по дисциплине: литература на тему: Индивидуализм в романе «Преступление и наказание»

Министерство образования РФ

МОУ- СОШ №10

РЕФЕРАТ

по дисциплине:
литература.

на тему:
Индивидуализм в романе « Преступление и наказание».

Выполнила:
Клепач Мария

Преподаватель:
Ерыгина И. И.

Армавир 2004г.

Оглавление.

1.Вступление. Обоснование проблемы.

2. Утверждение в романе «Преступление и наказание» идеала нравственно- социальной гармонии.

3.ндивидуалистический бунт Раскольникова и его социально- нравственные причины.

4.Разрешение конфликта романа и утверждение Достоевским нравственного закона жизни.

5. Библиография.

Писатели 19 века , продолжая традиции Пушкина, Лермонтова, выдвигают мотив личной ответственности каждого за царящее в мире зло, требуют от своих литературных героев моральной активности, внут­реннего противодействия враждебным влияниям буржу­азного антагонистического общества. Эта тема очень актуальна сегодня.

Волевая деятельность различных персонажей в про­изведениях Толстого и Достоевского отличается опре­деленным содержанием и направленностью: у некото­рых из них она соответствует, у других противоречит моральным критериям. Поведение персонажей, как и реальных людей, зависит от их ценностных ориента­ций. Выбор становится свободным, когда он согласует­ся с требованиями нравственного закона, с велениями совести. Выбор же, продиктованный корыстными уст­ремлениями, по праву считается произволом, индиви­дуалистическим своеволием, торжеством эгоистического разъединения людей. Русские писатели понимали, что нравственность не может быть частным делом челове­ка, что она имеет всеобщее значение. Признавая зако­номерности в духовной жизни людей, они резко поры­вали с романтической трактовкой свободы воли.

Противник индивидуалистической настроенности, Достоевский высоко поднимает положитель­ного героя, наделенного влечением к добру и отвращением ко злу, глубочайшими внутренними духовными связями с народом.

Он абсолютизировали значение нравственного начала в деле исторического развития человечества. Социальные изменения, таким образом, станут следст­вием глубокого нравственного перерождения людей.

В капиталистическом обществе человек неизбежно приходил к закону борьбы всех против всех. Он отрав­лен здесь сознанием законности и необходимости борь­бы за существование с себе подобными, поэтому стано­вится агрессивным, попирающим интересы других.

В каждом романе 60-х и 70-х годов Достоевский изо­бражает героя-бунтаря, который индивидуалистически­ми средствами стремится решить проблему жизнеуст­ройства и терпит полное поражение именно потому, что в самом себе ощущает глубинное нравственное созна­ние. Для трагически обособившейся личности Достоев­ский видит единственный путь спасения в ее слиянии с народом, в признании ею нравственных представлений народа о жизни. Этот процесс слияния с народом воз­можен для нее именно потому, что она в самой себе не­сет не только жажду индивидуалистического самоут­верждения, но и нравственную тревогу, связанную с внутренним непризнанием обособления и раскола.

Перечитываешь «Преступление и наказание» и недоумеваешь: как могли раньше, читая одно, пони­мать совсем другое, как могли видеть в романе истас­канную «идею», что преступление будит в человеке совесть и в муках совести несет преступнику высшее наказание.

Повторяется старая декадентская версия о том, что роман Достоевского не имеет ничего общего с трагеди­ей совести. Раскольников, заглянув «во святые святых» человеческой совести, уви­дел «ничто», пустое место, пустой воздух — «белые го­лые стены» и потому им овладел «ужас пустоты, ужас ничего». Раскольников не вынес «беспредельной свобо­ды»: «она раздавила его больше, чем вся тяжесть ка­рающего закона». «Не укора совести боится он, а мол­чания совести», «внутренняя свобода и безнаказанность для него ужаснее всякого внешнего насилия и наказа­ния». Вина Раскольникова в том, что он «любил себя не до конца, не до бога, и недостаточно, не последней любовью», в том, что он не «властелин», а «дрожащая тварь», потому что не выдержал свободы, последней, беспредельной. «Да, в созерцании — «влас­телин», в действии Раскольников, пожалуй, и в самом деле — только «дрожащая тварь». Он просто не создан для действия: такова его природа».

Трагедия Раскольникова — это, несомненно, трагедия совести. «.. .Совесть, мучащую Раскольникова после преступления, Достоевский изображает как то присущее ему потенциально народное начало, которое не дает ему спокойно пожать плоды преступления, так как напоминает ему о единстве с дру­гими страдающими и угнетенными, делает восприимчивым к разуму людей из народа и к их нравственным требованиям, близким, в понимании писателя, евангель­скому идеалу любви и милосердия». В. Днепров отме­чает в Раскольникове нравственную силу, которая про­тивится задуманному преступлению: «Она создает ощу­щение внутренней невозможности злого и страшного на­мерения, запрещает его, воздвигает перед ним моральную стену, связывает с ним страдания почти невыноси­мые».

Голос совести долгие время остается у порога созна­ния Раскольникова, однако лишает его душевного рав­новесия «властелина», обрекает на муки одиночества и разъединяет с людьми, порождает в нем сомнения в истинности теории «сверхчеловека», проливающего кровь «по совести». «Властелин», мечтающий о власти над «дрожащей тварью» во имя ее же благополучия, способен привести человечество лишь к самоистребле­нию. Бредовые грезы Раскольникова на каторге о все­общем безумии приобретают смысл грозного предупреж­дения. Целые города и народы заражались и сумасше­ствовали, не понимали друг друга, теряли прирожденное знание добра и зла, «дрались и резались». Какие-то но­вые трихины, «духи, одаренные умом и волей», вселя­лись к тела людей, делали каждого «антихристом», бес­новатым. Галлюцинация Раскольникова выражает нравственно-психологическое состояние людей, разде­ленных враждой и непониманием. Встает необходимость ради спасения жизни на Земле преодолеть эту разоб­щенность людей в каком-то надличном единстве. Идеал нравственно-социальной гармонии, связанной с абсолют­ной духовностью, утверждается от противного.

Достоевского, по собственному признанию, волнова­ла судьба «девяти десятых человечества», нравственно униженных, социально обездоленных в условиях совре­менного ему буржуазного строя. «Преступление и нака­зание» — роман, воспроизводящий картины социальных страданий городской бедноты, роста социального нера­венства, преступности, проституции, процесса морально­го разложения не только «верхов», но и «низов». Мно­гочисленные уличные сцены в романе с пьяными ме­щанами, мастеровыми, проститутками выросли из не­посредственных, живых наблюдений над жизнью тогдашнего Петербурга. Свое представление о современ­ной буржуазной действительности Достоевский выразил в образе приснившегося Раскольникову кабака, сим­волизирующего идею неблагообразия людей, их безду­ховности, распада патриархальной нравственности, «содома безобразнейшего»; там «орали, хохотали, руга­лись, так безобразно и сипло пели и так часто дрались. Кругом кабака шлялись такие пьяные и страшные ро­жи...» .

Судьба бедных людей, зашедших в тупик полного отчаяния, безысходного страдания, Достоевского волно­вала с самого начала его сознательной творческой дея­тельности и до конца дней.

Бросив университет, Раскольников порвал с миром, «как паук, к себе в угол забился». Только в полном одиночестве, в «раздражительном и напряжен­ном состоянии», он смог отдаться своей «безобразной мечте». Она родилась в условиях петербургской «духо­ты, толкотни», «особенной летней вони», в «каморке», которая «походила более на шкаф, чем на квартиру», в бедности и даже нищете. «В бедности вы еще сохра­няете свое благородство врожденных чувств, в нищете же никогда и никто», — разъяснял Мармеладов Рас­кольникову.

Крайняя нищета характеризуется тем, что «идти больше некуда». Мотив безысходности самый централь­ный и «сквозной»: «Понимаете ли, понимаете ли вы, ми­лостивый государь, — говорит Мармеладов Раскольникову в трактире, — что значит, когда уже некуда боль­ше идти?» .

Образ нищеты постоянно варьируется в романе. Здесь и судьба Катерины Ивановны, оставшейся после смерти мужа с тремя малолетними детьми. «Плача и рыдая, и руки ломая», она приняла предложение Мармеладова, «ибо некуда было идти». Это и судьба самого Мармеладова, руку свою предложившего Катерине Ива­новне, «ибо не мог смотреть на такое страдание». Он — жертва внешних социальных обстоятельств (места ли­шился по изменению в штатах) и внутренних психоло­гических: «целый год я обязанность свою исполнял благочестиво и свято... Но и сим не мог угодить». Он оказался в ситуации, когда «некуда больше идти», и «отсюда питейное». Катерина Ивановна, «дама хотя и великодушная, но несправедливая...», «дама горячая, гордая и непреклонная», не пожалела Мармеладова, не признала в нем человеческого достоинства («О, если б она меня пожалела!»).

Переживая интимно-личную драму, драму мужа, не получившего признания жены, отца, вынужденного при­нять падение дочери, Мармеладов не утратил в себе вы­сокой духовности, которая сказалась в резком само­осуждении («свинья», «прирожденный скот»). Он не сни­мает с себя нравственной ответственности, но жаждет «прощения», жалости, сострадания: «Ведь надобно же, чтоб у всякого человека было хоть одно такое место, где и его пожалели!» . Как и Соня, он верит в сущест­вование вечной и торжествующей в мире высшей спра­ведливости: «Там, не на земле, а там... о людях тоску­ют, плачут, а не укоряют, не укоряют!» Он живет на­деждой и уверенностью, что все страдающие здесь, на земле, встретят там сострадание и прощение: «...а по­жалеет нас тот, кто всех пожалел и все понимал, он единый, он и судия». Мармеладов в своем уповании на высшую «жалость» становится в данном случае вырази­телем авторского голоса, защитником морали милосер­дия.

Мармеладов, жаждущий социального признания, вызывает лишь грубые и жестокие ругательства «кабатчи­ков». Та пьяная толпа во главе с хозяином распивочной, которая окружала Мармеладова в момент его горячей исповеди, связана с символической темой кабака, прис­нившегося герою. Один Раскольников проявил молча­ливое участие к несчастному. Вслушиваясь в скорбные признания Мармеладова, чиновника в отставке, он пос­тигает в нем главное— душевное заболевание вследст­вие жизненной неустроенности: «Что-то было в нем очень странное; во взгляде его светилась как будто да­же восторженность, пожалуй, был и смысл, и ум, но в то же время мелькало как будто и безумие». Он понял трагедию отца, вынужденного принять падение дочери, судьбу безответной Сони,, совершившей «подвиг прес­тупления» над собой ради любви к близким, а также понял мучения детей, выраставших в грязном углу, ря­дом с пьяным отцом и умирающей, раздраженной ма­терью, в атмосфере постоянных ссор. Потрясенный кар­тиной нищеты и бедствий, Раскольников оставляет на квартире Мармеладовых последние медные гроши. По

дороге от них он размышляет, от конкретной эмпири­ческой действительности поднимается на высоту фило­софских обобщений, к мысли о добре и зле. «Аи да Со­ня! Какой колодезь, однако ж, сумели выкопать! и пользуются! Вот ведь пользуются же. И привыкли. Попла­кали, и привыкли. Ко всему-то подлец-человек привы­кает». Человек, привыкший к мерзости, становится под­лецом, по мысли писателя, только в том случае, если существует нравственный закон. Только при условии аб­солютной нравственности, связанной с абсолютной ду­ховностью жизни, возможны дурные поступки. С унич­тожением идеи добра, естественно, снимается идея зла. Раскольников задумался именно над этим центральным вопросом. «Ну а коли я соврал, — воскликнул он вдруг невольно, — коли действительно не подлец человек, весь вообще, весь род то есть человеческий, то значит, что остальное все — предрассудки, одни только страхи напущенные, и кет никаких преград, и так тому и сле­дует быть!..» . Нет преград, т. е. бога и нравствен­ного закона, к свободному проявлению индивидуалисти­ческой воли. . Г. Н. Поспелов верно заметил: «Что же все это значит? Если людей с их всегда дурными поступка­ми судить по законам религиозной морали, осуждающей их за грехи, за их извечное грехопадение, тогда люди дурны по своей природе («подлецы» по иронически-не­брежному выражению героя). Если же люди по природе своей не «подлецы», если что-то извне делает их таки­ми, тогда сама религиозная мораль и все, чем она под­крепляется, оказывается только «предрассудками», только «напущенными страхами». И в таком случае «нет никаких преград», никаких нравственно сдерживающих начал . Значит, Раскольников, придя к своему ин­дивидуалистическому атеизму, еще колеблется в нем, еще все убеждает себя в том, что «нет никаких преград» для нарушения нравственных законов»9.

При всем идейно-эстетическом своеобразии Достоев­ский объединяется с Толстым в главном: преодолевая сомнения и безумно терзаясь ими, он желает убедить­ся в том, что сущностью человека, как и сущностью мира, является свободная духовность, и потому, высоко ставя человека, требует от него сознания нравственной ответственности за свое поведение и за то зло, кото­рое творится всюду. Мысль о совиновности людей сбли­жает писателей. Не случайно Толстой обратил внимание на изречение Зосимы: «Все, как указано, все течет и со­прикасается, в одном месте тронешь — в другом конце мира отдается». Об этом же Толстой сказал проще: «Всякое дело добра, как волна, всколыхивает все море и отражается на том берегу». Эта об­щая позиция Толстого и Достоевского, связанная с их решением философской проблемы о взаимосвязях «ко­нечного» и «бесконечного», сказалась в их романах 60-х годов — «Войне и мире», «Преступлении и наказании». Вновь и вновь Достоевский в своих романах экспе­риментирует над человеческой природой с целью убе­диться самому и убедить других в ее непреходящем, вневременном характере, ответить на вопрос о смысле жизни. Есть ли эта жизнь в человеке игра и сцепле­ние материальных частиц или проявление абсолютной трансцендентной силы? «Открыть человека в челове­ке»— так определяет Достоевский задачу художника. Он ищет в человеке ту глубинную духовность, которая одна могла бы стать залогом единения людей, их нрав­ственного «воскресения». Как подлинный реалист, он интересуется «глубинами души человеческой», чтобы выявить те всеобщие закономерности духовной жизни людей, которые и делают их братьями, звеньями еди­ной цепи, уходящей в бесконечность.

Истоки напряженного интереса Достоевского к проб­леме преступления лежат в его личных наблюдениях на каторге и в его этико-философских исканиях. Конеч­но, одно с другим связано неразрывно. Внимание Дос­тоевского к проблеме преступления не случайно обост­рилось в период 60-х годов, когда рост преступности со сложной идейно-психологической мотивировкой явился следствием развития капитализма в России, крушения вековечных нравственных представлений.

Ведь вопрос Раскольникова о том, можно ли средствами нарушения нравственного закона «не убий» бороться за водворение справедливости на Земле,- это вопрос самого писателя.

Однако следует сразу заметить, что необходимость преступления Раскольников по-разному аргументировал «во времени», в разных ситуациях своей жизни. В пер­вом разговоре с Порфирием Петровичем выделяется мо­тив «крови по совести». Но это признание непреложнос­ти нравственного закона сменяется потом пониманием жизни как абсурда, как нелепости. Признаваясь Соне в своем преступлении, Раскольников отдается индивидуа­листическому задору, становится выразителем индивиду­алистического бунтарства, нигилистического отрицания нравственного смысла жизни: «Мне вдруг ясно, как солнце, представилось, что как же это ни единый до сих пор не посмел и не смеет, проходя мимо всей этой не­лепости, взять просто-запросто все за хвост и стрях­нуть к черту! Я... я захотел осмелиться и убил...». Недаром на эти кощунственные слова Раскольникова Соня воскликнула: «От бога вы отошли, и вас бог по­разил, дьяволу предал...» На своем религиозном языке и в терминах религиозного мышления Соня точно опре­делила смысл философского суждения Раскольникова.

Он убежден, что «не переменятся люди и не переде­лать их никому», что рабство и господство—это закон человеческой жизни, что в большинстве своем люди — «дрожащие твари» и потому, «кто крепок и силен умом, тот над ними и властелин», «кто на большее может плюнуть, тот у них и законодатель». Это высокомер­ное, презрительное отношение к «обыкновенным» и определяет способ действия.

Сочетающиеся в Раскольникове сострадание к лю­дям и презрение к ним сказались в теории о «властели­не», изменяющем мир к лучшему, спасающем бедных людей от «нищеты, от разложения, от гибели, от раз­врата, от венерических больниц» . Мечтая о «влас­телине», который действует в интересах «дрожащей тва­ри», Раскольников захотел быть Единым, Мессией, че­рез преступление проложить путь царству добра и правды.

Сложное сочетание противоположных тенденций в личности Раскольникова — исступленного сострадания к несчастным с презрением к ним — неизбежно ставит его на путь индивидуалистического бунта, потому что презрение к массе «обыкновенных людей» вызвано не­верием в их творческие потенции, в их историческое пра­во бороться за свое освобождение. Раскольников берет на себя миссию освободителя, индивидуалистически ут­верждая власть одного над всеми и тем самым стано­вится предтечей Великого инквизитора.

Следует обратить внимание на то, что анархический протест Раскольникова связан с острой жалостью к бедным, страдающим, беспомощным, с желанием соз­дать для них социальное благополучие. Нельзя забы­вать, что исходная и центральная ситуация в романе — крайнее обнищание городской бедноты — объясняет трагедию Раскольникова. При отсутствии объективных со­циальных обстоятельств (социальных «бедствий») и субъективных условий (нравственной тревоги за людей). Раскольников превратился бы в экспериментатора-теоретика, решающего вопрос о том, к какой категории людей он принадлежит — к «властелинам» или «обыкновенным», служащим лишь материалом для зарожден!

По дороге от старухи-ростовщицы, к которой Рас­кольников с первого взгляда почувствовал «непреодо­лимое отвращение», он зашел в один плохенький трак­тир и крепко задумался: «Страшная мысль наклевы­валась в его голове, как из яйца цыпленок, и очень, очень занимала его». От старухи, следовательно, он «вы­нес зародыш своей мысли» о возможности воспользо­ваться правом сильного и пролить кровь этой злой и ничтожной ростовщицы, с тем чтобы воспользоваться ее капиталом и «посвятить потом себя на служение всему человечеству и общему делу». «Сто, тысячу добрых дел и начинаний, которые можно устроить и поправить на старухины деньги, обреченные в монастырь». Речь сту­дента, обращенная к офицеру, становится как бы внут­ренним монологом самого Раскольникова, согласно ко­торому во имя лучшего, т. е. спасения тысячи людей, возможна одна смерть: «Одна смерть и сто жизней вза­мен— да ведь тут арифметика». С позиций «расчета» эта умственная диалектика представляется неуязви­мой.

Развертывается история самосознания Раскольникова: он должен уяснить свою мысль о моральном праве на кровавое насилие, проверить истинность теории практикой собственной жизни и сделать последние выводы. При этом он видит внутренние преграды, которые дол­жен «преступить», чтобы «право иметь». В этом смысле задуманное преступление становится нравственно-психо­логическим экспериментом над собой. Убийство, «уст­ранение» гадкой старушонки-процентщицы в его глазах теоретика и деятеля — всего лишь «проба» собственных сил, всего лишь проверка и ответ на вопрос: к какому разряду человечества он относится?

Однако теоретизирующий рассудок Раскольникова находится в противоборстве с нравственным чувством, с свободной духовностью, которая проявляется как со­страдание к несчастным и готовность служить им, как, наконец, заботливая мысль о совести «необыкновенных» людей, призванных нарушить старый закон во имя лучшего будущего Это глубинное духовное начало стучится в сознание Раскольникова, заявляет о себе в импульсивных движениях, в чувстве тоски и отвращения к задуманному. Так, репетиция предполагаемого убийства завершается обострением внутреннего конфликта. Он вышел от старухи в «решительном смущении», которое все более и более увеличивалось. Кровавое на­силие представилось ему в своем оскорбительном безобразии: «О боже! как это все отвратительно! И неужели такой ужас мог прийти мне в голову? На какую грязь способно, однако, мое сердце! Главное, грязно, пакостно, гадко, гадко!.. И я целый месяц...» Автор разъясняет: «Чувство бесконечного отвращения, начи­навшее давить и мутить его сердце еще в то время как он только шел к старухе, достигло теперь такого разме­ра и так ярко выяснилось, что он не знал, куда деться от тоски своей». Авторское вмешательство, очень скупое и далеко не аналитическое, тем не менее проливает свет на внутреннюю драму Раскольникова. Человеческая. природа не принимает кровавого насилия и реагирует на него чувством бесконечного отвращения. Внутреннее противодействие замыслу было настолько сильным, что он, отдаваясь ему, забывает «диалектику», ту систему мыслей, которая была создана в условиях полного разъединения с человечеством, духовного подполья, когда он, оставив университет, «решительно ушел от всех, как «черепаха в свою скорлупу». Изображая внутреннюю драму героя, автор таким образом осуществляет свою напряженную борьбу с кругом идей гордого «властелина.

Идея-страсть Раскольникова вступает в противоре­чие с глубинной его духовностью. Раздвоенность ге­роя— основной предмет изображения в романе. Отда­ваясь движению нравственного чувства, он проникается отвращением к задуманному кровавому насилию, но, вспомнив затем идею, вновь преодолевает нравственный протест. Эта смена нравственно-психологических состоя­ний дается во взаимном оценочном сопоставлении.

Раскольников готов был отдаться проснувшемуся в нем чувству отвращения к задуманному преступлению, но жизненные обстоятельства ставят его перед необхо­димостью «действия».

На другой день он проснулся «желчный, раздражи­тельный, злой». Из письма матери он узнает историю изгнания опозоренной сестры-гувернантки, явного и гнусного преследования ее главою семьи Свидригайловым, мать сообщает также, что Дуня собирается стать женой господина Лужина, человека благонадежного и обеспеченного, положительного, уже имеющего свой ка­питал, служащего в двух местах и разделяющего убеж­дения новейших наших поколений, кажется доброго.

Потрясенный Раскольников размышляет над судьбой Дуни и ее возможном браке с Лужиным. Он понима­ет, что сестра не продаст себя для «комфорта своего, даже для спасения себя от смерти», но продаст для: «другого», «для милого, для обожаемого человека» . В потенции Дунечка — та же Сонечка, т. е. спо­собна на преступление для других: «О, тут мы, при слу­чае, и нравственное чувство наше придавим; свободу, спокойствие, даже совесть, все, все на толкучий рынок снесем». Дуня готовилась повторить подвиг Сонечки Мармеладовой: «Сонечка, Сонечка Мармеладова, вечная Сонечка, пока мир стоит! Жертву-то, жертву-то обе вы измерили ли вполне? Так ли? Под силу ли? В поль­зу ли? Разумно ли?».

Бедственное положение матери, слепнущей от косынок и слез, чахнувшей от поста и бессильных забот о сыне, унижение сестры — все это давным-давно истерзало сердце Родиона. Последующие события еще более вовлекают Раскольникова в трагическую атмосферу страданий бедных людей. Встреча с обиженной девоч­кой на бульваре отозвалась в нем нравственной тревогой за судьбу всех бедных девушек, к числу которых относится и его горячо любимая Дуня.

Для спасения всех «сестер» Раскольников встал пе­ред необходимостью немедленного действия. Он оказал­ся перед неотложной дилеммой: для предварения ката­строфы надо было «не тосковать, не страдать пассив­но», а «решиться хоть на что-нибудь» или «отказаться от жизни совсем». Оказавшись в социальном тупике, Рас­кольников припомнил вчерашние слова Мармеладова: «Понимаете ли, понимаете ли, милостивый государь, что значит, когда уже некуда больше идти?» .

Не случайно радикальным действием для спасения «сотни жизней» представилась ему смерть ничтожной, злой старушонки-процентщицы. Неумолимая социаль­ная судьба поставила Раскольникова перед необхо­димостью действия, которое понималось им с позиций ушедшего в себя одиночки анархически, как индивидуалистическое выступление «сильной личности». Еще вче­ра мысль об убийстве была только «безобразной меч­той», а «теперь явилась вдруг не мечтой, а в каком-то новом, грозном и совсем незнакомом ему виде».

Несмотря на неотвратимость «действия», у Раскольникова не было полной готовности к нему из-за внутрен­ней борьбы. Тоска и отвращение к задуманному кро­вавому своеволию становятся формой протеста того нравственного чувства, которое настойчиво стучится в сознание героя и требует своего признания. После окон­чательного решения пойти к Разумихину «после того, когда уже то будет копчено», в нем заговорила «челове­ческая природа»: «После того, — воскликнул он, срыва­ясь со скамейки,— да разве то будет? Неужели в самом деле будет?» Символический сон об избиении клячи, приснившийся Раскольникову, тоже явился выражением осуждения насилия вообще. Снится ему безобразная картина избиения маленькой, тощей, саврасой крестьян­ской клячи. Сострадание, боль за другое существо как собственная боль разрывает сердце Родиона-мальчика. «С криком пробивается он сквозь толпу к савраске, об­хватывает ее мертвую, окровавленную морду и целует ее, целует ее в глаза, в губы... Потом вдруг вскакивает и в исступлении бросается с своими кулачонками на Миколку». Сострадание обращает Раскольникова и во сне к активной защите угнетенных, обиженных. Вместе с тем картина убийства клячи обостряет в нем отвращение к насилию. Задуманное кровавое предпри­ятие даже во имя счастья людей представилось ему еще более античеловечным: «Боже! — воскликнул он,— да неужели ж, неужели ж я в самом деле возьму то­пор, стану бить по голове, размозжу ей череп... буду скользить в липкой теплой крови, взламывать замок, красть и дрожать, прятаться, весь залитый кровью... с топором... Господи, неужели? Он дрожал как лист, го­воря это» (50). Но следует отметить, что даже в этот момент сильнейшего нравственного потрясения у Раскольникова нет сомнения в правильности «арифметических» расчетов, есть только сознание собственной внутренней неспособности стать Наполеоном: «Нет, я не вы­терплю, не вытерплю! Пусть, пусть даже нет никаких| сомнений во всех этих расчетах, будь это все, что реше­но в этот месяц, ясно как день, справедливо как ариф­метика». Не сомневаясь в теории, он старается понять природу собственной личности. Вспоминая свою «пробу» и связанные с ней ощущения, он окончательно решил: «не вытерплю». «Ведь вчера же, сходя с лестницы, я сам сказал, что это подло, гадко, низко... ведь меня от одной мысли наяву стошнило и в ужас бросило». Нравст­венно-возвышающий смысл «сна» сказался в том, что он «сбросил с себя это страшное бремя», освободился «от этих чар, от колдовства, обаяния, от наваждения». Отказ от «проклятой мечты» изображается как обрете­ние им духовной свободы, как внутреннее раскрепоще­ние: «Точно нарыв на сердце его, нарывавший весь ме­сяц, вдруг прорвался» .

Сильный и мужественный Раскольников стремится овладеть своей человеческой природой во имя заведомо ложных идей. Вся его внутренняя жизнь становится упорной борьбой с самим собой. В этом смысле он про­должает традиции тургеневского Базарова, который, по­любив Одинцову, ощутил в себе романтика вопреки своим нигилистическим отрицаниям. Не случайно До­стоевский приветствовал роман Тургенева и трагическую фигуру «беспокойного и тоскующего Базарова (приз­нак великого сердца), несмотря на весь его нигилизм» . Необходимо заметить, что преступление никогда бы не осуществилось, так сказать по чисто теоретическим причинам, без давления жизненных обстоятельств, без того социального тупика, из которого надо было найти выход. Писателем раскрываются причинно-следствен­ные связи, многосторонняя обусловленность действий Раскольникова. Прежде всего изображаются внешние детерминанты, определяющие нравственно-психологиче­ское состояние Родиона и его поведение. Несчаст­ные обстоятельства (исповедь Мармеладова, трагическая участь Сонечки, письмо матери о возможности безлюбовного брака Дунечки, встреча с обиженной девочкой на бульваре) потребовали от него немедленного активного вмешательства, которое и представилось ему возможным в виде кровавого злодеяния. Внешние детерминанты сталкиваются с внутренними, строго причин­ный ряд с другим рядом мотивов, возникающих из внут­реннего содержания личности. Теоретические представ­ления Раскольникова о вечных, неизменных законах природы, согласно которым люди разделяются на «ге­роев» и «тварей дрожащих», и являются такими внут­ренними мотивами. Таким образом, преступление Рас­кольникова строго обусловлено внешними и внутренни­ми причинами. Но, с другой стороны, Достоевский руко­водствуется мыслью о том, что человек располагает сво­бодной духовностью, совестью и потому способен про­тивостоять «среде», ее воздействиям.

Преступление Раскольникова, во многом обусловлен­ное социальными причинами, освещенное идеями, тоже родившимися под воздействием социально-исторических обстоятельств «переходной эпохи», писатель не мог счи­тать правомерным, необходимым результатом «среды». Именно потому, что Раскольников, как и любой другой, безусловно обязан прислушиваться к голосу своей совести, считаться с требованиями нравственного закона живя даже в буржуазном обществе, насквозь безнравствен ном, развращенном и оскверняющем человека1. Писатель полагал, что «преступника можно простить, а не оп­равдать», осуждал теории, написанные в защиту прес­тупления как своеобразного протеста против социальной неправды.

Преступление совершается под воздействием внеш­них и внутренних обстоятельств. Но поскольку человек духовно свободное существо, располагающее правом выбора, он, несмотря на всестороннюю обусловленность, несет нравственную ответственность. Тайное сознание вины еще более обостряет внутреннее раздвоение Раскольникова, оказавшегося во власти темного влечения, непреодолимого стремления дойти до «последней чер­ты», «до пропасти». Проклятая мечта стала «наважде­нием» в результате активизации в нем самом этой бес­сознательно живущей стихии зла. Именно поэтому прес­тупление представилось ему вмешательством сверхъес­тественных сил: «Раскольников в последнее время стал суеверен... Во всем этом деле он всегда потом наклонен был видеть некоторую как бы странность… Живущая в подвалах бессознательного страсть к разрушению лишает Раскольникова послед­них проблесков духовной свободы, делает его своим ра­бом. Действительность представилась ему фантастиче­ски безумной. Усталый, измученный, случайно оказав­шись на Сенной площади, он узнал, что «в восьмом ча­су завтра» Алена Ивановна останется одна, а ее со­жительница, сводная сестра Елизавета Ивановна, уйдет из дома. После этого свою участь он почел фатально решенной: «Он вошел к себе, как приговоренный к смерти. Ни о чем он не рассуждал и совершенно не мог рассуждать; но всем существом своим вдруг по­чувствовал, что нет у него более ни свободы рассудка, ни воли и что все вдруг решено окончательно» . Роковые случайности вовлекают его в преступление, «точно он попал клочком одежды в колесо машины, и его начало в нее втягивать». Он почувствовал себя ме­ханически подчиненным и трагически обреченным, ка­ким-то слепым орудием судьбы. Ему показалось, «как будто его кто-то взял за руку и потянул за собой, не­отразимо, слепо, с неестественною силой, без возраже­ний». Исповедуясь потом перед Соней, он сказал: «Кстати, Соня, это когда я в темноте — то лежал и мне все представлялось, это ведь дьявол смущал меня?».

Преступление совершается в состоянии «наваждения», «затмения рассудка и упадка воли», автоматиче­ски, словно другой («черт убил, а не я») руководил его действиями, сопровождаясь «чем-то вроде болезни»: «Он вынул топор совсем, взмахнул его обеими руками, едва себя чувствуя, и почти без усилия, почти маши­нально, опустил на голову обухом». Эти почти механи­ческие движения сопровождаются неодолимым отвраще­нием Родиона к тому, что он делает. Им овладевает состояние мучительного раздвоения: одна какая-то сторона его существа преодолевает другую.

Преступление изображается как высший момент нравственного падения человека, извращения его лич­ности. Убийца ощущает в себе протест человеческой природы, ему «захотелось бросить все и уйти». Второе, непредвиденное кровавое насилие над безответной Лизаветой окончательно погружает его в чувство какой-то отрешенности и отчаяния, он становится как бы бессо­знательным проводником злой силы. По замечанию ав­тора, если бы в эту минуту Родион мог правильно ви­деть и рассуждать, то он «бросил бы все и тотчас по­шел бы сам на себя объявить... от одного только ужаса и отвращения к тому, что он сделал. Отвращение осо­бенно поднималось и росло в нем с каждою минутою». Позже в своей исповеди он разъясняет Соне: «Разве я старушонку убил? Я себя убил, а не старушонку! Тут так-таки разом и ухлопал себя, навеки...» Преступление совершается согласно сочиненной теории, которая при­обрела необычайную силу, встретив поддержку со сто­роны скрывающейся в глубинах подсознания страсти к разрушению.

«Натура» опрокидывает «расчет», верный как арифметика. Предлагая за одну смерть спасти сто жизней, Раскольников взял лишь незначительную часть ценностей и не мог ими воспользоваться. Индивидуалистиче­ская борьба с обществом даже во имя высоких целей приводит его к собственному отрицанию.

Преступление начинается не с момента осуществле­ния, а с момента его зарождения в мыслях человека. Самый замысел убийства, вспыхнувший в сознании Раскольникова в трактире после посещения отвратительной ростовщицы, уже заражает его всеми ядами эгоистического самоутверждения и ставит в противоречие с духовным потенциалом. Ему не удалось победить «наваждения», несмотря на отчаянное внутреннее сопротивление. До последней минуты он не верил в свою способность «переступить», хотя «весь анализ, в смысле нравственного разрешения вопроса, был уже им покончен - казуистика его выточилась, как бритва, и в самом себе он уже не находил сознательных возражений».

«Безобразная мечта», как демоническая красота ин­дивидуалистического своеволия, как «болезнетворная трихина», вселилась в Раскольникова и подчинила себе его волю. По Достоевскому, мысль — тоже реальность, когда она становится всепоглощающей страстью. Досто­евский писал: «Идея обхватывает его и владеет им, но… что владычествует в нем не столько в голове его, сколько воплощаясь в него, переходя в натуру всегда со страданием и беспокойством, и уже раз поселившись в натуре, требуя и немедленного приложе­ния к делу». В статье «Для чего люди одурманивают­ся?» Толстой воспользовался образом Раскольникова для иллюстрации положения о том, что все дейст­вия человека имеют свое начало в его мыслях. «Для Раскольникова, — писал Толстой, — вопрос о том, убьет он или не убьет старуху, решался не тогда, когда он, убив одну старуху, стоял с топором перед другой, а тогда, когда он не действовал, а только мыслил, когда работало одно его сознание и в сознании этом происхо­дили чуть-чуточные изменения». Тайна того автоматизма, с которым Раскольников пошел «крова­виться», и состоит в способности человека отравляться ложной идеей и подчиняться ей вопреки протесту нрав­ственного чувства.

Изображается неотвратимость задуманного действия: Раскольников оказался во власти той огромной духов­ной силы, которая называется мыслью. Подслушанный разговор в трак­тире о том, что смерть зловредной старушонки-процент­щицы может дать сто жизней взамен, был моментом

рождения кровавого замысла, ставшим столь роковым для Родиона. «Этот ничтожный, трактирный разговор имел чрезвычайное н

а него влияние при дальнейшем развитии дела: как будто действительно было тут какое-то предопределение, указание...». Опасная «арифметика» стала той «трихиной» зла, которая и разъединила Раскольникова с человечеством и обрекла его на величайшее страдание. Он становится бездушным автоматом, рабом ложной идеи. Вопреки своему нравственному сознанию и благодаря ложно направлен­ному уму и взметнувшейся в нем бессознательной сти­хии зла он совершает кровавое злодеяние. «О, черти знают, что значит запрещенная мысль, для них это су­щий клад». Эгоистические, злые влече­ния к «саморазрушению» в условиях порочно организо­ванной общественной среды приобретают необыкновен­ную силу, питаясь заблуждениями разума и становясь всепоглощающей страстью.

Достоевский показывает Раскольникова в состоянии крайнего нравственного падения, саморазрушения, само­отрицания, в перспективе «восстановления»,«самосох­ранения и покаяния»,

обретения свободы как своей духовности. С той же самой неотвратимостью, с какой Раскольников совершает преступление, наступает воз­мездие, развертывается саморазоблачение. Отягощенный всевозможными обстоятельствами, Раскольников ока­зался невольником «безобразной мечты», но, по мысли писателя, обязан был сопротивляться ей и подчиниться уже высшей необходимости, выражающей трансцендент­ные силы жизни.

Всем ходом повествования писатель ответил на воп­рос Раскольникова, показав, что преступление порож­дается нравственной болезнью, ложной мыслью, которая, становясь страстью, делает своего носителя бездушным и покорным автоматом.

Раздробленное, помраченное сознание и лихорадоч­ное слабосилие Раскольникова на первых порах побеж­дается инстинктом самосохранения (он стремится замес­ти следы преступления, спрятать вещи и кошелек).

Вскоре после убийства очень взволновала Раскольни­кова повестка в полицию. Но, узнав о цели вызова, он всецело отдается чувству «полной, непосредственной, чисто животной радости», «торжеству самосохранения» Затем изображается крутая смена нравственно-психоло­гических состояний героя: в полицейской конторе он пережил глубокое человеческое уединение, окончательную духовную разобщенность с человечеством, мертвен­ное равнодушие ко всему: «Мрачное ощущение мучи­тельного, бесконечного уединения и отчуждения вдруг сознательно сказались душе его», «вдруг опустело его сердце». Это ощущение бесконечного одиночества было до такой степени мучительным, что побуждало Раскольникова к саморазоблачению. Из него рвется признание в преступлении: «Странная мысль ему пришла вдруг: встать сейчас, подойти к Никодиму Фомичу и расска­зать все вчерашнее до последней подробности, затем пойти вместе с ним на квартиру и указать им вещи, в углу, в дыре. Позыв был до того силен, что он уже встал с места для исполнения».

Резкая смена психологических состояний, когда чув­ство животной радости самосохранения уступает место мучительному ощущению своего бесконечного «уедине­ния» среди людей и желанию признаться, не случайна: она выражает движение авторской мысли. Внезапно пришло внутреннее нравственное наказание, о котором Раскольников не думал, радуясь за минуту перед тем «спасению от давившей опасности». Он почувствовал себя заключенным в полное одиночество: «С ним со­вершалось что-то совершенно ему незнакомое, новое, внезапное и никогда не бывалое», «будь то все его род­ные братья и сестры, а не квартальные поручики, то и тогда ему совершенно незачем было бы обращаться к ним и даже ни в каком случае жизни». Протест духов­ной природы человека против пролития человеческой крови становится «странным и ужасным ощущением» и не доходит до порога сознания: «И что всего мучитель­нее — это было более ощущение, чем сознание, чем по­нятие». Авторская реплика служит скорее намеком, чем этико-философским и психологическим комментари­ем, анализом сущности этого «странного ощущения». На наш взгляд, М. М. Бахтин ошибается, считая слово ге­роя о себе самом адекватным выражением наиболее за­таенных и глубинных движений души. Подсознательные процессы не могут найти прямого выражения в слове героя, и потому они становятся объектом авторского по­нимания и авторского слова. Тот «смысловой избыток», который, по мнению Бахтина, присущ только создателям

«монологических романов», свойствен и Достоевскому Он видит проницательно и то, что смутно иногда ощу­щается героем-персонажем, но не осознается им до кон­ца. Снимая слой за слоем, автор добирается до глубин­ных пластов психики, до того основания личности, кото­рое само по себе является подвижным и одновременно устойчивым.

В приведенном случае тревоги совести Раскольникова стоят где-то у самого порога сознания, на уровне чувства. Многие психологи указывают на то, что чувство всегда сознательно, и бессознательное чувство есть про­тиворечие в самом определении. Так, Фрейд, защитник бессознательного, говорит: «Ведь сущность чувства сос­тоит в том, что оно чувствуется, т. е. известно сознанию. Возможность бессознательности совершенно отпадает, таким образом, для чувства, ощущений и аффектов». Все дальнейшее повествование становится историей самосознания героя, превращением мучительного

«странного ощущения» в факт его сознания. Слово героя о самом себе не может быть до конца

верным познанием самого себя, потому что в человеке скрывается содержание, являющееся достоянием подсо­знания. Сложное и противоречивое сплетение созна­тельного и бессознательного — предмет авторского изо­бражения. Скрывающиеся в душевной глубине внут­ренние мотивы литературного героя, его подспудные тре­воги и терзания проявляются во внешних его движени­ях, в жестах, мимических изменениях, непроизвольных, неуправляемых. Стихия иррациональных сил в челове­ке, не имеющая адекватного выражения в слове персо­нажа, прорывается невольно в его поведении, стимулах и побуждениях, в жажде покаяния, вступающей в про­тиворечие с его рассудком, с теорией.

Соня Мармеладова и Родион Раскольников в сцене первого свидания (часть четвертая, глава четвертая) — с одной стороны, противники, а с другой — друзья. Здесь противостояние персонажей не механическое а имеет органическую конфликтность, предполагающую их близость и их борьбу. Сложные взаимоотношения Сони и Раскольникова выражаются в их идеологическом споре. Налицо столкновение разных мировоззренческих этико- философских позиций. Соня отстаивает религиозный смысл жизни и верит, что все в мире выражает волю провидения, что все совершается в соответствии с выс­шими закономерностями духовной жизни. Раскольни­ков же подвергает сомнению существование бога и по­лон индивидуалистического бунтарства.

Между Соней и Раскольниковым имеются и общие объединяющие начала. Связывает их прежде всего не­способность жить интересами личного самосохранения и постоянная открытость миру всеобщего. Раскольников не мог удовлетвориться малыми делами, честной рабо­той в духе Разумихина, не мог не думать о судьбах че­ловечества и о своей ответственности за эти судьбы. Со­ня буквально истерзана «ненасытимым» состраданием к людям. Они рассматривают свое существование только в соотнесенности с мировым порядком. Их связывает об­щая социальная судьба, а также крайняя степень соци­альной отзывчивости, обращенность к активному дейст­вию ради спасения погибающих людей. Сближаясь Соней, Раскольников оставляет родных, людей, морально чистых и необремененных мыслью о всемирном порядке ,считая себя не достойным их любви. «Я сегодня родных бросил, — сказал он, — мать и сестру. Я не пойду к ним теперь. Я там все разорвал... у меня теперь одна ты,— прибавил он. — Пойдем вместе... Я пришел к тебе. Мы вместе прокляты, вместе и пойдем!» Он почувствовал внутреннюю близость с Соней, «преступившей» и вместе с тем оставшейся по эту сторону «дрожащей твари» благодаря своему смятению и боли: «Ты тоже пересту­пила.... смогла переступить... Но ты выдержать не мо­жешь, и если останешься одна, сойдешь с ума, как и я. Ты уж и теперь как помешанная».

Соня и Раскольников изображаются и в этой сцене в сложных взаимоотношениях, взаимовлияниях. В на­шей критике эти отношения любви и борьбы выпрямля­ются. Он бросил родных, он те­перь совершенно один, ему нужна Соня, как союзница в борьбе за осуществление своего призвания и своей мис­сии. Раскольников призывает Соню покинуть ее веру и пойти с ним по его пути, для осуществления его целей.

Соня должна оставить Христа, поверить в Раскольникова, убедиться в его правоте, попытаться вместе с ним, его средствами, исцелить и искоренить страдания чело­вечества. Не было у Раскольникова уверенности в правде своей позиции вследствие внутреннего раздвое­ния, душевного раскола в себе, подспудных толчков нравственного чувства, вступавшего в противоречие с его теорией «крови по совести».

Соня и Раскольников страдают от морального одино­чества и «позора». В нашей литературной науке ут­вердилось очень одностороннее понимание «внутреннего человека» в Раскольникове. Принято считать, что свой «позор» он понимает только в том, что остался по эту сторону «дрожащей твари» и не примкнул к «властели­нам». Разумеется, ему обидно и страдает гордость при мысли о том, что он относится к низшей породе людей, служащей единственно для зарождения себе подобных. Но внутренняя драма Раскольникова носит более глу­бокий этико-философский смысл. Не случайно Соня за­нимает Раскольникова не только как «преступившая», но сохранившая в себе рядом с позором «святые чувства». Он понимает, что движет Соней, «преступившей», отдав­шей себя другим. Но желает понять, что ее сохраняет нравственно: «Как этакий позор и такая низость в тебе рядом с другими противоположными и светлыми чувства­ми совмещаются?»

Вера в исконный, изначальный, глубинный смысл жизни спасает Соню и возвышает ее над низостью бытия, печальной необходимостью продавать свое тело и чудовищно пятнать свою душу. «Весь этот позор, оче­видно, коснулся ее только механически; настоящий разврат еще не проник ни одной каплей в ее сердце: он это видел; она стояла перед ним наяву...» «Соня, как тот святой, который, согревая своим телом прокаженно­го, сам не заражался, не становилась порочной. И пусть не говорят и не пишут, что нравственность Сони — это нравственность христианская, и тем более православная, догматиче­ская. Конечно, нравственность Сони Мармеладовой— это нравственность не православная и не догматическая, но христианская, которая, по Достоевскому, и является общечеловеческой. Во всяком случае, бесспорно: нрав­ственность Сони связана с ее убеждением в том, что в мире, несмотря на его кажущуюся дисгармонию, осу­ществляется высшая необходимость. Соня спасалась

верой в духовный, т. е. умопостигаемый, порядок вещей, который, по мысли писателя, существует одновременно с природным. Именно вера позволяет ей жить интенсивной духовной жизнью. Евангелие для нее книга жизни, о ее смысле, о назначении человека на земле , книга помогающая ей быть непреклонной в служении добру, жертвовать собой. Не формальная догматическая сторо­на, не церковная обрядность, а нравственное учение о жизни, заветы Христа, обращенные к жизненной прак­тике людей, — вот что привлекает и убеждает Соню, живущую надеждой на высшее прощение и примирение. Ведь Соня далеко не оправдывает себя логикой обсто­ятельств, напротив, она терзается мыслью о позорном своем положении и считает себя «бесчестной», «великой, великой грешницей», но совсем не потому, что нарушила общепринятую житейскую нравственность, а потому, что нарушила нравственный закон, имеющий абсолютный всеобщий характер.

Раскольников почувствовал, что Соня заключает в себе неистощимую душевную энергию, которая пита­лась недоступной ему религиозной убежденностью. Скеп­тически настроенный, он сомневался в существовании бога, сомневался, но не отрицал, как уверяют наши исследователи. С острым любопытством он обращается к ней с вопросом: к

«— Так ты очень молишься богу-то, Соня? — спросил он ее. Соня молчала, он стоял подле нее и ждал ответ

— Что ж бы я без бога-то была? — быстро, энерги­чески прошептала она, мельком вскинув на него вдруг засверкавшими глазами, и крепко стиснула рукой его

руку-

«Ну, так и есть!» — подумал он.

— А тебе бог что за это делает? — спросил он, вы­пытывая дальше.

Соня долго молчала, как бы не могла отвечать. Сла­бенькая грудь ее колыхалась от волнения.

— Молчите! Не спрашивайте! Вы не стоите!..— вскрикнула она вдруг, строго и гневно смотря на него

«Так и есть! так и есть!» — повторял он настойчиво

про себя.

— Все делает, — быстро прошептала она, опять потупившись.

«Вот и исход! Вот и объяснение исхода!»- решил он про себя, с жадным любопытством рассматривая ее».

Спор их не приводит к единому логическому решению. Но «диалектика» Раскольникова побеждена живым чувством. Истина постигается им не логически, а интуитивно, пу­тем предчувствий». Диалог обращен к читателю не столько логической, сколько интуитивной стороной. Истинность и сила убеждений Сони побеждают, потому что они связаны с ее нравственным чувством. «Диалек­тика» Раскольникова выступала рационалистически убогой, потому что она лишена главного — сердечности. Но внутренний голос Раскольникова свидетельствует о его жадном внимании к психологии религиозного чело­века. Вопрос о боге для него — вопрос нерешенный, волнующий его. Не было у него убежденного и полного атеизма, он выражал лишь сомнение в существовании бога: «Да, может быть, и бога-то совсем нет, — с каким-то злорадством ответил Раскольников, засмеялся и по­смотрел на нее». Своим скепсисом он хотел заразить и Соню, но даже в эту минуту выступал лишь сомневаю­щимся: может, бога нет... Ведь не случайно он создал правовую теорию преступления по совести. Мысль о совести — его постоянная мысль, связанная с признанием реальности сверхчувственного порядка вещей.

Религиозный энтузиазм Сони сказался в том «восторженном волнении». С которым она , убежденная в божественности Христа, читала притчу о воскресении Лазаря. «Раскольников обернулся к ней и в волнении смотрел на нее: да, так и есть... Она приближалась к слову о величайшем и неслыханном чуде, и чувство великого торжества охватило ее. Голос ее стал звонок, как металл; торжество и радость звучали в нем и крепи­ли его. Строчки мешались перед ней, потому что в гла­зах темнело, но она знала наизусть, что читала» . Она горячо и страстно передала «укор и хулу неверую­щих, слепых иудеев, которые сейчас, через минуту, как громом пораженные, падут, зарыдают и уверуют...» Соня надеялась, что и Раскольников, подобно слепым иудеям, «тоже ослепленный и неверующий, — он тоже сейчас услышит, он тоже уверует», «и она дрожала от радостного ожидания».

Соня стремилась заразить Раскольникова своей ве­рой в последнюю правду о жизни, верой в добро и тор­жество справедливости. И действительно, на какой-то миг они объединились общими чувствами благоговения и признания. Не логикой доказательств, не силой от-

влеченных теоретических построений, а средствами создания эмоциональной атмосферы, способствовавшей внутреннему соприкосновению с какими-то важ ными для писателя нравственными истинами . «Огарок уже давно погас в кривом подсвечнике, тускло освещая в этой нищенской комнате убийцу и блудницу , странно сошедшихся за чтением вечной книги». Оба впи­ваются в один и тот же текст, но оба понимают его по-разному. Раскольников думает о воскрешении все­го человечества, заключительную фразу, подчеркнутую Достоевским, — «Тогда многие из иудеев, пришедших к Марии и видевших, что сотворил Иисус, уверовали в него»,— он понимает по-своему: ведь и он ждет того часа, когда люди в него поверят, как иудеи поверили в Иисуса, как Мессию. Но Рас­кольников в этой сцене выступает особенно раздвоен­ным, в кризисном состоянии, разброде и разладе с са­мим собой. Именно борьба противоположных начал в самом Раскольникове, колебания его между арифметическим расчетом и непосредственным отвращением тому злу, которое освещается его рациональным сознанием, и открывают возможность его сближения с Соней.

Раскольников близок Соне какой- то стороной своего существа, и она ему близка – не только состраданием к несчастным, не только способностью «переступить» и «руки на себя наложить», как привычно считается нашей критикой, но также и упованием на высшую, совершающуюся в мире справедливость. Раскольников не лишен этих упований, что подтверждается прежде всего его соображениями о «крови по совести» К тому же он пришел, хотя и не совсем осознанно, только на уровне чувства и ощущения; к прямому непосредст­венному соприкосновению с нравственными основами жизни. Протест нравственного чувства против насилия и разрушения выливается в форму тоски, неудовлетво­ренности и влечения к Соне, как человеку, знающему истину. Соня чувствует в нем эту духовность, с которой борется он в себе самом с крайне ограниченных рацио­налистических позиций. Недаром Соня надеется на воз­рождение Раскольникова, потому что чувствует в нем внутренний разброд. Если бы Раскольников во всем был противоположен Соне, не было бы содержательного об­щения. Он, конечно, еще, по Достоевскому не верующий человек, но его сознание как бы трепещет возможностью веры. Подобно Лазарю, Раскольников придет к воз­рождению, через любовь к Соне сомкнётся с челове­чеством, через преодоление жестокого противоречия мыс­ли и чувства приобщится к истине, высшему порядку вещей.

Однако в момент первого свидания Раскольников и Соня находятся в кризисном состоянии и полны отчая­ния. «Что же, что же делать?» — этот вопрос стоит пе­ред ними и неумолимо требует ответа.

Раздраженный религиозными упованиями Сони, Раскольников говорит о практической бесполезности ее жертвы, об иллюзорности всех ее надежд на чудо, без­жалостно напоминает ей о больнице, о печальных по­следствиях ее профессии,. Раскольников понял, что Соня отдала себя на заклание, понял «до какой чудовищной боли истерзала ее, и уже давно, мысль о бесчестном и позорном ее положении». Даже самоубийство стало для нее слишком благополучным исходом, невозможным из-за жалости к беспомощным детям. На слова Раскольникова, что справедливее и разумнее было бы прямо головой в воду и разом покон­чить, Соня отвечала: «А с ними-то что будет?.. Расколь­ников странно посмотрел на нее... И тут только понял он вполне, что значили для нее эти бедные, маленькие дети — сироты и эта жалкая, полусумасшедшая Кате­рина Ивановна...» Раскольников не мог допустить гибе­ли чистейшего существа, способного жить высокой ду­ховной жизнью и сидящего «над погибелью, прямо над смрадной ямой». На вопрос Сони «Что же делать?» Раскольников отвечал еще большим отчаянием, кото­рое сказалось в заостренном индивидуалистическом бунтарстве. На помощь пришла легенда о «властителе», который, получая власть над «муравейником», стремит­ся спасти «дрожащую тварь», обеспечить ее довольством и берет страдание на себя. Разговор с Соней завершается наполеоновским мотивом владычества над людьми с целью водворить между ними справедливость: «Что делать? Не понимаешь? После поймешь … Свободу и власть, а главное власть! Над всею дрожащею тварью и над всем муравейником!.. Вот цель! Помни это! Это мое тебе напутствие!»

Раскольников выступает здесь во всей, душевной смуте: от сознания своего позора, от тайных надежд приобщиться к духовным ценностям Сони он, впадая все в большее и большее отчаяние, вспыхивает сата­нинской гордостью и верой в свою миссию Единствен­ного, спасающего мир как власть имущий.

Безмерно страдая от социального неравенства, Рас­кольников на факты чудовищного оскорбления не слу­чайно отвечает философией индивидуалистического на­силия. В условиях спада освободительного движения в стране, когда первая революционная ситуация не за­вершилась самостоятельным историческим выступлением народных крестьянских масс в силу субъективных при­чин— слабости политического сознания, — протест одиночек неизбежно принимал форму индивидуалистическо­го бунта.

В момент второго свидания с Соней Раскольников с «невыразимым ужасом» признается ей в преступлении. Соня ответила на это признание взрывом исступленного сострадания. Че­рез взволнованную экспрессию движений и слов автор передает душевное потрясение Сони, способной входить в чужое «я» и сливаться с ним нераздельно: «Как бы себя не помня, она вскочила и, ломая руки, дошла до середины комнаты; но быстро воротилась и села опять подле него, почти прикасаясь к нему плечом к плечу. Вдруг, точно пронзенная, она вздрогнула, вскрикнула и бросилась, сама не зная для чего, перед ним на ко­лени.

— Что вы, что вы это над собой сделали! — отчаянно проговорила она и, вскочив с колен, бросилась ему на шею, обняла его и крепко-крепко сжала его руками.— Нет, нет несчастнее никого теперь в целом свете!— воскликнула она, как в исступлении, и вдруг заплакала навзрыд, как в истерике».

Это исступленное сострадание Сони, острая жалость и стали для него той необходимой внутренней духовной связью с человечеством, без которой он все более и более опустошался, отдаваясь чувствам ненависти и пре­зрения ко всему: «Давно уже незнакомое чувство вол­ной хлынуло в его душу и разом размягчило ее. Он не сопротивлялся ему: две слезы выкатились из его глаз и повисли на ресницах». Раскольников в этот момент; находит в себе человека. Своей любовью, беспримерной! преданностью Соня обращает его к живым родникам высокой человеческой «чувственности», т. е. живой спасительной сердечности. Душевная сухость, питаемая гордостью и своеволием, т. е. презрительным отноше­нием к людям, «дрожащим тварям», хоть на минуту сменяется эмоциональным движением, возвышающим его.

В сцене второго свидания Раскольников продолжал рассуждать по-старому, мрачно веря в неотразимость своей логики. Вместе с тем само «мировоззрение» ока­залось лишенным цельности: с одной стороны, высоко­мерное презрение к «твари дрожащей», а с другой- признание, что человек – не вошь:

«— Я ведь только вошь убил, Соня, бесполезную гадкую, зловредную.

— Это человек-то вошь!

— Да ведь я знаю, что не вошь, — ответил он, стран­но смотря на нее». Раскольников согласился с Соней, что человек — не вошь, наверное, в глубине души при­знал непреходящую духовную ценность за ним.

Эти противоречия мысли не случайны у Раскольникова: они питаются внутренним мучительным конфлик­том— нравственное чувство требует признания и падает под взлетом сатанинской гордости. С упорством моно­мана отстаивая наполеоновские идеи, Раскольников шире своего теоретического разума. Та глубинная прав­да, которую он сознательно не принимает, но бесспорно чувствует, становится определяющей в его поведении. Соня спасает Раскольникова «страстным и мрачным сочувствием», подвигом высокой бескорыстной любви:

«—Экое страдание! — вырвался мучительный вопль у Сони.

— Ну, что теперь делать, говори!— спросил он, вдруг подняв голову и с безобразно искаженным от отчаяния лицом смотря на нее». Теперь уже Раскольников ставит вопрос «что де­лать?», и уже Соня отвечает на него. Она повелительно призывает к покаянию: «Поди сейчас, сию же минуту стань на перекрестке, поклонись, поцелуй сначала зем­лю, которую ты осквернил, а потом поклонись всему свету, на все четыре стороны, и скажи всем, вслух: «Я убил!» Тогда бог опять тебе жизни пошлет». При этом в утешение добавила ему: «Вместе ведь страдать пой­дем, вместе и крест понесем!»

При всей надменности у Раскольникова нет уверен­ности в себе, недаром он обращается к Соне как руко­водительнице. Разумеется, Соня влияет на Раскольни­кова не религиозно-нравственными идеями, не аргумен­тами, не логикой доказательств, а той внутренней душевной силой, которая питается ее страстной верой в конечную победу добра. Он подчиняется ей не разумом, а всем нутром своего существа. Сопротивляясь всяче­ски и отстаивая истинность наполеоновской теории, в «мрачном восторге» говоря о своеволии, он между тем бессознательно ищет возвращения к жизни, и на этом пути Соня и ее любовь становятся для него спасением. Встревоженная совесть Раскольникова, оставаясь у по­рога сознания, не может пока воздействовать на его воззрения, но проявляется во всех моментах его пове­дения, даже в этом сближении с Соней,_как_последней надежды на прощение. Протест духовного «я» порож­дает противоречия в самой мировоззренческой позиции Раскольникова. Еще до признания в убийстве он как-то пытался психологически подготовить Соню и оправдать себя в ее глазах ссылкой на социальное неравенство, страдания униженных и преуспеяние дельцов Лужиных. Он обратился к ней с вопросом: «Лужину ли жить и делать мерзости, или умирать Катерине Ивановне?» Со­ня поняла индивидуалистическую природу вопроса и потому ответила: «И кто меня тут судьей поставил: кому жить, кому не жить?» На это Раскольников неожиданно заявляет: «Это я прощения просил, Соня...»

В двух свиданиях с Соней Раскольников с особой силой обнаружил многослойность сознания. Все поведе­ние литературного героя в этих сценах определяется подсознательным движением нравственного чувства и борьбой с доводами его индивидуалистически настроен­ного разума. Отдаваясь внутренней «необходимости», он приходит к Соне с целью признаться в преступлении. Но «мучительное сознание своего бессилия перед необходимостью», говорит автор, т. е. перед непреложностью нравственного закона, он понимает как свою человече­скую бездарность, принадлежность к «тварям дрожа­щим». Он считает себя трусом и подлецом, потому что «сам не вынес и на другого пришел свалить: страдай и ты, мне легче будет». Он объясняет Соне: «...если уж начал я себя спрашивать и допрашивать: имею ль я право власть иметь? — то, стало быть, не имею права власть иметь...» . Нравственное сопротивление в себе самом против сначала задуманного, а потом и со­вершенного убийства он презирает и страдает чувством оскорбленной гордости. Он испытывает боль самолюбия при мысли, что оказался не на уровне «властелина»: «...черт-то меня тогда тащил, а уж после того мне объяснил, что не имел я права туда ходить, потому что я такая же точно вошь, как и все!». Несомненную духовность он переживает как свою бездарность, чело­веческое ничтожество, и отсюда вывод: «Разве я ста­рушонку убил? Я себя убил, а не старушонку», «...я не человека убил, а принцип убил! Принцип-то я убил, а переступить-то не переступил, на этой стороне остал­ся...» То есть Раскольников, по собственному разумению, не смог преступить черту, которая отделяет героев от обыкновенных людей. На призыв Сони «страдание при­нять и искупить себя им» он сначала ответил отрица­тельно, потому что в нем еще теплилась надежда ока­заться Наполеоном: «...может, я еще человек, а не вошь и поторопился себя осудить... Я еще поборюсь...»

Весь этот ход рассуждений Раскольникова о своей слабости впервые прозвучал после драматической встре­чи с мещанином, посмотревшим на него «зловещим, мрачным взглядом» и «тихим, но ясным и отчетливым голосом» проговорившим: «Убивец!»

Нравственно потрясенный Раскольников отдается мукам оскорбленной гордости. Невыраженный в слове нравственный протест в себе он расценивает как без­дарность: «Как смел я, зная себя, предчувствуя себя, брать топор и кровавиться!» (210). Он понял, что не относится к категории «властелинов», безвозмездно проливающих кровь ради поставленных целей. Ведь «настоящий властелин, кому все разрешается, громит Тулон, делает резню в Париже, забывает армию в Египте, тратит полмиллиона людей в Московском походе и отделывается каламбуром в Вильне, и ему же, по смерти, ставят кумиры, а стало быть, все разрешается. Нет, на таких людях, видно не тело, а бронза!» Себя Раскольников искренно и горячо презирает за внутренние нравственные страдания: «Эх, эстетиче­ская я вошь, и больше ничего, — прибавил он вдруг рассмеявшись, как помешанный».

Любовь Сони, хотя и стала для Раскольникова вы­ходом из тягостного уединения, обострила в нем внут­ренние диссонансы, так как ко многому обязывала и побуждала его, убийцу, к явке с повинной. С упорством мономана Раскольников отстаивает свои теоретические построения, концепции, но шире и глубже «арифмети­ческих расчетов», не исчерпывается рационалистиче­скими представлениями о жизни, интуитивно «знает» о жизни больше и ближе подходит к истине, которая вступает в противоречие с его сознанием. Самое глав­ное, самое сокровенное герою недоступно во всей его полноте, потому что находится за порогом его созна­тельной мысли, может быть, на уровне ощущения, но властно заявляет о себе и проявляется в его поведении. Эта конечная и бесспорная правда и заставила Расколь­никова «тихо, с расстановкой, но внятно» признаться: «Это я убил тогда старуху чиновницу и сестру ее Ели­завету, и ограбил».

В изображении диалектических процессов душевной жизни героя, сложного сочетания сознательного и бес­сознательного писатель очень скупо пользуется средст­вами психологического комментария, чаще всего огра­ничивается простой констатацией факта. Внутренняя драма Родиона изображается в смене психологических состояний как реакций на воздействия внешнего мира и своего глубинного «я», тех состояний, которые нахо­дятся во взаимном оценочном сопоставлении и выра­жают аналитическую мысль автора.

Весь роман отличается качеством реалистического стиля — объективностью повествования, когда характе­ры саморазвиваются с поразительной независимостью от автора, когда сам автор свободно отдается внутрен­ней логике выбранного объекта. Торжество реализма выражается в этой свободе самораскрытия чужих точек зрения без завершающих авторских оценок и разъясне­ний. «Правда о человеке в чужих устах, не обращенная к нему диалогически, то есть заочная правда, стано­вится унижающей и умертвляющей его ложью, если касается его «святая святых»; то есть «человека в че­ловеке». Обобщенная характеристика — «заочная правда», но и самораскрытие не достигает цели в том случае когда персонаж, отдаваясь ложным идеям, не может понять сущее в себе. К осознанию нравственной истины, которую предварительно знает автор, Раскольников идет через активный социальный и внутренний конфликт. За литературным героем остается «последнее слово» в том смысле, что он должен самостоятельно понять последнюю правду о жизни. В романе ставится задача самовоспитания человека через страдание, обращение ко всеобщему. Нет счастья в комфорте, покупается счастье страданием. Таков закон нашей планеты, но это непосредственное сознание... есть такая великая радость, за которую можно заплатить годами страда­ния. Человек не родится для счастья. Человек заслужи­вает свое счастье, и всегда страданием. Тут нет никакой несправедливости, ибо жизненное знание и сознание... приобретается опытом.

Труден путь Раскольникова к преодолению духовного рабства. Он долго еще обвинял себя за «нелепость малодушия», за «ненужный стыд», долго страдал еще уязвленной гордостью, от «низости и бездарности» сво­ей, от мысли, что «первого шага не выдержал». Но с неизбежностью он приходит к моральному самоосужде­нию. Именно Соня прежде всего открывает ему душу и совесть народа. Слово Сони потому является таким действенным, что оно получает поддержку со стороны самого героя, ощутившего в себе самом новое содержание. Это содержание и обратило его к преодолению гордости, эгоистического самоутверждения.

Сверхличное сознание народа открывается Раскольникову разнообразными путями: тут и возглас меща­нина: «ты убивец», и ложно принявший на себя пре­ступление молодой парень, мастеровой, и приказание Сони покаяться перед народом на площади. Совесть народа помогает ему уяснить силу нравственного зако­на. Борьба противоположных начал во внутренней жиз­ни литературного героя дается в перспективе его буду­щего нравственного возрождения. Изображается движе­ние к добру через страдание и искренность, через сближение с несчастными, отверженными, искалечен­ными.

История самосознания Раскольникова — это борьба двух начал: искушающей силы падения и саморазру­шения и силы восстановления. Через бездну зла он идет к сознанию добра, правды нравственного чувства. Так говорится об этом выходе Раскольникова из состоя­ния духовного кризиса: «Их воскресила любовь, сердце одного заключало бесконечные источники жизни для сердца другого... Вместо диалектики наступила жизнь, и в сознании должно было выработаться что-то совер­шенно другое». Писатель не воспользовался формой исповедального самовысказывания, наиболее адекват­ного самой внутренней правде, словом человека о са­мом себе. В данном случае эта форма была бы убеди­тельней заочного, завершающего авторского сообщения. Авторская концепция получила голое логическое выра­жение, хотя в процессе всего повествования она осу­ществлялась очень тонко в самом рисунке сложнейших метаний Раскольникова, в его диалогических общениях с другими персонажами, в логике поведения, в оценоч­ных сопоставлениях его различных душевных состоя­ний.

Мысль писателя об опасности «арифметического», рационалистического отношения к жизни, о необходи­мости животворного переживания жизни как любви главный нравственный пафос романа. Создав трагический тип «нигилиста» Раскольникова, бедняка студента размышляющего над глобальными проблемами социаль­ного спасения униженных и обездоленных и заражен­ного вместе с тем анархо-индивидуалистической психо­логией, Достоевский решительно отвергает идею поли­тической борьбы за изменение социальной действитель­ности, доказывает необходимость морального перерож­дения людей, приобщения их к патриархальному миро­созерцанию народа.

Внутренний конфликт в романе Достоевского приобретает еще более острый характер: рационалистическое отношение к жизни в свете создан­ной теории о «сверхчеловеке» вступает в кричащее противоречие с натурой человека, вернее, с его нрав­ственным чувством, с его духовным «я».

Преодолевая разъединение с человечеством через встречу с народом, Раскольников, как и толстовский ге­рой, приходит к признанию жизни как любви и состра­дания

.

Достоевский ведет своего героя к более глубокому переживанию и пониманию жизни через сближение с народом. К «смирению перед народной правдой» приходит и Раскольников.

Позицию Достоевского можно выразить словами Гегеля: «То, что человек может назвать своим «я», что возвы­шается над гробом и тлением и само определяет воздая­ние, которого оно достойно, может и само творить суд над собой, — оно выступает в качестве разума, чьи законы ни от чего более не зависят, чей критерий суда не подвластен никаким авторитетам, земным или небес­ным». Человек в самом себе находит решение, поль­зуясь сознанием конечной цели существования, данным ему еще до рождения. Свидетельство совести, по мысли Достоевского, и есть нравственный закон жизни, общеобязательный и трансцендентный по своему значению. Закон свободы и есть тот закон, которому человек подчиняется добровольно

Именно с позиций признания морали братского еди­нения человека с человеком, с позиций признания зла эгоистического, индивидуалистического разъединения людей Достоевский решал в названных ро­манах проблему положительного героя, того положи­тельного героя, который во многом приближается к норме нравственного совершенства, но почти никогда ней не сливается. Осудив индивидуалистический бунт Раскольникова, писатель обратился ко всем последующим поколениям, обессмертил свой роман. Цель нашего реферата – осмысление уроков Достоевского, приобщение к высоким нравственным ценностям.

Литература.

1.

Ю.В. Лебедев. Литература. Учебное пособие для учащихся 10 класса средней школы. –М., «Просвещение»., 1994.

2.

Г.Б. Курляндская. Нравственный идеал героев Л.Н. Толстого и Ф.М. Достоевского. – М., «Просвещение». 1988.

3.

К.И. Тюнькин. Бунт Родиона Раскольникова//Достоевский Ф.М. Преступление и наказание. - М., 1966.

4.

В.Я. Кирпотин. Разочарование и крушение Родиона Раскольникова. –М., 1970.