Ешина В.В., Отина А. Е.
Под знаком «Моления о чаше».
Опыт прочтения романа М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита» (культурологический аспект)
Реферат
Хотя в романе М. А. Булгакова нет сцены в Гефсиманском саду, весь он пропитан ее внутренней напряженностью. «Моление о чаше» - квинтэссенция трагедии, боли и любви. Герой Булгакова, перенесший пытку Голгофы, освободивший от вековых мучений своего палача, такой, каким он предстаёт на страницах романа, воплощает собой то великое сострадание, которое и есть Он, Сын Божий, искупивший личными страданиями грехи людей и указавший им единственный путь к спасению. Поэтому и карательные функции не у него; и не потому, что не в Его руках они, а потому что не в этом суть Его.
С момента своего выхода в свет роман М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита» обрёл особую судьбу в читательском мире. Он не только был зачитываемым до дыр библиофилами самого разного возраста, но и явился настоящим кладезем для исследователей-литературоведов различных школ и направлений. И дело не только в том, что это произведение обладает особым герменевтическим потенциалом, способностью будить в читателе яркое сотворчество. Роман Булгакова на протяжении своей новой жизни, после создания, не перестаёт раскрываться перед нами всё новыми и новыми гранями непрочитанных доселе контекстов.
Множество столетий мир волнуем историей пути Иисуса Христа. Своим появлением Он определил новый отсчёт времени – от первого пришествия до Страшного Суда, тем самым придав времени не безлично-космический, а конкретно-исторический характер. Иисус обозначил новое движение, но, главное, принципиально иное содержание истории, культуры, морали.
Зародившись в I в. н.э., христианство прошло длительный путь к своему признанию. Это была дорога, освещённая подвигом духа. Четыре столетия через костры и распятия христиане шли к своей легализации. Христианская идея равенства людей перед Богом противоречила представлениям о римской национальной исключительности, восприятие богатства как несчастья наносило удар по устоявшемуся сословному порядку. Прекрасным, равнодушным, капризным, играющим римским богам, чьи поступки основывались не на этике, а на своеволии, был противопоставлен Один Единственный, который воплощал высшую справедливость, бесконечную любовь, истину. Соответствовать законам Империи было трудно, но гораздо легче, чем стремиться к подобному идеалу совершенства. Пользуясь методом хромающей аналогии, можно попытаться сравнить наше нынешнее самоопределение в идеологическом пространстве и процесс перемен в сознании представителя императорского Рима начала нашей эры. Сегодня мы обладаем переизбытком различного рода информации и, зачастую, уже не впитываем её в себя, не подвергаем анализу, а отбрасываем от своего сознания, психики. Античный римлянин веками ощущал личное превосходство над другими, пусть это даже были греки, оказавшие на культуру Рима столь огромное влияние. И вдруг появляется мессия, который говорит о том, что все перед Богом равны, и римляне, и не римляне. Это был настоящий взрыв! Переворот в сознании человечества был совершён одной единственной личностью.
Если самую старшую мировую религию, буддизм, называют религией сострадания, то христианство определяют как религию любви. Ключевое слово христианства – «любовь». Все взаимоотношения в идеальном христианском мире основаны на любви: любви к ближним, немощным, слабым и не слабым. Любви к другому. Буддийское сострадание представляет собой равнодушие (не страдать путём отказа от желаний и привязанностей). Христианское сострадание – любовь и самоотдача вплоть до самопожертвования. И самая величайшая жертва была принесена Иисусом Христом во имя любви к людям и спасения человечества.
М. Булгаков глубоко прочувствовал главное наполнение христианской идеи. «Возлюби ближнего, как себя самого» зачастую объясняют фразой, встречавшейся раньше в древнеиндийском эпосе «Махабхарте», у китайского мудреца Конфуция, у грека Аристотеля: «Не поступай с другим так, как не хочешь, чтобы поступили с тобой». Но, в отличие от императивного «не поступай», у Иисуса звучит: «возлюби». «Сказано у древних – «не убий», я же говорю – возлюби врага своего». Вместо «око за око» - «возлюби врага». У булгаковского Иешуа Га-Ноцри римский император, избивающие его солдаты, Марк Крысобой – «добрые люди». Добро невозможно утвердить ненавистью – только любовью. В отличие от евангельских текстов, в которых Иисус поучал и, творя добро, иногда совершал чудеса, у Булгакова Он не совершает чудес. Он поражает силой своей личности, а сила эта в бесконечности любви и добра.
В контексте идеи спасения любовью нельзя обойти вниманием такой значимый евангельский фрагмент, как «Моление о чаше» и стоит обратиться к связи с этим эпизодом основной тональности романа Булгакова. Итак, «Моление о Чаше» (Гефсиманский сад, Моление в саду) (Матфей 26: 36; Марк 14: 32 – 43; Лука 22:39 – 46) – сюжет, повествующий о физических и духовных мучениях Христа перед Распятием. Согласно библейскому рассказу о Тайной вечере, Иисус со своими ближайшими последователями – Петром и сыновьями Заведеевыми, Иоанном и Иаковом, – отправился в Гефсиманский сад, чтобы предаться молитвам. Там Он уединился и обратился со скорбною молитвою к Господу. Он молился так истово, что пот кровавыми каплями стекал по Его лицу, а ангел собирал эти капли в чашу. Затем в средневековом искусстве Иисус изображался облачённым в обагрённую кровью одежду в знак того, что Он «потел кровью» и испытывал физические мучения, что было внешним проявлением Его духовных страданий. Сцена в Гефсиманском саду имеет очень большое значение. Иисус появился на Земле в образе человека, дабы искупить нечеловеческими страданиями грехи людей. При этом Его собственные страхи и боль были человеческими. Он прочувствовал на себе страшные духовные и физические муки КАК ЧЕЛОВЕК.
Хотя в романе Булгакова нет сцены в Гефсиманском саду, но весь он пропитан этим напряжением – столкновением страха и силы, мучений и борьбы, обречённости и выхода из неё – высшим преодолением себя:
«– И настанет царство истины?
– Настанет, игемон, – убеждённо ответил Иешуа.
– Оно никогда не настанет! – вдруг закричал Пилат таким страшным голосом, что Иешуа отшатнулся. Так много лет тому назад в Долине Дев кричал Пилат своим всадникам слова «Руби их! Руби их! Великан Крысобой попался! Он ещё повысил сорванный командами голос, выкликая слова так, чтобы их слышали в саду: – Преступник! Преступник! Преступник!
А затем, понизив голос, он спросил:
– Иешуа Га-Ноцри, веришь ли ты в каких-нибудь богов?
– Бог один, – ответил Иешуа, – в него я и верю.
– Так помолись ему! Покрепче помолись! Впрочем, – тут голос Пилата сел, – это не поможет. Жены нет? – почему-то тоскливо спросил Пилат, не понимая, что с ним происходит.
– Нет, я один.
– Ненавистный город… – вдруг почему-то пробормотал прокуратор и передёрнул плечами, как будто озяб, а руки потёр, как бы обмывая их, – если бы тебя зарезали перед твоим свиданием с Иудою из Кариафа, право, это было бы лучше.
– А ты бы меня отпустил, игемон, – неожиданно попросил арестант, и голос его стал тревожен, – я вижу, что меня хотят убить» [ 2, 359].
С одной стороны – власть, с другой – юридическое бессилие перед ней. С одной – грозный и бесстрашный в прошлом воин, с другой – измученный и избитый человек, боящийся того, что его «хотят убить». Но бесстрашный воин вдруг испытывает неудобство от ранее незнакомого ему качества страха. Он впервые пока ещё смутно догадывается о своём малодушии. Результат этой догадки очевиден, как и всё то «зло, которое порождается внутри нас…», которое имеет потенцию к овнешнению, и «когда секретарь и конвой вернулись на свои места, Пилат объявил, что утверждает смертный приговор, вынесенный на собрании Малого Синедриона преступнику Иешуа Га-Ноцри, и секретарь записал сказанное Пилатом» [ 2, 360].
Иешуа боится смерти, но он силён тем, что добро его – добро в чистом виде, справедливость его – истина, а не понятие, подлежащее прямо противоположным толкованиям. Снова евангельский контекст: «Зло порождается внутри нас, и поэтому мысли наши должны быть благие». С одной стороны, – речь идёт об идеале, с другой, – булгаковское толкование является для человека понятным и притягательным, не вступая ни в какие противоречия и с идеальным смыслом тоже. Мысли о добре, воплощённые в волевое желание добра – путь любви («Возлюби своего ближнего, как себя самого»).
Сцена в Гефсиманском саду слишком интимна. Это молитва страдающего Иисуса, обращённая к Отцу своему с просьбой о том, чтобы страдания его миновали. Она заключает в себя столько боли, что её обилие и непереносимость оказались причиной того, что этот эпизод на протяжении столетий редко становился предметом искусства. Фрагменты евангельской истории у Булгакова настолько наполнены смыслами «Моление о чаше», что, возможно, сама картина появления Иисуса с учениками в Гефсиманском саду в романе разорвала бы натянутый нерв прощания и прощения.
Казнь Иешуа, его положение на Голгофе среди разбойников, обмороки на кресте, мухи и слепни, облепившие его, желтое тело, повисшая голова в размотавшейся чалме, его теперь «хриплый разбойничий голос», унизительный акт милосердия (напиться воды из губки на конце копья), пыль, поднимающаяся с холмов, – всё это не только не «снижает» описываемые автором события, а наоборот, странным, на первый взгляд, образом усиливает впечатление необратимости и невозможности трагедии, общечеловеческой потери. И всё это – «Моление о чаше».
Когда Булгаков задумал «роман о дьяволе», а так часто называлась автором и Е.С. Булгаковой рукопись романа, получившего в ноябре 1937 г. название «Мастер и Маргарита», – трудно сказать. Е.С. Булгакова считала, что в 1928 г. Булгаков обдумывал содержание романа, собирал материал, а в 1929 г. – приступил к его написанию.
Первые редакции романа, как известно, были сожжены автором. Но сохранились две тетради черновиков, а также черновые варианты глав, написанных в 1930 – 1931 г.г. Из этих материалов видно, как художник искал название романа. Так, например, на полях одной из страниц имеется запись «Жонглёр с копытом». Однако чаще всего встречается название «Чёрный маг».
Возвращение Булгакова к «роману о дьяволе» состоялось лишь в октябре 1923 г. Это был новый этап в огромной работе, продолжавшийся до конца жизни писателя.
Роман «Чёрный маг» включает в себя: четыре сохранившихся полностью главы из первой черновой редакции, две главы из второй черновой редакции в неоконченном виде и главу «Дело было в Грибоедове» – из черновика, над которым Булгаков работал в 1929 – 1931 г.г. Расположены главы в последовательности, которая наметилась в первой редакции романа, состоящего тогда из пятнадцати глав.
Одна из них, условно носящая название «Евангелие от Воланда», повествует о первой встрече Иешуа с Понтием Пилатом, о первоначальном допросе арестованного. В сравнении с Иешуа из «Мастера и Маргариты» здесь герой изображается несколько модернизировано, осовременивается. К примеру, «добрые люди» («Мастер и Маргарита») в «Чёрном маге» именуются «симпатичными».
«– Левий симпатичный
? – спросил Пилат, исподлобья глядя на арестованного.
– Чрезвычайно, – ответил тот, – только с самого утра смотрит в рот: как только я слово произнесу, – он запишет.
Видимо таинственная книжка была больным местом арестованного.
– Кто? Что? – спросил Пилат – За тобой? Зачем пишет?
– А вот тоже записано, – сказал арестант и указал на протоколы.
– Вот как, – сказал Пилат секретарю, – это как находите? Постой, – добавил он и обратился к арестанту: – А скажи-ка мне: кто ещё симпатичный
? Марк симпатичный
?
– Очень, – убеждённо сказал арестованный. – Только он нервный
.
– Марк нервный
? – спросил Пилат, страдальчески озираясь.
– При Идиставизо его ударил германец, и у него повредилась голова…
Пилат вздрогнул.
– Ты где же встречал Марка раньше?
– А я его нигде не встречал.
Пилат немного изменился в лице» [ 3, 23].
Или, отвечая на вопрос о том, правда ли то, что он призывал людей к разрушению храмов, в «Чёрном маге» Иисус произносит такие слова: «Д-добрые свидетели
, о игемон, в университете
не учились. Неграмотные, и всё до ужаса перепутали, что я говорил» [ 3, 22]. В «Мастере и Маргарите» ответ звучит так: «Эти добрые люди, – заговорил арестант и, торопливо прибавив: – игемон, – продолжал: – ничему не учились и всё перепутали, что я говорил…» [ 2, 35].
Пилат тоже, в «Чёрном маге», обращаясь к легионеру, называет его «ротмистром». «Между прочим, и вам, ротмистр, следует знать, что такова вообще практика римского суда» [ 3, 25]. В «Мастере и Маргарите» Булгаков полностью отказывается от моментов модернизации образов и событий. История о Христе здесь – не древняя и не новая в своей атмосфере и литературной атрибутике, а вечная.
И если в «Чёрном маге» Иешуа ведёт себя в беседе с Пилатом как пророк, учитель, то в «Мастере и Маргарите» этот момент снят.
Для сравнения:
«Чёрный ма
«А ты, игемон, – продолжал арестант, – знаешь ли, слишком много сидишь во дворце, от этого у тебя мигрень. Сегодня же как раз хорошая погода, гроза будет только к вечеру, так я тебе предлагаю – пойдём со мной на луга, Я тебя буду учить истине, а ты производишь впечатление человека понятливого
» [ 3, 24], или: «…Черт возьми! – неожиданно крикнул Пилат своим страшным эскадронным голосом.
– А я бы тебе, игемон, посоветовал пореже употреблять слово «черт», - заметил арестант» [ 3, 24]
В «Мастере и Маргарите» этот диалог приобретает совсем другую тональность: «…Прогулка принесла бы тебе большую пользу, а я с удовольствием сопровождал бы тебя. Мне пришли в голову кое-какие мысли, которые могли бы, полагаю, показаться тебе интересными, и я охотно поделился бы ими с тобой, тем более что ты производишь впечатление очень умного человека» [ 2, 353].
Очевидна трансформация героя в сознании и в концепции автора. Дидактическое, пророческое в его образе сменяется чуткостью, состраданием и редкой человечностью. И поэтому даже последующие его слова не вызывают ожидаемый секретарем гнев Пилата; наоборот он приказывает развязать Иешуа руки: «Беда в том, – продолжал никем не останавливаемый связанный, – что ты слишком замкнут и потерял веру в людей. Ведь нельзя же, согласись, поместить всю свою привязанность в собаку. Твоя жизнь скудна, игемон, – и тут говорящий позволил себе улыбнуться» [ 2, 353]. Странным хрипловатым голосом прокуратор приказывает: «Развяжите ему руки».
Иешуа касается потаенных струн души высокого чиновника. Кому такое позволено? Он даже говорит о скудности жизни Пилата. Но происходит это так, что Понтий Пилат ощущает – вот единственный человек, которому дано такое право. И подсознательно понимает, почему дано.
Если в «Черном маге» Иешуа не только исцеляет Понтия Пилата от мигрени, но и «прочитывает» судьбу ранее незнакомого с ним Марка, то есть, по сути, чародействует, то в «Мастере и Маргарите» он сам дает реальное и обыденное, а не мистическое объяснение своих способностей:
«Краска выступила на желтоватых щеках Пилата, и он спросил по-латыни:
– Как ты узнал, что я хотел позвать собаку?
– Это очень просто, – ответил арестант по-латыни, – ты водил рукой по воздуху, – и арестант повторил жест Пилата, – как будто хотел погладить, и губы…
– Да, – сказал Пилат [ 2, 354].
Для автора «Мастера и Маргариты» любовь и сочувствие убедительнее любого чуда. Для Понтия Пилата безумец и бродяга, способный врачевать единой силой сострадания стал величайшим открытием в его жизни. Иешуа излечил его мигрень, но он же и «взорвал» сознание столь опытной личности. Иешуа Га-Ноцри удалось посеять недопустимые сомнения в самом прокураторе Иудеи. Но мозг и воля Понтия Пилата сопротивлялись подобному ходу событий. Воля и малодушие соединились в этом человеке и забились в гневном истерическом фонтане: «– Ты полагаешь, несчастный, что римский прокуратор отпустит человека, говорившего то, что говорил ты? О боги, боги! Или ты думаешь, что я готов занять твое место? Я твоих мыслей не разделяю! И слушай меня: если с этой минуты ты произнесешь хотя бы слово, заговоришь с кем-нибудь, берегись меня! Повторяю тебе: берегись!» [ 2, 360].
Власть, сила, решимость, ратное мужество, оказывается, иногда скрывают особенный тип малодушия и трусости – страх отказаться от собственных заблуждений и открыть глаза для истины. Но это внутренняя сторона булгаковского Пилата. Есть еще внешняя. В связи с этим позволим себе некоторые параллели с жизнью и казнью греческого философа Сократа.
В ответ на обвинения отделения особого суда, требования покаяться и назначить себе меру наказания Сократ произнес: «Что по заслугам надо сделать со мной… за то, что я сознательно всю свою жизнь не давал себе покоя и пренебрег всем тем, о чем заботится большинство, – корыстью, домашними делами, военными речами, речами в Народном собрании, участием в управлении, в заговорах, восстаниях, какие бывают в нашем городе, – ибо считал себя, право же, слишком порядочным, чтобы уцелеть, участвуя во всем этом; за то, что не шел туда, где я не мог принести никакой пользы ни вам, ни себе, а шёл туда, где частным образом мог оказать всякому величайшие, как я утверждаю, благодеяние, стараясь убедить каждого из вас не заботиться о своих делах раньше и больше, чем о себе самом и о том, чтобы самому стать как можно лучше и разумнее, и не печься о городских делах раньше, чем о самом городе… Итак, чего же я заслуживаю за то, что я такой? Чего-нибудь хорошего, афиняне» [ 5, 30]. Если судьи его освободят, сказал Сократ, то он продолжит заниматься тем, чем занимался до суда и что считает истинным. Так против себя он настроил еще 80 судей. В назначенный день философ выпил чашу с ядом.
Г.Ф.В. Гегель, считавший Сократа фигурой «может быть, самой интересной в древней философии и всемирно-исторической личностью», тем не менее отмечал, что и жалоба против философа, и суд, и сам смертный приговор были абсолютно правильными с точки зрения античного полиса, чьи основы подрывались субъективным моральным выбором философа, его автономным внутренним решением и свободой мыслителя.
Вполне вероятно, что «Мастер и Маргарита» включает в себя и это внутреннее авторское цитирование. В античном космогоническом мироощущении отсутствовало восприятие человека как личности. Однако, в античности появляются всё же две мощнейшие личности: Сократ в Греции и Иисус в Риме. Оба были казнены.
Понтий Пилат являлся бесспорным продуктом коллективного сознания. В случае с Сократом олицетворением такого мировосприятия граждан был республиканский полис, с Пилатом – имперская Иудея. Боги, иерархия, император Тиберий, власть кесарей – миропорядок римлян в той же степени, как космос и воплощение его в обществе-полис составляли миропорядок греков. Таким образом, в глазах прокуратора Иудеи Иешуа покушается на самое главное – практически на мироздание. Пилат интеллектуально развлекается при беседе о сущности жизни: «– Чем ты хочешь, чтобы я поклялся? – спросил, очень оживившись, развязанный.
– Ну, хоть бы жизнью твоею, – ответил прокуратор, – ею клясться самое время, так как она висит на волоске, знай это.
– Не думаешь ли ты, что ты её подвесил, игемон? – спросил арестант. – Если это так, то ты очень ошибаешься.
Пилат вздрогнул и ответил сквозь зубы:
– Я могу перерезать этот волосок.
– И в этом ты ошибаешься, – светло улыбаясь и заслоняясь рукой от солнца, возразил арестант, – согласись, что перерезать волосок уж наверно может лишь тот, кто подвесил?
– Так, так, – улыбнувшись сказал Пилат, – теперь я не сомневаюсь в том, что праздные зеваки в Ершалаиме ходили за тобою по пятам» [ 2, 354].
Но все меняется тогда, когда Иешуа рассказывает о времени, «когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти», о том царстве «истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть». Реакция Понтия Пилата совершенно предсказуема и объяснима:
«– На свете не было, нет и не будет никогда более великой и прекрасной для людей власти, чем власть императора Тиберия! – сорванный и больной голос Пилата разросся» [ 2, 358].
Наконец-то Понтий Пилат находит временное оправдание тому смутному ощущению своего несовершенства, которое его посетило. Абсолютно циничный и одинокий лично, он вновь становится частью коллективного мира. И он защищает его основы, хранит власть. Власть людей над людьми, самую «великую и прекрасную для людей власть» императора Тиберия.
В статье «Генеалогия «Мастера и Маргариты», в разделе её, посвященном Пятому прокуратору Иудеи, литературовед И.Ф. Бэлза фиксирует замечания других исследователей, касающихся вопроса «о поведении Пилата, вернее, о степени его виновности в смерти Иисуса» [ 1, 179]. Среди прочих, он приводит мнение профессора Киевской духовной академии Т. Буткевича, который, «подчеркивая «обычай всех римских вельмож того времени ставить политические выше нравственных требований», пишет: «…поставьте на место Пилата обыкновенного человека, непосредственно взятого из той или другой общественной среды данного времени, и он будет вести себя, как вёл Пилат»
[ 1, 179] (цит. по книге Буткевича Т. «Жизнь Господа нашего Иисуса Христа». СПб, 1887, с. 724).
Далее Бэлза ссылается на мнение Н.К. Маккавейского, также профессора Киевской духовной академии, который был другом и сослуживцем отца М. Булгакова. Профессор Маккавейский убеждён в виновности Пилата, так как тот, по его мнению, нарушил один из законов Двенадцати таблиц: «Не должно слушать пустые крики народа (vanae voces populi), когда они требуют оправдания виновного или осуждения невиновного». Всё верно для римского чиновника, чьё государство явило миру один из первых образцов законотворчества, но только не в том случае, когда речь идёт об имперском единстве. «Но какой справедливости можно ожидать от Тиберия, эпоху и личность которого так красочно изобразили Светоний, Сенека и Тацит, весьма недвусмысленно свидетельствующий, что Тиберий публично заявил, что лучше уничтожить все законы, чем уменьшить вознаграждение доносчикам, стоявших , по его убеждению, на страже законности» [ 1, 180], – подытоживает результаты вышесказанного И.Ф. Бэлза. Действительно, любая попытка требований от Пилата свободного решения, права субъективного нравственного выбора будет выглядеть либо как внешнее морализаторство, либо как модернизация. Не его это масштаб, и не его возможности подобного масштаба.
Часто Булгакова обвиняют в том, что в его романе добро и зло находятся в состоянии некоторой договорённости, контакта. Речь идёт о высшем добре и об абсолютном зле, которые в произведении обозначаются как «ведомства». Показательно в этом случае появление Левия Матвея и его диалог с Воландом на последних страницах «Мастера и Маргариты». Но при прочтении романа в контексте «Моления о чаше» становится понятно, что такого договора нет.
Все те герои, которые попали в поле зрения Воланда и его свиты, оказались там не случайно, будь-то Берлиоз, Римский, Веренуха, Алоизий Могарыч, Степан Лиходеев или критик Латунский. Они сами давно уже оказались вне божьего мира, либо в силу сознательного выбора своего заскорузлого мозга (Берлиоз, например), либо в результате атрофированности способности к какой-либо душевной работе (все вышеперечисленные). Таким образом, эти люди очёртились сами по себе, без внешнего вмешательства злых сил. «Бог есть бесконечное, конец и начало сущего; чёрт – отрицание Бога, а, следовательно, и отрицание всякого конца и начала, чёрт есть начатое и неоконченное, которое выдаёт себя за безначальное и бесконечное; чёрт – номинальная середина сущего, отрицание всех глубин и вершин – вечная плоскость, вечная пошлость» [ 4, 213], – писал Д.С. Мережковский в своём исследовании «Гоголь и чёрт». Для Гоголя, отмечал Мережковский, нечистый является таковым именно в следствие отказа от работы духа, её неприятия («начатое и неоконченное»), за которым следует неминуемое смешение понятий, их девальвация и «вечная пошлость». Любовь к Гоголю Булгакова и его глубочайший интерес к великому писателю общеизвестны. Близки к сатирическим гоголевским персонажам и мелкие бесы современной Булгакову Москвы.
«Моление о чаше» – квинтэссенция трагедии, боли и любви. Это трагедия человечества, которое теперь будет нести новый груз вины. Это страх и боль человека, который завтра должен принять муку. Это Его бесконечная любовь и прощение, выше которых нет ничего.
Герой Булгакова, перенесший пытку Голгофы, освободивший от вековых мучений своего палача, такой, каким он предстаёт на страницах романа, воплощает собой то великое сострадание, которое и есть Он, Сын Божий, искупивший личными страданиями грехи людей и указавший им единственный путь к спасению. Поэтому и карательные функции не у него; и не потому, что не в Его руках они, а потому что не в этом суть Его.
Аннотация
В статье представлен культурологический анализ романа М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита», который позволяет высветить важные содержательные пласты произведения и осуществить их новое герменевтическое прочтение.
Анотація
У статті подано культурологічний аналіз роману М.А. Булгакова „Майстер і Маргарита”, який дозволює висвітлити важливі змістові пласти твору та здійснити їх нове герменевтичне прочитання.
Summary
The article represents culturological analysis of the novel by M. Bulgakov “The Master and Margarita” that highlights important layers of content of the work and allows to realize its new hermeneutical interpretation.
Список литературы:
1. Бэлза И.Ф. Генеалогия Мастера и Маргариты//Контекст – 1978. Литературно-теоретические исследования, – М.: Наука, 1978. – С. 156-248
2. Булгаков М.А. Мастер и Маргарита. Т 2. – К.: Днiпро, 1989. – 748 с.
3. Булгаков М.А. Черный маг. Главы из романа// Михаил Булгаков. Избранные произведения. – К.: Днiпро, 1990. – 702 с.
4. Мережковский Д.С. Гоголь и черт// В тихом омуте. Статьи и исследования разных лет. М.: Советский писатель, 1991. – С. 213-309
5. Пустосвит А.В. Этика и эстетика. Наследие Запада. История красоты и добра: Учеб. Пособие. – К.: МАУП, 2006. – 680 с.