ТОМ ПЕРВЫЙ ГЛАВА I В ворота гостиницы губернского города NN въезжает довольно красивая рессорная бричка. В ней сидит “господин, не красавец, но и не дурной наружности, ни слишком толст, ни слишком тонок; нельзя сказать, чтобы-стар, однако ж и не так, чтобы слишком молод”. Въезд его не произвел в городе совершенно никакого шума. Во дворе господин был встречен трактирным слугой. Тот проворно повел господина вверх по всей деревянной “галдарее” показывать ниспосланный ему Богом покой. Пока приезжий осматривал свою комнату, внесены были его пожитки: прежде всего чемодан из белой кожи, несколько поистасканный, показывавший, что был не первый раз в дороге. Чемодан внесли кучер Селифан, низенький человек в тулупчике, и лакей Петрушка, малый лет тридцати, немного суровый на первый взгляд. Господин отправился в общую залу. Пока ему подавались разные обычные в трактирах блюда, как-то: щи с слоеным пирожком, нарочно сберегаемым для проезжающих в течение нескольких недель, мозги с горошком, сосиски с капустой, пулярка жареная, огурец соленый и вечный слоеный сладкий пирожок, всегда готовый к услугам: пока ему все это подавалось и разогретое, и просто холодное, он заставил слугу рассказывать всякий вздор о трактире и трактирщике да много ли получается дохода. Между прочим, приезжий успел-таки порасспросить с чрезвычайной точностью, кто в городе губернатор, кто председатель палаты, кто прокурор — словом, не пропустил ни одного значительного чиновника; но еще с большей точностью расспросил обо всех значительных помещиках, сколько кто имеет душ крестьян, как далеко живет от города, какого даже характера и как часто приезжает в город; расспросил внимательно о состоянии края: не было ли каких болезней в их губернии — повальных горячек, убийственных каких-либо лихорадок, оспы и тому подобного, и все так обстоятельно и с такой точностью, которая показывала более, чем одно простое любопытство. Отдохнув в номере после обеда, господин написал на лоскутке бумажки, по просьбе трактирного слуги, чин, имя и фамилию для сообщения в полицию: “Коллежский советник Павел Иванович Чичиков, помещик, по своим надобностям”. А сам отправился осматривать город, которым был, как казалось, удовлетворен, так как нашел, что город никак не уступал другим губернским городам: сильно била в глаза желтая краска на каменных домах и скромно темнела серая на деревянных. Попадались почти смытые дождем вывески с кренделями и сапогами, кое-где с нарисованными синими брюками и подписью какого-то Аршавского портного; где магазин с картузами, фуражками и надписью: “Иностранец Василий Федоров”; где нарисован был бильярд с двумя игроками во фраках — под всем этим было написано: “И вот заведение”. Чаще же всего заметно было потемневших двуглавых государственных орлов, которые теперь уже заменены лаконической надписью: “Питейный дом”. Мостовая везде была плоховата. Весь следующий день посвящен был визитам; приезжий отправился делать визиты всем городским сановникам. Был с почтением у губернатора, потом отправился к вице-губернатору, потом был у прокурора, у председателя палаты, у полицеймейстера, у откупщика, у начальника над казенными фабриками... жаль, что несколько трудно упомнить всех сильных мира сего; во довольно сказать, что приезжий оказал необыкновенную деятельность насчет визитов: он явился даже засвидетельствовать почтение инспектору врачебной управы и городскому архитектору. В разговорах с этими властителями он очень искусно умел польстить каждому. О себе же, как казалось, избегал много говорить; если же и говорил, то какими-то общими местами, с заметной скромностью, и разговор его в таких случаях принимал несколько книжные обороты: что он незначащий червь мира сего и не достоин того, чтобы много о нем заботились, что испытал много на веку своем, претерпел на службе за правду, имел много неприятелей, покушавшихся даже на жизнь его, и что теперь, желая успокоиться, ищет избрать наконец место для жительства, и что, прибывши в этот город, почел за непременный долг засвидетельствовать свое почтение первым его сановникам. Ничехх) более этого не узнала местная публика и на вечернем приеме у губернатора. Мужчины здесь, как и везде, были двух родов: одни тоненькие, которые все увивались около дам. Другой род мужчин составляли толстые или такие же, как Чичиков, то есть не так чтобы слишком толстые, однако ж и не тонкие. Эти, напротив того, косились и пятились от дам и посматривали только по сторонам, не расставлял ли где губернаторский слуга зеленого стола для виста. Это были почетные чиновники в городе. Чичиков после наблюдений присоединился к толстым, где встретил почти всё знакомые лица: прокурора, человека серьезного и молчаливого; почтмейстера, низенького человека, но остряка и философа; председателя палаты, весьма рассудительного и любезного человека, — которые все приветствовали его, как старинного знакомого, на что Чичиков раскланивался несколько набок, впрочем, не без приятности. Тут же познакомился он с учтивым помещиком Маниловым и несколько неуклюжим на взгляд Собакевичем. Он тотчас же осведомился о них, отозвав тут же несколько в сторону председателя и почтмейстера. Прежде всего он расспросил их, сколько у каждого их них душ крестьян и в каком положении находятся их имения, а потом уже осведомился, как имя и отчество. Через некоторое время он совершенно успел очаровать их. Помещик Манилов, “еще вовсе человек не пожилой, имевший глаза сладкие, как сахар, и щуривший их всякий раз, когда смеялся, был от него без памяти...” Он просил убедительно сделать ему честь своим приездом в деревню, до которой, по его словам, было только пятнадцать верст от городской заставы. “На что Чичиков... отвечал, что он не только с большой охотою готов это исполнить, но даже почтет за священнейший долг. Собакевич тоже сказал несколько лаконически: "И ко мне прошу", — шаркнувши ногою...” На другой день Чичиков отправился на обед и вечер к полицеймейстеру, где играли в вист до двух часов ночи. Там, между прочим, он познакомился с помещиком Ноздревым, “человеком лет тридцати, разбитным малым, который ему после трех-четырех слов начал говорить "ты". С полицеймейстером и прокурором Ноздрев тоже был на "ты" и обращался по-дружески; но, когда сели играть в большую игру, полицеймейстер и прокурор чрезвычайно внимательно рассматривали его взятки и следили почти за всякою картою, с которой он ходил”. Следующие несколько дней Чичиков ни часа не сидел в гостинице и приезжал сюда только с тем, чтобы заснуть. “Он во всем как-то умел найтиться и показал в себе светского человека... умел хорошо держать себя. Говорил ни громко, ни тихо, а совершенно так, как следует. Словом, куда ни повороти, был очень порядочный человек. Все чиновники были довольны приездом нового лица”. ГЛАВА II Чичиков провел больше недели в городе, разъезжая по вечеринкам и обедам. Наконец он решил перенести свои визиты за город и посетить Манилова и Собакевича, которым дал слово. “Может быть, к сему побудила его другая, более существенная причина, дело более серьезное, близшее к сердцу...” Кучеру Селифану отдано было приказание рано поутру заложить лошадей в известную бричку; Петрушке приказано было оставаться дома, смотреть за комнатой и чемоданом. Автор знакомит читателя “с сими двумя крепостными людьми нашего героя”. “Петрушка ходил в несколько широком коричневом сюртуке с барского плеча и имел, по обычаю людей своего звания, крупный нос и губы. Характера он был больше молчаливого, чем разговорчивого; имел даже благородное побуждение к просвещению, то есть чтению книг, содержанием которых не затруднялся; он все читал с равным вниманием”. Кроме страсти к чтению, он имел еще два обыкновения: спать не раздеваясь и носить всегда с собою какой-то особенный воздух... так что достаточно было ему пристроить свою кровать хотя в прежде необитаемой комнате, да перетащить туда шинель и пожитки, и уже казалось, что в этой комнате лет десять жили люди. Чичиков, человек весьма щекотливый и даже в некоторых случаях привередливый, потянув воздух поутру, морщился и говорил: “Ты, брат, черт тебя знает, потеешь, что ли. Сходил бы ты хоть в баню”. На что Петрушка ничего не отвечал. Кучер Селифан был совершенно другой человек... Однако же нужно возвратиться к герою. Итак, отдав нужные приказания еще с вечера, проснувшись поутру очень рано, вымывшись, вытершись с ног до головы мокрою губкой, что делалось только по воскресным дням, — выбрившись, надев фрак брусничного цвета с искрой и потом шинель, он сошел с лестницы и сел в бричку. “С громом выехала бричка из-под ворот гостиницы на улицу... Не без радости был вдали узрет полосатый шлагбаум, дававший знать, что мостовой, как и всякой другой муке, будет скоро конец; и еще несколько раз ударившись довольно крепко головою в кузов, Чичиков понесся наконец по мягкой земле”. Проехали пятнадцатую милю — Маниловки не было... Поехали отыскивать. Тут Чичиков вспомнил, что если приятель приглашает к себе в деревню за пятнадцать верст, то значит, что до нее есть верных тридцать. “Деревня Маниловка немногих могла заманить своим местоположением. Дом господский стоял одиночкой на юру, то есть на возвышении, открытый всем ветрам..; покатость горы была одета подстриженным дерном”. На ней были разбросаны кое-какие растения и была видна беседка с плоским зеленым куполом, деревянными голубыми колоннами и надписью: “Храм уединенного размышления”. Пониже был заросший пруд. В низине, частью и по самому скату, темнели серенькие бревенчатые избы, которые герой наш, неизвестно по каким причинам, в ту же минуту принялся считать и насчитал более двухсот. Кругом все было голо, лишь поодаль в стороне темнел сосновый лес. Подъезжая ко двору, Чичиков заметил на крыльце самого хозяина, который стоял, приставив руку ко лбу в виде зонтика, и рассматривал подъезжавший экипаж. Манилов был очень рад гостю и увел его в дом. “Один Бог разве мог сказать, какой был характер Манилова. Есть род людей, известных под именем: люди так себе, ни то ни се, ни в городе Богдан, ни в селе Селифан, по словам пословицы. Может быть, к ним следует отнести и Манилова. Он был человек видный; черты лица его были не лишены приятности, но в эту приятность, казалось, чересчур было передано сахару; в приемах и оборотах его было что-то заискивающее расположения и знакомства. Он улыбался заманчиво, был белокур, с голубыми глазами. В первую минуту разговора с ним не можешь не сказать: “какой приятный и добрый человек!” В следующую за тем минуту ничего не скажешь, а в третью скажешь: “Черт знает что такое!” — и отойдешь подальше; если ж не отойдешь, почувствуешь скуку смертельную. От него не дождешься никакого живого слова. У всякого есть свой задор: у одного — борзые собаки, другому кажется, что он сильный любитель музыки, третий мастер лихо обедать... — словом, у всякого есть своё, но у Манилова ничего не было. Дома он говорил очень мало и большей частью размышлял и думал, но о чем он думал, тоже разве Богу было известно. Хозяйством нельзя сказать чтобы он занимался, он даже никогда не ездил на поля, хозяйство шло как-то само собой. Иногда, глядя с крыльца на двор и на пруд, говорил он о том, что как бы хорошо было, если бы вдруг от дома провести подземный ход или через пруд выстроить каменный мост, на котором были бы по обеим сторонам лавки, и чтобы в них сидели купцы и продавали разные мелкие товары, нужные для крестьян. Впрочем, так и оканчивалось только одними словами. В его кабинете лежала какая-то книжка, заложенная закладкою на четырнадцатой странице, которую он постоянно читал уже два года. В доме его чего-нибудь вечно недоставало: все кресла были обтянуты прекрасным шелком, а на два кресла недостало. Вечером подавался на стол очень щегольский подсвечник и рядом с ним ставился какой-то просто медный инвалид, хромой и весь в сале. Жена не отличается от мужа: хотя минуло уже восемь лет их супружества, готовила ко дню рождения супруга подарок: бисерный чехольчик на зубочистку. Словом, они были, как говорится, счастливы. Конечно, можно было заметить, что в доме есть много других занятий, кроме продолжительных поцелуев и сюрпризов... В кухне готовили глупо и без толку, в кладовой пусто, ключница ворует, слуги нечистоплотны и пьяницы... Но все это предметы низкие, а Манилова воспитана хорошо, в пансионе, где обучают трем основам добродетели: французскому языку, фортепьяно и вязанию кошельков и других сюрпризов. Между тем Чичиков и Манилов застряли у дверей, стараясь пропустить спутника непременно первым. Наконец боком протиснулись оба. После совершенно пустого разговора: “Какой приятный человек тот,.. Какой препочтеннейший человек этот...” — все садятся за стол. В столовой уже были два мальчика, сыновья Манилова. При них стоял учитель. Хозяйка села за свою суповую чашку; гостя посадили между хозяином и хозяйкой, слуга завязал детям на шею салфетки. Оказалось, детей зовут: старшего, семи лет, — Фемистоклюс, младшего, шестилетнего, — Алкид. После обеда Манилов намеревался препроводить гостя в гостиную, как вдруг “гость объявил с весьма значительным видом, что он намерен с ним поговорить об одном очень нужном деле”. Разговаривали они в кабинете Манилова, где на столе лежала вышеупомянутая книга, несколько исписанных бумаг, но больше всего было табаку. Чичиков отказывается от трубки и приступает наконец к разговору: “Как давно вы изволили подавать ревизскую сказку?” (Это именной список крепостных крестьян, представляемый помещиками по время ревизии, переписи крестьян.) Манилов, естественно, не помнит точно, но давно. Чичиков интересуется, как много крестьян умерло у Манилова с тех пор? Манилов не знает. Зовут приказчика. Пока приказчик удаляется, чтобы уточнить число умерших, Манилов спрашивает: “А для каких причин вам это нужно?” “Вы спрашиваете, для каких причин? Причины вот какие: я хотел бы купить крестьян...” “Но позвольте спросить вас, — поинтересовался Манилов, — как вы желаете купить крестьян: с землею пли просто на вывод, то есть без земли?” “Нет, я не то чтобы совершенно крестьян, — сказал Чичиков, — я желаю иметь мертвых...” “Как-с? извините... я несколько туг на ухо, мне послышалось престранное слово...” “Я полагаю приобресть мертвых, которые, впрочем, значились бы по ревизии как живые”, — пояснил Чичиков. “Манилов выронил тут же чубук с трубкою на пол и как разинул рот, так и остался с разинутым ртом в продолжение нескольких минут. Оба приятеля... остались недвижимы, вперя друг в друга глаза, как те портреты, которые вешались в старину по обеим сторонам зеркала. Наконец Манилов поднял трубку с чубуком и поглядел снизу ему в лицо, не видно ли какой усмешки на губах его; но ничего не было видно такого, напротив, лицо даже казалось степеннее обыкновенного... Манилову пришло в голову, уж не спятил ли гость, и он со страхом посмотрел на него пристально; но глаза гостя были совершенно ясны... все было прилично и в порядке. Делать было нечего, кроме как выпустить тонкой струйкой дым изо рта”. До Манилова никак не доходит, зачем человек может покупать мертвых. “Может быть, вы изволили выразиться так для красоты слога?” — Манилов был в полной растерянности. “Итак, если нет препятствий, то с богом можно бы приступить к совершению купчей крепости”, —сказал Чичиков. “Как, на мертвые души купчую?” Чичикову удается все-таки убедить Манилова, что никакого нарушения гражданского закона не будет, что подобное предприятие никак не будет не соответствующим гражданским постановлениям и дальнейшим видам России. Казна получит даже выгоды в виде законных пошлин. Чичиков заговаривает о цене, Манилов удивлен: “Как о цене? Неужели вы полагаете, что я стану брать деньги за души, которые в некотором роде окончили свое существование? Если уж вам пришло этакое, так сказать, фантастическое желание, то с своей стороны я передаю их вам безынтересно и купчую беру на себя”. Чичиков рассыпался в благодарностях. Манилов был совершенно растроган. Чичиков уезжает, несмотря на уговоры остаться. Манилов размышляет о приятностях дружеской жизни и о том, что вот государь, узнав об их дружбе, пожаловал бы их генералами. Вдруг вспомнилась снова странная просьба Чичикова. ГЛАВА III Чичиков в довольном расположении духа сидел в своей бричке, погрузившись в сметы и соображения, которые, судя по улыбке, блуждающей по его лицу, были ему приятны. Селифаи между тем управлялся с лошадьми, рассуждая на собственные темы, от которых его оторвал лишь удар грома, за ним — следующий. Вдруг дождь хлынул как из ведра. Селифан провор но натянул какую-то дерюгу против дождя и прикрикнул на лошадей. Но ояяе мог вспомнить, сколько поворотов они проехали, а потому, как русский человек, повернув направо при первом же случае, пустился вскачь. Деревня Собакевича не показывалась, что беспокоило Чичикова. Между тем Чичиков заметил, что бричка качается из стороны в сторону: было ясно, что они своротили с дороги и, вероятно, тащатся по взбороненному полю. Оказалось к тому же что Селифан пьян. Но в это время судьба как будто решила над ними сжалиться. Издали послышался собачий лай. На оклик ответил женский голос. Ворота отперлись. Бричка остановилась перед небольшим домиком. Чичикова проводили в тесно заставленную, захламленную комнату. Минуту спустя вышла хозяйка, “женщина пожилых лет в каком-то спальном чепце... одна из тех матушек, небольших помещиц, которые плачутся на неурожаи, убытки и держат голову несколько набок, а между тем набирают понемногу деньжонок в пестрядевые мешочки, размещенные по ящикам комодов”. Хозяйка сообщила, что ни о каком Собакевиче и слыхом не слыхала, да и Манилова тоже не знает. Имена ее соседей, которые она перечислила, Чичикову слышать пока не доводилось. Они заехали очень далеко. Хозяйка уложила гостя спать. Утром Чичиков прежде всего взглянул на крестьянские избы, которые показывали довольство их обитателей: все содержалось в порядке. За завтраком хозяйка наконец представляется: Настасья Петровна Коробочка, коллежская секретарша. Чичиков заводит разговор об умерших крестьянах, интересуясь, нельзя ли их купить. “Да на что ж они тебе?” —сказала старуха, выпучив на него глаза. Она задумалась. Коробочка видела, что дело, точно, как будто выгодное, да только уж слишком новое и небывалое; а потому начала сильно побаиваться, чтобы как-нибудь не надул ее этот покупщик. Начинаются отговорки. “Лучше уж я маненько повременю, — говорит она, — авось понаедут купцы, да применюсь к ценам... А может, в хозяйстве-то как-нибудь по случаю понадобятся...” Чичиков выходит из терпения, сравнивает ее с дворняжкой, что лежит на сене: и сама не ест сена, и другим не дает. “Я хотел было закупать у вас хозяйственные продукты разные, потому что я и казенные подряды тоже веду...” “Здесь он прилгнул, хоть и вскользь и без всякого дальнейшего размышления, но неожиданно удачно”. Коробочка согласна, пишет доверенность на имя отца Кирилла на совершение купчей. Чичиков весь выжат как лимон. Выйдя в гостиную, он достает свою шкатулку с документами и гербовой бумагой. Наконец дело сделано. Стол был уже накрыт. Селифан между тем вот-вот должен подогнать бричку. Коробочка дает в проводники девочку — показать дорогу. Кони тронулись. У трактира Чичиков дал ей медный грош, и она побрела восвояси. ГЛАВА IV Чичиков останавливается в трактире, чтобы дать отдых лошадям и пообедать. Ему подали поросенка с хреном и со сметаной. За едой Чичиков, по обыкповению, полюбопытствовал насчет окрестных помещиков. Оказалось, что старуха знает и Собакевича, и Манилова. Когда обед.уже подходил к концу, Чичиков услышал стук подъехавшего экипажа и выглянул в окно. Перед трактиром остановилась легонькая бричка, запряженная тройкой лошадей. Из нее вылезало двое каких-то мужчин. Один белокурый, высокого роста; другой немного пониже и чернявый. Издали тащилась еще пло хонькая коляска, влекомая четверней. Вошедший первым белокурый поздоровался с Чичиковым, тот ответил тем же. Они, наверное, скоро и познакомились бы, если б не чернявый, который, показавшись в дверях, с криками “Ба-ба-ба” кинулся к Чичикову, расставив руки. Чичиков узнал Ноздрева, с которым обедал у прокурора. Ноздрев, не умолкая ни на минуту, принялся описывать ярмарку, с которой возвращался вместе со своим зятем Мижуевым и где проигрался в пух и прах, так что даже и бричку проиграл, а это коляска обывательская. Хорошо, хоть зятя встретил. Пили на ярмарке так много, что Ноздрев самолично выпил семнадцать бутылок шампанского. Зять возражает, но на Ноздрева это не действует. Узнав, что Чичиков едет по делу к Собакевичу, Ноздрев принимается его уговаривать поехать сначала к нему. Кстати, показывает щенка, которого пытается ему продать. Зять все время просится домой, но почему-то не смеет перечить Ноздреву и остается. Итак, все трое отправляются к Ноздреву. Таких людей, как Ноздрев, всякому приходилось встречать немало. Они называются разбитными малыми, слывут еще в детстве и в школе за хороших товарищей и при все том бывают весьма больно поколачиваемы. В лицах их всегда видно что-то открытое, прямое, удалое. Они скоро знакомятся, и не успеешь оглянуться, как уже говорят тебе “ты”. Они всегда говоруны, кутилы, лихачи, народ видный. Ноздреву уже тридцать пять, но он ничуть не переменился. Жена его умерла, оставив двух детишек, которые ему совершенно не нужны. Впрочем, за ними присматривает смазливая нянька. Дома он больше двух дней усидеть не может. Он вечно мотается по ярмаркам со всякими съездами и балами. В картишки играл он не совсем безгрешно и чисто, потому его часто поколачивали или трепали за бакенбарды. Но что самое странное, он через некоторое время уже опять встречался как ни в чем не бывало с теми же приятелями, которые его тузили. Ни на одном собрании, где был Ноздрев, не обходилось без истории: или выведут его под руки из зала жандармы, или вытолкают свои же приятели. Есть люди, имеющие страстишку нагадить ближнему, иногда вовсе без всякой причины. Такую же странную страсть имел и Ноздрев. Между тем экипажи подкатили к крыльцу дома Ноздрева. В доме, посреди столовой, стояли деревянные козлы и два мужика белили стены. Чичиков понял, что обеда не будет раньше пяти. Ноздрев, отдав повеления, повел гостей осматривать все, что только было у него в деревне, на что понадобилось два часа с небольшим. Все было в запустенье, кроме собачьего питомника. Потом они пошли прямо по полю к границе имения Ноздрева, и вдруг оказалось, что и лес вдали на другой стороне тоже его! Гости воротились той же гадкою дорогой к дому. В кабинете Ноздрева, где, впрочем, не было следов того, что обычно бывает в кабинете, висели только сабли и два ружья. Были еще турецкие кинжалы, на одном из которых по ошибке было вырезано: “Мастер Савелий Сибиряков”. Гостям показали полусломанную шарманку, потом трубки — деревянные, глиняные, всяческие... За обедом, очень невкусным, Ноздрев явно пытался споить Чичикова, но тот ухитрялся всякий раз вылить содержимое бокала в тарелку. Время шло, а о деле говорено еще не было. Зять, при горячей поддержке Чичикова, отправляется наконец домой. В руках у Ноздрева откуда ни возьмись появляются карты, но Чичиков отказывается играть наотрез. Он говорит, что у него к Ноздреву просьба — перевести на него умерших крестьян, которые еще не вычеркнуты из ревизии. Выдумки Чичикова, что, мол, хочет казаться побогаче или что родители невесты этого хотят, эффекта не имеют. “Ведь ты большой мошенник, позволь мне это сказать тебе по дружбе!” — говорит Ноздрев Чичикову, очень его этим обижая. В обмен на мертвые души предлагается живой жеребец или каурая кобыла, собаки, шарманка... Доходит до того, что Ноздрев приказывает не давать овса лошадям Чичикова. Однако день подходит к вечеру. Ночью Чичиков ругает себя за то, что заехал сюда и потерял время, а еще больше за то, что заговорил о деле с Ноздревым. Утром Ноздрев все не оставил намерения играть в карты на души. Наконец остановились на шашках, но Ноздрев так немилосердно плутовал, что Чичиков играть отказался и сбросил фигуры с доски. Селифан с бричкой между тем были готовы тронуться в путь... “Так ты не хочешь доканчивать партии? — говорил Ноздрев. — Отвечай мне напрямик!” Отказ Чичикова привел к тому, что Ноздрев позвал двух слуг и закричал: “Бейте его!” Но судьбе угодно было спасти Чичикова: звякнули колокольчики, раздался стук колес подлетевшей к крыльцу телеги. Кто-то, с усами, в полувоенном сюртуке, вылезал из нее. Он вошел в ту самую минуту, когда Чичиков не успел еще опомниться от своего страха и был в самом жалком положении. Оказалось, что капитан-исправник приехал объявить Ноздреву, что он находится под судом за “нанесение помещику Максимову личной обиды розгами в пьяном виде”. Чичиков не стал уже вслушиваться в препирательства Ноздрева — схватил шапку да за спиною капитана-исправника выскользнул на крыльцо, сел в бричку и велел Селифану погонять лошадей во весь дух. ГЛАВА V Чичиков никак не мог отойти от страха, хотя деревня Ноздревка уже скрылась за полями и отлогостями. Что же до Селифана, то он никак не мог пережить, что его лошадям отказали в овсе. Вот так и получилось, что бричка Чичикова столкнулась с коляской, в которой сидели две дамы, одна старая, другая молодая необыкновенной прелести, что не ускользнуло от глаз Чичикова. С великими трудами и шумом повозки разделили и поехали каждый в свою сторону. А перед глазами Чичикова все стояла молоденькая незнакомка. Бывает в жизни... встретится на пути человека явленье, не похожее на все то, что случалось ему видеть раньше, которое хоть раз пробудит в нем чувство, не похожее на те, которые суждено ему чувствовать всю жизнь. Так и блондинка тоже вдруг совершенно неожиданным образом показалась в нашей повести и так же скрылась. Лишь картина деревни Собакевича рассеяла мысли Чичикова и заставила обратиться к своем постоянному предмету. Деревня была довольно велика; посреди виднелся деревянный дом с мезонином, красной крышей и темно-серыми или, лучше, дикими стенами, — дом вроде тех, как у нас строят для военных поселений и немецких колонистов. Было заметно, что при постройке его зодчий беспрестанно боролся со вкусом хозяина. Зодчий был педант и хотел симметрии, хозяин — удобства и, как видно, вследствие того заколотил на одной стороне все отвечающие окна и провертел на место их одно маленькое, вероятно, понадобившееся для тесного чулана... Двор был окружен крепкой и непомерно толстой деревянной решеткой. Помещик, казалось, хлопотал много о прочности. На конюшни, сараи и кухни были употреблены полновесные и толстые бревна, определенные на вековое стояние. Деревенские избы мужиков тоже сруб- лены были на диво... все было пригнано плотно и как следует. Словом, на что ни глядел он, было упористо, без пошатки, в каком-то крепком и неуклюжем порядке. Даже и сам Собакевич показался Чичикову похожим на средней величины медведя. Войдя в гостиную, Собакевич показал на кресла, сказав: “Прошу!”. Гостиная была украшена картинами с изображением греческих полководцев во весь рост. Чичиков попробовал завести приятный разговор, но оказалось, что Собакевич считает всех их общих знакомых — председателя палаты, губернатора, полицеймейстера и остальных — мошенниками и дураками. “Все христопродавцы. Один там только и есть порядочный человек: прокурор; да и тот, если сказать правду, свинья”. Жена Собакевича Феодулия Ивановна пригласила к столу. Обед был очень обилен. За едой идет беседа... “Толкуют: просвещенье, просвещенье, а это просвещенье — фук! — разглагольствует Собакевич. — У меня не так. У меня когда свинина — всю свинью давай на стол! У меня не так, как у какого-нибудь Плюшкина: восемьсот душ имеет, а живет и обедает хуже моего пастуха!” Этот Плюшкин, естественно, Чичикова заинтересовал. Тем более что у него люди как мухи мрут. А имение его отсюда всего в пяти верстах. Но Собакевич против того, чтоб Чичиков к нему ехал. После обеда Чичиков приступает к делу. Собакевич внимательно выслушал намеки и подходы издалека, а потом брякнул: “Вам нужно мертвых душ?” Начался жестокий торг. Собакевич, как истый торговец, по