Учебно-методическое пособие Екатеринбург 2006 утверждаю декан психологического факультета Глотова Г. А

ФЕДЕРАЛЬНОЕ АГЕНСТВО ПО ОБРАЗОВАНИЮ

Государственное образовательное учреждение

высшего профессионального образования

Уральский государственный университет им. А.М. Горького[Б1]
[Б2]

Факультет психологии

Кафедра общей психологии и психологии личности

МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ОСНОВЫ ПСИХОЛОГИИ

Учебно-методическое пособие

Екатеринбург

2006 УТВЕРЖДАЮ

Декан психологического факультета

____________________Глотова Г.А.

Учебно-методическое пособие по курсу «Методологические основы психологии» составлено в соответствии с требованиями федерального компонента к обязательному минимуму содержания и уровню подготовки:

дипломированного специалиста по специальности 030301

бакалавра, магистра по направлению «психология»

по циклу СД дисциплин государственного образовательного стандарта высшего

профессионального образования.

Автор-составитель:

к.п.н., доцент кафедры общей психологии и психологии личности Ур ГУ

Боднар А. М.

Рекомендовано к изданию учебно-методической комиссией

психологического факультета

Протокол заседания № от

ОГЛАВЛЕНИЕ

ВВЕДЕНИЕ…………………………………………………………………………..5

ЛЕКЦИОННЫЕ МАТЕРИАЛЫ К КУРСУ

«МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ОСНОВЫ ПСИХОЛОГИИ»…………………………8

Тема 1. Понятие методологии науки. Методология и рефлексия……………….8

Тема 2. Структура и функции методологического знания……………...............15

Тема 3. Границы науки: проблема демаркации.

Версии научной психологии...........................................................................26

Границы науки: проблема демаркации……………………………….26

Правила обоснования в логике и математике………………………..33

Правила обоснования в эмпирических науках……………….………36

Правила обоснования в гуманитарных науках……………………….43

Правила обоснования в практических (технических) науках……….48

Правила обоснования в естественных науках………………………..52

Тема 4. Методологический анализ ключевых («вечных»)

проблем психологии…………………………………………………………66

Онтологическая проблема……………………………………………..66

Гносеологическая проблема……………………………………………73

Этическая проблема или проблема свободы выбора

(свободы воли)…………………………………………………………..86

Тема 5. Проблема оснований психологии: Методологический анализ

попыток выбора оснований психологии в истории научной

психологии…………………………………………………………………93

Поиск истоков психики и сознания основателями

научной психологии в 19 веке……………………………………………….93

Поиск внутри сознания…………………………………………………93

Поиск оснований в физическом мире…………………………………98

Поиск оснований в физиологическом………………………………..103

Поиск биологических оснований сознания………………………….112

Поиск истоков психики и сознания в начале 20 века…………………….121

Революция из глубины……………………………………………….121

Революция от гештальта……………………………………………..133

Бихевиористская контрреволюция…………………………………..142

Революция навстречу социуму………………………………………148

Предшественники психологики…………………………………………...154

Гуманистическое противостояние бихевиоризму…………………..154

Победа когнитивизма, обернувшаяся его поражением –

отказом от собственных постулатов…………………………………162

Итоги исторического экскурса……………………………………………..175

Тема 6. Проблема оснований психологии: современный вариант решения…..182

Исходные допущения и законы психологики……………………………..182

Механизм проверки гипотез сознанием…………………………………...202

Процесс сличения……………………………………………………...202

Сличение значений. Феномен неосознанного

негативного выбора………………………………………………..…..217

Психологика и «вечные» проблемы………………………………………..227

Как механизм сознания способен детерминированно

совершить акт свободного выбора? Версия решения………………227

Множественность сознаний ­­– возможный путь решения

гносеологической проблемы………………………….………………………231

Разные подходы к решению онтологической проблемы…………………..241

Заключительные замечания методолога……………………………………………249

ЛИТЕРАТУРА…………………………….………………………………………251

ПРИЛОЖЕНИЕ …………………………………………………………………..252

ВВЕДЕНИЕ

Данное учебно-методическое пособие состоит из лекционных материалов к курсу «Методологические основы психологии», а также содержит методические материалы, облегчающие его освоение, такие как: распределение часов курса по темам и видам работ, списки основной и дополнительной литературы, примерный перечень вопросов к зачету.

Цель курса
«Методологические основы психологии» видится в том, чтобы дать общее представление и понятие о методологии науки, уровнях и функциях методологического анализа. За время обучения на факультете психологии студенты приобретают широкий круг знаний прикладного и теоретического характера, которые, выступая в роли метода получения новых знаний, решения практических задач, содержат в себе элементы методологического знания. Более того, при изучении дисциплин социально-экономического цикла, истории философии и психологии, фундаментального курса общей психологии и других курсов они знакомятся с постановкой и решением целого ряда специально-методологических проблем, как общих для многих наук, так и специальных для психологии. К последним относятся: предмет психологии, методы психологического исследования, проблема детерминизма, соотношение социального и биологического в психике человека, психофизическая и психофизиологическая проблемы, проблема редукционизма, характер объяснения в психологии, категориальный строй психологической науки и др.

Учитывая сказанное, в данный курс включен такой материал, который поможет студентам заново отрефлексировать всю совокупность имеющихся у них методологических знаний, придав им характер целостной системы, понять их место и функцию в научной и практической деятельности.

Основой текста лекционных материалов являются работы В. М. Аллахвердова. Такой выбор не случаен, ибо на примере работ этого автора – блестящих по форме, стилю и поражающих глубиной содержания – как нельзя лучше можно видеть, что такое методология и проследить способ ее применения в психологическом исследовании.

Основные задачи курса:

- ознакомить с общими понятиями о методологии науки;

- сформировать представления о различиях между Наукой и не-Наукой и на этом фоне – о научной психологии (ее вариантах и, соответственно, языках, на которых она разговаривает);

- проанализировать основания, достижения и тупики основных психологических школ и на основе этого анализа (с неизбежностью – методологического) представить развитие психологии рациональным и логически неизбежным процессом;

- показать существование общих закономерностей в разных областях психологии и на их основе дать методологическую схему систематизации и объяснения накопленных в психологии знаний, схему, благодаря которой психология перестает быть мозаикой из эмпирических фактов и становится теоретической наукой.

Место дисциплины в системе высшего профессионального образования.
Данный курс выполняет роль интегратора, обобщающего многоплановую и многолетнюю работу по формированию у студентов целостного научного мировоззрения, овладения ими Методом при проведении научных исследований, решении прикладных задач, анализе общественных явлений.

Требования к уровню освоения содержания курса.
По окончанию курса студент должен:

- иметь четкое представление об особой роли методологии в психологии;

- иметь представление об уровнях методологического анализа и уметь определить, с каким уровнем методологии он имеет дело в каждый конкретный момент своей учебно-научной работы;

- понимать, как общеметодологические понятия преломляются психологией (на материале истории психологии и современных исследований)

- уметь определить, к какому типу научного исследования – эмпирическому, практическому, гуманитарному, естественно-научному – относится его выпускная (дипломная) работа или магистерская диссертация и применять соответствующий этому типу способ научной работы;

- уметь формулировать научный аппарат своей выпускной (дипломной) работы или магистерской диссертации;

ЛЕКЦИОННЫЕ МАТЕРИАЛЫ К КУРСУ

«МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ОСНОВЫ ПСИХОЛОГИИ»

ТЕМА 1. ПОНЯТИЕ МЕТОДОЛОГИИ НАУКИ.

МЕТОДОЛОГИЯ И РЕФЛЕКСИЯ

Общие понятия о методологии науки

Определения методологии науки. Понятие метода

в узком и широком смысле.

В словарях и энциклопедиях дано определение методологии как учения о методе, под которым, в свою очередь, имеется в виду совокупность приемов, способов, обеспечивающих ей верный «путь к цели», т.е. к объективному знанию. Сообразность действия поставленной цели есть исходное значение метода как «пути к цели», однако, нередко это значение заслоняется пониманием его в качестве характеристики операциональной стороны действия (способ, прием и т.п.). Последнее есть понимание метода в узком смысле слова.

Более широкое понимание метода можно найти, например, в Философской энциклопедии, где он определяется как «форма практического и теоретического освоения действительности, исходящего из закономерностей движения изучаемого объекта». «Метод находится в неразрывном единстве с теорией: любая система объективного знания может стать методом. По существу метод - это сама удостоверенная практикой теория, обращенная к практике же исследования»; «Любой закон науки ... будучи познанным ... выступает и как принцип, как метод познания». В этом смысле говорят о методе как теории в действии.

Еще варианты определений:

«Метод есть тип отношений элементов научного знания (теорий, законов, категорий и т.п.), исторически складывающийся или сознательно формируемый, используемый в научном познании и практическом преобразовании действительности в качестве относительно адекватного объективным закономерностям источника получения нового истинного знания (установления границ поисков такового, обнаружения условий движения к нему, проверки степени его истинности), внешне представленный в форме системы предписаний, приемов, способов, средств познавательной деятельности» (Боряз). Если из этого длинного определения попробовать выделить только ключевые слова, то получится, примерно, следующее: метод – тип научного знания, используемый в науке и практике в качестве источника знания в форме предписаний, приемов, средств познавательной деятельности.

«Метод - путь познания, опирающийся на некоторую совокупность ранее полученных общих знаний (принципов)... Методология - учение о методах и принципах познания. Поскольку метод связан с предварительными знаниями, методология, естественно, делится на две части: учение об исходных основах (принципах) познания и учение о способах и приемах исследования, опирающихся на эти основы. В учении об исходных основах познания анализируются и оцениваются те философские представления и взгляды, на которые исследователь опирается в процессе познания. Следовательно, эта часть методологии непосредственно связана с философией, с мировоззрением. В учении о способах и приемах исследования рассматриваются общие стороны частных методов познания, составляющих общую методику исследования» (Мостепаненко).

Мы будем использовать термин «методология» близко к этой трактовке. Говоря о методологии, будем иметь в виду особую форму рефлексии
, самосознания науки (особый род знания о научном знании), включающую в себя анализ: 1) предпосылок
и оснований
научного познания (прежде, всего философско-мировоззренческих), 2) способов организации
познавательной деятельности, 3) критическую оценку
получаемых наукой знаний
, 4) определение исторически конкретных границ
научного познания при данном способе его организации.

Применительно к конкретной науке
методологический анализ включает также ответы на вопросы о 5) предмете
науки, в том числе о критериях, отграничивающих ее предмет от предмета смежных с ней наук; 6) об основных методах
данной науки, 7) о строении ее концептуального аппарата
.

К методологии относится также 8) анализ
используемых в науке объяснительных принципов (детерминизма, системности, развития и др.)
, 9) связи с другими науками
, 10) общая оценка уровня и перспектив развития
данной науки, и ряд других вопросов.

Методология как рефлексия

Рефлексия представляет собой один из видов и даже методов
познания, главной особенностью которого является направленность на само знание
, на процесс его получения. Если рефлексия осуществляется над объективированными формами знания, то ее условно можно назвать объективной. Примером такой рефлексии является рефлексия над наукой. Примером субъективной рефлексии может служить самонаблюдение как прием познания индивидом своих собственных психических процессов.

Рассмотрим специфику рефлексивных процедур и характера получаемых с их помощью знаний (по В.А. Лекторскому). Он обосновал взгляд на рефлексию как на единство отражения и преобразования объекта
; применение ее в исследовании приводит к творческой переделке самого изучаемого предмета. «В результате рефлексии ее объект - система знаний - не только ставится в новые отношения, но достраивается и перестраивается, т.е. становятся иным, чем он был до процесса рефлексии... Столь необычное отношение между познанием и изменением объекта объясняется тем, что мы имеем в данном случае дело не с таким предметом, который существует независимо от познания и сознания, а с познавательным воспроизведением самого познания и сознания, т.е. с обращением познания на самого себя».

В отношении самопознания индивида этот тезис кажется очевидным, но в отношений объективированных систем знания он имеет безусловную эвристическую ценность. (Эвристика – наука, изучающая творческую деятельность. Эвристические методы, противоположные формальным, сокращают время решения задач, так как не требуют полного перебора альтернатив, отсекают неперспективные варианты в нестандартных ситуациях…). В случае рефлексии науки над своим содержанием имеет место не только выход за пределы существующей системы знания, но и преобразование ее за счет включения рефлектируемого знания в другой контекст
, в новую систему отношений с другими элементами знания. При этом важнейшим механизмом приращения знания
является превращение неявного
знания (совокупности предпосылок и допущений, стоящих «за спиной» тех или иных формулировок, в знание явное
, прямо формулируемое. Такой переход ведет к уточнению знания, часто к отказу от некоторых, неявно принимавшихся предпосылок. «То, что раньше казалось ясным, интуитивно понятными и простым, в результате рефлексии оказывается достаточно сложным и нередко проблематичным, а иной раз просто ошибочным» (Лекторский).

Но важно понять, что всякий раз, когда отодвигаются рамки неявного знания за счет рефлексии, неизбежно возникают новые неявные допущения
. Следовательно всякая рефлексия одновременно порождает новое неявное знание, которое, в свою очередь, может быть отрефлектировано и т.д. Предел такого движения определяется теми познавательными или практическими задачами, которые необходимо решить с помощью нового знания.

По мнению Э.Г. Юдина, рефлексия является одной из наиболее существенных имманентных черт науки. Можно считать, что само зарождение науки связано с переходом от дорефлективных представлений обыденного сознания к научным понятиям с помощью рефлексивных процедур. Наука появляется тогда, когда осознаются (рефлектируются) познавательные средства. Дальнейший «прогресс научного познания заключается во все большем преодолении этой инерции обыденного нерефлективного сознания по отношению к концептуальным средствам» (В. С. Швырев).

Философская и научная методология (рефлексия)

Только ли науке свойственна рефлексия? - Нет. Она зародилась и получила наивысшее развитие
в философском знании. И до сих пор, несмотря на появление рефлексии внутри самой науки, за философией сохраняется прерогатива обеспечения верхних этажей самосознания научной деятельности. Каково же тогда соотношение между философской и научной рефлексией?

Рефлексию над философским знанием выполняет сама философия, обладая в этом смысле «саморефлектирующим свойством».

Что касается внутринаучной рефлексии, то она прошла путь от онтологизма через гносологизм к методологизму.

Для онтологизма
характерно сосредоточение на отношении объекта и знания
, в последнем выделяется только его объективное содержание
. Познание рассматривается как поступательное движение на пути к объективной истине, и цель рефлексии заключается в контроле за правильностью этого движения, в выделении предельных оснований в объекте, открытие которых и дает ту самую единственную, искомую истину. Такой тип рефлексии наиболее характерен для эмпиризма.

Под влиянием немецкой классической философии, и усложнения объектов конкретных наук с середины XIХ в. центром самосознания науки становится отношение субъект – объект
. Философы начинают искать предпосылки и последние основания научного знания в формах организации познавательной деятельности, которые влияют на содержание и логическую организацию знания. Этот тип рефлексии, условно названный гносеологизмом
, предполагает множественность оснований познания и относительный характер истины
. Об истинности знания здесь можно судить по его адекватности задаче, данному способу овладения объектом, а не по его близости к некоторой абсолютной и единственной истине
, постулируемой онтологической рефлексией.

Для методологизма
как наиболее характерного типа рефлексии современной науки свойственна направленность на средства познания
в самом широком смысле этого слова, которые были перечислены выше
при обсуждении терминов методология и метод. При этом в прикладных и экспериментальных исследованиях, как отмечает Э.Г.Юдин, «развитие методологизма приводит к тому, что анализ средств познания постепенно перерастает в их систематическое производство
, а в некоторых частях - даже в своего рода индустрию, поскольку индустриальными становятся формы организации и характер научной деятельности». Свидетельством этого является изменение, вернее повышение требований к самому научному результату, он должен иметь стандартизованную «инженерную» форму, т.е. быть пригодным для «стыковки», «увязывания» и использования вместе с другими результатами в ходе коллективной научной деятельности.

Вопросы соотношения философии и науки широко обсуждаются в современной философской литературе.

Существует две тенденции
в решении вопроса о соотношении философии и науки. С одной стороны иррационалистические
концепции (например, экзистенциализм, философия жизни, философская антропология) склонны отвергать значение науки для формирования философского мировоззрения
и даже рассматривают ее как враждебную человеку силу. С другой стороны неопозитивизм
(прежде всего сциентизм
) признает собственно научное (т.е. специально научное) познание высшей культурной ценностью
, способной без других форм общественного сознания обеспечить ориентацию человека в мире. Согласно второй точке зрения, философия должна отбросить мировоззренческие аспекты и ценностные подходы
, выступая при этом лишь в функции логики и методологии науки.

Однако, это крайние точки зрения, упускающие главный вопрос
, который встает при рассмотрении соотношения философии и науки. Этот вопрос касается мировоззренческих аспектов
философского и конкретно-научного знания.

Что такое мировоззрение? Специфику мировоззрения
в отличие от других систем знания составляет отношение человека к миру
, т.е. оно включает в себя не просто знание о мире самом по себе, и не просто о человеке безотносительно к миру. Мировоззренческий аспект может иметь любое знание – и научное, и обыденное, и даже знание-заблуждение, например, религиозное. Но любые знания, в том числе и факты науки, не становятся автоматически фактом мировоззрения. Для приобретения этого последнего качества нужна особая работа. Суть ее состоит в том, чтобы спроектировать полученный наукой результат на свой внутренний мир, придать ему не только объективное
, но и обязательно субъективное
значение.

Разумеется, однако, что различные знания отличаются по своей потенциальной способности приобрести мировоззренческий статус. Данные науки, благодаря своей объективности и прямому влиянию на образ жизни людей начинают приобретать все большую мировоззренческую силу. И наука в той или иной мере эксплицирует свой мировоззренческий потенциал.

Но собственно мировоззренческим знанием является только философия, специальной задачей которой является анализ мировоззрения и изложение его в виде обобщенной логической системы. Осуществляя эту задачу, она и выступает как основа мировоззрения, как теоретически оформленное выражение мировоззрения.

Отсюда следует ответ на вопрос, как решать проблему соотношения философии и мировоззрения. Мировоззрение больше философии, оно – и это особенно важно подчеркнуть для психолога – опирается на всю духовную культуру. Философия же включает в себя высший уровень сознательно отрефлексированного и теоретически оформленного мировоззрения. При этом есть формы мировоззрения, философски не отрефлексированные.

Принципиальное отличие философии от любой науки
сводится к различию самих объектов
частных наук и философии.

Философия имеет своим специфическим объектом не просто действительность
, освоенную в других формах сознания, а типы ориентации и осознания
своего места в действительности; она сопоставляет тип ориентации, задаваемый наукой и все иные типы ориентации
. Поэтому философия и является самосознанием культуры, а не одной только науки; именно поэтому она способна задавать ориентиры и самой науке и даже часто выполнять по отношению к ней эвристическую функцию. Нелишне вспомнить, как часто наука «переоткрывала» на конкретном материале те истины, которые были известны философии в виде более абстрактных формулировок на столетия раньше, какую роль сыграло знание философии при совершений научных открытий в области такой точной науки как физика (А.Эйнштейн, Н.Бор).

Обсудив соотношение философской и научной методологии, перейдем к рассмотрению структуры методологического знания.

ТЕМА 2. СТРУКТУРА И ФУНКЦИИ МЕТОДОЛОГИЧЕСКОГО ЗНАНИЯ

Если рассматривать структуру методологии науки «по вертикали», то можно выделить следующие ее уровни: I) Уровень философской методологии; 2) Уровень общенаучных принципов и форм исследования; 3) Уровень конкретно-научной методологии; 4) Уровень методики и техники исследования.

Философская методология
выполняет двоякую методологическую роль: во-первых, осуществляет конструктивную критику научного знания с точки зрения условий и границ его применения, адекватности его методологического фундамента и общих тенденций его развития. Во-вторых, философия дает мировоззренческую интерпретацию результатов науки - в том числе и методологических результатов - с точки зрения той или иной картины мира. главное назначение которой – давать мировоззренческие интерпретации результатов науки. Работа на уровне философской методологии – это работа по обобщению открытий современной науки, посредством чего они включаются в научную картину мира и культуру. Именно таким образом общество ассимилирует новый опыт, то есть развивается. Исследователь всегда работает в рамках того или иного философско-методологического подхода, но не всегда рефлексирует это.

Уровень общенаучных принципов и форм исследования
– общенаучная методология – получил широкое развитие в XX в., и этот факт предопределил выделение методологических исследований в самостоятельную область современного научного знания
. К нему относятся концепции, типа теоретической кибернетики как науки об управлении, концепции ноосферы В.И.Вернадского, универсальные концептуальные системы, такие как тектология А.А.Богданова, общая теория систем Л.фон Берталанфи. Сюда относятся логико-методологические концепции – структурализм в языкознании и этнографии, структурно-функциональный анализ в социологии, системный анализ, логический анализ и др. – они выполняют функцию логической организации и формализации специально-научного содержания. К концепциям этого типа относится и ряд разделов математики, а также методы идеализации, формализации, алгоритмизации, моделирования, статистический метод и т.п.

Концепции этого уровня методологического анализа имеют междисциплинарную природу, т.е. они относительно безразличны к конкретным типам предметного содержания. Они направлены на выделение общих черт процесса научного познания в его развитых формах – именно в этом состоит их методологическая функция по отношению к конкретно-научному знанию.

Без обращения к методам этого уровня, например, к идеализации, ни одно научное исследование не может даже начаться, однако этот факт также часто не рефлексируется начинающими исследователями.

Следующий уровень, – уровень конкретно-научной методологии
имеет выраженный дисциплинарный характер. Разработку этого уровня методологического анализа осуществляют как методологи науки, так и теоретики соответствующих областей знания (второе – чаще). Можно сказать, что на этом уровне определенный способ познания адаптируется для более узкой сферы знания. В научных отраслях существуют свойственные только им методы, но в них преломляются, находят свою предметную интерпретацию и специфику применения общенаучные методы. Например, статистический метод по-разному выглядит в физике, биологии, географии, социологии, медицине, психологии и т.д.

Но эта «адаптация» происходит отнюдь не механически и осуществляется не только за счет движения «сверху вниз», движение также должно идти от самого предмета данной науки.

Уровень методики и техники исследования
наиболее близко примыкает к исследовательской практике. Он связан, например, с описанием конкретных приемов получения информации, требований к процессу проведения эксперимента и методов обработки экспериментальных данных, учета погрешностей. Регламентации этого уровня наиболее тесно связаны со спецификой изучаемого объекта и конкретными задачами исследования, т.е. методологическое знание здесь является наиболее специализированным. Оно призвано обеспечить единообразие и достоверность исходных данных
, подлежащих теоретическому осмыслению и интерпретации.

Зачем нужна дифференциация уровней методологии
? Одна из важных функций дифференциации уровней методологического знания заключается в преодолении ошибок двоякого рода: I) переоценка меры общности знаний более низких уровней; попытка придать им философское и мировоззренческое звучание (часто встречается философская интерпретация методологии структурализма, системного подхода и других общенаучных концепций); 2) непосредственный перенос положений и закономерностей, сформулированных на более высоком уровне обобщений без преломления, конкретизации их на материале частных областей (знания); например, иногда делается вывод о конкретных путях развития того или иного объекта на основе применения к нему закона отрицания отрицания и т.п.

Кроме дифференциации
методологического знания по уровням, все более выраженным становится процесс консолидации
его вокруг методологических принципов
. Этот процесс приводит к формированию методологических подходов
. Многие из них строятся по дихотомическому принципу и противостоят друг другу (диалектический и метафизический, аналитический и синтетический, атомистический и холлистский (целостный), качественный и количественный, энергетический и информационный, алгоритмический и эвристический).

Мы уже неоднократно употребляли слова принцип, подход, теория. Эксплицируем (представим в явном виде) их содержание и покажем их взаимосвязь.

Принцип
– это общее универсальное утверждение о предмете исследования
. Например, в квантовой механике существуют принципы дополнительности и неопределенности, психология базируется на принципах активности, историзма, деятельности, развития, единства сознания и деятельности.

Подход – это набор исследовательских вопросов
или иначе – это конкретизация принципа
через формулировку общих и частных исследовательских вопросов. Коротко: подход – это вопросы.

Еще один способ конкретизации абстрактного принципа – формулировка совокупности конкретных исследовательских гипотез, проверяемых на опыте
(прямо или косвенно верифицируемых), то есть формулировка теории
. Верифицированная гипотеза это ответ на какой-то конкретный вопрос, то есть теория – это совокупность ответов.

Итак, принцип – абстрактен, теория – конкретна, теория – ответы, подход – вопросы, подход – конкретизация принципа.

Понятие подхода применимо к разным уровням методологического анализа, но чаще всего такие подходы охватывают два верхних уровня – философскую и общенаучную методологии. Следует иметь в виду, что простой факт прогрессивности и очевидной полезности того или иного подхода не гарантирует успешности его применения в частной науке. Если частная наука не подготовлена «снизу» для применения, например, системного подхода, то не происходит, образно говоря, «зацепления» между материалом частной науки и концептуальным аппаратом этого подхода, а простое наложение его «сверху» не обеспечивает содержательного продвижения.

Тот или иной подход не всегда осуществляется в явной и рефлектируемой форме. Большинство сформулированных в современной методологии подходов были результатом ретроспективного выделения и осознания постфактум
того принципа, который был реализован в наиболее успешных конкретно-научных исследованиях. Но наблюдаются и случаи прямого переноса
методологических подходов и научных категорий из одной науки в другую. Например, понятие поля в гештальтпсихологии, в том числе и теория поля К.Левина несут на себе явные следы физической теории поля.

Когда появляется нужда в методологической рефлексии
? Рефлексия над процессом научного познания не является совершенно необходимым
его компонентом. Основная масса знаний применяется автоматически, без специального размышления по поводу их истинности, их соответствия объекту. Но в развитии каждой науки бывают периоды, когда она не обеспечивает получение адекватных новым задачам результатов. Главным сигналом необходимости методологического анализа средств науки, является возникновение различных парадоксов, главный из которых заключается а противоречии между теоретическими предсказаниями и реально получаемыми эмпирическими данными.

Это, однако, касается целой науки, а бывают ситуации более мелкого масштаба - несостоятельность частной теории, невозможность решения новой задачи имеющимися методами, неудачи попыток дать решение актуальной прикладной задачи. По аналогии с процессами разного уровня контроля человеческой деятельности можно сказать, что научная рефлексия, так же как и осознание человеком своих собственных действий, требуется там, где имеющиеся автоматизмы не обеспечивают получения необходимых результатов и нуждаются в перестройке или дополнении – когда ставится задача построения нового научного знания или формирования принципиально нового поведенческого акта.

Чем же здесь может помочь методология
, каковы ее функции в процессе конкретно-научного познания?

Первой
может быть выделена функция катализации
, стимулирования процесса познания, проблематизации и критического осмысления функционирующих в культуре идей, формирования творческой личности ученого за счет расширения его кругозора, воспитания культуры мышления.

Вторая
функция методологии – эвристическая, обеспечивающая перенос методов одной науки в поле других наук.

Третья
функция – функция «предзнания», заключающаяся в выработке стратегии развития науки, оценке перспективности того или иного научного направления, особенно при планировании комплексных исследований, обосновании целевых программ. Можно сказать, что методология как «предзнание» должна указать наиболее вероятный путь к успеху, предвосхищая результат, который будет получен в будущем. Главное место в таком обосновании занимает именно характеристика способов движения к цели
, соответствие их общим требованиям, сложившимся не только в науке, но и в обществе на текущий момент.

Четвертая
функция методологии – интегративная. Заключается в выработке общенаучных понятий, подходов, выделении единых философско-мировоззренческих принципов познания, то есть в формировании научного знания как целого.

Пятая
функция методологии (ее философского уровня) – мировоззренческая интерпретация результатов науки с точки зрения той или иной картины мира.

Перечисленные функции методологии являются функциями преимущественно дескриптивного
типа, т.е. имеют форму ретроспективного описания
уже осуществленных процессов научного познания.

Принципиально иной характер имеет нормативное
методологическое знание, включающее в себя правила осуществления научной деятельности и являющееся, таким образом, конструктивным.

Нормативное методологическое знание имеет вид предписаний и норм, и выполняет три основных функции: 1) обеспечивает правильность постановки проблемы; 2) дает средства для решения уже поставленных задач (интеллектуальная техника научной деятельности); 3) улучшает организационную сторону исследований.

Очевидно, что нормативная методология более тесно связана с организационной стороной исследовательской деятельности, а дескриптивная методология направлена на вскрытие исходных оснований и предпосылок научного познания.

Рассмотрим некоторые методологические нормы, касающиеся процесса научного познания, а также различную роль методологии на разных стадиях научной деятельности.

Для анализа научной деятельности разработан ряд специальных понятий. Наиболее общим
из них является понятие познавательной ситуации
, которая включает в себя познавательную трудность (разрыв между сформулированной в науке проблемой и имеющимися в науке средствами), предмет исследования, требования к продукту, а также средства организации и реализации научного исследования.

Предмет
исследования является одной из центральных категорий методологического анализа. Зарождение и развитие науки связано с формированием и изменением предмета науки. Радикальное изменение предмета исследования ведет к революции в самой науке. Предметы исследования могут быть разной степени общности, наиболее масштабным является предмет данной науки в целом, который выполняет по отношению к предмету частного исследования методологическую функцию. Чтобы определить предмет
исследования, необходимо выделить объект
изучения, исследовательскую задачу
, систему методологических средств
и последовательность их применения
.

Объект
исследования – это не просто некоторая часть внешней реальности, на которую можно прямо указать. Для того, чтобы превратить объект как непосредственно наблюдаемую реальность в объект науки
, требуется выявить устойчивые и необходимые связи в данной области явлений и закрепить их в системе научных абстракций. Это приведет к отделению содержания объекта (независимого от познающего субъекта), от формы отражения этого содержания (принадлежащего субъекту). Не обсуждая этот сложный вопрос далее, заметим, что процесс построения объекта научного исследования невозможен без появления особой познавательной задачи – научной проблемы.

К средствам
исследования относятся фундаментальные понятия науки
, с помощью которых расчленяется объект исследования и формулируется проблема, а также принципы
и методы изучения объекта
– средства получения эмпирических данных, включая технические средства.

Один и тот же объект может входить в предмет нескольких разных исследований и даже различных наук. Различные предметы при изучении человека строятся, например, такими науками, как антропология, социология, психология, физиология, эргономика. Поэтому понятию предмета
исследования противопоставляется
не объект
, а
эмпирическая область
- совокупность научных фактов и описаний, на которых развертывается предмет
исследования.

Исходя из данного расчленения научного знания, выделим этапы
исследовательского движения: постановка проблемы, построение и обоснование предмета исследования, построение теории и проверка полученных результатов. Обсудим эти этапы подробнее

Постановка проблемы
опирается не только на обнаружение неполноты имеющегося знания, но и на некоторое «предзнание» о способе преодоления этой неполноты. Именно критическая рефлексия, ведущая к обнаружению пробелов в системе знания или ложности его неявных предпосылок, играет здесь ведущую роль. Сама работа по формулировке проблемы носит принципиально методологический характер, независимо от того, опирается ли исследователь сознательно на те или иные методологические положения или они определяют ход его мыслей неявным образом.

Построение и обоснование предмета
исследования также является преимущественно методологической работой, в ходе которой осуществляется развертывание проблемы, включение ее в систему существующего знания. Здесь и происходит слияние методологии с содержательной стороной
процесса познания. На стадии построения предмета исследования чаще всего и вводятся новые понятия, методы обработки данных и другие средства, пригодные для решения поставленной задачи.

На этапах построения частно-научной теории и проверки полученных результатов
основная работа идет в предметном содержании, которое появляется при анализе конкретной области действительности. Отсюда видно, что с помощью методологии самой по себе нельзя решить ни одной частно-научной задачи и нельзя построить предметное содержание никакой конкретной области. Для успешного использования достижений методологической мысли необходимо сочетание творческого движения «сверху вниз» и «снизу вверх».

Заметим, что любая успешная реализация методологического принципа в конкретно-научном исследовании есть не только вклад в данную науку, но и в методологию. Это так, поскольку знание, которое было взято в качестве метода исследования, не просто подтверждается, но и обогащается, дополняется всякий раз, когда оно начинает новую жизнь, воплотившись в материале еще одной предметной области.

Методология науки и психология

Все, что говорилось выше о методологии науки и ее функциях в частно-научном исследовании, справедливо и в отношении психологии. Однако, любая частная наука имеет свои специфические, только ей свойственные аспекты отношений с наукой о методе. Специфика эта определяется объектом данной науки и его сложностью, уровнем развития науки, ее современным состоянием (наличие разрывов в теории или неспособность ответить на запросы практики говорят о необходимости методологической помощи), наконец тем вкладом, который сама наука делает в общенаучную или философскую методологию. Обсудим некоторые специфические черты отношений между психологией и методологией в широком смысле этого слова.

Главное
состоит в том, что психология относится к числу наук о человеке
, поэтому исходные принципы психологического исследования и его результаты имеют ярко выраженную мировоззренческую
окраску, они часто напрямую связаны с представлением о сущности человека и его отношения к миру.

Другую важнейшую
особенность психологического знания, определяющую его методологическое значение, отметил еще Аристотель в первых строчках своего трактата о душе. «Признавая познание делом прекрасным и достойным, но, ставя одно знание выше другого либо по степени совершенства, либо потому, что оно знание о более возвышенном и убедительном, было бы правильно по той и другой причине отвести исследованию о душе одно из первых мест. Думается, что познание души много способствует познанию всякой истины, особенно же познанию природы». Значение это определяется тем, что психология способна давать знание о самом процессе познания
и его развитии.

В-третьих
, на что специально обращает наше внимание В. П. Зинченко, это вопрос, который практически не обсуждался в литературе. Речь идет о том, что в психологии
получены данные
, позволяющие обосновать необходимость методологического знания
как некоторого предзнания
, без которого вообще невозможна познавательная деятельность
. Необходимость предварительного знания в той или иной его форме четко зафиксирована уже на уровне чувственного познания и со всей отчетливостью выступает в случае рационального, а тем более собственно научного познания. Признание важнейшей роли такого предзнания автоматически приводит к требованию максимально глубокой рефлексии его, что и составляет предмет методологии.

Отсюда очевидна важнейшая роль методологии для самой психологии: последняя как наука не может развиваться, исходя из собственно психологического знания. Сама «возможность психологии как науки есть методологическая проблема прежде всего» – отмечал Л. С. Выготский в работе «Исторический смысл психологического кризиса», специально посвященной обсуждению методологических проблем построения научной психологии. «Ни в одной науке нет стольких трудностей, неразрешимых контраверз, соединения различного в одном, как в психологии. Предмет психологии - самый трудный из всего, что есть в мире, наименее поддающийся изучению; способ ее познания должен быть полон особых ухищрений, чтобы получить то, чего от него ждут». И далее: «Ни одна наука не представляет такого разнообразия и полноты методологических проблем, таких туго затянутых узлов, неразрешимых противоречий, как наша. Поэтому здесь нельзя сделать ни одного шага, не предприняв тысячу предварительных расчетов и предостережений».

За более чем полвека, прошедших с момента написания Л.С.Выготским этой работы, (опубликована в 1982 г.) острота сформулированных им проблем не сгладилась.

Итак, первая причина
особой заинтересованности психологии в методологических разработках заключается в сложности
и многоплановости самого предмета
исследования, его качественном своеобразии.

Вторая
причина заключается в том, что психология накопила огромное количество эмпирического материала
, который просто невозможно охватить без новых методологических подходов
.

Третье
и, может быть, важнейшее основание исключительно высоких требований к методологической грамотности любого психологического исследования, заключается в особой ответственности психолога за публикуемые им результаты и выводы о сущности психического и детерминантах его развития.

Выводы, основанные на неправомерном обобщении результатов частных исследований, перенос данных, полученных при изучении животных на человека, а при изучении больных - на здоровых людей и т.п. приводят к циркуляции в общественном сознании идей, искаженно отражающих природу человека и ведущих к отрицательным социально-политическим последствиям.

Большая ответственность лежит и на психологах, работающих с людьми и участвующих в диагностике и прогнозировании профессиональной пригодности, уровня развития, в постановке клинического диагноза, в проведении судебно-психологической экспертизы. Работа в этих сферах требует хорошей методологической и методической подготовки.

Следует обратить внимание на широко распространенную и типичную именно для психологии методологическую ошибку, заключающуюся в некритическом заимствовании и использовании подходов и процедур (прежде всего тестов), разработанных применительно к людям совсем другой культуры, иной социально-экономической общности.

ТЕМА 3. ГРАНИЦЫ НАУКИ: ПРОБЛЕМА ДЕМАРКАЦИИ.

ВЕРСИИ НАУЧНОЙ ПСИХОЛОГИИ

Границы науки: проблема демаркации.

Мы уже говорили о том, что с помощью методологии самой по себе нельзя решить ни одной частно-научной задачи и нельзя построить предметное содержание никакой конкретной области, поскольку для успешного использования методологической мысли необходимо сочетание творческого движения «снизу вверх» и «сверху вниз». Блестящим образцом такого творческого сочетания методологии и конкретной науки являются работы В. М. Аллахвердова, на основании которых построено все наше дальнейшее изложение. «Опыт теоретической психологии», «Сознание как парадокс», «Методологическое путешествие по океану бессознательного к таинственному острову сознания» могут служить образцом применения методологии к решению сложнейших проблем психологии.

Психология заявила о себе как о науке, институализировалась как наука сравнительно поздно (чаще всего называют 1879 год, когда Вунд основал первую в мире психологическую лабораторию, а затем и институт). Но что представляет собой научная психология, является ли она наукой естественной или гуманитарной, а может быть она, как все чаще говорят, есть практическое искусство? Ответить на этот вопрос, находясь внутри психологии, невозможно. А нужно ли?

Безусловно – да. Ведь психология насыщена разнообразными объяснительными конструкциями, и многие объяснения выглядят не слишком убедительно (трудно, например, поверить, что частота альфа-ритма определяет объем кратковременной памяти). И возникает вопрос: как выбрать из многих вариантов объяснения наилучший или хотя бы приемлемый. Поэтому надо не просто найти какие-либо варианты решения поставленных проблем, надо еще уметь доказать, что сделанный выбор приближает нас к познанию Истины. Как же это можно сделать, если гносеологическая проблема (проблема заключается в том, что не понятно, как ученые умудряются сопоставлять свои придуманные в сознании теории с реальностью, которая сознанию непосредственно не доступна) пока не имеет ясного решения? Методология науки как раз и пытается сформулировать для ученых такие правила игры, чтобы результаты их труда могли восприниматься как приближающие нас к истине. И методологи выяснили, что в разных науках приняты разные правила.

К какому же типу наук относится психология, на каком языке она разговаривает? Для ответа на этот вопрос надо проанализировать языки, или «правила игры» разных типов наук и посмотреть, имеет ли отношение к этим правилам психология. Так психологу полезно отнестись к фактам из истории естественной науки как к фактам, связанным с познавательной деятельностью чрезвычайно любопытных людей, называемых естествоиспытателями. Ведь, по словам В. Гейзенберга, естествознание «есть часть взаимодействия между природой и нами самими». И, несомненно, изучение этого взаимодействия есть задача психологии. Анализ процедур научного познания к тому же позволяет выявить накопленный в разных науках опыт распутывания гносеологической проблемы. А если вспомнить, что когнитивисты стали рассматривать всю психическую жизнь, включая и эмоциональную, и мотивационную ее составляющие, как предопределенную логикой познания, то становится очевидным, что можно извлечь много пользы для психологических построений из анализа того, как в реальности действуют ученые.

Само деление наук может быть осуществлено по разным основаниям. Например, по объекту
изучения: науки о природе – естественные науки, науки о человеке – гуманитарные науки и науки об обществе – социальные науки. Но далеко не каждую науку можно отнести к одному из указанных классов. Надо ли понимать, что, в соответствии с данным определением, ветеринария и зоопсихология – это естественные науки, медицина и психофизиология – гуманитарные, а эпидемиология и судебная психиатрия – больше «тянут» на социальные? А что за науки тогда философия, лингвистика, агрономия? Какой наукой является математика, удачно определяемая Е. Вигнером как «наука о хитроумных операциях, производимых по специально разработанным правилам над специально придуманными понятиями»?

Будем вслед за В. М. Аллахвердовым считать, что демаркационная линия между разными науками должна находиться в той же плоскости, где проходит разграничение между научным и ненаучным знанием. Иначе говоря, разделение наук должно опираться на основания, близкие к тем, по которым проводится различение Науки и не-Науки вообще. Научная деятельность, кстати, составляет лишь незначительную часть от всей человеческой деятельности, и существует много замечательных вещей, которые не являются Наукой. Проблема демаркации обсуждалась многими методологами науки. Предлагались разные варианты ее решения, однако однозначного всеми приемлемого решения не существует. Поэтому Аллахвердов предлагает свой взгляд на эту проблему.

Задача определения границ научного знания была осознана как задача первостепенной важности только в XX в., хотя К. Поппер и называл ее «центральной проблемой теории познания» со времен Канта. Так, например, еще для Г. Спенсера эта проблема практически не имела смысла. Он писал: «Нигде нельзя провести черту и сказать: "Здесь начинается наука"». Впрочем, уже Э. Мах ввел критерий для различения: научное знание – это такое знание, которое подтверждается в опыте, верифицируется. И все-таки лишь расцвет в 1920–1930-х гг. тоталитарных идеологий, объявивших себя единственно истинными и судивших с идеологических позиций самое научное знание, побудил ученых провести жесткий водораздел между идеологией и метафизикой с одной стороны, и подлинной наукой – с другой. Логические позитивисты (М. Шлик, Р. Карнап, Г. Райхенбах и др.) сформулировали ряд принципов, по которым естественнонаучное знание отличается от метафизических рассуждений. Среди них: принцип сведения научного знания к эмпирическому базису (т. е. к фактам наблюдения); принцип эмпирической подтверждаемости (верифицируемости) высказанных утверждений; принцип устранения субъекта из результата научного познания (из этого принципа, в частности, следует признание эквифинальности научного знания – подлинно научное знание не должно зависеть от истории его получения); принцип неизменности во времени критериев научности; и т. д.

Позитивистская программа довольно быстро исчерпала себя. Дело в том, что ни одна естественная наука не может соответствовать предложенным принципам. Так, например, законы естественных наук не могут быть сведены к высказываниям о наблюдаемых данных, поскольку утверждения обо всех вообще явлениях никогда не могут быть проверены в опыте, т. е. не поддаются верификации. К тому же отнюдь не только естественные науки типа физики и химии являются науками. А как быть с историей, логикой или лингвистикой? И различные исследователи стали предлагать иные критерии. Научное знание – это, по мнению одних, знание систематизированное, по мнению других – всегда сомневающееся, а потому регулярно проверяемое знание, по мнению третьих – обязательно обладающее к тому же возможностью быть опровергнутым, по мнению четвертых – знание рецептурное, указывающее на эффективные способы действия, по мнению пятых автономное, не зависящее от ценностей культуры, по мнению шестых – включенное в единую картину мира, и т. д. Все подходы выделяют важные особенности науки, но все-таки не дают надежного критерия для отделения научного знания от ненаучного.

Это побудило некоторых методологов ввести конвенциональный
критерий. Само научное сообщество решает, что является научным, а что – нет. Правда, тут же обнаруживает Т. Кун, существуют такие революционные ситуации в науке, когда и научное сообщество начинает ошибаться. Но если сами ученые не могут отличить истинное научное знание от незнания, то уже легко признать блефом вообще наличие разграничительной линии между Наукой и не-Наукой. Так возникает позиция методологического анархиста
П. Фейерабенда: познание – это «океан взаимно несовместимых альтернатив, в котором каждая отдельная теория, сказка или миф являются частями одной совокупности, побуждающими друг друга к более тщательной разработке; благодаря этому процессу конкуренции все они вносят свой вклад в развитие нашего сознания... Специалисты и неспециалисты, профессионалы и любители, поборники истины и лжецы – все участвуют в этом соревновании и вносят свой вклад в обогащение нашей культуры». Но если мошенники заслуживают такого же почтения, как и серьезные ученые, то исчезает и само представление об Истине. Само слово «истина» становится, как говорит постмодернист Р. Рорти, «автоматическим и пустым комплиментом, отпускаемым тем верам, которые помогают нам делать то, что мы хотим». Но, значит, и проблемы демаркации научного знания нет.

Однако и анархисты, и особенно постмодернисты, отрицающие Истину, почему-то забывают о том, что и у Истины может быть презумпция невиновности. То, что философам до сих пор не удалось создать всеми принятый критерий научности знания, не означает, что такого критерия в принципе не может быть. Но критиков рациональности психологически можно понять – всегда приятно объявить собственную интеллектуальную слабость мощным творческим прорывом, не принимающим никаких форм «интеллектуального деспотизма».

Попробуем рассуждать иначе. Существует два критерия оценки достоверности результатов познания. Первый – сугубо субъективный. Опора на этот критерий при оценке истинности знания всегда связана с тайной (т. е. буквально: с мистическим, или, в терминологии Л. Витгенштейна, с невыразимым) – с невесть откуда взявшимся чувством правильности, с ощущением самоочевидности познанного. Несмотря на то, что, как уже говорилось, человек не знает причину этих своих переживаний, они всегда – в силу своей самоочевидности – останутся для него самой достоверной вещью на свете. Без такой положительной личной оценки никакое знание не будет принято субъектом как истинное. Всякое познание необходимо сопровождается субъективным ощущением уверенности или неуверенности в полученном результате. Однако постепенно в культуре формируются некоторые правила, или нормативные критерии, позволяющие оценивать результаты собственного познания более-менее не зависящим от субъективного переживания способом. Мы никогда даже кушанья не оцениваем только с опорой на субъективный вкус. Мы прислушиваемся и к мнению других людей, и к тем последствиям, к которым, как мы уже знаем из своего опыта, приводит употребление тех или иных блюд, и к словам доктора, не рекомендующего есть жареное, хотя оно субъективно может восприниматься как очень вкусное, и к своему парадоксальному желанию есть невкусное для того, чтобы меньше съесть или позднее насладиться послевкусием. В обычной жизни люди доверяют не только своему субъективному ощущению, но и, например, стараются учитывать мнение окружающих их людей или ориентироваться на результат собственных действий. В обыденном познании оценки смешиваются. Они покоятся и на субъективном, и на нормативном критериях.

Но иногда объявляется, что субъективный критерий – это единственно возможный критерий оценки истинности знания. Так как любое знание дано человеку только через сознание, то само Сознание и только само Сознание должно нести подлинное знание, – убеждают мистики всех времен и народов. При принципиальной опоре на такой способ оценки достоверности знание принципиально покрыто тайной. «Все написано в книге очевидности», – сказано в Коране, иными словами, субъективный критерий очевидности необходим и достаточен для познания Истины. «Царство небесное внутри нас», – говорят христиане. Это и значит, что только внутри самого себя человек может узреть Божественный свет Истины. В связи с этим А. Н. Волкова пишет: «Почти все, кто достиг понимания истинной природы этого феномена, тут же бросают заниматься им, поскольку понимают полную неспособность вразумительно и человеческим языком объяснить то, что они поняли». Мистическое познание использует только один критерий, только одному критерию доверяет: собственному субъективному переживанию (какими бы разными словами это переживание ни называлось).

Правда, мистикам приходится вводить еще один специфический критерий. Дело в том, что разные люди получают через свое Сознание разные знания. Как отличить субъективную достоверность мистических переживаний от, например, бредовых идей, которые как раз и определяются в качестве таких, которые воспринимаются с абсолютной непоколебимой субъективной уверенностью. Для этого надо научиться не обращать внимания на присутствующий в голове у каждого человека хаос мыслей и желаний, достичь – с помощью специальных техник работы с Сознанием – состояния «отрешения от всего», «опустошения сознания», и только тогда придет Откровение и произойдет встреча с Подлинным. Поэтому все мистики проповедуют – в той или иной форме – аскезу, но при этом формулируют также особое требование: пользоваться только правильными техниками «отрешения». Но что является правильной техникой? Каждая мистическая школа решает этот вопрос по-своему, часто выдвигая следование собственным ритуалам в качестве обязательного критерия оценки правильности.

В науке же наоборот: только нормативные критерии необходимы и достаточны для оценки истинности знания. Умение правильно (т. е. по правилам) обосновывать свои высказывания – главное профессиональное требование в науке. Конечно, ни один ученый сам по себе не воспримет никаких идей, если субъективно не убедится в их правоте. Но это – его личное дело, не имеющее значения для научного сообщества. Уверенность в истинности собственной позиции не может считаться аргументом в научном споре. Впрочем, ученый может лишь надеяться, что он открыл истинное знание, но никогда не должен
быть в этом уверен.

Следует различать знания, основанные на нормативных доказательствах, и знания, основанные на вере. Приписываемое Тертуллиану «верую, потому что абсурдно» (
credo
,
quia
absurdum
est
)
удачно подчеркивает это различение. Если можно доказать, то незачем верить. Ведь если нечто доказано, то бессмысленно в это верить или не верить, а следовательно, вера уходит. Мы не верим в законы механики или электродинамики, потому что знаем, как они обоснованы. А ссылка на Творца, как справедливо говорил Ч. Дарвин, «выходит за предел научного обсуждения». Невозможно согласовать между собой результаты религиозного и естественнонаучного познания, так как нельзя договориться о критериях согласования – они заведомо разные
. Эти знания не могут ни подтвердить, ни опровергнуть друг друга. Во всех тех случаях, когда религия опровергала науку (процессы над Дж. Бруно или Г. Галилеем) или когда естественная наука опровергала религию, за этим на самом деле всегда стояли исключительно политические мотивы, а потомкам потом было стыдно. Но поэтому же, например, научная психология, опирающаяся на христианскую религию, – такой же оксюморон (словесный кентавр типа «живой труп»), как и христианская религия, опирающаяся на научную психологию. Тем не менее вполне возможна христианская психотерапия как психотерапия для верующих людей, придерживающихся христианских ценностей, равно как возможно, что религиозный ученый вдохновится в своем творчестве какой-нибудь идеей Священного Писания. Но в этом последнем случае ученый обязан перевести эту идею в понимаемый наукой вид и подвергнуть ее проверке, а не считать непререкаемой истиной.

Итак, попробуем провести жесткую демаркационную линию между научным и мистическим знанием. Научное знание – это знание, полученное каким угодно путем (хоть мистическим откровением), но затем обоснованное по принятым в науке правилам. Мистическое знание – это знание, полученное путем следования принятому канону (т. е. при соблюдении необходимых ритуалов), но обосновываемое в конечном счете только личными переживаниями, откровением. (По-видимому, можно говорить еще и о художественном знании: оно получается каким угодно путем (хоть по принятому канону, хоть по правилам науки, хоть вне всяких правил и канонов – как мы помним, «не важно, из какого сора растут стихи...») и обосновывается только личными переживаниями.) Ученый всегда должен быть убежден в соблюдении правил обоснования, но при этом сомневаться в полученных результатах, сколь бы убедительными для него лично они ни выглядели, – ведь он знает, что рано или поздно они будут пересмотрены. Мистик может сомневаться только в себе: достоин ли он соприкосновения с Истиной, правильно ли он прошел свой путь для ее достижения, но не должен сомневаться в том, во что верит. Художник хотя сам обычно и не может оценивать свои результаты но обязан верить в себя и в свой путь.

В разных науках принят разный канон обоснования утверждений. Это различие наиболее важно, поскольку именно оно порождает существование принципиально разных наук. Далее рассмотрим, какие правила сложились в математических, эмпирических, гуманитарных и практических науках. А затем сравним их с теми правилами игры, которые созданы для естественных наук.

Правила обоснования в логике и математике.

Практически во всех науках не рекомендуется строить противоречивые высказывания. Однако только в науках логико-математического круга требование непротиворечивости является абсолютно обязательным и практически единственным. В этих науках вводится некий набор терминов, а затем произвольным образом задается структура операций с этими терминами. Признаются корректными только те из структур, которые при любых заданных операциях не смогут привести к противоречию. На заре истории, правда, правила построения математических структур вырастали из мистического представления о самоочевидности этих правил. Действительно, если А=В и В =С, то неизбежно (как говорили древние: аподиктически, т. е. «с непреложной очевидностью») следует принять, что А= С (аксиома транзитивности). Однако все же в процессе истории многие непреложные истины были подвергнуты сомнению.

Произведем простое рассуждение, оспаривающее, например, аксиому транзитивности. Пусть интенсивность раздражителя А меньше интенсивности раздражителя В на величину, наполовину меньше порога различения. Интенсивности этих раздражителей тем самым субъективно не отличаются друг от друга, т. е. А=В. Пусть интенсивность раздражителя В, в свою очередь, на ту же величину меньше интенсивности раздражителя С. Соответственно, субъективно и В = С. Но при этом различие между А и С достигает пороговой величины, следовательно, эти раздражители воспринимаются как субъективно неравные, т. е. А<С. Значит, аксиома транзитивности не всегда верна. В чем же тогда непреложность очевидности этой аксиомы? Возможно возражение: в примере речь идет о субъективном равенстве, а аксиома говорит о равенстве объективном. Но еще Гераклит и Платон говорили: объективного равенства вообще нет в природе. Даже в одну и ту же реку нельзя войти дважды. Если говорят, что А= В, то это, очевидно, означает лишь субъективное приравнивание друг к другу двух разных А и В – ведь А и по обозначению, и по сути изначально не есть В. (Если сказанного недостаточно, то желающие могут посмотреть, как об этом весьма пространно рассуждает Гегель.)

Математика исторически появляется в рамках мистического познания, когда посвященные
начинают дарить своим ученикам свет Истины. Они учат их выводить из заведомо очевидных, а следовательно, Истинных высказываний (аксиом) по заведомо очевидным Истинным правилам вывода новое Истинное знание и тем самым описывают, как они полагают, Истинную гармонию мира. Неожиданно выясняется, что полученный в итоге результат может и не обладать свойством очевидности. Пифагорейцы, например, были потрясены идеей иррациональных чисел. Существование таких чисел заранее ими никак не предполагалось, они казались невероятными. Потому и знакомство с теоремой Пифагора было даровано только посвященным.

Так родилась норма: если все преобразования делать правильно, то и независимый от осуществляющего их мудреца результат преобразований будет правильным, даже если он будет казаться непонятным.

Отход математики от требования субъективной очевидности всех проводимых операций протекал долго и болезненно. Лишь в XIX в. стало появляться предчувствие, что единственно Истинных аксиом и несомненно достоверных Истинных правил вывода вообще не существует. Но тогда в принципе можно придумывать любые аксиомы и создавать любые правила игры. Создание новых логических и математических структур есть лишь создание правил
новых математических игр, где одни признанные аксиоматически правильными высказывания преобразуются в другие. Математика сродни мифотворчеству, – утверждал великий математик XX в. Г. Вейль. «Аксиомы, – признавался А. Эйнштейн, – свободные творения человеческого разума». Важно лишь, чтобы и аксиомы, и правила для самих играющих были однозначны и не приводили в итоге к противоречию. Играющий в преферанс в принципе не способен выиграть у человека, играющего в этот момент в подкидного дурака. Нельзя ни назвать какую-либо одну из игр верной, ни оценить, кто из игроков, играющих в разные игры, играет лучше. Так и в логико-математических науках – оценке подлежит только одно: может ли данное высказывание быть получено из заданной системы аксиом путем тавтологических преобразований (т. е. преобразований по заданным правилам) самих этих аксиом. В этих науках нет и не может быть критерия оценки истинности высказывания как достоверного высказывания об окружающем мире, есть только критерий оценки правильности, корректности высказывания.

Сами по себе разные игры отнюдь не обязательно должны быть согласованы между собой и взаимно непротиворечивы. Соответственно, разных математических структур может быть много, и они вполне могут противоречить друг другу. Сами математики тоже осознали это далеко не сразу. Творцы неэвклидовой геометрии К. Ф. Гаусс и Н. И. Лобачевский еще не могли допустить возможность существования множества равно корректных геометрий и хотели понять, какая из геометрий более правильная. Специалистам лишь спустя почти столетие после создания неэвклидовой геометрии стало понятно, что могут развиваться совершенно разные математические структуры, просто применяться они должны к разным задачам. Г. Минковский в начале XX в. создал псевдоэвклидовую геометрию. В ней дополнительным к обычной эвклидовой геометрии и не противоречащим ее аксиомам правилом – новой аксиомой – было утверждение о существовании не менее двух прямых, которым запрещено проходить через каждую точку. В итоге оказалось, что хотя в этой странной геометрии не верна теорема Пифагора, но зато она хорошо подходит к описанию специальной теории относительности.

Но все-таки логика и математика – это не игра в бисер. Как правило, и логики, и математики конструируют и развивают такие структуры, которые интуитивно
кажутся им осмысленными, привязанными к внутреннему или внешнему миру.

Что именно побуждает логиков и математиков создавать логико-математические структуры? Факт, что результаты математической работы никогда не оцениваются по непосредственной пользе. Оценивается красота найденного приема доказательства, возможность использования этого приема в других исследованиях, логическая завершенность и строгость изложения и т. п. Другое дело, что математики живут в реальном социокультурном мире, а этот мир так или иначе стимулирует исследование тех структур, которые имеют ценность за пределами чистой математики. К тому же некоторые из математических структур оказались удивительно хорошо приспособлены для формулировок физических законов и выведения из этих законов проверяемых следствий.

Выдающийся физик Е. Вигнер написал в своей знаменитой статье «Непостижимая эффективность математики в естественных науках» математику следует рассматривать как «чудесный дар, который мы не понимаем и которого не заслуживаем». Может быть и так, а может проще считать, что любое естественнонаучное утверждение должно быть написано на каком-нибудь языке, а математика – это универсальный язык для непротиворечивого, однозначного и тождественного преобразования высказываний, а потому вообще самый надежный, самый корректный язык, который только может существовать. Этим языком может пользоваться кто угодно и для каких угодно задач. Ибо только на этом языке можно надежно сделать достаточно сложное и при этом заведомо непротиворечивое описание мира. Для самих же математиков – это единственно употребимый язык для описания действий с придуманными ими же самими объектами, которых в реальности заведомо не существует.

Логические рассуждения применяются во всех сферах жизнедеятельности человека. Они нужны и в обыденном познании для того, чтобы обосновывать себе и другим собственные неочевидные идеи, так как очевидные идеи обычно просто не требуется обосновывать. Основной вопрос, на который мы при этом отвечаем: правильно ли в процессе доказательства одни высказывания были преобразованы в другие высказывания?
Если преобразования были сделаны правильно, то критиковать полученный в итоге вывод нелепо, даже если сам этот вывод кажется интуитивно неверным или бессмысленным.

Правила обоснования в эмпирических науках

Начиная разговор об эмпирических науках, заметим, что методологи науки обычно не подчеркивают специфики собственно эмпирических наук, тем более что реальное исследование иногда может начинаться как эмпирическое, а в итоге оказывается естественнонаучным. Тем не менее выделить эмпирические науки в отдельный класс полезно в том числе и потому, что в психологии эмпирические исследования почти всегда выдаются за естественнонаучные.

Следует признать: интуиция очевидности затрагивает отнюдь не только операции с мысленными объектами. Еще Лейбниц говорил о двух типах истин: истинах разума и истинах факта. Действительно, существует данная каждому человеку очевидность факта. Сознание ведь отражает не само себя, а внешний мир. Кошка, пояснял Л. Фейербах, увидев мышь, бежит за ней, а не царапает себе глаза. В обыденной жизни любой здравомыслящий человек вычленяет в своем сознании нечто такое, что существует вполне реально и независимо от его желания, что, как говорили пионеры экспериментальной психологии, ему непосредственно дано. Другое дело, как мы интерпретируем этот факт, как его обозначаем, что именно в нем выделяем, что принимаем за существенное и т. д. Психологи не зря заявляют: мы воспринимаем (т. е. принимаем за факт) только то, что понимаем. Методологи науки говорят практически тоже самое: любой факт «теоретически нагружен». И все же в самих фактах есть первозданная очевидность.

Различных фактов много. Люди же обладают непреодолимой склонностью их классифицировать и объяснять. Однако число возможных вариантов установления связи между разными явлениями бесконечно. Оценка правильности выбора того или иного варианта связи, той или другой классификации в обычной жизни чаще всего, хотя и не всегда, осуществляется на основе субъективного чувства правильности содеянного. Но в истории человечества наступил момент, когда были выработаны правила (нормы) для оценки достоверности индуктивного обобщения
фактов
. Так возникли эмпирические науки, в которых с помощью индуктивной логики, опираясь на факты, пытаются делать широкие обобщения. А в 20 веке методологи науки с большим удивлением убедились, что некая единственно верная индуктивная логика, которая позволяет делать заведомо истинные обобщения не может быть построена. Дело в том, что, как уже говорилось, никакая логика не является истинной, а разных непротиворечивых логик можно построить достаточно много.

Итак, эмпирические науки не претендуют на всеобщие высказывания, они чаще стараются определить нечто характерное для большинства явлений или хотя бы для большинства типичных явлений. Например, лингвист хочет выделить эмпирические универсалии – такие свойства языка, которые присущи всем языкам мира. Пусть он предполагает, что во всех языках есть свойство X.
Из всего множества в 5000-7000 языков, на которых говорит население земного шара, реально современный лингвист может получить сведения лишь о некоторой их выборке в 100, 200, пусть даже 800 и более языков. В итоге лучшее, что может сказать лингвист-эмпирик, обнаружив, что свойство X
присуще абсолютно всем
рассмотренным им языкам: это свойство статистически достоверно присуще большинству языков (под большинством – принятая норма у лингвистов – считается не менее 90% всех языков).

Основное достижение эмпирических наук – построение различных классификаций и типологий. В них пытаются отразить наиболее существенные признаки изучаемых явлений, выявить связи между признаками и произвести упорядочивание этих явлений, т. е. построить систематику. Однако как определить, правильно ли мы упорядочили факты? В конце XX в. возникло целое классиологическое движение, пытающееся решить эту проблему. Но эти правила так и не были найдены, поскольку было показано, что не только принципы классификации опыта в самом опыте
не содержатся, но и сами классы как таковые в принципе внеэмпиричны, т. е. не существуют во времени и пространстве. Поэтому никакая классификация не может быть ни объективно предопределенной, ни самой лучшей.

Что же делать, каковы должны быть критерии оценки качества классификаций? На сегодняшний день существует семь таких критериев.

Критерий внешней валидности классификаций.
Внешне валидными считаются «естественные»
классификации, считается, что такая классификация определяется природой изучаемых явлений. Попытки определить, что это значит, успеха не имели. По сути, за естественную принимают ту классификацию, которая выглядит таковой в глазах научного сообщества.

Конвенциональные нормы.
Классификации нужны прежде всего для того, чтобы разные исследователи могли единообразно
описывать разные группы объектов (построение классификации решает и дидактические задачи. Д. И. Менделеев, например, начинал строить свою Периодическую систему в попытке найти компактное изложение студентам всего разнообразия свойств химических элементов). Поэтому многие нормы и правила, регулирующие процесс классификации, имеют явно конвенциональный
характер, так как предназначены исключительно для того, чтобы все представители научного сообщества, решающие сходные задачи, выполняли их единообразным
или хотя бы более-менее сходным способом. Из ориентации на единообразие вытекает и часто выдвигаемое требование к классификациям – они должны быть удобны в обращении,
в частности, признаки отнесения к классу должны быть всеми одинаково понимаемы, в пределе – наглядны. Иначе ими трудно пользоваться.

Применение статистических методов, неизбежное в эмпирических исследованиях, тоже опирается на конвенциональные нормы. Например, во многих науках (в биологии, психологии, сельскохозяйственных науках и пр.) при оценке результатов статистической обработки эмпирического материала принято считать достаточным уровень достоверности в 95%. Бессмысленно спрашивать, почему 95%, а не, скажем, 91% или 99%. Такова принятая норма. Ясно, что некое число должно было быть выбрано для единообразия. Ясно также, что оно должно быть существенно больше, чем 50%
, но все-таки меньше, чем 100%.
Однако, какое именно число следует считать существенно
большим, определяется исключительно на основе конвенциональных соображений. Так, учитывая недоверие научного сообщества к данным, получаемым в парапсихологических исследованиях, в последних обычно принимается на порядок более высокий уровень достоверности, чем в психологических.

Диагностическая сила
. Еще одна задача, решаемая с помощью классифицирования – установление связей между непосредственно наблюдаемыми и косвенными признаками. Если такие связи установлены, то классификация позволяет диагностировать непосредственно не наблюдаемые явления по наблюдаемым признакам. Чем большей диагностической силой обладает классификация, тем она лучше и надежнее. Для решения задачи диагностики ученые-эмпирики постоянно разрабатывают и активно применяют статистические методы обработки данных.

Логические требования
. Из нескольких возможных лучшей будет признана та классификация, которая осуществляется по одному и тому же основанию; один и тот же объект или явление не должны попадать в разные классы; желательно также, чтобы в каждом классе было более-менее одинаковое число членов, и т. д.

Выше простой классификации ценятся классификации иерархические,
позволяющие выделять подклассы, подтаксоны, подвиды и т. п.

Еще один логический критерий – полнота.
Желательно, чтобы классификация была полной, т. е. каждый из подлежащих классификации объектов в пределе должен принадлежать какому-либо классу. Оценивается, насколько удачно предложенная классификация позволяет описать все уже известные наблюдаемые явления. Однако более жестким требованием считается оценка классификации по тому, насколько удачно она не
вмещает в себя те факты, которые реально не
наблюдаются.

Проверяемость.
Оценивается, порождает ли классификации верифицируемые
предположения, т. е. можно ли на ее основе прогнозировать существование еще не обнаруженных явлений.

Обнаружение в опыте предсказанных явлений (подтверждение, или верификация гипотезы) –
очень сильный аргумент в поддержку правильности сделанной классификации. Однако, отсутствие опытного подтверждения еще не опровергает гипотезу – данное явление может быть обнаружено позднее. Если запрещенное явление наблюдается в опыте (фальсификация гипотезы),
то это, разумеется, требует сразу же, по меньшей мере, серьезной корректировки гипотезы. Таблица Менделеева – один из самых известных примеров классификации большой предсказательной силы. Д. И. Менделеев создает Периодическую систему химических элементов, располагая все элементы в совершенно, как многим в то время казалось, бессмысленном порядке возрастания их атомного веса. (Говорят, коллеги даже подшучивали, предлагая ученому разложить все элементы по более простому принципу – по алфавиту.) Выяснилось, что построенная Менделеевым классификация позволяет удачно описать химические свойства известных элементов. Но главное: она позволяет заранее предсказать и описать свойства новых, еще не открытых элементов.

Более того. Создавая Систему, Менделеев исходил из того, что атомные веса – это твердо установленные факты. В результате же атомные веса некоторых элементов были исправлены. Таким образом, классификационная деятельность в своем итоге может поставить под сомнение очевидность любого факта, признаваемого таковым в начале этой деятельности.
Более того, когда такое происходит, эмпирическое по своей сути исследование все более приобретает черты естественнонаучного – принятые основания классификации превращаются в дедуктивную логическую схему, прогнозирующую результаты будущих наблюдений. Разумеется, не все сомнения в фактах, полученных в результате теоретического размышления, стоит сразу принимать всерьез. Когда великий химик А. Лавуазье заявил, что небесный свод сделан не из камня и оттуда, следовательно, никакие камни не могут падать (та еще теория!), музеи несколько поспешно удалили метеориты из своих коллекций.

Воспроизводимость
. Приведенные примеры еще раз подчеркивают, что факт – вещь условная. А значит, само существование факта иногда требуется доказывать. Так мы подошли к важной для эмпирических наук норме – требованию воспроизводимости: в тех случаях, когда факт может вызывать сомнение, должны существовать и быть описаны процедуры, позволяющие любому исследователю наблюдать (еще лучше: воспроизвести) тот же самый факт.

Требование воспроизводимости в психологии часто критикуют, так как отнюдь не все факты могут быть воспроизведены. Эта критика верна, если требовать воспроизводимости всех фактов.
Однако последнее требование бессмысленно. В мире существует много уникальных явлений, которые невозможно повторить, но из этого не следует, что таковых явлений никогда и не было. Известно, например, описание пациента, страдавшего гидроцефалией, чей череп содержал всего лишь 5% мозга, но который вел себя как нормальный индивидуум и демонстрировал высокие интеллектуальные способности. Хочется надеяться, что других подобных случаев никогда более не встретится, но тем не менее и одного такого примера вполне достаточно, чтобы задуматься, правильно ли мы представляем себе роль мозга в поведении человека.

Требование воспроизводимости осмысленно только для тех случаев, когда сами факты вызывают сомнения. Оно особенно важно, когда факт обнаруживается только
в результате достаточно сложных преобразований данных, например, при их статистической обработке. Психологи-эмпирики, к сожалению, весьма редко проверяют, насколько, например, корреляции, обнаруженные ими в одном исследовании, воспроизводимы в другом. Но, видимо, догадываются, что такая проверка, скорее всего, привела бы их к удручающим результатам. Поэтому многие из них всячески стараются забыть о том, что даже если однажды найденная корреляция статистически достоверна, то это дает только право не отбрасывать
гипотезу о существовании связи, но еще не доказывает наличие этой связи.

Э. Резерфорд делил все науки на физику и коллекционирование марок. Ученые-эмпирики как раз и занимаются коллекционированием – коллекционированием фактов. И, как и все коллекционеры, постоянно призывают увеличивать коллекцию, т. е. собирать как можно больше фактов. Но только плохие коллекционеры собирают любые факты без всякого разбора, а именно те, у которых нет никакого теоретического представления об ожидаемых результатах. Если же исследователь вооружен какой-либо теорией, или решает какую-то конкретную проблему, то он будет отбирать только те факты, которые связаны с этой теорией или этой проблемой.

В некоторых случаях, однако, первоначальный сбор любых фактов необходим. Так было в эпоху Великих географических открытий. Правда, даже в эту эпоху никто из великих мореплавателей не ставил перед собой задачу плыть «туда-не-знаю-куда». Сбор фактов нужен, например, тогда, когда задача исследователя состоит в том, чтобы оценить влияние какого-либо события на людей – на изменение их мнений, или их психических состояний, или личностных свойств. Если заранее нет никакого теоретического предположения об ожидаемых результатах, то изучаемое влияние можно обнаружить лишь по изменению каких-либо показателей. В таких ситуациях, действительно, чем больше сделано измерений «до события», а затем и «после события», тем больше веры у самих исследователей в валидность полученных данных, да и статистическая погрешность хоть чуть-чуть, но уменьшается. Полученное в итоге описание может быть полезным, хотя все же, каким бы статистически надежным оно ни было, гарантировать его истинность не стоит.

Требование методической простоты.
Чем технологически проще организовано исследование, чем проще статистические процедуры обработки данных, тем надежнее и убедительнее итоговая интерпретация. Незачем создавать сложное оборудование, если поставленная задача может решаться более простым методом. Ибо чем сложнее оборудование, тем обычно больше факторов влияет на полученный результат и влияет непредсказуемо. Если исследовалась связь между собой всего двух показателей, то полученная оценка ее статистической достоверности может рассматриваться как реальная. Если же в исследовании получена сразу тысяча значений коэффициентов корреляции (а это всего лишь связь между 20 и 50 показателями), то утверждение о достоверности связи на уровне 95% означает ошибку в 5%,
т. е. 50 коэффициентов корреляции будут заведомо ошибочно приняты за значимые или, наоборот, за незначимые. Если надо оценить достоверность различия средних величин, то лучше именно ее непосредственно и оценивать, не применяя более сложные методы обработки данных (наподобие факторного анализа). Ибо чем сложнее процедура обработки данных, тем менее понятен и менее однозначен итоговый результат измерения.

Итак, мы кратко описали суть критериев качества классификаций, получаемых в результате эмпирических исследований. Из сказанного понятно, результаты эмпирических исследований – это только начало пути к Истине.

И все же в ряде случаев эмпирические исследования имеют самостоятельную ценность. Например, когда доказывается, что явления, считавшиеся до этого разнородными, подпадают под общие принципы классифицирования, или когда обнаруживаются принципиально новые явления, вписывающиеся тем не менее в уже известные схемы.

Но вот типичная проблема, встающая перед исследователем-эмпириком: как оценить, какие данные являются новыми? Например, является ли новым ранее уже наблюдавшееся психологическое явление, если оно обнаружено в психологическом исследовании в другое время (например, спустя день или столетие), в другом месте (на севере или на юге, в городе или в деревне и пр.), на другом стимульном материале или на другом контингенте испытуемых (отличающихся по любому социальному или личностному параметру)? Чтобы ответить на этот вопрос, нужна некоторая теоретическая позиция, в противном случае любые факты могут быть признаны новыми. Для защиты от объявления любых результатов новыми научное сообщество вырабатывает требования к публикации результатов: автор обязан указать аналогичные исследования, выполненные другими учеными. Это, по крайней мере, побуждает исследователя к знакомству с современными данными по тематике его исследования.

Эмпирические исследования неизбежны, когда нет никакой ясной теории. Высота Эльбруса, расстояние до Сатурна или число симфоний, написанных Ф. Шубертом, могут определяться только эмпирически (во всяком случае – пока). Поэтому эпоха великих эмпирических открытий, как правило, является обязательным условием становления подлинно теоретической (т. е. естественной) науки. Более того, эмпирические исследования сохраняют свое значение и в том случае, когда эмпирическим путем определяются константы, существование которых предсказано в естественнонаучной теории. Теория, например, может утверждать о конечности скорости света, но конкретное значение этой скорости может быть определено только опытным путем.

Типичный вопрос, который стоит перед эмпирическим исследованием, таков: что получится, если измерить самые разнообразные аспекты данного явления? И нет никаких явных ожидаемых ответов. А поскольку, как говорят психологи, человек видит обычно только то, что ожидает, то, как правило, он и не видит ответа, кроме описания вороха полученных им данных. Беда эмпиризма в том, как заметил А. А. Любищев, что всякому описанию Монблана фактов противостоят Гималаи других фактов, с этим описанием не согласующихся. Любую коллекцию можно каталогизировать самыми разными способами.

Опыт по-настоящему открыт только тем, кто знает, что он хочет в этом опыте найти. Эмпирические данные, накопленные вне явной связи с теоретическими конструкциями, порождают лишь тенденцию к разнородным, не сводимым друг к другу классификациям. Эти противоречащие конструкции и создают то эклектическое смешение, которое методологический анархизм объявляет принципиальным. Ибо ввиду отсутствия взаимосвязанных и непротиворечивых оснований классификации (а такие основания осознаются как логически неизбежные
только при естественнонаучном подходе) эклектика становится преобладающей. А уж как следствие, дабы избежать внутренних конфликтов и не соединять в одной голове несоединимое, многие школы (типичная позиция не только в психологии, но и, например, в социологии) не желают идти на контакт с другими и упорно делают вид, что других подходов не существует. Такова в том числе цена эмпиризма.

Правила обоснования в гуманитарных науках.

Каковы основания, опираясь на которые те или иные науки можно отнести к классу гуманитарных?

Часто говорят, что у гуманитарных наук есть свой особый предмет – Человек. Но человека в той или иной мере изучают биология, физиология, медицина, экономика, логика, математическая лингвистика – сомнительно, что это все гуманитарные науки. Иногда говорят, что естественные науки исследуют всеобщие явления, а гуманитарные – уникальные. Но какая наука не имеет дела с уникальными объектами? И как описывать уникальное, не проводя сравнения с чем-либо? Но тогда мы вынужденно не только уникальное описываем и изучаем.

Часто утверждается, что в гуманитарных науках применяется специальный метод, не подлежащий употреблению в естественных науках, – метод эмпатического понимания, сопереживания людям, включенным в исследуемые события, «последовательного вживания в ту или иную систему культурных образов». Говорят, что историки, социологи и культурологи именно с помощью отождествления с изучаемыми героями приходят к пониманию, а следовательно, и к адекватному объяснению интересующих их событий. В общем, как в рассказе X. Борхеса, когда наш современник доводит себя до такого душевного единения с Сервантесом, что оказывается в состоянии самостоятельно написать XVII главу «Дон Кихота». Но нет даже намека на критерий, позволяющий установить степень подобного отождествления. К. Поппер, видимо, прав, когда считает такой метод субъективным, догматичным и опасным.

Б. Спиноза шутил: когда человек придает Богу людские свойства, это все равно как если бы треугольник считал Бога в высшей степени треугольным. Как же определить, в каком случае мы рассуждаем как треугольники и поэтому принимаем все действительное за треугольное, а когда вчувствуемся в реальность по-настоящему и соответствуем ей? Метод вчувствования эвристически полезен, создает у людей, знакомящихся с его результатом, чувство правдоподобия, но он не делает те или иные высказывания верными. Он даже не является специфическим для гуманитарных наук. Аналогичную функцию выполняет в естественных науках критерий эстетического совершенства: недостаточно красивые теории не вызывают чувства сопереживания природе и не кажутся правдоподобными, говорил Эйнштейн.

Позиция В. М. Аллахвердова: гуманитарные науки – особый вид эмпирических наук, где отнесение к тому или иному классу делается исключительно по смыслу
.

Исходя из этого определения и согласно существующей традиции, будем в дальнейшем все, что изучают гуманитарные науки, называть текстом. Текстом, таким образом, является не только письменная или устная речь, но и любые события, явления, вещи, поступки. Например, Кельнский собор, сновидение, теория относительности, любовная записка, груда камней на месте археологических раскопок – все это текст, подлежащий интерпретации.

Сознание, по Э. Гуссерлю, – это поле, на котором совершается наделение смыслом. Сам мир просто таков, как он есть, и не имеет никакого смысла. Смысл – это то, что привносит в этот мир человек. И для него окружающее всегда насыщено смыслами. А смысл – это интерпретация. Интерпретировать же все можно по-разному, а потому встает задача выбора наилучшего из всех возможных смыслов. Этот выбор заведомо не может опираться на строго объективные критерии, поскольку смысл всегда насквозь субъективен. Тем не менее люди способны обмениваться смыслами, а следовательно, перед каждым человеком встает задача согласовать сделанный им свой выбор с выборами других людей.

Однако разные люди могут приписать одной и той же ситуации еще больше разных смыслов. Какой же интерпретации следует отдать предпочтение?

Поскольку смысл всегда полностью привносится самим интерпретатором, то и произвольность классификаций в гуманитарных науках наибольшая. Однако и здесь существуют нормативы, ограничивающие произвол субъективности. Среди реально работающих методологических принципов гуманитарных наук можно выделить следующие.

Смысловое совершенство истолкования
(аналог логических требований к классификации в эмпирических науках).
Исследователь исходит из предположения, что в тексте нет случайных элементов, что в нем все можно объяснить. «Мы всегда подходим к тексту с такой предпосылкой. И лишь если предпосылка не подтверждается, т. е. текст не становится понятным, мы ставим ее под вопрос» (Гадамер) Отсюда следует, что из нескольких интерпретаций более предпочтительна та, которая более полна, т. е. объясняет большее число фрагментов текста (включая любые мелочи). Чем, например, отличается фраза «Он три года жил в Индии» от фразы «Он три года прожил в Индии»? Предполагается, что раз автор высказывания использовал только одну из этих фраз, то он сделал свой выбор из каких-либо понимаемых соображений. Так, некоторые комментаторы нам объяснят, что несовершенный вид глагола подчеркивает постепенность
протекания действия, его разложимость на какие-то внутренние фазы, а совершенный вид – непрерывность и целостность действия. Другие добавят: совершенный вид (в отличие от несовершенного) обозначает еще и достижение результата – ср. найти
и искать, тонуть
и утонуть.
И т.д. в целом можно сформулировать обсуждаемый принцип следующим образом: описание должно быть свободным от противоречий, исчерпывающим и предельно простым. Требование непротиворечивости предшествует требованию исчерпывающего описания. Требование исчерпывающего описания предшествует требованию простоты.

Переносимость интерпретации на другие тексты
(ослабленный вариант проверяемости- прогнозирования существования пока неизвестного).
Из нескольких возможных интерпретаций более предпочтительна способная объяснить и другие тексты (ситуации, поступки и т. д.), которые до построения данной интерпретации вместе не рассматривались. Всегда можно, например, придумать способ перевода одной какой-либо надписи с этрусского языка на современные языки. Но принят будет такой вариант перевода, который точно позволит переводить и другие этрусские тексты. М. Вебер вводит в анализ хозяйственной деятельности новый, ранее в этом контексте не слишком обсуждаемый компонент – анализ религиозных убеждений. Этот ход оказывается эвристичным, поскольку позволяет связать эффективность экономической деятельности в протестантских странах с этическими нормами протестантизма.

Поскольку любые два текста всегда
можно связать между собой, то для подтверждения интерпретации недостаточно просто указать на связь с другим текстом, важно еще показать, как с помощью этой интерпретации можно вскрыть иной
смысл этого другого текста.

Принципы, аналогичные конвенциональным нормам в эмпирических науках.
В гуманитарных науках они играют особую роль. Дело в том, что смысл весьма субъективен, и по-настоящему объективизировать его можно только в диалоге ­– только другой человек способен критически оценить, насколько осмысленной выглядит предложенная интерпретация, и усовершенствовать ее. Поэтому достижение взаимопонимания в гуманитарных науках выступает как принцип, критерий для оценки качества концепции
.
Взаимопонимание, в свою очередь, всегда опирается на согласование разных точек зрения на объект понимания.

Но, как хорошо знает любой практикующий психолог, человек понимает только то, что готов принять. Отсюда важной нормой (принципом) гуманитарных наук становится соответствие идеалу
. Идеал «дает нам картину мира не таким, каков он есть, а таким, каким он должен быть согласно нашему желанию».
Вот как эту мысль выражает В. И. Слободчиков: «Психология человека должна быть не о том, что есть –
как любая наука о природе, а о том, как должно
(или – может) быть. ...Гуманитарные (человеко-ориентированные) науки должны строиться в первую очередь на аксиологических (ценностных основаниях)».
То есть наличие идеалов вводит в деятельность ученого этические и эстетические нормативы.

Научное сообщество как сообщество в целом
тоже имеет свои идеалы. Поэтому тексты интерпретируются с опорой на идеалы, принятые в данный момент всем научным сообществом. Ориентация на разные идеалы ведет не только к разному толкованию фактов, но и к разному подбору этих фактов. В итоге при смене общественных идеалов ученые каждый раз по-новому рассказывают нам давнюю историю собственной страны. Так, Россия – любительница всевозможных пертурбаций – все время оказывается страной с непредсказуемым прошлым (но, разумеется, не только Россия).

Конвенциальной нормой является и требование соответствия традициям
. Отсылка к хорошо известной традиции помогает перевести новые идеи на понятный язык. Так, сколь скептическим ни было бы отношение к существующей классификации психических процессов, любое исследование все же должно быть переводимо на эту классификационную сетку, иначе научное сообщество не примет его результатов.

Требование к описанию результатов
(квалификационный уровень истолкователя).
Поскольку по сравнению с обычными эмпирическими науками в гуманитарных науках свобода исследователя в выборе интерпретаций больше, там накладываются более жесткие требования к изложению собственных взглядов: новую интерпретацию текста имеет право предложить только тот ученый, который хорошо знает предшествующие интерпретации этого текста.
В. Ф. Петренко прямо формулирует это для психологии как гуманитарной науки: новый научный текст должен быть вписан в корпус психологической науки, а система цитирования, неявных ссылок и перекрестных ассоциаций должна обеспечивать «жизнь текста» в ранее существовавшем тексте.

Этим гуманитарное научное сообщество защищается от дилетантов. Поэтому только ученые-гуманитарии среди предварительных этапов научного исследования могут выделить такой: «составить по возможности полный перечень имеющихся теорий и предтеорий, известных эмпирических исследований по проблеме, сопоставить их с библиографическими данными». Это требование выполняет очень важную охранную функцию: мало знающему нет места на Олимпе гуманитарных наук. Сравните: ученые-естественники, наоборот, даже несколько бахвалятся тем, что самые выдающиеся открытия в естествознании обычно делают молодые люди, и любят вспоминать известную шутку А. Эйнштейна о том, что он смог привнести в науку новые идеи только потому, что мало знал.

Проведение рядового гуманитарного исследования при некотором навыке у подготовленного ученого обычно не вызывает больших трудностей. Но непросто стать великим ученым-гуманитарием и рискнуть переосмыслить всю принятую до этого систему смыслов. Мало того, что ученый должен уметь плавать в необъятном море проблем, он еще должен быть убедителен для окружающих, обладать чувством стиля и, самое главное, – должен стать интеллектуальным носителем общественных идеалов для значимой группы людей. В истории науки статус, приближающийся к статусу учителя человечества, чаще всего обеспечивается либо поддержкой власти (как в случае с Гегелем), либо демонстрацией своей независимости от власти (Сократ). В последнем случае, как правило, посмертная слава во много раз превосходит прижизненную.

Правила обоснования в практических (технических) науках

В практической жизни нас обычно волнует не истинность наших взглядов на мир, а эффективность нашей деятельности. Из того, что некто знает истинное положение дел, еще не следует, что он знает, как ему добиться того, чего он хочет. Зачастую люди действуют даже успешнее, когда не знают всех обстоятельств дела и тем самым, что называется, не усложняют себе жизнь. Даже мосты чаще рассчитывают, исходя из заведомо ложного предположения, что Земля – плоская. Но этот ложный взгляд на форму Земли не играет никакой роли в оценке качества построенных мостов. Ведь важно, чтобы мост выполнял свою функцию, т. е. чтобы по нему могли ходить люди, ездить машины и поезда, а не истинность теории, положенной в основания расчета. Колумб полагал, что Земля имеет форму груши, что на ее узком конце находится вход в рай и что от Канарских островов до Японии – не более 4,5–5 тысяч километров. Кто сегодня склонен обвинить Колумба в невежестве? Он преуменьшил расстояние в четыре раза, но это была, по выражению географа Ж. Анвиля, «величайшая ошибка, которая привела к величайшему открытию».

Теории, созданные в лоне естественных наук, построены не для реальных, а для идеализированных объектов, а значит, как правило, не могут непосредственно применяться. Практические (технические) науки обычно заняты тем, что конструируют заведомо неверные упрощения теории, заведомо «ложные» следствия этих теорий, грязные, с
точки зрения «чистых» теоретиков, методы решения. Главное – чтобы приближенное решение, получаемое в результате всех этих упрощений, следствий и методов, оказалось достаточно точным для конкретной практической задачи. Так, если не удается решить систему уравнений в общем виде, то ее можно решить при каких-то ничем не оправданных допущениях, а при заданной точности – даже методом подбора. Важно лишь, чтобы полученный в итоге результат работал. Так, психологи нередко используют аппарат математической статистики вне условий его применимости. И при этом не только прекрасно себя чувствуют, но иногда и получают с его помощью первоклассные результаты, которые позднее могут с успехом подтверждаться и при более корректном использовании этого аппарата.

В случае отсутствия общепринятых естественнонаучных теорий – такая ситуация типична и для психологии, и для социологии, и для психиатрии – ориентированные на практику ученые обычно вообще не знают, как применять имеющиеся теории, они лишь стараются обобщить накопленный практический опыт и найти способ классифицировать используемые практические приемы. Так появляется новый тип эмпирических исследований – практические науки
.

В науке в целом вплоть до конца XIX в. практические разработки всегда опережали теоретические построения. В психологии так продолжается до сих пор. В частности, практика оказания психологической помощи всегда опережала и опережает теоретические знания в области психотерапии. А иначе придется признать, что античные греки или средневековые крестьяне никак психологически не помогали друг другу. В России традиционные доверительные беседы на кухне, несомненно, исполняли роль психотерапевтических сеансов задолго до появления теоретической психотерапии (а если в процессе такого сеанса не просто поговорить, а «выпить и поговорить», то, как замечает В. В. Макаров, это даже становилось похоже на наркопсихотерапию). Безусловно прав В. А. Лекторский: практическое психологическое воздействие возможно и вне науки, и вне теории.

Практическая наука направлена на разработку полезных алгоритмов деятельности
: делай так, и ты добьешься успеха. Характерна позиция Дж. Гриндера и Р. Бендлера – создателей нейролингвистического программирования. Они говорили своим ученикам: «Все, что мы собираемся вам сказать, – это ложь. Поскольку у нас нет требований к истинности и точности, мы постоянно будем вам лгать. Но если вы будете вести себя так, как будто
наши утверждения действительно истинны, то убедитесь, что они работают». Невозможно или бессмысленно обосновывать при этом истинность концепций, определяющих выбор алгоритма действий. Практическая психология не является исключением.

И все же без какого-либо логического объяснения эффективности применяемой технологии она никогда не будет всерьез рассматриваться коллегами. Известно, что мастера зачастую объясняют используемые ими алгоритмы некими теоретическими изысканиями, но их объяснения – это, скорее, рационализация собственной деятельности, чем реальное теоретическое построение. Так «теория» психоанализа является, по словам В. Ф. Петренко, «психотерапевтическим мифом». Добавим, что знаменитая фрейдовская кушетка, на которую он укладывал своих пациентов, а сам садился сзади, никак логически не вытекает из теории психоанализа. По-видимому, как отмечают некоторые психотерапевты, эта идея заимствована из процедуры католической исповеди, где отец-исповедник скрыт завесой от исповедующегося. Р. Вудвортс даже назвал теорию Фрейда «опасной религией, удушающей науку изнутри». К. Ясперс уже в 1953 г. отнес теорию Фрейда к заслуженно забытым теориям.
Величайший философ и методолог науки XX в. К. Поппер приводит психоанализ в качестве примера принципиально не опровергаемых, а потому заведомо ненаучных, теорий. Любопытно, что в эту же компанию, по мнению К. Поппера, попадают марксизм
и астрология
(популярность последней в России в среде обывателей, политиков, спецслужб и телеведущих до сих пор весьма велика – и не только в России: астрологические прогнозы сейчас печатают свыше 90% американских газет). Однако, что очень важно, логические объяснения вселяют в самих психологов-практиков уверенность, что они действуют эффективно.

В работе практического психолога (психотерапевта или психолога-консультанта) применяются достаточно сложные алгоритмы. Их как раз и называют психологическими техниками
.
Вспомним в качестве примера простейший из рекомендуемых психологами алгоритмов деятельности для установления удачной коммуникацию. На первом шаге
следует уточнить, правильно ли понята проблема, которая беспокоит клиента, спросить: «Правильно ли я понял, что вас волнует... » и пересказать, как была понята проблема.. Если клиент отвечает: «Да», – то происходит переход к следующему шагу. Если ответ клиента: «Нет», – то возвращаемся к началу: «Уточните, пожалуйста, еще раз, чем я могу вам помочь». После уточнения снова первый шаг: «Правильно ли я теперь понял, что вас волнует...?» И только после ответа «да» происходит переход на второй шаг.
На этом втором шаге рекомендуется вначале очертить полный круг проблем, волнующих клиента, задается новый вопрос: «Это все проблемы, которые вас волнуют?» Если ответ «нет», возвращаемся к началу: «А что еще вас волнует?», затем снова повторение первого и второго шага. И лишь при ответе «да» происходит переход к следующему... Понятно, что подобные алгоритмы должны быть однозначными и непротиворечивыми (т. е. отвечать логическим требованиям).
Однако вряд ли осмысленно оценивать психологические техники с позиции истинности или называть теорией объяснение роли каждого шага алгоритма. Ведь с какой-то иной точки зрения вроде бы ничем не хуже был бы и строго противоположный совет: не теряйте времени на лишние разговоры, а потому никогда не переспрашивайте; постепенно по ходу беседы вы все равно уточните суть проблемы, волнующей вашего клиента, но при этом не вызовете у него раздражения и недоверия вашим первоначальным непониманием. Вряд ли на основе одних логических соображений можно сделать правильный выбор из этих принципиально разных подходов. Просто первый успешен почти всегда, второй же – чрезвычайно редко.

Известно, что клиент может признать правдоподобной любую, даже сумасбродную идею. А основанная на ней психологическая техника в итоге может быть весьма эффективной. В этом – успех шаманов, колдунов, целителей и прочих шарлатанов (коих так, по крайней мере, воспринимают в университетских психологических кругах). Как же отличить мошенничество от реальной помощи?

Задачу отделения настоящих психологических техник от шарлатанства как раз и призвана решать психология как наука. Типичная исследовательская работа в области практической психологии
– проведение эмпирических исследований, в которых ученые пытаются диагностировать эффективность
тех или иных психологических техник и определить границы их применимости. Но и в таких исследованиях можно лишь оценить, произвело ли воздействие ожидаемый эффект, но далеко не всегда можно выяснить, что именно этот эффект вызвало, что в данной технике было эффективным: сама техника, тот или иной отдельный технический прием, невежество клиента, верящего в чудодейственность зачастую бессмысленного приема, или личностные качества психотерапевта, просто его вызывающий доверие вид или сложившийся у этого психотерапевта высокий рейтинг (например, как автора популярных книг) и пр. Прав А. Ш. Тхостов: «Истинные качества продаваемого продукта или конкретные умения данного продавца, как правило, куда менее весомы, чем его способности внушить доверие предполагаемому клиенту. Эта сфера работы практикующего психолога мало отличается от продажи мифов в любой другой человеческой деятельности... Самые дикие и абсурдные лечебные практики обладают терапевтическим эффектом».

Важную роль в оценке эффективности метода играет теоретическое (логическое) обоснование применимости метода.
Конечно, теоретическое построение само по себе, как правило, не может подтвердить корректность того или иного технического приема, но все же оно может запретить
применение некоторых заведомо негодных средств. Если психологическая техника опирается на очевидно ложный посыл, противоречит всему теоретическому знанию, то такая техника все-таки не должна использоваться, как бы эффективна она ни была. Например, экзорцизм
(метод изгнания дьявола), хотя он и был одно время успешен при лечении истерии, не может считаться удачным методом и не должен применяться, поскольку в корне «противоречит рациональной структуре психологического знания». Однако для того, чтобы наложить запрет на эффективную технику, в зону практической деятельности необходимо вводить этические нормы.
Должна действовать заповедь «Не навреди»: если практический метод способен многим помочь, но при этом может также оказаться заведомо вредным для некоторых (и нельзя до его использования
установить, для кого именно), его применение этически не допустимо.

В практической психологии создано немало разнообразных техник манипулирования сознанием. Такое манипулирование, иногда неизбежное в воспитательных и лечебных целях, превращается в руках циников в оружие оболванивания людей. Поэтому в практической деятельности так важны этические требования, выполнение которых может контролировать, прежде всего, само профессиональное сообщество. Потому же так велика роль различных этических кодексов, принятых в разных психологических ассоциациях мира.

Правила обоснования в естественных науках

Драматическое начало научной психологии.

Факт величия естественных наук не нуждается и не нуждался в доказательствах. Восхищенные гением и результатами Галилея, Кеплера, Ньютона потомки признали физику матерью естествознания и царицей наук. Только естественные науки, решили они, способны познавать Истину. Поэтому неудивительно, что отцы-основатели психологии стали строить новую психологию по образцу великих естественных наук.

Однако первые психологи находились в сложном положении. Вечные «проклятые» вопросы философии сознания (психофизическая, психогностическая, психоэтическая проблемы) не имели ответа. А можно ли строить науку, не представляя, как могут решаться ее главнейшие проблемы? Возможна ли реальная теория, когда само существование сознания парадоксально и логически противоречиво?

У естествоиспытателей тоже были свои проклятые вопросы. Но они их решали. Как? Ньютон предложил, казалось бы, чудовищную с логической точки зрения теорию тяготения, нелепость которой сразу бросалась в глаза и вызывала изумление и отвержение у современников (в частности, у Дж. Беркли, X. Гюйгенса, М. В. Ломоносова). Да и сам Ньютон признавался в личном письме: «Предполагать, что тяготение является существенным, неразрывным и врожденным свойством материи, так что тело может действовать на другое на любом расстоянии в пустом пространстве, без посредства чего-либо передавая действие и силу, – это, по-моему, такой абсурд, который немыслим ни для кого, умеющего достаточно разбираться в философских предметах».

Однако Ньютон все-таки опубликовал свою теорию, отвечая на критику примерно так: мы не знаем, почему тела притягиваются друг к другу. Но это не важно. Довольно того, что открыты законы тяготения, которые любой может проверить в опыте. Зато я не придумываю ни на чем не основанных гипотез (
hypotheses
поп
fingo
)
о неведомой природе тяготения. «Гипотезы не должны рассматриваться в экспериментальной философии. И хотя аргументация на основании опытов и наблюдений посредством индукции не является доказательством общих заключений, однако это – лучший путь аргументации, допускаемой природой вещей».

Новая физика объясняет природу рассматриваемых ею явлений отнюдь не лучше, чем Ньютон – природу тяготения. Физик Р. Пенроуз отмечает три важных момента квантовой механики: «Первое: в ее пользу говорят все потрясающие совпадения, которые эта теория дает с каждым экспериментальным результатом. Второе: это теория удивительного и глубокого математического совершенства и красоты. А единственное, что можно сказать против нее, – это то, что она полностью абсурдна».

Первые психологи во главе с В. Вундтом тоже решили пойти по такому пути. Мы не знаем, что такое сознание? Ну и что? Химики тоже не знают, что такое вещество, но это не мешает им его исследовать, разлагать на элементы и строить Периодическую систему. Поэтому давайте строить науку психологию и открывать законы психической жизни.

В. Вундт задумался: а не обманули ли Ньютон и его коллеги сами себя? Ведь физики узнают о мире и строят свои теории, опираясь не на непосредственный опыт взаимодействия с природой, а на данные сознания. Следовательно, отнюдь не физики, а психологи имеют дело с непосредственным опытом, поскольку они-то именно сознание и изучают. Это значит, что не Ньютон со своими коллегами, а психологи не измышляют гипотез. Таким образом, по Вундту, психология – не просто естественная наука, а самая естественная из всех наук. Чем она должна заниматься?

По Вундту, естественнонаучная психология призвана находить такие законы душевной жизни, которые можно уподобить законам грамматики. Эти законы важны, без них нельзя построить высказывание, однако они не определяют звучание и содержание этого высказывания. Чтобы понять содержание высказывания, был уверен Вундт, необходимо рассматривать духовные процессы не как подчиненные каким-то законам, а в их историческом развитии. Поэтому он считал, что одной естественнонаучной психологии недостаточно, и разбил психологию на две малосогласующиеся между собой части: естественнонаучную (он называл ее физиологической) и гуманитарную (последнюю он именовал психологией народов).

Нечто похожее мы видим во взглядах и настроениях и других великих основателей научной психологии (Фехнер, Джеймс). Так Джеймс, призывая строить психологию как естественную науку, заведомо признавая, что так построенная наука будет «абстрактной и страдающей неполнотой». Естественнонаучная психология нужна это лишь для достижения временного успеха, для того, чтобы затем, «возвратившись вспять», она слилась с философией в ее целом. Вот только тогда найденные за это время «психологические формулы» приобретут подлинное значение.

То есть в глазах основателей естественнонаучный подход в психологии не был единственным и главным средством решения ее проблем, однако начинать надо было именно с него.

Что же получилось в результате? Ничего похожего по мощи ни на законы ньютоновской механики, ни на Периодическую систему элементов психологам создать не удалось. Единственное, чем психологам можно было гордиться: стало понятно, что старые спекулятивные схемы, на протяжении веков разрабатываемые философами, весьма мало похожи на правду. Но это была пиррова победа. Старые схемы опровергнуты, но новые построены не были как в конце 19, так и к концу 20 века.

С момента своего возникновения в качестве самостоятельной (то есть естественной) науки психология оказалась в состоянии перманентного кризиса. Книги и статьи ученых, констатирующих такое состояние, появляются с завидной регулярностью с семидесятых годов 19 в.

Но может быть неуспех естественнонаучной психологии коренится в том, что психологи неверно пользовались аппаратом естественной науки? Может, психологи вообще обманывали себя, называя то, чем они пользуются, естественнонаучным подходом? Выдается же абсурдная теория научения бихевиористов за образец естественнонаучности.

Поэтому стоит разобраться, как, собственно, следует заниматься естественной наукой.

Мифы и реальность естественной науки

Исследования, выполненные в парадигме естественной науки, весьма отличаются от исследований, выполненных в парадигме эмпирической науки. Сравним, например, как работали эмпирические предшественники Г. Менделя и сам основатель генетики, чья работа выполнена уже в естественнонаучной парадигме. К. Ф. Гэртнер осуществил более 10 тысяч опытов по скрещиванию растений, относящихся к 700 видам, и получил более 250 различных гибридных форм. В результате подобной деятельности ввиду противоречивости всех выделенных «эмпирических закономерностей» в среде биологов вообще возникли сомнения в реальности существования полов у растений.

Иначе работает Г. Мендель. Первое –
он поставил перед собой иную цель: установить «всеобщий закон образования и развития гибридов», поскольку «единство плана развития органической жизни стоит вне сомнений». Поскольку, по определению, всеобщие законы никогда
не могут быть доказаны экспериментально, то уже очевидно, что главное в замысле Менделя – не количество измерений, а логическая обоснованность
полученных результатов. Второе
– в течение двух лет он осуществлял отбор растительного материала для последующих опытов. Столько времени на сбор материала можно тратить только в том случае, если заранее определена исследовательская программа. Мендель выбирает для последующего размножения и гибридизации растения, у которых имеются устойчиво различающиеся признаки – такие, что существование потомков, обладающих всеми этими признаками одновременно, логически невозможно (признаки-антагонисты). Это требование, предопределившее успех исследования, вытекает из цели: все равно, какие растения исследовать, если законы, по предположению, носят всеобщий характер, а следовательно, лучше выбирать такие объекты для скрещивания, на которых наследование признаков от родительской пары будет проявляться эмпирически однозначно. Третье
– в исследовании регистрируется наличие или отсутствие у растений признаков-антагонистов, присущих в разных комбинациях их родительской паре. Надеяться с помощью такой регистрации на открытие всеобщего закона – это явно или неявно предполагать дискретный характер наследования признаков, т. е. заведомо предполагать существование генов.

История открытия Г. Менделя поучительна. Вначале считали, что Мендель сформулировал свои законы только после получения эмпирических данных и лишь затем проверил их в дополнительных исследованиях. Теперь же большинство историков полагают такую последовательность событий невероятной и настаивают на том, что он уже на стадии планирования эксперимента с самого начала знал, что именно хочет получить. Они уверены, что эмпирическим путем (путем накопления данных и их индуктивного обобщения) законы вообще не открывают
. Либо Мендель изначально опирался на еще весьма смутные догадки о законах наследования, и тогда для их вербализации эмпирическая фаза была необходимой. Либо он вообще до всякого опыта угадал вид генетических законов, и тогда в своих исследованиях выступал как экспериментатор, лишь проверяющий свои гипотезы.

Вообще в истории естественной науки существует много легенд. Нас знакомят с ними еще в школе, они излагаются в популярных брошюрах, в телепередачах и пр. Классической является легенда об открытии Галилеем одного из самых первых естественнонаучных законов – закона о скорости свободного падения тел. Перечислим мифы
о естественной науке, которые породила эта легенда:

- проблемы, которыми занимается естественная наука, направлены на решение актуальных практических задач.
Поэтому даже в диссертационных исследованиях, посвященных вроде бы заведомо фундаментальным проблемам психологии, положено писать всякую лабуду об актуальности и практической значимости этих исследований.)

- ученый не измышляет законов, а обнаруживает их в фактах.

- при выборе из нескольких теорий решающее слово принадлежит эксперименту. Теории опровергаются или принимаются в зависимости от их способности выдерживать экспериментальную проверку. Этот миф полностью противоречит истории науки. В реальности ни одна теория не была опровергнута экспериментом. Да иначе и быть не может: если у теории нет явных альтернатив, то опровергающие свидетельства не могут привести к отвержению теории. Теория, как уже говорилось, опровергается другими теориями, а не экспериментом.)

Почему это мифы? Очевидно, что ученому-естественнику предначертано решать загадки природы, а не выполнять военные или иные заказы. Вдохновение не продается. Внешняя ситуация, конечно, может быть поводом для раздумий. Но и только. Вдохновение появляется только при столкновении с противоречием, с парадоксом – с несоответствием знания о мире, которое заведомо считается исследователем верным, с опытом, т. е. с кажущейся логической невозможностью существования того, что тем не менее существует. Т. Кун назвал подобные задачи головоломками. Вот, например, как формулирует А. Эйнштейн решаемую им головоломку в своей первой работе по специальной теории относительности: «Известно, что электродинамика Максвелла в современном ее виде приводит в применении к движущим телам к асимметрии, которая несвойственна, по-видимому, самим явлениям». Трудно узреть в этой формулировке настроенность автора величайшей фундаментальной теории XX в. на решение каких-либо практических задач.

Для Галилея, как полагают некоторые комментаторы, исходной проблемной ситуацией была следующая. Галилей знал, что теория Аристотеля об одинаковой скорости падении тел ведет к противоречию. Допустим, в полном соответствии с обыденным опытом, что тяжелое тело падает быстрее легкого. Порассуждаем: что произойдет, если оба тела скрепить вместе? С одной стороны, более легкое тело должно замедлять свободное падение тяжелого, и поэтому вся связка должна падать медленнее, чем одно тяжелое тело. Но, с другой стороны, оба тела вместе тяжелее одного тяжелого тела, а потому эта связка должна падать быстрее. Противоречие разрешается, если допустить (вслед за Демокритом), что оба тела падают с одинаковой скоростью. Само по себе это рассуждение не является доказательством ошибочности теории Аристотеля. Не случайно сторонники данной теории не обращали особого внимания на это противоречие. Логика – это всего лишь логика, и разных логичных рассуждений может быть много. А вот за теорией Аристотеля стоит многократно подтвержденный эмпирический опыт. Проверка же предположений Демокрита – до Галилея – всегда оканчивалась неудачей. Причина понятна: ведь высказывание Демокрита-Галилея верно лишь при отсутствии сопротивления среды, чего в реальности, разумеется, не бывает. И Галилей заранее знал, что подобная опытная проверка (а различные тела сбрасывали Пизанской башни и прочих высот разные ученые, включая Леонардо) не может доказать его позицию.

Галилей больше доверял логике (математике), чем опыту. В математическом же уравнении все выглядит иначе, чем в опыте. Почему? На результат опыта влияет сила сопротивления среды, которая всегда
присутствует в реальности. Как же можно эмпирически показать, что в отсутствии сопротивления среды
теория Аристотеля не работает? Вот подлинная головоломка, которую решал Галилей!

И нашел решение. Его идея: хотя сопротивление среды никогда нельзя полностью исключить, но его можно уменьшить. Чем слабее будет сопротивление среды, тем ближе окажутся результаты опыта к его формуле
. Так Галилей стал изучать движение тела по наклонной плоскости, разложив это движение на две составляющие: горизонтальное движение и свободное падение. Он полагал, что при небольшой скорости сопротивлением воздуха можно пренебречь, а если поверхности тела и наклонной плоскости сделать достаточно гладкими, то и трение тела о наклонную плоскость не будет играть заметной роли. В этих условиях он провел исследование и полагал, что получил экспериментальное подтверждение своих математических выкладок.

Подытожим путь, пройденный Галилеем в открытии закона свободного падения. Прежде всего, Галилей наблюдает и одновременно пытается постичь природу логическим (для него это значит – математическим) путем. Так он видит в движении летящего снаряда не просто красивую и загадочную кривую, но параболу (хотя ни одна реальная траектория, конечно же, не будет строгой параболой). Чисто математическим трюком
выводит формулу свободного падения. До Возрождения на этом можно было бы остановиться. Скорее всего, ранее никому бы не пришло в голову проверять доказательство теоремы в опыте, ведь это только затемняет строгость рассуждения. Поясним эту мысль известным историческим анекдотом. Однажды Альберт Великий и его не менее великий ученик Фома Аквинский заспорили: есть ли глаза у слепого крота? Мимо спорящих проходил садовник. Он решил им помочь и предложил: давайте я выкопаю и принесу вам крота, вы посмотрите и разрешите свой спор. Да ты что? – вскричали титаны мысли Средневековья. – Нас не интересует живой крот. Нам важно понять, есть ли принципиальные
глаза у принципиального
крота!

Теперь же настала другая эра. Галилей: «Я допускаю, что выводы, сделанные абстрактным путем, оказываются в конкретных случаях далекими от действительности и столь неверными, что ни движение в поперечном направлении не будет равномерным, ни ускоренное движение при падении не будет соответствовать выведенной пропорции, ни линия, описываемая брошенным телом, не будет параболой и т. д. ...Для научного трактования необходимо сперва сделать отвлеченные выводы, а сделав их, проверить в тех пределах, которые допускаются опытом».

Только с понимания двойственной природы исследования, в котором необходимо сочетаются логика и опыт, и зачинается естественная наука.
Отсюда возникает главное нормативное требование естественных наук: логические рассуждения должны быть проверены в опыте, а опытные наблюдения должны независимо обосновываться логическим путем.
Ученый как бы пытается догадаться о правилах игры, по которым играет природа (что, собственно, и есть логическое описание), и проверить, правильно ли он догадался. Из высказанного требования вытекают, по существу, все методологические принципы естественных наук, провозглашаемые как методологами науки, так и самими представителями этих наук.

Принципы естественной науки

Принцип рациональности
– это требование, чтобы все явления (в частности, все психические явления) были обоснованы логически. Оно побуждает ученого принять следующие предположения: 1) все явления в мире в принципе подлежат непротиворечивому описанию; 2) логическая конструкция, которая способна эти явления непротиворечиво описать, может быть создана человеческим разумом. Обсуждаемый принцип не утверждает, что в мире все на самом деле рационально и что человек действительно в состоянии все понять (утверждения такого типа не могут претендовать на истинность хотя бы потому, что они не могут быть проверены). Просто ученый должен действовать так, как будто
мир рационально организован, а люди способны догадаться о принципах построения мира. Тем не менее сделанные предположения, как показывает история науки, способствуют прогрессу знания. Соответственно, естественнонаучный подход не запрещает иррациональный взгляд на мир (и в частности, на психику), даже не объявляет его неверным. Иррационалисты, замечает В. М. Аллахвердов, с пользой для человечества могут делать разные дела. Они могут даже быть великими психологами-практиками. Единственное занятие, им наверняка противопоказанное, – это занятие теоретической наукой.

Принцип детерминизма
: все явления в мире имеют причины. Ярким приверженцем такой точки зрения в психологии был 3. Фрейд. Он писал: «В области психического нет ничего произвольного, недетерминированного». Именно поэтому для него не существовало ни случайных ошибок, ни непреднамеренных действий. Однако вопреки позиции Фрейда или, например, Эйнштейна, заявлявшего, что Бог не играет в кости, сегодня мало кто сомневается в том, что природа делает случайные выборы, что она не жестко детерминирована. Тем не менее признание этого не запрещает логического описания природы: просто тогда сам процесс случайного выбора становится основанием для объяснения
тех или иных явлений. Сегодня принцип детерминизма формулируется примерно так: «Существует возможность указать причину какого-либо события с вероятностью большей вероятности случая, но меньшей 100%».

Принцип познаваемости:
причины явлений в принципе постижимы.

Принцип редукции.
Научная теория всегда сводит объясняемое к каким-то основаниям, признанным заранее верным. Такова природа логики
. Но какое бы основание ни было выбрано (или какая бы причина ни была бы выявлена), всегда возможен вопрос об обосновании выбранных оснований, или о причине найденной причины. Поэтому в поиске оснований (или причин) научная теория обязана где-нибудь остановиться.
Выбор такой остановки может быть разным, но он обязательно должен быть сделан
. Психологи для обоснования изучаемых явлений избирали в качестве не требующих доказательства оснований либо заимствования из других наук (из физики, биологии, физиологии, социологии и пр.), либо собственно психологические основания (разные в разных школах: само сознание, бессознательное и т. д.). Когнитивизм в качестве основания для объяснения психических явлений выбрал логику познания. Могут делаться и смешанные выборы.

Принцип идеализации.
Невозможно построить строгую логическую систему, которая включала бы все факторы, влияющие на изучаемый процесс. Поэтому выбираются только те, которые, по мнению автора теории, позволяют увидеть сущность
процесса «в чистом виде». Логические рассуждения строятся отнюдь не для реальных объектов, а для объектов несуществующих
, или, как говорят методологи науки, идеализированных
. Отсюда в науке появляются такие невозможности, как не имеющая длины и ширины материальная точка, как совсем не деформируемое при сжатии абсолютно упругое тело и пр. Или в случае Галилея: идеальные поверхности, не создающие при движении по ним силу трения; математические параболы вместо реальных траекторий движения падающих тел. На Земле нет такого тела, чтобы на него не действовали никакие силы или хотя бы чтобы равнодействующая всех приложенных к нему сил была равна нулю, а первый закон Ньютона это предполагает. Необходимость введения заведомо не существующих идеализированных объектов предопределена задачей логического описания сложных процессов
. Идеализированные объекты как раз и позволяют описывать процессы в настолько упрощенном виде, чтобы можно было использовать логические и математические конструкции.

Именно идеализированные объекты играют роль фундаментальной идеи, на которую опирается все здание теории, задают, как говорят, «онтологию теории», позволяют увидеть процесс в не замутненном несущественными обстоятельствами виде. Не зря науку определяют иногда не как реалистическое изображение действительности, а как шарж, карикатуру, которая намеренно выпячивает, подчеркивает одни черты реальности, пренебрегая другими.

Заметим, что идеализированные объекты не имеют ничего общего с идеалами
в гуманитарных науках, в них никак не отражаются желания исследователя.

Психологи, отмечает В. М. Аллахвердов, несмотря на то, что в своих статьях обосновывают необходимость введения идеализированных объектов, не вводят эти объекты в свои теории. Соответственно, в психологии и не было подлинных естественнонаучных теорий. При построении собственной концепции он делает выбор идеализированного объекта.

Принцип простоты.
Уже Птолемей удачно сформулировал обсуждаемый принцип: «Явления надо объяснять более простыми гипотезами, если они ни в чем существенном не противоречат наблюдениям». В Средние века эта же идея известна как «бритва Оккама»: «Не вводите сущностей превыше необходимого». В Новое время Ньютон объявил правило умозаключений в науке: «Природа проста и не роскошествует излишними причинами явлений».

Методологи науки долго спорили, в чем значение принципа простоты и предлагали различные не в полной мере убедительные интерпретации: процесс познания возможен лишь тогда, когда удается упростить предмет рассмотрения (Е. А. Мамчур); все дело в том, что более простые объяснительные модели лучше проверяемы (К. Поппер); при прочих равных условиях более простые теории оказываются и более общими (В. Н. Костюк), и т. д.

По Аллахвердову, принцип простоты
отражает взгляд на логическое совершенство природы
и выступает своеобразным аналогом принципа смыслового совершенства в гуманитарных науках. Если природа совершенна, то и сделанное ученым описание должно выглядеть заведомо совершенным, в противном случае оно изначально не может претендовать на соответствие внутренней красоте природы. Так в естественных науках появляется плохо формализуемый, но зато часто поминаемый А. Эйнштейном критерий эстетического совершенства
теории.

В соответствии с принципом простоты мы можем быть уверены, что природа не создает монстров только ради того, чтобы эти монстры существовали. В частности, в психологических теориях заучивания мы встречаемся с объяснительными конструктами, которые выглядят именно такими монстрами. Например, явление интерференции, проявляющееся в ухудшении результативности запоминания материала, если ему предшествовал или после него следовал похожий материал. Поскольку механизм интерференции никем внятно не был объяснен, то выглядела она процессом, предназначенным только для того, чтобы мешать нормальной работе психики и сознания (то есть монстром). Но в работах Аллахвердова суть и механизм интерференции были вскрыты, простота природы стала понятна, монстр исчез

Принцип простоты выступает как методологический регулятив и в способе рассуждения исследователя. Еще И. Ньютон призывал: до тех пор, пока не доказано обратное, должно приписывать одинаковые причины различным явлениям. Отсюда следует: разные явления могут быть признаны теоретически разными,
только если они или подчиняются разным законам, или по-разному входят в один и тот же закон (например, с разными коэффициентами). Такая позиция резко противостоит расхожей точке зрения психологов, ориентирующихся на канон эмпирических исследований. Природа психического настолько сложна, уверяют они нас, что ее надо дробить на как можно более мелкие части и искать собственные причины для каждой части отдельно. Поэтому необходима «все возрастающая дифференциация научного изучения человека, углубленная специализация отдельных дисциплин и их дробление на ряд все более частных учений» – так, например, учил Б. Г. Ананьев. Принцип простоты, наоборот, требует отойти от восходящей к Аристотелю традиции классифицировать психическое еще до понимания общих законов психической деятельности.

Принцип простоты применим и к организации экспериментальных исследований. Тогда он может быть сформулирован как принцип методической простоты.
Ранее – при обсуждении требований к эмпирическим наукам – он уже был описан.

Принцип независимой проверяемости:
результат познания только тогда может претендовать на объективность, то есть на незавыисимость от субъекта познания, когда он получен субъектом совершенно разными, не зависимыми друг от друга способами.

В современной методологии принята более мягкая редакция принципа независимой проверяемости: научная гипотеза не может быть подтверждена эмпирическими данными, на основе которых была сформулирована – она должна предсказывать иные результаты, помимо тех, для объяснения которых была выдвинута (но более жесткая редакция предпочтительнее, так как она позволила Аллахвердову распутать самую страшную головоломку в истории гносеологии – психогностическую проблему)

Если теория и реальный опыт не совпадают, то это не приводит сразу к отвержению теории. Вначале начинается сложный процесс защиты теории (Коперник считал, что планеты вращаются вокруг Солнца по круговым орбитам, что противоречило наблюдаемым данным. Позднее Кеплер догадался, что на самом деле орбиты эллипсообразны. Идея Кеплера явно противоречила замыслу Коперника. Но она удачно описывала астрономические наблюдения, и именно с нее началось триумфальное шествие гелиоцентрической системы. Кеплер подправил теорию Коперника и тем самым спас ее от опровержения. Д. И. Менделеев, как уже говорилось, подправил известные на тот момент опытные данные – и спас Периодическую систему элементов). Как узнать, однако, что результате защиты сделана несущественная подгонка данных и непринципиальная корректировка теоретических построений, что они спасают хорошую
естественнонаучную теорию, действительно заслуживающую такого спасения?

Ответ и дает принцип независимой проверяемости, в соответствии с которым новые предположения всегда должна обладать новым эмпирическим содержанием.
Допустим, исследователь открыл (угадал) некоторую закономерность в процессе решения человеком мнемических задач, но тем не менее в эксперименте обнаружил, что хотя, эта закономерность обнаруживается при запоминании чисел, бессмысленных слогов и т. д., она не проявляется при запоминании слов. В этом случае некорректно просто заявить, что данная закономерность справедлива для всех видов запоминаемого материала, кроме осмысленного. Он должен дать логичное объяснение, почему
эта закономерность не проявляется при запоминании осмысленного материала, и проверить это объяснения в специальном эксперименте. Или хотя бы сослаться на другие экспериментальные результаты, полученные ранее другими авторами с помощью принципиально иных методических приемов,
подтверждающих тем не менее данное объяснение. Поэтому и нельзя подтвердить гипотезу об ограниченности объема кратковременной памяти, демонстрируя в эксперименте, что человек с первого предъявления запоминает ограниченный объем информации, ибо сама гипотеза была выдвинута как раз на основе подобных экспериментов.

В заключение раздела о естественной науке необходимо сказать, что только на пути естественной науки мы сможем более-менее достоверно
понять законы, которым подчиняются реальные процессы, в частности, понять законы работы механизмов психической деятельности и сознания. Однако подлинное понимание как осознаваемого, так и не до конца осознаваемого содержания сознания требует использования и иных методов – методов гуманитарной науки. Ведь сознание оперирует смыслами
. Сказанное – призыв не к эклектическому смешению, а к осознанному соединению разных психологических наук. И в этом нет ничего невозможного. Например, физика – образец естественной науки, но история физики –
это уже гуманитарная наука, причем не бесполезная для реально работающего физика. Оба указанных подхода (гуманитарный и естественнонаучный) – отнюдь не несовместимые и противоположные способы понимания мира, а, наоборот, взаимодополнительные и взаимозависимые. Только надо всегда точно понимать, какой подход следует применять в каждом конкретном случае и, соответственно, какой канон доказательства использовать и на какие методологические принципы опираться.

ТЕМА 4. МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ КЛЮЧЕВЫХ («ВЕЧНЫХ»)

ПРОБЛЕМ ПСИХОЛОГИИ

Онтологическая проблема

Само сознание не осознает, откуда оно происходит. Но ведь когда-то его не было, а потом оно вдруг возникло. Что же было причиной его появления на свет? Как бытие, говоря философскими терминами, порождает сознание? Где граница между духом и телом? Эти вопросы относятся к онтологической
проблеме. Многие психологи и психотерапевты признаются в грандиозности и нерешаемости этой проблемы.

Попробуем сформулировать обсуждаемую проблему на простой модели. Допустим, инженеры будущего лет через сто, или тысячу на компьютере очередного нового поколения смоделируют все законы физиологии и психической деятельности, которые к тому времени откроют десятки сменяющих друг друга поколений физиологов и психологов. Легко представить себе, что такой компьютер будет обладать способностью самопрограммирования и отражения собственного состояния, он будет прекрасно обучаться (в частности, будет способен сам овладеть речью в языковой среде). Кроме того, он будет способен делать многое-многое другое, о чем мы сейчас и помыслить не умеем. Но при всем при этом компьютер останется компьютером, т. е. только моделью человека, но не самим человеком. Компьютеры, как справедливо говорят знающие люди, – это «сама бессознательность». Поэтому мы вправе предположить, что, несмотря на все сказанное, у этой модели не появилось никаких субъективных переживаний, что она не способна что-либо осознавать, не способна радоваться и грустить, любить и ненавидеть, чувствовать свою правоту и сомневаться.

А теперь вопрос: можно ли что-нибудь добавить к этой модели, чтобы она при этом стала бы обладать субъективными переживаниями? Или иначе: существует ли какая-нибудь вещь (не важно, будь то физиологическая, психологическая конструкция или что иное), стоит лишь смоделировать которую на компьютере, как наш компьютер станет не просто самым совершенным в мире автоматом, а субъектом, обладающим сознанием? Это есть переформулировка знаменитой психофизиологической
проблемы: вследствие чего у такого блистательного физиологического автомата, каким является человек, возникают субъективные переживания?

Философы не смогли найти удовлетворяющее всех решение психофизиологической проблемы. Предлагаемый ими вариант ответа: «Скорее всего, автомат может породить субъективное» – мало что дает, если мы не знаем, что именно надо добавить к автомату, дабы это произошло. Если же ответ на поставленный вопрос: «Нет, никогда ни при каких условиях автомат не сможет ничего субъективно переживать», то такой ответ тоже ни на чем не основан, лишь признается, что ментальное принципиально отлично от материального и ни при каких условиях не может являться порождением последнего. Но мы ведь рассматривали абстрактный автомат, в который можно встроить все, что мы понимаем. Признать, что наш автомат никогда не будет обладать сознанием, – значит, признать, что субъективное в принципе не подлежит пониманию и детерминированному описанию. Явление сознания тогда – что-то заведомо таинственное, до конца не разгадываемое и не известное. Из этого ответа, в частности, следует, что психологическое знание принципиально неполно, так как ограничено в самой существенной своей части, что психология – ущербная наука, которой не дано познать самое для нее важное – субъективную реальность.

Мудрецы давно задумались над самой общей из всех разновидностей онтологической проблемы: откуда появилось то, что существует (т. е. бытие)? Оно происходит из небытия? Это предположение невероятно: из ничего вроде бы ничего не может происходить. Тогда откуда все взялось? Эта головоломка смущает умы любителей мудрости уже много тысячелетий. У. Джеймс цитирует А. Шопенгауэра: «Мысль о том, что небытие мира столь же возможно, как и его бытие, является импульсом, который сообщает движение непрестанно идущим часам метафизики». И добавляет от себя: «Философия изумленно созерцает загадку, но не дает ей никакого разумного решения, ибо нет логического моста от небытия к бытию». Даже физические теории Большого Взрыва, сворачивая всю материю в начальной точке во что-то наподобие поллитровой банки, не могут объяснить, как возникла эта начальная точка, т. е. не знают, откуда сама материя взялась.

Трудно представить себе хоть один вариант вразумительного и доказательного ответа на столь абстрактный вопрос. Более того, любое решение никогда не может быть окончательным. Что бы ни было названо исходным, всегда можно спросить, из чего это исходное произошло.

Считается, что Аристотель выдвигает решение онтологической проблемы, типичное для здравого смысла: бытие существует всегда. Разумеется, так думали многие не зависимо от античного философа. В одном из древнейших памятников древнеиндийской мысли эпохи Упанишад – в Чхандогья – уже делается попытка логического доказательства, что Сущее существует всегда, ибо оно никак не могло произойти от не-Сущего. А потому онтологической проблемы вообще как бы и нет. Действительно, такое решение проблемы, до сих пор, кстати, поддерживаемое многими современными физиками, выглядит соблазнительно простым. Но уж слишком оно попахивает банальным позитивистским уходом от вечных проблем.

Впрочем, могут быть и другие вполне логичные решения, отличающиеся от позиции Аристотеля. Н. Гудмен, например, предполагает, что наш мир сделан из других миров: всякое создание, считает он, есть переделка. Но, разумеется, отказывается решать, что было до этих самых других миров, мол, поиск универсального начала лучше оставить богословию. Более популярна другая логическая идея, которая, впрочем, тоже далеко не все решает: небытие содержит возможность бытия. К. Поппер говорит: каждое событие обладает предрасположенностью к своему осуществлению. Предрасположенности, – заявляет он, – это не просто возможности, а физические реальности наподобие силовых полей. Однако, вопрос о происхождении бытия может далеко завести. Поэтому вернемся к проблеме происхождения сознания.

По существу, эта проблема тождественна вопросу: можно ли построить такую психологическую теорию, логическим следствием которой было бы признание неизбежности факта субъективного переживания, осознания? В конце концов, вся история психологии – это не слишком успешный поиск ответа. Весь ужас проблемы связан с тем, что сознание не может определяться ни физическими, ни биологическими, ни физиологическими законами. В противном случае оно было бы не способно самостоятельно принимать свободные, не зависимые от физики и биологии решения, вообще не могло бы во что-нибудь вмешиваться, а следовательно, должно было бы «быть выброшено за ненадобностью». А часто встречающееся утверждение, что сознание порождается социальными процессами, вообще выглядит нелепостью: ведь, согласно этой версии, получается, что люди, не имеющие никаких проблесков сознания, каким-то чудным образом умудряются создать язык и общество, а те, в свою очередь, неведомо как и зачем образуют у каждого отдельного человека феномен осознанности.

Может быть, стоит принять, что в неосознаваемом бытии находится возможность (предрасположенность) возникновения осознаваемого бытия? Но что это значит? Где именно находится эта возможность? Какими механизмами реализуется?

Среди разных попыток решения проблемы возникновения сознания существует и такая: сознанию приписывается статус особого природного явления. Тогда сознательное (идеальное) вообще не рассматривается как следствие каких-либо материальных процессов, а оно – что-то иное. Так мы приходим к дуализму: бытие изначально состоит по меньшей мере из двух не сводимых друг к другу субстанций – материи и духа. Иначе говоря, сознание существует всегда наряду с материей, а потому незачем объяснять, откуда оно взялось. Однако такой вариант снятия проблемы не кажется удовлетворительным, по крайней мере до тех пор, пока не будет объяснено, что это за странный природный (т. е., по буквальному смыслу слова, физический) процесс такой, именуемый сознанием.

Пока же дуализм мало кому нравится. По мнению П. Я. Гальперина, «подлинным источником "открытого кризиса психологии" был и остается онтологический дуализм – признание материи и психики двумя мирами, абсолютно отличными друг от друга». А Дж. Серл в конце XX в. высказался еще жестче: «О дуализме в любой его форме не может быть и речи, поскольку считается, что он не согласуется с научной картиной мира».

Иногда в живых существах видят особую жизненную силу, напрямую связываемую с психикой. Этому способствовал и авторитет Аристотеля: «Необходимо душу признать сущностью, своего рода формой естественного тела, потенциально одаренного жизнью». Если принять такую позицию, то принципиальная возможность субъективных переживаний у нашей компьютерной модели связана с проблемой наличия жизни у такой модели. Действительно, можно лк компьютер сделать живым? Тем самым дополнительно порождается иной – тоже пока неразрешимый – вариант
онтологической проблемы: как из неживого бытия возникает жизнь? Что вообще означает «быть живым»? Где граница между жизнью и смертью? Вирусы, ферменты, гены, сухие бактерии, виноградные косточки – живые? Космос – живой? Петух, которому отрубили голову, способен пробежать несколько шагов – он в это время живой? Человек, реанимированный из состояния клинической смерти, был в состоянии смерти живым? «Может быть, – провокационно спрашивает В. В. Налимов, – неживым мы называем просто то, в чем не умеем видеть живое?» Сегодня, наверное, никто точно не скажет, что же конкретно надо ввести в модель, чтобы ее можно было однозначно оценить как живую. Но даже если кому и удастся сделать такую оценку, то на самом деле все равно не ясно, как решить, есть ли субъективные переживания у виноградной косточки, муравьев, обезьян или тем более у космоса. Впрочем, учебное пособие по экологии, написанное выдающимися специалистами, решило эту проблему с достоинством и поражающей воображение простотой: «Сознание – это свойство передвигающихся животных».

Многие философы и психологи связывают жизнь с познанием. X. Плеснер предлагал рассматривать жизнь как «бытие для созерцания». «Жизнь как процесс познания» – так называет целую главу своей книги К. Лоренц. Ему вторит У. Матурана: «Живые системы – это когнитивные системы, а жизнь как процесс представляет собой процесс познания». Дж. Келли заявляет: жизнь – это «отношение заинтересованности между частями нашего мира, в котором одна часть – живое существо – способно побудить себя к тому, чтобы репрезентировать другую часть – свое окружение». (Текст Ф. Шиллера из «Кассандры»: «Жизнь заключается в ошибках, Познанье означает смерть», разумеется, не столько противоречит, сколько подтверждает сказанное: когда познание закончится, т. е. станет безошибочным, тогда, полагает поэт, закончится и жизнь.)

Из всего этого можно сделать разные выводы. Когнитивисты решили: уж если сама жизнь – это познание, то сознание должно быть неизбежным следствием протекания познавательных процессов. Но они сами заявляют, что не знают ни что такое сознание, ни что оно делает.

Итак, остается признать, что ясный логический выход из обсуждаемого тупика пока никто не предложил. О чем, собственно, идет речь, когда мы говорим о сознании, на самом деле никому не известно. В общем, как точно сказал М. К. Мамардашвили, «сознание есть нечто такое, о чем мы как люди знаем все, а как ученые не знаем ничего». Но, уважаемые коллеги-психологи, вопрошает В. М. Аллахвердов, если мы ничего не знаем о сознании, то что же мы вообще как психологи знаем?

Вариант той же неразрешимой дилеммы: социальное – биологическое

Вот еще одна удручающая многих разновидность онтологической проблемы: с чего вдруг на каком-то этапе эволюции биологических систем возникает социальное? Б. Ф. Поршнев удачно формулирует базовое противоречие: «Социальное нельзя свести к биологическому. Социальное не из чего вывести как из биологического». Существует несколько неудачных, хотя и весьма популярных, версий происхождения социального. Рассмотрим две из них.

Первая версия: чем выше на эволюционной лестнице находится животное, тем более совершенные способы приспособления оно вынуждено использовать. Так, согласно А. Н. Леонтьеву и его последователям, психика есть продукт усложнения жизни. Поэтому, утверждают они, психическая деятельность возникает раньше нервной. Данная версия уже на этой стадии рассуждений выглядит крайне загадочно. Жил, например, себе червь и до сих пор живет. Зачем было его потомкам усложнять себе жизнь? Не понятно, зачем вообще животное передвигается по эволюционной лестнице, если ему там труднее выжить. Сам Леонтьев чувствовал проблему. Поэтому он к предшествующему высказыванию о роли усложнения жизни в возникновении психического добавлял характерное «и наоборот»: само усложнение жизни – следствие способности психического отражения. После такого дополнения данное Леонтьевым объяснение о происхождение психического можно считать аннулированным.

Вершина эволюции – человек уже, говорят сторонники данной версии, не может довольствоваться только психикой: он конструирует социальные (в частности, трудовые) отношения. И. Л. Андреев поясняет это так: человек оказывается перед выбором «либо вымереть, либо найти "неживотные" средства, чтобы выжить». Но как происходит, что животное, которому не хватает животных средств, не погибает? Как оно способно породить «неживотные» средства, которых у него до этого не было?

Представители второй версии чувствуют логическую несуразность первой. В. Г. Асеев утверждает: повышение психических возможностей никакому живущему организму не только не нужно, оно гибельно. По этой версии, все происходит строго наоборот. Не новые функциональные задачи вызывают необходимость возникновения ранее неведомых способов приспособления, а новые способы приспособления приводят к возникновению и решению новых задач. Так, биологическая эволюция мозга приводит к тому, что сам этот орган все более и более усложняется. А чем сложнее любая система, тем она медленнее, тем труднее перестраивается, а потому должна погибнуть. Единственный путь – использовать преимущества сложной системы и, например, предугадывать и объясненять ход будущих событий. Л. И. Божович так объясняет возникновение социального в онтогенезе: «Кора головного мозга ребенка уже с момента рождения представляет собой орган такой степени сложности, при которой он для своего развития нуждается в специальной организации раздражителей со стороны взрослого человека и в постоянном их усложнении». Кора должна функционировать, иначе организм погибнет. Ведь если раздражений не хватит, утверждает Божович, то это может вызвать смерть. А потому становление социальных отношений становится биологически целесообразным.

В свою очередь, представители первой версии видят логическую странность второй. Усложнение головного мозга не имеет никакого биологического оправдания, говорят они. Ведь такое сомнительное эволюционное приобретение приносит организму только вред. Беспомощные человеческие существа с огромным мозгом должны были бы погибнуть, а не создавать социальные отношения. В чем же может заключаться биологический смысл вредных эволюционных изменений? Известен только один логически выверенный, хотя и весьма головокружительный, ответ на сделанное возражение. Его автором является Б. Ф. Поршнев.

Он, прежде всего, признает: мышление и в антропогенезе, и в онтогенезе у ребенка на первых порах всегда вредно для организма, так как делает его беспомощнее по сравнению с животными. «Но как же, если исключить всякую мистику, объяснить это "неполезное" свойство? Ведь естественный отбор не сохраняет вредных признаков». И придумывает логический трюк
, специально сконструированный
, чтобы распутать столь коварную головоломку: это свойство, утверждает он, могло сохраниться только в результате искусственного отбора. И далее рассказывает по сути детективную историю. Архантропы, по его словам, были людоедами. Они поедали наиболее беспомощных представителей своего вида. Постепенно они стали специально разводить представителей «поедаемой ветви». В результате наиболее беспомощные понемногу становились еще беспомощнее, но зато со все более крупными головами и, как важное следствие для архантропов, с очень вкусными мозгами... Поэтому-то достаточно быстро произошло формирование неоантропов. Ну а уж затем сформировавшиеся неоантропы воспользовались преимуществом своего огромного мозга и – за счет возникших интеллектуальных преимуществ – породили социальные отношения и расправились с архантропами. Экзотичность этой версии лишь подчеркивает, какие невероятные (и мало чем обоснованные) гипотезы приходится выдвигать, какие логические трудности преодолевать, чтобы объяснить происхождение социального усложнением мозга.

Все объяснения возникновения социального в эволюции живых существ вращаются в замкнутом круге. Очевидно, что живые существа существуют и эволюционируют по биологическим законам. Отсюда следует: социальное неизбежно порождается в результате действия биологических законов. Возникновение социального тогда – врожденная биологическая потребность человека. Но, еще раз спросим мы вместе с Л. И. Божович: как же врожденная биологическая потребность может превратиться в социальную? Социальное – и это, в свою очередь, столь же очевидно – не тождественно биологическому. Но тогда получается, что социальное должно зарождаться и действовать не только по биологическим законам. Значит ли это, что хотя бы иногда оно должно действовать вопреки жизненно важным законам? Судя хотя бы по возрастающему числу самоубийств в ситуациях социального напряжения – да. Но все живые существа потому и существуют, что они живут по биологическим законам. Тогда, казалось бы, социальное вообще не должно возникнуть и существовать. Тем не менее оно существует. Как же вырваться из логического круга, кажущегося таким запутанным?

На взгляд В. М. Аллахвердова, Б. Ф. Поршнев был не совсем точен, когда утверждал, что социальное неоткуда вывести, кроме как из биологического. И проще, и правильнее объяснять социальные процессы работой механизмов, порождающих сознание. Только вначале надо понять, что же именно делают эти механизмы. Тогда станет понятнее, с какой стати они порождают и социальное.

Гносеологическая проблема

Перейдем к обсуждению самой запутанной и самой величественной философской проблемы – гносеологической. Вот суть проблемы. Содержание сознания – это единственное, что нам известно и в чем мы можем быть уверены. Только благодаря этому содержанию мы знаем о существовании вещей. Но как мы можем узнать, каковы вещи на самом деле, если мы знаем о них только то, что известно нашему сознанию?

Гносеологическая проблема была сформулирована философами Нового времени. Дж. Локк: «Наше Познание реально лишь постольку, поскольку наши Идеи сообразны с действительностью Вещей. Но что будет здесь Критерием? Как же Ум, если он воспринимает лишь собственные Идеи, узнает об их соответствии самим Вещам?» Этот же «логический круг» отмечает И. Кант. Он пишет: «Мое знание, чтобы иметь значение истинного, должно соответствовать объекту. Но сравнивать объект с моим знанием я могу лишь благодаря тому, что объект познаю я. Следовательно, мое знание не достаточно для истинности. Ведь так как объект находится вне меня, а знание во мне, то я могу судить лишь о том, согласуется ли мое знание об объекте с моим же знанием об объекте».

В 20 веке гносеологическая проблема продолжает звучать в разных аранжировках. Б. Рассел: «Можем ли мы что-либо знать о том, что такое мир на самом деле, в противовес тому, чем он нам представляется!». Э. В. Ильенков констатирует: «Невозможно сравнить то, что есть в сознании, с тем, чего в сознании нет». У. Джеймс утверждает: «Вопрос: как объект может проникнуть в познающий субъект, или: как познающий субъект может постигнуть какой-нибудь объект, признан самой неразрешимой из философских головоломок. Правда, признан не совсем искренне, ибо самые неисправимые "гносеологи" никогда всерьез не сомневаются в том, что познание все же как-то совершается».

Без решения этой проблемы никакая теория познавательных (психических) процессов не может рассчитывать на успех. А какая психологическая теория вообще может претендовать на истинность без понимания природы протекающих в психике процессов? Ужас в том, что мы не можем даже доказать, что воспринимаемые нами вещи существуют в действительности, а не являются исключительно плодом нашей фантазии, например, плодом работы нашего зрительного анализатора. И. Кант называл это скандалом для философии. Должны же мы достоверно знать, что существует реальность, отличная от наших грез и сновидений? Впрочем, из того, что нельзя с помощью логики доказать существование вещей вне нашего сознания, не следует, что их не существует. Последнее мы ведь тоже не можем доказать.

Какими конкретными психологическими вопросами оборачивается гносеологическая проблема? Вот один из них. Как удается соотнести образ с предметом, если последний дан субъекту только в виде образа? Рассмотрим простейший случай: человек слышит звуковой сигнал. Как он может проверить: слышимый им звук реально существует или ему только кажется, что он его слышит? По-видимому, он как-то должен сличить то, что он слышит, с тем, что есть на самом деле. Но в чем логика этого? Если человеку не известно, что есть на самом деле, то что с чем он должен сличать? А если ему заранее известно, что есть на самом деле (наивный реализм), то почему тогда ему может казатъся, что сигнал есть, когда на самом деле его нет? Почему, в частности, количество ошибок в определении наличия сигнала возрастает при предъявлении звуковых сигналов в околопороговой зоне, хотя органы чувств на физиологическом уровне продолжают регистрировать приходящие сигналы столь же безошибочно, как и в надпороговой зоне?

Весьма своеобразный вариант этой же проблемы возникает для мнемических процессов. Представим себе: надо вспомнить номер телефона приятеля, а он никак не приходит на ум. Мы прилагаете усилия, перебираем какие-то варианты. И вдруг чувствуем: вот тот самый номер телефона, который так долго вспоминали! Чаще всего, хотя и не всегда, мы при этом не ошибаемся. Но как мы можем почувствовать, что вспомнили правильно? Как, иначе говоря, человек способен испытывать субъективное чувство уверенности в правильности воспоминания, если до этого долго не мог вспомнить желаемое? Если он сличает воспоминание с предполагаемо правильным ответом, то сам этот ответ ему должен быть заранее известен, – тогда почему он так долго вспоминает? Если он не знает правильного ответа, то тогда на основании чего определяет, что правильно вспомнил? Когда поэт иногда часами ищет нужное слово для своего нового стихотворения, то как он узнает, что нашел именно то, что искал?

Не понятны простейшие когнитивные механизмы, позволяющие отвечать на подобные вопросы. Как, например, человек может определить, голоден ли он на самом деле или ему только кажется, что он голоден? В серии изящных экспериментов показано, что в реальности ответ на этот вопрос отнюдь не тривиален. Ведь на чувство голода и жажды можно повлиять сугубо психологическими методами (например, создав у испытуемых когнитивный диссонанс). Показано также, что полные люди в большей степени, чем худые, переживают чувство голода в зависимости не от сокращений желудка, а от внешних факторов (вкус пищи, ее внешний вид, время после приема пищи и т. д.). Вот типичный эксперимент, проведенный С. Шехтером. Испытуемые (тучные и нормальные) прибывали в лабораторию для измерения некоторых физиологических состояний в покое. К их пальцам подсоединяли электроды и давали инструкцию не шевелиться и думать о чем угодно. А чтобы, мол, не было «наводки», у них изымали все металлическое, в частности, наручные часы. Время можно было определить только по настенным часам, которые могли идти с любой заданной экспериментатором скоростью. Исследователь возвращался ровно через полчаса. Но в одной группе часы показывали, что прошло 15 мин, а в другой – что прошел час. Экспериментатор объявлял перерыв, отсоединял электроды и предлагал испытуемым подкрепиться печеньем. Оказалось, что в условиях убыстренного хода часов тучные испытуемые съели в два раза больше печенья, чем в условиях замедленного. Нормальные испытуемые через якобы один час съедали даже меньше печенья, чем через якобы 15 мин, но они при этом говорили: «Скоро время обеда, не хочу портить аппетит». Как же в итоге все-таки оценить, когда чувство голода выражает непосредственное переживание физиологического состояния, а когда является логическим выводом о необходимости есть? Отметим: если сам человек не способен удостовериться в правильности ответов на подобные вопросы, то как кто-нибудь другой сможет этого сделать?

Еще более пугающий вопрос: как человек может убедиться в правильности знаний о самом себе? Наверное, он должен сравнить свое представление о себе с самим собой. Но человеку ведь известны только свои мысли о себе, а не он сам как таковой. С чем же сравнивать? Может быть, стоит опросить других людей и сравнить собственные мысли с их ответами? Но эта идея не распутывает головоломку. Если я недостаточно хорошо знаю сам себя, то почему другие люди знают меня лучше? Если юноша не может разобраться, действительно ли он любит свою возлюбленную или только думает, что любит, то чем ему помогут окружающие? Разве кто-нибудь способен точнее, чем я сам, решить, о чем я думаю на самом деле, чего я хочу, что мне нравится или не нравится? И тем не менее люди способны как-то корректировать свое представление о себе. Как же им это удается? Как сознание, которое воспринимает лишь собственные идеи, узнает о соответствии этих идей вещам, в то время как вещи сами по себе явно не являются осознанными идеями?

Без решения гносеологической проблемы, настаивает В. М. Аллахвердов, построение психологической теории невозможно. Человек, несомненно, способен каким-то образом познавать окружающее и быть более-менее адекватным реальности. Правда, психологи и философы всегда подчеркивали: сознание субъективно, результат работы сознания зависит отнюдь не только от объективной ситуации. Психологи-практики иногда даже передергивали: для того чтобы быть психически здоровыми, говорил А. Адлер, мы должны рассматривать наши убеждения как вымыслы, а гипотезы как фантазии. Такая позиция, возможно, и полезна для конкретного психотерапевтического воздействия, но может слишком далеко увести. Более естественнонаучно ориентированные ученые (например, Ю. М. Забродин) высказываются осторожнее: в подавляющем большинстве случаев у людей нет точного знания реальной ситуации, а есть лишь иллюзия этого знания. Но все же, разве не сознание дает нам знание о мире?

Изложим – очень схематично – варианты поиска решения гносеологической проблемы, сложившиеся в философии.

Рассмотрим наиболее простой, а потому часто встречающийся вариант решения, получивший название наивного реализма
. Этот вариант предполагает, что проблемы, собственно, и нет. Ход рассуждения примерно таков. Как бы ни был загадочен процесс познания, но в какой-то форме он задан человеку до всякого опыта. У человека должны быть какие-то врожденные механизмы переработки информации. Для того чтобы хоть что-то знать, человек должен уметь познавать, еще не зная, как он это умеет. Это очевидно. Известный исследователь в области зрительного восприятия В. А. Барабанщиков утверждает нечто подобное в такой форме: «Младенец появляется на свет, располагая определенными фиксированными механизмами, которые детерминируют особенности его визуально регулируемого поведения. Без наличия таких базовых механизмов обучение зрительной системы было бы просто невозможно». Теперь, чтобы снять проблему, достаточно предположить, что врожденные механизмы познания изначально работают так, чтобы быть адекватны познаваемому. Последнее утверждение и соответствует позиции наивного реализма. призывают не усложнять жизнь излишними проблемами. Содержание сознания, уверяют наивные реалисты, непосредственно отражает реальность. Мы видим дерево, потому что дерево отражает свет, этот свет попадает на сетчатку глаз, что и вызывает соответствующие зрительные впечатления. Именно так рассуждает, например, С. Л. Рубинштейн: «То, что мы видим солнце таким, как мы его видим, есть объективный факт, закономерно обусловленный объективными размерами солнца и законами работы зрительного анализатора». А вот еще более упрощенный ответ Б. Скиннера: «Внешний мир вообще не копируется... Мир, который мы знаем, – это просто мир вокруг нас». Ту же позицию можно выразить и более наукообразно. Вот как это делает Н. И. Чуприкова: «Психика – это свойство высокоорганизованной материи отражать внешний мир, изменяясь в пространственно-временном, структурном, количественном и качественном отношении в соответствии
(подчеркнуто нами. – Вот оно, ключевое слово!) с пространственно-временными, структурными, количественными и качественными характеристиками отображаемого, и регулировать на этой основе поведение живых существ». И совершенно исключается из рассмотрения вопрос: как психика может узнать о соответствии своего отражения внешнему миру? В общем, такая позиция предполагает, по мнению К. Поппера, что человек – это сосуд, в который наливают знания, что «мы получаем знания, просто открывая глаза и позволяя даруемым органами чувств или Господом Богом "данным" вливаться в мозг, поглощающий их».

Однако отражение внешнего мира не осуществляется путем таинственного появления этого мира в психике, оно происходит весьма опосредованно. Так известно, что с помощью дискретных нейрофизиологических процессов в психике могут отражаться непрерывные процессы. Но, опираясь на рассматриваемую позицию, немыслимо даже обсуждать, каким является окружающий нас мир – непрерывным или дискретным. Если мы воспринимаем мир дискретным (или, наоборот, непрерывным), то как следует из этого признание того, что мир действительно дискретен (или непрерывен)? Величие познания состоит в том, что человек способен проверять знания, полученные его психикой и сознанием. А вся беда в том, что нет внятной идеи, позволяющей объяснить, как он умеет это делать.

Можно спросить наивных реалистов, откуда им известно, что именно дерево (или солнце) вызывает их зрительные впечатления? Из зрительных впечатлений? Но ведь проблема в том и состоит, что вначале надо доказать, что этим впечатлениям вообще можно доверять. Ведь в самих зрительных впечатлениях подобное доказательство не содержится.

К тому же, зрительные впечатления от одного и того же дерева постоянно меняются – как же мы узнаем, что это одно и то же дерево? Человек способен заблуждаться. Так, иногда он видит иллюзии и миражи. Весла, опущенные в воду, выглядят сломанными, правда это ощущение изменится, стоит их снова поднять над водой. Гром мы слышим с некоторым запаздыванием после вспышки молнии, хотя на самом деле они одновременны. Солнце заходит за горизонт на восемь минут раньше, чем нам кажется (а нам так кажется, потому что свет от солнца еще продолжает идти даже после реального захода) и т. д.

Знания могут приобретаться автоматически, но из этого не следует, что они верны. Б. Рассел приводит позицию наивного реализма к прямому логическому противоречию. Он пишет: «Физики начали с наивного реализма, т. е. с веры в то, что внешние объекты являются в точности такими, какими мы их видим. На основе этого допущения они развили теорию, согласно которой материя представляет собой нечто совершенно непохожее на то, что мы воспринимаем. Таким образом, их заключение противоречит их предпосылке». Иначе говоря, законы физики мы узнаем благодаря наивному реализму, но эти же законы говорят нам, что наивный реализм ошибается. Отсюда следует: если наивный реализм истинен, то он ложен. В. Ф. Петренко даже делает весьма грозный для современных учебников психологии вывод: «Базовая метафора отражения... исчерпала свой эвристический потенциал и стала во многом тормозом развития».

И все же наивный реализм принимается в повседневной жизни подавляющим большинством людей (что само по себе, разумеется, не делает его верным – так, до Коперника не большинство, а все люди считали, что Земля недвижна). Человек, несомненно, способен каким-то образом познавать окружающее и быть более-менее адекватным реальности. Но нельзя не признать загадочность этого, ибо совершенно не ясно, как объяснить логическими средствами существующую и всеми признаваемую способность познания.

Одна из самых плодотворных попыток разрешения гносеологической проблемы принадлежит И. Канту. Кант говорил о двух основных стволах человеческого познания – чувственности и рассудке. Чувственные представления и рассудочные конструкции дают сознанию, утверждал он, представления совершенно разных типов. А поэтому именно из их соединения, синтеза (по Аллахвердову: в процессе сличения) может возникнуть знание. В середине XX в. неокантианец Н. Гартман так усовершенствовал эту идею: «Если бы наше познание опиралось на какой-нибудь один устой – как это мыслят чистый эмпиризм и чистый рационализм, которые строят все на чем-то одном: первый – только на свидетельствах чувств, второй – на одном чистом интеллекте, – то об устойчивом критерии истинности нельзя было бы думать. Но если познание состоит из обоих элементов, так что два самостоятельных устоя вместе несут на себе свод познания, то дело обстоит иначе. Ведь оба элемента познания отнесены к одному и тому же полю предметов: они дают содержательно разнородные свидетельства о предмете, имеют свои различные и существенно друг от друга независимые средства и пути, но познавательное образование строят лишь вместе».

Итак, вначале справедливо признается, что сличать между собой можно только субъективные представления. Далее допускается, что субъективные представления об одном и том же объекте могут быть получены разными, не зависимыми друг от друга способами. И только в случае совпадения этих представлений можно надеяться: обнаружено то реально общее, что есть у этих представлений, а таким общим, вполне вероятно, будет как раз тот объект, который одновременно отображается двумя разными способами. Однако сами разные пути познания прописаны не слишком ясно. Это скорее намек на возможность решения, но не само решение.

Постпозитивистские методологи науки двигались в ту же сторону, когда заявили, что любое научное высказывание должно независимо проверяться. Они утверждали: нельзя подтвердить гипотезу данными, на основе которых она была создана. Желательно, чтобы при подтверждении гипотезы использовались хотя бы новые методы. А еще лучше, чтобы логические рассуждения и экспериментальные данные независимо подтверждали друг друга. Если теория, построенная индуктивным эмпирическим путем, совпадет с теорией, построенной независимо дедуктивным логическим путем, то есть шанс, что это совпадение не случайно и отражает закономерности реального мира. Однако и такая идея не полностью снимает все проблемы. Еще как-то можно себе представить, что логический и эмпирический способы научного познания, осуществляемые разными учеными, каким-то странным образом не зависят друг от друга (когда ученые не общаются между собой и ничего не знают ни о предшествующих поисках, ни о результатах друг друга). Но как разные пути познания могут оказаться полностью независимыми, если протекают в сознании одного человека? Ведь сознание, если оно выполняет какую-то функцию, будет обязательно влиять на оба сравниваемых результата, а значит, эти результаты зависимы друг от друга. Поэтому методологи и утверждают: никогда нельзя строго подтвердить или опровергнуть теорию, можно лишь выбрать из нескольких теорий наилучшую. Но и такой ответ не слишком радует. Все-таки выбор наилучшей теории из нескольких должен отличаться от выбора наилучшей галлюцинации.

Марксизм (а вслед за ним и вся советская психология) объявил, что нашел иной выход из гносеологического тупика. Субъективные образы надо проверять на практике. Идея, безусловно, разумна. Практика осуществляется в реальном мире, а не в мире субъективных представлений. Поэтому если человек способен целенаправленно изменять окружающий мир и быть при этом успешным, то можно предполагать, что те его субъективные представления, в соответствии с которыми он практически действовал, соответствуют реальному миру – по крайней мере, с точностью, достаточной для решения практических задач.

К сожалению, этой идеи тоже недостаточно. Во-первых, встает проблема точности. Например, с точностью до производства табуреток Земля плоская, с точностью до изготовления глобусов Земля круглая, но оба эти высказывания, в свою очередь, заведомо неверны для проектирования космических полетов. Истина становится относительной. И нет критерия, позволяющего оценить, какая из относительных истин ближе к абсолютной. Нельзя же знать всю возможную практику, включая будущие практические достижения. Например, неверная (с сегодняшней точки зрения) теория Коперника в течение ста лет (до ее исправления с помощью законов Кеплера) менее соответствовала астрономическим наблюдениям, чем еще более неверная теория Птолемея. Но из-за этого не стоило сразу же отбрасывать гелиоцентрическую систему как ложную.

Во-вторых, с помощью практики нельзя оценить верность утверждений, никак непосредственно с этой самой практикой не связанных. Например, утверждений относительно давних исторических событий. Как, скажем, решить, почему Наполеон покинул свою армию в Египте? То ли он понял безнадежность положения армии, погибающей от чумы, и, по сути, дезертировал (как считают одни историки), то ли действовал, опираясь на принятое решение захватить власть во Франции (как считают другие). Как можно в этом случае опереться на практику как на критерий истины и принять решение? А как по критерию практики оценить, какая из нескольких психологических теорий лучше? Для пробы можно сравнить, скажем, теории 3. Фрейда и К. Юнга. А если истину вообще подменить практической пользой (как предлагает прагматизм), то такая позиция уже просто ведет к логическому абсурду. Действительно, попробуйте оценить, что практически полезнее было бы для нас: считать, что Наполеон дезертировал? или что он заведомо решил взять власть? Вообще: истина – это то, что есть на самом деле, а не то, что практически полезно.

Но самое главное и решающее: ни практика, ни результат практической деятельности не даны сознанию непосредственно. А следовательно, сличение предполагаемого результата практической деятельности с реально достигнутым результатом невозможно. Сравнивать имевшиеся субъективные представления об ожидаемом результате можно только с субъективным образом достигнутого результата.

Мы обычно воспринимаем лишь то, что ожидаем. Так, переживания человека, вызванные галлюцинацией, вполне могут подтверждаться в опыте: размеры галлюцинации увеличиваются, если смотреть на нее в бинокль; уменьшаются, если бинокль перевернуть; галлюцинация вообще может пропасть, если смотреть на нее сквозь непрозрачное стекло. Д. Н. Узнадзе давал испытуемым определить на ощупь предмет и пришел к выводу: «Чувственное содержание не предопределено раз и навсегда раздражителем. ...Так, например, твердость металла один из испытуемых переживает как мягкость каучука до тех пор, пока убежден, что данный ему объект является каучуковым штампом». Методологи науки также признают: любой эксперимент можно совместить с любой гипотезой – правда, добавляют они, это может потребовать немало усилий.

Тем самым и марксизм не решил проблему, он лишь ее переформулировал.

Значит, мы опять остались в том же круге. Мы осознанно воспринимаем только наше представление об окружающем, а не окружающее. Р. Грегори написал об этом так: «Мы видим то, что понимаем». Но еще раньше об этом сказал У. Джеймс: «Мы видим то, что предварительно осознаем». Субъективные представления опровергаются другими субъективными представлениями, а не опытом. Опыт не может заменить имеющиеся представления. Поэтому и теории опровергаются другими теориями, а не экспериментом. Нельзя же на место теории поставить результат опровергающего эту теорию эксперимента. Неудивительно, что в истории науки, как утверждают специалисты, нет ни одного факта, который бы однозначно подтвердил или столь же однозначно сразу же опроверг какую-либо теорию. Поэтому проверка теорий «на практике», обещаемая марксизмом, логически не осуществима. Тем не менее она все же как-то происходит. По крайней мере, новая теория обычно лучше соответствует известным экспериментальным данным, чем опровергнутая старая (хотя, конечно, не всегда).

В предложенной марксизмом идее чувствуется некая интуитивная правда. Субъективные образы отражения действительности и субъективные образы деятельности – не совсем одно и то же... Теперь надо только допустить, что практическая деятельность с предметом – это принципиально другой способ создания субъективных представлений, не зависимый от сенсорного отражения. Тогда гносеологическая проблема может быть разрешена. Нечто подобное пытался выразить А. Бергсон: познание («приобретение веры в закон причинности») нераздельно связано с согласованностью осязательных впечатлений (которые, по Бергсону, дают информацию о результате действий) с не зависимыми от них зрительными.

Итак, приходится констатировать, что рационально процесс познания объяснить не удается, хотя реально этот процесс с очевидностью происходит. Как разрешить эту головоломку? Часть философов, не удовлетворенная всем предшествующим поиском и душевно им измотанная, попыталась вообще объявить гносеологическую проблему или бессмысленной (позитивисты), или чисто лингвистической, вызванной, например, неправильным употреблением слов (аналитическая философия), или в ужасе признавала проблему принципиально неразрешимой (агностики). И разумеется, возникает множество иррациональных построений, сводящих загадочный процесс к не менее загадочным интуитивным постижениям.

Примеры. Для поэта И.-В. Гете все уже пару столетий назад было ясно: человек – это рупор для самовыражения природы, а уж природа сама умеет правильно этим рупором пользоваться. Подобную позицию можно назвать наивным иррационализмом: ничего не понятно, но зато и проблем нет. В этом же духе спустя века решает гносеологическую проблему Р. Тарнас: «Я убежден, что существует только один правдоподобный ответ на эту загадку: те смелые догадки и мифы, что порождает в своих поисках знания человеческий разум, исходят из источника куда более потаенного и глубокого, нежели источник только человеческий. Они исходят из родника самой природы, из вселенского бессознательного... отражают сокровенное родство человеческого разума с Космосом».

Можно иронически улыбаться над подобными иррациональными построениями, но есть ли что-нибудь лучшее? Может, ошибка в самой постановке проблемы? В ней вроде бы участвует триада конструктов: данное сознанию представление о реальных предметах, сами реальные предметы («вещи сами по себе» – именно так Вл. Соловьев переводит знаменитое кантовское «Ding-аn-sich», и этот перевод гораздо удачнее, чем загадочная «вещь в себе») а также результат их сопоставления друг с другом. Может, какой-то из этих конструктов лишний или, наоборот, чего-то важного не хватает?

Философы-идеалисты именно для решения гносеологической проблемы придумали свой знаменитый логический трюк, столь поражающий воображение: реальные предметы не существуют, существует только то, что дано в представлении. Эта идея снимает проблему, так как представления, по определению, уже можно сравнивать друг с другом. Более того, несмотря на всю свою контринтуитивность, такой взгляд логически безупречен, его никому не удалось опровергнуть. Но при этом, правда, из итоговой картины вообще исчез окружающий нас мир. Такая цена кажется чрезмерной. Подавляющее большинство идеалистов, впрочем, реальность все же сохраняют. Но при этом опираются на другие, никак не проверяемые утверждения. Дж. Беркли, например, сохраняет реальность с помощью весьма сильного допущения: мир существует, утверждает он, в виде представлений в сознании Бога. Легче от этого не становится.

Некоторые философы предложили иной подход к решению проблемы: лишним является процесс сопоставления. Не нужно сравнивать то, что представлено в сознании, с тем, что есть на самом деле. Достаточно предположить, заявили они (и за это предположение были отнесены в стан дуалистов), что как реальность, так и представление о ней, данное сознанию, существуют независимо друг от друга, но развиваются параллельно по одним и тем же законам. Врожденные механизмы познания заранее работают так, чтобы быть адекватны познаваемому. Представления, выработанные сознанием, соответствуют реальности просто потому, что – в силу предустановленной гармонии (скажет, например, Лейбниц) – они созданы по тем же законам, что и реальность. Этот подход получил название психофизического параллелизма. Б. Рассел справедливо называет эту теорию «очень странной». Ведь из нее следуют очевидно абсурдные следствия: между физическими и психическими явлениями нет и не может быть никакого взаимодействия. Психические явления, раз они параллельны физическим, должны соответствовать тем же законам, что и физические явления, т. е. законам физики, и, наоборот, физические явления должны соответствовать законам психологии. И т. д. и т. п.

Э. Гуссерль движется иным путем. «Если разорвать разум и сущее, – задается он вопросом, – то каким же образом познающий разум может определить, что есть сущее?». А поскольку ответа нет, то, следовательно, нельзя разрывать разум и сущее. Вот как эту позицию с ясностью, достойной пера самого Гегеля, воплотил Ж.-Ф. Лиотар: «Мы приходим к новому локусу психического, которое теперь уже не что-то внутреннее, но интенциональность, т. е. отношение между субъектом и ситуацией; и это нужно понимать не так, что эта связь объединяет две отделимые друг от друга противоположности, но, напротив, что эго, как и ситуация, поддается определению только в этом взаимоотношении и через это взаимоотношение». У разума и сущего есть нечто общее – сущность предметов, которую, собственно, и надо постигать. Мы лишь должны отбросить все свои исходные предположения о конкретных предметах и стараться сосредоточиться на сущности, которая только и придает смысл объектам и событиям.

Эта весьма туманная идея, хотя и исходящая из вполне рационального посыла, вдохновила не одно поколение феноменологов, экзистенциалистов, гуманистических психологов, породив в силу неопределенности ключевой процедуры – процедуры постижения сущности – множество различных интерпретаций. А отсюда уже легко было прийти к постмодернистской идее множественности истин (что эквивалентно признанию отсутствия истины вообще).

И здесь нет решения. Человек, конечно же, способен познавать, но как ему это удается – не известно. А ведь если процесс познания не поддается рациональному объяснению, то чего стоят все разъяснительные конструкции при описании познавательных процессов в учебниках психологии? Не может же быть, чтобы все, что мы в этом мире осознаем, было заведомо ни с чем не соотносимым галлюционированием. Если мы хотим описывать нормальную (не патологическую) работу сознания, мы должны найти логическую возможность того, что осознаваемые представления верны, а если они неверны, то могли бы хотя бы частично исправляться. Впрочем, вряд ли хоть один психолог в этом может всерьез усомниться. Зачем в противном случае говорить о точности восприятии, адекватных действиях, правильно решенных задачах и истинных мотивах? Но, значит, психологи, как и положено ученым, признают, что конкретный человек хотя бы иногда решает гносеологическую проблему. Как, однако, это объяснить, как вырваться из порочного круга рассуждений? Как построить психологию познания?

Без решения гносеологической проблемы психология как наука обречена влачить жалкое существование. Психика и познание теснейшим образом взаимосвязаны. Когнитивизм вообще исходит из того, что логика процесса познания поможет объяснить все, что мы знаем о сознании и поведении человека, что «термины "психология познания" и "психология" являются, в сущности, синонимами». Беда лишь в том, что логика этого процесса ускользает от понимания.

Отсутствие рационального объяснения не означает его принципиальной невозможности. Да, до сих пор удовлетворительного объяснения не нашли. Однако философы решали эту задачу умозрительно, не очень ясно понимая, что такое сознание и что именно оно делает в процессе познания. Есть основания думать, что именно психологи
, знающие о реальной деятельности сознания более чем кто-нибудь, смогут, наконец, распутать головоломку.

Этическая проблема или проблема свободы выбора (свободы воли)

Рассмотрим еще одну философскую проблему, которая тесно связана с двумя другими, хотя изначально стоит как бы в стороне, – проблему свободы выбора, или этическую проблему. Проблема названа этической потому, что обсуждалась, прежде всего, в связи с нравственными проблемами. Утверждается, что добрые дела должны осуществляться человеком без всяких побудительных причин, безо всякого намерения извлечь какую-нибудь выгоду в этом мире или на том свете. А иначе, мол, это не добрые, а корыстные дела. Но поведения без побудительных причин не бывает, следовательно, и добрых дел не может быть. Впрочем, и злых тоже, ибо если поведение предопределено причинами, то в чем можно обвинять преступников, если они были вынуждены действовать преступно? Итак, или человек способен действовать без побудительных причин, или он не ответственен за свои поступки.

В итоге приходим к чепухе. Если человек свободен в своем выборе, то это значит, что он принимает решения без каких-либо оснований, не подчиняясь никаким законам, т. е. его поведение находится «вне каузальных отношений бытия» (Н. А. Бердяев), не может быть прогнозируемо, не подлежит научному описанию и пр. и пр. Самое несущественное следствие из этого абсурдного предположения – принципиальный отказ от возможности существования такой науки, как психология, поскольку «мир, в котором не царит детерминизм, закрыт для ученых» (А. Пуанкаре). А с другой стороны, если признать, что все решения человека причинно обусловлены (не столь важно чем – генетикой, средой, воспитанием, ситуацией или чем иным), то отсюда следует, что человек не несет ответственности ни за какие свои поступки. И тогда, скажем, быть человеку героем, святым, преступником или обывателем – вопрос предрешенный, не зависящий от самого человека. Ни одна из этих крайностей не может быть принята отдельно, а обе вместе ведут к противоречию: человек, конечно же, свободен в своем выборе, но его поведение и выбор, конечно же, причинно обусловлены.

Поставим этот же вопрос в познавательной плоскости. Для того чтобы познавать мир и действовать в нем, человек должен обладать какими-то программами переработки информации и регуляции поведения. Отсюда дилемма: или познавательная деятельность и поведение человека однозначно определены поступающей из внешнего мира информацией и программами ее переработки (заданными генетически, воспитанием, средой), или каждый человек свободно вносит в процесс познания и в собственное поведение что-то свое, ни от чего не зависимое. Если человек строго детерминированно принимает как правильные, так и ошибочные решения, то, значит, он как личность равно не причастен ни к собственным ошибкам, ни к своим гениальным открытиям. Если он все же волен принимать решения по своему усмотрению, то что это значит? Ведь если решение ни от чего не зависит, то и нет никаких оснований его принять. Как здесь вырваться из порочного круга и избавиться от противоречия?

Беспричинность не подлежит рациональному осмыслению, подчеркивают философы-иррационалисты. А значит, поведение свободного человека никогда не может быть понято. Человек легче поддается эмоциям, чем рациональным аргументам, и только интуиция (необъяснимая мистическая способность проникать в суть вещей) помогает ему каким-то образом быть адекватным реальности. Такая позиция возможна, но рано или поздно она приводит или к пустословию, или к полному отказу от каких-либо рассуждений, ибо, как справедливо отмечал Л. Витгенштейн, мистическое не высказываемо, а «о чем невозможно говорить, о том следует молчать». Философы-рационалисты, наоборот, склонны принимать позицию детерминизма, но вот далее начинаются варианты, ни один из которых не решает проблемы. Материалисты подчеркивают могущество природы (материи) в детерминации поведения. Идеалисты – внешний, не зависящий от природы фактор воздействия (будь то Бог или данный до всякого опыта нравственный закон). Но это различие не принципиально с точки зрения взгляда на саму проблему. Не вдаваясь в детали: и в том и в другом случае свобода исчезает. Существуют характерные для детерминизма попытки переформулировать проблему. Одна из версий (от Б. Спинозы до П. В. Симонова) гласит: поведение человека строго детерминировано, и ему лишь кажется, что он свободен. И. М. Сеченов прямо называл ощущение свободы выбора самообманом..

Рассмотрим, например, логику рассуждений П. В. Симонова. Существуют, заявляет он, детерминированные неосознаваемые процессы. Человек способен осознать только результат этих процессов. Но для самого сознания этот результат, естественно, кажется неожиданным, ничем не детерминированным. Что же это за несознаваемые процессы? Симонов, в частности, объявляет фундаментальным законом природы запрет на возможность осознания решающих (он говорит: критических) моментов творческой деятельности. В эти моменты, по его мнению, и возникает иллюзия свободы творческого воображения. Но этот аргумент не решает проблему. Человек не осознает, например, и процессы, протекающие в нервной системе, в лучшем случае осознает только их результат. (В некотором смысле наличие «фундаментального запрета» на осознание нервных импульсов даже более очевидно.) Однако отнюдь не все, что дано сознанию, воспринимается как акт свободного выбора. Почему же тогда не всякое осознаваемое кажется проявлением свободы?

Можно заменить дилемму «свобода или детерминизм» на бессмысленную конъюнкцию: и свобода, и детерминизм (столь, кстати, любимую психологами-гуманистами). У Декарта это выглядит так: все предопределено божественным провидением, иначе говоря, необходимо. Но так же ясно, что людям присуща свобода. Мы не можем логически согласовать эти два противоречащих утверждения друг с другом, поскольку нашим конечным умом не понять бесконечное могущество Бога.

И в дальнейшем философы пытались уйти от проблемы. Кант конструирует противоречивую модель детерминации: на поведение человека, заявляет он, одновременно влияют и законы природы, и нравственный закон. Правда, не ясно, как человек принимает решение при различном сочетании этих двух факторов, т. е. когда и в какой степени ему надо подчиняться природной необходимости, а в какой – руководствоваться нравственным законом. Кант не предлагает решения. Он принимает этот логический тупик как необходимую данность. У разума, говорит он, есть естественные границы – он не может узнать того, чего узнать нельзя, о чем не может получить никакой информации. В частности, реальность свободы нельзя показать ни в каком возможном чувственном опыте: ведь всякий опыт подчиняется законам природы, а свобода, по определению, этим законам не подчиняется. Следовательно, разум может только мыслить о свободе, но не может в опыте с ней столкнуться. А «там, где прекращается определение по законам природы, нет места также и объяснению, и не остается ничего, кроме защиты, т. е. устранения возражений тех, кто утверждает, будто глубже вник в сущность вещей, и потому дерзко объявляет свободу невозможной».

Несмотря на полное отсутствие ясности, именно двухфакторная детерминация более всего понравилась психологам и весьма часто встречается в психологических построениях. Они нередко различают два вида детерминации: внешнюю, когда причины, детерминирующие поведение человека, связаны с объективными условиями; и внутреннюю, обусловленную причинами, находящимися внутри личного «Я». Однако все эти построения весьма темны и загадочны. Вот как поясняет это разделение В. Франки. Допустим, вы забрались на очень высокую гору и у вас возникло чувство подавленности и тревоги. Эти чувства могут быть вызваны внешней причиной – недостатком кислорода. Но эти же чувства могут возникнуть благодаря субъективному основанию – в случае сомнения в своем снаряжении или тренированности. Как это можно понять? Сами эти субъективные основания чем-нибудь детерминированы? Если да, то о какой свободе идет речь? Если же они ничем не детерминированы, то откуда возникают? Франкл разъясняет так, что и вопросы далее задавать бессмысленно. Он утверждает: правильная формула – свобода, несмотря на детерминизм. И пишет: «Человек – это компьютер (т. е. строго детерминированная система. – В. А.), но одновременно он нечто бесконечно большее, чем компьютер».

Некоторые из моделей психологов очень странные. Так, К. Роджерс рассматривал человека как систему, детерминированную, прежде всего, одним комбинированным фактором: сочетанием наличных потребностей и внешних обстоятельств. Но в работу этой системы зачем-то вмешивается второй фактор – сознание – и вносит искажения в ее функционирование. Поразительная конструкция! По Роджерсу, получается, что человек – это испорченный компьютер. Ну а сломанный компьютер может иногда действовать недетерминированно. Однако зачем нужно такое сознание, которое лишь вносит искажения и создает лишние трудности? Загадочно. Конечно, сломанный компьютер может обладать некоторой непредсказуемостью для внешнего наблюдателя, но с чего вдруг он обладает свободой? Нет ответа.

Задумаемся: как человек может принимать решение при совместном действии обоих факторов? Одни причины требуют действия А, другие – действия Б. Как должен повести себя человек? Должен существовать какой-то алгоритм принятия решения: например, сравни силу действия причин и подчиняйся «более сильной», а в случае невозможности выбрать более сильную причину, используй случайный выбор. Но если такой или подобный ему алгоритм принятия решения существует, то, значит, никакой свободы нет. А если предположить обратное и считать, что алгоритма принятия решения не существует, то каким образом вообще может быть принято решение? Ни двухфакторные концепции, ни даже утверждение о много-многозначной детерминации (такая тоже упоминается в психологической литературе) проблему свободы выбора не решают, если не указано, как же, собственно, осуществляется выбор. А если указывается, то это означает, что свободы выбора нет.

Психологи-практики справедливо отмечают, что психотерапевтические концепции, психиатрические методы и субъективные представления о реальности действенны, если люди в них верят, т. е. принимают за реальность и на этом основании выстраивают свое поведение. Подобные утверждения даже носят разные титулы: теорема Томаса, принцип Мейхенбаума и пр. Потому многие психологи видят причину свободного выбора в самом выбирающем человеке. Это замечательно, но тем не менее не решает проблему. Ведь при таком взгляде все сводится уже к онтологической проблеме: является ли само субъективное следствием каких-либо внешних причин или нет? И снова та же дилемма: если субъективное на чем-нибудь основывается, то свободы выбора нет, а если ни на чем не основывается, то нет и причин для его возникновения.

Е. П. Ильин пытается найти выход в следующей идее: «Конечный этап мотивационного процесса – выбор объекта и способа удовлетворения потребности – оказывается далеко отстоящим от первичной причины и является как бы независимым от нее (что дает ощущение "свободы выбора"), но в то же время детерминированным, хотя уже совсем другими причинами». Он ссылается при этом на описание инодетерминации, предложенное Аллахвердовым, когда какой-нибудь процесс зачинается по одним причинам, а продолжается по другим. Например, мы в новогоднюю ночь открываем бутылку шампанского по одним причинам, а пена из бутылки выливается совсем по другим. Но и представление об инодетерминации – лишь предчувствие решения, но не само решение. Замысел Ильина не снимает проблему. Какой бы длинной цепочка причин ни была, на каждом ее шагу никакой свободы не может быть.

А. Г. Асмолов справедливо связывает свободу выбора с активностью личности. Он утверждает: в ситуации неопределенности происходит ориентировка личности в сложной системе ее мотивов и личностных смыслов. Конечно, активность личности проявляется, прежде всего, в ситуации неопределенности. Но вот здесь и остается проблема. Как в этом случае принимается решение? Если альтернативы субъективно равносильны, то нет оснований для принятия решения (выбор по алфавиту, по жребию или по любому иному алгоритму не есть свободный выбор, соответственно, человек не может нести за него ответственность), а если они не равносильны, то нет свободы выбора – заведомо выбирается наиболее предпочтительная альтернатива.

В. А. Петровский пытается обосновать активность личности иным способом. Активность системы, утверждает Петровский, – это детерминированность со стороны настоящего, а не прошлого или будущего. «Преодоление парадигмы детерминации Прошлым составило целую эпоху становления психологической мысли в мире». И продолжает: «Причинность "здесь и теперь", принцип актуальной детерминации содержит в себе, как мы считаем, возможность объяснить полагания таких целей, которые не предваряются ранее принятыми целями». Но вот вопрос: что же детерминирует появление целей, которые ничем не предваряются, т. е., иначе говоря, ничем не детерминируются? Ответ на него, разумеется, решил бы этическую проблему. В. А. Петровский находит остроумную идею: «Такая детерминанта есть. Мы полагаем, что это – переживание человеком возможности действия (состояние Я могу). Возможности как таковые – еще не цели, но лишь условия их достижения и постановки. Но, будучи переживаемыми, возможности непосредственно превращаются в движение мысли или поведения, – воплощаются в активности».

Но как же так получается, что переживание собственных возможностей приводит к появлению цели, ни из каких других целевых ориентации не выводимой? «Обратимся к опыту самоанализа – объясняет Петровский – и рассмотрим переживание Я могу. Мы увидим, что чувство возможного неудержимо в своих превращениях; оно как бы заряжено действием, производит его "из себя". И в той же мере переживание беспомощности (Я не могу!) как бы поглощает активность, делает человека беспомощным». В. А. Петровский, однако, не объясняет, почему переживание «Я могу» ведет к спонтанному действию. Более того, он не совсем точен. Человек может многое сделать в каждый момент времени: встать, поднять правую или левую руку, улыбнуться, позвонить по телефону и пр. И при этом, вопреки Петровскому, не испытывать никакой неудержимости в осуществлении этих действий. Необходимость действия связана скорее не непосредственно с переживанием «Я могу», а с неопределенностью, с сомнением: Могу ли я? Ведь для того, чтобы дать ответ на этот вопрос и разрешить возникшее сомнение, нужно обязательно попробовать совершить действие. Впрочем, и такая формулировка еще не решает проблемы свободы, поскольку предварительно требуется объяснить, как же происходит выбор того, в чем именно следует сомневаться.

В течение несколько тысячелетий было испробовано множество версий решения этической проблемы. Но ни одна из этих версий так и не смогла непротиворечиво объяснить, каким образом человек, поведение которого причинно обусловлено, может совершать свободные, т. е. ничем не детерминированные, поступки.

Очевидно, что загадочность вечных, «проклятых» проблем сознания во многом связана с тем, что само представление о сознании всегда было расплывчатым. Поэтому далее надо рассмотреть, как проблема сознания решалась в истории психологии и что представляет собой самая современная версия решения этой проблемы, предложенная В. М. Аллахвердовым.

ТЕМА 5. ПРОБЛЕМА ОСНОВАНИЙ ПСИХОЛОГИИ:

МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ ПОПЫТОК ВЫБОРА ОСНОВАНИЙ ПСИХОЛОГИИ В ИСТОРИИ НАУЧНОЙ ПСИХОЛОГИИ

Поиск истоков психики и сознания основателями

научной психологии в 19 веке

Психология входила в семью естественных наук, имея груз тысячелетнего прошлого, океан нерешенных проблем и неопределенность выбора направления движения. И, прежде всего, психологи должны были определить основания, с помощью которых они хотят объяснить психическое – без обоснования не может быть естественной науки. Логика задает правила обоснования, с помощью которых то, что требуется обосновать (обосновываемое), может быть сведено к каким-либо основаниям, которые принимаются за очевидно истинные. Но что может быть такими основаниями в психологии? Где их искать?

Приглядимся к попыткам ответить на эти вопросы отцов-основателей, то есть посмотрим на историю психологии – но с высоты птичьего полёта, не слишком обращая внимание на мелкие детали, плохо различимые с этой высоты. Главная задача сейчас – представить развитие психологической науки рациональным, логически неизбежным процессом.

Поиск внутри сознания

Прежде всего, в психологии возникли школы, пытающиеся объяснять явления сознания, исходя из самого сознания (правда, попытка объяснить неизвестное через самое себя логически выглядит малообнадеживающе).

Первым был Вильгельм Вундт. Глядя как химики уверенно разлагают вещество на элементы, не слишком задаваясь вопросом, откуда вещество произошло, и достигают при этом поразительных результатов, предположил, что, как только удастся разложить содержание сознания на неделимые составляющие элементы, то можно единообразно описать структуру любого сознательного явления. И пусть даже на этом пути сознание как таковое останется загадкой. Но мы хоть будем знать составляющие сознание элементы, а может быть, сумеем построить и для сознания нечто аналогичное Периодической системе Менделеева!?

Важно отметить, что Вундт пытался построить универсальные законы психической жизни в целом (а не частные законы восприятия, памяти и т. д).

Вундт и его последователи рассуждали следующим образом: то, что дано сознанию, в полной мере известно только носителю сознания. Никто, например, не может точно узнать, что именно чувствует человек, когда видит зеленый цвет или находится в состоянии влюбленности. Поэтому, считали они, и единственно научным методом изучения явлений сознания может быть только самонаблюдение – интроспекция.
Испытуемый описывает то, что он переживает в заданной ему экспериментатором ситуации, а экспериментатор пытается разложить описание испытуемого на какие-либо устойчивые элементы. Конечно, сразу таким способом тайну сознания не раскрыть, но можно выявить общую структуру сознания, а уж затем пытаться угадать, почему она такова. Раз нет ответа на заданный вопрос о природе сознания, то вначале стоит хотя бы конкретизировать сам вопрос – определить, о чём спрашиваем.

В. Вундт, Э. Титченер и другие представители версии обсуждаемого подхода, названной структурализмом,
настаивали на специальной тренировке испытуемого, которая позволяла бы этому испытуемому выделять «подлинные», т. е. лишенные предметности, ощущения. Любое указание на объективное содержание переживания Титченер называл «ошибкой стимула». По Титченеру, например, вместо «неровная дорога» надо говорить о «неодинаковом давлении на подошвы моих ног». Вундт утверждал, что для избавления от ошибок испытуемый должен выполнить не менее 10 тысяч самонаблюдений, запротоколированных под наблюдением опытного экспериментатора.

К обсуждаемому направлению относятся также школа психологии актов
Ф. Брентано (в этой школе испытуемым предлагавшая сосредоточиться не на элементарных ощущениях, а на самих актах видения или слышания,
ибо только эти акты являются психическими образованиями, а ни цвет, ни звук, ни холод –сами по себе последние являются предметом изучения физики, а не психологии. Акты порождают в сознании объекты в форме образа, в форме суждения и в форме его эмоциональной оценки (как желаемого или отвергаемого). Соответственно, если в лаборатории Вундта испытуемый разлагал свое сознание на элементы, обращая внимание на различные качества своих ощущений, их интенсивность
и т. д., то в лабораториях последователей Брентано испытуемые тщательно описывали не само по себе содержание, а те внутренние операции,
которые приводят их к созданию образа, суждения и эмоциональной оценки), вюрцбургская школа
исследования мышления, показавшая, в частности, что мы не умеем осознавать создание мысли, мысль всегда дана нам в готовом виде!

Исследователям, несмотря на все старания, не удалось избавиться от принципиальных методических недостатков самонаблюдения как метода психологии. Кроме того, обнаружилось, что не всё происходящее в сознании доступно самонаблюдению. Например, напишем какое-нибудь слово так, чтобы каждая его буква была изображена с помощью двух разных цветов а затем предъявим это слово испытуемым с помощью тахистоскопа на несколько десятых секунды с просьбой рассказать о том, что он увидел. Испытуемый обычно способен назвать предъявленное ему слово, хотя отнюдь не всегда готов ответить на вопрос, какими цветами были написаны буквы; зачастую даже не замечает, что они были разноцветными. А ведь если бы он не воспринял эти цвета, то он вообще не увидел бы никаких букв и не смог бы прочитать написанное слово!

Сам В. Вундт говорил, что эти элементы соединяются в «творческом синтезе». Химические элементы, соединяясь, образуют новые вещества. И психические элементы «в силу соединения» образуют новые свойства. Но сам процесс творческого синтеза оставался загадкой. Вундт ввёл в качестве универсального объяснительного принципа этого синтеза апперцепцию
– связывание «в мгновенном акте» содержания отдельных восприятий в одно целое вместе с уже накопленным предшествующим опытом. Но он не смог объяснить, что, собственно, происходит в процессе апперцепции. Оно и понятно: апперцепция есть нечто синонимичное вниманию, внимание же, как характеристика самого сознания («фокусировка сознания»), из содержания сознания невыводима.

Вундт понимает, что разработанный им концептуальный аппарат недостаточен для описания всех явлений сознания: «Индивидуальное сознание абсолютно не способно дать нам историю развития человеческой мысли, поскольку оно обусловлено предшествующей историей, относительно которой само оно не может дать нам никакого знания». Поэтому психология народов, утверждает он, не может быть полностью построена по типу экспериментальной психологии.

Исследования структуралистов имели серьёзное значение для последующего развития психологии, хотя их исследовательская программа потерпела неудачу. Попытка объяснения сознания изнутри самого сознания экспериментально подтвердила то, что можно было ожидать из логических соображений: сознание из самого сознания невыводимо, оно не разлагается на какие-либо неделимые элементы.

Недостатки метода самонаблюдения не призывают отказаться от этого метода – это невозможно. Они лишь подчёркивают невозможность объяснения сознания из самого себя, экспериментально подтверждая логическую несостоятельность этой идеи. Нельзя найти причины сознательной деятельности в самом сознании. То, что мы осознаём, постоянно меняется во времени.

Но в том-то и заключается мощь естественной науки, что, как только она принимается за дело, чисто словесные споры заканчиваются. Спорить теперь можно только с учетом полученных в опыте данных.

Приведем некоторые важные экспериментальные выводы, полученные школой Вундта и другими:

* Мы не осознаём процесса создания мысли. Течение осознаваемой мысли определяется причинами, которые сами не осознаются (или, в терминологии вюрцбургской школы, это течение «детерминируется неосознаваемыми тенденциями»).

* Процессы в сознании протекают гораздо быстрее, чем скорость их словесного описания.

* Словесное описание не исчерпывает содержание сознания.

* Сознание состоит не только из ясных переживаний, но и из смутных, неясных.

То, что человек осознает, во многом зависит от его предварительных предположений, а также от того, какую задачу он в данный момент решает.

* Самонаблюдение подвержено ошибкам так же, как и все остальные процессы, протекающие в сознании.

* Как только человек задумывается над тем, как протекает деятельность его сознания, так сама эта деятельность изменяется.

* Возможности сознания ограничены по объему, но природа этих ограничений не осознается, т. е. в самом сознании не содержится.

После этих изысканий в психологических кругах надолго зародилось сомнение в самонаблюдении как в приемлемом методе психологического исследования. А то, что представлялось самой очевидной вещью на свете – сознание – оказалось гораздо менее ясным, чем предполагалось до этих исследований.

Поиск оснований в физическом мире

Другой путь предложил Густав Теодор Фехнер – один из самых оригинальных ученых, когда-либо занимавшихся психологией.

Его трудно охарактеризовать однозначно. Отец-основатель экспериментальной психологии был врачом по образованию, профессором физики по должности, мистиком и философом по характеру взаимодействия с миром, великим мечтателем (в частности, им написана замечательная работа о душе растений, где он доказывает, что лилия принимает свою форму для того, чтобы максимально насладиться водной средой и теплотой солнечного света) и едким сатириком – автором юмористического эссе по сравнительной анатомии ангелов... Также он был одним из последних в европейской истории глубоко верующих пантеистов и самым первым из тех, кто стал изучать воздействие визуального искусства строгими экспериментальными методами. Он, в частности, обнаружил, что из прямоугольников равной площади (16 кв. см.) наиболее привлекательными для испытуемых в среднем были прямоугольники с отношением сторон 34:21, т. е. с соотношением, близким к золотому сечению.

Фехнер был уверен, что физический и психический миры – две стороны одной и той же действительности. Эти стороны не тождественны друг другу, но при этом они должны быть взаимосвязаны. Фехнеровская школа психофизики
как раз и ставила задачу построить «точную теорию об отношениях между физическим и психическим мирами». Изучалась реакция сознания на внешний раздражитель, но реакция, не тождественная этому раздражителю. Именно она, по Фехнеру, и должна вести нас к искомым основаниям психологии. В ней проявляется психическая составляющая опыта. Вот я что-то сказал человеку, а он в ответ подпрыгнул. Ясно, что его прыжок не предопределен физическим воздействием звука моего голоса. Поэтому для психологии самым ценным является фиксируемое в эксперименте отличие
физического от психического.

Правда, остаются проблемы, которые заведомо ставят под сомнение возможность описать сознание на языке физического мира. Рассмотрим пример. Допустим, мы хотим установить, что осознаёт человек, встречаясь со словом «синий». Длину волны в 475 нм? Это вроде бы и есть значение слова, выраженное физическими параметрами. Но длина
волны – это характеристика физического мира; значение
этой длины волны – характеристика мира сознания. И связь между этими разными явлениями не может быть выражена в терминах
физики. Во-первых, названия цветов употреблялись за тысячи лет до открытия волновой теории света – что же, до этого открытия люди не знали, называя цвета, что они имеют в виду? Знали. Но в чём тогда заключалось для них значение слова «синий»? Во-вторых, диапазон длин волн, к которому применяется слово «синий», в русском языке меньше диапазона применения английского «blue», а у японского «aoi» этот диапазон шире, чем у «blue». Но тогда значение слова не только длиной волны определяется... И т.д.

Сходные проблемы всегда будут возникать, пока мы пытаемся описать сознание на языке окружающего мира (или на каком-либо другом внешнем для сознания языке). В итоге в лучшем случае мы будем иметь физическое описание, а оно заведомо не является психологическим.

Рассмотрим самый известный в психофизике результат – закон Вебера-Фехнера. Физиолог Э. Вебер изучал способность человека различать физические раздражители по их интенсивности. Оказалось, что человек реагирует не на абсолютную разницу в интенсивности раздражителей, а на относительную: чем выше интенсивность двух раздражителей, тем больше должна быть разница между ними, чтобы испытуемый её вообще заметил. Практически это обозначает, что если для груза весом в 20 г необходимо добавить 2 г, чтобы возникло ощущение разницы в весе, то для груза в 200 г надо добавить с этой же целью уже вес в 20 г. Однако при исходном весе в 2 кг эти дополнительные 20 г не вызывают ощущение изменения веса: теперь уже требуется дополнительный вес в 200 г.

Нечто подобное обсуждалось и раньше. Например, математик Д. Бернулли – правда, без какого-либо экспериментального обоснования – отмечал, что субъективное ощущение прироста богатства зависит не от абсолютной величины прибыли, а от её отношения к накопленному ранее богатству. Лаплас обозначил субъективное ощущение прироста богатства как dY, накопленное ранее богатство как X,
а прибыль как dХ и
вывел в результате утверждение о субъективном ощущении богатства Y.
Интегрируя дифференциальное уравнение dY = К
dХ/Х,
где К
– коэффициент пропорциональности, Лаплас получил следующий закон:

Y= К 1о
gХ
+ h
, где h
– новая константа.

Таким образом, субъективное ощущение богатства, по Лапласу, прямо пропорционально логарифму величины реального богатства, т. е. чем больше величина реального богатства, тем больше должно быть его изменение, чтобы субъективно почувствовать разницу.

Фехнер хотел найти способ измерения интенсивности ощущения в зависимости от интенсивности раздражителя, вызывающего это ощущение. Но как это сделать? И он находит вполне правдоподобное решение. Он вводит аксиому: одно едва заметное различие между раздражителями субъективно
равно любому другому,
а затем пишет уже знакомое нам дифференциальное уравнение:

dS
= к
dR
/
R

где dS
– едва заметное различие в ощущении, R
– величина интенсивности раздражителя, dR
– минимальный прирост интенсивности раздражителя, воспринимаемый испытуемым, к
– коэффициент пропорциональности. Затем, интегрируя эту формулу, ученый получает то, что сегодня носит название закона Фехнера:

S= к
logR
+ С,

где S – величина интенсивности ощущения
, С
– новая константа.

Закон Фехнера был воспринят в психологии триумфально, поскольку Фехнеру удалось косвенным путем измерить неизмеримое
– психические явления. И сформулировать положенный в основание психофизики постулат о субъективном равенстве едва заметных различий. И, может быть, самое главное – разработать специальные методы измерения, положившие начало мощной волне экспериментальных психологических исследований.

Некоторые результаты, полученные Фехнером, заслуживают особого упоминания. Так, в соответствии с формулой его закона, величина субъективного ощущения в диапазоне интенсивности раздражителя от 0 до 1 от­рицательна.
Сам Фехнер считает нужным обсуждать это следствие, но в последующем его рассматривали лишь как психологический нон­сенс и алгебраический курьёз.

Фехнер также показал влияние метода на результат измерения. Так оказалось, что пороги различения в восходящем и нисходящем вариантах метода границ не тождественны друг другу: в нисходящем варианте значение порога, как правило, меньше. Если же использовать метод, названный Фехнером методом средней ошибки, то изме­ренное значение порога будет ещё меньше, чем в нисходящем варианте метода границ. Но если результат измерения зависит от способа изме­рения, то что мы измеряем и чего стоит сам закон?

Закон Фехнера позднее много раз подтверждался и столь же час­то опровергался. Принятый им постулат был не единожды поставлен под сомнение последующими исследователями, проведшими множество пси­хофизических экспериментов. Были сформулированы и другие варианты психофизического закона, но созданные им методы сохранили свое зна­чение до сих пор
. А о его влиянии говорит уже то, что публикация его книги стала отправной точкой, с которой началось победное шествие психологии как естественной науки.

Особую роль труды Фехнера сыграли в творчестве Г. Эббингауза. Вдохновленный строгостью естественнонаучной методологии психофизики, Эббингауз попытался перенести методы, разработанные Фехнером, в совершенно другую область исследований – он начал изучать человеческую память. Спустя несколько лет (в 1885 г.) он публикует свою работу «О памяти», где описывает разработанные им методы исследования и полученные нетривиальные результаты.

Созданный Эббингаузом метод заучивания привел его к открытию ряда законов памяти. Суть метода проста. Испытуемому многократно предъявляют один и тот же ряд элементов (слов, цифр, слогов и т. п.) с просьбой воспроизвести после каждого предъявления все запомненные им элементы, и так продолжается до тех пор, пока испытуемый не воспроизведет безошибочно все элементы ряда. Ещё Вундт установил, что если ряд состоит из семи или около того элементов, то он обычно воспроизводится безошибочно с первого предъявления. Но если объем ряда превосходит объем памяти, то наблюдается странная закономерность, названная законом Эббингауза:
при увеличении объема предъявленного для запоминания ряда число повторных предъявлений, необходимых для безошибочного воспроизведения всего ряда, возрастает гораздо быстрее, чем сам объем ряда.
Так, если испытуемый способен правильно воспроизвести 8 цифр с одного предъявления, то для безошибочного воспроизведения 9 цифр ему может потребоваться 3-4 предъявления. Сам Эббингауз нашел, что если за одно предъявление испытуемый правильно воспроизводит 6-7 бессмысленных слогов, то для воспроизведения 12 слогов ему потребуется 16 предъявлений, а для 24 слогов – 44. Как это можно объяснить? Почему 50 слов можно безошибочно выучить за 2 мин., 100 слов – за 9 мин., а для заучивания 200 слов потребуется уже 24 мин.? Подобные результаты в принципе не могут быть обоснованы окружающей средой. Здесь мы снова сталкиваемся с каким-то психическим
компонентом: физическое увеличение числа элементов не ведет к тождественному увеличению числа запоминаемых элементов.

Другой результат Эббингауза был уже просто шокирующим. Эббингауз исследовал ситуации, когда спустя длительное время после заучивания испытуемый не может воспроизвести ни один из элементов ранее заученного ряда. Но для повторного заучивания якобы забытого ряда часто требуется существенно меньшее число предъявлений, чем в случае, если бы этот ряд ранее не заучивался. Пусть человек уверен, что он ничего не помнит, на самом деле он вполне может всё же что-то хранить («сберегать», по терминологии Эббингауза) в своей памяти. Иначе говоря, наше сознание забывает, но при этом на самом деле помнит что-то из забытого, помнит то, что не помнит.
Какой в этом смысл
? Ни Эббингауз, ни его последователи не предложили ответа на этот вопрос.

В итоге Фехнер, Эббингауз и другие приверженцы их подхода создали уникальные измерительные процедуры, но не способ объяснения. Открытые ими законы были восприняты с триумфом, надежность применяемых ими методов исследования стала образцом, полученные ими результаты стимулировали новые исследования, использование математики вселяло надежду. Но проблема сознания оставалась загадочной. Действительно:

* хотя они исходили из того, будто окружающая реальность непосредственно связана с сознанием, но сами же искали и находили отнюдь не прямые зависимости между физическим миром и его представленностью в сознании.

* эта нетождественность требовала объяснения, которое не может быть дано в терминах физического мира.

* поскольку окружающая среда, как считается при таком подходе, непосредственно влияет на сознание человека, то сознанию приписывается пассивная роль приемника информации. Но тогда сознание никакой активности не проявляет и никак ни на что не влияет.

* они экспериментально обнаружили, но не могли объяснить существование неосознанной информации, которая, в конечном счёте, влияет на содержание сознания (здесь упоминались: отрицательные ощущения Фехнера, сбережённые знаки Эббингауза.)

* они установили, как и Вундт, целый ряд ограничений на возможности сознания по приему и переработке информации, даже сформулировали некоторые законы, но, исходя из постулата непосредственного воздействия физического мира на сознание, не могли объяснить ни природу этих ограничений, ни обнаруженные закономерности.

Поиск оснований в физиологическом

Другой путь предложили естественнонаучно ориентированные физиологи. Они – как и психологи, последовавшие за ними – чаще всего пытались найти объяснение природы сознания в физиологии. Сознание при таком подходе не порождается из ничего, а естественным образом
возникает в процессе эволюции. Для этого подхода характерен взгляд: чем выше стоит животное в эволюционном ряду, чем шире у него возможности приобретения индивидуального опыта и обучения, тем совершеннее его нервная организация.

Родственность физиологических и психических явлений известна издавна. К середине XIX в. утверждение, что психическая деятельность обеспечивается физиологическими механизмами, стало для ученых-естественников банальностью. А потому казалось почти само собой разумеющимся, что психика должна объясняться физиологическими законами. Но вот проблема. Её ясно выразил ещё Г. Лейбниц: если представить, что мозг увеличился до размеров целого здания так, чтобы по нему можно было прогуливаться, то и при этом никто не смог бы увидеть в этом здании мыслей. Р. Вирхов (мировую славу которому принесло открытие клеточного строения организмов) повторяет эту же идею: «Я анатомировал уже тысячи мозгов, но ещё ни разу не обнаружил душу». А в конце XX в. её повторил генетик Н. П. Дубинин: «Сколько бы мы ни изучали строение человека и процессы, идущие в нейронах, мы, даже получив важнейшие данные по нейрофизиологии, не поймем, что такое мысль». Действительно, изучая физиологический процесс, мы и имеем дело только с физиологическим процессом.

Нельзя найти физиологические основания, позволяющие, например, утверждать, что возбуждение отдельных участков мозга, которое измерено электрофизиологическими методами, и есть искомое осознаваемое ощущение или восприятие. При прямом раздражении мозга человек может испытывать самые неожиданные сознательные переживания – например, ярко вспомнить какой-то эпизод своей жизни, заново переживая окружавшие его в этот момент цвета, запахи и т. д. Связь этого переживания с раздражением данного участка мозга несомненна, тем более, что можно вызывать то же самое воспоминание, снова повторяя раздражение. Но всё же сам исследователь без словесного отчета испытуемого
никогда не смог бы догадаться о возникших у последнего воспоминаниях. То, что сознательно переживает человек, известно только этому человеку.

Физиологические процессы характеризуются теми или иными регистрируемыми и измеримыми материальными изменениями мозговой деятельности. Но ведь та же самая мысль,
выраженная на русском, японском или французском языках, должна иметь разные нервные корреляты, т. е. по-разному выражаться на языке физиологии. Как по физиологическим проявлениям мы можем понять саму эту мысль или хотя бы определить, что это одна и та же мысль? Ведь психика, как принято считать, отражает не состояние мозга, а внешний мир (Л. М. Веккер называет это корневым свойством психики). Перевод физиологического в психическое не может быть сделан только на основании физиологических наблюдений.

И уж никак нельзя узнать без признания испытуемого, сопровождаются ли те или иные физиологические процессы психическими проявлениями. Наличие психической
реакции может быть определено только путем опроса испытуемых о том, что они видели, слышали, чувствовали и т. п. Но с помощью словесного отчета мы узнаем не обо всех психических реакциях, а лишь о тех, которые осознаются и хоть в какой-либо форме могут быть словесно выражены человеком.
Другой возможности непосредственного исследования психических проявлений нет.

Рассматривая организм человека с физиологической точки зрения, нельзя ни понять работу сознания, управляющего поведением организма, ни доказать само существование сознания. Напрашивается аналогия с древней и весьма мучительной для человечества проблемой. Окружающий нас мир настолько тонко организован, настолько пригнан друг к другу во всех своих частях, что так и хочется объяснить это совершенство природы сознательным замыслом Творца. Но, как известно, живя в этом мире, нельзя ни постигнуть этот замысел, ни убедиться в том, что такой Творец реально существует. Неудивительно, что естествоиспытатель-физиолог, стремясь избегать не проверяемых в опыте допущений, зачастую пытается отказаться от представления о сознании так же, как он пытается не использовать представления о Творце в своих научных построениях. (Правда, есть одно «но», которое делает аналогию неточной. Дело в том, что сознательные переживания – очевидная для каждого реальность, которая вполне может быть подвергнута самостоятельному и независимому исследованию. Проблема же существования Творца такого исследования не предполагает).

Конечно, психические процессы связаны с физиологическими. Естественнонаучный подход заведомо предполагает, что психика зарождается в недрах физиологического. Тем не менее, парадоксальная трансформация физиологического в психическое требует дополнительного разъяснения. И само это логическое разъяснение не может быть выполнено на физиологическом языке. (Точно так же, как оно не может быть выполнено на языке физики, о чём выше уже говорилось). Так глухой от рождения человек может смотреть, как пальцы пианиста бегают по роялю, но вряд ли потом стоит доверять его рассказу о полученном им музыкальном впечатлении. Физиолог, изучающий сознание только физиологическими методами, находится в положении такого глухого. Ведь он должен трактовать воздействие мазурки Шопена на языке физико-химических процессов, происходящих в нервной клетке!

Критериев «психичности» или «сознательности» физиологического процесса в самом этом процессе не существует. Можно лишь установить связь между тем или иным параметром, характеризующим физиологический процесс, и существованием в этот же момент какой-то психической реакции. К примеру, известно: если во время парадоксальной стадии сна разбудить спящего, то он, как правило, сообщает, что в этот момент видел сон. Исходя из этих наблюдений, делают вывод о наличии сновидений даже в тех случаях, когда о них нет никаких сообщений со стороны субъекта (например, при изучении сна у животных). Можно даже догадываться о содержании этих сновидений по косвенным признакам – например, по характеру движений, совершаемых, скажем, кошкой во время данной фазы сна, но непосредственно подтвердить эти догадки невозможно.

В любой науке приходится говорить о ненаблюдаемом – и в истории, и в физике, и в психологии. Можно строить гипотезы о ненаблюдаемом и проверять их в эксперименте. Однако существование сознания ниоткуда не вытекает, кроме субъективной очевидности. Если эта субъективная очевидность является физиологическим процессом, то она по существу не нужна. Для физиолога, который анализирует работу человеческого мозга, типично такое представление: сознание сопровождает течение мозговых процессов, замечая лишь какие-то отголоски этих процессов и не вмешиваясь в точную и согласованную работу механизмов мозга в целом. Но для психолога такой подход трудно назвать вдохновляющим. Должно же существование сознания иметь какой-то самостоятельный смысл
...

В 1960-е гг. Сперри провел серию исследований, принесших ему Нобелевскую премию. Он изучал поведение больных до и после перерезки у них мозолистого тела, соединяющего два полушария мозга между собой. Такая операция применяется в случае не излечимой другими способами эпилепсии и обычно не вызывает нарушений в повседневной жизни, но – поскольку полушария лишены возможности обмена информацией между собой – ведет к удивительным последствиям. Как известно, у большинства людей центр речи находится в левом полушарии, которое получает информацию от правой половины зрительного поля и управляет движениями правой стороны тела. Правое же полушарие получает информацию от левой половины зрительного поля и управляет движениями левой стороны тела, при этом оно не способно управлять речью. Сперри предъявлял таким больным изображение какого-либо объекта (например, яблока или ложки) для восприятия в правое или левое поле зрения. Если информация поступала в левое полушарие, пациент всегда отвечал правильно: «Это яблоко» или «Это ложка». Если то же самое изображение воспринималось левым полем зрения и поступало в правое полушарие, то больные ничего не могли назвать – в лучшем случае они говорили, что видели вспышку света.

Можно ли считать, что они не осознавали предъявленное изображение? Тем не менее, больные оказались способны в ответ на такое предъявление выбрать на ощупь левой рукой (но не правой!) из разных предметов именно тот, который им был до этого предъявлен на экране. Можно ли считать, что они его все-таки осознавали? Если мужчине предъявить в левом зрительном поле изображение обнаженной женщины, то он дает несомненную эмоциональную реакцию, хотя и не в состоянии сообщить экспериментатору, чем она вызвана. Является ли осознанной эта эмоциональная реакция, субъективно вполне отчетливо переживаемая? Вряд ли можно найти осмысленный ответ на этот вопрос, не понимая, какую роль играет осознание
.

Опросы больных, переживших клиническую смерть и реанимацию, показали: даже в коматозном состоянии они всё же воспринимают что-то из происходящего вокруг них – например, разговоры медицинского персонала, как-то их переживают, а затем, по выходе из комы, способны словесно воспроизвести.
И это в то время, когда практически отсутствуют какие-либо физиологические реакции организма! Можно ли говорить, что в период подобных переживаний больной полностью лишен сознания?

Всё это, в общем-то, всегда понимали физиологи. Но желание понять тайну сознания вело к тому, что как только обнаруживался какой-нибудь принципиально новый, ранее не предполагавшийся физиологический процесс, они сразу же пытались в нем найти разгадку этой тайны. Одна из самых ярких попыток была предпринята И. М. Сеченовым, обнаружившим новый процесс – торможение.

В 1873 г. он публикует статью «Кому и как разрабатывать психологию?», где рассуждает так: естественная наука должна объяснять сложное простейшим. Для физиолога очевидно родство психических явлений с нервными процессами, которые очевидно проще психических. А потому надо «передать аналитическую разработку психических явлений в руки физиологии», ибо только физиология держит в своих руках ключ к истинно научному анализу психических явлений. Таким ключом для Сеченова и стал процесс торможения.

Он экспериментально показал, что двигательная реакция может быть прекращена путем раздражения определенных участков мозгового ствола. Это значит, что ощущение, вызываемое возбуждением органов чувств, может приводить не только к возбуждению «двигательных снарядов тела» (терминология тех времен), но и к «возбуждению их тормозов».

Сеченов совершил великое открытие: он первым понял, что без торможения никакая регуляция движения невозможна. Далее он рассуждал так.

Психические (сознательные) процессы непосредственно физиологически неуловимы. Но процессы торможения – тоже нечто неуловимое. Торможение может останавливать какой-то идущий процесс (это ещё можно зарегистрировать), но ведь оно может и помешать начаться чему-то другому. А если ничего не начинается, то это ничего
нельзя и заметить. Физиолог сможет в лучшем случае наблюдать какие-то проявления нервной активности, которые не ведут ни к какому эффекту. Поэтому торможение – особый процесс. Ведь если задуматься, то управление торможением – это как раз то, что обычно называют волей! Задержка движений, т. е. противостояние внешним влияниям, требует больше затрат нервно-психической энергии, чем осуществление движений. Вот почему именно в этом ранее не известном типе физиологических процессов лежит, по мнению Сеченова, ключ к пониманию сознания. Волевое усилие – торможение – обеспечивает способность организма не реагировать на внешние или внутренние раздражители.

Сеченов понимал, как долог путь от открытия торможения до психической реальности. Вот как он описывает этот путь: психология начнет свой кропотливый труд с простейших случаев; движение её будет медленно, но зато выиграет в верности; из психологии, правда, исчезнут блестящие, всеобъемлющие теории; в научном содержании её будут страшные пробелы, на место объяснений в огромном большинстве случаев выступит лаконичное «не знаем»; сущность сознательных явлений останется во всех без исключения случаях непроницаемой тайной (подобно, впрочем, сущности всех явлений на свете) – и тем не менее, психология сделает огромный шаг вперед.

Однако исследовательская программа Сеченова быстро исчерпала себя. К. Бернар, в лаборатории которого Сеченов как раз и открыл феномен центрального торможения, показал, что условием существования животных организмов является «постоянство внутренней среды». Любые отклонения от стабильного уровня автоматически регистрируются организмом и приводят в действие физиологические механизмы, пытающиеся устранить это нарушение посредством торможения процессов, вызвавших отклонения.

К. Бернар обратил внимание на зависимость управляющего воздействия от собственной эффективности, но только через 100 лет эта зависимость будет по достоинству оценена и названа Н. Винером управлением с обратной связью.

Таким образом, все физиологические процессы, обеспечивающие постоянство внутренней среды организма, с необходимостью включают в себя управление торможением. Но, значит, эти процессы должны быть изначально (генетически) заложены в организм – иначе он не смог бы жить. А потому торможение – такой же обычный, автоматически осуществляемый физиологический процесс, как и возбуждение. Эти процессы не находятся под контролем сознания. Понятно мнение Г. Уолтера: «В традиционной физиологии нервной системы, связанной с именами Сеченова, Павлова и Шеррингтона, равновесие обычно выражается в терминах возбуждения и торможения. Эти понятия, может быть, адекватны для периферических механизмов и даже для спинного мозга, но пригодность этой диалектики для описания деятельности высших центров весьма сомнительна».

Последователи Сеченова, тем не менее, постоянно искали какой-то особый процесс, который можно было бы сопоставить с психикой. Вот главный вопрос учения И. П. Павлова: «Каким образом материя мозга производит субъективное явление?». Павлов открыл феномен условного рефлекса, и именно в такой условно-рефлекторной
деятельности он хочет обнаружить зачатки психического.

Павлов тоже сделал великое открытие: он создал метод изучения способностей человека к переработке информации без необходимости словесного отчета о происходящем.
Как отмечал он сам, учение об условных рефлексах гласит, что любой раздражитель может вызывать «всевозможные (а не определенные только)» действия. Это значит, что чаще всего раздражитель (стимул) не является жесткой причиной последующей реакции: скорее, этот раздражитель выступает как знак,
который может иметь множество различных значений
(реакций).

С помощью этого метода мы можем изучать информационные возможности бессловесных существ, – к примеру, способность к различению у дельфинов, собак и новорожденных детей.

Может ли, скажем, собака отличать эллипс от круга? Предъявляем собаке эллипс и наносим электрический удар по её лапе. Затем без всяких болевых воздействий предъявляем круг. И так делаем несколько раз. Наконец, когда условный рефлекс выработался, то при предъявлении эллипса собака уже до удара отдергивает лапу, а при предъявлении круга стоит спокойно. Значит, говорим мы, она способна отличить круг от эллипса. А каковы арифметические способности сойки? Если под крышками разного цвета прятать по одному зерну или не класть вообще ничего, то можно натренировать сойку поднимать черные крышки до тех пор, пока она не найдет два зерна, если перед этим её научить, что под черными крышками больше зерен не бывает; под зелеными крышками она будет искать только три зерна и, найдя их, остановится; под красными – четыре и под белыми – пять зерен. Можно ли после этого утверждать, что птицы не умеют считать?

Эксперименты Павлова и его школы наводили на мысль, что образование условного рефлекса есть явление, сравнимое по сложности с теми задачами, решение которых обычно относят к сфере психической деятельности. При этом сам Павлов ожидал, что условные рефлексы могут образовываться только путем образования нейронных связей в коре больших полушарий мозга.

Однако вскоре выяснилось, что условные рефлексы могут вырабатываться и у животных, которые после хирургического вмешательства были вообще лишены коры. Это значит, что образование условных рефлексов – не такой уж сложный физиологический акт. Он более-менее одинаков и у простейших животных, и у человека. Более того, эксперименты заставляют предполагать, что у низших животных эти рефлексы вырабатываются даже быстрее, чем у высших. Но тогда можно ожидать, что условные рефлексы образуются не в связи с какими-то психическими процессами, а просто вследствие автоматики физиологического акта
. В этом, в общем-то, нет ничего удивительного. Физиологические акты, автоматически выполняемые организмами, сами по себе являются сложнейшими процессами, понимание которых учеными ещё очень далеко от совершенства.

И после работ Павлова физиологи искали новые механизмы для объяснения психической деятельности. Показательна тенденция в выборе направления поисков – исследования упорно вели ученых к признанию всё большей роли обратной связи
в организации поведения. Например, П. К. Анохин заменил рефлекторную дугу на рефлекторное кольцо и придавал такое значение обратной связи в своих схемах опережающего отражения, что даже указывал на свой приоритет перед Н. Винером в использовании этого представления. Однако, какие бы новые физиологические явления ни обнаруживались, какие бы новые подходы и методы исследования ни предлагались, сознание всегда остается независимой переменной, не поддающейся непосредственному
физиологическому изучению. В конечном счёте, организм (мозг) в физиологическом описании всегда выглядит как детерминированный автомат, созданный природой для обеспечения собственной жизнедеятельности. С помощью такого представления принципиально нельзя обосновать свободу выбора, данную человеческому сознанию. Как и невозможно показать, что условный рефлекс или любые другие физиологические процессы и явления сами по себе содержат какую-то психическую составляющую. Действительно, присущие животным (и, разумеется, человеку) способности создавать условно-рефлекторные связи или какие-либо иные физиологические явления сами по себе не могут доказывать существование сознательных переживаний.

А вот ещё одна проблема, не решенная в рамках обсуждаемого подхода к тайнам сознания. Известно не только влияние физиологического на психику. В литературе описываются поразительные случаи психического влияния
на физиологические процессы. Но если психическое – это следствие физиологического, то как же следствие может влиять на причину?

Итак, подведем краткий итог:

* Сознание не может существовать без мозга. Без словесного отчета испытуемого его невозможно достоверно распознать. А без определения роли, которую сознание предназначено играть, его невозможно понять. (Может быть, стоит допустить, что, однажды возникнув по законам физиологии, психика затем начинает функционировать уже по иным законам – по законам психологии?)

* Физиологические процессы тесно связаны с психологическими. Однако природа и направленность этой связи не установлена. Нельзя, опираясь на эксперимент, утверждать, что какие-либо психические явления таковы, потому что
таковы физиологические процессы. Ибо с равным успехом всегда можно сказать, что физиологические явления потому
таковы, что
они предназначены обеспечить данные психические явления.

* Не только физиологическое влияет на психическое, но и психическое влияет на физиологическое.

* Сознание, как субъективное чувство осознанности, принципиально не может быть описано на физиологическом языке, и значение этого субъективного чувства ускользает от физиологического анализа.

* Физиологи обнаружили неоднозначность реакции организма на стимул. Тем самым они признали множественность значений для организма одного и того же стимула.

* Поиск физиологического обоснования сознания постоянно вел исследователей в направлении изучения механизмов обратной связи.

Поиск биологических оснований сознания

В конце XIX в. У. Джеймс заявил: сознание появилось потому, что оно полезно, сознание – это инструмент, с помощью которого организм приспосабливается к требованиям окружающей среды. Такой подход был назван функционализмом,
поскольку рассматривал сознание как выполняющее важную функцию в человеческой жизни. С точки зрения функционализма, разлагать сознание на отвлеченные дискретные элементы, как это делал В. Вундт и его последователи, бессмысленно – поток сознания непрерывен, сознание в целом,
а не его отдельные элементы, предназначено помогать организму быть эффективным в различных жизненных ситуациях. Поскольку в один и тот же поток нельзя вступить дважды, то и не слишком продуктивно экспериментировать над сознанием: один и тот же эксперимент невозможно повторить.

Джеймс замечателен уже хотя бы тем, что в истории объявлен одним из пионеров экспериментальной психологии, но по существу сам не был экспериментатором и к экспериментам в психологии относился скорее отрицательно. Он сделал едва ли не больше других психологов в популяризации естественнонаучного подхода к психологии, но в то же время увлекался ясновидением, пытался общаться с душами умерших и ставил другие мистические опыты. Джеймс парадоксален и как личность: он был беспокойным и нервным человеком, склонным к депрессии, но при этом одновременно обладал огромным личным обаянием, которое усиливало влияние его взглядов. Как говорят, своим добросердечием и очаровательным юмором он вызывал почти всеобщую любовь. Даже построенная им философия психотерапевтически
ориентирована, т. е. пронизана желанием, чтобы люди были счастливы.

Функционализм в принципе направлен на объяснение
.
Вот, например, как Джеймс объясняет «смутные» переживания, с которыми в своих экспериментах столкнулись структуралисты. Вначале он соглашается с Вундтом – с каждым психическим образом тесно связано многое: осознание всех окружающих отношений – как близких, так и отдаленных; замирающее эхо мотивов, по поводу которых возник данный образ; зарождающееся осознание тех результатов, к которым он приведет. Джеймс находит очень убедительные примеры. Если человек, свободно владеющий английским и французским языками, начинает говорить по-английски, то ему, замечает Джеймс, по ходу мысли будут приходить в голову английские слова, а не французские. Значит, сознание каким-то образом настраивается на английский язык, хотя невозможно ясно осознать, в чем эта настройка сознания заключается.
Джеймс ещё более решителен, чем Вундт: он полагает, что значение образа целиком заключается в этом дополнении, «в этой полутени окружающих и сопровождающих образ элементов», в этих «психических обертонах» к явному содержанию сознания. Но зачем эти обертоны нужны?

Джеймс рассуждает примерно так: сознание – это поток. Состояния нашего ума никогда не бывают абсолютно тождественны. Тождественен объект, а не наши мысли или ощущения. У каждого объекта много свойств. Сознание выделяет те, которые полезны для действия. Ни одно свойство не является абсолютным, требующим обязательного выделения мыслью. Так, лист бумаги в зависимости от задачи, стоящей перед человеком, – это и поверхность, на которой можно писать, и горючий материал, который можно сжечь, и предмет определенной длины и ширины, который можно использовать как измерительный инструмент, и т. д. до бесконечности. Наши мысли об одном и том же объекте отражают разные его свойства. Но, чтобы установить тождественность этих мыслей, сознание обязано выделить несколько сторон у объекта своей мысли и остановиться на тех из них, которые тождественны другой мысли об этом же объекте, т. е. произвести в процессе мышления выбор между этими сторонами, отвергая одни из них и предпочитая другие. Психические обертоны
– это реально существующие, но не выделенные сознанием в данный момент стороны нашей мысли.
Джеймс сравнивал сознание с избирательной комиссией, выбирающей что-либо одно из многих стимулов, причём выбранный стимул выделяется, а все остальные подавляются. Сознание, по Джеймсу, представляет собой «маленький остров посреди великого океана возможностей человеческой психики, о границах которой мы не знаем ничего».

Такое представление даёт Джеймсу возможность сформулировать «закон диссоциации образа при изменении сопровождающих элементов»: сознание выделяет в предъявленном объекте в первую очередь те его качества, которые отличают данный объект от подобных, сопровождающих его предъявление; повторные предъявления того же объекта вместе с новыми объектами постепенно ведут к полному обособлению в сознании данного объекта. Этот закон Джеймс поясняет примером. Если нам предъявили красный шар, то все его свойства сливаются для нас в нераздельное целое. Если нам предъявили вместе красный и белый шары, то на первый план выходит такое свойство красного шара, как его цвет. Если затем белый шар будет заменен яйцом, то мы будем выделять и цвет шара, и его форму... Сознание как бы подготавливается к действию. Ещё неизвестно, как надо действовать, но на всякий случай оно ищет различия между объектами, дабы знать, какой из них использовать в будущей и пока непредсказуемой ситуации.

Предложенный функционалистами подход позволяет им браться за решение любой проблемы. В 1884 г. У.Джеймс публикует статью под названием «Что такое эмоция?» Он пытается разобраться, какое приспособительное значение имеют осознаваемые нами эмоциональные переживания. Казалось, можно было бы предположить, что эмоция служит причиной важных физиологических изменений, способствующих преодолению организмом трудных жизненных обстоятельств. Скажем, чувство страха усиливает сердцебиение, укорачивает дыхание и вызывает напряжение во внутренних органах. Человеческий организм подготавливается к действию в экстренных ситуациях. Но Джеймс понимает, что сами эти физиологические изменения обычно не находятся под контролем сознания, а потому осознание такого эмоционального переживания не направлено на достижение практического эффекта – следовательно, бесполезно. Более того, организм быстрее реагирует на происходящее без сознательных раздумий. Испугавшись несущейся на нас машины, мы можем оцепенеть от страха, вместо того чтобы немедленно убежать. Зачем же нужны эмоции?

Джеймс находит ответ, который его устраивает: эмоции – не причина, а следствие физиологических изменений. Стоит вычесть из эмоции все сопутствующие ей «телесные реакции», и от эмоций ничего не останется. Не эмоция побуждает организм к действию, а организм с помощью эмоций сообщает сознанию о совершающихся в нем процессах. Это важно, так как, получив информацию, человек сознательным усилием может снимать нежелательные реакции и вызывать положительные. Если вы пришли в состояние ярости, учит Джеймс, но не хотите этого проявлять, а наоборот, хотите почувствовать себя в хорошем настроении – улыбайтесь! Можно обобщить сказанное Джеймсом: эмоции нужны, чтобы извещать сознание о происходящем в неосознаваемой сфере.

Одновременно с Джеймсом сходный взгляд на эмоции как на следствие физиологических изменений разрабатывал Г. Ланге. Теории Джеймса-Ланге повезло. На протяжении столетия её подвергали экспериментальной проверке. Например, Ф. Штракк в 1988 г. показывал своим испытуемым карикатуры, а они должны были при этом держать ручку зубами (что не мешало им улыбаться) или губами (с помощью мышц, несовместимых с улыбкой): в первом случае карикатуры казались более смешными, чем во втором. Но самое главное: считается, что она опровергнута в эксперименте выдающимся физиологом и, кстати, учеником Джеймса У. Кенноном.

Кеннон хирургическим путем удалял у кошки симпатические отделы нервной системы. Головной мозг такой кошки не мог изменять что-либо в сосудистой или дыхательной системах. Тем. не менее, полагают, что прооперированная кошка была способна к проявлению эмоций – например, к проявлению страха. М. Г. Ярошевский пишет: «Взглянув на симпатоэктомированную кошку в кенноновской лаборатории, Джеймс мог бы убедиться, что она проявляет аффект страха, не испытывая никаких изменений в сосудистой системе, дыхании и других телесных системах». Однако физиологический эксперимент может опровергать только физиологические теории, а не психологические (хотя, разумеется, может заставить сомневаться в своих взглядах, и не только психологов). Пусть сам Джеймс и усомнился бы в своей гипотезе, посмотрев на кошку Кеннона, реагирующую на появление собаки угрожающими звуками демонстрацией когтей, и при этом без каких-либо изменений в сердечной и дыхательной деятельности. Но разве можно доказать, что так ведущая себя кошка действительно
испытывает эмоциональные переживания от присутствия собаки? К тому же, опыты Кеннона на людях, которые имеют возможность сообщать о своих эмоциях, не дали однозначного результата.

Основной вопрос для функционалистов: что значит быть полезным или эффективным? Они внимательно читали Ч. Дарвина и приняли за основу его подход: цель любого живого организма – выжить, а для этого организм должен уметь приспосабливаться к окружающей среде. Чтобы преодолеть разрыв между организмом и средой, выделить в среде то, что необходимо организму, т. е. нечто подходящее для удовлетворения своих потребностей, организмы в процессе эволюции порождают вначале психику, а затем сознание. Сознание – это главный посредник между окружающей средой и потребностями организма. Психология поэтому, изучая психическую деятельность, не должна забывать самое главное – последующего использования результата психической деятельности для управления поведением. Главное – потому что психические процессы, не реализующиеся в каком-то действии, бесполезны для организма.

Но эта позиция – источник парадоксов, она легко доводится философами до абсурда. Ведь, говорят они, в таком случае мысль оказывается верной не потому, что она сама по себе верная, истинная, а потому, насколько она выгодна для нашей жизни. «Мы не можем отвергнуть никакую гипотезу, если из неё вытекают полезные для жизни следствия»; «Мы вполне можем верить, что существуют высшие силы, занятые тем, чтобы спасти мир», – пишет Джеймс. Б. Рассел, цитируя эти фразы, издевается: как решить, в каком году Колумб переплыл Атлантический океан? Для этого, по Джеймсу, надо сначала выяснить, в чём польза мысли, что Колумб переплыл океан в 1492 г., и сравнить с пользой другой мысли – например, что он совершил это в 1491 г. Если даже нам это удалось, то как оценить: верна ли полученная оценка выгоды? Для этого нам надо оценить последствия того, что именно данная наша оценка более полезна, чем другие, и т. д. Рассел называет учение Джеймса безнадёжной попыткой возвести надстройку веры на фундаменте скептицизма.

Но Джеймс обожал парадоксы и не боялся быть непоследовательным. Ведь иногда полезно
быть противоречивым. Тем более, что «наша наука – капля, наше незнание – море». И всё же противоречие – не самая лучшая основа для построения научной концепции. Поэтому функционалисты оказались в неизбежных логических тупиках. Например, чтобы оценить плодотворность какой-нибудь мысли, надо определить, какое влияние она может оказать на наши действия. Если мысль не оказывает никакого влияния на наши действия, она не имеет никакого значения. Если только часть мысли не влияет на практические следствия, то тогда лишь эта часть не имеет никакого значения. Поскольку этот критерий может применяться по отношению к любым мыслям, то его можно применить и к мыслям психологов о психологии. И тут прагматики-функционалисты с сожалением признают, что многие бурно обсуждаемые в психологической литературе идеи, кажущиеся другим психологам глубокими, не имеют никакого значения, потому что не имеют никаких практических следствий.

Какими бы проблемами функционалисты ни занимались, они пытались опираться на эволюционное учение. Однако, само эволюционное учение не проверяемо опытным путем, а значит, опираясь на него, нельзя сделать и никаких проверяемых выводов. Дело в том, что ни термин «выживание», ни термин «приспособление» не являются определенными. Как говорят биологи, все существующие организмы и все свойства этих организмов, по определению
, одинаково приспособлены к среде: они существуют, а значит, выжили. И ромашка, и чумная бактерия, и курица, и человек – все выжили. Следовательно, все приспособлены. Выжили одноклеточные – замечательно. Значит, одноклеточность – эволюционное приобретение приспособительного значения. Многоклеточные тоже выжили? Хорошо. Значит, многоклеточность – тоже эволюционное приобретение приспособительного значения.

Если птица при приближении хищника издает предупреждающий крик, тем самым привлекая к себе внимание хищника и подвергая себя наибольшей опасности, то это тоже целесообразный способ выживания – правда, не для данной птицы, а для всей популяции, оповещённой её криком об опасности. Выходит, что не сам организм стремится к выживанию, а его гены! Основатель социобиологии Э. Уилсон напишет в 1975 г.: «Знаменитый афоризм С. Батлера: курица – это лишь способ, которым яйцо воспроизводит другое яйцо,– отныне модернизирован. Организм – это способ, которым ДНК производит новые количества ДНК». Наконец, раз все живые организмы смертны, то и сама смерть объявляется одним из самых эффективных способов выживания...

Эволюционное учение ничего не предсказывает. Оно лишь задает исследователям способ интерпретации реальности в рамках естественнонаучного мировоззрения, отказываясь – и в этом великая заслуга Дарвина – от бытовавшего ранее предположения о божественном плане сотворения всего многообразия живых существ. Во многих случаях оценка связи тех или иных свойств организмов с приспособленностью оказывается достаточно плодотворной. Однако любые конкретные объяснения всё время сохраняют отпечаток непроверяемости. Ш. Перро, не подозревая об этом, пародировал в «Красной Шапочке» принятый в эволюционизме стиль обоснования: большие уши нужны животным, чтобы лучше слышать, а крепкие зубы – чтобы лучше кушать. А если у них нет больших ушей и крепких зубов – значит, они могут без них обойтись.

Попробуем порассуждать о возникновении сознания в духе теории эволюции. Если у животных есть психика и сознание – значит, психика и сознание являются эволюционным приобретением приспособительного значения. Если же у них нет психики и сознания, значит, они им не нужны. Поскольку у животных есть психика, а у человека есть сознание, следовательно, животные не смогут выжить без психики, а человеку для выживания уже и психики недостаточно – ему нужно ещё и сознание. Примерно так рассуждают функционалисты. Но такой подход никоим образом не может разрешить проблему сознания. Это утверждение принципиально важно, поэтому его стоит рассмотреть подробнее вне зависимости от обсуждаемого исторического контекста.

Начнем с логического анализа. Если выживают только те животные, которые приспособлены, то, соответственно, те, кто не приспособлен, не выживает. Если животное приспособлено к среде без всякой психики и сознания, то ему, по этой логике, ни психика, ни сознание не нужны. Если же животное биологически не приспособлено к среде, то оно не выживет: уж коли не хватает собственных, изначально присущих врожденных возможностей для того, чтобы выжить, то весьма загадочно, как не способное выжить животное может не только выжить, но и породить психику, сознание, социальные отношения и т. п. Если же предположить, что психика и сознание генетически заложены в человеке для выживания, то тогда сознание оказывается (вкупе с другими социальными качествами) чисто биологическим приобретением. Но если оставаться в рамках естественнонаучного мировоззрения, то врожденными могут быть только какие-то физиологические механизмы, а ссылка на эти механизмы, как мы помним, не решает проблему осознанности.

Фактически для непосредственного решения задачи жизнеобеспечения сознание не только не нужно – оно может мешать, нарушая спасительный автоматизм организма. Как пишет В. Франкл, происходит что-то неладное, когда сознание пытается регулировать действия, которые обычно осуществляются автоматически. Известно, что люди, попав в катастрофу, чаще погибают не от реального физического воздействия, а от ужаса, охватывающего их сознание. Наоборот, в бессознательном состоянии – например, в состоянии «естественного сомнамбулизма» (лунатизма) – больные могут без всякого страха показывать чудеса эквилибристики.

С другой стороны, история полна примеров, когда именно сознание побуждает человека рисковать своей жизнью или здоровьем: Муций Сцевола сжигает на огне свою руку, демонстрируя величие римского духа; Джордано Бруно идет на костёр, защищая весьма сомнительную, с сегодняшней точки зрения, идею множественности миров; Наполеон бросается под пушечный огонь на Аркольский мост, закладывая основу для ещё более абсурдной идеи мировой империи; А. С. Пушкин вполне сознательно идет под пулю Дантеса, защищая свое представление о чести, а великий математик Э. Галуа стреляется (и погибает, едва пережив свое двадцатилетие) со своим приятелем в упор из пистолетов, только один из которых заряжен, ибо оба юных дуэлянта считали неприличным
целиться друг в друга... Разве можно все эти порывы человеческого сознания
назвать биологически целесообразными способами выживания?

Без каких-либо генетически заложенных программ поведения и переработки информации жизнь была бы невозможна. Эти программы невероятно сложны. Однако они осуществляются практически без всякого контроля сознания. Мы не удивляемся, что слонов не надо обучать пить воду с помощью хобота, ласточку – строить гнезда, медведя – впадать в зимнюю спячку, не имеющих головного мозга пчёл – запоминать угол между направлениями на кормушку и на солнце, а всех вообще живых существ – совершать дыхательные движения ещё до появления на свет (сердце начинает сокращаться задолго до рождения, когда ещё нет крови, которую надо перекачивать). Всё это и многое другое организм должен уметь делать совершенно автоматически, без какого-либо сознания. Он обязан уметь синхронизировать свои движения во времени. Так, приём пищи связан с автоматической синхронизацией работы мышц гортани и языка. На обучение этому у новорожденных нет времени: если они не будут в процессе еды закрывать в нужный момент вход в трахею, то вполне вероятно, что первый же приём пищи окажется для них последним. Для сохранения «постоянства внутренней среды» организм должен иметь врожденные программы отражения внутренней и внешней среды. Но раз в весьма сложных случаях можно «выживать» без сознания, то для чего оно вообще нужно?

Считалось, что сознание и психика нужны человеку для того, чтобы отражать действительность и регулировать деятельность. Мол, если психика не регулирует деятельность, она не нужна, а если не отражает действительность – невозможна. С этой позицией и спустя почти сто лет после появления работ Джеймса соглашаются почти все психологи. Однако именно эта позиция ошибочна.
Выяснилось: всё, что обычно относится к отражению действительности и регуляции деятельности – например, способность опознавать сигналы, запоминать, производить сложные действия, синхронизировать процессы во времени, совершать вычислительные операции и многие другие совершенно необходимые способности для любого живого существа, – вполне может быть описано без допущения о каких-то особых механизмах человеческой психики. Как отражение, так и регуляция обеспечиваются физиологическими механизмами и являются по существу физиологическими процессами. Неудивительно, что почти любой (по крайней мере, на сегодня понятный ученым) аспект процесса отражения и регуляции деятельности пытаются – и зачастую небезуспешно! – зарегистрировать на заведомо непсихическом уровне активности отдельных нейронов мозга или смоделировать на не имеющем сознания компьютере.

Но если отражение и регуляция могут протекать совершенно автоматически, зачем нужны психика и сознание? Какие приспособительные задачи они решают? Функционалисты не нашли ответ на эти вопросы. Они лишь утверждали, что психика животных и сознание человека предназначены решать очень сложные задачи, которые иначе организм никак решить не сможет. Но они не смогли выявить эти задачи, понять, что конкретно при их решении делает сознание. Такую позицию очень трудно использовать на практике, хотя именно практическая полезность – основное требование функционалистов. Прагматическая польза функционализма оказалась весьма сомнительной. Джеймс в 1905 г., подводя итог своим психологическим изысканиям, в статье под характерным названием «Существует ли сознание?», отвечает на поставленный им же самим вопрос: нет.

Среди крупных европейских психологов, концептуально близких к функционализму, был и Э. Клапаред. Он полагал, вслед за последователями Джеймса, что психическая активность не затрагивает сознание до тех пор, пока организм успешно осуществляет свои функции. Клапаред также вполне отчётливо понимал обсуждаемую выше проблему: переработка любой информации может осуществляться без какого-либо привлечения сознания. Но его интерес к психике детей позволил ему из всего этого сформулировать оригинальный «закон развития сознания». Этот закон утверждал, что когнитивные процессы, обеспечивающие самые ранние стадии развития, в силу своей автоматичности не требуют осознания и потому позже всего «перехватываются» сознанием. Отсюда выводимо важное и неожиданное следствие
: поскольку логические рассуждения являются одним из самых поздних приобретений сознания, то неосознанное использование логических механизмов должно относиться к самым ранним когнитивным способностям ребёнка. Как мы увидим, психологика, с определёнными оговорками, готова принять и этот вывод функционализма.

Кратко сформулируем итоги обсуждения позиции Джеймса и функционалистов:

* Содержание сознания не остается постоянным, оно непрерывно изменяется.

* Эволюционное учение, на которое опирались функционалисты, не проверяемо опытным путём и ничего не предсказывает. Ни термин «выживание», ни термин «приспособление» не являются определёнными. Поэтому в принципе не удаётся логически объяснить сознание из функции приспособления организма к среде.

* Регуляция действий и переработка информации могут успешно осуществляться без участия сознания. Осознание необходимо лишь тогда, когда возникает препятствие, когда субъект находится в состоянии нерешительности.

* Когнитивные операции, которые осознаются позже всего (например, логические операции), могут неосознанно осуществляться на самых ранних стадиях психического развития.

* Осознанное содержание сознания сопровождается и дополняется психическими обертонами, которые, собственно, и определяют значение осознанного содержания.

* Психические образы объекта создаются только на контрасте с другими объектами: сознание выделяет в предъявленном объекте в первую очередь те его качества, которые отличают данный объект от других объектов, сопровождающих его предъявление.

* Функция эмоций – в извещении сознания о процессах, протекающих в неосознаваемой сфере. Сами по себе эмоции приспособительного значения не имеют.

Все подходы к обоснованию сознания, возникшие в XIX в., появлялись на арене психологической науки почти одновременно. Все они успешно сосуществовали в борьбе, в которой не было победителя хотя бы потому, что никто не объявлял о своей победе. Конечно, каждый верил в избранный им путь и зачастую весьма резко критиковал оппонентов, но обычно не отказывал другому в праве идти собственным путем. Накопленные в разных школах опытные данные и методы исследований так или иначе всеми принимались и развивались. Работы психологов других направлений внимательно изучались. Конечно, все понимали, что психология находится в кризисе, но относились к этому снисходительно. Ведь, несмотря на свое тысячелетнее прошлое, как наука она ещё так молода...

Поиск истоков психики и сознания в начале 20 века.

Революционные страсти в психологии начала 20 века

В XX в. положение изменилось – на арену истории вышли широкие массы. Возникли массовое искусство и массовая наука. Наука стала социальным институтом, возглавляемым чиновниками. Изменился мир, изменились технические возможности науки, в результате научных революций изменилась научная картина мира. В начале века жесточайший кризис потряс физику. Математики также перестали соглашаться друг с другом и стали выбирать собственные основания для своей науки, породив разные, не сводимые друг к другу школы. XX век задал более жесткие требования к выбору учеными собственной позиции...

Нерешённость проблемы сознания привела к тому, что психология с момента своего становления в качестве самостоятельной науки постоянно находилась в кризисе. Неудивительно, что в 20 веке революции в психологии посыпались одна за одной. Как следствие, психологи перестали слышать и понимать друг друга.
Приверженцы одного направления вообще прекращают спорить с приверженцами других – они просто не замечают работы иных школ как заведомо неверные. Психология разламывается на непересекающиеся части, которые лишь в конце века еле-еле начинают соединяться друг с другом, но соединяться без особого разбора, не обращая внимания на противоречия, без всякого теоретического осмысления. И такой очевидно противоречивый подход объявляется принципиальным эклектизмом, принципиальной некогерентностью психологического знания и прочими мудрёными словами.

Революция из глубины

Фрейд первым объявил о свершившейся в психологии революции (точнее: о коперникианском перевороте во взглядах). Его «Толкование сновидений» – первая большая работа, посвященная этому перевороту, – вышла в 1900 г. И с неё в психологии начался XX век. Фрейд придумывает для своей психологии самостоятельное название (психоанализ), а сознание объясняет психическими процессами, которые в сознании не даны, т. е. бессознательным.
На первый взгляд, фантастическая идея – объяснять субъективно очевидное тем, что субъективно не известно. Но так в науке бывает: когда прямые пути не ведут к успеху, то приходится искать нестандартные решения. И на этом пути 3. Фрейд совершил настоящий интеллектуальный подвиг. После его исследований бессознательное,
определяемое исключительно отрицательно – как нечто, лишенное сознания, и непосредственно недейственное, так что изучать его можно только по косвенным показателям, вошло в плоть и кровь не только психологических исследований, но и в мировую культуру.

Разумеется, существование неосознаваемых психических феноменов было уже хорошо известно из экспериментов до Фрейда. Так или иначе к описанию психических процессов, не данных сознанию, подходили исследователи всех направлений. В. Вундт вводит представление о поле сознания и лежащих вне этого поля процессах; вюрцбургская школа говорит о неосознаваемой детерминирующей тенденции; Г. Эббингауз изучал неосознаваемое хранение информации методом сбережения; Г. Гельмгольц описывает бессознательные умозаключения; физиологи регистрировали точно такие же процессы в организме животных (вроде бы лишенных сознания), которые у человека всегда были связаны с сознательными переживаниями; У. Джеймс подчёркивает важную роль психических обертонов. Но до Фрейда неосознаваемое, если оно и признавалось, понималось как нечто качественно идентичное сознанию, только расположенное где-то за порогом сознания. Фрейд вводит бессознательное как мощную самостоятельную структуру, которая ни на что сознательное не похожа и, тем не менее, управляет сознанием.

Конечно, и до Фрейда были исследования, подводящие к такому взгляду на бессознательное и сыгравшие огромную роль в становлении психоанализа. Часто в этой связи упоминают эксперименты И. Бернгейма в Нанси (Франция), который ввел в психологическую практику опыты с постгипнотическим внушением. Блейлер на основании собственного опыта пребывания в гипнотическом состоянии уподоблял постгипнотическое принуждение тому, как мы уступаем рефлекторным порывам – например, чиханию или кашлю.

Но разве может человек нечто делать и не осознавать того, что он делает? Нет. Совершая нелепое действие и не зная его подлинных причин, испытуемый вес же находил в сознании оправдание своему поведению. Например, он мог сказать: «В книге «Остров сокровищ» скелет стоял в очень странной позе – я вам сейчас её покажу». Итак, почему испытуемый принял эту позу? Сам он уверен: потому, что вспомнил эпизод из книги, хотя все присутствующие знали, что именно эта поза была задана ему экспериментатором.

Фрейд пытался лечить истерию с помощью внушения и уже хорошо знал, что истерики очень часто – и тоже вполне искренне – обманывают сами себя. Вывод, который сделал из всего этого Фрейд, был достаточно логичен: человек всегда объясняет свое поведение, но не всегда то, что его сознанию кажется искренним объяснением своего поступка, в действительности соответствует его реальной причине.

Фрейд, однако, был уже представителем нового поколения психологов, естественнонаучный подход к психике воспринимался им как нечто само собой разумеющееся. Он смело подрывает веру в самоочевидность сознания – основу всех мистических рассуждений. Раз выяснилось, что человек способен сам себя обманывать и искренне верить в то, чего на самом деле нет, то и все другие его высказывания о том, что он чувствует, должны быть подвергнуты сомнению и проверены. Мы не должны верить человеку на слово, а должны, как положено в естественной науке, подвергать всё сомнению и перепроверять. Никто до Фрейда так глубоко не сомневался в достоверности сознательного переживания. Но если то, что субъективно переживается как самая достоверная вещь на свете, т. е. наше сознание, недостоверно, то на что же мы должны опираться?

Фрейд рассуждает как приверженец естественной науки. Психика должна объясняться биологической целесообразностью. В начале своего научного пути он сам пишет, что ищет «твёрдую почву, стоя на которой, я смог бы оставить психологическое объяснение и найти прочное основание в физиологии». В области психического, уверяет он, нет и не может быть ничего произвольного, недетерминированного. Следовательно, если содержание сознания обманывает нас, то оно обманывает не случайно.

По-видимому, в психике, кроме сознания, существует ещё какой-то контрольно-пропускной пункт, принимающий решения, какую информацию допускать в сознание, а какую – нет. Фрейд называет этот пункт цензурой. Но как можно определить, какой была истинная информация до её цензурной обработки? Если в тексте вполне разумной книги вдруг возникают какие-то логические пробелы, неувязки с остальным текстом и т. п., то можно предположить, что в этом вина не автора – здесь видна не очень умелая рука цензора. Если же в книге встретилась опечатка, то, скорее всего, цензор читал это место в книге без особого внимания и мог не заметить то, что обычно вымарывал, – ведь в задачу цензуры входит и проверка работы корректора.

Примерно такова была логика поиска Фрейдом методических возможностей опытного изучения подлинного содержания сознания. Центр интересов – непроизвольные ошибки (случайные оговорки, описки, пробелы в объяснении собственного поведения, забывание имен, вещей или собственных намерений и т. д.). Обычно эти «маленькие случайности» считаются не заслуживающими объяснения. Но Фрейд возражает: не существует ничтожных событий, выпадающих из цепи всеобщей мировой связи; если естественный детерминизм нарушится в одном-единственном месте, то рухнет всё научное мировоззрение. Он решает непредвзято проанализировать такие ошибки и определить, какую же информацию цензура не пускает в сознание. Вывод, к которому он приходит, – информацию, прямо или косвенно связанную с неприятными или нежелательными переживаниями. Цензура, по словам Фрейда, демонстрирует «стихийное стремление к защите от представлений, могущих вызвать ощущение неудовольствия».

Примеры. Председатель собрания открывает его фразой: «Разрешите наше собрание считать закрытым». Эта оговорка показывает, замечает Фрейд, что в действительности он не ждет от этого собрания ничего хорошего. Одна дама говорит другой: «Эту прелестную новую шляпку вы, вероятно, сами обделали?» Замена слова «отделали» на «обделали» ясно выражает, что на самом деле она отнюдь не хочет хвалить эту, с позволения сказать, прелестную шляпку. Молодой человек потерял свой любимый карандаш. Карандаш был подарком шурина, который за день до этого резко отчитал этого молодого человека за легкомыслие и лень. Как ни печальна утрата карандаша, но зато теперь не надо будет при одном его виде вспоминать о шурине...

Как ещё можно изучать работу цензуры? Фрейд обращается к сновидениям. Когда человек спит, то ведь спит не только его сознание, но спит и его цензура. В сознании, тем не менее, остаются какие-то впечатления от увиденных снов, которые часто после пробуждения кажутся запутанными и абсурдными. Раз человек видит сны, то это не случайно. Что-то они должны означать, сновидение должно иметь какой-нибудь смысл. И если человек плохо их помнит, то это тоже не случайно.

Фрейд полагал, что сон дает человеку отдохновение, восстанавливая самые лучшие для него условия жизни. Но при таком подходе к роли сна вроде бы сновидения только мешают – это же лишние раздражители. Зачем же они? Нам мешают спать, говорит Фрейд, не только внешние обстоятельства, но и внутренние. Если, допустим, человеку очень хочется пить, то одно это желание может его разбудить. Сновидение имитирует исполнение желания и, тем самым, продлевает человеку сон. Вот, например, маленький мальчик подарил своему дяде корзину свежих вишен, отведав лишь несколько штук, – наутро он просыпается с радостным сообщением, что он съел все вишни во сне. Однообразное и скудное питание во время зимовки во льдах побуждает полярников видеть сны с пиршественно накрытыми столами. Молодой замужней женщине снится, что у нее наступили месячные, – по мнению Фрейда, очевидно, что в этом сновидении реализуется её желание не забеременеть.

Так выглядит подход Фрейда к сновидениям. Далее перейдем к созданной им теоретической конструкции. Он выделяет три подсистемы (инстанции) личности: инстанция Я
– это то, что дано нам в сознании; инстанция ОНО
– некое безличное вместилище наших желаний; инстанция СВЕРХ-Я
– контролирующее, чтобы из ОНО
в Я не попало ничего такого, чтобы могло нарушить деятельность Я.
Содержание Я
дано нам непосредственно, содержание ОНО
проявляется в сновидениях и в других отклонениях от нормального состояния сознания, СВЕРХ-Я
задает установки для работы цензуры, следы от которой мы как раз и можем изучать в ошибках, забывании и т. д. Схема обладает определенной завершенностью и логической стройностью.

Но в то же время её нельзя экспериментально доказать! Методы эмпирического исследования (анализ ошибок, сновидений и пр.) опираются на теоретические понятия, которые выведены только с помощью этих же методов и ни в каком независимом эксперименте непроверяемы. Потому и получаемые эмпирические результаты зависят от доказываемой теории. Действительно, в исследованиях Фрейда опыт всегда интерпретировался в созданных им теоретических понятиях и потому не мог – даже при желании, коего на самом деле никогда не бывает у создателя теории, – эти понятия опровергнуть. Только вместо одной проблемы – проблемы обоснования сознания – теперь их стало по меньшей мере три, поскольку уже не только сознание, т. е. Я,
но и ОНО,
и СВЕРХ-Я
требуют объяснения.

Вернемся к анализу сновидений и посмотрим, куда непроверяемость постепенно занесла Фрейда. Четырехлетняя девочка, в связи с серьезным заболеванием впервые привезенная из деревни в город, ночует у своей тетки в большой – для нее чересчур большой – кровати. На следующее утро она рассказала виденный ею сон, будто кровать была ей слишком мала, так что ей не хватало места. Обычная нелепость сновидения? Нет, утверждает Фрейд. Это сновидение легко объяснить с точки зрения исполнения желаний, если вспомнить, что дети выражают желание «быть большими». Величина кровати слишком подчеркивала маленькой гостье её собственную величину; поэтому она во сне исправила неприятное ей соотношение и сделалась такой большой, что большая кровать оказалась для нее слишком маленькой. Пока всё выглядит убедительно. Вполне можно поверить, что в сновидениях иногда встречается имитация исполнения желания, причем в зашифрованном, замаскированном виде, чтобы неприятное впечатление, связанное с желанием, не помешало сну. Разумеется, сновидение, при таком понимании, – это ребус, который ещё надо разгадать.

Но вот новый опыт. Пациентке Фрейда приснилось, что её единственная 15-летняя дочь умерла и лежит перед нею в большой коробке. Фрейд объясняет ей этот сон, и она соглашается с тем, что сновидение соответствует её желанию, правда, с оговоркой: не сегодняшнему, а 15-летней давности. Она в свое время не очень обрадовалась беременности и не раз ловила себя на желании, чтобы ребенок родился мертвым; однажды, после ссоры с мужем, она в припадке бешенства даже стала колотить себя по животу, чтобы убить ребенка. Сновидение, добавляет Фрейд, – это замаскированное исполнение вытесненных ранее
из сознания желаний.

Дальше – больше. Люди, попавшие в тяжелую катастрофу (столкновение поездов и т. п.), испытывают после нее тяжелое психическое состояние, которое Фрейд называет, вслед за другими авторами, травматическим неврозом. Такие больные, однако, в своих сновидениях постоянно возвращаются в ситуацию катастрофы и даже просыпаются от этого с новым испугом. Что же – и это тоже имитация осуществления вытесненного желания? Конечно! Только очень специфического желания – стремления к смерти. Человек не знает о таком своем желании? Неудивительно, это вытесненное желание, которое человек не осознаёт, т. е. желание нашего бессознательного. Можно объяснить, откуда возникает такое странное желание. Наши влечения, желания – это лишь стремление к восстановлению какого-либо прежнего состояния. Поэтому для живого естественно стремление возвратиться к неживому. Но в конце концов всё живое умирает, и можно сказать, что целью всякой жизни является смерть. Но как же тогда быть с инстинктом самосохранения? Такой инстинкт, отвечает Фрейд, обеспечивает каждому организму собственный путь к смерти, чтобы «избежать всех других возможностей возвращения к неорганическому состоянию, кроме внутренне присущих ему».

Впрочем, не всё в живом организме стремится к смерти, к разрушению, к разъединению. Зародышевые клетки, наоборот, устремлены к жизни, к соединению. Они, по мнению Фрейда, противодействуют умиранию живой субстанции и достигают того, что нам может показаться потенциальным бессмертием, в то время как это, вероятно, обозначает лишь удлинение пути к смерти. Аналогично и в психике человека, наряду с влечением к смерти, наблюдается влечение к жизни, к слиянию, к развитию – сексуальные влечения. И эти влечения вполне могут быть так же не известны нашему сознанию, как и влечение к смерти. Сновидения щедро сообщают нам о таких устремлениях человека, но, разумеется, чаще в замаскированном виде, потому что сами эти желания, как социально неприемлемые, вытесняются субъектом.

Для правильного толкования Фрейд предлагает расшифровку типичных сексуальных символов сновидений. Все продолговатые предметы в сновидениях (палка, зонт, пилка для ногтей, трость, нож и даже женская шляпа) подразумевают мужской половой орган; коробки, ящики, шкафы и другие полые предметы соответствуют половой сфере женщины. Лестница и подъем по ней – символ coitus'а. Вот сновидение пациента, имеющее, по Фрейду, ярко выраженное
наличие сексуального влечения: «Между двумя дворцами стоит маленький домик; ворота его на запоре. Жена ведет меня по улице, подводит к домику, толкает дверь, и я быстро вхожу во двор, несколько поднимающийся в гору». В этом сновидении узкий двор, подымающийся в гору, – для аналитика «несомненно» означает влагалище, и далее в том же духе.

Фрейд постоянно подчеркивает, что строит свою концепцию по образцу естественных наук, а потому открыт к восприятию нового опыта. Из анализа сновидений (эмпирического опыта) он совершенно неожиданно для себя узнает, что бессознательным (т. е. расположенным в ОНО)
оказываются высокоценные душевные проявления – такие, как совесть и самокритика, – относимые им ранее к СВЕРХ-Я,
потому что эти ценности как раз и защищаются с помощью цензуры.

Казалось бы, этот опыт противоречит теории, следовательно, от теории надо отказаться. Но Фрейд готов отгадывать любые загадки. Итак: почему из сознания вытесняются не только нежелательные, неприятные и неприемлемые для нашего Я
переживания, но и самые лучшие, самые благородные, которые человек искренне ценит в себе? Все очень просто. В сокращенном изложении идея решения выглядит так: высшие социальные ценности человек перенимает от своих родителей, а с родителями у него тоже связаны вытесненные желания. СВЕРХ-Я
перенимает эти ценности для имитации удовлетворения вытесненных желаний. Вот из-за связи с этими желаниями вытесняются в бессознательное и сами ценности.

Если это так, то в сновидениях можно обнаружить сексуальные стремления, о которых сам испытывающий их человек вообще ничего не знает, – например, сексуальное влечение детей к своим родителям. Более того, зачастую выявляется даже желание их убить (в связи с этим Фрейд вводит понятие Эдипова комплекса как существующего у каждого человека). Правда, люди обычно отказываются признавать такие желания. Но сознание, как отмечалось, не всегда понимает само себя. Факт сопротивления «строго научным» психоаналитическим интерпретациям лишь подтверждает их правильность. Ведь эти желания не случайно были вытеснены из сознания и замаскированы. А значит, и не так просто снова ввести их в сознание. Попробуйте, например, объяснить верующему, что религия – это проявление Эдипова комплекса (отношение к Богу как символическое отношение к Отцу: отца боятся и одновременно тянутся к нему и т. д.). Верующий, разумеется, не поверит, его сознание будет сопротивляться. А факт сопротивления для приверженцев глубинной психологии как раз и подтверждает правильность психоаналитической интерпретации.

Вот «подтверждение» психоаналитической интерпретации в исследованиях одного современного аналитика. Он внушает взрослым испытуемым младенческий возраст (что с помощью гипноза возможно) и требует, чтобы они не только вновь пережили ощущения, которые они испытывали в младенчестве в контакте с грудью матери, но и выразили свои чувства словами. Вот воспоминание одного из пациентов (32 г., страдает глубокой депрессией): «Я чувствую сосок – ощущение прекрасное, я очень доволен. Но мать произносит: «Ну, всё, хватит и этого, достаточно». Я ничего не могу понять. Почему достаточно? Почему нельзя ещё поесть немного? Я не голоден, но мне хочется продлить это чувство удовольствия. Матери должно же быть приятно, что мне
приятно это свободное ощущение обмена нашими либидо. Как было бы замечательно, если бы грудь сама потянулась ко мне. Женщины странные существа, жестокие». Отсюда ясный вывод: депрессия пациента – следствие нарушенных эмоциональных контактов с матерью во время кормления. Прелестно, не правда ли? И этот, и другие испытуемые весьма точно в терминах психоанализа
описывают свои младенческие впечатления. Разве это не доказывает, что психоанализ действительно описывает реальность? Конечно, нет. Ведь младенцы не владеют психоаналитическими терминами и не знают, что такое обмен либидо. А уже познакомившийся с психоанализом взрослый человек заранее знает, что нарушение эмоционального контакта с матерью может породить депрессию. Поэтому-то в состоянии гипнотического транса он обязательно сообщит гипнотизёру именно то, что тот хочет услышать.

Фрейд, ратуя за естественнонаучный подход, построил цельную, но принципиально непроверяемую конструкцию. Тем самым он создал скорее мировоззрение, чем естественнонаучную теорию. Больной не принимает психоаналитическую интерпретацию своего невроза – что ж, это говорит о мощном сопротивлении и подтверждает сделанную интерпретацию. Больной принимает точку зрения врача на свой невроз – это тоже подтверждает психоаналитическую интерпретацию. Но это значит, что позиция интерпретатора не зависит от позиции интерпретируемого, ею не проверяется. Толкование одних символов как бы проверяется толкованием других, но поскольку принцип толкования всех символов одинаков, то проверить сам этот принцип становится не возможно.

Ученик Фрейда А. Адлер изменил своему учителю, отказавшись от Эроса (сексуальные влечения) и Танатоса (влечение к смерти) в своей версии психоанализа. По его мнению, ОНО
определяется отрешением к власти. И легко переинтерпретировал толкования своего Учителя. Это был настолько серьёзный отход от психоанализа что дальнейшее сотрудничество с Адлером стало для Фрейда немыслимым. В их споре опыт не играл никакой роли, ибо никакой опыт не мог доказать кто из них прав
. Каждый интерпретировал опыт по-своему и оставался при своём мнении. А ведь в рамках глубинной психологии есть еще толкование по К. Юнгу, опирающееся на представление о коллективном бессознательном; толкование по К. Хорни, в котором главную роль в порождении невротических черт характера играет тревога; толкование по Э.
Берну, где речь идет о специфических играх взрослых людей, искусственным образом вызывающих эмоциональные переживания в процессе бесцельного препровождения времени, и т. д. Какая из этих концепций истинна?

Загадка сознания осталась загадкой, только ещё более запутанной. 0казалось, что сознание отнюдь не всегда знает, что оно знает о самом себе, и почти совсем ничего не знает о том, о чём не знает, т. е. о бессознательном. При этом сознание (Я)
и бессознательное (ОНО)
тесно переплетены друг с другом: сознание – это порождение бессознательного, его «поздний потомок» (К. Юнг), но, с другой стороны подлинно бессознательное – это то, что вытеснено
из сознания, т. е. сознание – прародитель бессознательного. Конечно, из подобных противоречий всегда можно найти выход, хотя их наличие не украшает логические построения. К тому же существуют и непреодолимые логические трудности, с которыми сталкивается психоанализ.

Но самое главное в нашем рассмотрении – проблема сознания просто заменяется другой проблемой. Сознание в психоанализе не определяется и объясняется через бессознательное (ОНО)
Бессознательное определяется апофатически
– путем определения через отрицание. В науке можно вводить ненаблюдаемые переменные, но тогда необходимо, чтобы они подчинялись каким-то законам, поддавались причинному объяснению. В противном случае этими переменными нельзя пользоваться. Какая бы версия глубинной психологии ни была принята (например, такая принципиально отличная от фрейдизма версия как психология установки
Д. Н. Узнадзе), она тут же вынуждена будет обсуждать причины, влияющие на бессознательное (У Фрейда), либо на психическое (у Узнадзе). Например, объявляется, что ОНО
действует в соответствии с присущими ему потребностями, желаниями, влечениями. Но что это за желания? Как доказать в независимом
исследовании, что они именно таковы, как их понимает Фрейд? Достаточно произвольно выглядят не только способы толкования психоаналитиков, но и их теоретические понятия.

В итоге даже все отклонившиеся от ортодоксального фрейдизма представители глубинной психологии определенно говорят о гениальности самого Фрейда, о его фундаментальных открытиях в психологии, но при этом считают, как Хорни, что «уважение к гигантским достижениям Фрейда должно проявляться в построении нового на заложенных им основах», что «строгая приверженность всем теоретическим интерпретациям Фрейда влечет за собой опасную тенденции находить в неврозах то, что ожидают в них найти». В свою очередь, ортодоксальные психоаналитические общества даже во второй половине XX века считают этих отклонившихся (например, Э. Берна) недостойными состоять в обществах.

Это еще раз подтверждает, что психоанализ стал скорее миро­воззрением (как дарвинизм или марксизм), чем наукой, а приверженцам любого мировоззрения свойственна борьба за чистоту своих рядов. «Психоанализ – это вера», – уверяет П. Фресс. Аналогично высказы­вается С. Московичи, включивший Фрейда в галерею легендарных ге­роев культуры. Психоаналитическое движение стало почти квазирелигиозной сектой и имело свой символ веры: грешные страсти, присущие нашему ОНО,
надо покорять могучей силой разума и наивысшим достижением этого разума – психоанализом. «Развитие Я,
– пишет Фрейд, – идёт от признания инстинктов к господству над ними, от подчинения к их затормаживанию. Сверх-Я,
образовавшееся частью как реакция на инстинктивные процессы в ОНО,
в огромной мере принимает участие в таком свершении. Психоанализ является инст­рументом, предназначенным для прогрессивного завоевания ОНО»
.

Поскольку психоаналитики не могут договориться друг с другом, то неудивительно, что они не смогли договориться с другими. По дороге, проложенной глубинной психологией, рисковали идти лишь энтузиасты, заведомо не обращавшие почти никакого внимания на то, что творится на соседних участках. Их работу, с тем же старанием, не замечали (до второй половины 20 в.) представители других течений в психологии.

Полно и подробно изложить взгляды Фрейда в кратком обзоре невозможно. Он открыл психическую реальность, которую до него никто не замечал, и продемонстрировал психологам образец построения теоретической психологии, опирающейся на канон естественной науки: на логику и на опыт, Он нашел и описал целую серию различных механизмов личности (вытеснение самооправдание и др.), которые подверглись впоследствии тщательному испытанию и сохранили свое значение по сей день, он первым отметил необходимость существования механизмов, которые должны принимать решение, какая информация должна отложиться в сознании, а какая
– нет.

Но мало этого: он создал целую систему эффективной психотерапевтической практики. Именно после Фрейда исцеление от неврозов (а иногда и от органических заболеваний) через осознание своих скрытых проблем стало ключевым методом работы большинства психотерапевтов – даже тех, кто не принимает теоретические построения психоанализа. Именно после Фрейда граница между нормой (душевным здоровьем) и психической патологией перестала быть непроходимой.

Концепция Фрейда оказала огромное влияние не только на психологию и медицину, но и на развитие искусства, литературы и культуры в целом. Фрейд действительно совершил коперникианский переворот, оказав влияние на интеллектуальную жизнь современного общества. По выражению Ф. Виттельса, «Фрейд воспламенил мир».

Подведём итог:

* Всё, что происходит в сознании, не может быть случайным.

* Содержание сознания – это ребус, который надо ещё уметь разгадать.

* Сознание способно обманывать само себя. Человек, например, всегда объясняет свое поведение, но не всегда то, что его сознанию кажется логичным объяснением поступка, в действительности соответствует его реальной причине.

* В психической сфере существуют разные блоки (инстанции), отличающиеся друг от друга степенью осознанности.

* Осознание до этого неосознанной информации может положительно влиять на эмоциональное состояние.

* Должны существовать какие-то механизмы, принимающие решение, какая информация в какие конкретно блоки должна поступать. В том числе решает, какая информация может появиться в сознании и быть полностью осознанной, а какая – нет.

* Эти механизмы защищают сознание от нежелательной информации (как бы ни понималась эта нежелательность).

Революция от гештальта

В начале XX в. М. Вертгеймер – основоположник школы гештальт-психологии – в очередной раз призвал психологию вернуться к жизни. Вертгеймер писал, что в психологической науке существуют многочисленные поучения, сведения, указания на связи, но после знакомства с ними чувствуешь себя беднее, чем раньше: то, о чем там говорится, сухо, нежизненно и совершенно несущественно.

Сам Вертгеймер писал мало. Единственное более или менее полное изложение теории – книга «Продуктивное мышление» – была выпушена им внезапно, лишь за несколько недель до смерти в 1943 г., после приблизительно двадцати лет подготовки к печати. Он, по-видимому, производил сильное впечатление на молодёжь. Во всяком случае как личность
он вдохновил молодого А. Маслоу на изучение творческих людей, достигших внутреннего совершенства (самоактуализировавшихся, как назовёт их Маслоу).Тем не менее, славу гештальт-психологии в большей мере принесли публикации блистательных соратников Вертгеймера.

Гештальт-психологи предприняли попытку сохранить непосредственную связь объективного и субъективного, не обращая при этом практически никакого внимания на революцию Фрейда. Сознание, сказали они, реагирует не на отдельные элементы реальности, а на целостную ситуацию. А целое
нельзя раскладывать на элементы – тогда это целое
пропадает. Вот в чём, по их мнению, роковая ошибка В. Вундта и его последователей. Например, человек опознаёт мелодию, сыгранную в другой тональности, как ту же самую даже тогда, когда ни один звук нового исполнения этой мелодии не совпадает ни с одним звуком прежнего исполнения. Человек, тем самым, реагирует на мелодию как на целое, а не на отдельные составляющие эту мелодию звуки.

Высказанная ими идея, конечно, не претендует на коперникианский переворот во взглядах, как у 3. Фрейда – гештальтисты скромнее. Устами К. Левина они говорят о переходе от аристотелевского стиля мышления к стилю мышления Галилея.

М. Вертгеймер в 1910 г. обнаружил эффект, сыгравший ключевую роль в становлении гештальт-психологии. Идея эксперимента так поразила учёного, что он сошёл с поезда, на котором ехал в отпуск, купил в магазине игрушечный стробоскоп и прямо в отеле стал проводить исследование. М. Г. Ярошевский излагает схему опытов Вертгеймера так: через две щели – одну вертикальную и вторую, отклоненную от нее на 30 градусов, – пропускался с различными интервалами свет. Когда интервал между предъявлениями был большой (более 200 мс), два раздражителя воспринимались раздельно: как две линии, предъявленные друг за другом. При совсем коротком интервале (менее 30 мс) они воспринимались как предъявленные одновременно. При интервале около 60 мс у испытуемого возникало восприятие движения – линия, предъявленная первой, как бы быстро перемещалась в направлении второй. При чуть большем интервале у испытуемого возникало странное ощущение: он осознавал, что движение происходит, но происходит без перемещения линии.
Явление было названо «фи-феноменом». Его трактовали так: наше сознание воспринимает два разных элемента не по отдельности, а в целом, и из-за этого видит даже то, чего на самом деле нет! Целостный результат восприятия неразложим на составляющие его элементы.

В. Кёлер – соученик великого физика М. Планка – имел хорошую подготовку по физике и верил в существование связи между физическими полями, не сводимыми к действию отдельных частиц, физиологическими процессами и целостностью восприятия в психологии. Однако современники интересовались не столько его спекулятивными конструкциями об изоморфизме
физического, физиологического и психологического, сколько его исследованиями поведения животных. Вот, например, его опыты на курицах. Двух из четырех кур дрессировали до тех пор, пока они не научались безошибочно выбирать полоску более светлого оттенка серого цвета из двух предъявленных, а у двух других, наоборот, вырабатывался навык выбора более тёмной полоски. Затем следовал критический опыт. Первой паре кур предъявлялась новая пара полосок: одна – светлая полоска из первого опыта, вторая же – новая полоска серого цвета, но ещё более светлая. Второй – наоборот: тёмная полоска из первого опыта и ещё одна, более тёмная полоска. Что выберет курица? Если полоску, которая ранее подкреплялась, то она реагирует на абсолютное
значение воспринимаемого качества. Но нет! Оказалось, что в 85 критических опытах курицы 59 раз реагировали на отношение
оттенков, т. е. на целостную ситуацию: первая пара кур выбирала более светлую полоску, а вторая – более тёмную, хотя выбранные полоски ранее вообще не предъявлялись.
Только 26 раз из 85 случаев курицы предпочли «старые» полоски. Младенцы в подобных опытах всегда
осуществляли выбор, опираясь не на абсолютный цвет, а на соотношение цветов.

Наличие объяснительного принципа (восприятие целого определяет восприятие его частей) дало право гештальтистам высказывать свои предположения о ненаблюдаемом. Что, например, видит новорожденный ребенок, впервые в жизни открыв глаза: хаос световых пятен, постепенно складывающийся в образы предметного мира, или, наоборот, одно большое гомогенное пятно, из которого постепенно выступают предметы? Прямо ответить на этот вопрос в экспериментальном исследовании невозможно – никто из умеющих говорить не помнит, что он видел в самый первый момент своей жизни. Тем не менее, один из

самых ярких гештальтистов, К. Коффка, приводит опытные аргументы (конечно, косвенные), из которых он выводит: в начале было однородное пятно как целое.

Как конструируются аргументы о непосредственно ненаблюдаемом? Если бы теория первоначального хаоса была верна, рассуждает Коффка, то следовало бы ожидать, что сперва «простые» раздражения должны возбуждать интересы и действия ребёнка, «потому что простое должно раньше выделяться из хаоса». Однако лицо матери младенец опознаёт на втором месяце жизни (независимо от того, как это лицо изменяется в зависимости от поворота головы, освещённости, наличия шляпки, косметики и т. д.), хотя в этом возрасте ещё не реагирует на элементарный не изменяющийся синий цвет. Другой аргумент: в состоянии ослабления сознательной деятельности – например, в состоянии сильной рассеянности и усталости – мир воспринимается не пёстрым, а однородным. Поскольку у младенцев сознание слабее, то они должны воспринимать мир скорее однородным, и т. д.

Как идеи гештальтистов соотносятся с другими достижениями в психологии? Как, например, они объясняют закон Фехнера? Вертгеймер: «Издавна считали так: если есть определённый раздражитель, то я имею определённое, соответствующее ему ощущение. Этому вопросу было посвящено много исследований; они принадлежат к самым основным и, в то же время, наиболее скучным разделам старой психологии». Вот так, скучно мыслите, г-н Фехнер! «Не ближе ли к истине другое положение: возникающее ощущение является результатом воздействия раздражителя как части какого-то целого?» Затем Вертгеймер сообщает, что специальные эксперименты подтверждают его позицию. Но как быть с результатами исследований Вебера-Фехнера? Да лучше о них не вспоминать, у них там,
в психофизике, огромные трудности, все зависит от всевозможных факторов: «от каких-то причин, суждений, заблуждений, от внимания и т. д.» Поэтому лучше заниматься гештальт-психологией и проводить гораздо более интересные эксперименты.

Действительно, наверное, ни одна психологическая теория не сможет существовать без интерпретации результатов их остроумных экспериментов. Сами же они всё объясняли влиянием структуры целого (это они и связывали с понятием geshtalt – т. е. образ, форма) на осознание
отдельных элементов. Деятельность сознания, с их точки зрения, вообще нельзя выводить из элементов, она является непосредственной функцией от целого, порождается этим целым. Гештальтисты сформулировали и экспериментально обосновали целый ряд законов восприятия и мышления. Так, они экспериментально продемонстрировали ряд законов об объединении предъявленных элементов в один класс (или, пользуясь их терминологией, в целостную перцептивную структуру – гештальт): по близости
этих элементов друг к друг; по их однородности
(вместе воспринимаются элементы одной формы, одного цвета, одного направления движения и т. д.); по их возможности вместе образовать замкнутый
контур или какую-либо «хорошую форму»
(симметричную, периодичную и т. п.)

Однако бессознательное, которое так активно исследовал Фрейд, практически исчезает из круга проблем гештальтистов. Они говорят иначе и про другое. Всё, что человек сознательно воспринимает, он воспринимает как фигуру
на фоне.
Фон аморфен, неструктурирован, не вычленяется сознанием, но без него сознательное восприятие фигуры невозможно. Одна и та же фигура на разном фоне будет восприниматься по-разному. Фон – это не пустота, а актуально представленное оформление фигуры. Вообще говоря, субъект принимает специальное решение, что является фигурой, а что
– фоном.
В частности, гештальтисты экспериментально показали, что человек имеет тенденцию при предъявлении изображения выделять в качестве фигуры такие конфигурации, которые ему знакомы по прошлому опыту и ранее уже выделялись в качестве фигур.

Опишем один из таких экспериментов, проведённых Э. Рубином в 1915 г. Испытуемым предъявлялись бессмысленные черно-белые изображения. (Такие изображения легко сделать любому: на небольшом листочке белой бумаги можно нарисовать чёрной тушью какие-нибудь ничего не значащие полосы так, чтобы соотношение объёмов чёрного и белого цветов было примерно одинаковым). В большинстве случаев испытуемые воспринимали белое поле как фигуру, а чёрное – как фон, т. е. видели изображение как белое на черном.
Однако при некотором усилии они могли воспринимать предъявленное изображение и как чёрную фигуру на белом фоне.
В «обучающей» серии эксперимента испытуемым предъявлялось несколько сотен таких изображений – каждое примерно на 4 с. При этом им указывалось, изображение какого цвета (белого или черного) они должны увидеть как фигуру. Испытуемые старались «изо всех сил» увидеть именно то изображение как фигуру, на которое указывал экспериментатор. В «тестирующей» серии эксперимента, проводившейся через несколько дней, они должны были уже без всяких усилий
воспринимать предъявленное так, как оно воспринимается само по себе, и сообщать: узнают ли они изображение или нет; какое поле – белое или черное – видят как фигуру. В этой серии испытуемым предъявлялись три типа рисунков: совершенно новые, ранее не предъявлявшиеся; изображения из предшествующей серии и новые изображения, в которые старые были включены как составная часть. Оказалось, что испытуемые имеют тенденцию и старые изображения, и новые, в которые включались старые, воспринимать так, как они это делали в обучающей серии. Этот эффект не зависел от сознательного узнавания испытуемыми ранее предъявленных изображений.

Иначе говоря, испытуемые узнают предъявленное изображение, но не осознают этого. Значит, существует какое-то неосознанное восприятие? Нет, поясняют гештальтисты: то, что попадает в сознание, предопределено гештальтом, целостной структурой изображения, а не бессознательными процессами. Гештальтисты много экспериментировали с восприятием двусмысленных изображений, значение которых изменяется в зависимости от того, что принимается за фигуру, а что относится к фону. Обнаружилось, что если испытуемый осознает оба значения изображения, то – независимо от своего желания – он начинает видеть то один, то другой аспект рисунка, но никогда оба вместе. Так, на известном рисунке Э. Рубина «лица – ваза» человек видит попеременно или лица, или вазу, но не способен увидеть лица и вазу одновременно. Вопрос: воспринимает ли все-таки испытуемый лица в тот момент, когда он видит (осознает) одну лишь вазу? По мнению гештальтистов, такой вопрос бессмыслен. Если фигура перестает быть осознанной, она теряет свое качество фигуры, а следовательно, перестает существовать. Как, однако, может исчезнувшая из сознания фигура вновь появляться в качестве фигуры вопреки сознательным усилиям, если её нигде в сознании нет? Гештальтисты этот вопрос не обсуждали.

Иначе трактовал эту проблему Э. Титченер. По его мнению, фигура, которая временно перестает осознаваться, не исчезает полностью, а лишь перемещается на более низкий уровень сознания. Аргументы Титченера вызвали критику гештальтистов. К. Коффка писал: «Заключать о том, как выглядит нечто, когда оно вовсе не наблюдаемо, отправляясь лишь от фактов наблюдения этого нечто в момент, когда оно находится на гребне волны внимания, – значит, окончательно отказываться от всяких попыток фактического подтверждения своих положений». По мнению Коффки, анализ сознательного опыта ничего не может дать для понимания явлений, находящихся за порогом сознания, т. е. бессознательного. Но где тогда искать неосознаваемые причины, которые вызывают то или иное содержание сознания? Разве можно разрешить загадку сознания, оставаясь в зоне непосредственно наблюдаемого?

Гештальтисты изучают процесс решения задач. Оказывается: если испытуемому в течение длительного времени не удается решить сложную задачу, то решение находится зачастую внезапно для испытуемого. Кёлер наблюдает процесс научения у обезьян: в начале опытов выбор правильного и неправильного ответов у шимпанзе составляет 50%, затем вдруг происходит скачок, после которого почти не бывает ошибок. У шимпанзе Хики, например, до скачка было 25 ошибок на 50 проб, после скачка – только 4 ошибки на 50 проб. Гештальтисты говорят: происходит переструктурирование ситуации, появляется новое видение задачи. Происходит нечто аналогичное обращению фигуры и фона: неизменная ситуация трансформируется и начинает в целом пониматься иначе; элемент, входящий в «старое» понимание ситуации, в «новой» ситуации приобретает совершенно иной смысл и иные свойства. У человека решение задачи происходит внезапно
для сознания и сопровождается характерным эмоциональным переживанием типа: «Ага! Вот в чем дело!» Гештальтисты называют такое переживание «ага-переживанием»,
а сам процесс переструктурирования – инсайтом.

Какой внутренний процесс приводит к переструктурированию? Почему решение приходит внезапно
для сознания того человека, который сам же его находит? Ясного ответа они не дают, поскольку вне сознания для них ничего не существует. Они говорят: новая структура ситуации «внутренне присуща объекту», но в то же время сама по себе не в состоянии вызывать соответствующий образ действий – для этого требуется разумное
поведение.

Гештальтисты сталкиваются с парадоксом, который возникает всякий раз, когда явления сознания непосредственно связывают с окружающей реальностью и физиологическими механизмами. Ведь тогда получается, что наше сознание оказывается целиком обусловлено ситуацией – правда, по мнению гештальтистов, ситуацией, взятой в своей целостности. По логике гештальт-психологов, сознание не может обладать самостоятельной активностью – существенную роль играет лишь «структура объективной ситуации», а не Я и его личные интересы и желания.

Например, согласно одному из законов гештальта – закону прегнантности,
– мы создаем в сознании образы, настолько простые и ясные, насколько это возможно в данных условиях. Это было продемонстрировано в серии элегантных экспериментов. Стремление к «хорошей форме» не характеризует активность сознания – оно предопределено структурой физического мира. Как заметил В. Кёлер, точно так же ведут себя все физические поля: они стремятся к замкнутости и симметричности... Человек, писал К. Левин, живет и развивается в «психологическом поле» окружающих его предметов. Каждый предмет имеет для человека свою валентность
– своего рода энергетический заряд, вызывающий у человека специфическое напряжение, требующее разрядки.

Если некто думал, что это ОН
напрягает мысли и читает сейчас о гештальтистах, то – нет, по этой логике, он просто находится в такой целостной ситуации или таком психологическом поле, где должен о них читать. Круг замкнулся. Сознательное отражение окружающего и само это окружающее идентичны друг другу так же, как текст, переведенный с одного языка на другой. Если сознание есть непосредственное отражение внешнего мира, то оно пассивно отражает этот внешний мир. Но зачем тогда нужно сознание? Что оно дает? И как все-таки может проявлять активность?

К. Левин пытался разрешить эту проблему. На него самого валентность предметов не действовала. Он был всегда настолько поглощён собственными идеями, что даже во время прогулки мог внезапно остановиться посреди улицы и записывать пришедшую ему мысль в блокнот, не обращая внимания ни на удивлённых прохожих, ни на транспорт. В итоге он решил: не только существующая в данный момент ситуация, но и её предвосхищение в сознании определяет деятельность человека. Человек может подняться над ситуацией («встать над полем», по терминологии Левина) и проявить свою волю. Но может ли такая идея решить проблему воли и активности. Если само предвосхищение автоматически
вычисляется на базе прошлого опыта, то ни о какой свободе выбора не может быть речи. А если не вычисляется, то как иначе предвосхищается?

Однако именно в поиске решения этой проблемы Левин-экспериментатор стал изучать роль, которую играет личность в организации поведения и в предвосхищении. Левин-практик выступил с идеями управления, вовлекающего подчиненных в принятие решения. Его визит в Японию в начале 1930-х гг. оказал глубокое воздействие на тамошние промышленные и научные круги и на последующую разработку т. н. «японских приёмов управления». Левин показал, что личность не может быть эффективной, если она неправильно понимает и оценивает сама себя. Он понял, как важнейшую, проблему адекватности личности самой себе.
Следующий его шаг: он экспериментально обнаружил исключительное влияние на повышение адекватности личности той корректирующей информации (т. е. обратной связи), которую группа как целое дает своему члену. И стал одним из прародителей новой технологии в практической психокоррекции – технологии социально-психологических тренингов.

Ориентация гештальтистов на парадигму естественной науки сыграла огромную роль в становлении теорий следующего поколения, особенно когнитивной психологии. К. Левин повторял: «Эксперимент без теории глух и слеп». Ученики К. Левина Ф. Хайдер и Л. Фестингер находятся непосредственно у истоков социальной когнитивной психологии. Ф. Пёрлз, вдохновлённый гештальтистской терминологией, создаёт гештальт-терапию – собственный психотерапевтический метод (который, впрочем, только терминами и напоминает своего прародителя). Конечно, Ф. Пёрлз использует пассажи, которые по используемой терминологии легко признать за гештальт-психологические: «Формирование структуры «фигура/фон» предписывает, что только одно событие может занимать передний план, определяя ситуацию... Если появится более чем один гештальт, развивается раскол, дихотомия, внутренний конфликт». Или: «В каждый момент доминирующая потребность организма выходит на передний план в качестве фигуры, а остальные, по крайней мере временно, отступают на задний план». Однако терминологические заимствования ещё ни о чем не говорят. Ведь из того, что в шахматах есть фигуры, не следует, что шахматы – это игра, построенная на принципах гештальт-психологии. (Впрочем, как уже говорилось, никакая практическая деятельность из теории не выводится, а теория важна для практика тем, что может его вдохновлять...) Взгляд на познание как на процесс переструктурирования ситуации оказал громадное влияние и на постпозитивистскую методологию науки (М. Полани, Т. Кун и др.) и на психологику.

Итак:

* Деятельность сознания нельзя выводить из элементов – она является непосредственной функцией от целого, порождается этим целым. Восприятие целого влияет на восприятие его частей.

* Мир никогда не воспринимается как хаотичный. Элементы стимульного материала в соответствии с рядом законов объединяются в классы (в гештальт).

* Всё, что человек осознаёт, он осознаёт как фигуру
на фоне.
Фон аморфен, неструктурирован, не вычленяется сознанием, но без него осознание фигуры невозможно. Одна и та же фигура на разном фоне будет восприниматься по-разному.

* Субъект сам принимает решение, что является фигурой, а что – фоном. В частности, гештальтисты экспериментально показали, что человек имеет тенденцию при предъявлении ему изображения выделять в качестве фигуры такие конфигурации, которые ему знакомы по прошлому опыту и ранее уже выделялись в качестве фигур. При этом человек способен узнавать предъявленное изображение, не осознавая этого.

* При предъявлении двусмысленных изображений человек в каждый момент времени осознаёт только один смысл этого изображения: он может поочерёдно видеть то один, то другой смысл рисунка, но никогда – вместе.

* Процесс познания определяется не столько получением новой информации, сколько переструктурированием
целостной ситуации, нахождением нового видения задачи. Элемент, входящий в «старое» понимание ситуации, в «новой» ситуации приобретает совершенно иной смысл и иные свойства.

* Решение познавательных задач (головоломок) происходит внезапно для сознания и сопровождается сильным эмоциональным переживанием.

* Одна из важнейших проблем для человека – проблема адекватности осознания самого себя самим собой.

Бихевиористская контрреволюция

В 1913г. Дж. Уотсон выступил с программной статьей «Психология с точки зрения бихевиориста», в которой выразил свою неудовлетворенность существующей психологией.

Он был известен как специалист в области поведения крыс. В 1907 г. была опубликована его монография «Кинестетические и органические ощущения: их роль в реакции белой крысы при прохождении лабиринта». Поочередно лишая крысу зрения, слуха, кожной чувствительности, он показал, что она при этом всё равно способна ориентироваться в лабиринте. Занятие психологией животных вообще (тем более такой гуманной, в частности) в среде академических психологов считалось периферийным, на него не выделялись необходимые средства, но, как отмечают биографы, «гений Уотсона дал ему возможность выдвинуть стратегию, переориентировавшую психологию так, что работе с животными стало уделяться первостепенное внимание». Основатель бихевиоризма был, несомненно, яркой и последовательной личностью. Самый честолюбивый и самый красивый (по мнению студентов) профессор университета в Балтиморе, гордящийся тем, что может на спор выпить больше, чем кто-либо другой, искатель романтических приключений и любитель гонок на скоростных катерах.

Уотсон отказал структуралистам и функционалистам в праве серьёзно относиться к своим исследованиям, так как заявил, что данные самонаблюдения, на которых они строят свою науку, на самом деле не представляют научной ценности.
Так начался бихевиористский мятеж не только против всего того, что было до сих пор сделано в психологии, но и против любых новых попыток совершить революцию.

Уотсон заявил: изучать можно только поведение. Сознание вообще не представляет интереса, так как не поддается исследованию. Поведение человека надо изучать точно так же, как и поведение животных, и перестать вести праздные разговоры о сознании. Абсурдно, изучая поведение животных, заниматься конструированием их сознания. Бессмысленно всерьез размышлять над вопросом немецкого зоолога А. Бете: «Должны ли мы приписывать муравьям и пчёлам психические качества?» Мысли психологов извращены пятидесятилетней традицией исследования состояний сознания. Поскольку при объективном изучении человека бихевиорист не наблюдает ничего такого, что он мог бы назвать сознанием, чувствованием, ощущением, воображением, волей, он больше не считает, что эти термины указывают на подлинные феномены психологии. (Психологика, развиваемая В. М. Аллахвердовым, тоже отказывает этим терминам в теоретическом статусе. Но по другим причинам).

Забудьте об образах, говорите о мышцах. Мыслительные процессы, например, являются просто моторными навыками гортани. Основная задача бихевиоризма – предсказывать, какова будет поведенческая реакция человека на данный стимул или ситуацию. Если дан нужный стимул, всегда можно получить нужный ответ. Для бихевиориста человек – это машина по переработке стимулов в реакции. Поэтому, например, для того чтобы сделать из ребенка гениального музыканта, коммерсанта, врача, юриста или вора, нужно лишь подобрать соответствующие стимулы, а не пытаться развивать его способности или воздействовать на его сознание.

В целом Уотсон предложил фантастически простой способ решения не только проблемы сознания, а вообще любой проблемы: если проблема есть, и никто не знает, как её решить, то достаточно вести себя так, как будто проблемы нет, чтобы её не стало. А теперь, когда проблем нет, можно действовать и строить психологию без проблем. Впрочем, науку, которую строил Уотсон, и психологией-то нельзя назвать – ведь в ней нет ничего психического. Пишет А. Р. Лурия: «Если раскрыть написанные бихевиористами учебники психологии до последнего времени включительно, можно увидеть в них главы об инстинктах, навыках, однако главы о воле, мышлении или сознании там найти нельзя... Психология, разрабатываемая с таких позиций, теряет всякую возможность научно подходить к формам сознательной деятельности, которые отличают человека от животного».

Да и вообще: можно ли позицию, теоретически отрицающую наличие мышления, признать серьёзной? Ведь либо учёные не мыслят (хороша наука!), либо они не рефлексируют то, чем занимаются (тогда хороши психологи!). Но бихевиористов никакая ирония не пугает.

Как человек приходит к новым идеям, которых у него ранее в опыте не было? Очень просто. Его поведение, «будучи освобождено от несущественных, привходящих моментов, тождественно с поведением крысы, впервые помещенной в лабиринт». Стоит добавить, что наиболее оригинальным в позиции Уотсона, пожалуй, были пафос и экстремизм; сам же призыв к изучению объективных показателей психики трудно назвать новым: во многом он был заимствован им у И. П. Павлова и особенно у В. М. Бехтерева («Объективная психология» Бехтерева была переведена на английский как раз к 1913 г.). Хотя, конечно, и Бехтерев, и Павлов масштабнее не только Уотсона, но и всего бихевиоризма. (Бехтерев написал, например, работу под невероятным для ортодоксального бихевиориста названием «Бессмертие человеческой личности как научная проблема»).

Сам Уотсон пророчески объявил: «Я полагаю, что моё мнение окажет широкое влияние на тип психологии, которой суждено развиваться в будущем». И оказался прав. Эта его не слишком оригинальная и, к тому же, заведомо теоретически бесплодная концепция, поскольку она принципиально отказывается от решения кардинальных вопросов – поданная, правда, под видом великого открытия, – оказала сильное влияние. Бихевиоризм произвел переворот в научном сообществе и в течение почти 50 лет признавался основным подходом к психологическим исследованиям вначале в США, а потом и во всей Западной Европе. Дело в том, что в бихевиоризме всё-таки было здравое зерно, побудившее многих честных и толковых учёных стать под его знамена. Прежде всего, бихевиоризм возник вовремя.

Предшествующая психология во многом исчерпала себя и с самых первых своих шагов находилась в кризисе. Кризис надо преодолевать революционным путем, а для революции нужна кардинально новая идея. А что делать рядовому работнику науки, не имеющему такой идеи? К тому же, революция, осуществленная 3. Фрейдом, скорее пугала, чем радовала. Фрейд отбрасывал не только старые концепции, но и решительно не обращал внимания на многие с таким старанием накопленные экспериментальные данные, тем самым отправляя многие работы на свалку истории. Однако на свалку никому не хочется. Для научной массы бихевиоризм был самой подходящей концепцией. Провозглашая революцию (долой пустые рассуждения, да здравствуют факты), он давал экспериментаторам уверенность в завтрашнем дне. Позднее, конечно, поймут, что факты без их осмысления никакой ценности не представляют. Однако даже методологи науки без всяких колебаний сформулируют это лишь к концу 50-х гг.

В методологической атмосфере тех лет всё большее значение приобретали позитивистские лозунги. Позитивистски ориентированные методологи науки стали утверждать, что вообще бессмысленно говорить о том, чего нельзя непосредственно наблюдать в эксперименте. Особенно симпатичной такая позиция тогда казалась физикам.

Это настроение среди естественников не могло не отразиться во взглядах психологов, строящих психологию по образцу естествознания. (Не случайно крах позитивизма и отказ большинства психологов от бихевиоризма произошли в дальнейшем почти одновременно). Вот эту-то методологическую установку и воплощал бихевиоризм – мол, бессмысленно обсуждать то, что не поддается экспериментальному изучению.

Бихевиоризм начал очищать психологию от бессодержательных понятий и проблем. Стоит признать, что это очищение принесло психологии немалую пользу.

Бихевиоризм предъявил более высокие требования к чистоте эксперимента: к описанию процедуры эксперимента, к контролю за его условиями, к статистической обработке данных. Бихевиоризм не претендует на выявление жестких причинных связей, и в психологический эксперимент начинают активно внедряться вероятностные параметры. Не случайно многие популярные методы прикладной статистики были разработаны в связи с задачами, поставленными психологами, а зачастую – и самими психологами. Умение экспериментировать стало для психолога профессионально важным качеством. Постепенно вырабатывается канон описания экспериментальных данных в научных статьях, что тоже в немалой степени способствовало формированию требований к экспериментальной деятельности.

Бихевиористы не только проводили эксперименты. Они даже открывали законы. Классический бихевиористский закон – закон эффекта,
открытый Э. Торндайком, – гласит: в случае, если какое-то действие приводит к желательным результатам, вероятность его повторения возрастает, а если к нежелательным последствиям – снижается. Как оценить величие и оригинальность этого закона? Но экспериментально он был тщательнейшим образом обоснован. Торндайк накормил в своих «проблемных клетках» массу голодных кошек, которые научились методом «проб и ошибок» тянуть за верёвку или снимать крючок, чтобы выходить из клетки и получать пищу. Он построил кривые научения и убедительно показал: чем больше проб совершает животное, тем меньше оно делает ошибок.

Свой метод проб и ошибок бихевиористы заимствовали у биологов-дарвинистов. Популярная в это время синтетическая теория объясняла эволюцию случайными пробами: мол, успешные случайные мутации наследственно закрепляются... Точно таким же способом, решили бихевиористы, должен происходить процесс научения: пробы, совершаемые в процессе научения, хаотичные вначале, лишь случайно приводят к успеху, но после успеха закрепляются. «Почти так же, – пишет У. Пиллсбери, – ряд случайных мыслей приводит к решению научной проблемы». При всей своей сомнительности метод проб и ошибок ввёл в психологию очень важную идею – идею случайности.

Однако бихевиоризм сделал ещё одно благое дело: он открыл двери в психологию для практиков. До этого психологи весьма скептически относились к возможности практических приложений. Э. Титченер, например, убеждал, что нельзя торговать наукой ради технологии. Их можно понять: экспериментальные данные, которые разорвали великие рационалистические построения философии прошлого, не имели логического обоснования. Естественно, они казались академическим психологам сырыми и ненадежными, ведь наличие логического обоснования, как уже было сказано выше, – принципиальная позиция естественной науки. А гуманно ли на базе ненадежного знания принимать практические решения, если от этих решений может зависеть судьба конкретных людей?

Конечно, функционализм, со своей ориентацией на полезность,
уже готовил психологов к практической работе. Но лишь Уотсон в полной мере их успокоил: не беда, что сегодня никто не знает решения фундаментальных проблем. Именно практическая психология сейчас является подлинно научной, именно она, в результате широких обобщений, приведёт к управлению поведением человека. Психология рекламы, юридическая психология, патопсихология и многие другие практически важные области психологии «находятся сегодня в состоянии наибольшего расцвета». Если академический (Уотсон называет его «чистым») психолог не интересуется этими отраслями психологического знания, то это лишь означает, что он не интересуется психологией, которая касается самой человеческой жизни. Правда, добавляет Уотсон, и в этих отраслях надо избавиться от терминов самонаблюдения.

Ко времени выхода в свет манифеста Уотсона уже делались активные попытки решения ряда практических задач, очевидно связанных с психологией. Так, например, разрабатывались тесты для определения умственного развития. Авторы тестов не могли дать ясное определение тому, что они измеряют. Не мудрствуя лукаво, они давали испытуемым разнообразные задания (на память, внимание, скорость реакции и т. п.), вычисляли среднюю успешность по каждому заданию и сравнивали успешность конкретного испытуемого с этим усредненным значением, принимаемым за норму. Если испытуемый выполнял задания существенно хуже, чем остальные, он относился к категории недостаточно умственно развитых; если существенно лучше среднего – то к категории наиболее развитых. В 1904 г. А. Бине создал один из самых популярных вариантов такого теста. Он делал эту работу по заказу в связи с созданием специальных школ для умственно отсталых детей – надо было найти метод, позволяющий отделить нерадивых учеников от учеников, страдающих врожденными дефектами. Тест, созданный Бине, нашел широкое применение, но «чистыми» психологами всерьез не воспринимался: никто не мог теоретически ясно обосновать ни выбор заданий, ни итоговый результат. Бихевиоризм Уотсона санкционировал научный статус всех таких исследований. И практики сразу стали его сторонниками.

Не случайно именно в это время создается индустриальная психология (психотехника), где стоят проблемы профессионального отбора, приспособления техники к возможностям человека, технологии руководства предприятием и многие другие (монография Г. Мюнстерберга уже в 1913 г. подробно описывала возможности практической работы психологов в этих направлениях). Активно публикуются материалы исследований по педагогической психологии, где разрабатываются технологии обучения. Исследуются различные воздействия на состояние утомления... Но до манифеста Уотсона в глазах академической психологии это всё были исследования третьего сорта, хотя зачастую и более материально выгодные. После манифеста психологи-практики приобрели вес не только в предпринимательских кругах, но и в академической среде. А «чистые» психологи, в свою очередь, получили обоснованное право заниматься практической работой и лучше обеспечивать свою жизнь, не нарушая своих обетов.

Конечно, наиболее одаренных ученых, не попавших под интеллектуальное обаяние позитивизма, пустота бихевиористского подхода к сознанию раздражала. Л. С. Выготский пишет в 1925 г.: «Вопрос о психологической природе сознания настойчиво и умышленно обходится в нашей научной литературе. Вследствие этого складывающиеся на наших глазах системы научной психологии несут в себе с самого начала ряд органических пороков». Вот часть этих пороков, по Выготскому: игнорируя проблему сознания, психология вынуждена ограничиваться выяснением самых элементарных связей человека с миром; стирается всякая принципиальная грань между поведением животного и поведением человека; психология лишается важных методических приемов исследования; субъективные процессы рассматриваются как заведомо лишние и ненужные, что, говорит Выготский, биологически абсурдно. Но так реагировали немногие.

X. Ортега в своем «Восстании масс» был прав: на гребне всей общественной жизни XX в. оказалась серая масса. Не составила исключение и наука, где широкие научные массы, победив, сразу же стали тривиализировать
проблемы. Серые победители планируют не открытия, а карьеру - ведь научное открытие не может быть запланировано, а серость всегда прагматична: ей нужен гарантированный успех в ответ на проделанный труд. Стадия «нормальной» науки, которую впервые описал Т. Кун, – это стадия бюрократической науки, где все знают и соблюдают принятые в данном научном сообществе правила игры, где стандартный труд обязательно поощряется, а ученые звания становятся следствием усидчивости и благонадежности. Если человек пришел «работать» в науку, то он должен видеть перспективы своего роста. Поэтому во всем цивилизованном мире каждый гражданин имеет право стать профессором, если, во-первых, лично заслужит хорошее отношение к себе в академических кругах и, во-вторых, если выполнит ряд весьма трудоёмких, занудных и, как правило, никому не нужных процедур.

Бихевиоризм вывел психологию на стадию «нормальной» науки – вывел искусственно, объявив, а не совершив предварительно научную революцию (т. е. без необходимого для создания парадигмы экстраординарного научного открытия). Он приписал статус научного исследования любой экспериментальной работе, в том числе такой, где экспериментатор сам не может определить, в чем состоит смысл полученного им результата. Успех бихевиоризма как раз и означал, что в психологии победила серая научная масса.

Показательна судьба Б. Скиннера. Он, безусловно, заслужил лучшей участи, чем быть бихевиористом. Прежде всего потому, что был талантлив. Занимаясь психологией, проявил недюжинную изобретательность в конструировании различных приборов, педагогических технологий и даже изобрёл манеж для маленьких детей. Его юношеские стихи и проза заинтересовали великого американского поэта Р. Фроста. В 14 лет Скиннер сам приписал авторство шекспировских пьес Ф. Бэкону. В молодости играл на разнообразных музыкальных инструментах. Аспирантом Гарварда посещал лекции А. Уайтхеда, увлекался философией. Уже поэтому, казалось бы, он не должен был поддаться на заурядность бихевиористских утверждений. Но он открыл интеллектуальное очарование позитивизма с помощью самого Б. Рассела и с наслаждением прочёл яркие книги Э. Маха и П. Бриджмена. Признав себя бихевиористом, он не выбирал модное течение, гарантирующее безбедное существование, а совершал духовный подвиг – потому так страстно отстаивал выбранную позицию всю свою долгую жизнь.

Впрочем, ортодоксальный бихевиоризм был ему тесен. Он усомнился, что можно объяснить поведение, исходя из самого же поведения. И даже создал собственный язык, на котором писал свои книги и статьи (биографы Скиннера так и говорят: «Расширил традиционный язык бихевиоризма»). Тем не менее, бихевиористская ориентация сыграла с ним злую шутку. Скиннер принял идею, что из человека с помощью соответствующего подкрепления можно сделать всё что угодно. И, как и положено последнему великому бихевиористу, довёл эту идею до логического конца. В 1972 г. он предложил на основе технологии «позитивного подкрепления» и контроля стимула (читай: контроля за поведением) создать общество «запрограммированной культуры», в котором все граждане будут довольны и счастливы. Говорят, Скиннер искренне огорчался, когда его концепция стала связываться со словом «фашизм».

Подведем итог. Бихевиоризм подарил психологии как фундаментальной науке всего две идеи:

* первая – идея случайности. Они показали: пробы, совершаемые в начале процессе научения, хаотичны (случайны), но они могут столь же случайно приводить к успеху. После успеха они закрепляются и становятся закономерными;

* вторая – это создание канона экспериментального психологического исследования, включая методы обработки данных.

Революция навстречу социуму

Поиск новых оснований для объяснения сознания продолжался даже тогда, когда говорить о тайне сознания в психологических научных кругах, влюбившихся в бихевиоризм или физиологизм, стало считаться дурным вкусом. Отчётливо выявляется большая группа исследователей, которые пытались найти объяснение сознанию в социальных процессах. По крайней мере, со времён Г. Ле Бона – одного из отцов социальной психологии – стало общепризнанно, что окружающие люди (у Ле Бона – толпа) влияют на сознание и поведение людей. Раз социальное влияет на сознание, то, может быть, оно и порождает сознание? Это также логично как попытка объяснить сознание с помощью физиологического.

Одну из наиболее оригинальных попыток в этом направлении сделал Л. С. Выготский. Он выбрал в качестве основания психологии философию марксизма.

Выготский взахлёб читал К. Маркса ещё в нелегальных изданиях, до того как марксизм стал официальной идеологией. При разработке своего подхода, получившего название культурно-исторического, он никогда не рассматривал марксизм как догму. Психолог, утверждал Выготский, «есть всегда философ» – конечно, если он не техник, не регистратор, а исследователь. Строить научную психологию, писал Выготский – это и значит строить марксистскую психологию. И писал он об этом отнюдь не из конъюнктурных соображений. Он писал в предчувствии смерти (врачи в больнице давали ему тогда три месяца жизни) – писал в рукописи, которая впервые будет опубликована только через 70 лет!

Выготский понимал революционность своих взглядов. Не случайно, в противопоставление глубинной психологии, он называл свою психологию вершинной. Беда, однако, в том, что ни одна философская система не может служить обоснованием для конкретной науки. Философские утверждения, по самому существу дела, должны быть справедливы сразу для всех реальных и мыслимых явлений. Никакой опыт в принципе не может опровергнуть философские конструкции, равно как ни один эмпирический закон не может быть с их помощью обоснован. Попытки опровергать генетику, кибернетику и пр. с помощью диалектической фразеологии дорого стоили советской науке. Принятие той или иной философской позиции задает ученому лишь угол зрения
на факты, а не объяснение этих фактов. Без общей картины мира (что и есть, собственно, философия) на факты смотреть нельзя. Кстати, отказ от философской позиции – тоже философская позиция, только или очень рафинированная, или, что чаще, наивная и плохо отрефлексированная. Подход Выготского явился скорее философией психологии, чем психологией, хотя сам Выготский декларировал свою тенденцию «к материалистически точному естественнонаучному знанию».

Выготский размышлял так: сознание – это идеальное
отражение объективной реальности, а значит, всегда какое-то удвоение реальности. Но зачем это удвоение нужно? Вариант ответа он находит в известной формуле Маркса, которую берет в качестве эпиграфа к своей статье о сознании: «...самый плохой архитектор от наилучшей пчелы отличается тем, что, прежде чем строить ячейку из воска, он уже построил её в своей голове. В конце процесса труда получается результат, который уже в начале этого процесса имелся в представлении человека, т. е. идеально». Позднее он пересказывает эту идею собственными словами: «Система наших мыслей как бы предварительно организует поведение, и если я сперва подумал, а потом сделал, то это означает не что иное, как такое удвоение и усложнение поведения, когда внутренние реакции мысли сперва подготовили и приспособили организм, а затем внешние реакции осуществили то, что было наперед установлено и подготовлено».

А. Н. Леонтьев создал на этой основе собственную концепцию, которую назвал теорией деятельности. Тайну сознания, говорил Леонтьев, «вне марксизма» не раскрыть. А все поклонники марксизма знают, что труд создал из обезьяны человека. Итак, повторяет Леонтьев, именно труд создает человека вместе с его сознанием.
Поэтому сознательный образ возникает при переходе к специфической и присущей только человеку
трудовой деятельности как «историческая необходимость презентированности психического образа субъекту». Дело в том, рассуждает Леонтьев, что трудовая деятельность заведомо направлена на результат. Для того чтобы достигнуть этого результата, он должен быть заранее представлен («презентирован») субъекту. Эта представленность и есть то таинственное субъективное ощущение, которое мы называем осознанием. Вот, мол, в чем состоит тайна сознания.

Однако Леонтьев не заметил проблемы. При осуществлении любой
деятельности, корректируемой по каналу обратной связи, необходимо изначальное представление о желаемом результате – как иначе организм (или даже котёл парового отопления) узнает, что он уже достиг желаемого? Маркс ошибся: архитектор не отличается от пчелы предварительно продуманной целью – пчеле эта цель генетически задана. Другое дело, что архитектор обладает возможностью выбора. Пчела строит только соту, а архитектор может спроектировать и гнездо, и дворец, и стадион, и баню. К сожалению или к счастью, но сознание непосредственно невыводимо ни из трудовой деятельности, ни из представления о цели деятельности.

Выготский, похоже, это понимал, а потому искал новую идею. Психическую деятельность, утверждал он, следует рассматривать именно как деятельность, как совершение определённых операций. Но психические операции должны совершаться с «удвоенной» реальностью. Специфика психической деятельности, по Выготскому, состоит в том, что её объектами и орудиями выступают не предметы, а их заместители – знаки. «Всякая высшая форма интеллектуальной деятельности... заключается в переходе от непосредственных интеллектуальных процессов к опосредованным с помощью знаков операциям». «Слово, – вторит Выготскому его соратник А. Р. Лурия, – удваивает мир и позволяет человеку мысленно оперировать с предметами даже в их отсутствие».

За свою короткую жизнь Выготский написал очень много красивых текстов, но, поскольку спешил, то зачастую писал впопыхах, небрежно, не всегда тщательно вычитывая написанное. Вот он вводит важное различение смысла
и значения
слова: «Слово в различном контексте легко изменяет свой смысл. Значение есть только одна из зон того смысла, который приобретает слово в контексте какой-либо речи, и притом зона наиболее устойчивая, унифицированная и точная. Изменение смысла мы могли установить как основной фактор при семантическом анализе речи. Реальное значение слова неконстантно. В одной операции слово выступает с одним значением, в другой приобретает другое значение... Слово, взятое в отдельности в лексиконе, имеет только одно значение. Но это значение есть не более чем потенция, реализующаяся в живой речи, в которой это значение является только камнем в здании смысла».

Вчитаемся в сказанное буквально: реальное значение неконстантно, хотя само значение устойчиво (вопрос: какое же значение устойчиво, т. е. константно – неужто нереальное?); слово в лексиконе имеет только одно значение, но приобретает другое (которого не имеет?); один камень в здании смысла слова – это его значение, а другие камни, пользуясь этой же метафорой, значениями не являются, но что они тогда такое? здание смысла – это нечто размытое (поелику речь идёт о зоне
смысла), а в живой речи реализуется камень этого неопределённого здания – значение... Понять сказанное Выготским трудно, поскольку текст противоречив. Но всё-таки можно – правда, при достаточно вольной интерпретации. Я готов предположить, что Выготский хотел сказать следующее: у каждого слова существует много закреплённых в социальном опыте значений, а в речи выбирается только одно из них – сделанный выбор
и определяет смысл этого слова. Но, конечно, Выготский украсил свою мысль эффектными метафорами!

Представление о сознании как удвоении
ставит ещё одну проблему. Сознание не может быть полным дубликатом реальности, так как это бессмысленно и невозможно. Но поскольку сознание – это всегда только «удвоение», то в нем не может содержаться что-либо сверх того, что удваивается. Следовательно, «удваивается», т. е. содержится в сознании, только часть того, что есть в мире и дано организму в целом. Последователь Выготского П. Я. Гальперин говорит об этом так: «Как побуждения, так и образы, каждые по-своему, открывают для индивида какие-то новые возможности. И это парадоксально! Парадоксально уже тем, что в психических отражениях не может быть «ни грана» больше того, что есть в физиологической основе... В психических отражениях открывается даже меньше того, что есть в их основе, в физиологических отражениях ситуации. Но именно это «меньше» и открывает новые возможности действия!». Конечно, парадоксально, но как найти выход из этого парадокса?

Сам Л. С. Выготский рассуждает так. Сознание человека, в полном согласии с Марксом, – это продукт общественного развития. Поэтому социальное
выступает как ещё одна причина удвоения реальности. Сознание, по Выготскому, взаимодействует с ситуацией не непосредственно, а через другое лицо.
«Мы можем сформулировать общий генетический закон культурного развития: всякая функция в культурном развитии ребенка появляется на сцену дважды, в двух планах: сперва – социальном, потом – психологическом, сперва между людьми, как категория интерпсихическая, затем внутри ребенка, как категория интрапсихическая». Таким образом, сознание вторично, а социальное взаимодействие, общественное бытиё первично. Исходная внешняя деятельность (для Выготского «внешнее» тождественно «социальному») постепенно погружается внутрь (интериоризуется,
как начинает называться этот процесс) и переходит во внутреннюю («идеальную») деятельность. (Г. В. Суходольский в связи с этим иронически замечает, что обсуждаемый постулат Выготского никак не может объяснить процесс порождения нового знания, так как новое знание
не может быть усвоено извне).

Любимый пример Выготского, поясняющий эту его идею и экспериментально изученный А. Н. Леонтьевым: вначале запоминание осуществляется как внешняя деятельность, посредством завязывания узелков «на память», а уже затем возникают внутренние мнемические процессы, в которых завязывание этих узелков осуществляется не реально, а идеально. Приведенный пример, однако, показывает невозможность
разгадки сознания на пути, предложенном Выготским. Человек может завязывать узелки на память «в идеальном плане» только в том случае, если он предварительно обладает этим «идеальным планом», т. е. сознанием. В противном случае, где и что он будет завязывать после интериоризации? Процесс перехода внешней деятельности во внутреннюю реален, его можно показать в эксперименте. На этой идее можно построить систему эффективных педагогических приемов (что предлагал сам Выготский в дефектологии и успешно делали его ученики в других областях). Но нельзя с помощью этого процесса объяснить наличие внутреннего мира, т. е. возникновение сознания.

Попробуем лишь допустить, что в филогенезе сознание появляется вследствие каких-то возникших на заре человечества социальных процессов. Мол, именно эти процессы постепенно интериоризовались и породили сознание. Мы снова столкнемся с неразрешимой проблемой: если древние предки человека, напрочь лишенные сознания, смогли создать неведомые в животном мире социальные отношения, смогли в совершенно бессознательном состоянии начать трудиться или, тем более, беседовать друг с другом, то что им мешало продолжать свою бессознательную социальную жизнь? Зачем им потом понадобилось сознание? И как, собственно, они могли его создать, если изначально его не было? Социальные процессы оказывают огромное влияние на сознание, но они не могут его породить.

Развиваемые подходы не могли противостоять бихевиоризму. Например, Дж. Мид, прямо называвший себя социальным бихевиористом, также пытался вывести всё многообразие психической жизни из социального взаимодействия (его подход получил соответствующее название – интеращионизм.
Мид утверждал: человек только тогда становится подлинной личностью, когда относится сам к себе
как к объекту, т. е. относится к себе так, как к нему относятся другие люди. Наши взгляды на все объекты (в том числе на самый любимый объект наших мыслей – на себя) возникают из нашей способности видеть мир глазами других людей, понимать и поддаваться воздействию социальных символов. Ключевая гипотеза Мида – что мы принимаем новые точки зрения (установки, по Миду) путем принятия, включения в себя установок других людей. Мид называл этот процесс интернализацией.
Но при этом он понимал и подчеркивал: из социального взаимодействия можно вывести самосознание,
но не сознание.

Попытки найти объяснение сознанию в его общественной природе встречаются до сих пор. Сознание в такой интерпретации существует, как иронически замечает Д. И. Дубровский, где-то между головами людей. Очевидна загадочность такого предположения. Но оно вело исследователей к экспериментальному изучению процесса совместного или индивидуального приписывания значений окружающему миру, другим людям и самому себе. Они настойчиво подчеркивали: сознание оперирует

значениями и смыслами

.
Такой акцент в экспериментальных исследованиях приводил к плодотворным результатам. Эти результаты были благосклонно восприняты преемниками. Тем не менее, сознание как самоочевидность (непосредственная данность) не может само по себе возникнуть ни в трудовом процессе, ни в общении, ни в других социальных актах. Оно должно существовать до начала
социального взаимодействия. Ведь даже выражаемые в словах значения и смыслы могут появиться в сознании,
только если оно уже существует.

Краткие выводы:

* Сознание – это всегда какое-то удвоение реальности.

* Специфика психической деятельности состоит в том, что её объектами и орудиями выступают не предметы, а их заместители – знаки. Сознание оперирует значениями.

* Вначале психическая деятельность (например запоминание) осуществляется как внешняя деятельность (например, посредством завязывания узелков «на память»), а уже затем возникают внутренние процессы, в которых эта же деятельность (завязывание узелков) осуществляется не реально, а идеально.

* В сознании отражается только часть того, что в целом дано организму.

* Взгляд человека на все объекты (в том числе на себя) возникает из способности видеть мир глазами других людей, понимать и поддаваться воздействию социальных символов.

* Из социального взаимодействия можно пытаться вывести самосознание,
но само сознание из социального принципиально невыводимо.

Предшественники психологики

Бихевиоризм за 50 лет заполонил психологический мир вначале Америки, затем Европы и даже России, где якобы официально и был объявлен слугой чуждой идеологии, но по существу проник в исследовательские коллективы. Изданная в 1984 г. монография самого титулованного в то время советского психолога Б. Ф. Ломова «Методологические и теоретические проблемы психологии», встреченная советскими психологами с восторгом, является, на мой взгляд, гимном бихевиоризму, хотя автор и подчеркивает свою ориентацию на диалектический материализм. Во всяком случае, попытки решения фундаментальных проблем объявляются Ломовым (вполне в бихевиористском духе!) абсурдными и ненаучными, вырывающими отдельные связи из целостной системы.

Возникает целая индустрия экспериментальных исследований, изучающих мало осмысленные, но вполне конкретные частности. Например (и это не шутка!): как влияет цвет глаз на склонность к нарушениям правил дорожного движения? Что ж, исследователь «не может ждать откровения, которое осенит другого» – он решает те задачи, которые может. Собирать факты, искать корреляционные зависимости можно всегда. Стоит лишь надеяться, что потом кто-нибудь воспользуется полученными данными. Такая позиция вдохновляет исследователей, не давая им надежды на получение Нобелевской премии (которая всё равно психологам не присуждается), но и не принося разочарования. В условиях, когда неизвестно, в каком направлении и что именно искать, эта позиция перспективна, ибо стимулирует поиск во всех возможных направлениях.

И всё же психология должна была что-нибудь противопоставить бихевиоризму. Главной проблемой оставалась тайна сознания. Путь к её разгадке оставался неведомым.

Гуманистическое противостояние бихевиоризму

Позитивизм был окончательно прёодолён западной культурой лишь к середине XX в. Меняется методологический климат эпохи. Всё большую популярность (особенно после Второй мировой войны) получают такие менее рациональные философские системы, как феноменология и экзистенциализм. В этих системах обращается внимание на необходимость для человека в каждый момент своей жизни делать выбор, говорится об «обреченности человека на поиск смысла» (М. Мерло-Понти), о том, что «человек всегда натыкается только на свою ответственность» (Ж.-П. Сартр).

И именно к середине XX в. группой психологов был объявлен прямой протест бихевиоризму. Великие люди и блестящие имена: А. Маслоу, Р. Мэй, Г. Оллпорт, К. Роджерс, В. Франкл, Э. Фромм... Чаще всего их относят к школе гуманистической психологии.
Впрочем, сторонников этой школы объединяет не столько единый подход к психологическим проблемам, сколько психотерапевтическая практика, общая этическая направленность и ориентация на личностное развитие, личностный рост человека. Человек создает себя сам, говорят гуманисты XX в. Он сам решает свои проблемы, сам строит свою судьбу (психотерапевт может только помочь ему стать тем, кем он способен стать). Академические американские психологи – убежденные бихевиористы – их не понимали и не принимали. Тогда они вынужденно пошли в наступление.

Бихевиоризм удалил из психологии сознание, а вместе с ним удалил осознание человеком себя и необходимую для принятия решения свободу выбора. Человек в бихевиоризме развивается только под воздействием среды, он не имеет никакой возможности самоизменения, саморазвития.
Бихевиорист уверяет, что он по заказу способен сделать из любого ребенка музыканта, ученого или бандита. Это неправда, отвечают гуманистически ориентированные психологи. (Правда, как мудрые специалисты, понимающие проблемы других людей, они, конечно, не говорят не столь резко. Например, так: 99% того, что написано по так называемой теории научения, просто неприменимо к развивающемуся человеческому существу). Жизнь человека – процесс постоянного выбора, и только сам человек несет за него ответственность.

С этой точки зрения идет и неприятие позиции функционалистов. Человек не стремится достичь приспособления, равновесия со средой. Это опасное заблуждение, утверждает В. Франкл. «Люди, жаждущие лишь достижения равновесия, снижения напряжения, явно патологичны», – замечает К. Гольдштеин. «В их интересах нет ничего созидательного, они не способны переносить страдание», – добавляет Г. Оллпорт. Человек – это созидательное существо, направленное к возможно более полной реализации самого себя, к выявлению и развитию своих возможностей и способностей, к достижению своего предназначения, к поиску смысла собственного существования. Как психотерапевты, они знают и понимают справедливость слов Ф. Ницше: «Тот, кто имеет зачем
жить, может вынести почти любое как».

В. Франкл поясняет это примерами из своей психотерапевтической практики (и из своих переживаний в концентрационном лагере). Так, он пишет: «Однажды пожилой практикующий врач консультировался у меня по поводу своей серьёзной депрессии. Он не мог пережить потерю своей супруги, которая умерла два года назад и которую он любил больше всего на свете. Но как я мог помочь ему? Что я мог сказать? Я отказался вообще от каких-либо разговоров и вместо этого поставил перед ним вопрос: «Что было бы, доктор, если бы вы умерли первым, а жена ваша осталась бы в живых?» – «О, – сказал он, – для неё это было бы ужасно, как бы она страдала!» После этого я заметил: «Видите, доктор, каким страданием ей бы это обошлось, и именно вы заставили бы её так страдать. Но теперь вы платите за это, оставшись в живых и оплакивая её». Он не сказал ни слова, только пожал мне руку и молча ушел. Страдание каким-то образом перестает быть страданием в тот момент, когда обнаруживается его смысл – как, например, смысл жертвенности».

Гуманистические психологи не приняли и абсолютный детерминизм психоанализа, хотя многие из них начинали как практикующие психоаналитики. Человек для них – существо, самостоятельно детерминирующее свое поведение. Здесь ими вводится ряд синонимичных терминов: самоактуализация, самореализация и т. п. По А. Маслоу, «самоактуализация – это труд ради того, чтобы сделать хорошо то, что человек хочет сделать» – «Человека делает человеком его способность создавать самого себя», – говорит Э. Фромм. В этом, продолжает он, были убеждены многие философы и мистики Востока и Запада. Человек не должен плыть по течению внешних обстоятельств или глубинных неосознанных внутренних желаний. Только он сам сознательно может найти свой личный смысл бытия и осознать свое предназначение в жизни. Никто за него это сделать не сможет.

Человек сам выбирает не только свой путь, но даже ту помощь, которая оказывается для него полезной.

Пример из психотерапевтической практики К. Роджерса: «Я работал с очень интеллигентной матерью, у которой сын был маленьким чудовищем. Причина, очевидно, лежала в отвержении мальчика в прошлом, но на протяжении многих бесед я не мог помочь ей осознать это. Я старался привлечь её внимание к этой теме. Я мягко приближал её к тем обстоятельствам, о которых она мне сама рассказала, с тем, чтобы она увидела их смысл. Но всё было напрасно. Наконец я сдался. Я сказал ей, что, кажется, мы оба старались, но потерпели неудачу и что нам лучше всего расстаться. Она согласилась. На этом мы завершили беседу, попрощались, и она пошла к двери. Затем она обернулась и спросила: «А взрослых вы консультируете?» Получив утвердительный ответ, она сказала: «Хорошо, тогда помогите мне». Она подошла к стулу, с которого только что встала, и начала выплескивать свое отчаяние по поводу замужества, запутанных отношений с мужем, своего смятения и неудач. Всё это так отличалось от стереотипной «истории болезни», которую она преподнесла ранее! Тогда и началась настоящая психотерапия, и в конечном счете она была очень успешной».

Роджерс из многих подобных случаев сделал, как он говорит, очень важный вывод для своей дальнейшей работы: клиент,
т. е. человек, пришедший за помощью к психотерапевту, знает, хотя и не всегда ясно осознает, какие проблемы для него являются существенными, в каком направлении надо идти. Поэтому, продолжает Роджерс, в процессе психотерапии лучше опираться на клиента, когда выбираешь, куда двигаться и что делать.

Психологи-гуманисты вернули в психологию проблемы, которые раньше из нее активно изымались как ненаучные: поиск смысла жизни, путь личностного развития, личная ответственность. И это было смелым выбором. Ведь авторитетный для многих из них 3. Фрейд говорил: «Когда человек задает вопрос о смысле и ценности жизни, он нездоров». Будучи в первую очередь практиками, они включали в свои практические технологии элементы, заимствованные и у функционалистов, и у бихевиористов, и у гештальтистов, и у мистиков Востока. Они всё время ищут и зачастую находят экспериментальное подтверждение своих идей.

Впрочем, сама гуманистическая психология всё же не стала естественной наукой. Гуманисты чувствовали себя пионерами, первопроходцами. Кропотливый труд экспериментаторов – хоть этот труд и составляет, по их мнению, хребет науки – на этом этапе развития психологии не так важен. А в итоге нанесенный ими удар по бихевиоризму оказался отнюдь не смертельным. Бихевиористы вполне могли продолжать экспериментировать. Прислушаемся, с точки зрения естественной науки, к тому, что говорят гуманисты.

Ключевое понятие для этого направления – самоактуализация. Но что, собственно, должно актуализироваться? Самоактуализация, по Маслоу, – это процесс постоянного выбора: лгать или оставаться честным, поступать в университет или не поступать, пойти на вечеринку или остаться дома и т. п. Выбор, подчеркивают гуманисты, существует всегда. Даже обреченный на смерть человек свободен по-разному чувствовать и вести себя при её приближении. Самоактуализация означает, что человек прислушивается к самому себе,
а не к голосу мамы, папы, государственной власти или традиции. «Само слово «самоактуализация, – продолжает А. Маслоу, – подразумевает наличие Я,
которое может актуализироваться. Человек – это не tabu1а raza и не податливый воск. Он всегда уже есть нечто, по меньшей мере некоторая стержневая структура. Человеческое существо есть уже как минимум определенный темперамент, определенный биохимический баланс и т. д. Имеется собственное Я,
и то, что мной иногда называлось «прислушиванием к голосу импульса»,
означает предоставление возможности этому проявляться».

Итак, Я
или организм каждого человека знают, что ему нужно. Сознание может либо вести его по этому правильному
пути, либо уводить с этой дороги. В этом заключается свобода выбора. Если бы сознание не мешало человеку, если бы он пользовался «даром свободного неискаженного осознания», он бы обязательно двигался правильно, прислушиваясь к голосу организма или внутреннего импульса.

Любопытно что если заменить термин «внутренний импульс» словами «Божественное откровение», то текст гуманистов будет по существу
тождественен текстам христианских и восточных мистиков. Иными словами, гуманисты буквально обожествляют некое «организмическое» чувство, присущее человеку от природы. При этом сами они отнюдь не обязательно религиозны.

Гуманисты много и красиво рассуждают о достойной любви и уважения светлой (положительной) природе, присущей человеку от рождения, о созидательности этой природы, её творческом начале. То же самое, лишь с более выразительными эпитетами, говорят христиане о Боге...

Гуманисты говорят: человек всегда должен принимать решения сам, доверяя самому себе, а не ориентироваться на мнение мамы, папы, друзей, власти и т. п. (Христиане пересказывают слова Христа: «Кто любит что-либо иное, кроме Меня, и кто привязан к отцу, к матери или каким-либо другим вещам, тот недостоин Меня»). Гуманисты учат: человек должен жить настоящим, ситуацией «здесь-и-теперь», которая фактически понимается ими как вневременная,
поскольку «теперь» не может быть расчленено на более мелкие временные куски, не измеряется в микросекундах, а обозначает длящееся, не прекращающееся мгновение. (Христиане тоже говорят, что Бог живет вне времени и пространства, т. е. для него любая ситуация есть всегда ситуация «здесь-и-теперь».) Сходство тем более усиливается, что сами христиане говорят о том, что Бог – внутри человека, а не вне его. И не случайно А. Маслоу в качестве характерной особенности гуманистической психологии называет ресакрализацию
– восстановление духовности.

И проблема, решение которой не могут найти гуманисты, хорошо известна теологам. Бог, как известно, – всемогущий, всезнающий и всеблагой. Он предопределяет путь каждого человека, желает ему блага и может сделать так, чтобы человек наверняка избрал правильный
путь. Почему же человек не всегда идет по этому, предначертанному ему пути? Природой человека, обсуждают гуманисты, заранее предопределено, к чему он предназначен. Однако требуются огромные усилия, чтобы человек понял это свое предназначение, актуализировал его и тем самым пошел правильным путем. Вот для этого, – пишет Роджерс, – собственно, и нужна психотерапия, чтобы «человек стал своим организмом – без самообмана, без искажений».

Но как человек может узнать, действительно ли он правильно, без самообмана, «стал своим организмом»? Прежде всего, он не должен проверять свой взгляд на себя какими-то внешними достижениями – это, по Э. Фромму, «неплодотворные ориентации характера». Нельзя объективизировать свою оценку ни количеством того, что ты имеешь (что бы это ни было: деньги, знания, любовницы – неважно), ни тем, как к тебе относятся другие люди, ни полнотой достигнутой власти, ни ценой (в том числе в виде социального статуса), которую дают тебе на рынке, ни жертвенностью, с которой ты относишься к любимому человеку... Что же такое плодотворная ориентация характера?

«Плодотворность – это человеческая способность использовать свои силы и реализовать заложенные в человеке возможности...». Нечто похожее утверждает и А. Маслоу. Зрелые самореализовавшиеся люди, уверяет он, тратят значительно меньше времени и энергии на борьбу с собой, они меньше нуждаются в других людях, они свободны от стереотипов, открыты собственным эмоциям. Для таких людей «сомнение, напряжённость, неуверенность, предполагаемая необходимость выполнять принятое решение – всё, что для большинства людей является мукой» лишь приятный стимул, интересное испытание, взлёт, а не падение. Все предложенные Маслоу характеристики не дают никому возможности оценить свою самореализованность иначе, кроме как с помощью ориентации на собственные ощущения. Полноценно функционирующий человек, продолжает Роджерс, «использует абсолютную свободу, когда спонтанно, свободно и добровольно выбирает и желает того, что абсолютно детерминировано». Что же тогда мешает человеку сразу пойти предначертанным, «абсолютно детерминированным» путем?

Возможны два варианта решения проблемы. Первый – природа человека генетически задана. Его сознание, всё, что он делает, как развивается, заранее детерминировано внутренними программами, присущими организму, в том числе программами, реагирующими на любые изменения окружающей среды. Второй – человек сам, своим сознанием творит свою историю, его поведение свободно и вообще ничем не предопределено (разумеется, за исключением некоторых важных для жизни, но не существенных для этой истории мелочей). Очевидно, что оба варианта заведомо неверны. Но как их совместить? Нельзя же быть чуть-чуть свободным (это значит – быть несвободным), как и нельзя быть чуть-чуть детерминированным (это значит –- быть недетерминированным).

Не найдя решения, гуманистические психологи пользуются метафорами. Э. Фромм пишет: «Математическая теория постоянных и переменных величин поможет прояснить нашу точку зрения. Можно сказать, что в человеке, с тех пор как он стал человеком, есть нечто всегда постоянное – природа; но человеку присуще также великое множество переменных факторов». Не более ясен В. Франкл. «Человек – существо самотрансцендирующее», т. е. возвышающееся над объективными условиями, выходящее за пределы собственного опыта. Свобода, по Франклу, – это лишь один аспект человеческого бытия, другой аспект которого - детерминизм.

К. Роджерс проводит сравнение человека с компьютером. Он рассуждает так; если бы человек был полностью открыт своему опыту, он бы правильно строил свое поведение. Именно такого человека можно назвать полноценно функционирующим. Такого человека, по Роджерсу, можно сравнить с гигантским компьютером. Он так же, как машина, вбирает в себя все многочисленные данные и быстро вычисляет, как действовать, чтобы в результате был получен наиболее экономичный вектор удовлетворения потребностей в каждой конкретной ситуации. К сожалению, у большинства из нас есть недостатки, которые приводят к ошибкам в этом процессе. Например, включается информация, которая не
относится к данной ситуации, или исключается информация, которая к ней относится;
сознание не допускает в обработку определенные пугающие переживания и т. п. (Комментарий Аллахвердова: если я правильно понял Роджерса, пишет он, полноценно функционирующий человек – это хороший (полностью детерминированный) компьютер, а обычный человек – это испорченный компьютер, у которого бывают сбои и нарушения детерминации. Могу признаться, что в такой интерпретации мне совсем не хочется быть обычным человеком, но ещё менее хочется становиться полноценным).

Гуманисты-психологи много говорят и пишут о роли сознания и осознания в процессе свободного выбора. Вот мнение Э. Фромма: «Ясное осознание ситуации является решающим фактором при принятии решения в пользу лучшего, а не худшего. При этом речь идет:

об осознании того, что хорошо и что плохо;

об осознании того, какой способ действия в конкретной ситуации подходит для достижения желаемой цели;

об осознании собственных неосознанных желаний;

об осознании реальных возможностей, между которыми есть выбор;

об осознании последствий, которые повлечет за собой решение;

об осознании того, что осознание, как таковое, нам не поможет, если оно не идет рука об руку с желанием
действовать, с готовностью взять на себя боль и лишения – неизбежные, если действовать наперекор своим страстям».

Роль сознания скорее декларируется, чем внятно логически обосновывается. Она поясняется яркими примерами из жизни или психотерапевтической практики. Проникновение сознания в собственные внутренние импульсы, организмические чувства и неосознанные желания описывается по существу как мистический процесс. Подразумевается, что человек лучше кого-либо другого знает и понимает сам себя, пусть и не осознает этого. Предполагается, к тому же, что в конкретной ситуации именно психотерапевт может помочь человеку осознать, «правильно понять» свои собственные чувства. Психотерапевт получает право и возможность играть особую роль – на Востоке людей с такой ролью, предварительно прошедших тернистый путь духовного очищения и передающих свое миропонимание другим людям, называют гуру.

Гуманистически ориентированные психологи осознают теоретическую слабость и незавершенность своей позиции. Но, добавляют, она и должна таковой являться, дабы жесткий каркас теории не мешал им в реальном процессе психотерапии проникать в изменчивый мир другого человека. Великолепные книги, написанные гуманистами с художественным блеском, практические успехи, особенно заметные в области групповой психотерапии, где их замыслы и технологии принесли избавление миллионам людей, личная мудрость и духовность основателей учения создали гуманистически ориентированной психологии огромную популярность. К тому же, часть научной массы
смогла подхватить развитые в ней технологии и стала активно, «с чувством глубокого личного удовлетворения», их применять.

Это способствовало развитию идей гуманистов в психологическом сообществе. Но это оказалось и весьма опасным. Ведь многим так приятно, не совершая никаких духовных подвигов, действуя согласно заданным предписаниям, вдруг оказаться в роли гуру. Современные психологи-практики, специализируясь на работе с группами и овладев элементами гуманистической технологии, уже не обязательно опираются на воззрения и этическую позицию
гуманистов. Они без разбору добавляют к ним любые учения (от бихевиоризма до психоанализа), тем более любые способы практической работы – всё, что можно приспособить к потребностям клиентов.

Подведём итог.

* Гуманисты вернули в психологию проблемы, которые раньше из нее активно изымались как ненаучные: осознание себя и своего предназначения в жизни, смысл жизни, свобода и личная ответственность за свои поступки.

* Осознание своих помыслов – трудная задача. Тем не менее, человек знает, хотя и не всегда ясно осознаёт, какие проблемы для него являются существенными, в каком направлении ему надо идти. Только через осознание этого предначертания человек может принять правильное решение.

* Решение многих личных проблем, исцеление от психических травм зависит от осознания ситуации и самого себя. Осознание играет мощную роль в организации собственного поведения.

· Осознание как таковое не поможет, если оно не идет рука об руку с желанием действовать наперекор своим страстям.

Бихевиоризму был нанесен серьёзный урон. Однако гуманистическая психология, со своими не слишком рациональными конструкциями, отвоевала у бихевиоризма лишь небольшую область практической деятельности, оставив ему для разработки почти всё поле естественнонаучной работы. Она не создала реальной концепции, которая могла бы противостоять исследовательскому азарту бихевиористов. Окончательно своего очарования для широкой массы поклонников бихевиоризм лишился только после очередной революции в психологии.

Победа когнитивизма, обернувшаяся его поражением –

отказом от собственных постулатов

Бурной когнитивной революции как таковой, собственно, не было. Предыстория когнитивизма весьма длинна, её можно проследить от Платона и Декарта. Исследования в духе того, что позднее стало называться когнитивной психологией (т. е. психологией познания), также велись давно – со времен Вундта, Фехнера и Эббингауза. И в 20-е, и в 40-е гг. XX в. были великие ученые, которые готовили почву для этой революции: Э. Толмен, Р. Вудвортс, Ф. Бартлетт, Ж. Пиаже. Безусловный крен в когнитивную проблематику всегда наблюдался в исследованиях гештальтистов. Огромное влияние на последующие события оказали работы Н. Винера по кибернетике и К. Шеннона по статистической теории связи и теории информации.

Однако к концу 50-х гг. существенно меняется методологическая атмосфера. Уходит в прошлое позитивизм. Позитивизму начинают противопоставляться другие рациональные методологические позиции. Работы К. Поппера, М. Полани, И. Лакатоса, Т. Куна произвели революцию в методологии науки. Идеи Шеннона были подхвачены в экспериментах У. Хика, Р. Хаймена, Д. Бродбента и созданном их стараниями представлении о человеке как канале связи с ограниченной пропускной способностью. Дж. Брунер разрабатывает «новый взгляд» на познавательные процессы, а лингвист Н. Хомский порождает новое направление в психолингвистике.

В 1960 г. выходит в свет монография Дж. Миллера, Е. Галантера и К. Прибрама «Планы и структура поведения» - её позднее назовут библией когнитивных психологов. Авторы опираются в своих рассуждениях на «кибернетическую гипотезу»: основным элементом построения нервной системы является петля обратной связи. Дж. Миллер и Дж. Брунер создают при Гарвардском университете Центр когнитивных исследований, даже в самом названии противопоставив себя бихевиоризму. (В 1960 г. этому центру было предоставлено специальное помещение – дом, где раньше жил У. Джеймс). На начало 60-х гг. приходятся и исследования Дж. Сперлинга, с которых, по В. П. Зинченко, «всё началось». Так называемый эмерджентный материализм
вновь вводит в психологию «ментальные процессы». Вставшие на его позицию физиологи принимают представление о сознании как о важнейшей и не сводимой к нейродинамике составляющей мозговых процессов. Р. Сперри поясняет метафорой, почему сознание, как сложное целостное (эмерджентное) образование, может влиять на мозг: не атомы, входящие в состав молекулы, определяют её поведение, говорит он, а наоборот, «молекула во многих случаях является хозяином входящих в нее атомов»; катящееся под гору колесо несет с собой находящиеся в нем молекулы и атомы, «независимо от того, нравится ли это отдельным молекулам и атомам». Наконец, в 1967 г. У. Найссер публикует книгу, название которой – «Когнитивная психология» – было приписано всему направлению. А о свершившейся революции, приведшей когнитивизм на смену бихевиоризму, активно начали говорить в начале 70-х.

Главным событием, которое определило возникновение когнитивной психологии как таковой, стало создание компьютеров. Впервые в истории человечества появился автомат, который, как и человек, оказался способным перерабатывать информацию. Компьютеры позволяли посмотреть на информационные процессы у человека с неожиданной стороны. Дж. Миллер с соавторами сформулировали: компьютер можно использовать «для иллюстрации действия различных психологических теорий». Позднее мозг вообще стал рассматриваться как вычислительный механизм, сходный с компьютером. Мол, разум по своим программам на мозге-компьютере производит вычисления, традиционно называемые познанием. Первые эксперименты были во многом вдохновлены вопросами: что общего между процессами переработки информации у человека и компьютера? чем эти процессы отличаются друг от друга? Поиск ответов порождал необычные идеи и чаще всего выражался на языке блок-схем, которые когнитивисты заимствовали у инженеров.

Когнитивные психологи ввели постулаты, в которых, собственно, и содержится зерно их позиции:

1.Процесс познания определяет все аспекты психической жизни.

2.Этот процесс должен рассматриваться как процесс переработки информации, аналогичный тому, который мог бы происходить в компьютере.

3.Человек перерабатывает информацию поэтапно. При этом стимульная информация при переходе от одного этапа к другому подвергается существенным преобразованиям.

4.Система переработки информации на каждом этапе обладает ограниченной ёмкостью или ресурсом. Поэтому человек постоянно принимает решения, какую информацию перерабатывать, а какую отбросить, исключить из информационной системы.

5 Природа ограничений на приём, хранение и переработку информации задана структурой рецепторов, мозга или всего организма. Однако можно и нужно устанавливать эти ограничения в психологических экспериментах. (Как заметил У. Найссер, не следует ждать, когда придет нейрофизиолог и всё объяснит).

Когнитивисты проводили многочисленные эксперименты, пытаясь определить разные этапы переработки информации, последовательность или параллельность (одновременность) обработки информации на каждом этапе, а также установить ограничения, наложенные на процесс обработки. Например, они поставили проблему: как человек сличает многомерный стимул с эталоном – последовательно по каждому параметру стимула или параллельно, сразу по всем параметрам? Давайте рассуждать, предлагают когнитивисты. (Уже само предложение порассуждать о ненаблюдаемом выгодно отличает их от бихевиористов). Если сличение происходит последовательно, то, во-первых, время обнаружения тождественности стимула и эталона будет тем больше, чем больше параметров в стимуле; при сличении одновременно по всем параметрам время принятия решения об идентичности стимула и эталона не должно зависеть от общего числа параметров. Во-вторых, на время сличения должно влиять число параметров, по которым стимул и эталон различаются, так как чем больше число различающихся параметров, тем более вероятно, что нетождественность обнаружится на более ранних этапах сличения. (При параллельном сличении число различающихся параметров не должно оказывать существенного влияния на этот процесс.) Отсюда, в частности, следует, что при последовательной обработке время сличения стимула с не тождественным ему эталоном меньше, чем время сличения тождественных друг другу стимула и эталона. Подобные рассуждения выгодно противопоставлялись привычному для бихевиористов бессмысленному накоплению фактов и доставляли психологам невиданное доселе интеллектуальное наслаждение.

Сами когнитивисты не знали, как же должно происходить сличение – последовательно или параллельно. У них не было логически обоснованной теории
процесса сличения. Им было ясно: существуют мозговые механизмы переработки информации, а психолог лишь придумывает способ (экспериментальную парадигму), чтобы выяснить, как работают эти механизмы при сличении. Однако, как ранее говорилось, естественнонаучная гипотеза должна быть обоснована и логически, и экспериментально. Так, физики вначале логически объясняют, почему скорость свободного падения тел не может зависеть от массы, а затем экспериментально подтверждают это. После этого им незачем дополнительно доказывать, что гипотеза справедлива не только для чугуна и стали, но и для деревьев, манной каши, собак, книг, планет, тонких кисточек из верблюжьей шерсти и всего остального. Более того, если в опыте лист бумаги приземлится позже, чем чугунное ядро, физики не опровергнут обсуждаемую гипотезу, а укажут причину её расхождения с опытом (например, сила сопротивления воздуха). В этом преимущество логически обоснованных гипотез, ибо эксперимент сам по себе не позволяет установить универсальные закономерности.

Когнитивисты создали экспериментальную парадигму изучения модели процесса сличения. Но применять эту парадигму можно до бесконечности, потому что исходная гипотеза не универсальна. Действительно: допустим, установлено, что цвет и форма при сличении обрабатываются параллельно. А как обрабатывается двухцветный стимул? А стимул с разной насыщенностью одного и того же цвета? Влияет ли на результаты качество изображения на экране или язык, на котором испытуемый называет цвета? … Можно задавать ещё сколько угодно вопросов, но нет никакой возможности ни заранее предугадать ответ, ни определить, какой из этих вопросов существенен.

Без логического обоснования окончательный выбор одной модели из нескольких возможных затруднен даже для экспериментально изученного класса параметров. Исследователю в отсутствие теории приходится принимать столь много дополнительных допущений, что результаты одного и того же эксперимента могут трактоваться принципиально по-разному. Ведь, кроме строго последовательной или строго параллельной обработки, существуют другие возможности: часть параметров обрабатывается последовательно, а часть – параллельно; стимул обрабатывается конвейерно, т. е. ещё не закончилась последовательная обработка одного параметра, как уже началась обработка следующего; стимул обрабатывается в разных режимах: в одном – последовательно, а в другом – скажем, в режиме проверки – параллельно и т. д.

Блестящая интуиция не подвела когнитивистов. Эксперименты (пусть и с большим числом оговорок) вели к выводу о том, что большинство параметров в процессе сличения обрабатываются параллельно. Но, разумеется, не стоит удивляться и наличию прямо противоположных трактовок одних и тех же экспериментальных данных. Например, там, где М. С. Шехтер эмпирически регистрирует параллельную обработку информации с небольшой задержкой, В. Д. Глезер видит последовательный процесс с некоторым упреждением.

Лидеры когнитивной психологии демонстрировали чудеса остроумия в реализации своей программы, придумывая красивые экспериментальные замыслы, проверяя утверждения, казалось бы, вовсе не доступные проверке. Эта программа вполне удовлетворяла и требованиям «нормальной» науки (в понимании Т. Куна), ибо санкционировала проведение не только остроумных, но всевозможных, в том числе не имеющих ясного смысла, экспериментов. Раньше было модным писать статьи и защищать диссертации по бихевиористской схеме: предъявили любой стимул, измерили реакцию, статистически обработали и сделали достоверный (с точностью до 5%) вывод. Эта схема гарантировала достижение достойного публикации результата в любом
исследовании, стоит лишь изменить какие-нибудь параметры стимула, способы измерения реакции или хотя бы методы статистической обработки данных. К началу 70-х гг. в когнитивной психологии на основе большого количества новых экспериментальных парадигм сложилась своя схема исследования, использующая компьютерную метафору. Эта схема, тем не менее, обладала точно таким же преимуществом, т. е. разрешала желающим проводить почти любые
эксперименты с заведомой уверенностью в успехе.

Популярность когнитивизма сразу стала возрастать, а влияние бихевиоризма на широкую научную общественность – падать. Серая масса мгновенно перекрасилась. Как с грустью заметил Б. Скиннер, «стало модным вставлять словечко «когнитивная» где только можно». А Дж. Миллер добавил: «Многие экспериментальные психологи вдруг открыли для себя, что всю жизнь только и делали, что занимались именно когнитивной психологией». Это в конце концов позволило когнитивистам без особых хлопот сбросить последователей Уотсона «с парохода современности». Однако удар испытали и лидеры нового направления, которые вскоре обнаружили, что хотя их призыв разбудил дремавшие силы экспериментаторов, и эти силы провели громадное число исследований, но лучшее понимание психической реальности не приходило. У. Найссер уже в 1976 г. признает: «Возникновение новых методик уже больше не вселяет надежд, а скорее действует угнетающе».

Когнитивная психология не была оригинальной, когда постулировала, что то или иное ограничение, накладываемое на возможности психики и сознания, задано структурой мозга или организма. Подобное предполагали многие психологи. Но когнитивисты в тонких и остроумных исследованиях проверяли следствия
из предположения о наличии ограничений. А в итоге исследования когнитивистов сыграли немалую роль в том, что все известные и якобы структурно заданные сознанию ограничения на информационные процессы были экспериментально опровергнуты.
Тем не менее, когнитивные психологи продолжали упорно принимать допущение о физиолого-анатомической природе ограничений. История науки – это тоже специфическая эмпирика. Настойчивость, с которой когнитивисты пытались сохранить постулаты о структурной ограниченности познавательных способностей, оказала им странную услугу. Они, по существу, опровергли самих себя. Упорное сохранение обсуждаемого допущения при постоянном экспериментальном опровержении говорит о методологическом дефекте принятого допущения, о необходимости от него отказаться.
Рассмотрим характерный пример.

Сразу после изобретения Вундтом тахистоскопа (позволившего, напомню, предъявлять зрительный материал на короткое время, измеряемое в миллисекундах) обнаружилось: при малом времени экспозиции (до секунды) число безошибочно идентифицируемых элементов имеет верхнюю границу. Эта верхняя граница была названа объемом зрительной кратковременной памяти, который – по разным данным – составляет от 2-3 до 6 знаков. Было принято простое объяснение этой границы: существуют заданные природой ограничения на скорость восприятия и/или объем хранения знаков. (Отметим, что никакого реального обоснования это объяснение не имело). Но вот когнитивисты разрабатывают методы, позволяющие утверждать, что испытуемый способен к более быстрому восприятию и более объемному хранению информации (экспериментальные парадигмы Бушке, Стернберга, Авербаха, Сперлинга и т. д.). С помощью этих методов было показано, что человек на самом деле хранит в памяти существенно больше знаков, чем можно было бы предположить по измеренному у него объёму кратковременного запоминания.

Характерный пример
. Дж. Сперлинг предъявлял своим испытуемым матрицы: три ряда букв и цифр по три или четыре элемента в каждом ряду (т. е. 9 или 12 знаков) со временем экспозиции от 15 до 500 мс. При обычном задании, требующем воспроизводить все
знаки, испытуемые правильно припоминали 4 или около того знаков. Но Сперлинг изобрел новую экспериментальную парадигму. Он использовал метод частичного воспроизведения: инструкция, даваемая после окончания экспозиции, сообщала испытуемому принцип выбора знаков, подлежащих воспроизведению, а именно: сразу после
предъявления матрицы испытуемому предъявлялся высокий (2500 гц), низкий (250 гц) или средний (650 гц) тон, в соответствии с которым испытуемый должен был воспроизводить верхний, нижний или средний ряд матрицы. Сперлинг рассуждал так: поскольку испытуемый заранее не знает, какой ряд ему предстоит воспроизвести, то вероятность воспроизведения знаков ряда, объявленного после
предъявления, есть реальная вероятность воспроизведения знаков любого
ряда матрицы. Тогда, умножив предъявленное число знаков на эту вероятность, мы получим объем зрительной кратковременной памяти по методу частичного воспроизведения.
Результат: испытуемые помнят от 8 до 11 знаков. Из этого, казалось бы, с очевидностью следует, что измеренный обычным способом объем памяти не может быть границей возможностей мозга!

Однако обычно делался другой вывод. Например: объём кратковременной памяти определен возможностями мозга по хранению информации в течение нескольких секунд; с помощью методов типа частичного воспроизведения мы измеряем объём другой памяти – например, ультракороткой; этот объём определен таким устройством органов чувств, что в течение нескольких миллисекунд они автоматически сохраняют поступившую информацию, а не способный запомнить эту информацию мозг все-таки может в течение этого ультракороткого времени её считать. Так сохраняется точка зрения о неспособности мозга,
хотя никаких прямых
оснований для этого нет: результаты экспериментов Сперлинга и его последователей констатируют лишь факт
ограничений при применении той или иной парадигмы, но не их причину

Пример второй.
Невозможность сознательно отслеживать всю одновременно поступающую информацию вела многих исследователей, начиная с Вундта, к идее структурно предопределенной ограниченности «поля сознания». В экспериментах, однако, выяснилось, что информация, не попадающая в поле сознания, может, тем не менее, обрабатываться мозгом и влиять на последующие процессы переработки, доступные сознанию. Значит, решили когнитивисты, по аналогии с компьютером, переработкой информации у человека занимается некий центральный процессор, обладающий ограниченной
пропускной способностью. Когнитивные психологи ввели метафору «узкого бутылочного горлышка», определяющего возможности такого процессора. Поскольку, уверяли они, в процессоре не может
перерабатываться вся информация, то должен быть механизм отбора (селекции) наиболее существенной (релевантной) части информации. Такой отбор может происходить либо сразу на входе при её поступлении (теории ранней селекции), либо на выходе – при попытке попасть в узкое горлышко центрального процессора (теории поздней селекции).

Когнитивисты поставили море остроумных экспериментов, чтобы предпочесть ту или иную из двух теорий, и в конце концов, обе они были экспериментально опровергнуты. Но отбросить их решились только после того, как появились новые идеи структурных ограничений. Раз нет никаких оснований говорить об ограничении объемов информации при её приеме и переработке, решили некоторые когнитивисты, то значит, ограничения наложены не на объемы, а на «нейрональные ресурсы» по переработке информации в целом (экономическая модель).
Однако после экспериментальной проверки и такое предположение об ограничениях стало казаться не слишком похожим на правду.

Тогда пришли к выводу – нет эмпирических оснований постулировать наличие каких-либо центральных ограничений. Мозг способен перерабатывать всю поступающую информацию, но сам же суживает свои возможности из-за очевидных структурных ограничений эффекторных систем действия.
Соответствующие эксперименты подтвердили это лишь отчасти.

Самым сомнительным было утверждение, что мозг ограничивается только той информацией, которая может быть практически использована. Если понять это утверждение буквально
(возможно, несколько утрируя взгляды когнитивистов), то речь идёт о следующем: будь у человека четыре руки, а не две, он бы перерабатывал больше зрительной информации, так как были бы дополнительные эффекторные органы, которым можно было бы эту информацию передавать. Обоснованием этого утверждения является наличие, с одной стороны, экспериментально устанавливаемых ограничений на переработку информации, а с другой – наличие у человека двух рук. Но ведь с равной степенью обоснованности можно было бы сказать строго наоборот: у человека две руки именно потому, что у него такой объем зрительного восприятия. Сомнительность подобных утверждений напоминает мне ту серьёзность, с которой некоторые советские теоретики объясняли отсутствие социальной организации у дельфинов отсутствием у них рук – здесь они глубокомысленно цитировали Ф. Энгельса, высказавшегося о роли руки в процессе превращения обезьяны в человека.

Упорство в сохранении гипотезы о физиологической или, тем более, морфологической природе ограничений приводит к тому, что когнитивисты не обращают серьёзного внимания на эксперименты, противоречащие этой гипотезе, но выполненные в других экспериментальных парадигмах. Методологическая дефектность допущения о структурных ограничениях сказывается и в игнорировании противоречащих этим допущениям эмпирических или логических аргументов.
В работах когнитивных психологов описываются случаи феноменальной памяти или феноменального счета, но совершенно неясно, как они соотносятся с идеей структурной ограниченности памяти. Как мы помним, 3. Фрейд предлагал рассматривать ограничения на память как следствие специального процесса вытеснения. Когнитивисты упоминают эту модель с почтением (хотя не видят в ней психологически правдоподобных механизмов) – и продолжают говорить о заданных природой ограничениях, которые по объёму никак не соотносятся с полученной ими же эмпирикой.

Так же спокойно когнитивисты принимают не только эмпирические, но и логические
затруднения, которые неизбежно возникают при любом конкретном допущении о предопределенной природой ограниченности возможностей сознания по переработке информации.

Рассмотрим, например, представление об ограниченности кратковременной памяти. Как известно, обычно человек способен с первого предъявления запомнить около 7 знаков. Но почему так немного? Впрочем, ответ когнитивистов ясен: это так, потому что,
мол, так устроен мозг.
Ответ замечателен хотя бы уже тем, что так можно сказать всегда. Логика такого ограничения понятна любому человеку, знакомому с устройством калькулятора: при проведении арифметических вычислений выгодно некоторые промежуточные результаты хранить в буферной памяти; вполне естественно, что буферная память может быть достаточно ограниченной и при этом успешно справляться с простыми вычислениями.

Однако эта модель сразу сталкивается с эмпирическими и логическими затруднениями. Эмпирические обсуждались ранее, в методологическом вступлении, здесь рассмотрим подробнее только логические проблемы. Во-первых,
что такое 7 знаков? В среднем человек запоминает примерно семь
десятичных и девять
двоичных цифр, а также пять
односложных слов. Но, например, объем памяти в 5 односложных слов может быть с таким же правом назван объемом памяти в 15 и более фонем, поскольку каждое слово образовано не менее, чем тремя фонемами. Достаточно научиться перекодировать двоичные цифры в восьмеричные – и запоминание 6 восьмеричных цифр даст возможность воспроизвести 18 двоичных чисел. В итоге чрезвычайно трудно операционально сформулировать, в каких единицах, собственно, состоит структурное ограничение на объем кратковременной памяти. Это затруднение достаточно активно упоминалось когнитивистами, хотя они так и не нашли убедительного способа его преодоления.

Во-вторых,
даже если мы ясно определим, о каких знаках идет речь, мы не можем измерить объём запоминания этих знаков. Действительно, испытуемый, воспроизводя
предъявленные знаки, например вслух, должен помнить не только те знаки, которые ему были предъявлены, но и (хотя бы частично) те, которые он уже до этого воспроизвел. В противном случае он всё время воспроизводил бы первый знак, каждый раз забывая, что до этого он его уже воспроизвел. Но это значит, что объём воспроизведения всегда меньше объёма запоминания. Об этом затруднении вскользь упоминается в некоторых работах, но выход из этого тупика мне также неизвестен. Не столь он прост, как иногда кажется.

Наконец в-третьих,
чтобы измерить в эксперименте у испытуемого объем памяти на знаки, предъявленные для запоминания, необходимо предположить, что испытуемый помнит в этот же краткий момент времени
не только эти знаки, но ещё многое другое: в частности, он должен помнить, что должен нечто воспроизводить, а не, скажем, плакать или объяснять экспериментатору, как надо удить рыбу; он должен помнить, что это именно он
должен нечто воспроизводить, а не кто-нибудь другой; он должен помнить, что ему следует воспроизводить предъявленные знаки, а не детали костюма экспериментатора; он должен помнить язык, на котором он разговаривает с экспериментатором и т. д. до бесконечности...

Без решения этих и многих других возникающих проблем гипотеза об ограниченности измеряемых в эксперименте объемов кратковременной памяти логически весьма сомнительна, что, однако, напрочь игнорируется её приверженцами. Такое игнорирование, как отмечалось выше, служит признаком методологического дефекта исходного допущения.

Впрочем, работа мозга описывается в химических, физических и физиологических терминах, а информационное содержание этой работы является лишь более-менее правдоподобной интерпретацией. Из ограничений, наложенных на сознание, опасно выводить ограничения, наложенные на мозг. К тому же, многочисленные и самые разноплановые исследования доказывают одно и то же: возможности мозга по переработке информации явно превосходят возможности сознания. Следовательно, причина ограничений, наложенных на сознание, скорее всего не связана с мозгом. Для того чтобы решить проблему ограничений, необходимо вначале решить проблему сознания. Неудивительно, что теоретические построения когнитивистов зачастую сами противоречат представлениям о структурной ограниченности.

Вот Дж. Миллер разъясняет различие между конструктивными и селективными процессами. Когда мы читаем текст, пишет Миллер и иллюстрирует сказанное примерами, мы строим некий образ в памяти. Интроспекция показывает нам, как последовательно с продолжением текста в сознании добавляются всё новые и новые детали. Эти образы памяти
не должны быть абсолютно чёткими – в тексте не содержится всех деталей. Какие-то детали мы добавляем, исходя из имеющейся у нас информации, непосредственно не связанной с данным текстом, кое-что забываем, кое-что выдумываем. Формирование образов в такой модели – конструктивный процесс. Однако сам Миллер склоняется к другому описанию того, что происходит при чтении текста.

Перед чтением текста читатель должен очистить своё сознание от всего постороннего. В таком состоянии можно представить себе любое положение дел. Информация, поступающая от предложения к предложению, последовательно ограничивает множество возможных положений дел. Имеющееся на любом отрезке текста представление об этом множестве всех возможных положений дел называется семантической моделью.
Семантическая модель задана изначально; далее, по мере знакомства с текстом, она конкретизируется, отбрасывая неподходящие варианты – это селективный процесс. Смысл текста (его концепт, в терминологии Миллера) определяется комбинацией «образ/модель». Однако, спросим мы, если на возможности мозга по переработке информации наложены очень сильные ограничения (он вроде бы не может даже помнить более 7 знаков одновременно, даже один образ в памяти нелегко удержать), то как же он может справиться с бесконечным множеством всех возможных положений дел?

Исследуя микроструктуру познавательных актов, когнитивные психологи изучали процессы, которые сами по себе испытуемыми не осознавались, но которые, тем не менее, по неявно выраженному мнению когнитивистов, определяли содержание сознания. Иначе говоря, они исследовали протосознательные процессы.
Беда когнитивистов в том, что они не старались при этом ясно сформулировать, что такое сознание. Почти в бихевиористском стиле они предлагают: давайте исследовать, а там посмотрим. Конечно, в отличие от бихевиористов, они не отказываются от проблемы сознания, но видят препятствия на пути её экспериментального разрешения и признают, что «психология сознания ещё не вышла из детского возраста».

Сознание для психологов когнитивного направления – нечто неведомое: то ли некий блок (этап) в системе переработки информации, то ли какой-то механизм, управляющий процессами переработки одновременно в нескольких блоках, или же, как полагает У Найссер, загадочный «качественный аспект психической активности». Дж. Миллер с соавторами заранее предупреждали: «предмет психологии трагически невидим, а наука с невидимым содержанием станет, по всей вероятности, невидимой наукой». Их пророчество отчасти сбылось. Их детище – когнитивная психология – стала всё более походить на нечто не слишком видимое.

Сама любовь когнитивистов к блокам стала вызывать нескрываемую иронию. Их оппоненты заявляют, например, что из когнитивистских блоков-кубиков можно построить разум только в виде громадной бюрократической системы. По мнению В. Маттеуса, эти блоки ведут себя наподобие бюрократов с точно определенными, строго ограниченными знаниями и обязанностями и валят свои служебные дела в служебном порядке друг на друга. А принятую в когнитивизме архитектуру познавательного процесса Маттеус издевательски описывает так: ватага гомункулусов (т. е. сидящих в мозге маленьких, наделенных сознанием существ) таращит глаза на один-единственный дисплей, где мелькают символы, касающегося того или иного гомункулуса.

Воспитанная бихевиоризмом небрежность к разгадке тайны сознания в конце концов погубила когнитивную психологию. Триумф когнитивистов внезапно обернулся их поражением. Они опровергали свои собственные постулаты, хотя, пожалуй, даже не заметили этого. Число по-настоящему оригинальных экспериментов постепенно уменьшается. В работах начала 90-х гг. всё ещё пережёвываются давно экспериментально отвергнутые модели 60-х. Создается впечатление, что первые проникновения в микроструктуру познавательных процессов оказались для когнитивистов более счастливыми, чем последующие.

Самоопровержение – великое достижение когнитивистов. До них этого не удалось никому. И всё же когнитивная психология славна не только этим. Она действительно породила новый взгляд на психику. Полученные ими экспериментальные данные сильно изменили существовавшие до них представления о познавательных процессах. В итоге даже многие психологи-практики вооружились когнитивной теорией для объяснения своих терапевтических техник. Человеческое поведение, осознали вдруг психотерапевты, не может быть понято без ссылок на познавательные явления и процессы. Даже многие психологические явления, которые ранее объяснялись исключительно физиологически, например старение,
стали трактоваться как результат преждевременно возникших или излишне устойчивых когнитивных связей (М. Б. Игнатьев, Э. Лангер).

Именно когнитивизм начал в полной мере формировать психологию по канону естественной науки, сочетающей логику и эксперимент. Студенты, сдающие экзамены по когнитивной психологии, уже не могут отделываться ни зубрёжкой каких-то экспериментальных данных (обычно достаточной для изложения теории бихевиоризма), ни общими словами (что в какой-то мере всегда возможно при изложении диалектико-материалистических положений советской психологии или воззрений гуманистических психологов). Студенты вынуждены рассуждать и находить своим рассуждениям опытное подтверждение. А приход в науку рассуждающего поколения меняет облик этой науки. Подведём краткие итоги:

* Когнитивные психологи вселили надежду, что анализ процесса познания рано или поздно сможет привести к пониманию всех аспектов психической жизни.

* Они также показали, что человек постоянно принимает решения, какую информацию перерабатывать и осознавать, а какую отбросить, исключить из информационной системы.

* Когнитивисты создали множество оригинальных экспериментальных парадигм, в том числе парадигму изучения модели процесса сличения.

* Они изучали процессы, которые сами по себе испытуемыми не осознавались, но которые, тем не менее, определяли содержание сознания.

* Все известные и якобы структурно заданные сознанию ограничения на информационные процессы были экспериментально опровергнуты. Оказалась методологически дефектной гипотеза, что в ограничениях на сознательную переработку информации решающую роль играют ограничения, наложенные на организм или мозг.

Итоги исторического экскурса

Далее, подводя итог экскурсу, проделанному в историю психологии с целью проанализировать процесс и результаты исследования феномена сознания, В. М. Аллахвердов дает еще один блестящий образец методологического анализа, показывая, как можно свести воедино поставленные в тексте акценты.

Сознание как эмпирическое явление, как переживаемый всеми факт непосредственной данности (самоочевидности) не имеет научного обоснования. Это субъективное переживание не получает и не может получить самоочевидного объяснения. Сознание невыводимо непосредственно ни из окружающего нас и осознаваемого нами мира, ни из внутренних глубин, принципиально сознанию недоступных. Явление сознания нельзя вывести ни из структуры нервной системы, ни из законов её функционирования. Ещё менее вероятно вывести сознание из законов генетики или молекулярной биологии. Оно также не имеет обоснования с точки зрения полезности для организма. Феномен непосредственной данности ни достаточен, ни необходим для процессов социального взаимодействия – во всяком случае, из этих процессов невыводим. Он не выявляется при анализе содержания того, что воспринимается как самоочевидное, и не объясняется законами трансформации этого содержания. Изучение случаев патологических нарушений сознательной деятельности также не может привести к пониманию природы этого феномена. Сознание не имеет никаких аналогов в технических системах – все они лишены чувства самоочевидности.

Но сознание нельзя и исключить из рассмотрения. Человек самоочевидно воспринимает себя хозяином своих поступков, которые совершает на основе непосредственно данных ему представлений об окружающем мире и самом себе. Связь сознания с действием, деятельностью отчетливо осознаётся, но остается загадкой: зачем для действия нужен феномен самоочевидности
?

Разные психологические школы и направления отличаются друг от друга выбором оснований, с помощью которых они пытались объяснить феномен сознания. В этом контексте наиболее существенная линия водораздела между разными школами может быть проведена в зависимости оттого, как они относятся к роли осознаваемой информации
. Одни явно или неявно исходят из того, что сознание способно осуществлять выбор из разных возможных вариантов поведения, что решения, принимаемые на основе осознанной информации, играют более важную роль в деятельности, чем решения, принятые на основе неосознанной информации (структурализм, гештальт-психология, культурно-историческая школа). Другие (прежде всего, глубинная психология) занимают скорее противоположную позицию. Третьи (например, когнитивные психологи) не готовы выразить свою точку зрения и в лучшем случае подчёркивают, что для них тайна сознания во многом остается тайной.

Каким всё-таки образом данное человеку самоочевидное содержание сознания может на что-то воздействовать? Субъект обладает способностью свободного выбора, он не катится по заранее проложенным рельсам. Но если признать, что сам процесс свободного выбора ничем не детерминирован, то мы отказываемся от возможности научного описания. Отрицание же самоочевидного
факта существования свободного выбора приводит к выводу о том, что человек – это очень сложный или сломанный автомат. Или, в формулировке любителей системной терминологии, человек – сложная система, учитывающая длинные цепочки причинных связей, включая вероятностные переходы и много-многозначные соответствия. Раз человек – автомат, каким бы он ни был сложным, он всё равно остаётся автоматом и не обладает свободой выбора. Какие бы много-многозначные
связи ни рассматривались, надо ясно сформулировать, каким образом принимаются решения. Ведь в каждой конкретной ситуации человеку приходится принимать единственное конкретное решение. Если у него есть критерий, позволяющий выбрать из многих возможных вариантов единственный, то описание поведения сводимо к автоматике – например, принятие решения по жребию может быть легко реализовано на компьютере. Если критерия нет, то никакое решение не может быть принято.

Можно, конечно, принять, что самоочевидность свободного выбора – артефакт, который в жизни субъекта не играет никакой роли и ни на что не влияет. Но стоит начать сомневаться в каких-нибудь самоочевидных вещах, как уже любая самоочевидность начнет вызывать сомнения. Всё усложняется тем, что вообще не бывает науки без принятия каких-то истин или фактов как самоочевидных...
Самоочевидное содержание сознания детерминируется разными причинами: окружающим миром, физиологическими и социальными процессами и т. п., но к ним несводимо.

Итак, любое мало-мальски серьёзное предложение по разгадке тайны сознания должно подразумевать решение вроде бы не решаемых головоломок: о природе самоочевидности и о том, как сознанию удается однозначно и непротиворечиво понимать происходящее, о свободном выборе, о связи осознанного и неосознанного, о природе ограничений на возможности сознания по переработке информации, о порождении смыслов и значений. Все проблемы кажутся нерешаемыми. Можно лишь надеяться, что ответы на них теснее всего связаны с механизмами обратной связи.

Впрочем, споры о сознании малопродуктивны, поскольку сам термин «сознание» омонимичен, противоречив и плохо определен. В. В. Налимов в книге «Спонтанность сознания» удовлетворенно цитирует Дж. Рея, попытавшегося проанализировать все употребления слова «сознание» и пришедшего к выводу: «Нет ясного смысла, который можно было бы связать с этим словом в терминах какого-либо реального феномена в мире». Ещё пример. Р. Солсо, как когнитивный психолог, привык к достаточно строгим дефинициям. Тем загадочнее выглядит его определение сознания: «Осведомленность о событиях и стимулах окружающего мира и о познавательных явлениях – таких, как воспоминания, мысли и телесные ощущения», которое, по мнению В. П. Зинченко и А. И. Назарова, написавших предисловие к книге Солсо, не выдерживает никакой критики. Но разве кто-нибудь предложил что-либо существенно
лучшее?

Длящиеся более ста лет экспериментальные попытки разгадать тайну сознания так и не решили кардинальных вопросов. Однако почти во всех
экспериментальных исследованиях, почти во всех
теоретических конструкциях постоянно обнаруживались одни и те же узловые точки
. Попробуем сделать из всего этого какие-то общие выводы и поставить важные акценты, которые должны в той или иной мере учитываться при построении любой психологической теории.

О природе сознания:

• Физическое, биологическое, физиологическое, социальное – всё это влияет на содержание сознания и его работу, но из всего этого само сознание, как субъективное чувство осознанности, невыводимо.

• Возможности сознания весьма сильно ограничены по объему, хотя сами эти ограничения ясно не осознаются, в самом сознании не содержатся. Они обнаруживаются только в специально поставленных психологических экспериментах (объем сознания Вундта, объем памяти Эббингауза, пороги ощущений Фехнера и т. д. до обилия таких ограничений в моделях когнитивистов). Эти ограничения не могут быть объяснены ни самим сознанием, ни бессознательным, ни физическими, биологическими, физиологическими или социологическими соображениями.

• В психической сфере существуют разные блоки (инстанции), отличающиеся друг от друга уровнем осознанности. Должны существовать какие-то механизмы, принимающие решение, какая информация в какие конкретно блоки должна поступать. В том числе решать, какая информация может появиться в сознании и быть полностью осознанной, а какая – нет. Сама работа этих механизмов не осознаётся (ср. под этим углом зрения взгляды вюрцбургской школы, психоанализа, культурно-исторической школы, когнитивной психологии).

• Попытки найти механизмы психической деятельности упорно ведут исследователей от проблем построения или формирования образов и других психических образований к проблемам оценки адекватности построенных образов и принятия решения на основе этой оценки (сеченовское торможение, «торможение привычки» и «приобретение уверенности» как оценка
у функционалистов, «удвоение» у Выготского, последовательное возрастание роли обратной связи в моделях физиологов, модели сличения когнитивистов и пр.).

• Эмоции предназначены для того, чтобы извещать сознание о процессах, протекающих в неосознаваемой сфере (У. Джеймс). Нечто подобное, по-видимому, полагает и 3. Фрейд, когда называет эмоции «королевской дорогой к бессознательному». Осознание до этого неосознанной информации может положительно влиять на эмоциональное состояние (глубинная и гуманистическая психологии).

• Всё, что происходит в сознании, не может быть случайным.

О том, что осознаётся:

• Сознание содержит не всю информацию, которую получает организм.

• Сознанная информация не существует без наличия неосознанной информации (ср. «смутные ощущения» Титченера, «обертоны» Джеймса, «отрицательные ощущения» Фехнера, «фон» гештальтистов и т. д.).

• Неосознанная информация оказывает непосредственное влияние на содержание осознаваемой информации («сбережённые знаки» Эббингауза, «вытеснение» Фрейда, «установка» Узнадзе, требование осознать собственные мысли и желания в гуманистической психологии и т.д.)

• Содержание сознания – это ребус, который надо ещё уметь разгадывать. Сознание способно обманывать само себя. Одна из важнейших проблем для человека – проблема адекватности осознания самого себя самому себе.

• Всё, что человек осознаёт, он осознаёт как фигуру
на фоне.
Фон аморфен, неструктурирован, не вычленяется сознанием, но без него осознание фигуры невозможно. Одна и та же фигура на разном фоне будет восприниматься по-разному. Осознанное содержание сознания сопровождается и дополняется психическими обертонами, которые, собственно, и определяют значение осознанного содержания.

• Содержание сознания не остается постоянным – оно непрерывно изменяется (поток сознания, по Джеймсу). Течение осознаваемой мысли детерминируется «неосознаваемыми тенденциями» (в терминологии вюрцбургской школы), т. е. определяется причинами, которые сами не осознаются («бессознательные умозаключения» Гельмгольца).

• В каждый момент времени сознанию дано непротиворечивое и однозначное понимание происходящего (это подразумевалось структуралистами, гештальтисты подчеркивали невозможность одновременного восприятия многозначных изображений, а некоторые когнитивисты употребляли термин «одноканальность сознания»).

• Сознание оперирует не стимулами и раздражителями, а значениями и смыслами (ср. символы в психоанализе, роль знаков в культурно-исторической школе и в интеракционизме, условный рефлекс Павлова, «корневое свойство психики» Веккера, «смысл» в гуманистической психологии и др.). Мир никогда не воспринимается сознанием как случайный, хаотичный.

• Психические образы объекта создаются только на контрасте с другими объектами: сознание выделяет в предъявленном объекте в первую очередь те его качества, которые отличают данный объект от других объектов, сопровождающих его предъявление.

Познание и сознание

• В истории психологии наибольшее внимание исследователей было приковано к познанию. Когнитивизм вселил надежду, что анализ процессов познания рано или поздно сможет привести к пониманию всех
аспектов психической жизни.

• Автоматизированные действия не требуют участия сознания. Осознание необходимо лишь тогда, когда возникает препятствие, когда субъект находится в состоянии нерешительности – т. е. тогда, когда он не знает,
как себя вести.

• Процесс познания определяется не столько получением новой информации, сколько переструктурированием
целостной ситуации, нахождением нового видения задачи. Элемент, входящий в «старое» понимание ситуации, в «новой» ситуации приобретает совершенно иной смысл и иные свойства.

• Пробы, совершаемые в начале процесса простого научения (заучивания), хаотичны, однако они могут случайно приводить к успеху. После успеха они закрепляются.

•Решение сложных познавательных задач (головоломок) происходит внезапно для сознания и сопровождается сильным эмоциональным переживанием.

• Один и тот же стимул может иметь разное значение для организма, по-разному осознаваться. То, как именно человек осознаёт данный стимул, во многом зависит от его предварительных предположений, а также от того, какую задачу он в данный момент решает.

• Решение многих личных проблем, исцеление от психических травм зависит от понимания (познания) ситуации и самого себя. Осознание играет мощную роль в организации поведения.

• Человек знает, хотя и не всегда ясно осознаёт, какие проблемы для него являются существенными, в каком направлении ему надо идти. Только через осознание этого предначертания человек может принять правильное решение.

ТЕМА 6. ПРОБЛЕМА ОСНОВАНИЙ ПСИХОЛОГИИ:

СОВРЕМЕННЫЙ ВАРИАНТ РЕШЕНИЯ

Исходные допущения и законы психологики

В любой культуре, оставившей заметный след в истории, всегда отвергалось, что люди, как сознательные и социальные существа, живут только для того, чтобы обеспечить себя хлебом насущным, для продолжения человеческого рода или для достижения славы, прибыли, власти. Для развиваемой В. М. Аллахвердовым психологической концепции, которую он называет психологикой,
такой подход является не нравственным требованием или религиозным предписанием, а обоснованной естественнонаучной гипотезой. Психологика утверждает, что люди осознают окружающее, вырабатывают культурные нормы и создают социальные институты прежде всего потому,
что ищут ответы на вопросы о самом себе и смысле собственного бытия. Возможно, такое представление об основных жизненных проблемах выглядит не совсем привычным, но, как показывает автор, это отнюдь не поэтическая метафора.

В последующем тексте слово «сознание» будет использоваться в двух смыслах. Во-первых, сознание как явление
будет пониматься как эмпирический факт представленности субъекту картины мира и самого себя, в том числе как выраженная в словах способность испытуемого отдавать себе отчет о том, что происходит. Синонимами такого понимания термина «сознание» служат слова «осознанность», «самоочевидность», «непосредственная данность». Во-вторых, сознание будет означать некий теоретический (гипотетический) механизм
, порождающий или трансформирующий осознаваемую информацию – например, преобразующий результаты каких-либо информационных или физиологических процессов в осознаваемые явления. В таком понимании речь может идти о работе механизма сознания.

Психология стала самостоятельной наукой во второй половине XIX в. и в течение всего времени своего существования находилась в кризисе, так как не смогла выработать общего взгляда на психику и сознание. Психологи породили много оригинальных идей, обнаружили неожиданные экспериментальные феномены, создали практически эффективные технологии, но не нашли способа увязать всё это воедино. К концу XX столетия психология отчетливо распалась на множество никак не связанных друг с другом отдельных дисциплин.

Создается впечатление, будто любой раздел психологии можно изучать практически независимо от всего остального: нет ни единых законов, охватывающих психическую реальность в целом, ни даже попыток сопоставления специфических законов из разных областей. Экспериментальная психология выглядит своеобразной мозаикой, когда неизвестно, какой элемент мозаики должен входить в окончательную картину, а какой – нет. Изложение никак не напоминает учебник по физике, где, разумеется, тоже есть разные разделы, но эти разделы хоть как-то взаимосвязаны и не противоречат друг другу (вначале изучается механика, а потом электродинамика; вначале – закон всемирного тяготения, а затем – построенный по его подобию закон Кулона). В стандартном учебнике по психологии всё иначе: психофизика, например, столь же разительно отличается от социальной психологии, как физическая наука – от физической культуры или военная история – от истории полифонической музыки. Читая такой учебник, можно предположить, что специалисты в разных областях психологии вообще не имеют общих профессиональных интересов.

И всё же, вопреки мнению большинства, Аллахвердов убежден: поиск общих закономерностей в разных областях психологии возможен. Например, все люди склонны считать правильным свое мнение и предпочитают придерживаться своих собственных гипотез (любых: перцептивных, мнемических или логических; о правилах орфографии, политике, футболе или о своем здоровье), даже если эти гипотезы противоречат поступающей информации. Во всех опытах (и в психофизических, и в социально-психологических) люди единообразно реагируют на неожиданные сигналы. Соответственно, и эмпирические проявления, и экспериментальные данные должны группироваться вместе не потому, что они так были сгруппированы античными мудрецами, а потому, что они отражают одну и ту же закономерность психического. Такой подход весьма отличается от общепринятого (что и побудило ввести для него специальный термин – психологика).

Аллахвердов утверждает: ключ к распутыванию большинства головоло­мок – реше­ние проблемы сознания. Обычно к функции созна­ния относят задачи отраже­ния реальности и регуляции деятель­ности. Беда этой позиции в том, что на самом деле для выполнения этих задач сознание вроде бы совсем и не нужно. И отражение, и регуляция происходят автоматически на физиологическом уров­не. Физиологическое отражение намного точнее и объемнее, чем сознательное. Физиологическая регуляция деятельности осуще­ствляется на порядок быстрее и безошибочнее, чем регуляция, происходящая под сознательным контролем. Хорошо известно, что вмешательство сознания в эти автоматизмы приводит только к сбою. Тем не менее в сознании, конечно же, отражается реаль­ность, и оно, безусловно, способно управлять поведением. Более того, именно благодаря сознанию мы способны рассуждать о ни­как не представленных в непосредственном физиологическом отражении процессах зарождения Вселенной или свойствах мик­ромира, только благодаря сознанию мы способны исследовать свойства химических элементов и даже законы, управляющие бес­сознательным, лишь с помощью сознания люди изменяют мир, в котором живут, и приспосабливают к этому миру свое поведение. Как сознанию это удается? Что именно оно при этом делает
? Все остальные вечные проблемы и вытекающие из них конкретные головоломки перестанут выглядеть столь уж неразрешимыми, как только удастся разгадать эту тайну.

Предложенный подход к проблеме сознания назван психологикой,
чтобы подчеркнуть следование естественнонаучно­му канону. Подробно и доказательно он изложен в работах «Опыт теоретической психологии» и «Сознание как парадокс». Здесь же ограничимся кратким пересказом без описания экспериментальных данных, лежащих в основании концепции. Главная задача – показать, как предлагаемый взгляд на сознание помогает справиться с вечными проблемами.

Логическая идеализация.
Прежде всего, в соответствии с кано­ном вводится неизбежная для естественной науки идеализация. Человек идеально
приспособлен к познанию, его мозг (и даже орга­низм в целом) тоже рассматривается как идеальный, т. е. не име­ющий никаких ограничений ни на объем принимаемой инфор­мации, ни на скорость ее переработки, ни на время хранения. Отсюда, в частности, следует: любое реально обнаруживаемое ограничение познавательных возможностей человека должно объясняться только самой логикой процесса познания, а не фи­зиологическими, анатомическими, социологическими и прочи­ми причинами. Как всякая идеализация, данная идеализация за­ведомо неверна, поскольку, конечно же, на мозг и организм человека наложены определенные ограничения. В конце концов, у человека только два глаза и две руки, известна скорость прохож­дения сигнала по нервной ткани, которая весьма далека от беско­нечности, человек не может летать, видеть радиоактивное излу­чение и т. д. Любая идеализация хороша тем, что позволяет рассматривать реальный процесс в «чистом» виде, не замутнен­ном несущественными обстоятельствами. В данном случае она обозначает лишь признание того, что ограничения познаватель­ной деятельности, с которыми мы сталкиваемся в психологичес­ких экспериментах, не имеют никакого отношения к анатомии или физиологии человека. Когда мы говорим о психических про­цессах, любыми существующими в реальности физиологически­ми ограничениями можно заведомо пренебречь. Как писал П. Я. Гальперин, «в психических отражениях открывается даже меньше того, что есть в их основе, в физиологических отражениях ситуации». Г. Гейне выразил это еще образнее: «Часто тело дога­дывается о большем, чем душа, и человек спиною рассчитывает дальше, чем головой». Информационные возможности психики заведомо слабее, чем возможности обработки информации мозгом.

Гносеологическая редукция.
Какой-либо редукционистский принцип в любом естественнонаучном построении неизбежен. Психологика принимает следующий принцип: логика процесса познания необходима и достаточна для объяснения всех явлений и механизмов психической жизни человека.
Психологика действи­тельно все мысли, чувства и поведение человека рассматривает как предопределенные процессом познания. В теории, таким об­разом, все, что человек делает, должно восприниматься как обу­словленное только стоящими перед ним когнитивными задача­ми. Мотивы, эмоции, социальные отношения, психические отклонения – все это должно объясняться как следствие позна­вательной деятельности. Психологика тем самым позиционирует себя как последовательный радикальный когнитивизм и вслед за своей прародительницей – когнитивной психологией – предла­гает рассматривать человека исключительно как существо позна­ющее.

Оппоненты Аллахвердова, однако, недоумевали: неужели из логики познания можно вывести все богатство человеческих переживаний, все заве­домо неразумные людские поступки? Жизнь самоценна, и чело­век, прежде всего, стремится жить, а не познавать. Неужели и эмоции – порождение познавательного процесса? Это интеллектуализация психики, заявляли они. Эта критическая нота особен­но часто звучала после выхода в свет эссе по психологии ис­кусства (Аллахвердов В, М.
Психология искусства. Эссе о тайне эмоционального воз­действия художественных произведений. СПб., 2001.). Неужели наслаждение искусством (как и любовь, гнев, счастье и пр.) – всего лишь «жар холодных чисел»? А. Ш. Тхостов отражает похожую точку зрения, когда пишет: «Психология вооб­ще гипертрофирует рациональное познание (в чистом виде реаль­но наблюдаемое лишь в специальных лабораторных условиях или в специфической научной деятельности), не замечая того, что в обыденной жизни человек есть существо далеко не рациональное. Противоречивость, совмещение противоположностей, логика желания представляют собой ошибки, которые следует не столько признавать как неизбежное несовершенство или игнорировать, сколько сделать предметом собственно психологического исследо­вания, ибо ошибка говорит о сути человека часто больше, чем лю­бое формально правильное исполнение» (Тхостов А. Ш.
Психология телесности. М, 2002. С. 106.). Действительно, все ска­занное верно, за исключением разве того, что рациональное познание не наблюдается ни в лабораторных условиях (где как раз самое интересное – ошибки), ни тем более в научной деятельнос­ти.

Однако с естественнонаучной точки зрения логическое опи­сание (которое, собственно, и является итогом рационального познания) кажущегося иррациональным поведения возможно. Следовательно, психика (включая все, в том числе и эмоции, и фантазии, и иррациональные желания) в теории должна быть представлена как логическая система. В противном случае следу­ет признать, что психология как естественная наука существовать не может. Не случайно Тхостов говорит о «логике желания». А его призыв изучать ошибки, по существу, означает, что ошибки под­даются логическому анализу, ведь только тогда они позволяют прогнозировать поведение. Другое дело, что подлинная рацио­нальная логика психического нами непосредственно не осознается: субъективно переживается (в том числе эмоционально) толь­ко неожиданный для сознания (и поэтому кажущийся алогичным) результат ее неведомой работы.

Догадка
. Если мозг (или даже организм в целом) рассматри­вать как идеальное
познающее устройство, то какую функцию в познавательном процессе выполняет сознание? Аллахвердов предположил, что среди механизмов мозга существует один, названный им протосознанием,
который по заданному алгоритму (в том числе используя алгоритм случайного выбора) принимает решение о поведении в ситуациях, когда у него нет критериев для выбора одной из нескольких равновероятных альтернатив. (То, что созна­ние активно востребовано именно в ситуации неопределеннос­ти, подчеркивают многие выдающиеся психологи – вспомним позиции У. Джеймса и А. Г. Асмолова.). А далее объясняет приня­тое решение неслучайными причинами, иначе говоря, приписы­вает сделанному случайному выбору статус закономерного. Этот механизм тем самым строит случайную догадку о том, какова ре­альность, как бы пытаясь угадать правила игры, по которым с ним «играет» природа.
В дальнейшем, попадая в новые ситуации не­определенности, он будет действовать уже не случайным образом, а в соответствии с этой своей догадкой, до тех пор, пока не столк­нется с ее опровержением. Если догадка не верна, то все равно принятые на ее основании решения ничем не хуже, чем решения, основанные на случайном выборе. Если же догадка верна, то он будет знать о мире то, о чем на самом деле не имел никакой ин­формации. Напомним, что именно путем угадывания законов (пра­вил игры, по которым играет природа) развивается естественная наука (см. тему 3).

При случайном угадывании, однако, трудно рассчитывать, что догадка вдруг окажется истинной, т. е. полностью соответствую­щей реальному положению дел. В самом лучшем случае она мо­жет быть не совсем точной, может быть правильной только в ка­кой-то своей части. Тут в дело и вступает механизм сознания. Задача сознания как механизма состоит в том, чтобы, прежде все­го, логически оправдать и так скорректировать догадку, чтобы со­гласовать ее с опытом.
Тем самым механизм сознания защищает свои догадки (гипотезы) от весьма вероятного опровержения. Ме­ханизм сознания – это специальный механизм мозга, работаю­щий как логический компьютер и обеспечивающий создание за­щитного пояса проверяемых гипотез
.

Защитный пояс – термин И. Лакатоса, введенный для обозначения процесса зашиты науч­ных гипотез от опровержения. Аллахвердов использует этот термин на основании экспериментально установленных законов, демонстрирующих, что механизм сознания активнее работает именно в тех случаях, когда поступающая информация противоречит ожиданиям (Аллахвердов присваивает этим законам имена: закон Фрейда-Фестингера, закон Узнадзе и др.). Эта работа направлена на сглаживание противоречий между ожиданием и действительностью, на подгонку имеющейся гипотезы к опыту.

Защитный пояс сознания проявляется и в других феноменах, в частности, в феномене, который автор называет законом Джеймса: осознаваемое содержание сознания не может быть неизменным или, по-другому, уже проверенные, подогнанные к опыту догадки перестают осознаваться. В частности, из сознания исчезает неизменная информация: перестаёт осознаваться неизменная стимуляция, из сознания ускользает неизменный контекст ситуации и пр. Любопытный пример действия этого закона – феномен забывания.

Человек осознает только то, что порождается механизмом со­знания (хотя не все порождаемое осознается), а сам этот меха­низм, согласно обсуждаемому предположению, случайные явле­ния всегда трактует как закономерные (автор называет этот феномен законом Юма). Следовательно, человек в принципе не может осознавать случайные явления как случай­ные – он с неизбежностью будет приписывать им закономерные тенденции. Это явление действительно обнаруживается в самой разнообразной эмпирике и подтверждается в многочисленных экспериментах. Человеку чуждо понятие случайности, заявляют социальные психологи. Вообще хорошо известно, что человек занимается самоподтверждением собственных гипотез. Практики констатируют такую же тенденцию и называют ее принципом Мейхенбаума, теоремой Томаса и пр.

Вот пример самоподтверждающей стратегии, в свое вре­мя весьма поразивший Л. Фестингера и повлиявший на создание им теории когнитивного диссонанса. В начале 1950-х гг. одна женщина, живущая на Среднем Западе в США, заявила, что получает сообщения из космоса. Вокруг нее образовалась группа горячих приверженцев. Как-то сентябрьским вечером ей пришло сообщение с планеты Кларион, которое гласило, что 21 декабря человеческая цивилизация будет уничтожена опустошительным наводнением. Однако саму эту женщину и ее последователей спа­сет летающая тарелка, которая прилетит с Клариона. Преданная ей группа людей пылко верила в ее пророчества: они бросили ра­боту, раздали деньги и все свое имущество (кому нужны деньги на планете Кларион?), отдалились от друзей. В это движение под видом его сторонников внедрились психологи (в их числе был и
Л. Фестингер), которые хотели увидеть, что произойдет, когда обнаружится, что пророчество не сбылось. Утром 20 декабря было получено послание с Клариона: всех участников группы заберут точно в полночь, но на их одежде не должно быть металла. Когда полночь прошла, а космический корабль не прибыл, группой овладело отчаяние. К четырем часам утра все сидели в ошелом­ленном молчании. Казалось бы, гипотеза окончательно опровер­гнута? Нет! Ведь всегда можно защитить гипотезу от опровер­жения путем введения дополнительного допущения. В данном случае так и случилось. В 4.45 пришло очередное сообщение с Кла­риона: больше нет необходимости в
приземлении летающих та­релок. Оказывается, эти замечательные люди, просидев вместе всю ночь, излучали столько света, что спасли мир от разрушения. Ус­лышав такие новости, вся группа возликовала. Подтвердилось, что все, что они делали, оказалось правильным.

Еще раз сформулируем главную идею: самоподтверждение соб­ственных гипотез является основной функцией механизма сознания.

Итак, что же делает сознание? Оно все объясняет. В тех случа­ях, когда человек (организм, мозг) не обладает достаточной ин­формацией, сознание догадывается
о причинах наблюдаемых яв­лений, в том числе и о том, как устроен мир, и человек, все – даже случайные явления – трактует как следствие некоей закономер­ности (в других терминах – приписывает явлениям смысл), а за­тем проверяет справедливость своих догадок, вначале всячески стараясь их подтвердить. И лишь в крайнем случае их отвергает (заменив на более удачную гипотезу). В субъективном мире, т. е. в мире, который мы осознаем, именно благодаря такой работе сознания все кажется логичным, все подлежит объяснению, лю­бые случайности воспринимаются как неизбежная закономер­ность.

Конечно, далеко не всегда наши догадки соответствуют тому, что есть на самом деле. В реальности все происходит не со­всем так, как мы ожидаем. Механизм сознания, столкнувшись с рассогласованием между ожидаемым и реальным, немедленно включается в работу и пытается избавиться от возникающих про­тиворечий. С такой позицией во многом соглашается Е. А. Климов, кото­рый так интерпретирует сознание: «Сознание – это средство субъективного отображения неожиданных рассогласований, несвязностей и поиска способов рационального осмысления соот­ветствующей реальности». Как же он это делает?

Группа законов, названных законами отождествления,
характеризует стремление механизма сознания прежде всего отождествить гипотезу с опытом. Этот механизм отождествляет поступающую информацию с имеющимися следствиями из гипотезы, подбирая подходящие для этой задачи критерии точности соответствия ожидаемого с действительным. Тут важен диапазон, внутри которого механизм сознания считает различие между сличаемым и эталоном несущественным. Диапазон неразличения меняется во времени – вначале он выбирается настолько широким, чтобы любой стимул соответствовал выбранному стимулу, а затем последовательно уменьшается. Выбор окончательной величины диапазона во многом определяется совокупностью
стимулов, предъявленных одновременно или последовательно с эталоном. (То есть определяется ситуацией, практическими нуждами. Так если нужно просто зачистить от ржавчины поверхность металлической пластинки, мы можем воспользоваться крупнозернистой наждачной бумагой, не обращая внимания на остающиеся неровности – не различать
их. Если же требования к чистоте поверхности возрастут, и чтобы им соответствовать, мы используем шлифовальный станок, то тем самым мы уменьшим диапазон неразличения).

Заданные критерии точности соответствия определяют то, каким будет признан ре­зультат сличения — положительным (совпадение) или отрицательным (несовпадение). На физиологическом
уровне такие критерии или заданы генетически (орга­низм, например, мгновенно и безошибочно реагирует на отклонения во внут­ренней среде, превосходящие допустимые значения), или конструируются в генетически же заданном процессе научения. Но как быть в буридановой ситуации, когда критерии неизвестны?

Работа сознания начинается с отождествления
ожиданий и действительности. При этом, поскольку результат сли­чения заранее принимается за подтверждение, у защитного пояса все­гда есть возможность подогнать к этому решению соответствующие требования к точности сличения. Вначале наугад
вводится некоторое предположение, а уже в соответствии с принятым решением механизм сознания работает над тем, чтобы подобрать удовлетворяющие этому предположению критерии точности соответствия.

Можно сформулировать утверждение, подлежа­щее экспериментальной проверке: сознание начинает свою работу с
настолько слабых требований к точности соответствия, чтобы можно было любое ожидание отождествить со всем, чем угодно.
Лишь затем, последовательно, требования к точности должны возрас­тать. Метод последовательных приближений ис­пользуется в сознании при корректировке догадок в базовом содержа­нии сознания (этот процесс не осознается). Путь последовательного ужесточения критери­ев точности соответствия поверхностного содержания сознания с на­личной информацией, данной в базовом содержании — один из технических приёмов такой корректировки.

Сказанное тесно связано и может быть проиллюстрировано законом перцепции, открытым Н. Н. Ланге. Закон перцепции характеризует динамику осознания предъявленного стимула (обычно говорят: дина­мику становления перцептивного образа). В 1894 г. Ланге установил: при последовательном увеличении времени экспозиции перцептивный образ проходит несколько стадий до ясного осознания конкретного изо­бражения. На первой, начальной стадии, происходит «толчок в созна­нии» и воспринимается «нечто» весьма неопределенной структуры, а не конкретный стимул (термин «нечто» употребляет сам Ланге). Следовательно, на этой первой стадии восприятия любой стимул
лег­ко отождествляется с

ожидаемым «нечто».

На каждой следующей стадии перцептивный образ уточняется и доходит до ясного осознания конкретного стимула. Этот закон (Аллахвердов называет его законом отождествления Ланге) легко переносится с перцептивных на все осознаваемые явле­ния: вначале осознаётся нечто, отождествлённое с точностью до самых слабых критериев соответствия, а затем
образ уточняется
путём последовательного ужесточения этих критериев.
Впрочем ещё Т. Рибо сформулировал в общем виде: ум идёт от неопределенного к определенному; вначале появляется не частное и не общее, а неяс­ное
. Заслуга Ланге в том, что он не умозрительно обсуждал эту про­блему, а установил эмпирический закон.

Ещё одно проявление защитного пояса сознания – законы последействия
. Особо отметим, что осознается не сама работа меха­низма сознания, а только часть результатов этой работы. При этом (что отчасти ассоциируется с позицией глубинной психологии) механизм сознания принимает специальное решение, что имен­но в данный момент следует осознавать (позитивный выбор, по­зитивное осознание), а что заведомо осознавать не следует (нега­тивный выбор, негативное осознание).

Однажды выбрав, к какому классу относится данный объект (и установив соответствующий этому выбору диапазон неразличения), механизм сознания пытается сохранить и сделанный выбор, и диапазон неразличения при предъявлении следующих стимулов (закон последействия фигуры, впервые обнаружен гештальт-психологами)
.

При предъявлении стимулов в условиях, делающих почти невоз­можным их узнавание (сильная маскировка, расфокусированное изображение, чрезмерно слабая освещенность или близкое к нулю время экспозиции стимула), испытуемый зачастую формирует непра­вильное представление о предъявленном стимуле, т. е. отождеств­ляет этот стимул с ответом, лежащим в зоне неразличения. Если после этого начать последовательно улучшать условия предъявле­ния (уменьшать маскировку, увеличивать освещенность или вре­мя экспозиции), испытуемый продолжает отождествлять стимул с ранее выбранным ошибочным ответом. Он не способен узнать стимул даже при таких условиях предъявления, при кото­рых другие испытуемые, не имея предшествующего опы­та восприятия этого стимула в худших условиях, уже вооб­ще не делают ошибок.
Это продемонстрировано в огромном количестве разнообразных экспериментов. Вот как, например, в эксперименте Р.М.Фрумкиной ис­пытуемый прочитывает тахистоскопически предъявляемое ему слово «блесна» при последователь­ном увеличении времени экспозиции: бассейн, б-, (пропуск), бас­сейн, бассейн, бассейн, бассейн, бассейн, бассейн, бассейн... (Следует учесть, что тот же испытуемый при времени предъяв­ления, соответствующей уже второй-третьей экспозициям, пра­вильно опознаёт целый ряд других слов). Судя по всему, эффект отрицательного влияния предварительного показа изображений в плохих условиях на узнавание усиливается с возрастом: он минимален у пятилеток, отчётливо обнаруживается у девятилет­них детей и интенсивно выражен у студентов. А ведь чем стар­ше ребёнок, тем наверняка активнее работа его сознания.

Неожиданным в эмпирических проявлениях этого закона является то, что для повторения предшествующего выбора испытуемый должен неосознанно отражать характеристики стимула точнее, чем они осознаются,
иначе он не сможет повторить, например, ту же самую ошибку при повторном предъявлении того же самого стимула (многим, наверное, знакома ситуация, когда при чтении мы много раз произносим про себя какое-то слово определенным образом и только потом понимаем, что произносили его неправильно). Даже если ситуация изменяется, эффект последействия всё равно наблюдается – но теперь уже сохранить предшествующий выбор удаётся за счёт расширения диапазона неразличения (закон последействия позитивного выбора).

В поверхностном содержании сознания вос­принимается не стимул сам по себе, а только класс, к которому принад­лежит этот стимул. Конкретные, т. е. полностью обособленные, стиму­лы не подлежат осознанию. Это значит, что всегда существуют другие варианты стимула, субъективно эквивалентные (синонимичные) предъяв­ленному. Результат осознания стимула как члена класса Аллахвердов и называет пози­тивным выбором.
Позитивный выбор, тем самым, – это то представ­ление о стимуле, которое дано в поверхностном содержании сознания.

Обобщая закон последействия фигуры, Аллахвердов формулирует Закон последействия позитивного выбора:
при предъявлении стимула за­щитный пояс сознания прежде всего пытается отождествить его с одним из тех классов стимулов, который до этого уже был пози­тивно выбран.
Этот закон позволяет осознавать один и тот же объект как принадлежащий тому же самому классу,
даже если сам этот объект меняет размеры, местоположение, форму или освещение и т. д. Фено­мен константности является прямым следствием закона последействия позитивного выбора.

В случае последействия фигуры речь идёт об устойчивом пред­почтении в опыте одного из возможных синонимов и в отстаивании это­го выбора путём фиксирования
выбранной зоны неразличения. После­действие фигуры определяет приоритет (норму) отнесения стимула к классу в данной ситуации.
Сравним сходные экспериментальные па­радигмы, позволяющие отличить последействие позитивного выбора в целом от последействия фигуры в частности. Последействие фигуры: испытуемому предъявляется стимул, находящийся в момент предъявле­ния в зоне неразличения сознанием (за счёт кратковременности, маски­ровки и т. п.). Испытуемый, тем не менее, выбирает один из возможных синонимов в качестве ответа. Последействие фигуры проявляется в том, что сделанная ошибка закрепляется и повторяется даже при улуч­шении условий предъявления, когда другие испытуемые ошибок вооб­ще не делают.

Последействие позитивного выбора означает, что предшеству­ющее решение упорно накладывается на последующие стимулы в изменяющейся ситуации. В этом случае позитивный выбор сохраняет­ся путём расширения зоны неразличения. Позитивный выбор фикси­рует саму ситуацию, в которой происходит выбор. Типичная экспери­ментальная парадигма исследования последействия позитивного выбора выглядит так: испытуемому обычно предъявляется стимул в таких усло­виях, чтобы он мог уверенно отнести его к определённому классу. За­тем стимул начинает меняться. Закон последействия позитивного вы­бора проявляется в том, что отнесение к прежнему классу
будет происходить даже при таком изменении (преобразовании) стимула, ког­да другие испытуемые уже не отнесут его к данному классу, если бы этот изменённый стимул был предъявлен им без
предварительного по­каза (до изменений).

В качестве примера экспериментального исследования, иллюстрирующего последействие позитивного выбора, вспомним психофизический метод границ, с помощью которого можно измерять минимальное изменение интенсивности раздра­жителя, вызывающего изменение в ощущениях. Как мы помним, в восходящем варианте этого метода испытуемому вначале предъявляют два равных стимула, а затем один из них начинают изменять до тех пор, пока испыту­емый не почувствует различие между ними. В нисходящем вари­анте, наоборот, сперва предъявляют два заведомо различных по интенсивности раздражителя и уменьшают это различие до тех пор, пока оно не перестает восприниматься испытуемым. Уже Г. Фехнер обнаружил: порог различения в восходящем и нисходя­щем вариантах метода не тождественен друг другу — в нисходя­щем варианте значение порога, как правило, меньше. Более того, испытуемый в восходящем варианте воспринимает равными та­кие раздражители, которые при однократном предъявлении этих раздражителей им же воспринимаются как неравные. С точки зрения закона последействия позитивного выбора, так и должно быть: испытуемый будет стремиться отождествить стимул с тем классом, который был позитивно выбран при предыдущем предъявлении.

Законы последействия распространяются и на те возможные альтернативы отнесения стимула к классу, которые были уже ранее рассмотрены и отвергнуты механизмом сознания. То, что однажды было не воспринято, не воспроизведено, не сосчитано, имеет тенденцию при повторном выполнении аналогичного задания быть не воспринятым, не сосчитанным, не воспроизведённым – закон последействия фона.
О нем можно говорить с таким же основанием, как и о последействии фигуры, но такая трактовка гештальтистами не рассматривалась, хотя она лучше других концепций согласуется с результатами экспериментов по восприятию двойственных изображений.

Вспомним эксперименты Э. Рубина. Испытуемые вос­принимают бессмысленные двойственные изображения как чёрное на
белом
или как белое на чёрном.
То, как они однажды восприняли это изображение, влияет на то, как они воспримут его при следующем предъявлении. Это и привело Рубина и гештальтистов к формулировке закона последействия фигуры: испытуемый выделяет
ту же фигуру, вы­делению которой был обучен. Но одновременно это может интерпре­тироваться и иначе: испытуемый не выделяет
(не осознаёт, относит к фону) ту фигуру, которую и до этого не осознавал. Как показывают эксперименты, обе интерпретации правильны. Иначе говоря, верен как закон последей­ствия фигуры, так и закон последействия фона: повторное предъявле­
ние стимула из зоны неразличения побуждает сознание повторно
не осознавать и данный при предшествующем предъявлении ответ.

Фактически это значит: человек относит стимул-омоним (ибо все сти­мулы — омонимы) к какому-то одному классу и при повторном предъяв­лении стимула упорно отказывается относить его к другому возможно­му классу.

Если в зоне неразличения (с фиксированными на данный момент критериями соответствия) при предъявлении стимула (например, буквы Б) был выбран один
из возможных ответов (неважно, Б, В или Е), то другие варианты ответа в последующем устойчиво не будут выбирать­ся. Последействие фигуры проявляется в повторении
одного и того же ответа, даже если сам ответ, с точки зрения инструкции, ошибочен. А последействие фона – в повторении
отказа
от одного и того же ответа, даже если этот ответ правилен. Отделить проявления после­действия фона от проявлений последействия фигуры в реальном экспе­рименте не так просто, но возможно. Например, в повторении правиль­ного (с точки зрения экспериментатора) ответа или в устойчивом повторении одного и того же ошибочного ответа могут проявляться оба закона. Но устойчивый пропуск
ответа или повторение на одном и том же месте разных
ошибочных ответов уже может выступать индикато­ром чистого последействия фона.

Итак, если испытуемый на предъявление стимула не дал правиль­ный (с точки зрения инструкции или экспериментатора) ответ, он имеет тенденцию устойчиво пропускать правильный ответ и далее. Действи­тельно, закон Эббингауза гласит: число повторных предъявлений, необходимых для заучивания всего ряда, растет гораздо быстрее, чем объём предъявленного ряда. Например, если за одно предъявление ис­пытуемый правильно воспроизводит 6-7 бессмысленных слогов, то для воспроизведения 12 слогов ему потребуется 16 предъявле­ний, а для 24 слогов — 44 предъявления. Но при этом известно (в полном соответствии с законом последействия фигуры), что при следующих предъявлениях воспроизводятся прежде всего те знаки, которые уже были воспроизведены при предшествующем предъявлении. Это значит, что ранее не воспроизведенные знаки
продолжают упорно не воспроизводиться при последующих предъявлениях
. Таким образом, закон Эббингауза является след­ствием законов как последействия фигуры, так и последействия фона.

Однако при смене ситуации (при смене задания или в неподходящий момент) уже другие
стимулы могут быть внезапно (и зачастую ошибочно) отнесены как раз к тем классам, принадлежность к которым предшествующих стимулов была отвергнута – закон последействия негативного выбора.
Так называется открытый Аллахвердовым экспериментальный феномен, не дающий даже надежды на возможность объяснения в рамках привычных психологических концепций. Эксперименты, связанные с этими законами, сперва выглядят просто шокирующими. Однако последействие негативного выбора имеет непосредственную связь с такими известными психологическими феноменами, как, например, реминисценция в памяти или фазы инсайта и инкубации в процессе творческого мышления. Всё это интерпретируется в терминах сличения следствий гипотезы с опытом – сличение осуществляется не только по осознаваемому позитивному выбору, но и по неосознанному негативному.

Последействие позитивного выбора не может продолжаться вечно. Ведь в конце концов наступает момент, когда человек внезапно
понимает, что стимул стал другим или что ситуация, в которой он находится, уже совсем не та, что была раньше – т. е., говоря другими словами, наступает момент, когда он резко
меняет сделанный ранее позитивный выбор. Как это происходит? Можно перестать осознавать тот или иной фрагмент базового содержания сознания – но только в том случае, если он заменён в поверхностном содержании другим фрагментом базового содержания. Поверхностное содержание не может быть пусто, а механизм сознания осуществляет только выбор: он не может принять решение, которое заранее не имеет.

Значит, в базовом содержании заранее должны существовать все возможные варианты позитивного выбора – не только сделанного сейчас, но и того, который может понадобиться в будущем. Следовательно, при изменении стимула или ситуации в целом параллельно с удержанием предшествующего позитивного выбора (путём расширения зоны неразличения) в базовом содержании сознания возникают варианты отнесения данного стимула к другому классу. До поры до времени принимается решение их не осознавать (это и есть не
гативный выбор),
хотя в процессе работы сознания регулярно происходит сопоставление имеющегося позитивного выбора с конкурирующими негативными выборами. Наконец наступает момент, когда по каким-либо критериям то, что ранее было негативно выбрано, становится предпочтительнее. Только после этого позитивный выбор отвергается и меняется на другой.

Переход от одного понимания ситуации к другому, таким образом, должен происходить сразу, без переходов, т. е. революционно, а не эволюционно. Этому рассуждению соответствует разнообразная эмпирика. Например, факт внезапного скачкообразного
изменения понимания (переструктурирования) ситуации, который гештальтисты называли инсайтом - внезапным «усмотрением» новой идеи. Или феномен недизъюнктивности мышления, обнаруженный А. В. Брушлинским при изучении процесса «думания вслух»: человек, решая задачу, в каждый момент времени осознанно разрабатывает только один
вариант поиска решения; когда же он переходит к другому варианту, то разрабатывает уже только его.

Рассмотрим в этой связи эксперименты О. К. Тихомирова.

• Испытуемые решают вслух шахматную задачу. Вот типичные высказывания одного из испытуемых, характеризующие внезапное появление замысла решения: «ничего не получается... совершенно ничего не получается... ох!., у-у! Сейчас попробую... Идея!» Тихомиров утверждает: вначале возникает «чувство близости решения». В его экспериментах было обнаружено, что состояние эмоциональной активизации, выявляемое сдвигом КГР, всегда предшествует называнию решающего хода.
Испытуемые в этот момент насыщают свою речь эмоциональными междометиями, иногда обозначают приближение к неосознанной ещё идее («так-так-так-так», «вот-вот-вот-вот», «что-то мелькнуло», «кажется, нашёл» и т. д.). Вот как это выглядит в ещё одном тексте испытуемого: «... тогда мы пойдём пешкой э... ой! g3 на g4, вот дальше король, королю некуда деваться?.. Пожертвовать слона (в этот момент начинается сдвиг КГР!)
или... или – чего? ... Или сдаваться!.. Так вот, считаю: партия, позиция выиграна».

Однако предположение Тихомирова о чувстве близости решения при нахождении выигрывающего хода в шахматах без допущения существования негативного выбора
выглядит сомнительно: как испытуемый может узнать, что он вот-вот найдёт правильный ход, если этот ход ни в какой форме ещё не существует в сознании? Но всё же сделанный вывод требует независимого подтверждения в экспериментах иного типа. Ведь одни и те же факты могут по-разному интерпретироваться. Не случайно ни гештальтисты, ни Тихомиров, ни Брушлинский ничего не говорят о негативном выборе. Однако сразу возникает проблема: как существование негативного выбора может быть проверено? Из сказанного следует, что этот выбор не осознаётся, а потому ни один испытуемый не может дать о нём отчёт. Негативный выбор неизвестен и экспериментатору до тех пор, пока не станет позитивным. Как же его обнаружить в эксперименте?

Вспомним закон последействия фона: повторное предъявление стимула из зоны неразличения побуждает сознание повторно не осозна
вать
не данный при предшествующем предъявлении ответ, т. е. негативно выбирать
этот ответ. Итак, можно установить, что какой-либо вариант ответа действительно негативно выбран – для этого достаточно обнаружить его последействие как фона при сохранении той же ситуации. А при изменении ситуации
этот негативный выбор может непроизвольно, внезапно
для самого испытуемого, проявляться в его же ответе. Последействие фона, таким образом, может быть понято как частный случай последействия негативного выбора: при повторении одной и той же ситуации негативный выбор имеет тенденцию к сохранению в виде негативного выбора (последействие фона), а при изменении ситуации, если сознание вынуждено решать новую буриданову проблему, негативный выбор имеет тенденцию влиять на следующий позитивный выбор.

Рассмотрим с позиций негативного выбора экспериментальные данные:

• Я. А. Пономарёв давал своим испытуемым задачу: соединить четыре точки (вершины квадрата) тремя прямыми линиями, не отрывая карандаша от бумаги, так, чтобы карандаш вернулся в исходную точку. Испытуемые не могли решить этой задачи – они не замечали возможности выйти за пределы нарисованных точек. Тогда Пономарёв перед тем, как ознакомить новых испытуемых с основной задачей, давал им мощную подсказку: он вначале знакомил их с правилами некоей игры, на доску ставились четыре фишки, и испытуемые, по правилам этой игры, совершали на доске ходом фишки точно такое же движение, которое требовалось для решения основной задачи. Затем на ту же самую доску накладывалась калька, на место ранее стоящих фишек на эту кальку наносились четыре точки и давалась основная задача. Решения всё равно не было. Подсказка с игрой помогала только в том случае, если вначале давалась основная задача, затем подсказка, а потом снова основная задач
. Попробуем разобраться, почему такое возможно.

Допустим, что в процессе решения основной задачи испытуемый нашёл решение, но выбрал его негативно (то есть отверг). Последующие попытки решения (за счёт последействия фона) будут, скорее всего, малорезультативны. Но вот испытуемому дают другую задачу. В соответствии со сделанным предположением, негативно выбранное решение основной задачи осознаётся при смене задания и вполне может проявиться при решении дополнительной задачи. Поэтому подсказка в этом эксперименте эффективна только после начала работы над задачей и не сразу, а после того, как испытуемый создал в базовом содержании правильный ответ и принял решение его не осознавать. Роль подсказки в этом случае состоит в том, что она позволяет снять последействие фона.

• Как уже отмечалось, при повторном предъявлении тех же самых рядов знаков, за счёт последействия фона, наблюдается отчётливая тенденция повторно не воспроизводить те знаки, которые ранее не были воспроизведены. Йост в 1897 г. устанавливает закон: при заучивании материала лучше повторять его после длительных пауз (распределённое научение), чем подряд несколько раз (концентрированное научение). Так, материал лучше воспроизводится, если повторять его по 10 раз в день в течение трёх суток, чем 30 раз в один и тот же день. Можно предположить, что паузы между предъявлениями ослабляют последействие фона. Если это так, то величина пауз, при которых распределённое научение наиболее эффективно, должно вызывать последействие негативного выбора (т. е. улучшение воспроизведения) в случае отсутствия повторного предъявления. Классическими по изучению влияния величины пауз признаются исследования А. Пьерона, выполненные в 1913 г. По его данным, оптимальный интервал между предъявлениями для заучивания ряда из 18 бессмысленных слогов начинается с 10 мин. и заканчивается 24 часами. Эффект улучшения воспроизведения без повторного предъявления также хорошо известен и называется реминисценцией.
Выделяют две разновидности этого явления – феномен Л. Уорда и феномен П. Бэлларда. Феномен Уорда: отсроченное на несколько секунд однократное воспроизведение даёт лучшие результаты, чем воспроизведение сразу после заучивания. Этот эффект максимален при отсрочке от 30 с до 2 мин. и полностью исчезает к концу десятой минуты,
когда в полную силу вступает преимущество распределённого научения. Феномен Бэлларда: испытуемые заучивают материал и дважды
воспроизводят его – сразу и через 1-7 дней после заучивания. По Бэлларду, воспроизведение материала через 2-3 дня выше, чем оно было непосредственно после заучивания, и выше, чем оно было через одни сутки,
т. е. через 24 часа. Иначе говоря, именно тогда, когда преимущества распределённого научения начинают исчезать, эффект реминисценции становится наиболее заметен.

• Прямая связь способа научения – концентрированного или распределённого – с реминисценцией показана в исследованиях К. Ховланда: как и следует ожидать из сказанного выше, реминисценция (в терминологии Аллахвердова – последействие негативного выбора) выше именно при концентрированном научении (в нашей терминологии – при усилении последействия фона).

Итак, любой стимул осознаётся как член позитивно выбранного класса. Но одновременно он опознаётся в базовом содержании и как член каких-то других классов, к которым также принадлежит, при этом по крайней мере часть из них негативно выбирается. Негативно выбранное отнесение к классу не тождественно отсутствию отнесения
к этому классу, так как негативный выбор обладает тенденцией к последействию. То, что ранее было негативно выбрано, имеет тенденцию чаще случайного позитивно выбираться при смене задания или в несоответствующий момент времени.

Законы последействия, о которых шла речь, связаны с последействием смысла
. Любой знак (текст, стимул) имеет много значений, часть из них воспринимается, но не осознается, а часть осознаётся, если непротиворечиво соединяется в логическую конъюнкцию. Смыслом текста (стимула) одновременно является и позитивный, и негативный выборы. Сделанные однажды выборы обладают тенденцией к последействию. Неосознаваемую работу механизма сознания можно описать как работу по приписыванию смысла поступающей информации и сохранению этого смысла в последующем. Что же представляет собой смысл как позитивный и негативный выбор?

Любой человек может осознавать одновременно много значений различных вещей и явлений: например, глядя в окно, видеть (осознавать) солнце, дома, людей, деревья... Все эти частные
значения не находятся в противоречии друг с другом и могут соединяться в логически непротиворечивую конъюнкцию. Эта логическая конъюнкция, непротиворечиво связывающая частные значения вместе, будет называться позитивным значением текста.
Здесь Аллахвердов вводит постулат: позитивное значение знака (текста) в каждый момент времени единственно.
Действительно, как мы помним, человек всегда осознаёт только одно значение двойственного изображения, только один вариант поиска решения задачи (феномен недизъюнктивности мышления по Брушлинскому, одноканалъность сознания у когнитивистов
и т. д.).

Допустим, человек прочёл текст: «Наполеон». Что этот текст обычно означает для грамотного читателя, знакомого с историей Европы? Лингвисты перечисляют: император Франции, победитель под Аустерлицем, узник Св. Елены и т. д. Все эти частные значения, говорят они, кореферентны,
т. е. указывают на один и тот же объект («имеют одну и ту же предметную отнесённость»). Все эти значения легко соединяются вместе в конъюнкцию. Будем говорить, что все они - синонимы: Наполеон – и император, и полководец, и узник. Но, и это лингвисты не обсуждают, даже перечислить все возможные синонимы невозможно. Наполеон ещё и артиллерист, и человек, которого не приняли на русскую службу, и ценитель Талейрана как дипломата, и человек, произведший в маршалы Мюрата, и корсиканец, и сын своей матери, и муж Жозефины, и очень вспыльчивый человек, и человек очень маленького роста и т. д. и т. п. Обычно
все эти значения – также синонимы. Их тоже легко непротиворечиво соединить между собой, они обычно
кореферентны.

Но Наполеон – это ещё и символ эпохи, и пример непомерного честолюбия («Мы все глядим в Наполеоны»), и очередной Наполеон в психиатрической клинике, и название книги Е. В. Тарле, и марка коньяка, и пирожное, и пасьянс, и словосочетание на русском языке «на поле он», и возможная кличка собаки, и так далее до бесконечности. Все эти частные значения не кореферентны ни между собой, ни с Наполеоном предшествующего абзаца – у них другая предметная отнесённость, они обычно
принадлежат к разным классам, т. е. являются омонимами.

Осознание стимула именно как члена класса (позитивный выбор), отождествляет его с синонимами, но при этом обязательно предполагает дополнительное решение о негативном выборе этого стимула как члена другого класса, к которому он, тем не менее, тоже принадлежит. (Стимул всегда осознаётся одновременно с разными и не полностью осознаваемыми в каждый момент времени
«психическими обертонами» противопоставлений, вне которых осознание стимула вообще не происходит). Выбранное позитивное
значение знака при одновременном отвержении других значений
является для сознания смыслом
этого знака. Это утверждение можно выразить в виде формулы:

{смысл слова} = {позитивное значение} – {отвергнутые частные значения}

Для пояснения этой формулы воспользуемся цитатой из А. Р. Лурия, который пишет, излагая популярные в лингвистике идеи, что парадигматическая
организация языка – это включение данного элемента языка в известную систему противопоставлений или в известную иерархическую систему кодов. Так, например, каждый звук противостоит другому: «б» отличается от «п» звонкостью; такой же звонкостью отличается «д» от «т»; вместе они входят в систему согласных и противопоставляются гласным, а всё вместе составляет звуковую или фонематическую организацию языка как систему иерархически построенных отношений. То же самое имеет отношение к лексике. Слово «собака» противопоставляется словам «кошка», «корова», «лошадь» и т. п., но все эти слова вместе входят в группу обозначений домашних животных,
которые противопоставляются диким животным.
И та, и другая группы входят в ещё более высокую категорию – животные вообще,
которые противопоставляются растениям.
Этот принцип противопоставлений и организации в иерархические системы отношений лежит в основе образования понятий. Но Лурия не обсуждает то, что имеет принципиальное значение: как отражаются эти противопоставления механизмом сознания
? На первый взгляд, кажется очевидным: человек не осознает, думая о собаке, что он противопоставляет её корове. А поэтому ни Лурия, ни кто иной не обсуждает идею наличия в сознании неосознанных отвержений. Поэтому же отвержения не входят в разрабатываемые лингвистами и психологами представления о смысле слова.

Но, стараясь быть точными в описании смысла какого-то явления, мы можем быть гораздо более строгими и догматичными в предсказании того, чем ожидаемое явление не будет.
И именно здесь мы приближаемся к абсолюту, к тому, что окончательно определено. Так, например, страховая компания никогда не сможет точно предсказать, сколько лет проживёт её клиент, но она абсолютно уверена, что его жизнь не продлится более тысячи лет. Оказывается подлинный детерминизм тяготеет к негативным оценкам.

Итак, приписывание смысла слову «Наполеон» означает позитивный выбор не противоречащих друг другу
частных значений, т. е. значений с одной предметной отнесённостью, соединяемых в общее понятие как части целого, как вид и род и т. д.: «пейзаж за окном: солнце, дома, люди и пр.» или «Наполеон – человек: муж, отец и пр.»). Эти частные значения соединяются в логическую конъюнкцию. Но при этом происходит одновременное отвержение значений с другой предметной отнесённостью. Тогда расшифрованным осмысленным высказыванием является оборот типа:

{смысл слова «Наполеон»}= человек (полководец + узник + ...), а не

коньяк, а не

собачка, а не

пасьянс...

Над позитивным значением продолжается дальнейшая сознательная деятельность, трансформирующая это значение по закону Ланге, т. е. сужающая его (например, Наполеон – не просто человек, а полководец, но не узник). Пока ситуация не изменится, негативно выбранные (отвергнутые) значения уходят в базовое содержание сознания и в последующем, по законам последействия, устойчиво не осознаются. Логика этого понятна: если во время застолья кто-либо попросит налить рюмку «Наполеона», то эта просьба не должна наводить на размышление, стоит ли отрезать просящему кусочек книги Тарле или передавать ему часть кодекса Наполеона. Если прочитать в монографии, посвященном симфонической музыке, слово «труба», то скорее всего негативно будут выбраны такие значения этого слова, как «трубка», «водосточная труба» и т. д. И в последующем в этой же монографии обычно
не следует возвращаться к отвергнутым ранее значениям. Ведь если человек в своём сознании приписал тексту смысл, то при предъявлении следующего текста он должен – по законам отождествления – пытаться приписать новому тексту смысл старого. Поэтому Аллахвердов принимает еще один постулат: тексты могут соединяться в непротиворечивую конъюнкцию, только если отвергнутые значения одного текста не входят в позитивное значение другого.

Отсюда следует неожиданный вывод. Позитивное значение неустойчиво, так как оно подлежит постоянной трансформации. Устойчивы только отвергнутые значения. Это значит, что смысл текста сохраняется, прежде всего, за счёт сохранения отвержений. Тогда, в частности, верный перевод текста – это прежде всего перевод с точностью до отвергнутых значений. Это замечание существенно постольку, поскольку смысл текста иногда определяют как такое его свойство, которое сохраняется при любом верном переводе.

Итак, сознание – это механизм, предназначенный проверять (но, прежде всего, подтверждать)
сделанные догадки и корректировать их в случае рассогласова­ния с опытом. Этот механизм способен пользоваться практически всей доступ­ной мозгу информацией, он также способен в целях проверки собственных догадок управлять поведением. Сознанию тем са­мым отводится роль организатора опытной (и логической) про­верки случайно принятых решений (гипотез). Ориентация на связь сознания с проверочной деятельностью, в свою очередь, сближает подход психологики с позицией тех физиологов, кото­рые искали природу психических процессов не в механизмах пря­мого воздействия, а в механизмах обратной связи. (Но физиоло­ги, разумеется, никогда не трактовали сознание как защитный механизм.)

Если наши догадки совершенно абсурдны и ничему в мире не соответствуют, то рано или поздно они будут отвергнуты – тогда возникнут новые догадки, дающее иное представление о реально­сти. Но подобное изменение взглядов – сложный творческий акт и к тому же не всегда необходимый: мир настолько сложен, что ни одна догадка не будет абсолютно точной. Если же мы будем отвер­гать неточные догадки (а как узнать, какая степень неточности до­пустима?), все в той или иной мере ошибочные интерпретации, то мы вообще отвергнем все предположения и интерпретации. Сле­довательно, у нас не будет никакой своей точки зрения, не будет никакого способа видения и понимания мира. Механизм созна­ния прибегает к отказу от своих догадок в последнюю очередь, а вначале всячески пытается подтвердить сделанные ранее пред­положения, защитить их от опровержения.
Сознание бережно от­носится к собственным гипотезам и старается, пока это возможно, лишь совершенствовать их, не отвергать, а сохранять.

Сознание упрощает действительный мир и далеко не точно его отражает. Оно лишь догадывается
о причинах, господствующих в мире. И этим работа механизма сознания весьма напоминает работу ученого-естественника. Сознание, как, кстати, и, есте­ственная наука, даже мыслит в категориях не реального, а иллю­зорного, карикатурного мира. Этот мир мы обычно и называем субъективным. Избранный путь угадывания
открывает перед со­знанием пути познания такой реальности, которая не доступна прямому наблюдению. Так, ученые именно благодаря своему со­знанию догадываются о ненаблюдаемых свойствах макро- и мик­ромира, а уже затем проверяют свои догадки в опыте. И на этом своем пути сознание любого человека с неизбежностью выраба­тывает представления об истине, добре, красоте, о многих других абстрактных вещах, которые не могут быть заложены генетичес­ки и, разумеется, не даны в сенсорных раздражениях.

Механизм проверки гипотез сознанием

Процесс сличения

Обычно предполагается: любой стимул, воспринятый субъектом, сопоставляется с хранящимися в памяти эталонами. Правда, сразу же возникает проблема: как субъекту удается из почти бесконечного числа эталонов практически мгновенно найти тот, который соответствует поступившему стимулу. Типичный подход к рещению данной проблемы, восходящий еще к А. А. Ухтомскому и К. Дункеру, опирается на аналогию с физическим явлением резонанса. И хотя никто ясно не описал механизм отклика эталона на стимул по принципу резонанса, физиологи и психологи внутреннее убеждены, что указанная проблема имеет принципиальное
решение, согласующееся с законами физики, а потому ей можно не уделять много внимания.

Известно, что резонанс как физическое явление возникает тогда, когда колебания совпадают и по частоте, и по фазе. Амплитуда колебаний чистого
резонанса равна бесконечности, а следовательно, фиксация полного совпадения
стимула с эталоном принципиально невозможна, так как в реальности резонанс просто не достижим. (Впрочем, поклонники резонансной аналогии не обсуждали подобные вопросы: мол, зачем подробно рассматривать мелкие технические детали механизма, о котором и так мало что известно?).

Сличение по принципу резонанса не предполагает ни независимой проверки результата, ни критериев соответствия. Идея поиска проста: выберем из имеющихся эталонов тот, который в наибольшей степени «резонирует» в ответ на поступивший стимул и тем самым оказывается («резонансная настройка») в максимально возбужденном состоянии. Известно, что точность различения улучшается с опытом. Это значит, по мнению любителей резонансной аналогии, что «кривая резонансной настройки» обостряется в процессе тренировки. Можно допустить, что «максимально возбужденный» эталон должен быть в наибольшей степени похож на стимул. Однако сразу же возникают вопросы, на которые в рамках резонансной аналогии нет ответа: как узнать, действительно ли эталон соответствует стимулу? Как определить границу между сходством и тождественностью? Как установить необходимую величину «обострения» кривой резонансной настройки? Как проверить правильность принятых решений?

Ведь ни один эталон не может быть тождествен стимулу. Любое совпадение есть совпадение лишь с какой-то точностью. Акт сличения с гносеологической точки зрения – это всегда отождествление нетождественного. Таким образом, проблема сличения – это прежде всего проблема определения достаточной точности измерений.
Если не накладывать никаких ограничений на познавательные возможности человека (что является следствием принятой идеализации), то не может быть никаких затруднений в том, чтобы из многих эталонов найти такой, который с точностью до заданных критериев соответствия был бы идентичен наличной информации. Логика психической деятельности в процессе сличения – это логика образования критериев соответствия
. Эти критерии не могут быть предустановлены природой и жестко заданы. Они определяются теми когнитивными задачами, которые в данный момент стоят перед человеком, и должны конструироваться самим субъектом в результате психической деятельности. Тем самым результат сличения основывается на субъективном выборе, а потому должен независимо проверяться.

Несмотря на принятую идеализацию, очевидно, что все же существуют такие различия между стимулом и эталоном, которые человек не может зарегистрировать (обычно говорят: из-за генетически заложенных пределов способности к различению). Однако для принятия субъективного решения о результатах сличения нерегистрируемые различия не играют никакой роли, так как не являются субъективной реальностью. Субъект никаких границ не ощущает: поскольку у него нет возможности соотнести имеющееся различие с каким-либо субъективным опытом, он его просто не воспринимает. Так, человек, глухой от рождения, никогда сам по себе не зарегистрирует свою глухоту, потому что он живет в беззвучном мире и не знает, что такое звуки. Границы собственных познавательных возможностей субъективно не установимы, поскольку не соотносимы ни с каким субъективно переживаемым опытом. Но это значит, что субъект не способен оценить, когда задача различения принципиально не разрешима. Попадание в эту гносеологическую ловушку может быть продемонстрировано в психофизических экспериментах: человек обладает способностью к различению даже полностью идентичных стимулов.

И все же из этой ловушки есть выход. Достаточно предположить, что субъект сам устанавливает границу, по обе стороны от которой различие стимулов остается субъективной реальностью. Это значит, что субъект воспринимает то различие, которое лежит ниже установленной им же самим границы, но отбрасывает его как несущественное. Такое объективное снижение чувствительности имеет важное субъективное значение, ибо позволяет субъекту оценивать точность своего различения. Вполне возможно, что при некоторых особых условиях (их любят перечислять экстрасенсы) субъект способен отказаться от установленной границы, но за это он теряет способность критически относиться к своим сенсорным достижениям.

Стоит отметить, что способность не различать различимое вряд ли имеет естественное объяснение в рамках подхода к сличению с позиции резонанса. Поэтому Аллахвердовым предлагается рассмотреть другой принцип работы механизма сличения – принцип интерференции
. Интерференция как физическое явление регистрируется не только при наложении близких по частоте волн (временная интерференция), но и при наложении произвольных, например точечных, конфигураций (пространственная интерференция). Рассмотрим возникновение последней на простейшей модели.

Допустим, на большой чистый лист бумаги нанесено огромное число точек, а небольшой фрагмент полученной точечной конфигурации перенесен на кальку. Пусть теперь требуется найти тот участок большого листа (аналог эталона), который соответствует данному фрагменту (аналог стимула). Если лист очень большой, фрагмент маленький, а точек много (т. е. имеется большой набор эталонов), то решить эту задачу «на глаз» невозможно. Для решения надо наложить кальку на лист и последовательно ее перемещать. Когда изображение на кальке совмещено с совершенно другим участком листа, то точки на кальке и листе лишь случайно могут полностью или частично наложиться друг на друга. Но вот мы приблизились к нужному участку, причем настолько, что каждая точка изображения на кальке (стимул) частично накладывается на соответствующую самой себе точку на листе (на эталон). Это сразу создает видимую интерференционную картину: все точки одновременно утолщаются. Еще небольшое перемещение – изображение на кальке совпало как раз с тем участком листа, который, собственно, и был нанесен на кальку. Интерференционная картина полностью исчезла. Продолжение перемещения снова вызовет сначала максимальную величину интерференции, затем ее угашение с последующим случайным колебанием относительно некоторого стабильного уровня.

Механизм сличения по принципу интерференции обеспечивает обнаружение эталона, соответствующего данному стимулу, как такого фрагмента листа, при наложении на который величина интерференции минимальна (теоретический минимум равен нулю). Искомый минимум окружен двумя симметрично расположенными побочными максимумами, а следовательно, точка положения минимума величины интерференции может быть независимо определена как точка, лежащая строго посередине между двумя максимумами этой величины. Таким образом, принцип интерференции позволяет осуществлять независимую проверку результатов сличения.

Ни один принцип, положенный в основу механизма сличения, не позволяет сделать вывод о том, достаточно ли найденное соответствие между стимулом и эталоном для принятия решения об их тождественности, ибо результат сличения не может быть жестко предопределен этим соответствием. Тем не менее и в отношении проблемы достаточности принцип интерференции предпочтительнее принципа резонанса. Видоизменение интерференционной картины происходит только при смещении (модуляции) стимула и эталона друг относительно друга во времени или в пространстве. Регистрируя величину интерференции на каждом шаге модуляции, механизм сличения фиксирует максимумы и минимум этой величины. Точность окончательной оценки зависит от шага модуляции. Размер шага может считаться достаточным в том случае, когда его уменьшение не ведет к уменьшению рассогласования между результатами сличения, полученными двумя разными способами (т. е. совпадение точки минимума с половиной расстояния между максимумами величины интерференции).

Представление об интерференции как о принципе сличения ведет к проверяемым следствиям. Можно найти многочисленные косвенные подтверждения этого принципа в психофизике. (В. И. Медведев описал следующий феномен – точность воспроизведения эталонного стимула выше, если при повторном предъявлении варьировать этот стимул в пределах зоны неразличения, а не предъявлять постоянно один и тот же неизменный стимул.) Можно вывести и более неожиданные следствия. Так, оказывается, что для механизма сличения, работающего по принципу интерференции, полная идентичность стимула и эталона эквивалентна ситуации отсутствия стимуляции. Получение информации о совпадении стимула и эталона именно в момент их совпадения невозможно. (Сравним: как только нанесенное на прозрачную кальку изображение фрагмента листа накладывается строго на этот фрагмент листа, изображение на кальке исчезает, так как оно полностью сливается с изображением на листе.) Можно рассмотреть данное явление на несколько необычном для психофизики материале. Опишем эксперимент, показывающий, что результат выполнения инструкции исчезает из сознания при его совпадении (слиянии) с самой этой инструкцией.

Испытуемые (56 чел.) выполняли подряд серию перцептивных, мнемических, логических и шутливых задач. В одной из них испытуемым предлагалась несложная проблемная ситуация, которую, однако, не надо было решать, а требовалось «слово в слово воспроизвести данное задание». Самим заданием, таким образом, был как раз текст, взятый в кавычки. Все испытуемые, выполняя именно эту инструкцию, достаточно точно воспроизводили описание проблемной ситуации. Но лишь пятеро из них (видимо, они сумели придумать для себя дополнительную задачу, например: надо найти подвох) воспроизвели требование «воспроизведения этого задания». Но это еще не все. Последняя предъявленная задача звучала так: «Задание двадцать первое. Постарайтесь воспроизвести все двадцать одно задание, которые вам были даны». Испытуемые усердно выполняли последнее задание и воспроизвели в среднем 14 заданий. Но о самом задании воспроизвести все задания «вспомнили» лишь четверо испытуемых. Итак, в ситуации, когда то, что заранее дано (в рассмотренном примере – инструкция), сливается с тем, что требуется найти, последнее исчезает из сознания, так как механизм сличения в этом случае не может обнаружить соответствие найденного с тем, что было дано.

Принцип интерференции предполагает: сигнал о совпадении стимула с эталоном получается только в процессе модуляции стимула, т. е. в ситуации заведомого искажения стимула. Стоит механизму сличения в точке адекватного соответствия стимула и эталона затребовать информацию об адекватности отражения, как неизбежно начинаются модуляции. Следовательно, когда субъект получает информацию об адекватности отражения, само отражение находится в зоне модуляции стимула где-то между двумя максимумами величины интерференции. Это соответствует высказанной выше гносеологической позиции – за право критически относиться к своим сенсорным достижениям субъект должен заплатить точностью различения. Можно сформулировать своеобразный принцип неопределенности (аналог принципа неопределенности в квантовой механике): в зоне соответствия стимула и эталона нельзя одновременно получить и точное соответствие, и оценку точности полученного соответствия
. Иначе говоря, платой за точность отражения является субъективная неопределенность в оценке точности этого отражения
. Момент получения информации о соответствии стимула эталону сопровождается одновременным ухудшением найденного соответствия.

Принцип неопределенности позволяет дать оригинальную интерпретацию некоторым до сих пор не слишком понятным эмпирическим явлениям. Прежде всего, непривычно трактуется проблема порогов чувствительности
. Сегодня вряд ли кто связывает пороги чувствительности с разрешающей способностью сенсорной системы. Но что именно измеряется, когда измеряются порога? Почему обнаруженные в психофизическом эксперименте пороги чувствительности зависят от процедуры измерения и от принятых испытуемым критериев оценки эффективности своей сенсорной деятельности? Психологи не совсем внятно отвечают на эти вопросы (или, по крайней мере, отвечают по-разному). В рамках рассматриваемого подхода естественно предположить, что обнаруживаемая в экспериментах пороговая зона и есть зона действия принципа неопределенности. Именно в этой зоне происходят модуляции стимула уже после нахождения эталона, соответствующего данному стимулу. Таким образом, вопреки обычной точки зрения, внутри этой зоны субъект способен точно отражать стимулы. Он не может другого – оценивать точность своих ощущений.

Такая интерпретация опирается на принцип активности сличения: механизм сличения постоянно проверяет правильность отражения любой входящей в психику информации и результатов ее переработки.
Этот принцип кажется вполне целесообразным. Он говорит о том, что человек как познающая система постоянно контролирует ситуацию, в которой находится. Однако можно создать такие искусственные условия для механизма сличения, при которых использование данного принципа приведет в тупик. Само по себе это не должно вызывать ни изумления, ни сомнения в идеальности организации познавательной деятельности: никакая идеальная система не может быть приспособлена ко всем заведомо невероятным и нереальным ситуациям.

Почему, например, не поддающиеся модуляции стимулы (изображения, стабилизированные относительно сетчатки, и т. п.) перестают восприниматься субъектом? Раз механизм сличения должен постоянно сообщать субъекту о результатах своей работы, то для этого он должен постоянно модулировать (видоизменять) входные сенсорные сигналы. По-видимому, именно для этой цели существуют специальные способы, не позволяющие в естественных условиях длительно фиксировать один и тот же неизменный стимул: непроизвольные микродвижения глаз, перемещение точек кожной чувствительности, тремор пальцев и кистей рук и т. п. Искусственная стабилизация стимула относительно органов чувств не позволяет проверять правильность соответствия данного стимула соотнесенному с ним эталону, так как не позволяет модулировать стимул. Казалось бы, поскольку сличение уже было ранее осуществлено, то незачем продолжать процесс сличения неизменного стимула и получать сигнал о соответствии этого стимула ранее уже выбранному эталону. Однако, согласно принципу активности сличения, это не так: любая входящая в психику информация, в том числе ранее уже адекватно отраженная, должна проверяться снова и снова. Если же проверка оказывается неосуществимой, то данная сенсорная информация уже не является, по определению, «входящей в психику», а следовательно, не может более восприниматься субъектом. Понятно, впрочем, что такое странное следствие принципа активности вызвано сугубо искусственным приемом, как бы нарочно предназначенным для запутывания механизма сличения.

Как известно, процесс познания насыщен логическими парадоксами. Поэтому неудивительно, что при желании можно еще сильнее запутать механизм сличения. Представляется, что именно попадание субъекта в логически парадоксальную ситуацию приводит к возникновению феноменов психической интерференции.

Активность сличения и психическая интерференция

Будем рассуждать так: активность сличения должна проявляться по отношению к любой входящей в психику информации, в том числе и к информации, данной сознанию. Естественно предположить, что после проверки правильности сознательных преобразований информации в сознание поступает информация, уже маркированная полученными результатами проверки. Этого рассуждения достаточно, чтобы сконструировать такую ситуацию, когда факт проверки сам по себе ведет к искажению сознательных намерений человека. Пусть субъект выполняет задачу игнорирования какой-либо информации (типа: «не думай об А»,
«не обращай внимания на В»,
«не вспоминай С» и т. д.). Если данное задание сознательно принимается субъектом, то он, в соответствии с обсуждаемым принципом, не способен отказаться от проверки правильности выполнения задачи игнорирования. Но, в силу парадоксальности инструкции, как только субъект начнет проверять, правильно ли он выполняет эту задачу, он с неизбежностью введет в сознание именно то, что ему надлежит игнорировать. Создается впечатление, что именно такая ситуация наблюдается в известных в психологии феноменах, называемых интерференционными. Для того чтобы отличать интерференцию как физическое явление, используемое при сличении, от интерференции как психического явления, регистрируемого в экспериментах, будем в последнем случае говорить о психической интерференции.

Почти во всех случаях, когда регистрируются явления психической интерференции, испытуемому дается основное задание, в котором указывается, что он должен делать, но к нему добавляется специфическое дополнительное – нечто игнорировать. Так возникают инструкции: не читая слов, назовите цвет чернил, которыми эти слова написаны (при изучении перцептивной интерференции в феномене Струпа), не обращая внимания на высоту прямоугольников, классифицируйте их по ширине (при изучении ортогональной интерференции) и т. д. Даже если требование игнорирования не содержится в инструкции в явном виде, сами испытуемые осознают необходимость что-либо игнорировать при выполнении основного задания. Если, скажем, испытуемый должен что-либо рассказывать, а акустическая обратная связь от звуков собственной речи подается ему на уши с задержкой (эффект Ли), то испытуемый без всяких инструкций предпримет усилия, чтобы не слушать эти мешающие ему звуки.

Элегантность классических интерференционных феноменов, их неожиданность как раз и заключается в том, что в большинстве случаев невыполняемое дополнительное задание сильно мешает выполнению основного. Да и для самих испытуемых интерференционные эффекты часто тем и интересны, что возникают, несмотря на все волевые попытки избежать влияния игнорируемого задания. Правда, такая интерпретация феноменов психической интерференции слишком явно противостоит общепринятым подходам, чтобы принять ее без доказательства. Впрочем, ни одно интерференционное явление не имеет единообразного, удовлетворительно соотносимого с экспериментальными данными объяснения. Вообще, психическая интерференция не столько объясняется, сколько используется как термин для объяснения не слишком понятных явлений.
Тем не менее, несмотря на всю путаницу во взглядах на интерференцию, во всех трактовках есть нечто стандартное. Так или иначе, предполагается, что есть какие-то извне заданные ограничения, которые и порождают интерференционные эффекты
. Все описания интерференции чаще всего выглядят так, как будто несколько информационных потоков конкурируют друг с другом за захват ограниченного пространства или ограниченных ресурсов.

Пусть, рассуждают П. Линдсей и Д. Норман, некоторый блок в структуре переработки информации способен вместить в себя только некоторое фиксированное число единиц информации. Поступление новой единицы вытесняет предшествующую изданного блока. Вот, мол, это и есть интерференция. Хотя сами авторы считают эту модель «слишком простой, чтобы дать четкое представление о процессе», но именно она лежит в основе многих интерпретаций. Однако, заявляет Аллахвердов, беда этой модели не в простоте, а в том, что она не имеет никакого отношения к явлениям интерференции. Примитивной реализацией этой модели является устройство стековой памяти в калькуляторе. Но вряд ли хоть один интерференционный эффект удастся продемонстрировать с помощью этого устройства. Модель, конечно, можно усложнять, хотя бы для того, чтобы объяснить вариативность интерференционного вытеснения: почему в одних случаях оно происходит, а в других – нет? Тогда появляются гипотезы наподобие гипотезы ослабления: новая единица не сразу вытесняет старую, а лишь ослабляет ее. Однако гипотезы такого толка трудно рассматривать всерьез. Они изначально предполагают то, что предназначены объяснить, и подтверждаются только теми явлениями, для объяснения которых были созданы. В методологии науки такие гипотезы объявляются дефектными.

Попробуем вывести экспериментально проверяемые следствия из трактовки психической интерференции как результата проверки выполнения задачи игнорирования. Итак, интерференционные феномены демонстрируют загадочный факт: человек зачастую не способен безошибочно справляться с заданием, которое заключается в том, что его не надо выполнять. Поставим странный вопрос: невыполнение какого задания проще не проверять – сложного или простого? О чем, например, проще не думать: о числе 125 или о числе, которое получается при возведении числа 5 в куб? В последнем случае субъект должен вначале проверить, не возводит ли он нечаянно число 5 в куб, и только затем убедиться, что он не думает о результате этих вычислений. Таким образом, число 125 как бы дважды участвует в процессе сличения: при оценке правильности вычисления и при оценке успешности выполнения задачи игнорирования. Если это рассуждение верно, то чем сложнее задание, тем больше требуется стадий проверки правильности «недумания» об этом задании, т. е. тем дольше то, о чем не следует думать, будет находиться в поле внимания субъекта, а посему – сформулируем первое следствие
– чем сложнее дополнительное задание, тем должен быть больше измеряемый в эксперименте интерференционный эффект
. Этот вывод почти согласуется с привычным взглядом, что любое дополнительное задание затрудняет выполнение основного. Однако – и на первый взгляд это противоречит здравому смыслу – речь идет о таком задании, на которое запрещено обращать внимание
.

Тем не менее сделанный вывод хорошо согласуется с эмпирикой. И хотя исследователи не всегда задумывались над оценкой сложности игнорируемого задания, можно легко заметить влияние указанной переменной на величину интерференции. Так, при исследовании мнемической интерференции регистрируется снижение эффективности воспроизведения при предъявлении «отвлекающих» задач (дистракторов) в интервале удержания; при этом установлено, что более сложные задачи (например, более сложные арифметические операции) сильнее мешают воспроизведению. Другой пример относится к области перцептивной интерференции: в феномене Струпа, где инструкцией запрещено читать слова, величина интерференции тем больше, чем медленнее или просто хуже умеет читать испытуемый, т. е. чем – можно полагать – сложнее для него задача чтения. Опишем исследование, подтверждающее это.

В качестве переменной, характеризующей сложность задачи игнорирования текста, использовалась характеристика семантической насыщенности (осмысленности) используемого в задании текста. Казалось бы, можно считать очевидным, что чем выше смысловая нагрузка на текст, тем этот текст сложнее. К сожалению, в психологии – особенно в психологии памяти – со времен Г. Эббингауза утвердилась другая традиция. Принято считать наоборот: для восприятия и хранения более осмысленной информации требуется «меньше когнитивных усилий». Но как-то не верится, например, что музыкант, смотря в нотный текст (пусть даже для его запоминания), решает менее сложные когнитивные задачи, чем испытуемый, не знакомый с нотной грамотой и воспринимающий этот текст как бессмысленный набор графических знаков. Думается, если субъект рассматривает текст как осмысленный, он совершает больше проверочных действий, чем если он заведомо считает этот текст бессмысленным. Ведь из того, что среди умственно отсталых чаще встречаются лица с феноменальной механической памятью, не следует, что у них более сложная, чем у нормальных людей, когнитивная организация и что при запоминании они прикладывают больше когнитивных усилий. Поэтому далее будем исходить из того, что повышение осмысленности текста означает его усложнение.

Известно, что величина струп-интерференции минимальна, если не надо читать бессмысленные слоги, но когда в качестве не подлежащего чтению текста используются слова, она резко возрастает. Была сделана попытка получить подтверждение этого результата для чисел. Время опознания цвета произвольных четырехзначных чисел, каждое из которых изображено своим цветом, оказалось больше, чем время называния цвета цветных крестиков. Однако этот интерференционный эффект возрос более чем в два раза, как только четырехзначные цифры стали нести повышенную смысловую нагрузку, обозначая даты известных испытуемым исторических событий: 1812, 1917, 1941 и т. д. В другом эксперименте в качестве текста, написанного разным цветом, использовались не отдельные слова, а известные стихи («Я памятник себе воздвиг нерукотворный» и т. п.). Игнорировать связный текст оказалось значительно труднее, чем случайный набор слов: величина интерференции приблизилась к стандартным значениям эффекта Струпа, практически не достижимым ни при каких других модификациях методики.

Еще более парадоксальным оказывается влияние усложнения основного задания на величину психической интерференции. Если объяснять интерференционные феномены с помощью представления об объемных или ресурсных ограничениях и не замечать, что задача игнорирования – это не обычная задача, то, конечно, естественным должно выглядеть предположение, что усложнение основного задания также должно лишь усиливать интерференционный эффект. Однако это не так. Чем более наше внимание приковано к чему-либо, тем легче нам не обращать внимания на что-либо иное. Следует ожидать, что чем сложнее любая решаемая задача, тем больше времени должно быть затрачено на контроль над ее выполнением и, соответственно, тем меньше времени остается на контроль над работой над любым дополнительным заданием. Но – и в этом-то все дело! – чем меньше контролируется процесс игнорирования, тем лучше он выполняется. Отсюда второе следствие
– усложнение основного задания должно вести к уменьшению интерференционного эффекта
.

Действительно, стоит добавить к основному заданию какое-либо новое требование, как ослабевает мешающее действие задачи игнорирования. Пример: и поиск знаков в цифровой таблице, и выполнение теста Струпа протекает быстрее, если испытуемые одновременно беседуют с экспериментатором. Создается впечатление, что в борьбе с интерференцией люди сами научаются усложнять себе задачу. Характерный пример – мнемонические приемы, которые провоцируют мнемониста усложнять себе задачу (т. е. преодолевать мнемическую интерференцию) путем искусственного увеличения объема подлежащего запоминанию материала, проведения каких-то особых операций с этим материалом и даже усложнения способа извлечения информации.

Любое перцептивное и семантическое усложнение материала основного задания также сразу снижает интерференционный эффект
. Например, при восприятии двойственных изображений зачастую возникает непроизвольная реверсия, побуждающая испытуемого – вопреки его сознательным усилиям – переходить с восприятия одного значения на восприятие другого. Оказалось, что усложнение изображения облегчает возможность удержания этого значения в поле внимания. (Так, в известном двойственном изображении Э. Рубина «лица – ваза» внимание испытуемых более устойчиво удерживается на лицах до тех пор, пока ваза не будет украшена орнаментом.) Если основное задание в феномене Струпа – опознание цвета – заменить на любое другое, хоть чуть-чуть более сложное (опознание оттенков, формы, ориентации и т. п.), или резко сократить время предъявления, или усложнить способ ответной реакции – например, называть цвета в условиях с задержанной акустической обратной связью (т. е. с помощью эффекта Ли), то во всех этих случаях величина интерференции заметно снижается. Кстати, и сам эффект Ли вызывает меньшие трудности у испытуемых, если они слышат свой голос с задержкой при чтении вслух более сложного текста – например, текста на иностранном языке. Аналогичная картина наблюдается в исследованиях забывания, которое многими понимается как следствие интерференции. Более осмысленные тексты, равно как тексты, легче поддающиеся упорядочиванию и логической классификации, лучше запоминаются, т. е. менее подвержены интерференции.

В целом почти все известные виды интерференционных феноменов демонстрируют: интерференционные эффекты уменьшаются как при усложнении основного задания, так и при уменьшении сложности дополнительного.

Сходство обычно считается самым мощным интерференционным фактором. Это не противоречит развиваемой здесь позиции о природе психической интерференции. Действительно, что проще: «думать о Париже и не думать о Японии» или «думать о Париже и не думать о Франции»? Вряд ли необходимо доказывать, что первое более выполнимо, чем второе. Сходство дополнительного задания с основным как бы само напоминает в процессе основной деятельности о том, что пора бы проверить выполнение задачи игнорирования. Можно дать этому явлению более строгое объяснение, опираясь на принцип интерференции в процессе работы механизма сличения (все-таки в термине «психическая интерференция» есть нечто большее, чем просто метафора). Но, во всяком случае, влияние сходства заданий на величину психической интерференции вполне естественно трактовать как следствие принятой позиции.

Более того, благодаря этой точке зрения можно разрешить известный парадокс, связанный с влиянием этого фактора и весьма смущающий многих исследователей. Опишем этот парадокс на примере интерференции в феномене, открытом Дж. Струпом. Вспомним: каждый предъявляемый стимул, используемый для демонстрации феномена, – слово, все буквы которого напечатаны каким-то одним цветом. Оказалось, что испытуемые сталкиваются с затруднениями в назывании цвета букв такого стимула. И чем больше сходство значения используемых слов с цветом букв, тем сильнее этот интерференционный эффект. Так, быстрее всего опознается цвет простых цветовых пятен; затем цвет стимулов, состоящих из бессмысленных слогов; уже потом из слов; далее из слов, имеющих прямые цветовые ассоциации (томат, трава, небо и т. п.); и, наконец, из слов, обозначающих именно те цвета, которыми написаны сами эти слова (т. е. красный, зеленый, синий и т. п.). Но при одном условии: слова, обозначающие тот или иной цвет, написаны или напечатаны другим цветом, не совпадающим со значением слова (например, слово «красный», напечатанное синей краской). Ибо выясняется: при максимально возможном сходстве, когда слово, обозначающее цвет, и цвет написания этого слова совпадают, интерференция не только не достигает максимальной величины, но, наоборот, резко падает. Хотя этот эффект, получивший название эффекта конгруэнтности, не противоречит здравому смыслу, но существовавшие до сих пор интерпретации не могут его объяснить.

Однако вспомним: как только испытуемый проверяет правильность задачи игнорирования, в его сознание попадает то, что он намеревался игнорировать. Но при конгруэнтности заданий это не является ошибкой, так как ответ испытуемого строго совпадает с тем, что в этот момент и должно присутствовать в сознании. Такая точка зрения позволяет по-новому взглянуть на еще один загадочный эффект, связанный, правда, уже с мнемической интерференцией. Речь идет о туманности ответа на вопрос: почему повторение запоминаемого материала в интервале удержания способствует улучшению воспроизведения? Долгое время пытались утверждать, что в процессе повторения происходит «упрочение следа воздействия» – типичное объяснение неизвестного посредством непонятного. После работ А. А. Смирнова и П. И. Зинченко повторению стала приписываться более активная роль: повторение – это способ действий с запоминаемым материалом. Однако мнемонический смысл такой активности все равно ускользал от понимания. Мы же можем рассуждать так: вся информация запоминается человеком совершенно автоматически, не зависимо от какой-либо его активности. Но субъект не может не быть активным (хотя бы потому, что активен его механизм сличения). А то, что субъект делает в интервале удержания, выступает как помеха (дистрактор) к задаче запоминания. Поэтому субъект вынужден сам придумывать такой дистрактор, который не мешал бы ему выполнять инструкцию воспроизведения. Повторение – это попытка испытуемых, не пользующихся мнемоническими приемами усложнения запоминаемого материала, создать задачу-дистрактор, конгруэнтную этому материалу.

Подведем итоги. Предложенный взгляд на природу психической интерференции не только хорошо согласуется с известными экспериментальными данными, но и позволяет систематизировать эти данные, описать единую природу различных интерференционных феноменов и, наконец, предсказывать результаты новых экспериментов.

Сличение значений. Феномен неосознанного негативного выбора

В 1973 г. в серии простейших мнемических экспериментов неожиданно был открыт экспериментальный феномен, оказавший решающее влияние на становление подхода В. М. Аллахвердова к психике и сознанию. Обнаружилось, что невоспроизведенные испытуемым знаки не исчезают бесследно: они имеют тенденцию не воспроизводиться, если их повторно предъявлять в следующем ряду, и ошибочно воспроизводиться, если их более не предъявлять. Позднее это было продемонстрировано для самых разнообразных видов стимульного материала: букв и цифр, двузначных чисел и бессмысленных слогов, симультанного и сукцессивного предъявления звуков темперированного строя, названий игральных карт и т. п. Эти экспериментальные данные требовали объяснения. Если ошибки пропуска имеют тенденцию повторяться, то для повторного невоспроизведения надо помнить, какой знак не следует воспроизводить, опознать этот знак при его предъявлении и только после этого не воспроизводить. Но если испытуемый и опознает, и помнит, то почему не воспроизводит? Ну а уж если не воспроизводит, когда это требуется, то что же вдруг побуждает его чаще случайного все-таки воспроизвести этот знак в неподходящий момент и тем самым совершить ошибку?

Странность полученных данных прежде всего в том, что, как оказалось, невоспроизведение не есть воспроизведение, равное нулю. Неосознаваемые, невоспроизведенные знаки не нейтральны для сознания, иначе их влияние на сознательную мнемическую деятельность нельзя было бы зарегистрировать. Все это выглядит так, как будто существует некий когнитивный механизм, специально предназначенный для того, чтобы принимать решение, какие знаки вводить в сознание и воспроизводить (будем далее называть такое решение позитивным выбором), а какие – нет (негативный выбор). Этот механизм, формально напоминающий механизм вытеснения в концепции 3. Фрейда (но не имеющий никакого отношения к психоаналитической интерпретации), стремится сохранить однажды сделанный выбор: позитивно выбранные знаки имеют тенденцию к повторному позитивному выбору, а негативно выбранные знаки – к повторному негативному.

Такая трактовка оказывается полезной при интерпретации классических экспериментальных результатов, полученных в исследованиях памяти. Так, закон Эббингауза гласит: число повторных предъявлений, необходимых для заучивания всего ряда, растет гораздо быстрее, чем объем предъявленного ряда. Эта формулировка, однако, скрывает сущность феномена
: при повторном предъявлении ряда знаков, превосходящего по длине объем памяти, испытуемый, сам не осознавая этого, стремится не столько повысить эффективность воспроизведения, сколько повторить свой предшествующий ответ и тем самым сохранить сделанные ранее позитивные и негативные выборы.
Ранее уже говорилось, что предложенный подход позволяет по-новому и при этом единообразно описать разнообразные мнемические явления: закон Йоста, реминисценцию и т. п., феноменологию восприятия. Так, фигуральное последействие, обнаруженное в экспериментах Э. Рубина и его последователей, может интерпретироваться существенно иначе, чем это обычно делается гештальтистами и когнитивистами. Повторное выделение одной и той же фигуры на том же самом фоне, принимаемое только за последействие фигуры (сохранение позитивного выбора), вполне может обозначать еще и последействие фона (сохранение негативного выбора) – повторное отнесение к фону того же самого фона. Гипотеза о существовании последействия фона лучше известных концепций согласуется с результатами экспериментов по восприятию двойственных изображений.

Тенденция к повторению перцептивных ошибок проявляется в различных экспериментах, но, как правило, не отмечается исследователями. Обычно
подразумевается: если испытуемый что-либо неправильно опознал, то это значит, что он не имел возможности опознать правильно. Поэтому повторяемость ошибок неудивительна – то, что однажды уже не удалось (из-за помех, нехватки времени, слабой освещенности и т. д.), при повторении ситуации снова приведет к ошибке по тем же самым причинам. Представление о неосознанном негативном выборе предполагает иное
: если к испытуемому поступила информация, то он не может опознать ее неправильно, однако он еще должен принять специальное решение, какую из возможных интерпретаций этой информации не следует вводить в сознание. При таком подходе тенденция к повторению ошибок есть тенденция повторять предшествующий негативный выбор в случае, если правильный (с точки зрения экспериментатора) результат опознания уже был до этого отвергнут.

Рассмотрим для примера полученные в эксперименте данные опознания показаний стрелочного прибора с полукруглой шкалой (50 вариантов стимула – от 0,1 до 5,0), предъявляемых в случайном порядке тахистоскопически со временем экспозиции 300 мс. В целом по всему массиву вероятность ошибки – 0,29; вероятность повторной ошибки при следующем предъявлении того же показателя – 0,43 (достоверность различий на 99% уровне). Эмпирическая вероятность того, что из трех подряд сделанных ошибок при предъявлении одного и того же показания прибора все три ошибки будут одинаковыми, почти в три раза больше теоретически рассчитанной вероятности.

Парадоксальность, однако, заключена уже в самом неосознанном негативном выборе: ведь для того, чтобы повторять ошибки в ответ именно на данное показание, перцептивный механизм должен безошибочно опознать само это показание – иначе он не сможет повторить ошибку. Но уж если заведомо начать делать ошибки, то вполне вероятно, что лучше заранее определить, какие ошибки предпочтительнее.

Сходные результаты были получены при предъявлении однотипных глазомерных задач. Каждая задача предъявлялась дважды (второй раз – с поворотом на 180 градусов). Хотя испытуемые не замечали наличие задач-двойников, они показали отчетливую неосознаваемую тенденцию повторять предшествующее решение вне зависимости от того, правильно оно или ошибочно. Если задачи-двойники были решены одинаково, то и при первом, и при втором предъявлении они решались быстрее, чем при разном решении задач-двойников. Иначе говоря, уже при первом решении задачи испытуемый как бы знает, будет ли он повторять это же решение при следующем предъявлении той же задачи.

Феномен неосознанного негативного выбора был продемонстрирован и при решении арифметических задач (что, впрочем, интуитивно было известно всем преподавателям арифметики. Вспомним, как они учат суммировать длинный ряд цифр в столбик: надо вначале сложить все цифры сверху вниз, а потом обязательно проверить полученный результат другим способом (вычитанием или сложением снизу вверх), иначе, мол, мы можем повторить ту же ошибку в том же самом месте. Но ведь для повторения неумышленной и нелепой ошибки (типа 2 + 2 = 5) необходимо помнить, где и какая ошибка была совершена, не осознавая при этом сам факт совершения ошибки!), и при анализе опечаток, которые делают неопытные машинистки. Оказалось, что машинистки не только имеют «любимые слова», в которых они, как правило, делают одни и те же опечатки (что было известно, хотя и не имело удовлетворительного объяснения), но и демонстрируют тенденцию делать разные опечатки в одних и тех же словах. Устойчивость опечаток можно заметить и при типографском наборе. Так, в монографии Аллахвердова «Опыи теоретической психологии» вместо слова «моторные» регулярно встречается опечатка «моторые»: и на с. 240, и на с. 244, и на с. 246.

Открытие описываемого феномена позволило иначе посмотреть на многое. Почему, например, возникает плато на кривой научения? Потому что как только при многократном выполнении однотипных заданий фиксируется стратегия их решения, то, как следствие этого, стабилизируются и совершаемые ошибки. При неудовлетворенности достигнутыми результатами происходит смена стратегии. Задания тем самым субъективно становятся как бы другими. А при изменении ситуации исчезает тенденция сохранения сделанных ранее неосознанных негативных выборов. Аналогичное рассуждение позволяет лучше понять и эффективность игровых методов в процессе обучения, и эффективность психотерапевтического метода парадоксальной интенции, разработанного В. Франклом. Даже такие загадочные стадии творческого акта, как инсайт и инкубация, получают достаточно естественную интерпретацию. Более того, неожиданно удалось дать оригинальную трактовку художественного творчества, предположив, что оно принципиально ориентировано на актуализацию информации, предъявленной ранее так, чтобы быть обязательно негативно выбранной. Типичный пример – поэтическая рифма, умышленно возвращающая в сознание слушателя исходно вытесненное, «потаенное» значение части слова (актуализирующее, например, для носителя русского языка вытесненное значение «розы» в слове «морозы»).

Итак, в эксперименте обнаружен довольно странный феномен. Действительно, зачем делать ошибки, если знать правильный ответ? Ну а уж если делать, то зачем исправлять их невпопад? Зачем принимать специальное решение о неосознании чего-либо? Мало получить экспериментальный результат, его нужно еще понять. Представляется, что ключ к пониманию лежит в механизме сличения
.

Выше процесс сличения описан как процесс установления факта совпадения или несовпадения стимула с почти тождественным с ним эталоном. Однако необходимо проверять и совпадение стимула с эталоном в тех случаях, когда они совершенно различны, например, проверять совпадение слова с предметом, который оно обозначает. Очевидно, что в этом случае установление конгруэнтности значений (скажем, слова «красный» и красного цвета) является весьма нетривиальной задачей: ведь любой знак (стимул) может иметь любое значение. Например, слово «красный» обозначает не только красный цвет, но и море, армию, гриб, сигнал светофора, пример слова из семи букв и много чего другого. Значением знака (стимула) может быть все что угодно, кроме самого знака. Произвольность связи знак–значение издревле известна лингвистам. Осознание этой произвольности на уровне поведения животных принесло мировую славу И. П. Павлову. Произвольность, однако, не означает непредсказуемости. Значение, однажды приписанное данному знаку, будет и далее устойчиво приписываться этому знаку, если будет неизменен контекст появления знака. В противном случае любая информация обозначала бы все, что угодно, а значит, не обозначала бы ничего. Следовательно, должен существовать специальный механизм, который бы принимал решение: действительно ли данный стимул (как знак) соответствует своему предполагаемому значению. Дабы не вводить сущностей превыше необходимого (принцип простоты в формулировке У. Оккама), будем считать, что тот же самый механизм сличения выполняет и эту функцию. Наложенное ограничение – знак не может быть значением самого себя – в формальных рассуждениях неизбежно, поскольку, во-первых, оно позволяет уйти от логических парадоксов самоприменимости, и, во-вторых, оно соответствует указанной выше особенности работы механизма сличения: абсолютное совпадение стимула и эталона не может быть зарегистрировано.

Любое значение понимается субъектом только в противопоставлении какому-либо другому значению. На это давно обращается внимание в лингвистике. Вещи и явления получают новые имена, как только они начинают рассматриваться в оппозиции к другим вещам и явлениям, т. е. становятся, как говорят лингвисты, элементами контрастивного множества. Так, термин «акустическая гитара» получил смысл только с появлением гитары электрической, а война 1914 г. стала Первой мировой только после возникновения Второй. Осознание мольеровским героем того, что он говорит прозой, комично именно потому, что герой всю жизнь говорил так, как говорил, и вне противопоставления к чему-либо нелепо приписывать этому особый смысл. Выбор некоего значения данного знака одновременно предполагает отвержение каких-то других значений, т. е. осуществление операции, ранее названной негативным выбором.

И. М. Сеченов первым обратил внимание, что для описания процессов переработки информации в нервной системе представление о торможении едва ли не более существенно, чем представление о возбуждении. Роль отвергаемых альтернатив при передаче информации подчеркивали и Шеннон, и Карнап – создатели теоретико-информационного подхода, столь популярного ранее в психологии. Согласно их точке зрения, количество переданной информации содержится не в самом сообщении, а определяется снятием неопределенности, имевшейся до поступления информации. Но это и значит, что информация передается не сообщением самим по себе, а отвержением всех других возможностей. Позднее эту же идею реализует Хинтикка в семантике возможных миров. Тем не менее большинство психологов – за исключением разве представителей глубинной психологии – совершают типичную ошибку, свойственную человеку (Ф. Бэкон не случайно относил ее к идолам рода): они обращают больше внимания на «положительное и действенное», т. е. на процесс и результат позитивного выбора, чем на «отрицательное и недейственное», т. е. на негативный выбор.

Каждый эталон (если воспользоваться введенной ранее графической аналогией, где эталон представлен в виде точечной конфигурации) состоит одновременно как бы из двух типов точек: позитивных и негативных. Такая структура эталона чрезвычайно выгодна для организации процесса сличения. Во-первых, – и это важно само по себе – можно использовать два взаимно дополняющих и проверяющих друг друга типа сличения: сличение по позитиву (как по фигуре) и сличение по негативу (по фону). Во-вторых, в полном соответствии с известной в гносеологии асимметрией подтверждения и опровержения сличение по негативу должно играть более важную роль в принятии решения о результате сличения, чем сличение по позитиву. Прежде всего, потому, что механизм сличения только в одном случае может принять достаточно уверенное решение и то лишь решение о несоответствии
стимула эталону: в том случае, когда стимул совпадает с негативно выбранными точками данного эталоне, т. е. с такими точками, которых в этом эталоне заведомо не должно быть. Во всех остальных вариантах исходов оценка соответствия-несоответствия не может претендовать на достоверность. Но, в-третьих (и это самое главное): появляется возможность проверить, допустимо ли приписать данное значение весьма отличающемуся от него знаку, так как сличение по негативу позволяет установить, совпадает или не совпадает поступивший знак (стимул) с негативными точками эталона.

Резюмируем сказанное выше:

• Идеальный мозг в буридановой ситуации принимает случайное решение.

• Протосознательные процессы приписывают случайному выбору статус закономерного (закон Юма). Они как бы строят догадку о том, какова реальность, и пытаются оправдать эту догадку (гипотезу) логическими средствами.

• Человек вводит в сознание (т. е. буквально:
принимает за очевидное) то, что в логическом обосновании этой гипотезы должно быть принято и принимается за самоочевидное
(за истину, не требующую доказательств).

• Та информация, которая подлежит проверке, должна специальным образом маркироваться – эта маркировка субъективно переживается как осознанность. Иными словами, мы осознаём то, в чём хоть чуть-чуть сомневаемся.

• При случайном угадывании трудно рассчитывать, что догадка вдруг окажется истинной, т. е. полностью тождественной реальному положению дел. В лучшем случае она может быть не совсем точной, может быть правильной только в какой-то своей части. Задача сознания как механизма состоит в том, чтобы попытаться защитить
эту догадку от весьма вероятного опровержения и так её улучшить (скорректировать в итерационном процессе), чтобы она более соответствовала действительности.

• Сознание как механизм обеспечивает создание защитного пояса осознаваемых гипотез. Поэтому работа сознания непосредственно связана с опытной проверкой логических следствий из осознаваемой гипотезы. Механизм сознания сопоставляет ожидания, логически вытекающие из проверяемой закономерности, с поступающей информацией.

• Работа механизма сознания, тем самым, тесно связана с процессом сличения.
Процессу сличения теоретики уделяли не слишком много внимания, хотя роль обратной связи в теоретических конструкциях, как отмечалось в исторической преамбуле, постоянно возрастала. И всё же в теоретических построениях сличение оставалось «закуской» к основному блюду – к процессам формирования психических образований (понятий, образов, следов памяти, гипотез и т. д.). Даже при непосредственном исследовании процессов сличения больше внимания уделялось, например, поиску эталона, совпадающего с поступающей информацией (задачей, легко автоматизируемой с точностью до заданных критериев), но очень редко обсуждался вопрос о критериях, позволяющих утверждать, что совпадение действительно произошло.

• Пусть мозг представляет собой идеальное вычислительное устройство, работающее мгновенно
и безошибочно. Однако процесс последовательного
изменения критериев соответствия протекает во времени.
Так как этот процесс включает в себя акты сличения, то изменение критериев должно происходить дискретно
(т. е. пошагово: изменение критериев, проверка; изменение критериев, проверка и т. д.), а не непрерывно. Различные экспериментально обнаруженные временные и объёмные константы прежде всего и определяют переход к акту сличения.

• Работа сознания направлена прежде всего на подтверждение своих ожиданий, и начинается эта работа с отождествления этих ожиданий и действительности. Закон Ланге: работа сознания начинается с самых слабых требований к точности соответствия.

• С точки зрения задачи создания защитного пояса,
механизм сознания работает безошибочно. Если сознание выбрало какое-то решение и тем самым закончило работу в данной конкретной ситуации, то, во-первых, оно фиксировало для данной ситуации уровень критериев точности соответствия, на которых оно остановилось. А во-вторых, принимает найденное решение за очевидное и правильное. Таким образом, когда сознание принимает результат сличения за подтверждение, оно подгоняет к этому решению требования к точности сличения, т. е. изменяет соответствующие критерии. При этом, разумеется, принятые решения с какой-либо другой точки зрения
– например, с точки зрения экспериментатора – могут квалифицироваться как угодно: и как правильные, и как ошибочные.

• Механизм сознания на каждом шаге находится перед выбором: или продолжать процесс отождествления, последовательно усиливая требования к точности соответствия, тем самым постоянно трансформируя поверхностное содержание сознания; или закончить работу над этой проблемой, выведя полученный результат из осознаваемого поверхностного содержания в базовое, а далее начать решать следующую проблему.

• Механизм сознания может выбирать путь усиления требований к точности соответствия отдельно
по разным параметрам (величина, форма, смысл и пр.). Следует учитывать, что почти всегда
можно найти такой параметр, сопоставление по которому ожидаемого с действительным не помешает и далее их отождествлять даже при усилении требований к точности соответствия по этому параметру.

• Если получаемая информация противоречива, то сознание как логическая система стремится избавиться или исказить эту информацию (закон Фрейда-Фестингера), т. е. стремится не осознавать имеющееся противоречие.

• Если принятие решения ведёт к расхождению ожидаемого с действительным (с точностью до ранее фиксированных критериев соответствия), то время работы сознания увеличивается – сознание дольше всего работает над той информацией, которая не соответствует ожиданиям. Сказанное демонстрируется с помощью экспериментально установленных законов:

• Обобщённый закон Хика: чем менее вероятен предъявленный стимул или требуемая реакция, тем больше времени над этой ситуацией работает сознание. Принятие решения о совпадении ожидаемого с действительным занимает меньше времени, чем процесс опровержения.

• Закон разрыва шаблона: неожиданная смена контекста вызывает эмоциональный шок и сбой в поведении до тех пор, пока в результате длительной работы защитного пояса сознания не произойдёт переинтерпретация (переструктурирование) ситуации, т. е. не будет найден новый контекст, который порождал бы ожидания, более соответствующие действительности.

• Закон Узнадзе: нарушение ситуативной закономерности ведёт к разрушению привычных схем поведения, к затруднениям в принятии самых простых решений, вызывает сбой в поведении и хаотические попытки избавиться от навязанной ситуацией закономерности. Нарушение ожиданий, связанных с закономерностью, найденной для данной ситуации, приводит или к ослаблению требований к точности соответствия, или к поиску (точнее, к угадыванию) иных закономерностей.

• Та информация, которая полностью соответствует ожиданиям, вообще перестаёт осознаваться. Неизменяющаяся информация полностью ожидаема, а потому сознание перестаёт над ней работать – эта информация перестаёт осознаваться. Закон Джеймса:
содержание сознания не может оставаться неизменным. Сохранение осознаваемого обеспечивается только путём его изменения, трансформации.

• Одним из способов удержания неизменной информации в поверхностном содержании сознания может быть переход от этого поверхностного содержания к базовому и обратно. Поэтому испытуемый не способен без ошибок выполнять задачи, запрещающие ему осознавать базовое содержание
(феномен интерференции).

• При слабых критериях соответствия существует огромное количество разнообразных ответов испытуемого, соответствующих этим критериям. Ужесточение критериев соответствия последовательно отсекает целые классы ответов. Но при этом никогда нельзя так ужесточить критерии, чтобы одному стимулу соответствовал один-единственный вариант ответа. Сознание всегда рассматривает любой конкретный стимул (объект) в качестве члена некоего класса стимулов (объектов). Всегда существует зона неразличения
(зона обобщённости) стимулов.

• Каждый класс имеет более и менее типичных представителей. Принадлежность к классу некоторого стимула определяется соответствием этого стимула (с фиксированной точностью, т. е. внутри зоны неразличения) наиболее типичному представителю данного класса (закон Витгенштейна-Рош).

• Всё осознаваемое осознаётся только в качестве членов некоего определённого класса – в отличие
от каких-то других классов. Отнесение к классу строится на основе дифференциальных признаков, отличающих данный стимул от других, ранее или одновременно предъявленных.

• Закон Бардина: зона неразличения дифференциального признака сама является дифференциальным признаком, т. е. зависит от других стимулов, используемых в опыте.

• Обобщённый лингвистический закон: в базовом содержании сознания любой знак–омоним, т. е. принадлежит к разным классам или категориям, а в поверхностном содержании этот же знак – синоним, т. е. эквивалентен каким-то другим знакам, выражающим ту же категорию.

• Любое значение может быть приписано любому знаку. (На экспериментальном подтверждении этого стоит всё учение об условных рефлексах Павлова). Однозначной связи между знаком и значением изначально не существует. Одно и то же значение может быть выражено разными знаками (т. е. у каждого значения есть синонимы). Любой знак всегда приобретает в сознании несколько разных значений (т. е. каждый знак – всегда омоним, каждый знак относится одновременно к нескольким классам).

• Поэтому любой стимул осознаётся как член позитивно выбранного класса. Но одновременно в базовом содержании он опознаётся и как член каких-то других классов, которым также принадлежит, при этом по крайней мере часть из них негативно выбирается (и не осознаётся). Негативно выбранное отнесение стимула к классу не тождественно отсутствию отнесения
к этому классу.

• Для сознания отождествление есть операция отнесения разных явлений или стимулов к одному и тому же классу. Причём, согласно обобщённому лингвистическому закону, к этому классу необходимо относятся ещё какие-то явления, а каждое из отождествлённых явлений относится ещё и к каким-то другим классам.

• Расширение зоны неразличения происходит за счёт смягчения требований к соответствию между ожидаемым и действительным, что ведёт к увеличению числа синонимов к сделанному позитивному выбору. А следовательно, расширение зоны неразличения ведёт к отождествлению сходных
объектов.

• Закон последействия фигуры: повторное предъявление стимула из зоны неразличения побуждает сознание повторять выбор предшествующего ответа. Случайный
выбор одного из не различимых при осознании, но реально различимых вариантов (т. е. выбор одного из синонимов) получает статус закономерного. В последующем сделанный выбор упорно защищается, в том числе и путём фиксирования
выбранной зоны неразличения.

• Следствие закона последействия фигуры: если человек приобрёл опыт выделения дифференциальных признаков с определённой точностью, позволяющей относить данный стимул к конкретному классу, то он будет и далее выделять с фиксированной точностью
именно эти признаки.

• Закон последействия позитивного выбора: при предъявлении стимула защитный пояс сознания, прежде всего, пытается отождествить этот стимул с тем классом стимулов, который до этого уже был позитивно выбран. Этот закон позволяет осознавать один и тот же объект как принадлежащий к тому же самому классу,
даже если сам этот объект изменяется. Ранее сделанный позитивный выбор упорно накладывается на последующие стимулы, одновременно растягивая
зону неразличения. В принципе, любые последующие стимулы всегда можно осознавать как принадлежащие к тому же самому классу.

• Закон последействия фона: если сознание не нашло адекватный ответ на стимул, то повторное предъявление этого же стимула в той же ситуации побуждает сознание повторно не осознавать не данный при предшествующем предъявлении ответ. Упорный пропуск
ответа или настойчивый повтор разных
ошибочных ответов может выступать индикатором последействия фона.

• Осознание того или иного фрагмента базового содержания сознания может быть заменено лишь осознанием другого фрагмента базового содержания. Сознание осуществляет только выбор – оно не может принять решение, которое заранее не имеет. В базовом содержании заранее должны присутствовать все варианты позитивного выбора – не только настоящего, но и будущего.

• Человек осознаёт (позитивно выбирает) логически непротиворечивую конъюнкцию частных значений текста, т. е. принимает данную интерпретацию как очевидную.

• Осознание процесса выбора происходит тогда, когда последующий текст не соответствует имеющимся ожиданиям. Механизм сознания активно работает над такой ситуацией, и время его работы увеличивается в зависимости от степени неожиданности. Если расширение текста не соответствует интерпретации, вытекающей из принятых ранее ожиданий, то эмоциональный сбой продолжается до тех пор, пока не изменятся принятые ожидания. С каждым следующим отвержением в процессе осознанной работы происходит сужение диапазона классообразования (закон Ланге).

• При изменении ситуации наблюдаются две параллельные тенденции: в поверхностном содержании – тенденция сохранить предшествующий позитивный выбор (путём расширения зоны неразличения); в базовом содержании – тенденция отнесения данного стимула к другим (ранее негативно выбранным) классам. Может наступить момент, когда то, что ранее было негативно выбрано, становится предпочтительнее. Тогда позитивный выбор отвергается и заменяется другим. Переход от одного понимания ситуации к другому, таким образом, должен происходить сразу, без переходов, т. е. революционно (феномен инсайта, закон последействия негативного выбора).

Психологика и «вечные» проблемы

Как механизм сознания способен детерминированно

совершить акт свободного выбора? Версия решения

Предложенный взгляд на сознание в какой-то мере позволяет ответить, как механизм, работающий по жестким алгоритмам, способен тем не менее совершать ничем не детерминированные действия.

Шаг первый

Представим, что человек как носитель сознания задумался над проблемой свободы своего выбора. Человеку, в конце концов, кажется,
что ему присуща свобода действий. По­этому допустим, что механизм сознания принимает гипотезу о наличии свободы. Сознание же, по нашему предположению, ста­рается проверить и подтвердить любую свою гипотезу. Сказанное позволяет переиначить проблему свободы выбора: существует ли какое-нибудь действие, осуществив которое человек может под­твердить гипотезу о свободе своего сознания в принятии реше­ний? Ведь если такое действие существует, то, по самой формули­ровке вопроса и вопреки мнению И. Канта, гипотезу о свободе можно подтвердить.

Шаг второй

Допустим, что механизм сознания как физиологический (и ло­
гический) автомат
обладает почти всей информацией о внутрен­ней среде организма, т. е. знает как о многих управляющих этим организмом программах, так и почти обо всех внутренних и вне­шних воздействиях, воспринимаемых организмом. Ни одно из действий, вызванных известными ему внутренними программа­ми и внешними влияниями, заведомо не может подтвердить сво­боду выбора – эти действия делаются вполне детерминированно и по известным механизму сознания причинам. Механизм созна­ния для подтверждения гипотезы о собственной свободе должен принять решение сделать что-то такое, чего, вообще говоря, нет никаких оснований делать. Что же это может быть за решение?

Любой организм обладает некоторым набором возможных дей­ствий. Механизм сознания способен выделить из этого набора такие действия, которые хоть чем-нибудь реально обусловлены (программами жизнеобеспечения, наличной ситуацией, прошлым опытом, системой ценностей, да хоть погодой – сейчас не важ­но, чем именно). Назовем их, в духе Б. Ф. Поршнева, адекватны­ми действиями. Ещё раз повторим: адекватные действия в прин­ципе не могут подтвердить гипотезу о свободе принятия решений. Очевидно, что в полном репертуаре всех возможных действий все­гда найдутся и другие известные механизму сознания действия, которые в данный момент осуществимы, но основания для их осуществления отсутствуют. Такие действия назовем неаде­кватными, так как они не соответствуют внутренним потребно­стям организма и не вызываются поступающей информацией. Осуществление любого неадекватного действия и есть, по сути, осуществление действия, которое нет никаких оснований делать. (В. А. Петровский нечто подобное называет неадаптивной актив­ностью.) Механизм сознания с целью проверки гипотезы о собственной свободе способен (например, случайным образом) выбрать любое из осуществимых неадекватных действий и дать команду на исполнение. Тогда выбор этого действия детермини­рован только одним – отсутствием причин для осуществления этого действия. Главная тонкость в рассуждении:
обычно счита­ется, что свободное действие – это действие, ничем не обу­словленное, ничем не детерминированное. И это приводит к про­тиворечиям. Дабы избавиться от противоречий, достаточно признать свободным то действие, которое все-таки детерминировано, но детерминировано лишь тем, что оно не детерминиро­вано ничем.

Это не каламбур и не игра слов. Пример. Вспом­ним известное требование русских сказок: «Иди туда, не знаю куда, и сделай то, не знаю что». А ведь это требование логически выполнимо! Вот стоит богатырь на распутье и думает: в прошлый раз я пошел по правой дороге и теперь знаю, что там находится, по левой же я еще не ходил, а поскольку мне надо идти туда, не знаю куда, то пойду-ка я по дороге налево. В подобных указаниях тем самым нет логического противоречия. Собствен­но, так же должен вести себя гипотетический механизм сознания, если он хочет совершить ничем не детерминированное действие – для этого надо только уметь пользоваться всем возможным набо­ром действий и знать, какие из этих действий в данный момент ничем не детерминированы. А возможность «делать то, не знаю что» даже подтверждается эмпирически. Во всяком случае, если у морских котиков подкреплять любое действие, не соответствую­щее их типичному видовому поведению (т. е. любое действие, ни­
чем
биологически не детерминированное), то они начинают уди­вительным образом разнообразить свои действия, совершая все более и более неожиданные для морских котиков поступки.

Шаг третий

Механизм сознания, как говорилось выше, пытается все объяснить, даже случайным про­цессам он приписывает какие-то причины. Поэтому в том числе он должен объяснять любые поступки организма, для проверки гипотез которого он, собственно, и существует. Этот механизм обязан рассматривать поступки как закономерные и формировать представление о причинах, побуждающих совершить эти поступ­ки, даже в тех случаях, когда они произошли совершенно случай­но. Допустим теперь, что механизм сознания пытается объяснить (найти причину) своих собственных неадекватных действий, вы­бранных случайным образом исключительно для подтверждения гипотезы о свободе выбора. Однако нельзя найти реальную при­чину действий, которые детерминированы тем, что они ничем не детерминированы. Следовательно, может быть придумана толь­ко заведомо неверная причина таких поступков. Однако – не­
ожиданное логическое следствие
– как только такая причина бу­дет придумана, поступок перестает трактоваться как ничем не детерминированный, а начнет интерпретироваться как поступок, предопределенный этой гипотетической причиной. Механизм со­знания попадает в логический круг: стоит ему подтвердить гипо­тезу о свободе выбора, совершив неадекватное действие, как он тут же это свое подтверждение опровергает, поскольку приписы­вает данному неадекватному действию причину, а значит, действие перестает рассматриваться как ничем не детерминированное. Это требует новой проверки гипотезы о свободе, совершения новых неадекватных действий и т. д.

Шаг четвертый
, опирающийся на представление о работе ме­ханизма сознания.

Итак, механизм сознания делает случайный выбор неадекват­ного действия из многих возможных, а потом должен интерпре­тировать этот свой выбор как закономерный, т. е. объяснить его какой-нибудь причиной. Но принимает-то решение именно об этом действии сам механизм сознания, он сам и есть причина выбора. Поэтому проще всего приписать причину данного слу­чайного выбора чему-либо в самом выбирающем, причем причи­ну заведомо неверную (ибо выбор случаен). Однако если такая причина будет выбрана, то далее механизм сознания начнет ее подтверждать, т. е. принимать дальнейшие решения, исходя из того, что данная придуманная причина реальна. Но если меха­низм сознания будет принимать дальнейшие решения в соответ­ствии с этой гипотезой, то ее опровергнуть в принципе невозмож­но. С этого момента она действительно становится реальностью, потому что на ее основе последовательно принимаются решения.

Представление о самом себе зачинается как некая концепту­альная ошибка, объясняющая причины такого своего поведения, которое человек не понимает и не имеет реальной информации, которая позволила бы ему это свое поведение правильно объяс­нить. Человек, однако, начинает верить в построенную им иллю­зию, верить в то, что есть у него некая самость,
выражаясь язы­ком гуманистических психологов, которая и определяет то, как он себя ведет. Нечто подобное выражает Тхостов (правда, на специфическом Ге­гелевском языке): «Форма существования феноменологичес­кого субъекта, требующая своего превращения в отчужденную форму через иное
(Я может существовать только в форме не-Я),
принципиально есть фантом, иллюзорно совпадающий с истинной реальностью», т. е. переводит Аллахвержов на человеческий язык: самовосприятие всегда иллюзорно. (Тхостов, правда, вслед за многими феноме­нологами, забывает, что понимание истинной реальности дано только Богу и Гегелю, а простым смертным лучше о ней всерьез не вспоминать.) Если сказанное верно, то каждый из нас, однаж­ды допустив, что он совершает поступки именно в соответствии с этим своим сугубо мифологическим гипотетическим построени­ем, далее всю жизнь доказывает самому себе, что его гипотеза вер­на, что он прав и самость его именно такова. Ведь механизм со­знания все время стремится подтверждать все свои гипотезы, а значит, и гипотезу о собственной самости. В этом вечном дока­зательстве заключается вся интрига, вся драматургия нашей жиз­ни: доказать самому себе, что я именно таков, как я о себе думаю. Но – новый логический трюк
– разве можно называть концепту­альной ошибкой такое представление человека о себе, если он почти всю свою жизнь ведет себя в соответствии с этим представ­лением? Однажды сделанная ошибка вовсе уже и не является ошибкой. Иллюзия обращается в истину, поскольку реально управляет нашими мыслями, чувствами и поведением. Так пред­ставление о самом себе превращает человека в самого себя.

Нестрогое терминологическое пояснение.
Самость, как и лич­ность, задается оппозицией Я
и не-Я.
Но не всегда обращают внимание, что не
-Я может иметь два разных смысла. Самость – в рамках этой оппозиции – может рассматриваться в качестве невербализованного представления о самом себе как о внутреннем регуляторе поведения в оппозиции ко всему остальному
(включая собственное тело). Нечто подобное имел в виду А. Маслоу, когда писал, что у человека «имеется собственное Я,
и то, что мной называлось "прислушиваться к голосу импульса", означает возможность этому импульсу проявиться». К. Роджерс что-то похожее связывает с термином «организмическое чувство», призывая психотерапевтов помочь человеку «стать своим организ­мом – без самообмана, без искажений». Личность – в рамках этой же оппозиции Я и не-Я–
выступает как частично вербали­зованное представление о самом себе (отчасти включая внешний облик и другие телесные характеристики), но уже в оппозиции ко
всем остальным людям.

Аллахвердов благожелательно цитирует определение В. Н. Куницыной: «Личность – это модель, с помощью которой мы пытаемся составить представле­ние о внутренней жизни индивида, а также объяснить и предска­зать его поведение». Но нельзя сформировать представление о других, не сформировав представление о самом себе. Поэтому логично предположить, что вначале человек формирует модель самого себя, т. е. собственной самости, ведет себя в соответствии с этой моделью, а уже только потом (вопреки стандартному мнению социальных психологов) по аналогии пытается построить модели других. И, сделав выбор самого себя, несет за этот выбор полную ответ­ственность.

Множественность сознаний ­­–

возможный путь решения гносеологической проблемы

Гносеологическая проблема, как мы помним, связана с логи­ческой непонятностью того, как может устанавливаться соот­ветствие данных сознанию представлений с реальностью. Ори­гинальный вариант, объединяющий и подход И. Канта, и подход К. Маркса к решению гносеологической проблемы, пришел В. М. Аллахвердову в голову после открытия им феномена последействия негативного выбора, когда стало ясно, что существует специальный механизм, принимающий решение о том, что осознавать, а что – не осозна­вать. Далее следует изложение сути решения.

Признаем, что содержание сознания, отражающее окружаю­щий мир, не может непосредственно сличаться с реальностью. А потому сличаться между собой могут только разные
представле­ния, данные сознанию. Однако эти представления должны фор­мироваться независимо друг от друга, потому что только тогда положительный результат сличения будет характеризовать не внутренние процессы сознания, а то, что в этих процессах едино, а именно – окружающий мир. Но сколь бы разными эти процес­сы ни были, если они протекают внутри одного сознания, они поневоле оказываются взаимосвязаны. Отсюда и возникает глав
ная идея
. проблема разрешается, если существуют разные сознания, которые получают разную информацию от внешнего мира, содер­жат собственный канал обратной связи, позволяющий корректиро­вать свои гипотезы, и при этом обрабатывают поступающую ин­формацию разными способами.
Если результаты столь разной и не зависимой друг от друга работы в итоге окажутся тем не менее за­висимыми, то эта зависимость может быть объяснена только об­щим фактором, воздействующим на оба процесса одновременно. Естественно считать таким фактором единый для обоих сознаний окружающий мир. Сличение представлений, даже полученных разными сознаниями, уже логически возможно. А сходство ре­зультатов между собой дает приближение к истинному знанию о мире.

Но такая идея ставит много новых проблем.

Проблема первая
. Прежде всего, о каких разных способах по­знания может идти речь?

Вариант решения.
Методологи науки издавна описывают два разных пути познания: эмпиризм (индуктивизм) и рационализм (дедуктивизм). Эмпиризм трактует познание так: оно начинается с фактов, затем производит их индуктивное обобщение и в итоге формулирует законы; дедукция применяется для выведения из теории след­ствий, объясняющих и предсказывающих новые эмпирические данные. Рационализм видит познание иначе: на основе «рацио­нальной интуиции» конструируются гипотезы, из них дедуктив­но выводятся следствия, которые эмпирически проверяются, а в итоге формулируется целостная логически связанная теоретичес­кая система. Пути познания не противоречат друг другу, говорят методологи, наоборот, только вместе ведут к научному знанию.

А что, если эти разные способы познания реализуются в раз­
ных познавательных структурах
одного человека и каждая их этих структур, собственно, и образует самостоятельное сознание!
Тог­да индуктивистский путь познания может быть представлен, на­пример, сенсорной познавательной структурой (сенсорным сознанием): организм получает зрительную, слуховую и пр. сенсор­ную информацию (факты), строит на их основе гипотезы, а затем проверяет, насколько поступающая в дальнейшем сенсорная ин­формация им соответствует. Моторная деятельность тоже может рассматриваться как отдельная познавательная структура (мо­торное сознание), которая начинает с того, что конструирует представление о мире, на базе этого представления формирует мо­торные команды, а затем – на основе проприоцептивной инфор­мации – проверяет реальную исполнимость этих команд и, тем самым правильность своих представлений о мире. (Например, гипотеза о том, что мир пустой и в нем – следствие гипотезы – можно без ограничений двигать руками во все стороны, будет бы­стро скорректирована, а то и просто опровергнута.) Затем уже результаты работы двух разных познавательных структур можно сравнивать друг с другом (что само по себе непросто, и мы еще обсудим, как это может происходить). Пока важно лишь признать, что сличение когнитивных образований, построенных в разных сознаниях столь разными способами и на основе разной инфор­мации, возможно. Следовательно, можно выкарабкаться из об­суждаемой гносеологической ямы.

Кстати, этот замысел отчасти реализует подход К. Маркса: моторная деятельность (практика) проверяет результаты сенсор­ного познания. Надо только допустить, что столь разные структу­ры действуют абсолютно независимо друг от друга и что результа­ты работы этих разных познавательных структур также не зависят друг от друга. Но разве может быть деятельность без сенсорного отражения? На первый взгляд это выглядит нелепым. Даже из советских психологов – приверженцев марксизма – никто все­рьез эту версию не рассматривал. Да как такое возможно? – удив­ленно спрашивал один оппонент Аллахвердова. Получается, что во время ходьбы глаза видят сами по себе, и ноги двигаются сами по себе, совершенно независимо от зрения? Так же не бывает! Аллахвердов отвечает следующим образом.

В соответствии с обычной точкой зрения у психики две основные фун­кции – отражение внешнего мира и регуляция деятельности. Это точка общего согласия практически всех психологических концепций, в том числе и таких, которые воинственно настроены друг к другу. Из этого делался вывод: раз обе функции взаимосвязаны, то они всегда
взаимосвязаны. Поэтому сенсорное отражение и моторная регуляция включены в единый контур регулирования, а потому всегда
последовательно соединены друг с другом. Далее идет лишь спор о том, в какой именно последовательности осу­ществляется это соединение.

Одни психологи считают, что вначале создается сенсорный об­раз, который уже затем переводится в моторную реакцию. Счита­ется, что таких психологов большинство. Наверное, поэтому эта позиция даже определяет соответствующую терминологию: при­нято говорить о сенсомоторных
связях, а не, например, о мото­
сенсорных.
Другие психологи (среди них Дж. Дьюи, Ж. Пиаже, Б. Скиннер) подчеркивают, что реакция в ответ на стимуляцию воз­можна только в том случае, если организм уже умеет осуществлять эту реакцию еще до соответствующей стимуляции. Ведь сенсорная стимуляция, полагают они, из скромного набора врожденных ре­акций, имеющихся у новорожденного, не может сама по себе по­родить все богатство человеческого поведения. К тому же существу­ет спонтанная двигательная активность, не обусловленная никакой стимуляцией. Из всего этого они делают противоположный вывод: вначале действие, а потом уже сенсорный образ.

Третьи психологи утверждают: бессмысленно спорить, что чему предшествует – образ действию или действие образу, ибо в еди­ном акте регулирования постоянно происходит чередование
зрительной и проприоцептивной чувствительности, включается попеременно то одна форма чувствительности, то другая. В ис­следованиях В. П. Зинченко и его коллег обнаруживается, что в движении есть две фазы. На первой движение практически не чувствительно к зрительной обратной связи и опирается лишь на проприоцептивную чувствительность, а на второй – наоборот. Обе формы чувствительности всегда присутствуют в действии в целом, но на разных этапах сдвинуты друг относительно друга. Но тогда возникает вопрос: когда «присутствует» одна форма чувствительности, вторая вообще исчезает? Если да, то зачем? Ведь если одна форма чувствительности хотя бы на краткий миг вы­ключается, то при очередном включении она будет вступать в дело с ненужным запаздыванием (ей же не известно, что произошло, пока она «отсутствовала»). Если ни одна форма чувствительнос­ти не выключается, то что же тогда подразумевается под чередо­ванием?

Сама путаница в позициях ведет к признанию не­зависимости, параллельности сенсорного и моторного. Действительно, глаза видят именно то, что видят, а ноги ходят сами по себе. Это так по факту. Другое дело, что люди учатся и научаются связывать сенсорное и моторное. Более того, только допустив не­зависимость сенсорного и моторного, можно объяснить произволь­
ность
большинства сенсомоторных связей. Утверждение об этой произвольности – суть великого открытия И. П. Павлова: «Уче­ние об условных рефлексах бесспорно утвердило в физиологии факт временной связи всевозможных (а не определенных только) как внешних, так и внутренних раздражений с определенными единицами деятельности организма». В онтогенезе моторное и сенсорное раз­витие идут параллельно, лишь постепенно формируя сенсомоторные координации. Чередуются не формы чувствительности: происходит поочередное осознание содержания разных одновременно работающих сознаний. Таким путем можно избавиться от противоречий в психологических кон­цепциях.

Возможно еще одно возражение. Очевидно, что существуют врожденные сенсомоторные связи. Так, М. Вертхаймер регистри­рует поворот головы в направлении звука у младенца, которому нет и двух минут жизни. Врожденным является у младенцев и сле­жение глазами за движениями своих рук (кстати, типичный при­мер скорее мотосенсорной,
чем сенсомоторной
связи, но в данном рассуждении это не принципиально). То, что эта связь врожден­ная, доказывается тем, что за своими руками следят и слепорож­денные дети, и их «взгляд» направлен точно на то место, где в дан­ный момент находится рука. Однако у слепых детей эта связь исчезает к шестимесячному возрасту. Как же быть с независи­мостью сенсорного и моторного?

Без некоторых генетически заложенных программ поведения и переработки информации жизнь была бы вообще невозможна. Эти программы невероятно сложны, но осуществляются без вся­кого контроля сознания. Мы не удивляемся, что слонов не надо обучать пить воду с помощью хобота, птиц – строить гнезда, а не имеющих головного мозга пчел – запоминать угол наклона меж­ду направлениями на кормушку и на солнце. Сердце человечес­кого эмбриона начинает сокращаться задолго до рождения, когда даже еще нет крови, которую надо перекачивать. И т.д.

И все это организм умеет делать совершенно автоматически, никакое сознание ему для этого не нужно. Как ранее уже отмеча­лось, сознанию не следует вмешиваться в спасительные автома­тизмы организма – такое вмешательство к добру, как правило, не приводит. Лишь постепенно некоторые (но не все) из этих врож­денных программ поведения механизм сознания берет под свой контроль, устанавливая произвольные
сенсомоторные связи. Так лишь к шести месяцам жизни дети начинают по-раз­ному осознавать сенсорную информацию и отличать друг от дру­га зрение и осязание. Поэтому же слепорожденные дети к шести месяцам перестают следить глазами за своими руками, а зрячие дети продолжают это делать, но уже произвольно. У младенцев нескольких дней от роду наблюдается выраженный хватательный рефлекс: ребенка, рефлекторно схватившегося за пальцы взрос­лого, можно даже поднять вверх. Затем ребенку придется еще долго учиться, чтобы достигнуть такой же физической силы на уровне сознательной регуляции. Но произвольное движение по­является только тогда, отмечает А. Р. Лурия, когда хватательный рефлекс оказывается заторможенным. Таким образом, наличие непроизвольных врожденных сенсомоторных связей не опровер­гает гипотезу о произвольности этих связей, когда они находятся под контролем механизма сознания.

Итак, изначально существуют два сознания: есть сенсорное сознание, в котором представлены «сенсорные эффекты», и моторное, в ко­тором представлены «моторные эффекты». И эти последние мы тоже же иногда их осознаем. Правда, для того, чтобы осознать «моторные эффекты», должен произойти неожиданный сбой в исполнении стандартного действия. Аллахвердов приводит пример из собственной практики (и надо полагать, такие примеры каждый из нас может вспомнить в своей жизни). Однажды, рассказывает он, я быстро шел по хорошо знакомой мне улице и не слишком вни­мательно смотрел себе под ноги. Решил сойти с тротуара на доро­гу, сделал шаг и с изумлением почувствовал,
что куда-то провали­ваюсь. Перед глазами даже успела пробежать «лента жизни» – возникли яркие быстро сменяющиеся эпизоды моей жизни. Ока­залось, в асфальте была маленькая ямка, и все мои переживания длились всего лишь то время, пока нога опускалась на какие-то лишние пять сантиметров. Разве в этом эпизоде не проявилось осознанное переживание «моторных эффектов» и существование моторной памяти? Другой пример: Дж. Уотсон еще в 1907 г. показал важ­ность кинестетических ощущений крысы при прохождении ла­биринта. Для этого он последовательно лишал крысу зрения, слу­ха, вкуса, обоняния, кожной чувствительности. Оказалось, что она при этом все равно была способна ориентироваться в лабиринте. А Н. А. Бернштейн, как известно, утверждал, что «верховный мо­торный центр» отражает не мышцы и сочленения, а окружающее пространство.

Проблема вторая
. Итак, допустим, что моторное и сенсорное сознания строят свои гипотезы о реальности. Но как эти гипоте­зы можно сравнивать между собой? Они ведь написаны на раз­ных языках, а правила перевода с одного языка на другой заранее не известны ни одному из сознаний. (В противном случае нельзя было бы говорить об исходной независимости сенсорного и мо­торного.) Возникающие трудности можно проиллюстрировать примером. Представим себе, что встрети­лись два человека: они говорят на двух совершенно разных язы­ках, ничего не знают о языках друг друга, но пытаются друг друга понять. Допустим, стоят они на улице, мимо них проходит кра­сивая девушка, и один из них, показывая на девушку, говорит, например: «befeb». Что он имел в виду? Может, так на его
языке называют женщин? Или красивых девушек? Или женскую одеж­ду? Или только женские ноги? Или походку? Или вообще движе­ние как таковое? Или он задумался о правах женщин в своем го­сударстве? А может, он решил, что девушка идет кушать, и он решил сказать, что тоже хочет кушать? И т. д. Не вдаваясь в логи­ческие тонкости этого процесса, отметим, что точно такая же про­блема возникает при переводе с сенсорного языка на моторный.

Есть только один выход: на основе наблюдений построить до­статочно произвольную догадку, а затем по­смотреть, «работает» ли она. Допустим, одно
сознание строит предположения о переводе своих построений на язык другого
со­знания. Для этого оно должно: обладать информацией о результатах работы другого сознания, сформулировать гипотезы о пра­вилах перевода и далее их проверять. Но как сознание сможет осу­ществить такую проверку? Ведь механизм сознания будет старать­ся подтверждать собственные гипотезы, а следовательно, в случае ошибочного отождествления, упорно повторять ошибку. (Как показывает в том числе бессмертие мифологии, такое всегда воз­можно.) Если ошибочная подгонка двух разных представлений друг к другу будет происходить в одном из имеющихся сознаний, то и сенсорная, и моторная информация окажутся в этом созна­нии вместе, а это нарушит главную идею –постулируемую независимость сенсорного и моторного.

Вариант решения.
Отсюда очередной логический трюк:
провер­ка сделанных предположений о правилах перевода с сенсорного языка на моторный должна организовываться третьим
сознани­ем. Назовем его сенсомоторным.
Вот упрощенный способ работы этого сознания: моторные представления, более-менее совпада­ющие во времени с сенсорными представлениями, случайным образом отождествляются друг с другом. Когда под воздействием сенсорной информации сенсорное сознание актуализирует опре­деленное представление, то сенсомоторное сознание проверяет, осуществимы ли все действия, совместимые с отождествленным с ним моторным представлением. Или наоборот. При выполне­нии каких-то действий можно проверить, насколько сенсорное представление, отождествленное с управляющим этими действи­ями моторным представлением, совместимо с реальной сенсор­ной информацией.

Здесь стоит особо отметить, что существуют такие действия (например, движения гортани), которые возможны почти в лю­бой ситуации. Эти действия совместимы практически с любой сенсорной информацией, а значит, их «перевод» на сенсорный язык почти всегда произволен и не проверяем, что тем более по­зволяет создавать мифологические концепции (особенно о соб­ственной самости).

Проблема третья
. Результаты работы сенсомоторного сознания необходимо независимо
проверять. Но разве человек может найти где-нибудь независимо построенные сенсомоторные связи для сопоставления с теми, которые построены в его сенсомоторном сознании?

Вариант решения.
Ответ, по-видимому, предопределен: в дру­
гих сенсомоторных сознаниях, построенных другими людьми.
Однако никто не имеет непосредственного доступа к сенсомоторному сознанию другого человека. Как же тогда сличать сенсомоторный язык одного человека с сенсомоторным языком другого? Остает­ся разве лишь строить догадки и их проверять. Но даже сама воз­можность организации проверочных действий кажется весьма проблематичной. Ведь если нечто сделать, предполагая в ответ определенное действие другого человека, то не известно, действи­тельно ли наблюдаемое после этого поведение партнера является ответным. Конечно, если ответ на проверочные действия строго предопределен физическими законами (партнера толкнули – он упал), биологическими потребностями (дали еду – он ест) или врожденными физиологическими реакциями (обернулся на шум), то поведение партнера можно рассматривать как ответное. Но оно позволяет скорее проверять гипотезы о физических, биологичес­ких и физиологических законах, чем гипотезы о содержании внут­реннего мира другого человека. Б. Ф. Поршнев справедливо счи­тал, что в завязи общественных отношений должны лежать действия, не имеющие непосредственного прагматического или эмоционального значения. Их он как раз и называл неадекват­ными. Поэтому гораздо более информативной была бы ситуация, когда действия первого субъекта не должны были бы вызывать у партнера никакой непосредственной реакции (т. е. были бы для партнера неадекватными действиями),
но тем не менее побужда­ли бы его к ответным действиям. Как такое возможно? Ведь если действия субъекта не вызывают никакой реакции партнера, то они ни к чему и не будут его побуждать. С какой стати такие неадек­ватные действия могут вызвать ответную реакцию?

Нужен новый логический трюк.
Задумаемся, а что произойдет, если оба партнера начнут свои проверочные неадекватные дей­ствия одновременно? Вполне вероятно, что каждый
из партнеров будет склонен приписать причину столь странных действий дру­гого своим действиям, поскольку никакого иного естественного смысла у наблюдаемых действий партнера заведомо нет. Тем са­мым оба должны предположить
взаимозависимость своих дей­ствий (каждый ошибочно, но по-разному полагая, какое действие является причиной, а какое – следствием). А далее – в силу уже многократно упомянутого закона работы механизма сознания – будет стараться подтверждать это предположение. Это значит, что, когда один в присутствии другого повторит свое неадекватное действие, тот второй сразу ему ответит своим неадекватным действием. Подтверждение гипотезы о взаимозависимости – это повторение совместных действий. И тут снова оказывается, что допущенная в истоке концептуальная ошибка превращается в истину. Ведь тем самым действия партнеров реально становятся взаимозависимыми. Более того, они вообще не имеют никакого иного содержания, кроме взаимозависимости.

Правда, установление такой взаимозависимости вначале по­чти ничего не даст взаимодействующим субъектам для непосред­ственного сопоставления сенсомоторных языков друг друга. Но если человеку удается правильно предсказывать сенсорно наблю­
даемые моторные действия другого,
то есть надежда, что постро­енный собственный сенсомоторный язык отражает нечто не за­висимое от структуры самого языка. Со временем же социальное взаимодействие откроет новые и удивительные возможности для проверки сенсомоторных гипотез. Постепенное усложнение вза­имозависимых совместных действий начинает порождать различ­ные социальные явления (сперва ритуалы, социальные нормы, а затем уже и речевое взаимодействие, совместный труд и пр.) и, в конечном счете человеческую историю. Так зарождается еще одно сознание, которое можно назвать вербальным. Результаты рабо­ты этого сознания тоже надо независимо проверять. Когда чело­век соотносит себя с другим человеком, «смотрясь как в зеркало в другого человека», возникает еще одно сознание – самосознание.

Проблема четвертая
. Каждое следующее сознание образуется для независимой проверки предшествующих сознаний. Но его работа, в свою очередь, должна сопоставляться с работой другого независимого сознания. И так можно порождать бесконечное количество сознаний. Как вырваться из этого круга?

Вариант решения.
Аллахвердов не считает нужным обсуждать вопрос, сколько имен­но сознаний существует у человека, в силу того, что поиски ответа на него являются чисто спекулятивными построениями. Важно лишь констатировать, что сознаний должно быть несколько и что некоторые сознания могут надстраиваться над другими. А для выхода из бесконечного круга достаточно предпо­ложить, что последнее из созданных сознаний (например, само­сознание) может проверять себя, соотнося свои результаты непо­средственно с сенсорикой и моторикой.

Проблема пятая.
Итак, допустим, что одно из сознаний прове­ряет деятельность других сознаний и приходит к печальному ре­зультату: созданные в этих сознаниях гипотезы неверны (точнее: не согласуются друг с другом). Как оно может исправить положе­ние? Его решения определяются сравнением работы двух незави­симых сознаний, и оно не может непосредственно вмешиваться в работу этих сознаний, ибо тогда теряется исходная незави­симость этих других сознаний.

Вариант решения.
Допустим, во-первых, что существует спе­циальный механизм (именно его Аллахвердов называет механизмом психики), при­нимающий решение, какое из сознаний следует сейчас актуали­зировать (осознавать) и тем самым дать ему приоритет на организацию проверочных моторных действий, а какое – не осо­знавать. Из этого допущения следует, что в каждый момент времени осо­знаются результаты только какого-то одного сознания. Проверя­ющее сознание может дать проверяемым сознаниям только сигнал об эффективности их деятельности (именно такой качественный сигнал от одного сознания к другому субъек­тивно переживается как эмоциональный). Соответственно, созна­ние, получившее уведомление о том, что его гипотезы неверны, будет перестраивать свою деятельность до тех пор, пока в конце концов не получит позитивного эмоционального сигнала – сиг­нала о подтверждении.

Итак, приведенные выше рассуждения позволяют констати­ровать: возможность логического разрешения гносеологической проблемы существует. А если это так, то все декадент­ские идеи о несуществовании Истины или о проникновении в нее исключительно сверхъестественным путем не имеют своего глав­ного логического оправдания.

Разные подходы к решению онтологической проблемы

Онтологическая проблема – самая страшная. Человек с самоочевидностью воспринимает себя хозяином своих поступков, которые он совершает на основе самоочевидных для него представлений об окружающем мире и самом себе. Вопрос: откуда возникает это переживание самоочевидного, «непосред­ственно данного», как появляется субъективное ощущение осо­знанности? Ни один ответ сегодня не может быть доказан (по­скольку у нас нет критериев, позволяющих определить наличие осознанности). Но все-таки, изменив взгляд на функции созна­ния, можно и к этой проблеме подойти с неожиданных сторон.

Метафизическое рассуждение

Среди разных попыток решения онтологической проблемы су­ществует и такое: сознанию приписывается статус особого физи­ческого явления. Назовем данный способ разрешения метафизиче­ским (т. е. буквально: стоящим за
физическим). Несмотря на сомнительность этой возможности, ее все же нельзя исключить. Дальнейшее изложение – не столько гипотеза о природе сознания, сколько демонстрация способа построения
возможной гипотезы при приписывании сознанию особой физической онтологии. Обычно в основе такого приписывания лежат абстрактные рассуждения, когда авторы подобной идеи сами не знают, что они имеют в виду, говоря о сознании, а в итоге строят сугубо мифологические конст­рукции. В той мере, в какой выше было введено конкретное пред­ставление о работе механизма сознания, данной метафизической идее можно приписать более-менее конкретный смысл.

Перед изложением содержания гипотезы автор предупреждает, что все последующее метафизиче­ское размышление носит исключительно умозрительный характер и заведомо не претендует на истинность, поскольку затрагиваются вопросы, в которых он не является себя специалистом. Ведь предстоит сформулировать физическую
гипотезу о некоем пока никому не ве­домом процессе, напрямую вызывающем деятельность сознания. (Ибо только тогда можно надеяться, что сознание окажется онто­
логически
связанным с физической природой этого процесса.)

Вспомним: сознание придает случайным событиям статус за­кономерных. Оно принимает случайное событие за детермини­рованное и стремится это подтвердить. Как нечто похожее может осуществлять природа? Попробуем придумать физический про­цесс, который делает примерно то же, что, по высказанной ранее гипотезе, делает сознание.

Будем (вслед за К. Поппером) исходить из того, что мир зачи­нается предрасположенностями и что эти предрасположенности являются физической реальностью, определяя возникновение и развитие мира. Это значит, что существует некоторое исходное распределение возможностей, определяющее вероятность реали­зации той или иной истории мира. И это распределение возмож­ностей вполне может трактоваться как реальное основание бы­тия. Оно столь же необходимо, сколь и исходная геометрия мира (полагает же Я. Б. Зельдович, что вначале, до
возникновения Все­ленной, образуется классическая трехмерная геометрия), оно в какой-то мере даже предопределяет геометрию мира, поскольку возможности реализуются только в возможных пространстве и времени. Теперь сформулируем метафизическое предположение,
переносящее на физический мир выработанное представление о сознании: любое происшедшее случайное событие во Вселенной влияет на возможность осуществления последующих событий и тем самым отчасти детерминирует эти события. Это значит, что случайное событие может a
posteriori
восприниматься как причи­на последующих событий. Сама история развития бытия
(от исто­рии жизни элементарной частицы до человеческой истории) из­меняет исходное распределение вероятностей в сторону выбранного на предшествующих шагах варианта.
Это утверждение, замечает Аллахвердов, – лишь метафизическое предчувствие физической гипотезы,
а не сама гипотеза. Физическая гипотеза должна быть высказана в та­кой форме, чтобы, во-первых, подлежала экспериментальной проверке, а во-вторых, чтобы могла быть согласована с наличным знанием. И все же, если это предположение верно, оно может иметь важное значение для понимания онтологии сознания.

Обсуждение метафизической гипотезы с физической точки зре­
ния.
Физики всегда стремились создать строго детерминирован­ное описание природы. Совершившаяся в физике вероятностная революция вызвала колоссальное сопротивление. Когда Больцман ввел в физику статистические методы, современники восприняли его как «математического террориста». Даже один из со­здателей квантовой механики, Гейзенберг пытался трактовать неопределенность не как объективную составляющую мира, а лишь как отражающую субъективный фактор: случайность – это просто, мол, принципиальная непредсказуемость человеком не­которых явлений в природе. Лишь постепенно укрепилось убеж­дение, что случайность неизбежно должна входить в описание самой природы. Физики оказались вынуждены признать за слу­чаем онтологический статус. В классической термодинамике это привело к обескураживающему утверждению: любая физическая система эволюционирует в сторону хаоса, роль случайности в мире возрастает со временем. Когда С. Вир как-то сказал обратное: мол, «порядок более естественен, чем хаос», он вынужден был пояс­нить: «Это, мне кажется, весьма неожиданное заявление, ибо, когда я недавно опубликовал его, ряд читателей написали письма с указанием на "опечатку"».

Сделанное метафизическое предположение
говорит как раз о движении к порядку: детерминированность в мире все время рас­тет, хотя и никогда не достигнет состояния, полностью предре­шенного предшествующей ситуацией. Сегодня, при возрастаю­щей популярности работ Пригожина, с развитием синергетики это кажется не столь вызывающим, как во времена Вира. И тем не менее все равно выглядит противоречащим законам термодина­мики.

Идея возможности
возникновения, существующей еще до
са­мого возникновения, в какой-то мере реализована в сугубо физи­ческом замысле Фейнмана, развитом Хокингом: история жизни каждой элементарной частицы имеет некоторую вероят­ность и является суммой всех ее возможных
предысторий в неко­ем виртуальном (Хокинг говорит: мнимом) времени. Предложен­ная идея восходит также и к «многомировой» интерпретации квантовой механики, которая была высказана в 1957 г. X. Эвереттом и поддержана учителем Фейнмана Уилером: реальность состоит из множества миров, в каждом из которых реализуется одно возможное состояние частицы. Мы существуем лишь в од­ном из этих миров, именно поэтому, измеряя состояние частицы, мы определяем только одно значение – другие состояния нам просто не доступны. Поппер полагает, что изначально существующие предрасположенно­сти реализовать себя внутренне присущи всем возможностям в разной степени, они «в чем-то подобны силам, удерживающим статистические данные в устойчивом состоянии». Аллахвердов же предла­гает рассматривать эти предрасположенности как изменяющиеся во времени и, соответственно, не считает статистические данные столь устойчивыми, как это полагает Поппер.

Аллахвердов допускает, что у сделанного метафизического предположения есть прямые проверяемые в опыте логические следствия. Так иногда физики на­ходят регулярности в протекании вроде бы заведомо случайных процессов. Например, процесс радиоактивного распада, теорети­чески долженствующий соответствовать гауссовой кривой, по некоторым данным, имеет отклоняющуюся от этой кривой регу­лярную составляющую, связанную на Земле со временем суток и географической широтой, на которой распад происходит. Вряд ли данные характеристики были присущи радиоактивному процес­су до возникновения нашей планеты. Но если это так, то случай­ный процесс приобретает регулярность по ходу эволюции Вселен­ной! А некоторые экспериментаторы утверждают, что события, которые априорно оцениваются как крайне маловеро­ятные, случаются еще реже, чем это предсказывает теория (но именно этот эффект предсказывает наше метафизическое пред­положение).

Физики строят сложные теории, чтобы объяснить, почему мир, в котором мы живем, насыщен электронами, а не позитронами – симметричные законы на пер­вый взгляд вроде бы делают появление и тех и других равноверо­ятным (хотя если бы это было так, то вряд ли такая постоянно аннигилирующая Вселенная могла бы развиваться). Однако по­рассуждаем в духе сделанного метафизического предположения: если совершенно случайно вначале появилось несколько элект­ронов, а не позитронов, то это повлияло на дальнейшую эволю­цию, сделав намного более вероятным именно тот вариант, кото­рый ранее уже был выбран, т. е. возникновение электронов. Может быть, даже допустимо говорить о некотором аналоге естествен­ного отбора для Вселенных. Первые (да и последующие) случай­но выбранные события вполне могут оказаться роковыми для Вселенной. Например, если бы разница в массах протона и нейтрона слегка отличалась от действительной, то уже был бы невоз­можен ядерный синтез, а вместе с ним и эволюция Вселенной. Многие неприятности вполне могли бы привести к уничтожению неудачно построенной Вселенной. Выживают только те Вселен­ные, которые оказались удачливее. А если это так, то кто знает, в насколько удачной Вселенной мы живем? Правда, введенное ме­тафизическое предположение позволяет предполагать, что каж­дая следующая реализация возможностей хоть чуть-чуть, но уве­личивает вероятность удачи.

Логические последствия.
Сделанное предположение должно смутить поклонников теории вероятностей, ибо оно подрубает самые основы этой теории и ставит под сомнение методы математичес­кой статистики (горе эмпирикам, любящим получать выво­ды лишь в результате сложных статистических расчетов! – восклицает Аллахвердов). Ведь все версии теории вероятностей предполагают независимость
разных испытаний друг от друга. Идея независимости испытаний лежит в основе закона больших чисел, в основе гауссова распределения. Метафизическое предположение означает отказ от этой идеи. Следовательно, нормальные распределения фактически вообще не должны встречаться (они могут давать удовлетворительное при­ближение только в предельных случаях). Классическая интерпре­
тация вероятностей
опирается на принцип индифферентности
Лапласа: две возможности тогда и только тогда равновероят­ны, когда нет оснований для предпочтения одной из них. Суще­ствуют, впрочем, непреодолимые логические трудности, связан­ные с этим принципом. Теперь же, исходя из сделанной гипотезы, он вообще заведомо неверен, так как всегда
есть основания пред­почитать появление того или иного события. Нарушается также условие иррегулярности (стохастичности),
введенное Мизесом и являющееся основанием практически любой эмпириче­ской интерпретации вероятностей: предел относительной часто­ты в любой выборке из бесконечного числа событий отнюдь не обязательно будет стремиться к пределу относительной частоты во всем наборе этих бесчисленных событий. Да и вообще: любое эмпирическое определение вероятности
события связано с измере­нием частоты встречаемости этого события. Но если частота са­мого события заведомо не является неизменной, то как оцени­вать вероятность?

Впрочем, настоящей прикладной теории вероятностей еще, собственно, и нет. То, что существует на сегодняшний момент и именуется этой теорией, содержит столь большое количество пря­мых логических изъянов, что ее корректное применение в эмпи­рическом исследовании вряд ли вообще возможно. Термины «слу­чайность» и даже «распределение вероятностей» до сих пор не имеют строгого определения. Я. Хинтикка вообще заявил о неле­пости любого логического определения вероятности. Нет ни од­ного определения, из которого стало бы ясно, что означает ситу­ация, когда вероятность принимает иррациональные значения (а ведь, например, считается доказанным: вероятность того, что при случайной перестановке чисел натурального ряда хотя бы одно число окажется на своем месте, равна 1-е-1
).
Некоторые специа­листы даже предлагают избавиться от слова «вероят­ность», хотя и признают, что выкинуть это слово из языка крайне трудно. Неудивительно, что появляются весьма убедительные публикации с требованием создать принципиально иную теорию случайных процессов. Поэтому, то, что предложенная метафи­зическая гипотеза противоречит аксиоматике теории вероятнос­тей, еще не делает эту гипотезу заведомо неверной.

Метафизическое предположение и паранормальные явления.
Если же еще дополнительно допустить, что само сознание каким-то образом онтологически связано с этим физическим процессом и, например, умеет считывать информацию о распределении веро­ятностей различных событий во Вселенной или хотя бы узнавать об изменении вероятностей наступления будущих событий, то это придает сознанию специфические возможности. Такой взгляд на сознание подкрепляется различными сообщениями о влиянии сознания на частоту радиоактив­ного распада, на работу импульсного генератора случайных чи­сел, о других экстрасенсорных явлениях, включая ясновидение, телепатию и пр. (здесь Аллахвердов обращается с просьбой к любителям
паранормаль­ных явлений: не считать данный текст подтверждением суще­ствования этих явлений).

Приведенные метафизические рассуждения сами по себе не претендуют на истинность. Они посвящены обсуждению логичес­кой возможности рассмотрения сознания как физического про­цесса. Пока же физики не обнаружат сознаниеподобный
физический процесс, бессмысленно всерьез обсуждать его реаль­ность. Здесь важно признать: гипотезы о физической
природе со­знания, наверное, возможны, но они должны опираться на род­ство физического процесса и процессов, протекающих в сознании. Но об этом имеет смысл говорить только после того, как сформу­лирована гипотеза о том, что реально сознание делает.

Метапсихологическая гипотеза

Не зависимо от метафизических гипотез существование осо­знанности должно получить самостоятельное психологическое объяснение. Можно предложить различные варианты того, что именно следует считать осознанным, но –пока нет логических средств выяснить, какой из этих (или иных) вариан­тов истинен. Поэтому Аллахвердов предлагает считать – вслед за У. Найссером – что осознан­ность – это особая маркировка информации.

Маркировка самоочевидной информации.
Осознать – это значит воспринять нечто как очевидное, как непосредственно данное (так говорили основатели экспериментальной психологии). Сознание, как уже говорилось, работает с догадками. Для логического оправ­дания сделанной догадки нечто обязательно должно быть принято
за самоочевидное
(за истину, не требующую доказательств). Это мо­жет быть логической истиной или истиной факта. Вполне можно допустить: то, что принимается за очевидное, должно каким-то образом выделяться, т. е. должно быть отмечено, маркировано.

Маркировка проверяемых положений.
Механизм сознания ак­туально осознает только ту информацию, которую защищает от возможных опровержений. Можно показать, что та информация, которая полностью соответствует ожиданиям и не требует про­верки и защиты, вообще «ускользает из сознания». Например, очень быстро перестает осознаваться неизменная информация. Информация, которая требует проверки, тоже может особым об­разом маркироваться. Если это так, то осознается только та ин­формация и те догадки, в которых субъект хоть чуть-чуть сомне­
вается.

Эмоциональная маркировка.
Как уже говорилось, для проверки сделанных сознанием догадок нужно сличать содержание одного сознания (например, сенсорного) с содержанием другого созна­ния (например, моторного). Этот процесс сличения осознавать­ся не может. Ведь когда, например, актуализировано содержание сенсорного сознания, то одновременно не может осознаваться содержание моторного сознания – иначе нарушится их независи­мость. Предположительно, сигналом, который сообщает разным сознаниям о результатах сличения, является эмоция. Соответ­ственно гипотезы, имеющиеся в актуальном сознании и подтвер­жденные в другом сознании, должны в актуальном сознании спе­циальным образом выделяться (маркироваться) как проверенные. Теперь допустим, что в одно сознание пришел положительный эмоциональный сигнал о соответствии содержанию другого со­знания. Однако это сознание знает лишь, что какая-то из его до­гадок получила подтверждение, но какая именно – ему не может быть известно: оно ведь не имеет прямого доступа к содержанию другого сознания. И в свою очередь начинает догадываться
(т. е. строить гипотезы о правильности своих предшествующих дога­док), к чему же конкретно этот сигнал относится. Эти гипотезы качественно отличаются от всех остальных, так как опытным ос­нованием для их выдвижения выступает только эмоциональное переживание.

Имитация эмоциональной маркировки.
Теперь допустим, что механизм сознания, стремящийся подтверждать свои гипотезы, способен в некоторых случаях имитировать
подобные эмоцио­нальные переживания, искусственно выставляя на проверку уже проверенные гипотезы и тем самым способен иногда по собствен­
ному желанию
еще раз получать подтверждающий сигнал о пра­вильности предшествующих догадок. Но для этого ему надо искусственно проблематизировать имеющееся знание, например, выразить его каким-нибудь другим способом (то есть, заметим в скобках, иначе его интерпретировать, приписать ему другой смысл). Ведь, как только что говорилось выше, информация, пол­ностью соответствующая ожиданиям и не требующая проверки, вообще перестает осознаваться – механизм сознания с ней не работает. Имитируемая эмоция может не обладать той же субъек­тивной яркостью, которая присуща подлинному эмоционально­му переживанию. Но она сохраняет свойство субъективности (осознанности), порождая в актуальном сознании чувство субъек­тивной правильности идущих в нем процессов. Может статься, именно процессы, сопровождаемые этим имитированным чув­ством, мы и называем мыслительной деятельностью?

Развернутое обсуждение всех этих (как и других возможных) вариантов требует уже не метапсихологического обсуждения, а построения конкретной психологической теории. Пока же нет ни оснований для предпочтения какого-либо из этих вариантов, ни понимания того, сколько возможных вариантов стоит еще рас­сматривать.

Заключительное замечание методолога

Загадочность вечных проблем сознания во многом связана с тем, что само представление о сознании всегда было расплывча­тым, если не ошибочным. Предложенный новый взгляд на созна­ние позволяет увидеть вечные («проклятые») проблемы с такой стороны, с какой на них еще никто не смотрел. Предложенные версии – это всего лишь указание на возможность решения

И еще одно терминологическое замечание: термин «теорети­ческая физика» возник, по мнению Поппера, в берлинском кружке Гельмгольца, но возник только тогда, когда физика стала опираться на ненаблюдаемое и абстрактное понятие поля.
Теоре­тическая психология тоже должна стать достаточно аб­страктной дисциплиной, предлагающей логическое решение веч­ных проблем и – на его основе – экспериментально проверяемые выводы. К термину «теория» вообще стоит относиться с большим трепетом, чем это обычно делается в психологии.

Главный смысл написанного можно сформулировать так: пси­
хология
– замечательная наука, ее достижения неоспоримы, толь­
ко не следует делать вид, что мы знаем больше, чем на самом деле
знаем. И не нужно избегать головоломок: надо упорно искать их ре­
шение.
И при этом все время помнить: решение головоломок это всегда логический трюк. Психология созрела для того, чтобы стать теоретической наукой. Для этого надо только честно оценить успехи (а их немало!), понять имеющиеся слабости (которые, ко­нечно же, не хочется замечать), и признать, что теоретическая пси­
хология
может быть построена только по канону естественных наук. Это значит, что ученые должны строить догадки, проверять их и логически обосновывать. Однако естественнонаучному изу­чению и теоретическому описанию подлежит только работа ме­ханизма сознания. А осознаваемое содержание результатов его работы, всегда насыщенное смыслами, может описываться по правилам игры, принятым в гуманитарных науках.

Сознание упрощает действительный мир и далеко не точно его отражает. Оно лишь догадывается
о причинах, господствующих в мире. И этим работа механизма сознания весьма напоминает работу ученого-естественника. Сознание, как, кстати, и, есте­ственная наука, даже мыслит в категориях не реального, а иллю­зорного, карикатурного мира. Этот мир мы обычно и называем субъективным. Избранный путь угадывания
открывает перед со­знанием пути познания такой реальности, которая не доступна прямому наблюдению. Так, ученые именно благодаря своему со­знанию догадываются о ненаблюдаемых свойствах макро- и мик­ромира, а уже затем проверяют свои догадки в опыте. И на этом своем пути сознание любого человека с неизбежностью выраба­тывает представления об истине, добре, красоте, о многих других абстрактных вещах, которые не могут быть заложены генетичес­ки и, разумеется, не даны в сенсорных раздражениях.

РЕКОМЕНДУЕМАЯ ЛИТЕРАТУРА

ОСНОВНАЯ

Аллахвердов В. М. Методологическое путешествие по океану бессознательного к таинственному острову сознания. СПб., 2003.

Аллахвердов В. М. Сознание как парадокс. СПб., 2000.

Корнилова Т. В. , Смирнов С. Д. Методологические основы психологии. Питер. 2006.

Розин В. М. Психология: наука и практика. М., РГГУ., Омега-Л, 2005.

Щедровицкий Г. П. Психология и методология (1): ситуация и условия возникновения концепции поэтапного формирования умственных действий /Из архива Г. П.Щедровицкого. М. Путь. 2004.

ДОПОЛНИТЕЛЬНАЯ

Агафонов А. Ю. Основы смысловой теории сознания. СПб., Речь. 2003

Аллахвердов В. М. Опыт теоретической психологии (в жанре научной революции). СПб, 1993.

Ананьев Б. Г. О проблемах современного естествознания. М. Наука, 2001.

Ильенков Э. В. Диалектика абстрактного и конкретного в «Капитале» К.Маркса. М. 1960.

Копнин П. В. Гносеологические и логические основы науки. М., 1974.

Лакатос И. Доказательность и опровержения. М. Прогресс, 1967.

Поппер К. Логика научного исследования. М. Республика. 2005.

Файерабенд П. Избранные труды по методологии науки. М. Прогресс, 1986.

Щедровицкий Г. П. Методологические замечания к проблеме происхождения языка //Филологические науки. 1963. № 2.

Экспериментальная психология /Под ред. П. Фресса и Ж. Пиаже. Вып. 1–2. М. Прогресс, 1966.

ПРИЛОЖЕНИЕ

ПРИМЕРНЫЙ ПЕРЧЕНЬ ВОПРОСОВ К ЗАЧЕТУ:

1. Понятие метода в узком и широком смысле. Методология как особая форма рефлексии.

2. Философия, наука, мировоззрение – соотношение понятий.

3. Философская и научная методология, эволюция научной методологии: онтологизм, гносеологизм, методологизм.

4. Уровни методологии и методологические подходы, дескриптивная и нормативная методология.

5.
Познавательная ситуация и ее элементы (проблема, предмет, продукт, средства), этапы исследовательского движения.

6. Методология науки и психология.

7. Проблема границ Науки.

8. Правила обоснования в логико-математических науках.

9. Правила обоснования в эмпирических науках. Психология как эмпирическая наука.

10. Правила обоснования в гуманитарных науках. Психология как гуманитарная наука.

11. Правила обоснования в практических (технических) науках. Психология как практическая наука.

12. Правила обоснования в естественных науках. Методологические принципы естественной науки, парадоксальность естественнонаучного знания.

13. Психофизиологическая проблема: история психологии как неудачный поиск решения – невозможность определить сознание физическими, биологическими, физиологическими, социальными законами.

14. Социально-биологическая проблема как вариант онтологической проблемы, популярные версии ее решения, логический тупик в разрешении социально-биологической проблемы, к которому приводят обе версии.

15. Гносеологическая проблема: ее сущность и конкретные психологические вопросы, ею порождаемые. Невозможность полноценной научной психологии без решения гносеологической проблемы.

16. Варианты поиска решения гносеологической проблемы: 1) наивный реализм; 2) решение школы Канта

17. Варианты поиска решения гносеологической проблемы: марксистское решение, разумность и причины дефицитарности такого решения;

18. Варианты поиска решения гносеологической проблемы: «решения» позитивистов, интуитивистов, агностиков, аналитических философов;

19. Варианты поиска решения гносеологической проблемы: решения объективного и субъективного.

20. Сущность проблемы свободы выбора (психоэтической проблемы), причины невозможности психологии без ее решения.

21. Варианты поиска решения психоэтической проблемы, причины неудовлетворительности этих решений.

22. Структурализм как экспериментальное подтверждение логической несостоятельности идеи объяснения сознания из самого себя.

23. Психофизика как экспериментальное подтверждение невозможности описать сознание на языке физического мира.

24. Попытки найти объяснение природы психического в физиологии, причины их повторов и неудачи.

25. Функционализм и поиск природы психического в биологии. Причины, заставившие Джеймса заявить, что сознание не существует.

26. Попытка объяснять субъективно очевидное тем, что субъективно не известно. Принципиально новое понимание Фрейдом неосознаваемых процессов.

27. Теория личности Фрейда как пример конструкта, не отвечающего критериям научности. Непреодолимые логические трудности, с которыми сталкивается психоанализ.

28. Гештальт-психология как попытка сохранить непосредственную связь объективного и субъективного и парадоксы, возникающие в результате реализации гештальтистского подхода к проблеме сознания.

29. Бихевиоризм как попытка объяснить поведение, исходя из самого поведения. Польза от бихевиоризма. Теоретическая бесплодность бихевиоризма.

30. Попытки и причины возможности поиска истоков сознания в социальных процессах. Культурно-историческая психология как пример такой попытки.

31. Развитие идеи Выготского Леонтьевым в теории деятельности, дефициентность его представления об истоках сознания.

32. Теоретическая слабость (логическая противоречивость) и незавершенность концепции гуманистической психологии.

33. Поиск истоков сознания когнитивной психологией. Компьютерная метафора. Постулаты когнитивизма.

34. Особенности экспериментальной парадигмы школы когнитивистов и парадоксальность результатов ее реализации.

35. Психологика В. А. Аллахвердова как вариант поиска оснований сознания.
Выбор идеализированного объекта и постулатов.

36. Проявления защитного пояса сознания: законы отождествления, законы последействия.

37. Сущность работы неосознаваемого механизма сознания.

38. Сличение по принципу интерференции – механизм проверки гипотез сознанием.

39. Феномен параллельности сенсорного и моторного как возможность независимости проверки гипотез сознанием.

40. Суть версии решения психоэтической проблемы.

41. Суть версии решения психогностической проблемы.

РАСПРЕДЕЛЕНИЕ ЧАСОВ КУРСА

ПО ТЕМАМ И ВИДАМ РАБОТ

Очная форма

№	Наименование темы	Учебный план, часов
		Аудиторные занятия			Самостоятельная работа	Итого по темам
		Лекции	Практические
1	Понятие методологии науки. Методология и рефлексия	2		2	4
2	Структура и функции методологического знания. Методология науки и психология.	2		2	4
3	Границы науки: проблема демаркации. Версии научной психологии.	4		8	12
4	Методологический анализ ключевых («вечных») проблем психологии.	6		10	16
5	Проблема оснований психологии: методологический анализ попыток выбора оснований психологии в истории научной психологии.	6		10	16
6	Проблема оснований психологии: современный вариант решения.	2		6	8
Итого	22			38	60

Заочная форма

№	Наименование темы	Учебный план, часов
		Аудиторные занятия			Самостоятельная работа	Итого по темам
		Лекции		Практические
1	Понятие методологии науки. Методология и рефлексия	1	2	3
2	Структура и функции методологического знания. Методология науки и психология.	1	2	3
3	Границы науки: проблема демаркации. Версии научной психологии.	1	9	10
4	Методологический анализ ключевых («вечных») проблем психологии.	2	16	18
5	Проблема оснований психологии: методологический анализ попыток выбора оснований психологии в истории научной психологии.	2	16	18
6	Проблема оснований психологии: современный вариант решения.	1	7	8
Итого	8			52	60

Очно-заочная форма

№	Наименование темы	Учебный план, часов
		Аудиторные занятия			Самостоятельная работа	Итого по темам
		Лекции		Практические
1	Понятие методологии науки. Методология и рефлексия	1	2	3
2	Структура и функции методологического знания. Методология науки и психология.	1	2	3
3	Границы науки: проблема демаркации. Версии научной психологии.	1	4	5
4	Методологический анализ ключевых («вечных») проблем психологии.	4	16	20
5	Проблема оснований психологии: методологический анализ попыток выбора оснований психологии в истории научной психологии.	4	16	20
6	Проблема оснований психологии: современный вариант решения.	1	8	9
Итого	12			48	60

ФОРМА ИТОГОВОГО КОНТРОЛЯ – зачет

[Б1]

[Б2]