оставляя без внимания те пункты, где их деятельность была бы несравненно полезнее. «Мне кажется,что это и есть отчасти причина,- почему на перевязочных пунктах, при значительном скоп­лении раненых, оказывался, по крайней мере в первые дни, большой недостаток во врачах. Что касается до раненых на поле сражения, то первичные значительные оперативные посо­бия оказывались в весьма малом количестве в немецких войсках».

Высказывая свои соображения об устрой­стве медицинской части во время войны, го­воря о способах лечения, их целесообразности или непригодности, Николай Иванович не оставляет без внимания ни одной подробности, которая может облегчить участь раненого защитника родины.

В этой войне, как и в прежних, Пирогов внимательно присматривался к характеру ра­нений в зависимости от типа оружия, тща­тельно изучал действия различных огнестрель­ных снарядов, делал выводы о приёмах лечения.

Настоятельно указывает Николай Иванович на необходимость готовиться к войне заблаго­временно.. Общество попечения «могло бы ока­зать полезную помощь в будущих войнах под­готовлением организованных местных госпита­лей, устроенных так, чтобы их можно было переносить с места на место».

В этом смысле Николай Иванович высказы­вался несколько раз в расширенных заседа­ниях правления Общества: «Одна из самых важных и трудных задач, которую Обществу предстоит разрешить,— это устройство поме­щений для раненых и больных в военное время... Вот занятие, которому следовало быпосвятить себя Обществу в мирное время». Во всех протоколах заседаний Общества при­водятся его указания об организации дела для обеспечения защитников отечества надле­жащей помощью.

В упомянутом выше докладе Пирогов гово­рит о грубом отношении прусских военных властей к прибывшим из-за границы врачам, в том числе и русским, оказывавшим помощь немецким воинам. Прусская администрация вызывала столкновения, отражавшиеся на больных и оскорблявшие врачей, действовав­ших «с таким самоотвержением». Кроме того, при оплате труда русских врачей в немецких госпиталях их старались обсчитать.

Наблюдения над военно-полевой медициной в 1870 году Пирогов изложил также в издан­ной Обществом попечения о больных и ране­ных воинах книге. Конечно, в это издание руководители Общества, находившегося под покровительством жены царя, немецкой прин­цессы, не допустили неблагоприятных для немецкой администрации отзывов Николая Ивановича. Пирогов вынужден был согла­ситься на такую расправу с его трудом, так как хотел, чтобы его медицинские советы могли быть использованы всеми военными врачами. А доклад его был напечатан в мало­доступном широким медицинским кругам «Вестнике» Общества.

Говоря о деятельности частных комитетов помощи в эту войну, Николай Иванович с гор­достью пишет: «Россия может про себя ска­зать, что она прежде всех опытом доказалапользу и необходимость организации частной помощи во время войны».

Пирогов снова занимался в Вишне своим садом и парниками, лечил в глиняных мазан­ках ближних и дальних крестьян и мещан, выезжал на консультации. Иногда какое-нибудь земство запрашивало его мнение об устройстве медицинской сети в губернии (Пермское, в 1872 году), о борьбе с дифтеритом (Полтавское, в 1880 году). Николай Иванович посылал в ответ подробные указания. В них изложены взгляды гениального учёного на организацию лечебного дела для народа.

Пермскому земству Пирогов предложил «сосредоточить деятельность преимущественно на 3 главные предмета: 1) на оспопрививание, 2) на искоренение сифилиса и 3) на учрежде­ние санитарной комиссии». Медицина на местах может принести действительную пользу населению «сосредоточением наличных сил и средств на самые вопиющие недостатки... Эта помощь в будущем даст самые очевидные результаты». Необходимо разъяснить населению сущность принимаемых мер: «массу можно вывести из равнодушия только тогда, когда убедишь её в чём-нибудь наглядно».

С точки зрения предупреждения болезней, Пирогову представляется очень полезным учреждение санитарных комиссий. Необходимо также организовать медико-топографические описания населённых мест, обследовать их в санитарном отношении.

По вопросу о борьбе с дифтеритом Пирогов прислал Полтавскому земству записку, в кото­рой сообщает: «В борьбе с самою заразою иеё местными причинами, или общими повет­риями... весь успех здесь зависит от правиль­ного и трезвого понимания сути дела со сто­роны общей и врачебной администрации. К сожалению, это случается редко в самом начале эпидемий, а плохо понятая суть в на­чале всегда влечёт за собою неправильные и недостаточные распоряжения, впоследствии уже непоправимые».

Сидя в деревне, Пирогов внимательно сле­дил за развитием науки и деятельностью оте­чественных учёных учреждений. В одном из январских номеров «Петербургских ведомо­стей» Николай Иванович прочитал отчёт о тор­жественном акте. Медико-хирургической ака­демии. В речи на этом заседании, 9 января 1872 года, учёный секретарь академии, между прочим, сказал: «Еще в очень недавнее время в России медицинской науки не существовало; мы пользовались готовыми плодами, созрев­шими на дереве западной науки;только каких-нибудь 12—15 лет пробудилось у нас сознание необходимости пересадить на родную почву ростки науки».

Этот нигилизм и низкопоклонство перед Западом возмутили Николая Ивановича. Он выступил в печати с большой полемической статьёй в защиту отечественной науки. «Когда дело дошло до отрицания,— пишет Пирогов,— то всё отживающее поколение, к которому принадлежу и я, имеет право спросить: кто и как, кроме нас самих может знать о том со­знании, которое одушевляло и укрепляло нас в борьбе с окружавшим нас равнодушием и невежеством?»

Огульное отрицание связи настоящего с про-шедшим, допущенное учёным секретарём, опе­чалило «искренних друзей науки в России». «Занимаясь более или менее самостоятельно медициной с 1828 года», Пирогов смело может «утверждать, что научное направление в изу­чении этой науки в России, несмотря на неиз­бежные колебания в прогрессе, в целом шло и идёт вперёд».

По поводу заявления секретаря, что старое здание анатомического института было «гнез­дом миазм», Николай Иванович пишет: «В него была переведена секционная госпиталя из ста­рой бани, и в них-то, т. е. в гнезде и в бане, было сделано в течение 15 лет до 6 000 вскры­тий. Но как бы плохо ни было наше здание, мы всё-таки из всех сил заботились дать изу­чению медицины в академии анатомо-фиэиоло­гическое направление... В первый раз в акаде­мии открыты были демонстративные лекции хирургической и патологической анатомии; каждая значительная операция в госпитале демонстрировалась прежде на трупе, или же объяснялось положение частей на свежа-изготовленных препаратах... В «гнезде миазм» также явились в первый раз на свет скульптур­ная анатомия и послойное исследование поло­жения частей на замороженных трупах, пере­шедшие от нас и на запад».

Манифест о русско-турецкой войне 1877— 1878 годов был опубликован 12 (24) апреля 1877 года. Но еще в январе съехались в Кишинёв будущие руководители боевых операций и видные деятели военной меди­цины.

Вскоре знания и таланты Пирогова снова понадобились отечеству. Его просили отпра­виться на театр войны для осмотра госпиталей и ознакомления с постановкой военно-санитар­ного дела.

В октябре Николай Иванович приехал в ставку и сразу вошёл в работу. Он нашёл, что эвакуация прифронтовых лечебных учрежде­ний производится неправильно. Больные и ра­неные, которые могли скоро вернуться в строй, увозились вотдалённейшие местности.

С. П. Боткин был на театре войны с Алек­сандром И, как его лейб-медик. В письмах к жене он сообщал о встречах с Николаем Ива­новичем в Болгарии. «Видим толпу врачей,— писал Боткин 13 (25) октября,— и я узнаю ста­рика Пирогова. Поцеловались мы с ним... Старик держал себя умно, скромно и не без так­та; мне показалось, что он за это время сильно постарел; впрочем, может быть, и устал». Результатом поездки Н. И. Пирогова на театр войны 1877—1878 годов явился его новый классический труд «Военно-врачебное дело», который во многом сохранил своё зна­чение до нашего времени. Особенно интересна пятая глава второго тома этого труда. Её содержание определяется подзаголовками, ко­торые приведу полностью: «Оказание помощи на перевязочных. Оценка способа Листера на перевязочном пункте. Подготовка раненых к транспорту. Гипсовые повязки глухие, оконные и съёмные. Оказание помощи раненым в транс-порте и в передовых госпиталях. Лечение огнестрельных переломов бедра и ран колена. Соединение способа Листера с гипсовою повязкою. Гипсовая повязка и вытяжение. Кро­вотечение и перевязка больших артерий. Пере­вязка ран после вторичных операций. Подкож­ное впрыскивание, переливание крови и другие особенности лечения».

Вот что пишет Пирогов о методах лечения в военно-полевых госпиталях. «Ни на один способ лечения огнестрельных переломов бедра мы не должны исключительно полагаться; но и ни одного не должно упускать из вида... Убеждённый именно в необходимости соедине­ния различных способов при лечении перело­мов бедра и ран колена (как и вообще всех повреждений суставов), я и забочусь, главным образом, при постели больного о своевремен­ном и вместе одновременном приспособлении разных способов лечения... Не нужно только пренебрегать ни одним признаком».

Известно,какое большое значение приобрело за последние пятнадцать — двадцать лет перели­вание крови при лечении многих болезней/ особенно при лечений раненых воинов. В на­шей стране это дело широко поставлено в практическом отношении и очень высоко в научном. На международных конгрессах по вопросам трансфузии (например, в Риме в 1935 году) признана первенствующая роль советских учёных в разработке и усовершен­ствовании метода переливания крови — тех­ника, хранение, транспорт по воздуху и т.п.

Трансфузия вошла в медицинскую практику как один из основных лечебных методов только в начале текущего столетия. Во вре­мена Пирогова к этому делу подходили ощупью. Успешный исход переливания кровибыл явлением чисто случайным. Применялось оно редко — в самых безнадёжных случаях, когда больной всё равно считался обре­чённым.

Николай Иванович внимательно следил за опытами зарубежных врачей, сам применял трансфузию. Впервые встречается у него высказывание по вопросу о переливании крови в 1847 году. В заявлении Медицинскому совету от 1 апреля об открытом им новом способе анестезии, который «изменяет весь ход дела», Николай Иванович пишет о приборе, которым можно пользоваться при его способе: «снаряд, употребляемый мною для трансфузии крови».

В «Началах общей военно-полевой хирур­гии» (1865—1866 годы) Пирогов останавли­вается на лечении переливанием крови в связи с несколькими опытами. Приведя примеры неудачных трансфузий, Николай Иванович подчёркивает, что здоровье раненых улучши­лось после переливания крови, что смертные случаи после трансфузии имели место в «отчаянных случаях».

В дополнениях к «Началам» Пирогов пишет: «замечу, что ни в американской, ни в гол-штинской войне ни разу еще не было испытано переливание крови (курсив Пирогова) в пиэ­миях, следующих за травматическими крово­течениями, и в истощениях... Тем не менее недавние опыты... над животными доказы­вают, что переливанием крови в истощениях можно бы ещё было поддерживать жизнь... Можно принять, что переливание... предотвра­щает смерть. Самая же операция... безопасна».

В пятой главе второго тома «Военно-врачеб­ного дела» Николай Иванович подробно оста­навливается на опытах профессора С. П. Колом­нина, который во время войны 1877—1878 го­дов «прибегал несколько раз к переливанию крови в случаях отчаянного анемического истощения... непосредственно за ампутацией... Хотя из четырёх ампутированных, при перели­вании крови, ни один не остался в живых», но умерли они вследствие других причин. Один оправился именно благодаря переливанию крови, но умер «через месяц вследствие хро­нической септикемии».

Был ещё такой случай. «Раненный пулей в плечо, потерявший много крови... ослабел... до того, что считался безнадёжным. Ему сде­лана была трансфузия». Пирогов видел его в Ясском госпитале в сентябре 1877 года «уже с зажившими ранами, а через шесть недель... он отправлен выздоровевшим».

Из заключительного замечания Николая, Ивановича видно, чтоон относился к перели­ванию крови положительно, «Артериальная трансфузия в госпитальной практике тем без­опаснее венозной, что онане располагает к развитию пиэмий... Во всех случаях пере­ливания ни разу не было замечено особенных явлений со стороны сердца и лёгкого».

В заключительной с границе «Военно-врачеб­ного дела» Николай Иванович пишет: «Поле­вая хирургия в настоящее время стоит на рас-путьи. С одной стороны ей предстоит... огра­ничить ещё более первичные операции и куль­тивировать выжидательно-сберегательный спо­соб лечения с его следствиями —вторичными операциями. С другой стороны для полевой хирургии открывается обширное поле самой энергической деятельности на перевязочном пункте... применение антисептического спо­соба в самом строгом значении слова. Выби­рать золотую середину... невозможно... Нельзя быть наполовину антисептиком. Чтобы достиг­нуть безупречного результата, надо и без­упречно действовать с момента нанесения раны... Стремление науки по этим двум... на­правлениям неизбежно и неотразимо».

О жизненности двух основных трудов Н. И. Пирогова в области военной меди­цины — «Начала общей военно-полевой хирур­гии» и «Военно-врачебное дело и частная по­мощь на театре войны в Болгарии 1877— 1878 гг.» — писал во время Великой Отечест­венной войны один из самых авторитетных специалистов, Главный хирург Советской Ар­мии академик Н. Н. Бурденко: «Как эти книги ярки и интересны в настоящее время. Они, действительно, являются ценным вкладом в мировую сокровищницу медицинских трудов и вместе с тем гордостью нашей обществен­ности». В годы войны эти труды великого русского учёного приобрели особенно важное значение как живое руководство к действию. Военно-полевых хирургов они привлекали «бо­гатством идей, своими мыслями, точными опи­саниями болезненных форм, исключительным организационным опытом».

Жизнь Пирогова в Вишне шла налаженным порядком: лечение местных и приезжих боль­ных, уход за оранжереями и парниками, вы­езды на консультацию. Оставалось время идля воспоминаний, для выяснения своего ум­ственного и нравственного развития, для раз­мышлений о сущности, жизни. 5 ноября 1879 года Николай Иванович завёл «Дневник старого врача», писанный исключительно для самого себя, но не без задней мысли, что мо­жет быть когда-нибудь прочтёт и кто другой. Название «Дневнику» дано было старое, знако­мое читателю шестидесятых годов, популяр­ное в либеральных кругах — «ВопросыЖИЗНИ».

И содержание «Дневника» сходно с прослав­ленным трактатом о воспитании. Та же откро­венность суждений, смелость мысли, острота постановки вопросов. Наряду с этим — преж­ние мистические рассуждения о сущности бы­тия и назначении человека. Но теперь этот элемент усилился по многим причинам.

Трактат о воспитании писался в пору кипу­чей личной деятельности Пирогова. Эта дея­тельность была тесно переплетена с бурлящей жизнью страны на переходе от феодально-крепостнического к буржуазно-капиталистиче­скому строю. Некогда было заниматься при­мирением противоречий между материалисти­ческим мышлением учёного-естествоиспытателя и тысячелетним традиционным воззрением обывателя на природу и окружающий мир.

«Вопросы жизни» пятидесятых годов были опубликованы в момент высокого подъёма общественного самосознания, среди половодья русского возрождения. «Дневник старого врача» зародился в период упадка обществен­ного настроения. Интеллигенция испугалась грохота рушившихся устоев. Её возмущала жестокость злобного, старого в борьбе с новым, стремящимся в жизнь. Но вызывал также тре-вогу выход на арену истории трудовой массы, растущей численно, находящей идейных вож­дей. Часть интеллигенции искала отдыха в робком отгораживании от реальной действи­тельности, в создании анемичных планов все­общего примирения.

Всё это отразилось в автобиографии вели­кого учёного. Оно сильно проявилось в фило­софских размышлениях и социальных выска­зываниях Николая Ивановича. Имея в виду ознакомить будущего читателя со своим внут­ренним миром, с развитием своего сознания и «сменой своих мировоззрений», он старался избежать «тщеславия, рисовки и оригинальни­чанья». Но как только ему казалось, что он «схватил красную нить своего настоящего (по времени) мировоззрения», она терялась «в пу­танице переплетённых между собою сомнений и противоречий».

Поэтому в философской части «Дневника старого врача» много рассуждений о «беспре­дельном и вечном разуме, управляющем океа­ном жизни», о «силе жизни», которая «при­способила все механические и химические про­цессы к известным целям бытия», о «мистич­ности глаз всех животных, плотоядных и тра­воядных», о том, что «истинно-верующему нет дела до результатов положительного знания».

Наряду с признанием гениальности Дарвина и его теории Пирогов заявляет, что не может «услышать без отвращения и перенести «и ма­лейшего намека об отсутствии творческого плана и творческой целесообразности в мироздании».

Пирогов в молодости был материалистом, но в дальнейшем великий ученый в своих рассуждениях о вере солидаризировался с наиболее реакционными дворянски-помещичьими кругами, поэтому он считал причиной образо­вания видов божественное начало. Этим путем гениальный анатом дошел до таких записей в «Дневнике» за январь 1881 года: «Я за предопределение. По-моему, все, что случается, должно было случиться и не быть не могло»; «веру я считаю такою психическою способностью человека, которая более всех других отличает его от животных; сомнение—вот начало знания; безусловное доверие к избран­ному идеалу— вот начало веры; нет нужды, если он будет абсурдом»; «истинно-верую­щему нет дела до результатов положитель­ного знания». 'Заявив далее, что «в самых тайниках человеческой души рано или поздно. но неминуемо должен был развиться и, нако­нец, притти осуществленный идеал богочело­века», Пирогов через утверждение, что «всеобъемлющая любовь и благодать святого духа — самые существенные элементы идеала веры христовой», подходит к подробному рас­сказу о своем детстве. Эти любопытные, очень ценные с фактической стороны, воспоминания Николая Ивановича прерываются известием об убийстве Александра II, так сильно «потряс­шем» автора «Дневника», что он стал писать о «гнусной шайке злоумышленников, о крамольниках и пропагандистах».

Подобные откровения примирили с Пироговьм, после его смерти, реакционеров всех цветов и оттенков. Стараясь использовать для своей тёмной пропаганды мистические рассуждения одряхлевшего учёного, они усердно ре­кламировали эту сторону содержания «Днев­ника старого врача», умалчивая о положитель­ных сторонах исповеди великого человека. Десятками статей и брошюр они засорили ог­ромную литературу исследований о научных трудах Пирогова, многочисленных воспомина­ний о его плодотворной общественно-меди­цинской и педагогической деятельности.

После «Военно-врачебного дела» вышло из печати при жизни Пирогова новое издание его «Хирургической анатомии артериальных ство­лов и фасций». Это классическое произведение переиздавалось несколько раз. В 1880 году профессор хирургии Медико-хирургической академии С. П. Коломнин обратился к Пирогову с предложением выпустить новое изда­ние его знаменитого труда. Николай Ивано­вич согласился, потребовав, чтобы авторский гонорар за книгу поступил в пользу нужда­ющихся студентов Медико-хирургической ака­демии.

В 1880 году газеты обошло известие о пред. стоящем пятидесятилетнем юбилее научной де­ятельности Николая Ивановича. Врачебная об­щественность решила отпраздновать это собы­тие,

Установили точную дату юбилея. Торжество было назначено на май 1881 года в Москве, где родился Пирогов. От медицинского фа­культета, где Николай Иванович получил пер­воначальное образование, приезжал в Вишнюв марте профессор Н. В. Склифосовский. Он пригласил Николая Ивановича на юбилейное торжество от имени Московского универси­тета и московского городского управления.

В воспоминаниях об этой поездке Н. В. Скли­фосовский писал, что Москва не хотела ни­кому уступить чествования Пирогова: «Он ей принадлежал и по рождению, и по образова­нию, наконец, по тем особенностям его вели­кого и могучего духа, в которых сказывался в нём воистину русский человек». Целый день провел Склифосовский в Вишне. Беседовали о биологии, физиологии, хирургии, о других на­учных вопросах, о событиях общественной жизни. Николай Иванович проявил при этом «необычайную свежесть блестящего и острого ума, почти юношескую бодрость духа». Была «увлекательна его объективная критика и тро­гала искренняя сердечность».

В дни юбилея все выходившие в России пе­чатные издания, частные и официальные, спе­циальные и общие, уделяли много места статьям о Пирогове. В печати появились об­щие характеристики его, воспоминания об от­дельных моментах его жизни, воспроизводи­лись портреты, печатались тексты поднесённых ему адресов, сообщалось о стипендиях, учреж­давшихся учёными обществами и отдельными лицами. Все европейские учёные общества и университеты прислали юбиляру адреса и дип­ломы на звание почётного доктора.

Родной город Николая Ивановича поднёс ему звание почётного гражданина Москвы. Большинство русских университетов давно из­брали его почётным членом. Академия наук ещё в 1846 году почтила Николая Ивановича званием члена-корреспондента, тогда еще ка­федры медицинских наук для действительного члена академии в ней не было.

В день приезда в Москву, при встрече на вокзале, Николай Иванович произнёс неболь­шую речь. Этот день напомнил ему «дорогое, отдалённое время», когда по возвращении из-за границы он «мечтал служить России» в своём родном городе. Но московская ка­федра была занята другим лицом. Пирогов «сделался бездомным скитальцем и, хотя не жил в Москве, но сердце всегда стремилось к ней».

На торжественном обеде в университете Ни­колай Иванович произнёс большую речь, в ко­торой вспоминал годы своего студенчества. «Но не подумайте, — говорил он, — что я, по обычаю старых людей, намерен восхвалять перед вами прошлое и отдавать ему преиму­щество перед настоящим. Нет, напротив, склад моего ума не позволяет мне смотреть на пред­меты и события с односторонней и личной точки ярения. Относясь более объективно к про­шлому и к настоящему, я не могу не отдать предпочтения последнему... Вы видите перед собою человека прошлого времени, стоящего в дверях вечности, который смело вас одуше­вляет надеждою и провозглашает благоден­ствие будущему».

Заключительный день юбилейного торжества был омрачен усилением предсмертной болезни Николая Ивановича. Потеряв за год до того последний коренной зуб правой верхней че­люсти, он отказывался вставить искусственныезубы. На месте выпавших зубов стала разви­ваться язва, которую Пирогов заметил в начале юбилейного года, но не придал ей тогда особенного значения. В Москве было устроено совещание крупнейших отечественных хирур­гов. Они признали злокачественность новообразования и предлагали немедленно удалить последнее. Тогда они считали это своевремен­ным, высказывая уверенность в успешном ис­ходе операции.

Жена Пирогова возражала против этого. Она решила обратиться за советом к зарубежному специалисту. Прямо с юбилейного праздника увезли Пирогова в Вену — к знаменитому хирургу Бильроту. Последний спокойно и уверенно сказал, что болезнь не серьёзная, скоро пройдёт без хирургического вмешательства. После смерти Николая Ивановича Бильрот заявил в печати, что он сразу устано­вил характер болезни, но считал, что больной за 70 лет, с явными признаками начинавшегося маразма в теле и с катарактами на обоих гла­зах не перенесёт операции. Тем более, что и операция не помогла бы: болезнь была неизле­чима. Бильрот был уверен, что «в данном слу­чае он не получил бы благоприятного резуль­тата», но ему «хотелось изменить взгляд боль­ного на сущность» недуга и приободрить его. Весь обратный путь в деревню Пирогов про­вёл весело, в шутках и воспоминаниях молодости. «Из убитого и дряхлого,— рассказывает его спутник доктор С. С. Шкляревский,— он опять сделался бодрым и светлым». Но скоро истинный характер болезни выяснился и для самого Пирогова. «Он, очевидно, вполнезнал своё безвыходное положение, — писал Шкляревский,— видеть Николая Ивановича, говорить с ним о роковой болезни его — было чрезвычайно тяжело».

Несмотря на это, Александра Антоновна по­везла мужа летом 1881 года на одесский лиман, где он купался и был осаждаем много­численными бедными больными.

В одну из своих обычных прогулок в Вишне, в сентябре, Николай Иванович простудился и слёг. С этого времени началась для него борьба между жизнью и смертью. Но и теперь он продолжал вести свой «Дневник». В конце октября перо выпало из рук Пирогова. Он на­ходился в агонии до самой кончины, последо­вавшей в 8 часов 45 минут вечера 23 ноября (5 декабря) 1881 года.

Газеты и журналы, русские и зарубежные, снова печатали статьи, заметки, воспомина­ния, снимки, относящиеся к жизни и деятель­ности Пирогова. В Вишню прибыли депутаты, присылались венки. Вдова Николая Ивановича решила похоронить его тело в церкви, которую выстроила в Вишне. Был сооружён временный склеп, и в него опустили 24 января 1882 года (ст. стиля) гроб с телом Пирогова.Предварительно тело было набальзамировано доктором Д. И. Выводцевым. Оно сохранялось в гробу, под стеклянной крышкой, много деся­тилетий. По решению 1-го Всеукраинского съезда хирургов профессор хирургии Н. К. Лысенков совместно с комиссией врачей осмотрел останки Пирогова в октябре 1926 года. В опи­сании этого осмотра сообщается, что тело Пирогова в общем сохранено хорошо. Лицоего в гробу, под стеклом, имеет сходство с из­вестными портретами Николая Ивановича.

По Инициативе генерал-полковника медицинской службы Е. И. Смирнова, после войны в усадьбе Н. И. Пирогова Вишня, при селе Шереметка, Винницкой области, Украин­ской ССР, учреждён музей имени великого русского учёного — основоположника военно-полевой хирургии. Усадьба была передана в ведение Главного военно-медицинского управления Вооруженных Сил СССР.

После смерти Пирогова было создано не­сколько учёных медицинских и педагогических обществ в столицах и в провинции его имени. В дореволюционное время в Петербурге, а в советскую эпоху — в Ленинграде и Москве устраиваются ежегодно в ноябре торжествен­ные заседания. Такие же заседания устраи­ваются и в других городах СССР. В начале апреля 1948 года состоялось в Ленинграде тысячное заседание хирургического общества Пирогова, открывшего свою научную деятель­ность вскоре после кончины гениального учё­ного

Советский научный мир, весь советский на­род чтит память выдающегося деятеля нашей Родины, русского учёного. В период Великой Отечественной войны особенно выявилась жиз­ненность военно-медицинской доктрины Н. И. Пирогова. Подчёркивая глубокую веру Пирогова в силу и прогресс науки, в великую силу и. мощь нашего народа, академик Н. Н. Бурденко писал в дни войны, что совет­ская военно-полевая хирургия, использовавшая традиции, завещанные Николаем Ивановичем, доказала спою зрелость при обслуживании нашей родной доблестной и непобедимой Советской Армии. Тогдашний начальник Главного военно-санитарного управления армии генерал-полковник медицинской службы Е. И. Смир­нов писал в одной из своих руководящих статей:

«Наша Родина дала миру выдающихся лю­дей во всех областях человеческой деятель­ности, особенно в области военных наук, в об­ласти организации победы над врагом. Наша Родина дала миру Н. И. Пирогова, знание военно-медицинских трудов которого необходимо для каждого военного врача, чтобы с честью выполнить долг перед Родиной».

Советская научная общественность творчески разрабатывает наследие Пирогова в многочисленных монографиях и статьях.

Литература:

1.С.Л. Штрайх “Николай Иванович Пирогов”.