После сказкибелый пароход

У него было две сказки. Одна своя, о которой никто не знал. Другая та, которую рассказывал дед. Потом не осталось ни одной. Об этом речь. В тот год мальчику исполнилось семь лет, шел восьмой. Сначала был куплен “необыкновенный — самый обыкновенный школьный портфель. С этого, пожалуй, все и началось”. Дед купил портфель в автолавке, приехавшей на кордон лесников. Отсюда по ущелью и склонам поднимался в верховья заповедный лес. На кордоне жили три семьи. С побережья Иссык-Куля сюда поднималась колесная дорога, но подняться по ней было не очень просто. Дойдя до Караульной горы, дорога поднималась со дна теснины на откос и оттуда долго спускалась по крутому и голому склону ко дворам лесников. Караульная гора рядом. Летом мальчик каждый день бегает туда смотреть в бинокль на озеро, оттуда хорошо видна и дорога. В тот раз — жарким летом — мальчик купался в запруде и увидел, как пылит машина. Запруду соорудил дед на краю отмели, отгородив от реки камнями, чтобы быстрое течение реки не унесло мальчика. Увидев автолавку, мальчик выскочил на берег и побежал сообщить взрослым, что приехала “машина-магазин”. Мальчик очень торопился, даже не задержался у своих “знакомых камней”: “Лежащего верблюда”, “Седла”, “Танка”, “Волка”. Среди растений тоже — “любимые”, “смелые”, “боязливые”, “злые” и всякие другие. Колючий бодяк — главный враг. Мальчик рубится с ним десятки раз на дню, а бодяк все растет и умножается. Полевые вьюнки самые умные и веселые цветы, лучше всех они встречают утром солнце. Днем, в жару, мальчик любит забираться в ширалджины. Они высокие, без цветов и пахнут сосной. Ширалджины — верные друзья, к ним он прибегает, если его кто обидит до слез, а плакать при посторонних не хочется. Мальчик ложится на спину и рассматривает проплывающие над ним облака, превращающиеся во все, что захочешь. Из одних и тех же облаков получаются различные штуки, надо только уметь узнавать, что они изображают. И еще много интересного знал мальчик об окружающем его мире. Ко-выли он считал “чудаками”, не обходящимися без ветра: ветер куда хотел, клонил их шелковые метелки. “Один, без друзей, мальчик жил в кругу тех нехитрых вещей, которые его обступали, и разве лишь автолавка могла заставить его забыть обо всем и стремглав бежать к ней. Что уж там говорить, автолавка — это тебе не камни и не травы какие-то. Чего там только нет, в автолавке!” Мальчик сообщил женщинам, что приехала “машина-магазин”. Мужчин дома не было, они с утра разошлись по своим делам. Бабка похвалила мальчика: “Вот он у нас какой глазастый!” Женщины кинулись к машине, долго перебирали товары, но купили какую-то мелочь и смущенно отошли в сторону. Тетка Бекей купила мужу две бутылки водки, и бабка отругала ее, зачем ищет “беду на свою голову”. Бекей ответила, что сама знает, как ей поступать. Они бы рассорились, не будь рядом постороннего. Продавец огорчился, зря взбирался на такую кручу, уже собираясь сесть за руль, увидел ушастого мальчугана и пошутил: “Купить хочешь? Так побыстрей, а то икрою”. Он поинтересовался, не старика ли Момуна внук и что слышал аль^к о родителях, совсем не подают о себе вестей? Мальчик ответил, что йчего о них не знает. Продавец подал ребенку горсть конфет и настоял, бы тот взял. Мальчик стоял, готовый бежать за машиной. Он держал забы то у}со большого ленивого пса Балтека, даже одну конфету ему дал — бежать вдвоем веселее. И тут как раз появился дед, он возвращался с пасеки. Расторопного Момуна все знают в округе, и он всех знает. “Прозвище такое 2у!омун заслужил неизменной приветливостью ко всем, кого он хоть мало-мальски знал, своей готовностью всегда что-то сделать для любого, любому услужить. И однако, усердие его никем не ценилось, как не ценилось бы золото, если бы вдруг его стали раздавать бесплатно. Никто не относился к Г^омуну с тем уважением, каким пользуются люди его возраста...” Он обязательно участвовал во всех поминках бугинцев, сам был из рода бугу. Деду поручали резать скот, встречать почетных гостей — все он делал быстро и легко. Приехав издалека, старик оказывался в роли подручного джигита (молодца) — самоварщика. “Кто другой на месте Момуна лопнул бы от оскорбления. А Момуну хоть бы что!” Всех бугинцев он считал своими братьями, пытался им угодить. Над ним подшучивали, и старик не сердился. Единственно, что могло его оскорбить, если бы его вовсе не пригласили на поминки, как-нибудь забыли, но этого не происходило. Старик был трудолюбив и необходим. Он многое умел в жизни: плотничал, шорничал, скирдоправом был, когда был помоложе, такие скирды в колхозе ставил, что жалко было их разбирать зимой: дождь с них стекал легко, снег ложился двускатной крышей. В войну трудармейцем в Магнитогорске заводские стены клал, стахановцем величали. Вернулся, дома срубил на кордоне, лесом занимался. Хотя и числился подсобным рабочим, за лесом-то следил он, а Орозкул, зять его, большей частью разъезжал по гостям. Только при комиссиях Орозкул сам лес показывал. Момун и пасеку держал, а “заставить уважать себя не научился”. Да и наружность у него была простенькая: ни степенности, ни важности, ни суровости. “Добряк он был, и с первого взгляда разгадывалось в нем это неблагодарное свойство человеческое... Лицо его было улыбчивое и морщинистое-морщинистое, а глаза вечно вопрошали: "Что тебе? Ты хочешь, чтобы я сделал для тебя что-то? Так я сейчас, ты мне только скажи, в чем твоя нужда"”. Нос мягкий, утиный, будто совсем без хряща. Да и ростом небольшой, подросток... На голом подбородке две-три волосинки рыжеватые — вот : вся борода. Единственным преимуществом его было то, что дед не боялся энить себя в чьих-то глазах. Был самим собой и не старался казаться яучше, чем есть на самом деле. Были у Момуна свои радости и горести, от которых он страдал и плакал но ночам. Увидя внука возле автолавки, старик понял, что он чем-то огорчен. Поприветствовав шофера, старик спросил, удачная ли торговля у “большого купца”? Шофер стал жаловаться, что зря ехал в такую даль: лесники — богачи, а женам денег не дают. Старик смущенно оправдывался, что денег действительно нет, вот продадут осенью картошку, тогда и деньги появятся. Продавец стал предлагать Момуну разные товары, но у старика не было на них денег. Уже закрывая машину, продавец посоветовал старику купить для внука портфель, тому ведь в школу осенью идти. Момун обрадованно

согласился, он и не подумал, что внука надо готовить к школе. Мальчик ощутил, какой “верный, надежный, родной, быть может, единственный на свете человек, его дед, который души в мальчике не чаял, был таким вот простецким, чудаковатым стариком, которого умники прозвали расторопным Момуном... Ну и что же? Какой ни есть, а хорошо, что все-таки есть свой дед”. Мальчишка сам не представлял, что радость покупки портфеля будет такой большой. С этой минуты он не расставался с портфелем. Он обежал всех жительниц кордона, показав покупку деда. Обычно тетка Бекей не замечала мальчика, а тут порадовалась за него. Редко когда тетка бывает в хорошем настроении. Чаще — мрачная и раздражительная: у нее свои беды. Бабка говорит, будь у тетки дети, она бы была совсем другой женщиной, и муж ее Орозкул тоже был бы другим человеком. И дед бы по-другому жил. Обежав женщин, мальчик с портфелем пустился на сенокоск Сейдахмату, который сегодня косил свою делянку. Дед уже давно выкосил свой участок, а заодно и делянку Орозкула, и сено уже перевезли к дому и заскирдовали. Орозкул никогда не косит, а все на тестя валит — начальник. Он часто по-пьяному делу грозит уволить деда и Сейдахмата с работы, но деда ему не уволить, кто будет тогда работать? В лесу много дел, особенно осенью. А Сейдахмата Орозкул не прогонит, потому что тот смирный, ни во что не вмешивается; здоровый и ленивый, поспать любит. Мальчик слышал, как накануне дед выговаривал Сейдахмату, что прошлой зимой пожалел его скотину, поделился сеном. “Если рассчитываешь на мое стариковское сено, то сразу скажи, я за тебя накошу”. Проняло Сейдахмата, с утра он махал косой на своей делянке. Увидев мальчика, он спросил, зачем тот прибежал. “Зовут меня, что ли?” Мальчик похвастался своим новым портфелем. Сей-дахмат удивился, что мальчишка прибежал в такую даль из-за пустяка. Потом осмотрел и похвалил портфель. Он спросил, как мальчик собирается ходить в ферменскую школу в Джелесай? Это ведь не меньше пяти километров. Мальчик ответил, что дед обещал возить его на лошади. Сейдахмат начал смеяться: деду впору самому садиться за парту, из ума выживает старик. Мальчику не понравилось, как Сейдахмат отреагировал на его слова. Но тот примиряюще похлопал мальчика по плечу. “Портфель у тебя что надо!.. А теперь валяй. Мне еще косить и косить”. Мальчик любил разговаривать сам с собой, а на этот раз он сказал портфелю: “Не верь Сейдахмату, дед у меня замечательный. Он совсем не хитрый и потому над ним смеются”. Он пообещал показать портфелю школу и белый пароход на озере. Но вначале надо сбегать в сарай за биноклем. Мальчик обязан следить за теленком, который повадился высасывать молоко коровы. “А корова — его мать, и ей не жалко молока. Матери ничего не жалеют для своих детей”. Это ему сказала Гульджамал, жена Сейдахмата, у нее своя девочка... Мальчик обрадовался: их теперь трое — он, бинокль и портфель. Ему понравилось разговаривать с портфелем. Мальчик еще многое хотел ему рассказать, но увидел Орозкула, возвращающегося из гостей. “Шляпа Орозкула сбилась на затылок, обнажив красный, низко заросший лоб. Его разбирала дрема”. Подремывая в седле, отяжелевший и важный, Орозкул ехал, небрежно упираясь носками хромовых сапог в стремена. Он чуть не слетел с лошади от неожиданности, когда мальчик выбежал ему навстречу, показывая свой портфель. “Ладно, играй”, — буркнул Орозкул и, неуверенно покачиваясь в седле, поехал дальше. Ему не было дела до этого дурацкого портфеля и мальчика, племянника жены, если сам он так обижен судьбой, если Бог не дал ему сына, в то время как другим дарит детей щедро, без счета. В душе Орозкула поднималась жалость к себе и злоба к бесплодной жене, он знал, что приедет и будет бить ее. “Так случалось каждый раз, когда он напивался. Этот быкоподобный мужик одуревал от горя и злобы”. Орозкул свернул к реке и вошел в воду. Он плескал воду пригоршнями в лицо, пытаясь остановить рыдания. Плакал он оттого, что не его сын выбе-ясал навстречу, и оттого, что не нашел чего-то нужного, чтобы сказать хоть несколько человеческих слов этому мальчику с портфелем. С макушки Караульной горы открывался вид во все стороны. Лежа на ясивоте, мальчик примерял бинокль к глазам. Это был сильный полевой бинокль. Им когда-то премировали деда за долгую службу на кордоне. Дед не любил возиться с биноклем. “У меня свои глаза не хуже”. Зато внук его полюбил. Мальчику нравилось рассматривать далекие предметы. Наводя окуляры, он затаивал дыхание, чтобы не потерять фокус. Потом искал другой объект наблюдения. Но больше всего мальчик любил рассматривать Иссык-Куль: там вода и небо сливались, озеро лежало неподвижно, сияющее и пустынное. Лишь чуть шевелилась у берега белая пена прибоя. Белого парохода не было, и мальчик предложил портфелю полюбоваться “их” школой. Ребята старших классов уезжали учиться в совхоз, в школу-интернат, а в этой учились малыши. В бинокль было все отлично видно до мельчайших, неправдоподобно мелких деталей. Мальчик представлял, как осенью он перешагнет порог этой школы. Потом он опять взглянул на озеро, но белый пароход все не появлялся. Мальчик стал рассматривать дома кордона, речку и противоположный берег, где начинался Сан-Ташский заповедный лес. Ребенок играл с биноклем, рассматривая камни. Вертя бинокль в руках, мальчик смеялся, что камни то вырастали до гигантских размеров, то катастрофически уменьшались. Он залюбовался своей запрудой, построенной дедом, чтобы не снесло внука течением в реку. До этого он купался, ухватившись за прибрежные кусты, но что это за купание, как конь на привязи. Да еще бабка ругала деда: “Унесет мальчишку в реку, пусть пеняет на себя — пальцем не шевельну. Больно нужен! Отец, мать бросили. А с меня других забот хватит, сил моих нет”. Старуха была права, но и мальчонку можно понять. Река у самого порога, без конца он лез в воду. Тогда дед Момун и решил соорудить запруду, чтобы мальчик мог купаться, не опасаясь течения. Весь день дед стаскивал тяжелые камни, чтобы их не унесло течением, и клал с таким расчетом, чтобы вода свободно втекала и вытекала между ними. К вечеру дед простудился — вода в горной реке ледяная. Бабка ругала его: потакает любой блажи внука. Как бы ни было, но запруда получилась замечательная. Мальчик теперь безбоязненно бросался в поток запруды и непременно с открытыми глазами, потому что и рыбы так плавают. “Была у него странная мечта: он хотел превратиться в рыбу и уплыть”. Он представил, как спускается в воду, задерживая дыхание, плывет под водой, пока не упирается ногами в дедову запруду, выскакивает и опять бежит по берегу вверх по течению, чтобы спуститься в воду. “Хоть сто раз в день готов был купаться в дедовой запруде. До тех пор, пока, в конце концов, не превратится в рыбу. А ему обязательно, во что бы то ни стало, хотелось стать рыбой...”

Разглядывая берег, мальчик постепенно перевел бинокль на свой двор и замер в ужасе — теленок жевал платье бабки. Мальчик стал кричать и махать руками, но он находился очень далеко, и теленок его не слышал. В этот момент из дома вышла бабка и, схватив метлу, накинулась на теленка. Мальчику хорошо было видно в бинокль гневное лицо бабки, и он прекрасно представлял, что она в этот момент могла говорить — грозила, что когда мальчик вернется, она ему покажет. Она и деда вспомнила, подарившего мальчику эту “проклятую гляделку”, и что ему надо: все смотрит и смотрит на белых пароход. “Чтоб провалился он, тот чертов пароход, чтоб он сгорел, чтоб он потонул!..” Появилась Гульджамал, и бабка стала ей показывать изжеванное теленком платье, и грозила кулаком в сторону Караульной горы, где сейчас сидел мальчик. В окуляры хорошо было видно, что бабка разошлась еще больше. Появилась тетка Бекей, без сомнения, стала успокаивать бабку, “Мальчик еще несмышленыш, с него какой спрос”. Бабка, как обычно, упрекнула тетку в бесплодности, оттого так посерели щеки Бекей. Мальчику нетрудно догадаться, что кричат друг другу взрослые, он слышит их перепалки почти ежедневно. Отплатив бабке тем же, тетка скрылась в доме, оставив причитания старухи без внимания. Теперь бабка кляла свою горькую судьбу, унесшую ее пятерых младенцев, а единственного сына, дожившего до восемнадцати лет, забрала пуля на войне. Ее муж замерз в буран с отарой овец, и она оказалась среди лесников. На старости лет приходится ей жить “с придурковатым Момуном”. Мальчик задумался, как же он теперь вернется домой? Он решил, что виноват не один, а и дурак-теленок, и бинокль, так властно зовущий смотреть на белый пароход. Заметно вечерело. Мальчик направил бинокль на озеро и замер. “Вон он!” Все горести забылись: на голубом фоне Иссык-Куля появился белый пароход. “Было долго видно, как плывет пароход, и мальчик долго думал о том, как он превратится в рыбу и поплывет по реке к нему, к белому пароходу...” Когда мальчик впервые увидел пароход и его сердце загудело от красоты, он сразу решил, что его отец — иссык-кульский матрос — плавает именно на этом пароходе. И поверил в это, потому что ему очень хотелось. Мальчик ни разу не видел своих родителей. Он только знал, что его отец — матрос на Иссык-Куле, а мать после развода оставила мальчика деду и уехала в город. Дед как-то ездил продавать картошку, пропадал в городе неделю, вернувшись, рассказывал, что видел свою дочь, мать мальчика. Она работает ткачихой на большой фабрике, снова вышла замуж. У нее две дочери, которых она сдает в детсад на неделю и видит только по выходным. Живет она в маленькой комнате. Ее муж — шофер рейсового автобуса. Мать мальчика плакала, просила у деда прощения. Обещала, когда получит большую квартиру, обязательно возьмет сына к себе, если муж позволит. Старик ответил, что мальчик ему не обуза. “Пока я жив, мальчишку никому не отдам, а умру — Бог его поведет, живой человек найдет свою судьбу...” Слушая деда, бабка и Бекей даже всплакнули. Тогда же зашел разговор и об отце мальчика, дед слышал, будто бывший зять, отец мальчика, все так же служит матросом на каком-то пароходе, у него тоже новая семья, дети, то ли двое, то ли трое. Живут возле озера. Вроде бросил он пить. Жена с детьми каждый раз встречает его на пристани после работы. Мальчик мечтал превратиться в рыбу так, чтобы все у него было рыбье, • крои“е головы. Превращение должно произойти в дедовой запруде. Раз — и оВ р>ыба. Он легко перемахнет в реку, поплывет по стремнине, попрощается со свОими камнями: “Лежащим верблюдом”, “Волком”, “Седлом”, “Танком”, дрошлывая мимо кордона, он попрощается с дедом и бабкой, теткой Бекей и ГуЛВДЖамал. Они очень удивятся его превращению. “Все встанут — разинут ртьп” • А он поплывет в Иссык-Куль — это целое море — навстречу белому ларюходу. Люди удивятся такой необычной рыбе с человечьей головой. Он увидит отца и скажет, что приплыл к нему. Отец удивится, выловит его сетью, и туд1 на палубе он станет обыкновенным мальчиком. Он мечтает рассказать отцу про свою жизнь: любимые камни, горы, заповедный лес, дедову запруду. Обя^зательно расскажет о старике Момуне, он лучший дедушка на свете. А угождает Орозкулу, потому что тетка Бекей неродящая. Жалко деда, когда Орозкул бьет Бекей, уж лучше бы он бил деда. Момун ничего не может сделать, когда кричит избиваемая Бекей. Он хочет заступиться, но бабка его не пускает, останавливает, чтобы не вмешивался в чужую семью. Но Бекей не чужая, она дочь деда. “Это бабка чужая”. Родная бабушка умерла, когда мал!ьчик был совсем маленьким, и пришла эта бабка. Она, как погода, переменчивая: то добрая, то злая, то совсем никакая. Бабка часто называет мальчика чужим, но он-то всегда жил с дедом. “Это она чужая, потому что пришла к нгам”. И стала называть мальчика чужим. Он вспомнил, как зимой бывает много снега, дует сильный ветер. Всю зиму лес за рекой скрипит, гудит, стонет на ветру. Зимой скучно. Вот летом хорошо. На большом лугу останавливаются на ночь с отарами и табунами кочевники. Их дети и жены приезжают с вещами на грузовиках. Когда они устроятся, дед с внуком идут поздороваться с пастухами. Момун всех знает, и все знают его. Он заводит разговор, а мальчик играет с детьми: ему нравится играть со сверстниками, но поздно ночью дед отводит его домой. Утром луг уже пустынен. К ночи приходят новые кочевники,, и все повторяется. Зимой тетка Бекей и Орозкул уезжают в город, к доктору, чтобы он лечил тетку, и она смогла родить ребенка. Бабка советует съездить на “святую Сулейманову гору”, попросить у Бога милости, “он может сжалиться и дать ребенка”. Бекей хочет туда съездить, а Орозкул не очень, говорит, что туда далеко ехать, много денег потратят. Когда они уезжают, на кордоне остаются дед с бабкой, мальчик и Сейдахмат с женой Гульджамал и дочкой. Вечерами дед рассказывает сказки. Мальчику страшно и радостно в такие вечера. Он мечтает стать великаном, чтобы выйти в темень ночи, перешагнуть через реку в лес и ободрить деревья, им “ведь очень страшно ночью в лесу. Они одни, и никто им слова не скажет”. Мальчик думает: “Деревья, не зазеленевшие весной, — это те, которые застыли от страха в глухие осенние и зимние ночи”. Все это он представляет себе, пока дед рассказывает сказки. Они разные, есть смешные, особенно про мальчика с пальчик по имени Чыпалак, которого, на свою беду, проглотил волк-жадюга. Правда, до этого его съел верблюд, когда Чыпалак уснул под листом. Стал Чыпалак кричать, звать на помощь. Пришлось старикам зарезать верблюда, чтобы выручить своего Чыпалака. Потом его проглотил по своей глупости волк и сам же потом плакал горькими слезами. А ведь Чыпалак предупреждал волка, чтобы тот не трогал его, а то станет собакой. За дерзость мальчика с пальчик волк съел его, но с этого мгновения “он лишился волчьей жизни”. Стоило волку приблизиться к отаре, как Чыпалак начинал громко кричать: “Эй, пастухи, не спите! Это я, серый волк, крадусь, чтоб овцу уволочь!” Волк не знает, как его унять, кусает себя за бока, а Чыпалак не унимается. Пастухи бегут с дубьем на волка, а он — от них. Пастухи диву даются: волк сам себя выедает. Совсем отощал серый, решил идти к пастухам в собаки наниматься. Есть у деда и другие сказки, но любимая мальчика про Рогатую мать-олениху. Дед говорит, что каждый, живущий на Иссык-Куле, должен знать эту сказку, потому что все они — “дети Рогатой матери-оленихи”. Вот так проходит жизнь зимой — скучно. Без дедовых сказок было бы совсем плохо. А весной хорошо, становится тепло. Опять приходят чабаны. Только в заповедный лес никто не заходит. Для того и организован кордон: охранять лес. Только ученые приезжали, целый месяц жили на кордоне, собирали листья и ветки. “Они говорили, что таких лесов, как на Сан-Таше, осталось на земле очень мало... Поэтому надо беречь каждое дерево в лесу”. А мальчик раньше думал, что дед по доброте своей жалеет деревья. Он очень не любит, когда дядя Орозкул дарит на бревна сосны... 3 Пароход удалился, почти растаял вдали. Мальчику следовало придумать конец своего плаванья на отцовском пароходе. Он хорошо представлял себе, как приплывет к отцу, расскажет ему о своей жизни, а что потом, когда пароход пристанет к берегу и отца встретит жена с детьми, захотят ли они взять к себе мальчика? Вдруг не захотят. “Нет, лучше не идти к ним”. Пароход ушел, исчез, кончилась сказка о белом пароходе, надо возвращаться домой. Чем ближе мальчик подходил к кордону, тем тревожнее становилось на душе. Предстояло отвечать за изжеванное теленком платье бабки. Ни о чем, кроме наказания, не думалось. Мальчик храбрился и уговаривал портфель, что надо стерпеть, если дадут подзатыльник или швырнут на пол портфель. Но во дворе и в доме стояла настороженная тишина: муж опять избил Бекей. Старик унимал одуревшего зятя, умолял его не бить Бекей. Ему горько видеть страдания дочери, слышать брань зятя о ней. Истерзанная Бекей кричала, что не виновата в своем бесплодии, за что Бог ее наказывает, уж лучше пусть муж ее убьет, чем так мучит. Момун молча посмотрел на вошедшего внука и ничего не сказал. Бабки не было, она ушла мирить мужа с женой, наводить у них порядок. “Такая она вот, бабка: когда Орозкул бьет жену, бабка не вмешивается и деда удерживает. А после драки идет уговаривать, успокаивать. И за то спасибо” . Мальчику особенно жалко деда в такие дни. Он сидит в углу, оглушенный, никому не хочет попадаться на глаза. Вспоминает сына, погибшего на войне. Будь жив сын, может, по-другому сложилась и судьба деда. Тоскует Момун и по своей умершей жене, с которой прожил всю жизнь. “Но самой большой бедой было то, что дочерям не выпало счастья”. Мальчик тихонько поужинал кислым молоком с лепешкой и притих у окна, боясь тревожить деда. Мальчик тоже думает о своем. Не понимает он, почему тетка “ублажает мужа водкой”. Он ее бьет, а она ему угождает. Орозкул бьет Бекей до полусмерти, а она и дед прощают ему. “А зачем прощать?” Мальчик считает, что без такого негодного и скверного человека, как Орозкул, они прекрасно обойдутся на кордоне. Мальчик фантазирует, как они все вместе набрасываются на Орозкула, тащат его к реке и бросают в поток, а он униженно просит прощения у тетки Бекей и деда. Ведь он не может стать рыбой. Мальчику весело, когда он представляет себе беспомощно барахтающегося в реке Орозкула. Но взрослые почему-то очень терпеливо относятся к Орозкулу, проща-ют хамство и потакают ему. “А никто не догадывается, что такого, как Орозкул, давно уже пора бро- сить в реку...” Ложась спать, мальчик никак не мог найти место портфелю. Наконец кладет его рядом с собой в изголовье. Мальчик узнает потом, что такие в точности портфели будут почти у половины класса, но это не смутит его, портфель останется для него самым необыкновенным. Он не знает, что его ждет в жизни, что “наступит день, когда он останется один на всем белом свете и с ним будет только портфель. А причиной всему явится его люби-мая сказка о Рогатой матери-оленихе...” Мальчику очень хочется послушать эту сказку, но он не тревожит деда, а сам рассказывает ее портфелю. “Я люблю рассказывать и видеть все, как в кино. Дед говорит, что все это правда. Так было...” 4 Случилось это давно. Одно киргизское племя жило на берегу большой и холодной реки Энесай в Сибири. На коне туда три года и три месяца скакать. Теперь эта река называется Енисей. Разные народы стояли тогда на Энесае, трудно им жилось, потому что они враждовали друг с другом. Убивали всех, кого удавалось убить, — такие были времена. Человек не жалел человека. Человек истреблял человека. Дошло до того, что некому стало хлеб сеять, скот умножать, на охоту ходить. Легче стало жить грабежом: пришел, убил, забрал. А за убийство надо отвечать еще большей кровью, и за месть — еще большей местью. И чем дальше, тем больше лилась кровь. Самым умным считался самый жестокий и коварный. В тайге появилась странная птица, плакавшая ночи напролет человеческим голосом: “Быть великой беде!” И настал тот страшный день. Киргизское племя прощалось со своим вождем, оно несло его вдоль крутого берега Энесая (“Эне” — мать, “Сай” — русло, река), чтобы душа умершего смогла в последний раз пропеть песню об Энесае. Есть ли река шире тебя, Энесай, Есть ли земля роднее тебя, Энесай? Есть ли горе глубже тебя, Энесай, Есть ли воля вольнее тебя, Энесай? Нету реки шире тебя, Энесай, Нету земли роднее тебя, Энесай, Нету горя глубже тебя, Энесай, Нету воли вольнее тебя, Энесай... На погребальной сопке следовало поднять тело вождя и показать ему четыре стороны света: “Вот твоя река. Вот твое небо. Вот твоя земля. Вот мы, рожденные от одного с тобой корня. Мы все пришли проводить тебя. Спи спокойно”. И на могиле батыра (богатыря, воина) устанавливалась глыба. С утра племя приготовилось достойно проводить вождя Кульче. Были намечены и жертвенные животные для поминок. И тут случилось непредвиденное. Как бы ни враждовали племена между собой, но в дни похорон вождей не принято было идти войной на соседей. А теперь племя окружили полчища врагов и перерезали его, не успевшее даже сообразить, что происходит. Убивали всех, чтобы некому было мстить, чтобы некому было помнить об этом варварстве. “Было — и не было...” Человека долго рожать и растить, а убить — скорее всего. Племя погибло под мечами нападавших и в водах Энесая, куда люди кинулись, спасаясь от преследования. “Никто не успел убежать, никого не осталось в живых”. Враги ликовали, что они теперь займут эти земли, леса, стада животных! С богатой добычей уходили враги и не заметили, как из леса вернулись двое детей — мальчик и девочка. С утра они убежали драть лыко на лукошки. Заигрались и не заметили, как ушли далеко. Только слыша шум, повернули назад, но уже не нашли в живых родных. В одночасье дети осиротели. Увидели они вдали клубившуюся пыль и кинулись за лютыми врагами. “Вместо того, чтобы скрыться от убийц, дети пустились их догонять, лишь бы не остаться одним на страшном пепелище”. Судьба благоволила к детям. Ночь они проспали спокойно: звери их не тронули. На третий день дети пришли к племени, справляющему великое пиршество по случаю своей победы. Детям хотелось есть, и они пошли к людям. По их речи те догадались, откуда дети. В племени начался спор, что “надо убить недобитое вражеское семя”. Пока детей тащили к хану, какая-то сердобольная женщина успела сунуть им по куску вареной конины, и те ели, не отрываясь. Узнав о детях, хан рассердился, что его побеспокоили по столь ничтожному поводу. Он вызвал Рябую Хромую Старуху и приказал ей: “Уведи-ка их в тайгу и сделай так, чтобы на этом кончилось племя киргизское...” Старуха взяла детей за руки и повела через лес к крутому берегу Энесая. Прежде чем столкнуть детей в воду, Старуха обратилась к реке: “Прими же в воды свои две маленькие песчинки — двух детей человеческих. Нет им места на земле... Ели бы звезды стали людьми, им не хватило бы неба. Если бы рыбы стали людьми, им не хватило бы рек и морей... Пусть покинут они наш постылый мир в младенчестве, с чистыми душами, с совестью детской, не запятнанной злыми умыслами и злыми делами, чтобы не знать им людского страдания и самим не причинять муки другим...” Детям жутко от Старухиных речей. Она им предлагает проститься друг с другом, и сама просит у них прощения: “Ну, простите меня, детки. Значит, судьба такая. Хотя и не по своей воле совершу я сейчас это дело, — но для вашего блага...” Вдруг рядом раздался голос: “Обожди, большая, мудрая женщина, не губи безвинных детей”. Старуха оглянулась и увидела олениху, матку маралью: глаза у нее огромные, шкура белоснежная и вымя чистое, гладкое, как груди женщины-кормилицы”. Олениха сказала, что люди убили двух ее оленят, теперь она ищет себе детей. Старуха удивилась: “Ты хорошенько подумала, мать-олениха? Ведь они дети человеческие. Они вырастут и будут убивать твоих оленят”. Маралиха ей возразила: “Я им буду матерью, а они — моими детьми. Разве станут они убивать своих братьев и сестер?” Многоопытная Старуха уверена, что люди “не то что лесных зверей, они и друг друга не жалеют”. Олениха просит Старуху отпустить с нею детей. “Я уведу детей в далекий край, где их никто не разыщет”. Старуха сжалилась: “Бери да уводи их побыстрей”. Олениха сказала детям, что теперь она их мать и уведет их в край, “где лежит среди снежных гор лесистых горячее море — Иссык-Куль”. Дети радостно побежали за Рогатой матерью-оленихой. В пути она их кормила своим молоком, согревала телом. Три года пробирались дети с оленихой к Иссык-Кулю. В пути она уносила на себе детей от диких зверей и охотников, лишь шептала: “Крепче держитесь, дети мои, — погоня!” Наконец они достигли Иссык-Куля и залюбовались его красотой. Олениха же напутствовала “своих детей”: “Живите, как должны жить люди. А я буду с вами и детьми ваших детей во все времена...” Мальчик и девочка выросли и поженились, а Рогатая мать-олениха жила в здешних лесах. Наступило у женщины время родов, разбушевался Иссык-Куль, а мужчина испугался и кликнул на помощь мать-олениху. “Прибежала Рогатая мать-олениха. На рогах своих, подцепив за дужку, принесла она детскую колы-бель-бешик”. Олениха предрекла, что будет у семьи семь сыновей и семь дочерей. Отец и мать назвали первенца в

честь матери-оленихи Бугубаем. Вырос он и взял красавицу из рода кипчаков, и стал умножаться род бугу — род Рогатой матери-оленихи. Сильный и славный был род. Вход в юрты украшали рогами марала. В лесах водились тучные стада оленей. Никто их не трогал, в обиду не давал... Так было, пока не умер очень богатый, очень знатный бугинец. Великие поминки устроили его сыновья. (“Э-э, сын мой, худо, когда люди не умом блещут, а богатством!”) Певцы состязались друг с другом, восславляя щедрость потомков покойного. (“Э-э, сын мой, худо, когда певцы состязаются в славословии, из певцов они превращаются во врагов песни”.) Много дней праздновали поминки, очень хотелось кичливым сыновьям превзойти всех, и надумали они установить на гробнице рога марала. (“Э-э, сын мой, еще в древности люди говорили, что богатство рождает гордыню, гордыня — безрассудство”.) Надумали и осуществили, убили восемнадцатилетнего марала и установили его ветвистые рога на гробнице. Старики возмутились, по какому праву убили марала, подняли руку на потомство Рогатой матери-оленихи. Наследники богача возразили, что на своей земле они хозяева. “Все это наше”. Стариков же с позором прогнали. С этого все и пошло... “Великое несчастье свалилось на потомство Рогатой матери-оленихи. Каждый бугинец долгом считал установить на гробнице предков маральи рога. Это теперь считалось благим делом. А кто не умел добыть рога, того считали теперь недостойным человеком. Стали торговать маральими рогами, запасать их впрок. Появились люди, которые сделали своим ремеслом добычу рогов марала и продажу их за деньги. (“Э-э, сын мой, а там, где деньги, слову доброму не место, красоте не место”.) Началась страшная охота на маралов, и не стало их. Опустели горы. Народились люди, которые за всю свою жизнь ни разу не видели марала, а только слышали о нем сказки да видели рога на гробницах. А что же сталось с Рогатой матерью-оленихой? Обиделась она на людей, собрала остатки маралов, поднялась на самую высокую гору, попрощалась с Иссык-Кулем и увела последних детей своих за великий перевал, в другой край, в другие горы. Вот такая сказка. Хочешь верь, хочешь не верь. А когда Рогатая мать-олениха уходила, сказала она, что никогда не вернется. Снова стояла осень в горах. Ветер начал гулять по ущельям, на самых высоких вершинах по ночам уже ложился серебристый снег, но дни стояли светлые и сухие. Леса за рекой, напротив кордона, быстро входили в осень. Загорались бездымным пожаром осиновые и березовые чащи. В бору было чисто, как всегда, и строго, как в храме. Но сегодня над горами галдели не смолкая встревоженные галки. Они всполошились, услышав стук топоров, теперь же кричали наперебой, точно их ограбили средь бела дня. Преследовали двоих людей, спускающих с горы срубленную сосну. Бревно волокли на цепях конной упряжкой. Орозкул шел впереди, держа коня под уздцы. За ним позади бревна поспевал дед Момун. Ему тяжело на такой высоте, он задыхается. В руках у него березовая вага, которой он направляет бревно, освобождая, если оно за что-нибудь цепляется или разворачивается, чтобы катиться: тогда не миновать беды — расшибет насмерть. Орозкул уже несколько раз отпрыгивал прочь от упряжки, и всякий раз обжигало его стыдом, когда он видел, что старик, рискуя жизнью, удерживает бревно на скате и ждет, пока Орозкул вернется к лошади. Но недаром говорят: чтобы скрыть свой позор, надо опозорить другого. И Орозкул начинает орать на старика... Где видано, чтобы со стариком так обращались? Момун и сам может погибнуть, поэтому не надо на него кричать. Орозкул злится еще больше. Он возражает: Момун уже пожил свое, а он, Орозкул, если погибнет, кто возьмет себе его неродящую жену? Кому она нужна? Старик лишь вздыхает: “Трудный ты человек, сын мой. Нет у тебя уважения к людям”. Орозкул даже приостанавливается от неожиданности, потом попрекает Момуна зарплатой. “Откуда она, эта зарплата? Через меня. Какого же тебе еще уважения нужно?” Момун примиряюще переводит разговор на птиц, готовящихся к отлету: не нравится им, когда мешают. Орозкул еще больше злится. Еще чего. Он хозяин леса и должен “оглядываться” на птиц? Он зло ругается. Момун молчит. Ему не привыкать к матерщине зятя. Орозкул все время злой — когда пьяный и с похмелья тоже. “Момун удивляется, почему такие люди бывают. — Ты ему добро — он тебе зло. И не застыдится, и не одумается. Всегда правым себя считает. Только бы ему было хорошо. Все должны ему угождать. Хорошо еще, когда сидит такой в горах, в лесу, людей у него под рукой раз-два, и обчелся. А ну, окажись он у власти повыше? Не приведи Боже... И нет им переводу, таким. Всегда урвут свое. И никуда от них не деться. Везде отыщут. Из других душу вытрясут, лишь бы им жилось вольготно. Да, нет таким переводу”. Орозкул недовольно крикнул, что хватит отдыхать, надо торопиться. Сегодня Орозкул сердится с утра. Утром, когда надо было переправляться с инструментом на тот берег реки, Момун повез внука в школу. Совсем старик из ума выжил: ежедневно возит мальчика в школу. Видите ли ему перед учительницей неудобно, чтобы внук в школу опаздывал. Да кто она такая? Орозкул уверен, что нормальные учителя в городах работают, а не в таких “карликовых” школах. Вот в городе жизнь так жизнь! Там умеют уважать человека по должности. Большая должность — больше уважения. Культурные люди. “И за то, что побывал в гостях или подарок какой получил, бревна таскать или что-нибудь вроде этого делать там не приходится. Не то что здесь — полсотню, от силы сотню, он тебе даст, лес увезет да еще жалобу накатает на тебя: Орозкул, такой-сякой... Темнота!” Орозкул мечтает, вот бы бросить все, уехать в город. Там бы он заставил себя уважать. ЯСенился бы на красавице артистке. Ходил бы в кино под руку с женой. Сына бы на юриста выучил, а дочь — играть на рояле. Дома бы только на русском говорили. Что, он хуже других? А ведь сам виноват. После курсов лесничих надо было в техникум или в институт подаваться, а его на должность потянуло. “Вот и ходи теперь по горам, таскай бревна, как ишак. А тут еще галки эти. И чего орут, чего кружатся? Эх, пулемет бы...” Было с чего расстраиваться. Летом Орозкул ходил по гостям, осенью приходилось рассчитываться за почет, угощения, долги, обещания и хвастовство. Боком теперь выходили ему эти угощения. “Вся жизнь его боком шла”. Он подумал плюнуть и уйти на все четыре стороны, но потом понял, что никому не нужен и нигде не сыщет такой жизни, какой хочет для себя сыскать. Попробуй, откажись, свои же друзья-приятели выдадут. Вот в позапрошлом году пообещал своему сородичу-бугинцу за подаренного ягненка сосну, а лезть поленился. Дед приболел в ту пору, как назло. Орозкул срубил первую попавшую лесину, так тот ни в какую: “Ягненка брать умеешь, а слова держать нет?” Орозкул рассердился, выставил нахала в шею, так тот написал жалобу на Орозкула — “вредителя социалистического леса”. По комиссиям таскали, с трудом выпутался. “Вот тебе и родственник!” После того случая Орозкул дал зарок: больше никому, никаким знакомым, никаким соплеменникам, пусть хоть трижды будут они детьми Рогатой матери-оленихи, не даст он ни сучка, ни хворостинки. Но пришло лето, приятно было сидеть на свежем воздухе в кругу друзей, наслаждаться кумысом и молодым мясом. Забывал Орозкул в такие дни о своем зароке. “Сладко ему слышать, как называли его большим хозяином большого леса, и опять принимал подношения... И опять какая-то из реликтовых сосен в лесу не подозревала, что дни ее сочтены, вот только наступит осень”. Отарщики возвращались с гор, а перед уходом сговаривались с Орозкулом, предупреждали его, что в назначенный день прибудут на кордон с машинами, приедут за обещанным лесом. Вот и сегодня вечером придет машина с прицепом, чтобы увезти две сосны. Одно бревно уже внизу, переправлено через реку и доставлено на место, куда подойдет машина. А второе — вот оно, еще волочь и волочь вниз. А еще существует риск, что машину остановят, госавтоинспекция иногда наведывается в совхоз. От таких мыслей спина у Орозкула похолодела. Выросла злоба на всех: галок, Момуна, Сейдах-мата, догадавшегося три дня назад уехать в город продавать картошку. Не улизни вовремя Сейдахмат, тащил бы он бревно вместо Орозкула. Галки и Сейдахмат недосягаемы, поэтому свою злобу Орозкул излил на старика. Орозкул шел напролом, через кусты, не жалея ни лошади, ни идущего за ним старика. Пусть подохнет лошадь, пусть подохнет этот старик, пусть он сам подохнет от разрыва сердца! Раз ему нехорошо — значит, и другим не должно быть хорошо. Пусть провалится этот мир, где все устроено не так, как требуется, не так, как положено Орозкулу по его достоинствам и должности!” Наперекор здравому смыслу Орозкул пошел на крутой спуск, Момун не успел остановить зятя. Тяжелое бревно выскочило, развернулось и покатилось по склону, вырвав вагу из рук старика. Лошадь упала, и ее на боку потащило вниз. Падая, она сшибла с ног Орозкула. И в этот момент какие-то рогатые животные метнулись в сторону. “Маралы, маралы”, — радостно воскликнул дед. Бревно застряло в березняке, лошадь поднялась, а Орозкул отполз в сторону. Старик радостно сказал, что это Рогатая мать- олениха спасла их. Орозкул мрачно буркнул старику не болтать чепухи. Вероятно, эти маралы пришли через перевал из Казахстана. “Нам какое дело?” Старик предположил: “Может, приживутся у нас?” Орозкул поторопил старика — впереди был еще длинный спуск и переправа через реку. Он осознавал себя несчастным. “Даже этот Расторопный Момун, тесть его никудышний, и тот счастливее, потому что он верит в сказки. Глупый человек! Глупцы всегда довольны жизнью”. Сам же Орозкул был несчастен, эта жизнь была не по нем. Дома ждала его пустобрюхая жена. Он с наслаждением представлял, как будет бить ее до крови, слыша жалобные вопли Бекей. “Пусть! Мне плохо, почему ей должно быть хорошо?” Неожиданно его размышления прервал голос старика. Он вспомнил, что должен ехать в школу за внуком: уроки уже кончились. Он предлагал зятю отдохнуть, пообедать, пока сам съездит за мальчиком в школу. Орозкул окончательно рассердился.. Старик говорил ерунду, они что, “в игрушки здесь играют?” Старик урезонивал зятя, нельзя в такой день огорчать мальчика. Орозкулу непонятно: в какой такой день? Старик напомнил: “Маралы вернулись”. Орозкул вскипел, старик понял, что ему не вырваться из рук зятя, уж лучше скорее стащить это бревно вниз. “Больше он не проронил ни слова, хотя душа исходила криком. Внук ждет его около школы. Все ребята уже разбежались по домам, и только он один, его сирый внук, глядит на дорогу и ждет деда”. Момун неустанно представлял, как стоит его внук, усталый и голодный, поглядывает на пригорок, откуда должен появиться дед. Момун всегда приезжал вовремя, внук выходил из школы и бежал к деду. “Вон дедушка. Побежим!” — говорил он портфелю. Момун сажал мальчика позади себя на круп лошади, и они ехали домой то дорожной рысцой, то шагом, то молча, то переговариваясь о чем-то незначительном, и незаметно приезжали. Неистовое влечение мальчика к школе раздражало бабку, но он не слушал ее — главным для мальчика было не опоздать в школу. Однажды он все-таки опоздал. Момун рано утром переправился через реку, решил сделать пораньше одну ездку за сеном. Все бы ничего, но по пути вьюк развязался, сено рассыпалось. Пришлось снова все перевязывать и навьючивать на коня. Второпях увязанное сено снова рассыпалось у самого берега. Мальчик нетерпеливо стоял на противоположном берегу, размахивал портфелем и что-то кричал. Старик все бросил и заспешил к внуку. Когда Момун подъехал к мальчику, тот уже плакал навзрыд. Старик посадил внука на лошадь и погнал ее рысью, а мальчик никак не мог успокоиться, так и приехал зареванный в школу. Старик привез его в класс и долго извинялся перед учительницей, что такое больше не повторится. Но больше всего потрясло старика, как плакал внук, переживая свое опоздание. “Дай Бог, чтобы всегда тебя так тянуло в школу”, — думал дед. Однако почему все-таки так плакал парнишка? Значит, есть в его душе обида, невысказанная, своя обида... Теперь, спуская это бревно, дед все время думал о внуке: как-то он там? Орозкул не спешил, да и не очень-то тут поспешишь — крутой спуск. Момун сожалел, что нет в нем силы взвалить бревно на плечо и донести до места, а потом бы кинуться за внуком. “Но где там!” Надо еще добраться до берега, переправиться через горный поток, а конь уже измучился. Спустившись в реку, Момун молил Рогатую мать-олениху помочь благополучно переправить бревно, но оно все же застряло среди камней. Орозкул, сидя верхом на коне, нетерпеливо понукал его. Старик понимал, “что у темного дела конец худой”. Он решительно приказал Орозкулу слезть с коня. Зять неожиданно подчинился, спрыгнул в воду. Конь чувствовал, когда следовало тянуть, объединяя свои усилия с людьми, но бревно лишь сдвинулось и опять застряло. Конь тянул из последних сил, а потом упал, и его самого пришлось спасать, дать время отдохнуть. Выпрягли коня, и старик вывел его на берег, а сам собрался за внуком в школу. Орозкул был вне себя от гнева. Он дважды ударил старика по лицу, но Момун не подчинился. Прошли все сроки, когда следовало ехать за мальчиком. Старик обулся, быстро прошел к конюшне и вывел Алабаша, коня зятя. Когда он проскакал по двору, женщины поняли: со стариком что-то случилось. “Они не знали еще, что это был бунт Расторопного Момуна. Во что обойдется ему этот бунт на старости лет...” Следом шел Орозкул, ведя в поводу коня. Он передал вожжи Гульджа-мал, позвал Бекей в дом. Бабка пошла следом, но Орозкул ее прогнал: “Нечего тебе здесь делать”. В доме Бекей стащила с мужа мокрую одежду, накинула шубу, подала горячий чай, но он потребовал водки. Выпив полный стакан, Орозкул зло прохрипел: “Ты мне не жена, я тебе не муж. Иди. Чтобы ноги твоей в доме не было. Иди, пока не поздно”. Женщина расплакалась. В это время старик скакал на Алабаше за внуком, он опаздывал на два с лишним часа. Мальчик встретился на пути, учительница сама вела его домой. Крепко отчитала она старика Момуна, стоящего перед ней с низко опущенной головой, просила не привозить мальчика, если не могут забрать вовремя. Пусть на нее не рассчитывают — у нее своих четверо. Старик опять обещал, что больше такого не повторится. Учительница вернулась в Джеле-сай, а старик и мальчик молча поехали в горы. Момун смотрел на ребенка и думал, что “от всей его жизни неудачливой, от всех его дел и трудов, от всех забот и печалей остался теперь у него только вот этот ребенок, еще беспомощное существо. Хорошо, если дед успеет поставить на ноги. А останется он один — трудно придется. Сам с кукурузный початок, а уже характер свой. Ему бы попроще быть, поласковее...” Потом дед вспомнил о виденных в заповеднике маралах и сказал внуку. Мальчик радостно встрепенулся. Ему было хорошо, он не подозревал, что ждет его дома. Мальчик спросил деда, может быть, пришла сама Рогатая мать-олениха и потом она приведет за собой остальных маралов? Во дворе дед предупредил, чтобы мальчик не пугался, если старика будут ругать. “Тебя это не касается. Твое дело в школу ходить”. Но все прошло тихо. Бабка слова не сказала, лишь гневно поглядывала на деда. Ребенок подумал, что это они с портфелем виноваты. “Сердце мальчика покатилось по полу, вскарабкалось на подоконник, поближе к портфелю и зашепталось с ним”. После обеда старик засобирался вытаскивать бревно. Старуха зло рассказала, что Орозкул выгнал Бекей, как паршивую собаку. Момун пошел к Гульджамал, но она отговорила старика идти к Бекей. Та, вся избитая, проклинает отца, винит его во всем. Теперь даже родная дочь не хотела видеть его. Старик отослал внука играть. Мальчик пошел в сарай за биноклем, ребенок уверен, что виноваты во всем он и портфель. “Была бы где-нибудь другая школа. Ушли бы мы туда с портфелем учиться. И чтобы никто не знал. Только вот деда жалко — искать будет”. Старик повел коня к броду, но Орозкул стал кричать, что он уволил Момуна и гонит его прочь с кордона. Мальчику стало обидно до слез за деда, он кинулся к реке, чтобы никто не видел его плачущим. Долго он ронял слезы, а когда поднял голову, замер: на противоположном берегу реки стояли маралы. Они внимательно разглядывали мальчика. “Затаив дыхание, он вышел из-за камня, как во сне, протянул руки перед собой, подошел к берегу, к самой воде. Маралы нисколько не испугались”. Потом олени повернулись и спокойно поднялись в гору. Мальчик кинулся домой сообщить деду, что он тоже видел маралов, они вернулись. Стало зябко. Мальчика знобило. 6 Мальчику нездоровилось, болела голова. Он лег спать и никому не сказал о своей немочи. Да взрослым было не до него. Дед без конца входил и выходил из дома. На дворе слышались разговоры и ругань, кто-то всхлипывал. Мальчик лежал и в полубреду вспоминал маралов, как они вышли из реки, а потом неспешно ушли прочь. Мальчик в бреду представлял, как он перепрыгнул реку, оказавшись рядом с Рогатой матерью-оленихой. Она спросила мальчика, чей он. Но ребенок молчал, ему стыдно отвечать. Потом он рассказывал маралихе, как он и дед ждут и любят оленей! Мать-олениха давно знает деда, он хороший человек. Мальчик захотел тут же превратиться в рыбу, прыгнул в поток, но он цочему-то оказался горячим. Мальчик поплыл под водой с открытыми глазами, и мириады золотых песчинок закружились вокруг него гудящим роем. Рогатая мать-олениха бежала по берегу за мальчиком-рыбой, и ему стало легче. Мальчик лежал весь в поту, он укрылся потеплее. На дворе все так же слышались крики и всхлипы. Потом бабка втолкнула деда в комнату, приказав ему не соваться, куда не следует. После ее ухода Момун застонал и взмолился: “Возьми меня, забери меня, горемычного! Только дай ей дитя! Сил моих нет глядеть на нее. Дай хоть одного-единственного, пожалей нас...” Дед, рыдая, вышел на веранду. Мальчику опять сделалось худо. Во дворе шумел Орозкул, плакала тетка, ее успокаивали бабка и Гульджамал. Мальчик ушел от них в свой воображаемый мир... Он представлял себя на берегу реки, на другом — стояли маралы. Он просил Рогатую мать-оле-ниху принести тетке Бекей на рогах люльку. “Пусть будет у них ребенок!” Чудилось мальчику, что зазвенел вдали колоколец. То бежала по горам мать-олениха и несла на ветвистых рогах своих, подцепив за дужку, детскую колыбель — березовый бешик с колокольчиком. Но вот к звону присоединился далекий гул мотора, где-то шел грузовик. Мальчик услышал, как заговорили приезжие, радостно вскрикнула Гульджамал — Сейдахмат приехал. Дед и бабка встретили гостей, как положено. Мальчик успокоился, ему стало легче. Он даже подумывал встать и посмотреть на машину с прицепом. Однажды весной уже приезжала машина с военным. Пока он разговаривал с Орозкулом, мальчик разговорился с шофером. Он признался, что любит машины, — они пахнут бензином, а шоферы — все молодые и улыбчивые. Шофер несколько сконфузился, когда выяснилось, “что он не только не знает, откуда его род начинается, но даже и обязательного колена семерых отцов не знает”. В лучшем случае он знает прадеда. Мальчик ответил, как учил дед, “если люди не будут помнить отцов, то они испортятся. Тогда никто не будет стыдиться плохих дел, потому что дети и дети детей о нем не будут помнить. И никто не будет делать хорошие дела, потому что все равно дети об этом не будут знать”. Солдат искренне удивился словам мальчика, похвалил деда: “Интересный у тебя дед!” А потом добавил, что Момун отстал от жизни, “темный человек”. Мальчик вырастет и пусть уезжает от деда. Но ребенок уверен, что дед хороший. Теперь мальчику было обидно до слез, что он не смог объяснить парню, почему здешние шоферы, которых он знал, — сыновья Рогатой матери-оленихи. В прошлом году, как раз в эту пору или чуть позже, в горы за сеном приехали совхозные машины. Они ехали чуть ниже кордона в лощину Арчу, где летом заготавливали совхозное сено. Мальчик стоял на развилке и насчитал пятнадцать машин. В кабинах сидели бравые парни, все они казались мальчику молодыми и красивыми. Последний грузовик остановился, шофер спросил мальчика, не внук ли он Момуна. Парень сообщил, что он тоже бугинец, все проехавшие тоже из рода бугу. Он передал Момуну привет. Скажи, что видел Кулубека, сына Чотбая, что вернулся он из армии и теперь работает шофером в совхозе. На прощанье парень подарил мальчишке значок, похожий на орден. Мальчик гордо нацепил на грудь подарок и рассказал деду о встрече с Кулубеком, так понравившемся мальчику. Под вечер задул ветер, обрушился шквалом. Закрутила непогода, пошел снег. Кое-как успели загнать скотину, убрать кое-что со двора и дров принести в дом. Дед тревожно прислушивался к гулу ветра. Отужинали и легли спать, а на дворе валил снег и лютовал ветер. Мальчику стало жутко, когда он услышал на дворе голоса. Подумал, что показалось. Не могут люди в такую непогоду находиться во дворе. Пока дед одевался, на веранде послышались отчетливые голоса, просившиеся в тепло. Это оказались те самые шоферы, которые проезжали днем в Арчу. Один был ранен, его вели, поддерживая под руки. Дед кинулся за оставшимися, чтобы они не заблудились, а мальчика послал через двор за Сейдахматом и предупредил, чтобы ьтот захватил электрический фонарь. Мальчик выскочил из дома и захлебнулся... “Какое-то косматое, холод-вое, свистящее чудище схватило его за горло и начало трепать”. Но мальчик не испугался, кинулся к дому Сейдахмата. Казалось, что он батыр (богатырь) бежит на выручку своих воинов. Он представлял себя могучим и непобедимым; пока добежал до дома Сейдахмата, успел совершить такие еройские подвиги, от которых дух захватывало. “Он прыгал через пропасти, разил мечом полчища врагов, спасал горящих в огне и тонущих в реке, он гонялся на реактивном истребителе с развевающимся знаменем за косматым, черным чудовищем, убегающим от него по ущельям и скалам”. За действиями мальчика “следила Рогатая мать-олениха, умоляя спасти ее сыновей”. _ Все шоферы дошли до кордона, нескольких Сейдахмат повел к себе, даже Орозкул пустил на ночлег пятерых, остальные расположились у Момуна. Сидя за чаем, ребята рассказывали о случившемся. Они приехали к трем огромным скирдам и стали спешно грузиться, крепко увязывая сено арканами. Перекурили и стали осторожно спускаться в долину, где их встретил ураган. Дорога опасная, снег налипает на стекла. Приходилось ехать с открытой дверцей, разве это езда? Снега нападало столько, что машины забуксовали. Шоферы растерялись, что делать? Тогда Кулубек вспомнил про встреченного днем мальчика, значит кордон лесников рядом. Решили пробираться к лесникам. Утром, пока все еще спали, старик и мальчик вышли во двор, Момун решил зарезать овцу, чтобы накормить ребят. Мальчик помогал деду, светил фонарем. К полудню потеплело. Сейдахмат и Момун поехали на лошадях к машинам, повезли дрова и бак разогревать воду для застывших машин. Мальчик просился со взрослыми, и Кулубек взял его с собой, посадив на спину. “Я всю жизнь братьев и сестер так носил”, — объяснял он приятелям. Хорошо и покойно было мальчику ехать на крепкой спине Кулубека. Он мечтал о таком брате. “Попробовал бы Орозкул накричать на деда или тронуть кого, сразу притих бы, если б Кулубек глянул на него построже”. Машины разогрели, вытащили упавшую в кювет, и они потянулись караваном вниз. Мальчик мысленно ехал в кабине Кулубека, представляя, что впереди бежит Рогатая мать-олениха, указывая путь. Мальчик тогда еще не ходил в школу. А теперь, просыпаясь от тяжелого сна, он с тревогой думал, как же пойдет в школу, ведь он же заболел. Время от времени он впадал в бред. К полуночи в дом вернулись дед с бабкой, приезд посторонних успокоил Орозкула. Мальчик не мог уснуть, его одолевали всевозможные мысли: “Почему люди так живут? Почему одни злые, другие добрые? Почему есть счастливые и несчастливые? Почему у одних есть дети, а у других нет?” От напряжения голова у него разболелась еще больше. Он заснул, умоляя Рогатую мать-олениху принести березовый бешик для Орозкула и тетки Бекей. Он даже слышал звон колокольчика на люльке. Утром дед прикоснулся к внуку и понял, что тот заболел. Это была простуда, мальчику следовало вылежать в постели, а на ночь дед натрет его курдючным салом, и к следующему утру болезнь пройдет. Вошла бабка. Она послала деда помогать вытаскивать бревно. “Будь тише воды, ниже травы”, — напутствовала она Момуна. Позже бабка напоила мальчика горячим молоком с маслом, не велела выходить во двор, даже таз принесла, чтобы он помочился в комнате. Мальчику стало легче. Он мечтал, как расскажет в школе о пришедших маралах. В то утро маралы шли на водопой, а с противоположного берега подходили — Орозкул, Сейдахмат и двое прибывших. Они должны решить, как вытянуть бревно. Дед Момун неуверенно шел позади всех, горько размышляя, допустит ли Орозкул его к работе и не накричит ли при посторонних. Люди говорили о своем и вначале даже не заметили маралов, стоящих у реки. Наконец Сейдахмат обратил внимание на оленей и пожалел, что нет ружья. Момун устыдил его, охота на маралов запрещена. Орозкул зло огрызнулся: “Запрещена охота там, где они водятся. И мы за них не отвечаем”. Потревоженные шумом мотора, маралы ушли в гору, но Орозкул пообещал, что когда они вернутся на водопой, станут добычей охотников. Сейдахмат и Момун вошли в воду и потащили стальной канат к бревну, чтобы зацепить и машиной вытащить. Орозкул мысленно торжествовал, что сломил бунт Момуна. Он представлял, что будь у него власть, уж он бы навел порядок. Было же время, когда головы летели, и ничего. А теперь самый никудышный норовит перечить. Мальчик спал. Только раз проснулся, когда прогрохотал выстрел, и снова уснул. Позже его разбудили бабка и тетка Бекей, загремевшие посудой. Мальчик больше не заснул, он ждал деда, чтобы поговорить о маралах: скоро зима, надо бы им оставить в горах побольше сена. Вместо деда в дом вошел Сейдахмат. Он был пьян и весел, уговорил мальчика одеться и выйти во двор, где он увидел большой костер, разведенный под огромным казаном. Мальчик подумал, что женщины затеяли большую стирку. Обычно для этого разводили костер и грели большое количество воды, но белья не было видно, и по двору шел мясной дух. Мальчик подошел к старику и не узнал его, “дед тоже был пьян”. Узнав внука, Момун сильно покраснел и почти оттолкнул ребенка от себя. Мальчик не понимал происходящего вокруг. Во дворе лежала груда мяса, Орозкул и приезжий разделывали тушу. “Мальчик оторопел, холодом обдало его, когда он увидел под стеной сарая рогатую маралью голову... Она напоминала корягу, выброшенную с доро- . ги”. Мальчик не верил своим глазам — перед ним лежала голова Рогатой матери-оленихи, которая еще вчера смотрела на него с противоположного берега, с которой он мысленно говорил, заклиная принести на рогах волшебную колыбель... Приезжий подал мальчику почку изжарить на костре: “Возьми, вкусно будет”. Мальчик бессмысленно сжимал в руках скользкий кусок, с ужасом смотрел, как Орозкул вырубает рога маралихи, обещая установить их на могиле деда. Мальчику было жутко, но он не мог уйти отсюда, как в кошмарном сновидении, прикованный к этому страшному месту. Орозкул срубил те самые рога, на которых мольбами мальчика Рогатая мать-олениха должна была принести волшебную колыбель. Мальчику стало дурно, уронив почку, он побрел прочь, но все-таки увидел, как Орозкул бросил рога рядом с дедом, сказав презрительно: “Можешь помирать теперь”. Дед униженно пролепетал в ответ: “Спасибо, сынок, спасибо. Теперь и помирать не страшно. Как же, почет мне и уважение, стало быть...” Мальчик медленно брел к дому, но тетка Бекей заставила его зайти в ее дом: зачем ему лежать одному. Все гости соберутся у них... Орозкул и приезжий полулежали у стола, принимая заботу и внимание, как должное. Мальчику стало совсем плохо, он едва сдерживал тошноту, боясь пошевелиться. Вошедшего Момуна, приезжий посадил на почетное место, заставил сказать тост. Дед предложил выпить за мир и счастье в этом доме. Взрослые чавкали от удовольствия, поедая мясо оленихи. Они совали куски и мальчику, но он отказывался, и вскоре от него отстали. Мальчик мечтал о мести этим людям, убившим Рогатую мать-олениху. Он мысленно звал на помощь Кулубека. Представляя, как тот вбежит в комнату, направит автомат на Орозкула. У того от страха кусок в горле застрянет. Орозкул будет плакать, просить пощады, ползать в грязи. Такого даже убивать не захочется. Кулубек прогонит Орозкула из этих мест раз и навсегда, крикнув вслед: “У тебя никогда не будет детей. Ты злой и негодный человек. Тебя никто здесь не любит”. После ухода Орозкула Кулубек спросит всех, как они могли жить с таким ничтожным человеком? Мальчик ликовал: наконец-то свершилась справедливость... Но пьяный хохот вернул его к действительности. Сейдахмат в который раз пересказывал, как заставил старика убить оленя, прикинувшись пьяным. В полубреду мальчику показалось, что пинают и рубят его голову. Потом он будто оказался в прохладной реке, превратившись в рыбу. Мальчик решил: “Не вернусь, лучше быть рыбой, чем жить с этими людьми...” Он незаметно вышел из дома и подошел к смертельно пьяному деду, попытался его поднять, но не смог. Момун то ли не слышал, то ли от стыда промолчал. “Момун лежал здесь в расплату за свою сказку о Рогатой матери-оленихе. Не по своей воле посягнул он на память, совесть и заветы свои, пошел он на это дело, ради своей злосчастной дочери, ради него же, внука...” И теперь, сраженный горем и позором, старик лежал как убитый, лицом вниз, не отзываясь на голос мальчика. Мальчик отпрянул от деда, решив сделаться рыбой. Он побрел к реке и ступил в воду. Никто еще не знал, что мальчик уплыл рыбой по реке. Как жаль, что не дождался ты Кулубека. Надо было бежать по дороге, и непременно бы встретился Кулубек. Он остановил бы машину, посадил бы мальчика в кабину и увез подальше от этих страшных людей. А впереди них бежала бы Рогатая мать-олениха... Но ты уплыл. Знал ли ты, что никогда не превратишься в рыбу?.. Никогда не увидишь белый пароход и не скажешь ему: “Здравствуй, белый пароход, это я!”? Ты отверг то, с чем не мирилась твоя детская душа. И в этом мое уте”, шенье. Ты прожил, как молния, однажды сверкнувшая и угасшая. А молнии высекаются небом. И в этом мое утешение. И в том еще, что детская совесть в человеке — как зародыш в зерне, без зародыша зерно не прорастает. И что бы не ждало нас на свете, правда пребудет во веки, пока рождаются и умирают люди... Прощаясь с тобой, я повторяю твои слова, мальчик: “Здравствуй, белый пароход, это я!”