Методические рекомендации к изучению темы «история компаративистики» в курсе «Сравнительная политология»

ДЕПАРТАМЕНТ ОБРАЗОВАНИЯ И НАУКИ

ХАНТЫ-МАНСИЙСКОГО АВТОНОМНОГО ОКРУГА

ГОУ ВПО «СУРГУТСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ

ХАНТЫ-МАНСИЙСКОГО АВТОНОМНОГО ОКРУГА – ЮГРЫ»

Кафедра политологии

Г.И.Мартынова

Методические рекомендации к изучению темы

«ИСТОРИЯ КОМПАРАТИВИСТИКИ»

в курсе «Сравнительная политология»

Сургут

Издательский центр СурГУ

2009

Сравнительная политология – одна из главных и лидирующих отраслей современной политической науки. Сравнение принадлежит к числу универсальных методов человеческого познания. Сравнение политических систем, культур, институтов, процессов и т.п. позволяет лучше понять не только другие страны и народы, но и самих себя – собственную политику, политические порядки, политические традиции. Сравнение помогает понять закономерности политических событий и процессов. В социальных науках, где ограничена возможность использовать эксперимент, сравнительный метод помогает увидеть повторяемость, предложить гипотезу и проверить ее.

Сравнительная политология окончательно сформировалась после Второй мировой войны. Но мыслители Древнего мира уже применяли сравнительный метод в своих работах. При рассмотрении вопроса об истории становления и развития компаративистики целесообразно придерживаться следующего плана:

1. Формирование сравнительного метода в античный период.

2. Эпоха Просвещения и развитие компаративистики.

3. Сравнение исторических и неисторических народов в немецкой классической философии.

4. Компаративистика в Новое время.

5. Компаративистские идеи в эпоху постмодернизма.

Рассматривая первый вопрос
о возникновении сравнительного метода в античный период, следует отметить, что практически все крупные мыслители того времени внесли определенный вклад в развитие компаративного метода. Одним из лучших компаративистов античности был Аристотель, который в работе «Политика» подверг сравнительному анализу собранный с помощью учеников эмпирический материал об устройстве 158 государств-полисов. Знаменитая аристотелевская типология государств основана на сравнительном анализе правильных и неправильных форм правления. Критерием (эталоном-матрицей) определения правильных форм выступала ориентация государства на всеобщее благо.

Аристотель одним из первых ввел в сравнительный анализ бинарные оппозиции (два альтернативных варианта): монархия – тирания, аристократия – олигархия, полития – демократия.

Бинарные оппозиции использовал также древнегреческий историк Полибий во «Всемирной истории» (монархия - тирания, аристократия - олигархия, демократия- охлократия).

Обратившись к рассмотрению второго вопроса
плана - о компаративистике эпохи Просвещения, следует отметить, что к сравнительному анализу политического устройства разных стран для обоснования своих идей обращались Ш.Л.Монтескье, Ж.-Ж.Руссо, Ж.А.Кондорсе и др. Они использовали принцип географического детерминизма. Так, например, климатические условия у Монтескье стали основанием для сравнительного анализа «духа законов» разных народов. Также, используя компаративный подход, он выдвинул идею об обусловленности формы правления масштабам страны.

В эпоху Просвещения появилась новая важная концепция в сравнительных исследованиях – концепция прогресса. В основе ее лежит представление о прогрессивном развитии разума. Символ прогрессизма – это движение вперед к некоей цели. Линейная направленность прогрессивного развития предполагала неуклонное восхождение человечества по прямой к высотам разума, справедливости, мира и добра. В сравнительных исследованиях появилась т.н. «лестница прогресса», где странам и народам были определены свои ступени развития по сравнению с прогрессивными странами-эталонами. Среди французских просветителей наиболее полно использовал линейную концепцию прогресса в сравнительных исследованиях Ж.А. Кондорсе. Он утверждал, что нет никаких ограничений в развитии человеческих способностей, и поэтому развитие человечества никогда не пойдет вспять. Он описал 10 эпох прогресса, которые заканчиваются расцветом разума и справедливости. Эталоном-матрицей развития человечества у Кондорсе выступает прогресс.

В Х1Х в. прогрессистская парадигма продолжала развиваться в рамках позитивизма.
(О.Конт, Г.Спенсер, Д.Ст.Милль). Критерием, эталоном сравнительного анализа трех исторических эпох, - теологической, метафизической, позитивистской, - О.Конт также считал развитие человеческого разума. Идеал прогресса в сравнительных исследованиях был представлен в рамках европоцентризма.

При изучении третьего вопроса
следует обратить внимание на развитие компаративистского метода немецким философом Г.Гегелем. Он провел сравнительный анализ развития национального духа и политического строя разных народов. Критериями сравнительного анализа у Гегеля выступают географические условия и сформировавшиеся на этой основе социокультурные факторы – ментальность народа и его национальный характер.

Страны Старого света он делит на три зоны:

1. Безводное плоскогорье со степями и равнинами.

2. Низменности, орошаемые большими реками.

3. Прибрежные страны, прилегающие к морю.

Скептически охарактеризовал перспективы народов плоскогорий: кочевники со своим патриархальным укладом внесли в историю незначительный вклад. Больший след оставили народы, жившие в долинах больших рек (Индия, Китай, Египет). Народы моря вызывали у Гегеля явные симпатии. Море вызывает у человека представление о чем-то неограниченном и бесконечном, призывает выйти за пределы, раскрепоститься. Народы моря – народы исторические, способные к политическому творчеству. Но наряду с этим, есть и неисторические народы – коренные жители Америки (индейцы), обитатели Африки. Сравнивая исторические и неисториче6ские народы, Гегель пишет, что удел последних народов – рабство и политическая зависимость от европейцев. Так в концепции Гегеля географический детерминизм соединяется с расизмом: «Характер негров отличается необузданностью. Это состояние исключает возможность развития и образованности, и негры всегда были такими, какими мы их видим теперь. Единственной существенной связью, соединяющей негров с европейцами оказывается связь, выражающаяся в рабстве. В нем негры не видят ничего, не подходящего для себя.» (Гегель Г. Философия истории // Соч. Т. 8. М.-Л., 1935. С.76.).

Влияние идей Гегеля на развитие политической науки на рубеже 19-20 вв. было огромно. В Гегелевском сравнительном анализе роли исторических и неисторических народов был заложен тезис, сыгравший решающую роль в развитии теории гегемонизма в политике, как в марксистском, так и в либеральном варианте. Из гегелевской историософии вытекала теория авангарда: авангард монополизирует историю, т.к. в нем воплощен мировой дух. Марксизм применял идею авангардизма в учении о всемирно-исторической миссии пролетариата, неолиберализм – в учении о «золотом миллиарде» и однополярном мире.

Таким образом, идея присутствия прогрессивного эталона-матрицы (авангарда) в сравнительном анализе весьма опасна: она может привести к гегемонизму и претензиям на мировое господство.

Обращаясь к теме четвертого вопроса,
следует остановиться, в первую очередь, на работах антропологов на рубеже XIX-XX вв. В их сравнительных исследованиях начинает утверждаться идея равноправия различных политических культур и народов. Здесь следует назвать работы Л.Моргана, М.Глюкмана, Г.Мейне и др.

На рубеже XIX-XX вв. новые возможности для сравнительного анализа открывает теория цивилизаций. Следует отметить работы Н.Я.Данилевского («Россия и Европа»), А.Тойнби («Постижение истории»), О.Шпенглера («Закат Европы»), С.Хантингтона («Столкновение цивилизаций)» и др. Все теоретики этой школы отвергают линейную концепцию исторического процесса и обосновывают циклические теории. Критерием отличия цивилизаций в основном выступает религия.

Так, А.Тойнби выделяет 37 цивилизаций, 21 из которых он изучил и описал (шумеро-аккадская, вавилонская, иранская, сирийская и др.) В том числе 5 живых цивилизаций: западное общество, объединенное западным христианством; православно-христианское (Юго-Восточная Европа и Россия); Исламское общество – от Северной Африки и Среднего Востока до Китая; Индуистское общество в тропической субконтинентальной Индии; Конфуцианско-буддийское дальневосточное общество в районах Юго-Восточной Азии.

С. Хантингтон добавляет в этот список еще три цивилизации: японскую, африканскую, латиноамериканскую. Критерием для сравнения обществ у него, кроме религии, выступает степень защиты прав человека.

Н.Я.Данилевский, отвергая «лестницу прогресса» и линейность развития, выделил десять культурно-исторических типов, или цивилизаций: египетскую, ассиро-вавилонско-финикийско-халдейскую, китайскую, индийскую, иранскую, еврейскую, греческую, римскую, аравийскую, европейскую.

Цивилизационный сравнительный анализ несколько уменьшил оптимизм прогрессистской идеи «линейно-поступательного развития человечества». Цивилизационный подход раскрыл сложный, противоречивый ритм развития разных культур. Многие сообщества остановились на низкой степени развития и исчезли, а некоторые современные сообщества находятся на ранних ступенях эволюции. Некоторые народы быстро развивались по восходящей линии, другие показали регрессивное движение. Н.Я.Данилевский писал: «Прогресс человечества состоит не в том, чтобы всем идти в одном направлении, а в том, чтобы все поле, составляющее поприще человеческой деятельности, исходить в разных направлениях». (Данилевский Н.Я. Россия и Европа. М., 1991. С.87).

В результате в компаративистских исследованиях наряду с понятием «прогресс» появилось понятие «социокультурная динамика». Сегодня компаративисты занимаются не только поиском универсальной «прогрессивной» концепцией развития (концепцией модернизации), но и культурологическим анализом специфики цивилизационной идентичности.

Приступая к изучению пятого вопроса
о развитии компаративистских идей в эпоху постмодернизма, следует отметить, что преодолению этноцентризма в сравнительных исследованиях во многом способствовала эволюция теории модернизации во второй половине XX века. Если первые теоретики модернизации утверждали, что западная цивилизация универсальна и годится для всех народов, и что модернизация способствует укреплению однородности различных обществ, порождает общую современную культуру, близкую западной культуре, то сегодня такие упрощенные представления развенчаны. В модернизирующихся обществах традиционные культурные ценности и задачи модернизации приходили в состояние конфликта, который часто приводил к гражданской войне. Так, например, было в Алжире, Судане, Тунисе, Пакистане.

В отдельных странах ответом стало усиление этносепаратизма и религиозного фундаментализма. Культурная агрессия Запада, пытавшегося искоренить традиции в странах Востока, породила процесс девестернизации. В исламской, конфуцианской, японской, буддийской, индуистской культурах почти не находят поддержки западные идеи индивидуализма, свободы, отделения церкви от государства, прав человека, либерализма, «ценности, имеющие первостепенную важность на Западе, гораздо менее важны в остальном мире» (Василенко И.А. Сравнительная политология. М.,2009. С.35). Успешная практика модернизации с опорой на национальные традиции в странах Азиатско-Тихоокеанского региона способствовала радикальному пересмотру основ самой теории модернизации. Китай, Тайвань, Гонконг, Сингапур – чем более открытыми миру становились «азиатские драконы», тем большую роль в их политической культуре начали играть традиционные конфуцианские и буддийские ценности.

С.Хантингтон был одним из первых западных авторов, который отметил преимущества традиционализма в процессе модернизации. Современная концепция неомодернизации включает в себя признание значимости религии в духовной жизни, почитание «старейшин» в политике, идею коллективистской сплоченности общества, ценность родства, семьи.

Унифицированные представления о модели модернизации сменились сегодня многофакторным подходом: стало очевидно, что темп и результат модернизации в разных странах зависит от традиций политической культуры, особенностей менталитета и образа жизни.

Нельзя рассчитывать на успешную модернизацию, если учитывать только экономические показатели. Гораздо важнее для стабилизации общественного развития сформировать новые ценности сообщества, которые бы не противоречили старым устоям, а развивали их в новом направлении.

Рассмотрим вклад в развитие сравнительной политологии теоретиков постмодернизма.

Рождение постмодернизма как массового интеллектуального течения относят к концу 60-х гг. прошлого столетия. Постмодернизм стал реакцией на идеологию Просвещения (идеология постпросвещения). На смену классическому типу рациональности и преклонению перед Разумом приходит постмодернистская раскованность, отрицание всякой упорядоченности, непрерывная дифференциация. В основе лежит то, что можно назвать «утратой смысла». Когда исчезает смысл, появляется анархия, нигилизм, утрата обязательств перед обществом, статусов, отрицание всех норм. Постмодернисты подвергли критике все теории, наработанные за предыдущее время. Из научного обсуждения была изгнана идея целостности, единства. Ее место занял плюрализм. Это существенно изменило методологию сравнительных исследований.

Идея научной универсальности была признана устаревшей. Были отвергнуты научные авторитеты, необходимость верификации и доказательности. Непрофессионалы были уравнены с профессионалами в их способности объяснять мир. Французский ученый М.Фуко писал, что постмодернизм объявил «право на восстание против разума».

Произошли радикальные изменения в картине мира: на первый план вышли микропроцессы, фрагментация, индивидуализация. Если прежние познавательные методики (парадигмы) были построены по принципу «древа познания» ( в них четко различались основания познания, направление развития познания, целостность познаваемого мира), то постмодернистская парадигма приобрела характер «ризомы». Этот термин заимствован из ботаники. Ризома – многолетнее растение типа ириса. Она не имеет одного корня. У нее множество беспорядочно переплетенных побегов, которые развиваются во все направления. Это ползущее растение стелется по земле, переваливается через препятствия, прорастает между камнями.

Поскольку, с точки зрения постмодернистов, политический процесс не имеет направления, то и компаративист в своих исследованиях должен двигаться интуитивно, как ризома, в неопределенном направлении. Таким образом, неопределенность – основная черта постмодернистской парадигмы сравнительного анализа.

Недостатки постмодернистской парадигмы – релятивизм, хаотический плюрализм.

Достоинства: отстаивание ценности разнообразия мира. Кроме этого, некоторые ученые значение этой парадигмы видят в том, что она лишает исследователей самонадеянной уверенности в благополучном политическом финале, в разумности политической эволюции, избавляет от благодушия. Постмодернизм показал, что статистика и социологические выборки не могут в полной мере служить основой для сравнительного анализа, поскольку они не охватывают все политические события и совершенно беспомощны в анализе динамики их развития. Он показал, что нет закономерности между частотой появления событий и их значимостью в политике: только будущие поколения способны это оценить.

Литература:

Алмонд Г., Пауэлл Дж.,Стром К., Далтон Р. Сравнительная политология сегодня: мировой обзор. М., 2002.

Аптер Д.И. Сравнительная политология :вчера и сегодня. М., 2001

Василенко И.А. Сравнительная политология М., 2009.

Голосов Г.В. Сравнительная политология. М., 2001.

Дербишайр Д., Дербишайр Я. Политические системы мира: В 2 тт. / Пер. с англ. М., 2004.

Желтов В.В. Сравнительная политология. М., 2008.

Истон Д. Категории системного анализа политики // Мухаев Р. Политология. Хрестоматия. М., 2000.

Кинг П. Классифицирование федераций // Полис. 2000. № 5.

Кынев А.В. Институт президентства в странах Центральной и Восточной Европы как индикатор процесса политической трансформации // Полис. 2002. № 2.

Мельвиль А.Ю. Еще раз о сравнительной политологии и мировой политике // Полис. 2004. № 5.

Митрохина Т.Н. Сравнение как средство развития политической теории // Полис. 2004.№ 3.

Ровдо, В.В. Сравнительная политология. В 3-х ч. Вильнюс, 2007.

Сморгунов Л.В. Сравнительная политология: теория и методология измерения демократии. СПб, 2001.

Ушков А.М. Введение в сравнительную политологию. М., 2006.

Чилкот Р. Теории сравнительной политологии. М., 2001.

Шаран П. Сравнительная политология. В 2-х ч. М., 1992.

Эндрейн Ч.Ф. Сравнительный анализ политических систем. / Пер. с анг. М., 2000.

Для лучшего понимания содержания основных этапов развития компаративистики и особенностей ее современного этапа, следует познакомиться с фрагментами учебника Г.В.Голосова «Сравнительная политология» (СПб., 2001). Изучение этого материала должно помочь ответить на следующие вопросы:

В чем заключается специфика Сравнительной политологии как субдисциплины политической науки?
Почему компаративистика сегодня выходит на лидирующее место среди субдисциплин политологии?
Почему политическая наука, в том числе и сравнительная политология, окончательно сформировались в США?
Назовите основные темы политических исследований в США в первой половине ХХ в.
Укажите недостатки институционального подхода политологических исследований.
Назовите имена первых бихевиористов-политологов.
Каковы положительные стороны бихевиористских методов исследования в политологии?
Почему считают, что бихевиористские методы способствовали тому, что политология стала наукой?
В чем отличие эмпирической науки и нормативной?
В чем проявилась ограниченность бихевиористского подхода в политологических исследованиях?
Раскройте причины, способствовавшие возникновению сравнительной политологии в 1950-х гг.
Назовите имена ученых-эмигрантов, переехавших в США накануне Второй мировой войны?
Укажите научный центр, где началось движение за создание новой субдисциплины – сравнительной политологии.
В чем значение структурно-функционального подхода для развития политической науки, в том числе и для сравнительной политологии?
Какой вклад внес Д.Истон в развитие системного подхода?
Какие функции политической системы выделяли Г.Алмонд и Дж.Пауэлл?
Раскройте недостатки структурно-функционального подхода.
На чем основывается критика теории модернизации?
Укажите авторов (и их работы) теории цивилизаций.
Что характерно для постмодернистской картины мира?
Назовите основные современные парадигмы сравнительной политологии.

Г.В.Голосов «Сравнительная политология»

(СПб.: Изд-во «Летний сад», 2001)

(фрагменты)

Глава I

ПРОИСХОЖДЕНИЕ И РАЗВИТИЕ СРАВНИТЕЛЬНОЙ ПОЛИТОЛОГИИ

Современная политическая наука— феномен относительно недавнего происхождения. На первый взгляд это ут­верждение противоречит тому, что политика — одна из наиболее яр­ких и увлекательных сторон человеческой деятельности — привлекала внимание мыслителей уже на заре цивилизации, а «основоположни­ками» политологии часто называют Аристотеля, Никколо Макиа­велли, Джона Локка и других философов прошлого. Однако, как от­мечает Дэвид Истон, «в течение многих столетий, от классической древности до конца девятнадцатого столетия, изучение политичес­кой жизни оставалось не дисциплиной в строгом смысле слова, но совокупностью интересов». Первоначально политическая проблема­тика давала пищу для размышлений философам, затем к ним присое­динились правоведы, а в XIX веке, с возникновением социологии, политика сразу же попала в поле зрения этой науки.

Обособление политологии как академической дисциплины произошло на рубеже XIX—XX столетий в США, где в нескольких университетах — в ос­новном силами философов, правоведов и социологов — были орга­низованы кафедры политической науки. В западноевропейских стра­нах подобное развитие наблюдалось значительно позднее, уже после второй мировой войны, и протекало оно под заметным воздействием американских образцов. Единственное исключение — Великобрита­ния, где издавна существовала оригинальная и зрелая традиция по­литических исследований. Но и британская политология все сильнее ощущает воздействие американских стандартов. Последние десяти­летия ознаменовались бурным развитием политологии, и ее широким распространением во всем мире. Пришла она и в страны бывшего СССР. Однако и по сей день большинство индивидуальных членов Международной ассоциации политических наук проживает в США…

Американское государство, при всех его неизбежных национальных особенностях, является демок­ратическим. В условиях демократии оправдание существующего режима в глазах населения — важная, но далеко не единственная забота власть имущих. Вынужденные конкурировать между собой, они заинтересованы в объективных познавательных средствах, ко­торые позволяли бы им предвидеть последствия собственных дей­ствий, добиваться переизбрания путем проведения эффективной политики и рациональной организации избирательных кампаний. В США политологи повсеместно привлекаются к обслуживанию политической практики и управления. Многие из них являются кон­сультантами в федеральных органах государственной власти, адми­нистрации штатов, политических партиях, а также в частных фир­мах. Исследования широко финансируются правительством и частными фондами. Кроме того, высшее политическое образование считается весьма желательным для человека, рискнувшего сделать власть своей профессией. Таким образом, именно демократия со- здает предпосылки к возникновению научного —опирающегося на факты и направленного на фиксацию закономерностей — знания о политике.

В первые два десятилетия своего существования поли­тология оставалась почти исключительно американской дисципли­ной. Примкнувшие к ней философы (такие, как Гарольд Ласки, опуб­ликовавший в 1925 г. свою «Грамматику политики») обеспечивали своих коллег, бывших юристов, убедительным обоснованием двух основных тезисов: во-первых, что демократия — это лучшая и наи­более прогрессивная форма правления, к которой неизбежно при­дут все народы; во-вторых, Америка (или, может быть, Великобри­тания) служит наиболее полным воплощением демократических принципов. Отсюда вытекала возможность рассматривать все ос­тальные государства — в той мере, в какой они не следовали англо­саксонским образцам, — как отклонения, что, по существу, позво­ляло игнорировать их опыт в исследовательской практике. Основной темой политологии в то время было различие между британской (парламентской и унитарной) и американской (президентской и фе­деративной) формами демократического правления. Эти несложные исследовательские рамки позволяли аккумулировать большие объемы материала, носившего в основном исторический и консти­туционно-правовой характер, и делать простые заключения о зако­номерностях политической жизни. Стиль науки был скорее описа­тельным, чем аналитическим, а в центре ее внимания находились политические институты — исполнительная власть, парламенты, судебная власть, реже — политические партии. Классическими об­разцами такого подхода, вошедшего в историю как институциональ­ный,
были монументальные работы Германа Файнера «Теория и практика современного правления» (1932) и Карла Фридриха «Кон­ституционное правление и политика» (1937).

Основной недостаток институционального подхода был очеви­ден уже для его современников: он не позволял описывать и объяс­нять один из главных факторов демократического процесса — политическое поведение масс. На преодоление этого недостатка и была направлена происшедшая в 1930-х гг. научная революция, во многом изменившая облик политических исследований. В результате полу­чил развитие принципиально новый — бихевиористский — подход к изучению политических явлений.

Бихевиоризм

Мы видели, что современная политическая наука возникла на стыке двух издавна существовавших гуманитарных
дисциплин — философии и права. Между тем еще в XIX в. предпринимались по­пытки создать социальные науки,
которые изучали бы законы об­щественного развития примерно так же, как естествознание пости­гает законы природы. С одной из таких попыток и связано явление, известное как бихевиоризм. Это труднопроизносимое по-русски сло­во — производное от английского «behavior»- поведение. Исходя из принципа, согласно которому наука должна изучать лишь непос­редственно наблюдаемое, первые бихевиористы — психологи — провозгласили переход от изучения сознания к анализу поведения людей. Бихевиористы-социологи, в свою очередь, положили начало изучению конкретного поведения как в формальных (юридически оформленных), так и в неформальных группах. На очереди были политологи. Инициаторы и последователи этого движения, принад­лежавшие в основном к чикагской школе американской политичес­кой науки (Чарльз Мерриам, Гарольд Лассуэлл, Леонард Уайт и др.), настаивали на первоочередности изучения политического поведе­ния в институтах, группах и в политическом процессе в целом. Ос­новное внимание они сосредоточивали на анализе не столько госу­дарства, сколько власти и процесса ее осуществления.

Бихевиоризм в политической науке представляет собой методо­логическую ориентацию, цель которой состоит в анализе полити­ческих явлений путем наблюдения за поведением индивидов и состоящих из них групп. Два понятия — поведение и наблюдение, — используемые в этом определении, сами по себе нуждаются в дефи­нициях. Под политическим поведением принято понимать любое поведение индивида — вербальное (словесное) или невербальное, которое характеризует его как члена определенной политической общности. Иными словами, исследование политического поведения — это исследование политической жизни общества сквозь при­зму поведения индивида.

Что касается наблюдения, то под ним следует понимать получе­ние информации различными способами — непосредственными (когда, например, политолог исследует собравшуюся толпу) и кос­венными (когда он пользуется документальными свидетельствами поведения индивидов — данными об итогах выборов, о количестве воздержавшихся от голосования и т. д.). Различают наблюдения естественного и искусственного характера. Первое имеет место, когда мы наблюдаем политическое поведение в существующих независимо от нас условиях, например, анализируем итоги выборов. Второе — когда исследователь сам вызывает интересующее его по­ведение, чаще всего путем анкетного исследования, реже — лабора­торного эксперимента.

Следует особо остановиться на двух главных преимуществах, которые дало политической науке применение бихевиористских методов. Во-первых, это — учет психологического аспекта полити­ки, ранее вообще не принимавшегося во внимание. Ч. Мерриам по­лагал, что в основе политической реальности лежат индивидуаль­ная человеческая воля и страсти, в особенности жажда власти и применения силы. С самого начала бихевиоризм стремился найти и использовать исследовательские методы, позволяющие не только оценить внешнее поведение и его результаты, но и определить пси­хологическую подоплеку этого поведения.

Во-вторых, для бихевиоризма всегда была характерна ориента­ция на количественные методы исследований. Основополагающи­ми для любого исследования политики были признаны такие требо­вания, как опора на данные, полученные в ходе выборочных обследований, контент-анализа и т. п., их строгая систематизация и математическая обработка. Классические труды бихевиористской политической науки — «Политика: кто получает что, когда и как» Гарольда Лассуэлла (1936), «Голосование» Бернарда Берелсона, Пола Лазарсфельда и Уильяма Макфи (1954), «Выбор народа» Пола Лазарсфелда, «Гражданская культура» Гэбриэла Алмонда и Сиднея Вербы (1963) — построены на обобщении огромных массивов данных.

В раннем очерке «Современное состояние изучения политики» (1925) Ч. Мерриам в качестве главного недостатка политологии указал на острый дефицит научности. Если считать научностью свойства, присущие естественно-научному исследованию, то надо признать, что этот недостаток сохранился и по сей день. Но все же в какой-то мере он преодолен, и это в решающей степени заслуга бихевиористов. Бихевиоризм заметно расширил представления о том, как видят политику обычные люди и как они себя ведут, ста­новясь участниками политического процесса. Однако гораздо важ­нее собственно методологические достижения. Именно в рамках бихевиоризма были выработаны основные методы прикладных по­литических исследований: 1) статистические исследования поли­тической активности, в частности исследования, касающиеся вы­боров; 2) анкетные исследования и опросы; 3) лабораторные эксперименты; 4) применение теории игр в изучении принятия по­литических решений. Таким образом, можно сказать, что бихеви­ористская политология была первым видом эмпирического — т. е. ориентированного на сбор и обработку данных — политического исследования. Эмпирическая наука занимается тем, что, во-первых, описывает реальность, а во-вторых, объясняет ее. Противополож­ностью эмпирического подхода является нормативный, задающий­ся преимущественно вопросом о том, чем должна быть политика, а не тем, что она есть. Нормативный характер носили, в частно­сти, многие построения приверженцев традиционного институционализма.

И все же сама по себе «бихевиористская революция» не смогла справиться с новыми задачами, вставшими перед политической на­укой после второй мировой войны. Во-первых, в силу своей приро­ды бихевиоризм уделял повышенное внимание поддающимся коли­чественному анализу аспектам политики (выборам, общественному мнению и т. п.), в то время как все остальное исчезало из поля зре­ния исследователей. Во-вторых, жесткая ориентация на решение конкретных задач не позволяла выработать теоретическое видение политики в целом, а значит, и методы изучения процессов, протека­ющих в общенациональных и международном масштабах. В-треть­их, — и это, может быть, самое главное — бихевиоризм не создавал методологических предпосылок для того, чтобы преодолеть провин­циальную замкнутость американской политологии, ее узкую ориентацию на решение задач, связанных с политическим процессом в США. Между тем нужда в этом назревала.

Возникновение сравнительной политологии

В 1930-е гг. в основном определилась существующая и по сей день структура политической науки. Ядро ее составила субдисциплина, аккумулировавшая знания о внутренней политике в отдельно взя­той стране — в данном случае, конечно, в США. Ее принято назы­вать национальной политикой
— не потому, что она занимается межнациональными взаимоотношениями (для передачи этого смыс­лового отт

енка используется понятие «этническая политика»), а как раз потому, что в центре внимания здесь находятся процессы, замк­нутые рамками национального государства и протекающие на об­щегосударственном уровне. Можно говорить, например, об «аме­риканской политике», «британской политике» и т. д. Вполне возможно, что в ближайшем будущем ядро политологических кур­сов в российском вузе будет составлять ныне, увы, еще не существу­ющая «российская политика». Сохранило относительную обособ­ленность и статус субдисциплины нормативное теоретизирование по поводу политики — политическая теория. Постепенно сформи­ровались специфические исследовательские методы, определяющие лицо современного анализа международных отношений.
Как отдельные субдисциплины конституировались «общественная адми­нистрация» и «теория и практика местного управления». Частью политической на­уки считается в США и государственное право.
В этой совокупнос­ти исследовательских направлений предстояло обрести свое место седьмому— сравнительной политологии.

Возникновение сравнительной политологии связано с рядом обстоятельств, еще раз напоминающих нам, что наука — а в особенности политическая наука — развивается отнюдь не в изоляции от проблем «большого мира». Прежде всего, на протяже­нии 30-40-х гг. качественно изменилась роль Соединенных Штатов в мировом сообществе. В течение долгого времени проводившая изо­ляционистскую внешнюю политику и уступавшая роль великих дер­жав Великобритании, Франции и Германии, североамериканская рее публика неожиданно для многих ее граждан оказалась «лидером сво­бодного мира», одной из двух сверхдержав. А это заставляло с го­раздо большим, чем прежде, вниманием относиться к происходяще­му за океаном. Таким образом, первым стимулом к возникновению сравнительной политологии послужила потребность в расширении, так сказать, географического кругозора политической науки. Но этим дело не ограничилось. Мы видели, что политологи 20-х гг. могли позволить себе несколько наивный взгляд на существовав­шие в мире диктатуры как на нечто временное, случайное и не зас­луживающее научного интереса. Однако к началу 40-х гг. исключе­нием казалась скорее демократия: в Германии у власти стоял Гитлер, в Италии — Муссолини; «коричневая чума» расползлась по всей Европе. А стало быть, возникла потребность в концептуальных сред­ствах, которые позволяли бы включить в поле анализа и автори­тарные режимы. Не исчезла эта потребность и после второй мировой войны. Во-первых, основным противником США на международ­ной арене оставалась авторитарная сверхдержава — СССР; комму­нистические режимы установились в Китае, в ряде других стран Азии, Восточной и Центральной Европы. Во-вторых, после 1945 г. на мировой арене начали появляться все новые и новые независи­мые государства — бывшие колонии. Далеко не все из них избрали демократическую форму правления. Но даже там, где предприни­мались попытки такого рода, демократические институты, вопреки конституциям и законам, с очевидностью играли совсем другие роли, чем в США и Западной Европе. И это тоже требовало расширения концептуальных рамок политической науки…..

Считающееся сегодня классическим — как по обезоруживающей простоте, так и по долговременности влияния на развитие полити­ческой науки — решение было предложено в статье Дэвида Истона «Подход к анализу политических систем» (1957). Истон определил политическую систему как «взаимодействия, посредством которых в обществе авторитетно распределяются ценности». Выдвигая в ка­честве первоочередной задачи анализ условий, необходимых для выживания политической системы, он полагал, что следует рассмат­ривать четыре основные категории: собственно политическую сис­тему, окружающую ее среду, реакцию и обратную связь.

Будучи «открытой», политическая система испытывает на себе вли­яние окружающей среды, которое может быть разрушительным, если сама система не приняла мер по предотвращению такого исхода. Меры же эти состоят в адекватных реакциях, позволяющих системе приспо­собиться к внешним условиям. Этот процесс Истон описал в киберне­тических терминах: вход
—выход
—обратная связь.
Итогом процесса и является сохранение системы через изменение.

…. Под требованиями подразумевается обращенное к органам власти мнение по поводу желательного или нежелательного распределения ценностей в обществе. Поддержка обеспечивает относительную ста­бильность органов власти и дает им возможность преобразовывать требования среды в соответствующие решения. Отсюда политичес­кий процесс — это процесс перевода релевантной информации с входа
на выход.
«Привратники» — политические партии и заинте­ресованные группы — осуществляют на входе
функцию отбора, так что далеко не все требования достигают политической системы. Наконец, властные решения, воздействуя на окружающую среду, вызывают к жизни новые требования. Это и есть обратная связь.

Какой смысл представлять политику в столь абстрактном и схе­матичном виде? Предложенная Истоном модель по меньшей мере дает нам своего рода рамки для организации мышления. Кроме того, нетрудно заметить, что Истон и другие представители структурно­го функционализма широко открыли двери политической науки для естественно-научной терминологии, в особенности для богатого и зрелого языка системного анализа. Хотя процесс усвоения терми­нологии протекал не без издержек, в целом он оказался плодотвор­ным. Наконец, весьма важным был сам поворот к изучению нефор­мальных механизмов функционирования государства, принятия политических решений. С 1957 г. структурный функционализм дос­таточно далеко продвинулся в изучении политических систем. Сре­ди политологов бытует шутка: лучший способ воздать должное Истону — это признать, что его модель стала излишней. В качестве более современного можно рассматривать «список» функций, вы­деляемых внутри политической системы Гэбриэлом Алмондом и Джорджем Бингхамом Пауэллом Мл. (1978): политическое рекру­тирование, политическая социализация, политическая коммуника­ция, выражение интересов, сплачивание по интересам, «делание» политики, исполнение решений.

Структурный функционализм позволил включить в поле срав­нительного анализа большую группу стран Азии, Африки и Латин­ской Америки — «третий мир», ранее не избалованный вниманием политологов. В конце 1950-х гг. группа членов Эванстонского семи­нара, а также других ученых объединились в Комитет по сравни­тельной политологии Американского исследовательского совета

социальных наук. Председатель комитета Г. Алмонд открыто рато­вал за перестройку политологии на структурно-функционалистских основаниях, а главную задачу компаративистов усматривал в изу­чении «третьего мира». В связи со смещением фокуса исследователь­ской активности в ряд ведущих аналитических средств сравнитель­ной политологии выдвинулись теории модернизации.

У теорий модернизации нет общепризнанных создателей. К чис­лу социологов, еще в XIX в. отмечавших существенное различие между «традиционным» и «современным» обществами (хотя и использовавших иные терминологические рамки), относят Карла Маркса и Эмиля Дюркгейма. Однако в сравнительную политологию эта идея пришла главным образом благодаря восприятию теорети­ческих построений выдающегося немецкого ученого Макса Вебера, введенных в контекст структурно-функционального анализа Т. Парсонсом. В традиционном обществе индивид несамостоятелен — он принадлежит к более обширной группе того или иного уровня (роду, семье, племени, касте, сословию, вероисповеданию). Принадлеж­ность к коллективу обеспечивает возможность выживания индивида, но на условиях полного подчинения группе в поведении, образе жизни и даже мышлении. И это не единственная издержка традици­онной солидарности. Ее оборотной стороной является обособление членов данной группы от окружающих коллективов, которые вос­принимаются как «чужаки.

Развитие и современное состояние сравнительной политологии

Вторая половина 1960-х гг. — это, по общему признанию, не луч­ший период в развитии США и Западной Европы. «Лидер западно­го мира» глубоко увяз в бесперспективной вьетнамской войне, при­чем к антивоенному движению в США добавился политический протест чернокожих американцев, выступавших за свои гражданс­кие права. Западноевропейские страны в 1968 г. стали свидетелями массовых молодежных волнений, достигших пика во время «майс­кой революции» в Париже. В «третьем мире» все шире распростра­нялись революционные движения и все чаще приходили к власти политики, отвергавшие западную модель развития. Игнорировать эти тревожные симптомы не могли себе позволить ни политики, ни ученые. Сравнительная политология оказалась особенно чувстви­тельной к происшедшим в общественном сознании сдвигам. Под огонь критики попали ее теоретические основания: структурный функционализм и теории модернизации.

Наиболее сильный тезис критиков структурного функционализ­ма состоял в том, что процессы изменения и развития сводятся либо к возвращению данной системы в прежнее состояние, либо к уста­новлению нового равновесия, а главное внимание сосредоточива­ется на проблеме стабильности, выживания системы. Рассматривая такой подход как проявление чисто идеологической, консервативной ориентации, критики заявляли о неспособности структурного функционализма дать описание и анализ конфликта. Поскольку же конфликт составляет сердцевину политики, структурно-функционалистские модели объявлялись совершенно неадекватными предме­ту исследования. Ясно, что такого рода критика исходила в основ­ном от молодых, радикально настроенных политологов, многие из которых испытали на себе влияние наблюдавшегося в конце 60-х гг. «марксистского ренессанса». Однако не оставались в стороне от это­го поветрия и представители старшего поколения, по мнению кото­рых претензии структурного функционализма на большую науч­ность по сравнению с институциональным подходом оказались несостоятельными, а главным результатом импорта терминологии из теоретического естествознания стало превращение языка поли­тологии в малопонятный даже для «посвященных» жаргон.

Еще более суровой критике подвергались теории модернизации. В качестве главных недостатков этих теорий отмечали их евроцентризм (т. е. подход к европейско-американской цивилиза­ции как к реализовавшей единственно правильный, самый прогрес­сивный вариант развития) и связанный с ним телеологизм — представление об общественном прогрессе как о движении к зара­нее заданной цели, каковой в данном случае и оказывалась амери­канизированная «современность». С критикой теорий модерниза­ции связано и возникновение альтернативной теории «
зависимости». С точки зрения этой теории… взаимодействие развитого «Севера» и развивающегося «Юга» вовсе не способствует крупномасштабной модернизации последнего. Проникая в «третий мир», транснациональные корпорации созда­ют там лишь отдельные модернизированные секторы экономики и социальные слои. В остальном общество остается традиционным. И хуже того, «модернизированный» сектор оказывается тем сред­ством, с помощью которого «Север» консервирует наиболее арха­ичные экономические уклады и сдерживает развитие страны в це­лом, облегчая тем самым условия ее эксплуатации. В политическом плане, охарактеризованная таким образом «зависимость» имеет сво­им следствием не демократизацию, а установление крайне реакционных политических режимов. Данный вывод вполне согласовы­вался с латиноамериканской политической практикой 1960—70-х гг. В дальнейшем, впрочем, выяснилось, что многие выводы теории «за­висимости» были преувеличенными.

По прошествии более чем тридцати лет можно констатировать, что далеко не все в этой критике оказалось справедливым и выдер­жало испытание временем. Действительно, структурный функцио­нализм делает особый акцент на устойчивости политических сис­тем. Однако внимание к социальным изменениям ему вовсе не чуждо. Более того, как отмечает Гарри Экстейн, именно в рамках струк­турного функционализма становится возможным изучение «стреми­тельных, катастрофических переходов» от одного устойчивого со­циального состояния к другому. Невозможно отрицать, что теории модернизации понимали процесс развития стран «третьего мира» несколько однолинейно. Но упрека в этом не избежала и теория «за­висимости», которая столь же однозначно предписывала Латинс­кой Америке участь отсталой вотчины диктаторов-«горилл». Если же принять за критерий истины практику, то надо заметить, что в большинстве латиноамериканских стран в 80-х гг. имел место пере­ход от авторитаризма к демократии — в полном соответствии с про­гнозами теорий модернизации.

Однако в конце 60-х гг. критика господствовавших ранее теоре­тических оснований ввергла сравнительную политологию в состоя­ние глубокого кризиса, который продлился около полутора десят­ков лет. В течение всего этого периода чуть ли не ежегодно публиковались работы, авторы которых претендовали на создание новой «большой теории», способной устранить все трудности. Наиболее серьезными среди них были: подход «государство — общество», «корпоративистский подход», «новая политическая экономия», по­литико-культурный подход. Следует подчеркнуть, что каждая из этих теоретических моделей, организуя вокруг себя тот или иной объем эмпирических исследований, принесла определенные научные результаты, а некоторые из них процветают и по сей день. В этом отношении период кризиса вовсе не был бесплодным. Не прошли бесследно и теоретические дебаты конца 60—70-х гг. В частности, критика структурного функционализма заставила многих компаративистов сосредоточиться на разработке теоретических оснований, методологии и на технических аспектах применения самого сравни­тельного метода, чему на этапе «движения за сравнительную поли­тологию» — как это ни парадоксально — уделялось весьма мало внимания. Кризис теорий модернизации привел к тому, что дисцип­лина «переоткрыла» для себя Западную Европу. И наконец, именно в 70-х гг. на первый план выдвинулись две взаимосвязанные теории, являющиеся ныне бесспорными лидерами (хотя и не монополистами) в области методологии сравнительных политических исследований: теория рационального выбора и неоинституционализм.

Как и «большие теории» предыдущего поколения, теория рацио­нального выбора (модификации которой могут называться по-раз­ному: теория общественного выбора, модели рационального актора, экономический подход к политике) пришла в политологию извне — из экономической науки и социологии, где она зародилась в начале 50-х гг. В 1957 г. вышла в свет считающаяся ныне классической ра­бота Энтони Даунса «Экономическая теория демократии», положив­шая начало экспансии теории рационального выбора в область по­литических наук. Путь теории рационального выбора в компаративистику был тернистым. И это не удивительно: слишком уж глубоки были различия между нею и господствовавшими в сравнительной политологии представ­лениями. Структурный функционализм претендовал на наличие це­лостного, теоретически последовательного видения политической системы. Система довлела над собственными элементами, а посколь­ку за ними признавалась способность к автономным действиям — она эти действия и определяла. Поэтому главная задача исследова­теля — понять логику развития целого. Конечно, эта задача сложна. Но если она выполнена, то логика действий отдельных элементов системы становится самоочевидной.

Напротив, теория рационального выбора в принципе не содер­жит в себе никакого сложного и развернутого видения социаль­ной системы. В своих базовых посылках это очень простая теория. Все внимание она фокусирует на отдельном участнике социальной деятельности, который так и называется — ас1ог (деятель). В оте­чественной терминологической традиции этому термину больше всего соответствует понятие «субъект», «актор». Актором, или субъектом, может быть как индивид, так и группа. Его действиям приписываются две основные характеристики: они эго­истичны и рациональны. Первое означает, что любым своим дей­ствием субъект стремится увеличить (максимизировать) собствен­ную выгоду, второе — что при этом он заботится об уменьшении (минимизации) усилий, затрачиваемых на достижение цели. Субъекты отнюдь не всезнающи: на самом деле в некоторых слу­чаях затраты усилий на получение информации о самом коротком пути к результату перекрывают ценность самого результата. Не располагая всей полнотой информации, они, конечно, способны ошибаться. Таким образом, вслед за крупнейшими современными представителями теории рационального выбора Уильямом Райкером и Питером Ордешуком мы можем сформулировать ее основ­ной постулат следующим образом: субъект использует наиболее полную информацию, доступную в данный момент ценой прием­лемых затрат, чтобы достичь собственных целей — каковы бы они ни были — ценой наименьших затрат (как видим, эту теорию вов­се не зря называют «экономическим подходом»).

Представленные в таком виде, «основоположения» теории раци­онального выбора выглядят вполне тривиальными. В европейской (континентальной) социологии существует целый класс теорий — от некоторых версий марксизма до фрейдизма, которые не признают человеческое поведение ни эгоистичным, ни рациональным. Однако не умудренный в теоретических хитросплетениях человек склонен смотреть на собственные действия в полном согласии с теорией раци­онального выбора. Так есть ли смысл приписывать какую-то теоре­тическую ценность констатациям очевидных, с точки зрения здраво­го смысла, фактов? Дело в том, что эти констатации — лишь первый шаг теории рационального выбора. Бесспорно, она была бы триви­альной, находись в ее фокусе активность отдельного субъекта. Но в действительности ее интересует взаимодействие, которое, собствен­но, и рассматривается как единственная заслуживающая анализа ре­альность. Взаимодействуя между собой, субъекты — даже если они действуют абсолютно рационально и эгоистично — могут оказаться в проигрыше или в выигрыше в зависимости от избранной ими стра­тегии. Одним из достижений теории рационального выбора считает­ся то, что она сводит все многообразие человеческой деятельности к нескольким упрощенным моделям — играм — и в каждой из них оп­ределяет оптимальные для отдельных субъектов стратегии. Получае­мые при этом результаты, во-первых, нетривиальны, а во-вторых, широко используются для объяснения социальных (в том числе по­литических) явлений и их прогнозирования.

Здесь мы приближаемся к порогу, за которым теория рациональ­ного выбора перестает быть простой и оказывается весьма изощ­ренной, обросшей доступным только ее приверженцам жаргоном и отнюдь не общедоступным математическим и формально-логичес­ким инструментарием. Едва ли обзорный текст по сравнительной политологии — удачная стартовая точка для того, чтобы этот по­рог переступить. Но и оставить читателя в полном неведении отно­сительно того, как «работает» теория рационального выбора, было бы несправедливо. «Экономичное» решение этой проблемы состо­ит, видимо, в том, чтобы ограничиться одним примером, не самым сложным, хотя, может быть, и не самым показательным.

С точки зрения теории рационального выбора, игры делятся на две категории. Одна из них не представляет теоретического интереса. Это «игры с нулевой суммой», где победа одного из участников совершенно однозначно оборачивается поражением другого. Ни о какой стратегии здесь речи быть не может: макси­мального результата достигает тот, кто сильнее. Примерами могут служить футбольный матч и драка бандитов из-за награбленного. Гораздо интереснее «игры с ненулевой суммой». Таких игр теория рационального выбора выделяет несколько. Стоит повторить, что каждая из них — упрощенная мо­дель, сквозь призму которой можно рассматривать внешне очень непохожие общественные и политические коллизии. Из дидактичес­ких целей каждой игре соответствует какая-нибудь простенькая ис­тория, почти анекдот, и вытекающее из этой истории название. Есть, например, игры «цыпленок» и «семейная ссора». Здесь мы рассмот­рим лишь одну из них — знаменитую «дилемму узника». Считается, что именно эта модель взаимодействия чаще всего встречается при анализе политической жизни.

Два человека, вступив в преступный сговор, совершили ограб­ление. Их арестовали, посадили в отдельные камеры и ежедневно допрашивают. Какое бы то ни было общение между ними невоз­можно, но оба знают, что сильных улик против них нет. Главная надежда следствия — добровольное признание. Если эта надежда не оправдается, то каждый из узников будет осужден всего на три года тюрьмы. Такая ситуация на языке теории рационального вы­бора называется точкой положительного эквилибриума. Если со­знается лишь один из них, то в награду за сотрудничество он полу­чит еще более мягкое наказание — лишь один год, но зато второй будет вынужден провести в заключении 25 лет. Наконец, если на добровольное признание пойдут оба, каждого ждет десятилетнее заключение. Это — точка отрицательного эквилибриума….

Теперь проследим за рассуждениями нашего эгоистичного, рацио­нального узника. Если его подельник сознается, то он получит 25 лет за упрямство или 10 за сговорчивость. Значит, лучше сознаться. Если же подельник будет молчать, то признание опять-таки обеспечивает лучший результат — один год тюрьмы вместо трех. Точно так же, конечно, рассуждает и второй узник. В итоге оба сознаются и полу­чают по своей «десятке». А ведь если бы каждый из них молчал, то индивидуальные результаты были бы гораздо лучше. Могут возра­зить, что случаи, когда общение между участниками взаимодействия полностью блокировано, почти не встречаются в реальности. Что ж, представим, что в перерыве между допросами одному из узников уда­лось передать в камеру другого записку с предложением не сознаваться и обещанием, что уж сам-то он будет стоять до конца. Изменило бы это ситуацию? Нет, потому что и тогда каждый из узников имел бы сильный стимул обмануть другого и сознаться. Мы должны помнить, что основанное на слепом доверии партнеру поведение не является ни эгоистичным, ни даже рациональным.

«Дилемма узника» заслужила особую популярность среди полито­логов, занимающихся международными отношениями. И действитель­но, эта игра позволяет легко смоделировать любой из крупнейших кон­фликтов 70-80-х гг., когда на мировой арене почти безраздельно доминировали две сверхдержавы. Возьмем проблему контроля за воо­ружениями. И СССР и США предпочитали результат, при котором противник разоружался, но собственный ядерный арсенал был бы со­хранен «на всякий случай». Одностороннее разоружение было, есте­ственно, наихудшей из возможных перспектив. В результате обе сто­роны продолжали гонку вооружений. Умозрительно все понимали, что частичное разоружение сверхдержав пошло бы на пользу и СССР и США (положительная точка эквилибриума). Беда в том, что как и в случае с несчастными узниками, совместно предпочтительная страте­
гия
противоречила индивидуально предпочтительной.

В сравнительной политологии подобное моделирование приме­няется редко. Это и понятно: компаративистам, как правило, при­ходится иметь дело с более сложными взаимодействиями, вовлека­ющими многих субъектов и предполагающими широкий набор потенциальных стратегий у каждого из них. Интеграция теории ра­ционального выбора в сравнительную политологию стала возмож­ной благодаря тому, что эта теория содержит не только описание «дилеммы узника», но и предлагает путь к выходу из порождаемого ею тупика. Вернемся к нашим заключенным. Предположим, что каж­дый из них, взвешивая целесообразность признания, принимает во внимание одно печальное обстоятельство: если он выйдет из тюрьмы раньше своего подельника, то будет немедленно убит его друзьями, не без оснований подозревающими досрочно освобожденного в пре­дательстве. Это коренным образом меняет ситуацию в пользу точки положительного эквилибриума. Действительно, лучше отсидеть три года и остаться в живых, чем погибнуть через год или отсидеть де­сять лет. Урок из этой в целом не очень благоприятной для характе­ристики человеческой природы истории таков: чтобы заставить субъектов избирать совместно предпочтительные стратегии, нужно внести небольшое изменение в правила игры,
суть которого — не­избежное и вполне определенное наказание за выбор индивидуально предпочтительной стратегии.

Что же мы должны иметь в виду, говоря о правилах игры в по­литике? Ответ очевиден: эти правила — во всяком случае, в услови­ях демократии — определяются конституцией и неформальными нормами политического поведения и находят свое воплощение в институтах. Вот почему подход, применяющий достижения теории рационального выбора к проблематике сравнительной политоло­гии, именуется неоинституционализмом.
Между ним и «старым» (формально-юридическим) институционализмом, господствовав­шим в политологии в 30-х гг., существует коренное различие. В про­шлом внимание ученых привлекали в основном правовые аспекты государственного устройства. Надо сказать, что общее оживление интереса к политическим институтам имело место сразу после окон­чания «постбихевиористской революции», когда значительно рас­ширились исследования реального функционирования конституций, парламентов, бюрократии и т. д., а правовые аспекты ушли на зад­ний план. Но, как и «старые институционалисты», ученые нового поколения не могли ответить на главный вопрос — какие институ­ты действительно важны и каково их воздействие на политическое поведение? Теория рационального выбора сыграла решающую роль в формировании неоинституционализма именно потому, что он рас­сматривает парламенты, правительства, партийные системы как те «связывающие ограничения», в пределах которых протекает актив­ное взаимодействие политических субъектов. Главными задачами при этом оказываются определение точек положительного и отри­цательного эквилибриума в рамках каждого из институтов, соот­ветствующее объяснение и прогнозирование поведения субъектов, а также выявление условий, при которых они избирали бы совмест­но предпочтительные стратегии. При решении своих задач неоинституционалисты широко используют пространственное и матема­тическое моделирование политического процесса.

Не менее существенны и отличия неоинституционализма от бихевиоризма. Все приверженцы нового направления — от полити­ческих теоретиков до эмпириков, осваивающих огромные массивы статистических данных, — сходятся по поводу двух базовых предпосылок. Во-первых, в отличие от бихевиоризма неоинституционализму чуждо представление о том, что добросовестный и вооруженный научными методами наблюдатель имеет все необхо­димое и достаточное, чтобы судить об истинных мотивах челове­ческого поведения. С точки зрения неоинституционалиста, люди ведут себя так или иначе не потому, что им так хочется, а потому, что довлеющая над ними система институциональных ограничений диктует тот или иной образ действий. Один и тот же индивид может действовать совершенно по-разному, будучи поставлен в разные институциональные условия. Поэтому политические интересы, ко­торые в рамках бихевиоризма принимались за наблюдаемую дан­ность, в рамках неоинституционализма подлежат реконструкции. Для наглядности огрубляя ситуацию, можно сказать, что для бихевиориста суждение «я не люблю киви» (и соответствующее ему по­ведение) выражает вкусовые пристрастия индивида, а для неоинсти­туционалиста это чаще всего означает, что киви данному индивиду не по карману, или экзотический плод отсутствует в продаже, или что-то еще. Задача неоинституционального анализа — выяснить, что именно. Во-вторых, бихевиористы были склонны рассматривать ин­тересы групп как суммы интересов входящих в эти группы индиви­дов. Группа рабочих ведет себя так, а не иначе, ибо все ее члены — рабочие. Для неоинституционалистов, напротив, коллективные ин­тересы формируются в процессе трансформации (порой до неузна­ваемости) индивидуальных, а логику этого процесса задают опять-таки институты.

Новый теоретический инструментарий открывает широкие пер­спективы для сравнительных исследований. Возьмем традиционную для компаративистики проблему взаимоотношений между испол­нительной и представительной властями. Уже в рамках формально-юридического институционализма были описаны несколько вари­антов таких взаимоотношений. Неоинституционализм, сводя эти варианты к поддающимся теоретическому моделированию процес­сам, позволяет перейти от их описания к объяснению. Например, показано, что хроническая нестабильность систем с двойной ответственностью правительства (перед президентом и парламентом) объясняется отсутствием в таких системах эффективных санкций против выбора индивидуально предпочтительного поведения. Зна­чение такого рода исследований особенно возросло в 80-х гг., когда целый ряд стран оказался перед проблемой выбора оптимального демократического устройства. Не случайно исследовательское на­правление, занимающееся сравнительным анализом процессов де­мократизации (так называемая транзитология — наука о переходах к демократии), широко использует средства теории рационального выбора.

В настоящее время теория рационального выбора и неоинституционализм во многом определяют облик политической науки. А претензия на лидерство всегда оборачивается ожесточенной кри­тикой со стороны конкурентов. Многие ученые подвергают сомне­нию и мировоззренческие основания «рационалистики», и ее позна­вательную ценность. Затрону лишь один — и далеко не самый сильный — аспект этой критики, имеющий непосредственное отно­шение к сравнительным политическим исследованиям. Предполо­жим, перед нами стоит задача объяснить поведение политических партий определенной идеологической ориентации в ходе избиратель­ных кампаний. В нашем распоряжении есть данные по нескольким десяткам стран. С точки зрения теории рационального выбора, пер­вый шаг в таком исследовании — определение цели, которую пре­следуют все эти партии. Только после этого можно будет сопостав­лять стратегии, говорить о точках эквилибриума, развертывать математический аппарат и т. д. Проблема, однако, состоит в том, что приписывая всем без исключения одну и ту же цель — скажем, увеличение количества поданных за партию голосов, — мы уже до­пускаем сильное искажение познавательной перспективы. Как по­казали крупнейшие специалисты по партийной политике Роберт Хармель и Кеннет Джанда, существуют также партии, стремящиеся войти в правительство (а они могут сознательно уступать часть своих избирателей потенциальному партнеру по коалиции), привлечь вни­мание публики к той или иной проблеме, укрепить свою организа­цию или расширить внутрипартийную демократию. Больше того, отдельные партии могут комбинировать эти цели и менять их в ходе одной кампании. Невнимание к этому, утверждают критики, резко снижает ценность результатов исследования.

Исследовательская практика покажет, насколько состоятельны претензии теории рационального выбора и неоинституционализма на методологическое лидерство в политической науке. Следует при­знать, что старт был достаточно впечатляющим, а некоторые из полученных результатов уже не вычеркнуть из истории дисципли­ны. Очевидно, во многом успех «рационалистики» объясняется тем, что ей удалось воплотить в жизнь давнюю мечту политологов о боль­шей «научности», которая часто ассоциируется с применением ко­личественного анализа и формального моделирования.

Несмотря на относительную молодость, сравнительная политоло­гия прошла достаточно сложный путь развития. Его логика видится в постепенном переходе от изучения формальных институтов правления к анализу реального политического процесса. Но мы видели, что по­литическая наука все-таки не может обойтись без анализа институтов власти. Вот почему институциональный подход, критикой которого началась история сравнительной политологии, ныне — пусть в каче­ственно измененном виде и с приставкой «нео» в названии — вновь доминирует. С этой точки зрения, сравнительная политология прошла цикл развития. Можно надеяться, что этот цикл не станет последним. К тому же лидерство неоинституционализма вовсе не безраздельно. Сегодня мало кто рискнет утверждать, что какой-то подход является единственно верным и применимым к такому сложному объекту, как политика. Поэтому другим важным итогом сорокалетней истории дис­циплины можно считать утверждение в ней методологического плю­рализма, многообразия теоретических моделей.