Факультет русского языка и литературы

МИНИСТЕРСТВО ОБРАЗОВАНИЯ И НАУКИ РФ

ФЕДЕРАЛЬНОЕ АГЕНТСТВО ПО ОБРАЗОВАНИЮ

ГОУ ВПО «Красноярский государственный педагогический университет им. В.П. Астафьева»

фАКУЛЬТЕТ РУССКОГО ЯЗЫКА И ЛИТЕРАТУРЫ

Статьи Т. Манна о русской литературе

Выпускная квалификационная работа

Выполнил:
Ивашкевич Ю.В.,

студентка факультета «Русский язык и литература»

Научный руководитель:

С.А. Андреева,

кандидат филологических наук,

Допущен к защите

«____» ноября 2006 года

Оценка ГАК _______________

Красноярск

2006

Содержание

Введение 3

Глава 1. Т. Манн как критик 9

1.1 Т. Манн о себе и своих произведениях 9

(на материале статей Т. Манна)

1.2 Т.Манн о писателях 26

1.3 Влияние русской литературы на творчество Т. Манна 32

Глава 2. Статьи Т. Манна о русской литературе 41

2.1 «Гете и Толстой», «Толстой», «Анна Каренина» 41

2.2 «Достоевский – но в меру» 52

2.3 «Слово о Чехове» 56

Заключение 61

Литературы 64

Приложение 68

Введение

Т.Манн (1875-1955) – немецкий писатель, в творчестве которого социально-значимое и экзистенциально-переживаемое слились в нерасторжимом единстве. Особую роль в формировании мировоззрения Томаса Манна сыграла русская культура и литература. Он констатировал: «Я вобрал в себя многое из духовного о и художественного мира русского Востока». Он считал Россию социокультурным синтезом Запада и Востока, на который следует ориентироваться Германии. Писатель-гуманист отмечал: «И как я люблю все русское!.. Насколько ближе друг другу русская и немецкая человечность! Мое многолетнее искреннее желание - согласие и союз с Россией».[26.C.199]

В современной социально-политической ситуации прозрения Т.Манна приобретают остро актуальный смысл. Томас Манн полагал, что Россия стоит между Востоком и Западом и аполитически она способна соединить два полюса. Он считал Россию объединяющим фактором человечества, по его мнению, русская духовность способна спасти мир. Т. Манн писал: « Мой духовный мир слишком многим обязан русской мысли, русской душе...». К сожалению, в самой России пока мало известно, каким виделся ее собственный образ Западу и какую роль она играла в развитии западного самосознания XX века.[26. C.188]

Все идеи Т.Манна и пафос его творчества оказываются удивительно созвучны нашему времени. Т.Манн был художником-мыслителем, развивающим в своем творчестве социально-философские, эстетические, социокультурные и политические идеи. Его наследие является предметом изучения не только литературоведов, но также историков и философов. В его творчестве художественное и философское постижение мира образуют диалектическое единство, без учета которого невозможно адекватно постичь даже самый малый его замысел, не говоря уже о таких поистине философских творениях, как «Волшебная гора», «Иосиф и его братья», «Доктop Фаустус», «Избранник» и др.

К творчеству Томаса Манна обращались такие исследователи, как С. К. Апт («Над страницами Томаса Манна»), В. Г. Адмони и Т. И. Сильман («Томас Манн. Очерк творчества»), А. В Русакова («Томас Манн» и «Томас Манн в поисках нового гуманизма»), А. А Фёдоров («Томас Манн. Время шедевров»).

Немецкий поэт Райнер Мария Рильке дал «Будденброкам» очень высокую оценку, отметив, что в этом произведении Манна соединил «колоссальный труд» романиста-реалиста с «поэтическим видением» – мнение, которое разделяли многие критики. С другой стороны, критик-марксист Дьёрдь Лукач усмотрел в творчестве Манна продуманную и последовательную «критику капиталистического общества». Критики сходятся на том, что Манна проявил мужество, изобразив нравственный кризис эпохи и переоценку ценностей, идущую от Ницше и Фрейда.

Как отмечают исследователи его творчества В. Адмони, Т. Сильман, А.В. Русакова, М. Кургинян, А. Мидделль, Р. Геринг и другие, мировоззренческая концепция писателя и публициста Т. Манна менялась. Томас Манн эволюционировал на протяжении всей своей литературной жизни.

В. Адмони, Т. Сильман считают Томаса Манна ярчайшим представителем интеллектуальной элиты, с именем которого он связывал понятие «интеллектуальный роман». «Мы не говорим уже о Томасе Манне, стоящим у истоков «интеллектуального романа» XX века: едва ли не каждое из его творений - это перевод на «язык образов», перенос в область межчеловеческих взаимоотношений тех многообразных коллизий, какими была исполнена умственная жизнь Европы XIX - первой половины XX столетий». [1.C.185]

А.В. Русакова отметила: «Т. Манн на протяжении всего своего творческого пути размышлял о смысле гуманизма, понимая его как некую целостность человеколюбивых устремлений, и не раз, как в художественных произведениях, так и в публицистике, особенно со времен фашизма, высказывал мысль о единстве духовно-эстетического и политико-социального начал»; «он выражает глубокое убеждение в том, что политическое, социальное составляет неотъемлемую часть человеческого и принадлежит к единой проблеме гуманизма...».[38.C.162] Автор справедливо считает, что конец XIX - начало XX веков отличается упадком духовно-индивидуального начала в человеке и разложением западного общества и личности.

Э.Ю. Соловьев в монографии «Прошлое толкует нас: (Очерки по истории философии и культуры)» отмечал: «Послевоенный кризис (особенно глубокий в Германии, потерпевшей поражение в войне) привел к деморализации целых слоев населения, он порождал и поддерживал такой склад мышления, который в высшей степени устраивал демагогов и политических авантюристов, потеряв устойчивые внутренние убеждения, люди становились легкой добычей моды и пропаганды. Все это нашло свое отражение в публицистике Т. Манна, произведения которого являлись зеркалом эпохи… ».[36.C.243]

В.С.Барулин, рассуждая о философских взглядах Т. Манна, отмечает, что человек как предмет философского познания многомерен, и те или иные модификации в предметной акцентировке социально-философской антропологии не только возможны, но и необходимы. При этом, очевидно, что именно человек в его связи с обществом - предмет социально-философской антропологии.

М.С.Харитонов исследовал эстетико-философское значение иронии в эссеистики и творчестве Т.Манна. Он отметил умение Т.Манна диалектически примирять видимые противоречия. М.С.Харитонов попытался систематически реконструировать понятие иронии, отталкиваясь от проявления иронии в творчестве Т.Манна.

Н. Вильмонт в своей статье о немецком писателе «Художник как критик» замечает: «Томас Манн в первую очередь художник. Его философия и критическая мысль неотделимы от того наплыва образов, которые не уставала порождать его творческая фантазия. В этом свете было бы правомерно утверждать, что Томас Манн всего более мыслитель там, где он всего более художник» [6.C.199]. Далее автор говорит о манновском феномене – не только как о художнике-философе, но и как о художнике-публицисте – и о неразрывности этих двух ипостасей: «Томас Манн с самого начала своей литературной деятельности, наряду с художественными произведениями – ранним романом «Будденброки», писал также и критико-публицистические статьи – частью и разъяснение собственного творчества, но также и такие, в которых он высказывался о писаниях своих современников, о немецком классическом наследии, о великих памятниках литературы и, наконец, о значительных общественных и общественно-политических событиях своего времени» [6.C.200].

М. Кургинян отмечает, что мастерство Манна-художника заключается в том, что он двумя-тремя предложениями, так похожими на штрихи-пунктиры, дает выразительный портрет своих героев таким образом, что перед читателем даже с небогатой фантазией они предстают отчетливо и явственно – необыкновенно живыми: яркими и броскими»… [20.С. 141]

Из выше приведенного следует, что Томас Манн, как только стал писателем, одновременно стал и публицистом; что прежде чем стать художником слова, ему потребовалось стать архитектором мысли и выстроить мировоззренческий фундамент, на который и опиралось его творчество. Очевидно, однако, что критическое наследие Т. Манна в связи его с художественным творчеством еще недостаточно изучено. Научная новизна данного исследования определяется недостаточной изученностью темы, а также отсутствием систематических исследований, специальных работ, такой теме посвященных. Актуальность нашего исследования для современного литературоведения заключается в том, что показана связь художественных произведений Т. Манна с критическим наследием, прослежена эволюция творческого метода писателя. Эта тема обращает нас к проблеме национального характера (немецкого и русского), к проблеме взаимодействия русской и западной литератур на рубеже 19-20 вв.

Объект настоящего исследования – критическое наследие Т.Манна.

Предмет исследования – статьи Т.Манна о русской литературе («Достоевский – но в меру», «Гете и Толстой», «Анна Каренина», «Слово о Чехове»)

Цель исследования - изучить статьи Т.Манна, посвященные русской литературе, определить их место в критическом наследии писателя и выявить их роль в формировании его эстетических взглядов.

Задачи исследования:

-определить проблематику критического наследия Т.Манна, проанализировать статьи, в которых он обращается к собственным произведениям, показать их связь с эволюцией творческого метода писателя;

- рассмотреть работы Т.Манна о русской литературе.

Литературоведческие методы исследования:

- сравнительно-исторический

- сравнительно-типологический

- метод сопоставительного анализа

Исследование базируется на источниках, среди которых особое значение имеют труды Томаса Манна, его дневниковые записи, письма, речи, доклады, статьи. Все статьи писателя стоят в прямой связи с его собственным философским творчеством, с его мировоззрением, с борьбой за утверждение его социально-политических взглядов и позиции. Большой интерес также представляют дневники Т. Манна. Специфика исследовательской работы потребовала постоянного обращения к текстам произведений, дневниковым записям, письмам, докладам, статьям. Работы и художественные произведения составили эмпирическую основу исследования, необходимо было представить «слово» самому автору, для того чтобы извлечь содержащиеся в них социально-философские идеи. Отсюда широкое использование метода текстуального анализа.

Результаты работы могут быть использованы в преподавании курсов философии и культурологии, в работе преподавателей общеобразовательной и высшей школы.

Работа состоит из введения, двух глав, заключения и списка использованной литературы, включающего 43 наименования.

Глава 1. Т. Манна - литературный критик

Томас Манн оставил огромное наследие, выразившееся в его монументальных произведениях, переписке, статьях, речах, докладах и дневниках. Он написал очень много, и сумел это сохранить для потомства.

Истоки творчества Т. Манна лежат в глубинных недрах немецкой культуры. Он органически тяготел к свойственной немецкой литературе философичности. Развивая эту традицию, писатель в дальнейшем создал национальный тип интеллектуального романа. Однако интеллектуализм сочетался в его творчестве с художественной пластичностью.

Томас Манн - немецкий писатель, родился в старинной бюргерской семье. Известность принёс Томасу Манну уже первый роман «Будденброки» -обширное повествование о судьбе четырёх поколений любекского патрицианского рода. К лучшим произведениям Томаса Манна относятся новеллы: «Тристан», «Тонио Крегер» и другие. В 1924 году вышел роман «Волшебная гора», в нём дана картина идейной жизни буржуазного общества в канун Первой мировой войны. Роман завоевал мировое признание. В 1929 году Томасу Манну была присуждена Нобелевская премия. Антифашистскими идеями проникнута новелла «Марио и волшебник» (1930), а также историческая тетралогия на библейскую тему - «Иосиф и его братья» (1933-1943). В 1943 году Томас Манн начал работу над романом «Доктор Фаустус» (1947) - самым значительным произведением последнего периода. Томас Манн умер в Цюрихе 12 августа 1955 года.

Не меньшую известность Томасу Манну принесла его публицистика. На протяжении творческого пути Манн написал ряд больших и малых эссе, посвященных трём кумирам его юности - Шопенгауэру, Ницше и Вагнеру, а также И. В. Гёте, Л. Н. Толстому, Ф. М. Достоевскому, Ф. Шиллеру, 3. Фрейду.

1.1 Т. Манн о себе и своих произведениях

(на материале статей Т. Манна)

В статьях о себе и своих произведениях Томас Манн обращает внимание читателей на наиболее важные, с его точки зрения, моменты своего творчества. Прежде всего, он говорит о предпосылках создания того или иного произведения. Как правило, это была «чистая случайность»; он ничего заранее не решал и не придумывал. Томас Манн рассказывает о том, как рождается идея написать произведение с определённой тематикой. Это долгий и сложный процесс, так как нужно подобрать соответствующий материал, внимательно его изучить, понять конечную цель своего труда и уже тогда приступить к работе. Также из статей Манна можно понять, что его работы приобрели монументальный характер не преднамеренно. Вот что говорит Манн по этому поводу: «Если мои работы приобретали монументальный характер, то получилось это сверх ожидания, без преднамерения: «Будденброки», «Волшебная гора», романы об Иосифе, «Доктор Фаустус» выросли из очень скромных повествовательных замыслов» [23.С.224]. Статьи Томаса Манна о себе и своих произведениях являются своеобразным комментарием к произведениям, что облегчает их понимание. Из данных статей мы можем заключить, что Томас Манн очень тонко подходил к каждому своему произведению. Он искал наиболее удачные подходы для того, чтобы выразить свои мысли, так как для писателя одним из самых главных является то, чтобы читатель, как можно яснее понял суть произведения. Но, несмотря на это, многое в его произведениях не так понято. Даже критики иногда не совсем адекватно понимают то, что хочет сказать автор.

1.1.1 «Очерк моей жизни»

Одной из наиболее значимых работ Томаса Манна является статья «Очерк моей жизни», написанная в 1930 году. Этот очерк представляет собой автобиографию писателя, причём наиболее полную и значимую. Прежде всего, автор рассказывает о своём счастливом безоблачном детстве. Это была самая светлая пора в его жизни. Единственным недостатком было то, что приходилось ходить в школу, которую Томас ненавидел всей душой. Вот что он говорил по этому поводу: «Я ненавидел школу и до самого конца учения не удовлетворял тем требованиям, которые она ко мне предъявляла» [23, С. 94].

В школе Томас начал писать небольшие стихи, но старался хранить своё увлечение в тайне. Томас уже в детстве понял, что такое бедность и что значит, когда в доме нет «ни куска хлеба». И став писателем, Томас Манн чувствовал, как много у людей «наболевшего», знал, что читателя волнует особенно сильно. Наверное, именно поэтому, его произведения пользовались и продолжают пользоваться огромной популярностью.

. В статье «Очерк моей жизни» Томас Манн рассказывает о том, что на определённой стадии развития был увлечён Ницше и Шопенгауэром. Он не жалел об этом этапе своей жизни, наоборот, он почерпнул много любопытного из их учений. Томас Манн говорил: «В Ницше я, прежде всего, видел того, кто преодолел самого себя; я ничего не понимал у него буквально, я почти ничего не принимал у него на веру, и именно это придавало моей любви к нему полную страсти двухплановость, придавало ей глубину». [23. С. 106]

Из статьи «Очерк моей жизни» можно сделать небольшой вывод. Каждый литературное сочинение рождается «в труде и поте». Нужно добиваться своей цели и стремиться к ней всеми возможными путями. Каждому человеку с самого рождения что-либо предначертано судьбой. Надо лишь найти себя, заняться тем делом, к которому «лежит душа». И тогда жизнь прожита не зря. Томас Манн многое испытал за свою жизнь: ненависть к школе, смерть отца, бедность, жизнь на чужой земле вдали от родины, творческий кризис, но, тем не менее, он добился своей цели и стал великим писателем, произведения которого любят и уважают. Жизнь писателя - это жизнь творческого человека, наполненная горестями и радостями, и важно понять и осознать, что это история жизни человека, наполненная вымышленными и нереальными событиями. Но в то же время Манн пытается правдиво рассказать читателям о своей жизни, ничего не утаивая и не скрывая.

1.1.2 «Введение к «Волшебной горе»

В 1939 году появляется «Введение к «Волшебной горе» Томаса Манна, это доклад для студентов Принстонского университета. В данной статье писатель, прежде всего, призывает читателей рассматривать роман «Волшебная гора» не только как отдельное произведение, но и в совокупности с другими: «Будденброки», «Смерть в Венеции», «Размышления аполитичного». Это нужно для того, чтобы найти более правильный подход к роману. «Мы не найдём правильного подхода к отдельному произведению, если будем рассматривать его особняком, не обращая внимания на то, как оно связано с творчеством писателя в целом, и не учитывая систему его взаимоотношений с другими произведениями» [23, С. 155].

Далее Томас Манн рассказывает о тех причинах, которые подтолкнули его написать роман с такой тематикой, из чего становится понятно, что писатель, главным образом, руководствовался своими впечатлениями и переживаниями от поездки на курорт: «Рассказ был задуман как «драма сатиров», дополняющая трагическую новеллу, которую я как раз заканчивал. В нём должна была ощущаться та атмосфера бездумного и лёгкого, но в то же время овеянного дыханием смерти существования, в которую я окунулся в этом странном заоблачном мирке» [23.С.160]. И все свои переживания автор перенёс на своего героя - Ганса Касторпа.

Томас Манн советует перечитать эту книгу дважды: так человек получает больше наслаждения и открывает для себя много нового и интересного. «Эта книга сделана не совсем обычно: она носит характер композиции, и поэтому во второй раз читатель поймёт роман глубже, а следовательно, получит больше удовольствия; ведь и музыкой можно наслаждаться по-настоящему лишь тогда, когда знаешь её заранее» [23. С. 164].

Главного героя «Волшебной горы» Томас Манн называет искателем Грааля - «мудрость, приобщение к тайнам, та наивысшая цель, к которой стремится не только простодушный герой, но и сама книга» [23.С. 171]. Это объясняется тем, что Ганс Касторп спешит познать всё неизвестное, «спешит в объятия болезни и смерти, ибо это сулит ему прозрение, ясновидение, чудесный взлёт его «я» [23. С. 161]. Здесь можно провести параллель между Гансом Касторпом и Томасом Манном: ведь герой похож на своего создателя. Сам писатель говорит: «Мне было нетрудно рассказать об этом, так как всё это чуть-чуть не произошло со мной самим» [23.С.156]. Соприкасаясь с обитателями санатория, воплощающими разные стороны современного буржуазного сознания, Ганс Касторп проходит ряд этапов внутреннего развития, приближаясь к углублённому гуманистическому постижению мира. Томас Манн объясняет, что всё, через что он заставляет пройти своего героя, это лишь «педагогическое средство, с помощью которого достигается огромной силы «активизация», приподнимание заурядного героя над его первоначальным уровнем» [23. С. 167].

В этом смысле «Волшебная гора» продолжает традиции немецкого воспитательного романа, являясь также одним из важнейших философских романов XX века. Вопрос, волновавший всех великих романистов XX в., вопрос о том, как правильно жить, воспринимается Томасом Манном как постоянно стоящая перед каждым задача. И он даёт предположительный ответ в своём романе: «Человек - хозяин противоречий» - так заключает Ганс Касторп. Но это означает ускользающую возможность и трудную задачу, а не извне подаренное решение.

В статье «Введение к «Волшебной горе» Манну пришлось полемизировать с теми, кто, не успев освоить новые формы литературы, увидел в романе только сатиру на нравы в привилегированном высокогорном санатории для лёгочных больных. Содержание «Волшебной горы» не сводилось к тем откровенным диспутам о важных общественных, политических тенденциях эпохи, которыми заняты десятки страниц этого романа. Читатель постепенно уясняет, что санаторий и его пациенты - грандиозный символ предвоенной Европы, а Ганс Касторп воплощает собой типичного бюргера-немца, в определенном смысле и самого Томаса Манна. Автор разъяснял, что сатира на нравы в фешенебельном санатории составляет лишь верхний слой повествования. Писатель настаивал, что он «постоянно выходил за рамки реалистического, символически активизируя, приподнимая его и давая возможность заглянуть в сферу духовного, в сферу идей» [34. С. 159].

Активизация происходит и с сознанием героя: именно он оказывается способным, будучи помещён в «испытательную колбу» высокогорного заточения, с новой остротой воспринять жизнь, предстающую здесь в необычном, провоцирующем на размышление обличий. Далее Т. Манн говорит о влиянии критики на творчество любого писателя. Это влияние огромно. Сам он уважительно относится к критике, в ней больше хорошего, чем плохого: «Есть известная прелесть в том, что критика разъясняет тебе твои собственные мысли, учит тебя понимать некогда написанные тобой произведения и вновь переносит тебя в их атмосферу» [23.С. 168].

Роман «Волшебная гора» является образцом новой интеллектуальной прозы. До «Волшебной горы» Томас Манн только искал новые способы отражения жизни. Главным предметом его исследования было не то, что он описывал в своих новых романах. Нарисованная им вполне конкретно и осязаемо жизнь, хоть и увлекала читателя сама по себе, все же играла служебную роль, роль посредника между ней и не выражавшейся ею более сложной сутью действительности. Об этой сути и велась речь в романе. Таким образом, в статье «Введение к «Волшебной горе» Томас Манн помогает сосредоточить внимание на самом важном и главном в произведении, понять и осознать конфликт.

1.1.3 «Иосиф и его братья»

В 1942 году Томас Манн делает доклад «Иосиф и его братья». Во-первых, писатель говорит о замысле своего произведения, о том, почему он выбрал такую сложную тематику. Всё началось с того, что «меня почему-то потянуло раскрыть мою старую фамильную библию, чтобы перечитать в ней эту легенду. Достаточно сказать, что я был восхищён и сразу же начал нащупывать пути и взвешивать возможности, - а нельзя ли преподнести эту захватывающую историю совершенно по-иному?» [23.С.172] Интерес к такой теме Томас Манн объясняет тем, что в определённом возрасте человек начинает интересоваться совершенно не тем, чем интересовался раньше. «На передний план выходит интерес к типичному, вечно-человеческому, вечно повторяющемуся, вневременному, короче говоря - к области мифического» [24.С. 175]. Когда у художника и творца наступает такая пора, можно смело сказать, что это составляет важный рубеж в его жизни. С годами приходит непреодолимое желание создать нечто необычное, непохожее на предшествующие творения, и это искушение невозможно победить.

Безусловно, писать на такую тему для Манна было непривычно и довольно страшно, но, преодолев все препятствия, писатель пришел к тому, что сейчас его роман, по праву, называют романом - мифом. Для того чтобы добиться впечатления реальности и достоверности происходящего, Манн использовал «все средства языка, психологизации, драматизации действия и даже приёмы исторического комментирования» [43. С. 174].

Томас Манн говорит, что легенда об Иосифе, являющаяся основой его произведения «Иосиф и его братья», пережила на своём веку много разных преломлений. Но на этот раз «она преломляется в особой среде, где она как бы обретает самосознание и по ходу действия поясняет самое себя» [23.С. 174]. Выбор наиболее правильного подхода к мифу об Иосифе заняло у Манна много времени, и ещё долго он не мог свыкнуться с предметом, почувствовать его. Трудность ещё заключалась в том, что Томас Манн вынужден был покинуть родную страну и поселиться в Швейцарии, там он дописывал свой роман. Таким образом, писателю приходилось прикладывать максимум усилий для того, чтобы произведение считалось достойным читателя.

Автор с первой же фразы задает взволнованный тон, он начинает разговор о таинственном, непостижимом, страшном. Разделенный на десять частей пролог имеет собственное название "Сошествие во ад"

"Прошлое - это колодец глубины несказанной. Не вернее ли будет назвать его просто бездонным?". Засветив фонарь вдохновения, автор предлагает нам начать этот "несказанно" долгий спуск. По дороге он раскрывает перед нами свой взгляд на прошлое не только, как на историю, рассмотрение истории для автора не самоцель, а только путь к ее постижимому началу. Прошлое приводится здесь, как логическая цепь событий, ведущая к мыслимому автором архетипу этого "мира форм".

"Душа, то есть прачеловеческое начало, была, как и материя, одна из первооснов бытия, она обладала жизнью, но не обладала знанием. В самом деле, пребывая вблизи бога, в горнем мире покоя и счастья, она беспокойно склонилась - это слово употреблено в прямом смысле и показывает направление - к бесформенной еще материи..."[23.C.200] Прачеловеческое начало, бог и материя составляют, по учению Т. Манна космический триумвират сил, способных взаимно влиять друг на друга.

Как видно из учения Т. Манна о спасении, это взаимное влияние не безгранично. Мировая гармония, учит нас писатель, восстановится после того, как: "одержимая страстью душа вновь признает горнюю свою родину, выкинет из головы дольний мир и устремится в отечественную сферу покоя и счастья. В тот миг, когда это случится, дольний мир бесследно исчезнет; к материи вернется ее косное упрямство; не связанная больше формами, она сможет, как и в правечности, наслаждаться бесформенностью, и значит тоже будет по-своему счастлива".

Из приведенных слов становится ясно, что Бог не способен изменить материю, сделав ее пригодной для счастья. Заметим так - же, что это макрокосмическое счастье является здесь окончательным заменителем святой истины, существование которой, по сути дела, не признается Т. Манном, во всем этом огромном романе мы не найдем ни одного намека на то, что такая истина существует. Для достижения счастья не имеется никаких других препятствий, кроме собственного желания души пребывать вне счастья, что, впрочем, не искажает ее естественной природы и не лишает ее полноценного общения с богом.

Монументальная тетралогия «Иосиф и его братья» ещё более чётко, чем «Волшебная гора», ориентирована на «дружелюбие к жизни». Короткий библейский рассказ Томас Манн развил в огромное повествование, описывающее беды и удачи героя. Но истинным героем является не Иосиф, как многие думают. «Подлинным же его героем был Homo dei (человек божий), человек, с религиозным пылом ищущий самого себя, вопрошающий, откуда он пришёл и куда идёт, что он такое и в чём его назначение, где его место во вселенной, жаждующий проникнуть в тайну своего бытия, разгадать вечную, вновь и вновь встающую перед нами загадку: «Что есть Человек?» [23. С. 177].

В этом романе возрастает не только одарённая личность Иосифа, но и весь еврейский народ, а в известном смысле и сам Бог. Тенденции, наметившиеся еще в раннем творчестве, выходят теперь на первый план: интерес к политике, интерес к мифу и увлечение фрейдовским психоанализом.

«Иосиф и его братья» - это трогательная дань уважения евреям в их самое мрачное историческое время, в нём изображается свобода личности, борющейся против продажной тирании. В тетралогии «Иосиф и его братья» идея «овладения противоречиями» оценивалась как важнейшая для воспитания человеческого рода. «В этой книге, — утверждал Томас Манн, — миф был выбит из рук фашизма» [1.С. 185]. Томас Манн показал, как еще в доисторической давности формировались моральные устои человечества, как личность, выделяясь из коллектива, училась обуздывать свои порывы, училась сосуществованию и сотрудничеству с другими людьми. Таким образом, статья «Иосиф и его братья» - это очень важный комментарий к одноимённому роману Томаса Манна. Без неё читатель может неправильно понять то, что автор в своём произведении хотел выделить особенно сильно. Прежде всего, писатель акцентирует внимание на том, что данная историческая тетралогия на библейскую тему проникнута антифашистскими идеями. Гуманизируя миф, и показывая его конкретные социально-исторические истоки, Манн выступил здесь против характерных для фашизма попыток возвеличить миф и вообще интуитивный иррационализм за счёт рационального человеческого мышления. В романе Томас Манн изобразил героя, занятого созидательной государственной деятельностью. Это был важный аспект для всей немецкой антифашистской литературы.

В авторском послесловии к роману мы находим цитату из Гете, которая, по-видимому, послужила рабочим девизом для Т. Манна. "Как много свежести в этом безыскусственном рассказе; только он кажется чересчур коротким, и появляется искушение изложить его подробнее, дорисовав все детали". [24.C.289] Божественно прекрасный сюжет жизни Иосифа вызывает глубокое сочувствие Т. Манна, а духовное и пророческое содержание Книги Бытия, реальное, а не вымышленное, ему неинтересно и непонятно, от этого ему кажется, что Моисей поленился или же не смог изобразить детали - переживания, чувства и т. п.

Сюжет, который под его вдохновенной рукой получился божественно прекрасным, для него не более чем глиняный сосуд, содержащий несравненно более дорогой напиток пророческого слова. Т. Манн воспроизводит «основные черты этого сосуда, тонко инкрустирует его, покрывает эмалью, потом наполняет разнообразными благовониями и пряностями, запечатывает эпилогом, как золотою маской, - и в результате получается профессионально и со вкусом исполненная мумия, имеющая такое же отношение к прототипу, какое и мумия имеет к живому человеку из, которого она изготовлена».[34.C.167]

1.1.4 «Об одной главе из «Будденброков»

В 1947 году выходит в свет статья Томаса Манна «Об одной главе из «Будденброков». «Будденброки» - это первый роман, который принёс Томасу Манну известность. Подзаголовок романа - «Упадок одной семьи» -осмысляется как проявление неких общих биологически-метафизических закономерностей, но получает и социальную характеристику: несовместимость духовно-утончённых людей с грубой, агрессивной действительностью Германии, вступавшей в эпоху империализма. В более широком плане «Будденброки» говорят об общем закате буржуазного общества, пронизаны чувством исчерпанности прежних форм жизни.

В самом начале статьи Томас Манн спрашивает у себя и у своих читателей, «достойны ли эти страницы занять своё место в книге под столь смелым и многообещающим названием, смогут ли они встать в один ряд с образцами зрелого мастерства и соперничать с ними?» [23.С. 192] Писатель сам отвечает на поставленный вопрос: эти страницы выбирал не он, не он решал, «какие именно главы или страницы всего написанного мною могут быть причислены к the world's best» [23.С. 193]. И Манн рад такому исходу; ведь очень сложно решить, что понравится читателю, а к чему он отнесётся не столь благосклонно. Также возможно расхождение взглядов создателя и публики.

Далее Томас Манн рассказывает о замысле «Будденброков». Толчком к написанию стало знакомство с романом братьев Гонкур «Ренэ Моперен». Томас Манн был восхищен изяществом и структурной чёткостью этого произведения, совсем небольшого по объёму, но насыщенного значительным психологическим содержанием. Прежде он считал, что его жанр - короткая психологическая новелла, теперь ему показалось, что он может попробовать свои силы и в психологическом романе гонкуровского типа. «Будденброки» должны были быть всего лишь новеллой о мальчике». Как говорит Томас Манн: «Я хорошо помню, что ядром замысла, тем, что я с самого начала вынашивал в сердце своём, был именно образ Ганно и переживания этого болезненно впечатлительного ребёнка» [8.С.195]. Однако из замысла небольшого романа о современности, о «проблематическом» герое конца века, слабом и беспомощном перед лицом безжалостной жизни, получился огромный роман эпического склада, охватывающий судьбу четырёх поколений.

Материалы этой книги также навеяны историей семьи Маннов. Постепенное разрушение материального благополучия Будденброков, от поколения к поколению, сочетается с их духовным оскудением. Падение Будденброков процесс не непрерывный. Периоды застоя сменяются периодами нового подъёма, но все же в целом семья постепенно слабеет и гибнет. Идея упадка обобщает весь огромный материал романа. В нём прослеживается судьба четырёх поколений богатых бюргеров, чья предпринимательская активность и воля к жизни слабеют от поколения к поколению. При этом картина постепенного экономического оскудения и биологической деградации, развёрнутая на примере одного семейства, оказывается "типичной для всего европейского бюргерства" [3. С.194]. Как признавался сам автор, его произведение, чтобы состояться, "должно было тщательно изучить и освоить приёмы натуралистического романа, нелёгким трудом завоевав себе право пользоваться ими". [23.С.196] Томас Манн изучал психологию упадка по Ницше, писатель извлёк много полезного из его философии для своего романа. Но были и расхождения. Манн, в отличие от Ницше, считал: «Точка опоры» и «инстанция» существуют, и искать их надо в человеке, который одной, духовной, стороной своего существа стоит за пределами жизни и возвышается над ней» [7. С. 198]. Именно эти мысли и доводы Томас Манн использовал в романе «Будденброки».

На Манна оказывал влияние и Рихард Вагнер: «Будденброки» - очень немецкая книга, причём не только по своей бытовой атмосфере; в ней причудливо переплетаются такие национальные традиции, как нижненемецкий юмор и разработанная Рихардом Вагнером эпическая техника лейтмотивов» [23. С.194].

От других романов «Будденброки» отличаются своим несравненно более узким охватом жизненного материала, своей «семейностью», хотя с так называемым «семейным» романом «Будденброки» нельзя сопоставить из-за несоизмеримости их эпического размаха.

Таким образом, книга оказывается в числе пользующихся наибольшим спросом, принося её автору славу и известность. Её успех был столь впечатляющим, что в 1929 году он принёс Манну Нобелевскую премию. В статье «Об одной главе из «Будденброков» Томас Манн даёт лишь небольшой комментарий к своему произведению. Это довольно необычно: «Будденброки» - большой по размерам роман, и писатель мог бы рассказать много интересных вещей. Но он сосредотачивает внимание только на самом важном, на его взгляд: замысел романа, влияние Ницше, Вагнера, своеобразие Манна - художника.

1.1.5 «Бильзе и я»

Появление на книжном рынке романа «Будденброки» и его из ряда вон выдающийся успех чрезвычайно всполошили любекских обывателей: с тревожным смущением заметили они неоспоримое сходство иных сатирических зарисовок Манна с внешним обликом и характером многих почтенных любекских граждан.

Ссылаясь на «великие и величайшие имена», в том числе и на Тургенева и Гете, Вагнера и Шекспира, Манн пишет статью «Бильзе и я», где указывает, что многие «бесспорно настоящие художники» предпочитали «вместо того чтобы свободно изобретать... опи­раться на нечто данное, и охотнее всего на действительность». Дар изобретательности, по убеждению Манна, «всего лишь второстепенный дар». Свою статью, написанную в защиту «Будденброков» и права писателя на претворение действительности в книгу, Томас Манн назвал «своего рода маленьким манифестом».

По убеждению молодого Манна, писатель-художник не столько «изобретает», сколько «одушевляет» отображаемую действительность. «Одушевляет»? Это двусмысленный термин. Если он равнозначен «углублению» действительности, пусть даже «субъективному углублению» (в смысле художественной типи­зации действительности), его можно было бы принять; но если такое субъективное ее углубление приводит к «бездонной про­пасти, отделяющей действительность от произведения» худож­ника, «к различию по существу, навсегда отрывающему мир реальности от мира искусства», как выра­жается Томас Манн, то этот термин — боевой лозунг крайнего эстетического индивидуализма, который превращает действи­тельность всего лишь в материал для произвольной игры худож­ника, а это уже означает разрыв с реализмом.

В статье «Бильзе и я», где по-шопенгауэровски мир признается «моим представлением, ...моим переживанием, моим сном, моими страданиями», — этого очень мало; но в искусстве, в романе «Будденброки», например, — очень много. Только бла­годаря «глубокому познанию» действительности Томасу Манну удалось в этом романе показать («прекрасно воплотить») про­цесс разрушения старой бюргерской культуры и вековых патрицианско-бюргерских устоев в результате беспощадного наступле­ния новой буржуазии эпохи империализма, буржуазии, про­возгласившей своей моралью отрицание всякой морали. И если в «Бильзе и я» говорится о «художественной точности», якобы враждебной всякой действительности, способной выслушивать «только вялые речи», но не «правдивое слово», то автор здесь, собственно, имеет в виду не действительность «вообще», а бур­жуазную действительность, точнее буржуазную публику с ее «духами, разговорами, трещащими по швам атласными талиями и некрасивыми лицами — лицами, по которым видно, что эти люди неспособны ни хорошо говорить, ни хорошо поступать». [26.C.299]

1.1.6 «История «Доктора Фаустуса»

Статья «История «Доктора Фаустуса» была опубликована в 1949 году. В ней читателям был представлен период жизни Томаса Манна, когда он был занят написанием романа «Доктор Фаустус».

«Доктор Фаустус», по определению Томаса Манна, «роман моей эпохи под видом жития одного грешного музыканта». Разные события повлияли на решение писателя создать произведение с такой тематикой. Однажды к Манну пришёл корреспондент и попросил ответить за слова, сказанные в самом конце «Очерка моей жизни», о том, что в 1945 году Томас навсегда покинет «сей мир». И Томас Манн ответил, что «исполнение пророчеств - дело мудрёное; подчас они сбываются не буквально, а на какой-то символический лад, но тут есть уже доля пусть неточного, пусть даже сомнительного, а всё-таки явного исполнения» [23.С.200]. И всего через три месяца после этой беседы наступает «биологический кризис».

Другой случай - когда Томас Манн нашёл у себя в блокноте довольно старые записи и заметки о Фаусте. Таким образом, «именно с этой порой связано создание произведения, которое сразу же по выходе в свет обнаружило свою недюжинную лучевую мощность». [23. С. 201].

И работа начинает идти «полным ходом». Томас Манн читает книги с соответствующей тематикой: мемуары Игоря Стравинского, «Катастрофа Ницше» Подаха, воспоминания о Ницше Лу Андреас-Саломе, а также «История музыки» Пауля Беккера, «Письма Вольфа к Гроэ» и многое другое. Перед Манном стоял вопрос о том, «пришла ли уже пора браться за эту задачу, намеченную хоть и заблаговременно, но очень нечётко» [5. С. 212]. И «23 мая 1943 года, в воскресное утро, через два с лишним месяца после обнаружения старой записной книжки, в тот же день, когда принимается за работу мой рассказчик, Серенус Цейтблом, я начал писать «Доктора Фаустуса». [5. С.219] Это роман о духовных истоках всего отсталого и реакционного, что привело к возникновению германского фашизма, а также вообще о глубоком кризисе капиталистического мира и его культуры.

Как говорит сам автор, данное произведение посвящено, главным образом, теме проклятия, «продажи души». Талантливый музыкант Адриан Леверкюн вступает в сделку с дьяволом, дабы преодолеть творческое бесплодие двадцатого столетия и совершить прорыв к оригинальности. Так и немецкая нация, поздно вошедшая в мировую политику, продала свою душу, чтобы получить власть и силу. Эти две главные темы романа переплетаются друг с другом; особенно потрясает финал, когда рассказ о крахе Леверкюна смыкается с хроникой последних дней гитлеровского рейха. Томас Манн рассказывает о композиции и построении своего романа. Писатель подчёркивает связь между «Доктором Фаустусом» и «Признаниями авантюриста Феликса Круля»: «то было осознание внутреннего родства между фаустовской темой и этой (родства, основанного на мотиве одиночества, там трагично-мистическом, здесь юмористически-плутовском); однако фаустовская тема, хотя и не поддающаяся оформлению, кажется, подобает мне ныне больше, она современнее, насущнее» [23.С.214]. Томас Манн вводит в произведение фигуру рассказчика, чем обнаруживает возможность выдержать повествование в двойном, временном плане.

Огромное значение в произведениях Манна имеет идея «середины» — идея творческого посредничества человека как центра мироздания между сферой «духа» и сферой органического, инстинктивного, иррационального. Если приглядеться особенно внимательно, можно заметить, что в жизнеописании композитора использованы мотивы биографии Ницше. «Сошлюсь на то, что в трагедию Леверкюна вплетена трагедия Ницше, чьё имя сознательно ни разу не упомянуто в романе, ибо он-то и заменён моим вдохновенно-больным музыкантом, а следовательно, не должен вообще существовать в природе» [24. С. 220]. Особенно заметна близость к Ницше героя в его творчестве. Музыка Леверкюна пронизана теми же идеями: пессимизм неверия в человека, ужас перед неизбежным крушением старого общества, страдания личности, окруженной злыми духами земли и ада. Манн все время противопоставляет в романе музыку Леверкюна и Бетховена: величественная гармония одного и немыслимая дисгармоничность другого, жизнеутверждающий пафос и откровенное отчаяние. Писатель задавал себе вопрос: «Роман о музыке? Да. Но он был задуман как роман о культуре и о целой эпохе» [23. С. 227].

В статье «История «Доктора Фаустуса» было сказано следующее: «Всякие действия обращаются на того, кто заранее расположен их претерпеть» [23.С.224]. Это слова Аристотеля, приведенные чёртом в беседе с композитором-модернистом Леверкюном. Эти строки имеют особое значение: каждый человек способен вытерпеть определённое количество боли, жизненный груз не может превышать допустимой нормы. В «Истории «Доктора Фаустуса» Томас Манн окончательно развенчивает эстетство и модернизм, говорит о моральной ответственности художника перед народом, о смысле и назначении искусства. Он строит свой роман на фаустовской теме, отражающей историю Германии: эпоха возвышения связана с "Народной книгой о докторе Фаусте", наивысший подъем - с "Фаустом" Гёте, Леверкюн-Фауст должен показать разложение и гибель буржуазии. Из данной статьи можно узнать не только об особенностях романа «Доктор Фаустус», но и о жизни самого Томаса Манна.

1.1.7 «Заметки о романе «Избранник»

В 1951 году в печати появляется статья Томаса Манна «Заметки о романе «Избранник». Здесь писатель детально описывает историю создания своего произведения. Впервые он заинтересовался данной темой, когда подыскивал материал для Адриана Леверкюна и прочитал повесть «О дивном примере милосердия господнего и о рождении святейшего папы Григория». И Томасу Манну она понравилась: «Повесть решительно понравилась мне, она открывала, на мой взгляд, такие просторы перед фантазией рассказчика, развёртывающей бесхитростную историю в эпическое полотно, что я сразу же решил отобрать её со временем у героя моего романа, чтобы заняться ею самому» [23.С. 365].

И Томас Манн исполнил свой замысел – появляется роман «Избранник», где речь идёт о грехе, искуплении и Божьем прощении. Томас Манн затрагивает здесь тему инцеста и Божьей милости. Изобилие словесной игры и других стилистических средств помогает читателю понять, что этот роман от начала и до конца – пародия на старину, но при этом сохраняется самая важная религиозная сердцевина. Вот что он говорит: «Мой стилизующий и играющий в стилизацию роман, эта последняя форма, в которую вылилась легенда о Григории, чист в своих помыслах и бережно сохраняет её религиозную сердцевину, её христианскую мораль, идею Греха и Милосердия» [23. С.370].

По мнению Томаса Манна, его основная творческая задача заключалась в том, «чтобы конкретизировать, уточнять, делать осязаемым нечто далёкое, скрытое под туманной оболочкой мифа» [5. С. 268].

Томас Манн многое изменил, подкорректировал. Например, место действия он перенёс из «Аквитании» в вымышленное герцогство Фландрия-Артуа. Он также создал особое время для своего произведения - «некое наднациональное, но, несомненно, западноевропейское средневековье с довольно неопределёнными хронологическими рамками и с особой языковой атмосферой» [23.С. 266]. Но все эти изменения не влияют на основную тему произведения – осознание своей вины и раскаяние. Грех можно и нужно искупать любой ценой, и тогда «милосердие поднимает грешника из бездны унижения, чтобы вернуть ему звание человека». Таким образом, статья «Заметки о романе «Избранник» помогает читателям глубоко проникнуть в суть самого произведения, указывает на наиболее важные моменты повествования.

1.2 Т.Манн о писателях

1.2.1 Т. Манн о Лессинге

Еще в своей знаменитой «Речи о Лессинге» Т. Манн заявил: «Искусство, чьим орудием является язык, всегда будет Критиче­ским творчеством, так как язык сам есть критика действитель­ности: он называет, указывает, обозначает и судит, одновременно делая ее [действительность] живой». Именно это и делает Т. Манн в статьях о своих предшественниках или современниках. Несомненно, что в зависимости от переживаемого им са­мим момента Т. Манн подчеркивает в их облике и творчестве те черты, которые волнуют его самого. Например, в статье «Па­мяти Лессинга» Т. Манн в первую очередь обратился к тем ка­чествам Лессинга, которые могли иметь особо важное значение в самом конце 20-х годов (статья, как и речь, датируется 1929 годом).

В это время Т. Манн на­чинает разговор о Лессинге полемикой с воображаемым против­ником, выступающим против рационализма и просветительства. Ведь «мы», пародирует Т. Манн своего антагониста, не просто питаем недоверие к разуму, но испытываем, «презирая разум, усладу, чуть ли не величайшее внутреннее удовлетворение» (10, 7). А Лессинг «любил свет, и потому его по праву называют просветителем» (10, 13). Нетрудно увидеть в этой защите разума, рационализма и логики реакцию на выступления Клагеса, Баймлера и, других неоницшеанцев, пошедших дальше своего учи­теля в отрицании «рацио» и в прославлении инстинкта.

Им и адресована декларация Манна: «Я знаю лишь одно-единственное назначение поэта: чувство, воплотившееся в слово, страсть, ставшая словом...» (10,10). Т. Манн специально заост­ряет внимание на будто бы содержащемся в сочетании «поэт-рационалист» противоречии и потому делает упор на страст­ности, Лессинга, великого просветителя, который в Германии первым «олицетворяет собой европейский тип великого писате­ля, становящегося ваятелем и воспитателем своей нации» (10,12).

До сих пор идут споры, спровоцированные первыми биогра­фами Манна и им самим («Рассуждения аполитично­го»), относительно того, является ли он только «писателем», «литератором» или поэтом, художником. Отголоски этих споров слышны и в анализируемой статье о Лессинге: «...как нелеп этот спор, вечный спор о том, поэт ли Лессинг! Что за удивительный немецкий спор, немыслимый ни в одной другой стране! Разве че­ловеку, носящему имя „Лессинг", непременно нужно быть поэтом?» (10,9). Совершенно справедливо в книге Т. Сильман и В. Адмони «Томас Манн» применительно к этой речи и дру­гим работам Т. Манна конца 20-х годов говорится, что они на­сыщены «непосредственными откликами на современную дейст­вительность, характеризуются определенным, четким отношением к этой действительности, прямым стремлением воздействовать на нее».

1.2.2 Т. Манн о Т. Шторме

В 1930 году Т. Манн написал большую статью о Теодоре Шторме, одном из самых нежно любимых своих писателей. В письме к Карлу Фесслеру (от 4 мая 1935 г.) Т. Манн назвал Шторма своей «юношеской любовью», он часто и в поздние годы цитировал его стихи, любовно представлял себе дружеские от­ ношения между ним и И. Тургеневым, «не зная, кому отдать предпочтение» (10,14).

Понимая, что Шторм в силу камерности своего дарования не мог бы написать «такой шедевр европейской литературы, как социальный роман «Отцы и дети» (10, 16), Т; Манн настаивает на особой форме мужественности, присущей этому тихому поэту. Правда, позднее Т. Манн скажет, что с годами Шторм становился для него «слишком северно-немецким». Вероятно поэтому в письмах самых последних лет мы не найдем ни одной цитаты из Шторма, ни одного упоминания его имени. Но эссе о Шторме автор долго причислял к своим «лучшим работам», почему и включил его в сборник 1947 года. За пять лет до этого, в 1942 году, он назвал статью о Шторме в числе тех своих работ, кото­рые еще не потеряли своей «презентабельности».

1.2.3 Т. Манн о Гете

Немецкая литература, почитать и знать которую Т. Манн на­чал не сразу, в зрелые его годы приносила ему не только импульсы к новому творчеству и опыт предшественников, но и со­общила известную .конкретность его не очень определенным меч­там о новом гуманизме. Правда, одновременно национально-бюргерская традиция ставила его мечтаниям пределы. С умиле­нием и восторгом рассказав в ранней статье «Щамиссо» (1911 г.) о прекрасной лирике француза Шамиссо, ставшего немецким поэтом, Т. Манн заканчивал разговор о нем необычайно по-бюр­герски: «Эта история не нова. Вертер застрелился, а Гёте остал­ся в живых. Лишенный тени, смешной и гордый, топает в своих сапогах по горам и долам Шлемиль, естествоиспытатель, живу­щий „только во имя своего я". А Шамиссо, создав из своих стра­даний книгу, спешит положить предел шаткому, марионеточ­ному существованию, кончает с кочевой жизнью, становится от­цом семейства, степенным ученым, мастером, пользующимся всеобщим признанием. Только неисправимая богема считает та­кую жизнь скучной. Но нельзя же все время оставаться интерес­ным. Человек либо погибает от своей интересной необыкновен­ности, либо становится мастером» (9, 477)

Мысли Т. Манна, об «интересности» неинтересных людей, о сложных связях между обыденностью бюргерского сущест­вования и гением, талантом художника, повторенные и его другом Германом Гессе, сопровождают писателя всю жизнь. Мы найдем их и в статьях о Гёте.

В 1938 году Т. Манн написал две статьи о произведениях Гёте - «„Вертер" Гёте» и «О „Фаусте" Гёте». В этом не было ничего удивительного, так как то были в жизни Манна годы «Лотты в Веймаре». В первой статье Манн размышляет о ли­тературно - общественном значении «Вертера» и о роли романа в жизни самого Гёте. Опираясь на воспоминания старого Гёте, Манн утверждает, что «генеральная исповедь» поэта его самого исцелила, «возродила к новой жизни» (10, 235). В то же время внешний мир, целое поколение молодежи, увидев в «Вертере» воплощение собственных чаяний и страданий, не могло быть «Вертером» исцелено — наоборот, его влияние не всегда было благотворным и действенно мужественным. У Т. Манна полу­чается, что Гёте как бы излечился, передав свои томления, свою тягу к смерти другим, т. е. излечился за счет других: «Но в то время как самого себя он исцелил и образумил, претворив действительность в вымысел, другие были сбиты с толку и решили, что надо претворить вымысел в действительность, пережить пе­рипетии романа и, не долго думая, застрелиться. И вот то, что пошло на пользу ему, было объявлено в высшей степени „вредо­носным"» (10, 236).

Сам Т. Манн, причисляя «Вертера» к ве­личайшим произведениям мировой литературы, не скорбит о его «вредоносности» — он видит в романе только катализатор, а не первопричину самоубийственной меланхолии, охватившей европейскую молодежь в предреволюционные годы.

Статья Т. Манна «О „Фаусте" Гёте» создавалась в то время, когда писатель еще не задумывался всерьез над своей интерпретацией фаустовской темы. Статья посвящена анализу образов Фауста и Мефистофеля; особую ее часть занимает ха­рактеристика народной книги Шписа и отдельно. — эпизода с Еленой. Т. Манн размышляет о гётевском понимании добра и зла и о роли слова в мировых событиях. Статья заканчивается выстраданной самим писателем XX века надеждой: «Пусть кажется сегодня „чистое слово", зовущее к добру, к луч­шему, беспощадным, пусть жестоко и независимо отбрасывает его в сторону мировая история — мы будем держаться за анти­дьявольские настроения в надежде, на то, что у человечества тонкий слух, и слова, рожденные его собственными потребно­стями, сослужат человечеству добрую службу и не позабудутся в глубине его сердца».

Среди, работ Т. Манна о Гёте необходимо обратить внимание на его «Фантазию о Гёте» (1948 г.), являю­щуюся предисловием к американскому изданию избранных со­чинений Гёте. В Америке Т. Манн добровольно взял на себя роль пропагандиста немецкого культурного наследия. Опыт жизни в этой стране подсказал ему, что специфически немецкая проб­лематика подчас

с трудом воспринимается даже образованной читающей Америкой. Поэтому в разных предисловиях он на­стойчиво, обстоятельно и несколько упрощенно высказывает свои мысли по поводу тех или иных, немецких писателей, которых ему страстно хочется сделать доступными и желанными в стране, давшей ему приют.

Т. Манн не забывает, что он пишет для «иностранного читателя» (10, 395). Поэтому он подробно излагает широко известные факты биографии Гёте, объясняет американ­цам, кто такой Лютер, размышляет над сходством, которое ка­жется ему очевидным, политических позиций Гёте и Эразма Рот­тердамского. Однако, справедливо подчеркивает Манн, при всем своем «охранительстве» реакционного толка, Гёте не желал со­лидаризироваться до конца и с сильными мира сего.

Т. Манн с симпатией относился к постоянному стремлению Гёте вечно творить, сочувствовал его любви к знанию, к наукам, к природе. Манн называет это «пандилетантизмом» Гёте, отнюдь не вкладывая в это понятие уничижительного смысла, В таком свойстве Гёте, как «пандилетантизм», Манн усматривает отражение будущих требований к человеку культуры, нечто от особенностей культурного климата XX века. Поэтому и забота Гёте о создании эпохи мировой литературы встречает полное понимание Манна.

1.2.4 Т.Манн о Шиллере

В работах Т. Манна по отдельным вопросам немецкой ли­тературы проблема «Шиллер» не может считаться самой важ­ной, но и вокруг нее идут споры. Так, относительно места Шил­лера в творческом развитии Т. Манна ученые придерживаются полярных взглядов. Г. Зандберг, например, написал солидную книгу, чтобы доказать высказанный в конце ее тезис: «Как по­казали документы, не следует придавать отношению Т. Манна к Шиллеру заметного значения».21
В то же время Ганс Майер полагал, что путь Т. Манна к Гёте начинается через «приближе­ние к Шиллеру». 22

Американский ученый Ф. Кауфман видит в Шиллере первую любовь Т. Манна, которой Т. Манн оказался обязанным всю свою жизнь.23
По Г. Эйхнеру, Т. Манн в своем первом произве­дении о Шиллере — в рассказе «Тяжелый час» сделал попытку с помощью моралиста Шиллера отказаться от своих учителей и вдохновителей Ницше и Шопенгауэра, от их противопоставле­ния жизни и духа.24

Молодой Т. Манн видел в Шиллере, прежде всего, поэта дружбы, поэтому герой его новеллы «Тонио Крюгер» четыре раза вспоминает тот эпизод из шиллеровского «Дон Карлоса», в котором жестокий король Филипп плакал, потеряв друга. Эти слезы деспота не дают покоя бедному Тонио, да и Т. Манну кажутся очень значительными.

В новелле «Тяжелый час», написанной в 1905 году, который был «годом Шиллера», отразилась проблематика юношеских новелл Т. Манна и шиллеровский образ стоит под знаком поис­ков «нежного героя» — героя этического преодоления, хрупкость которого побеждается силой воли и творческими импульсами.

В последующие годы Т. Манн не раз проявлял интерес к шиллеровскому противопоставлению наивной и сентиментальной поэзии, пользуясь им, в частности, и в статье «Гёте и Толстой».27
В 1929 году, отвечая на вопрос «1st Schiller noch lebendig?», Т. Манн четко устанавливает: Шиллер жив и участвует в созда­нии нового представления о человеке. Самому Т.. Манну образ Шиллера понадобился в романе «Лотта в Веймаре» для сопо­ставления с главным героем и противопоставления ему, но круп­ным планом, подробно и вместе, с тем объемно Манну удалось изобразить Шиллера только в своем предсмертном слове о Шил­лере.

Таким образом, рассмотрев статьи Т. Манна о писателях, мы приходим к выводу, что литературные портреты, созданные Т. Манном, всегда в пер­вую очередь свидетельствуют о том, что они написаны художни­ком, а не профессиональным критиком. Не только смущающее исследователей «отсутствие научного аппарата, известная воль­ность при передаче цитат, почти полное равнодушие к датам»,33
но и постоянное стремление дать образ художника или писателя, а не анализ его творческого пути ощущается в разных по вре­мени написания статьях Т. Манна. Кроме того, Т. Манн считает обязательным найти особый, образный путь приближения к предмету исследования.

1.3 Художественный метод Т. Манна

Путь Манна как мыслителя, начавшийся под сильным влиянием Шопенгауэра, Ницше, Вагнера и общей культурной ситуации немецкого "конца века", весь стоит под знаком непрекращающегося движения к более гуманистической и плодотворной мировоззренческой ориентации. В основном Манн работает над преодолением психологии декаданса, глубоко им пережитой. В себе самом Манн видит орудие критического самоочищения немецкой "бюргерской" культурной традиции, а в своем творчестве – инструмент "самоопределения" (понимаемого в духе этики позднего Гёте) через самопознание.

Художественный метод Манна характеризуется повышенно сознательным отношением к творчеству и творческому процессу. Это проявляется двояко: 1) в его произведения вводятся прямые рассуждения о сущности и по поводу творчества; создание произведения сопровождается рефлексией, которая входит интегральной частью в само произведение; 2) исключительно содержанием произведений становится проблематика искусства и творчества, которая выполняет у Манна роль универсального символа, вмещающего в себя более или менее значит, обществ, тематику.

Бытие художника, представленного как творческая личность и творящего свою жизнь как произведение искусства, выступает у Манна как аналог самых различных социальных явлений: проблематика психологии художника раскрывается на образах монарха ("Королевское высочество") или авантюриста ("Признания авантюриста Феликса Круля"), библейских героев (тетралогия "Иосиф и его братья") или средневековых аскетов ("Фьоренца", "Избранник") и т.д. С другой стороны, социальная проблематика оформляется как изображение жизни и творчества художника ("Доктор Фаустус"). Для метода Манна характерна автопортретность образа художника, стоящего в центре его произведений; притом это автопортрет не буквальный, а преображенный, экспериментальный, являющийся продуктом транспозиции своего Я на разные ситуации, разные эпохи и с заменой ряда черт на противоположные.

Самое раннее отношение к действительности у Манна близко эстетству 90-х гг. 19 в., но очень скоро над эстетическим критерием надстраивается этический принцип. В центре этики Манна стоит проблема взаимоотношения духовной культуры и социальной действительности, выражаемая противоположением двух групп понятий: дух, созерцание, творчество, болезнь – жизнь, действие, здоровье, счастье. Ранний Манн под сильным воздействием идей Шопенгауэра (дух как аскетическое преодоление воли к жизни) и Ницше (дух как болезнь) понимает эти антитезы дуалистически: дух рассматривается как начало проблематичное, противоречивое, неполноценное, жизнеспособность отождествляется с антидуховностью, а в социальном плане – с агрессивной буржуазностью ("Тристан", 1902) или в лучшем случае с бюргерской заурядностью ("Тонио Крёгер", 1903). Шопенгауэр привлекает Манна как моралист, пессимизм которого – трагическое, но внутренне освобождающее учение, и как истолкователь сущности музыки (музыка всегда остается для Манна прообразом всякого искусства). В творчестве Вагнера Манн находит выражение тех же колебаний между волей к смерти и волей к жизни.

Существенно, однако, что уже в этот период мы не находим у Манна ни доктринерского отрицания "жизни", как у Шопенгауэра, ни взвинченно-экстатиеского. воспевания антидуховности жизненного начала, как у Ницше. Сугубо критическая оценка как "жизни", так и "духа" в их разобщенности ("Тристан"), косвенно выражает потребность преодоления этой разобщенности, хотя такая потребность еще осмысляется как неосуществимое "томление" ("Тонио Крёгер", "Фьоренца"). От вечного, вневременного характера своих антитез Манн переходит к явлению их в конкретно социальных условиях (действительность, как она противостоит искусству), хотя еще считает их непреодолимыми. Перелом подготавливается в повести "Королевское высочество" (оптимистическое решение проблемы достоинства и счастья в противоположность шопенгауэровскому аскетизму), но осуществляется только после Первой мировой войны ("Волшебная гора", 1924, эссе "Гёте и Толстой", 1923), выливаясь в требование единства противоположностей. С этого времени противопоставление "жизни" "духу" и т.п. понимается Манном не как альтернатива для выбора, но как противоположности в их единстве, способном к равновесию. Это равновесие как условие победы гуманного начала и в творчестве, и в жизни – идеал Манна во вторую половину его творческого пути, олицетворение которого он видит в Гёте ("Лотта в Веймаре", 1939, ряд статей и выступлений – "Гёте как представитель бюргерской эпохи", "Гёте и демократия" и др.) как гуманисте, воплотившем в себе единство духовного и практич. начал. С этой концепцией Гёте связана и тетралогия "Иосиф и его братья" (1933-43), где шопенгауэровский идеал чистоты и духовности, враждебной жизни, снижается в откровенно иронических мотивах бесплотного ангельского мира и ущербного бытия скопца Потифара (Петепрe), а противоречия "достоинства" и "счастья", "чистоты" и "жизни" снимаются в гармонич. образе мудрого и деятельно-жизнеспособного Иосифа.

Этика Манна теряет свой индивидуалистический характер и обращается к широким социальным проблемам. Пройдя через период консерватизма и национализма ("Размышления аполитичного", 1918), Манн приходит к утопии справедливого общества, где реализуется искомое слияние духа и деятельности, к историческому оптимизму. К общественной деятельности Манн приводит и своего Иосифа ("Иосиф-кормилец", 1943). С социально-этической точки зрения пересматривается проблема "духа". Для позднего Манна противоположны не дух и жизнь, а дух гуманный и антигуманный. В статье "Философия Ницше в свете нашего опыта" (1948) писатель подвергает Ницше критике именно за противопоставление духовного жизненному, и жизни – этике.

Испытав сильное влияние романтического мировоззренческого стиля, Манн критически переоценивает его. Как крайнюю степень его вульгаризации писатель воспринимает "романтическое варварство" – фашизм ("Слово немца. Воззвание к разуму", 1930; "Германия и немцы", 1947, и др.). Анализу мировоззренческих предпосылок фашизма посвящен роман "Доктор Фаустус" (1947).

Манн интенсивно работает над проблемой взаимоотношения между рациональной и интуитивно-алогической, "олимпийской" и "хтонической" сферами человеческой психики (мотив гармонии "сновидчества" и "рассудительности" в тетралогии "Иосиф и его братья"), выступая против иррационалистической оценки интеллекта как разрушителя творческой потенций "души" (полемика против Клагеса).

Особый интерес Манна вызывает рациональное осмысление мифа (работа на материале мифа в романах "Иосиф и его братья" и "Избранник", мифологические мотивы в др. произведениях, изучение специальных работ по теории мифа – Кереньи, Юнга и др.). Интерес Манна к фрейдизму обусловлен тем, что писатель видит в нем средство, аналогичное рационализации сферы подсознательного, в частности мифа ("Место Фрейда в истории современной культуры", "Фрейд и будущее"), "разоблачение неврозов", которое может быть мобилизовано против фашизма.

Центральные понятия философии культуры позднего Манна – понятия иронии и пародии. Они истолковываются чрезвычайно расширительно: сама культура определяется как пародия ("Лотта в Веймаре", "Замечания к роману "Избранник", 1951). По мысли Манна, идея культуры неразрывно связана с идеей традиции, и в этом смысле всякий акт культуры есть "повторение". Но принцип прогресса требует рефлективного осмысления традиции: отсюда возникает ирония. Архаичные формы духовной культуры (например, миф) суть для нас объект пиетета постольку, поскольку они служили в прошлом конструктивными орудиями интеллектуального и морального прогресса, но их "наивность", т.е. их несоответствие нашему рациональному, критическому сознанию, может быть предметом любования только через иронию.

В этической ориентации своих творческих принципов Манн опирался на традиции немецкой классики, которой он в огромной степени обязан и своей философской культурой (влияние диалектики Гёте), и на опыт русской литературы (Толстой, Достоевский, позднее Чехов). С установкой Манна на этический принцип интеллектуальной честности связан эстетический императив "скромности", т.е. художнической интонации, противоположной всем видам взвинченной, демагогичной патетики.

Глав 2. Статьи
Т.Манна о русской литературе

2.1 Т. Манн как критик русской литературы

Вне всяких сомнений, на творчество Томаса Манна как художника и публициста огромное влияние оказала русская литература. Если быть точным, то без нее он оказался бы несостоявшимся писателем, в чем немецкий классик неоднократно признавался в своих статьях и эссе («Толстой», «Искусство романа», «Воспитание чувства слова», «Гёте и Толстой. Фрагменты к проблеме гуманизма», «Достоевский – но в меру», «Слово о Чехове» и др.).

Т. Манн не раз перечислял среди своих литературных настав­ников русских писателей. Например, в письме от 11 мая 1937 года он отмечал: «...во времена «Будденброков» великие скандинав­ские и русские писатели Хьеланн, Ли, Якобсон, Гамсун, Тол­стой, Тургенев, Пушкин, Гоголь, несколько меньше Достоевский были моими учителями».

В письме от 15 ноября 1951 года он снова подчеркивает: «Я не знаю ни слова по-русски, а немецкие переводы, в которых я мо­лодым человеком читал великих русских авторов XIX века, были очень слабыми. И все-таки я должен причислить это чтение к моим величайшим духовным переживаниям. Если в книге есть главнее (Substanz), то, поверьте мне, даже в плохих переводах многое сохранится».

Т. Манн продолжает реалистические традиции XIX в., традиции классической русской литературы, о которой он с благодарностью писал на протяжении всей жизни, особенно выделяя Толстого, а вслед за ним Тургенева, Достоевского, Чехова. «Чтение этих великих русских эпиков XIX столетия, — замечал он, — явилось главным элементом в моем литературном образовании и осталось им и сегодня. Когда я в возрасте около двадцати трех лет писал «Будденброков» — эпическое предприятие, превосходившее мои молодые силы, от которого я временами хотел отказаться, — именно каждодневное чтение Толстого придавало мне силы для того, чтобы продолжить работу над тяжелым романом».[23.C.290] Широкая эпичность романов Толстого, их мощь — вот то, что прежде всего вдохновляло Т. Манна.

Уже в своей первой статье «Бильзе и я», где молодой писатель коснулся вопроса о назначении искусства и очертил проблемы собственного творчества, он ссылается на И. Тургенева, чтобы защитить свой роман «Будденброки» от несправедливых упреков любекских читателей и свое писательское право на претворение собственной художественной действительности в книгу. В этом «своего рода маленьком манифесте» (так Т. Манн охарактеризовал свою статью) молодой писатель приводит признание русского классика в подтверждение правильности своей авторской позиции художника-реалиста: «Не обладая большою долей изобретательности, я всегда нуждался в данной почве, по которой я мог бы твердо ступать ногами. Почти то же самое произошло и с “Отцами и детьми”; в основание главной фигуры, Базарова, легла одна поразившая личность молодого провинциального врача».[23.C.305]

В Тургеневе Т. Манн очень ценил высокую степень художест­венного мастерства, много раз в письмах цитировал особенно» запомнившиеся ему выражения, вспоминал отдельные произве­дения русского писателя, который годами принадлежал к самым любимым писателям Т. Манна и упоминается почти всюду, где Т. Манн пишет о русской литературе. Еще в 1914 году он меч­тал написать о Тургеневе: «Я читаю теперь снова, Тургенева с тем же пылом и тем же
восхищением, как 20 лет назад. И я мечтаю написать о нем большую статью — поздно или рано — главным образом потому, что его явно в наше время неподобаю­щим и неблагодарным образом недооценивают, даже презирают к пользе Достоевского. Я заранее радуюсь выступлению в его защиту». Этот план так и не был осуществлен, но в написан­ной в 1930 году статье о Шторме Т. Манн дал, наконец, выр­ваться своей любви к И. Тургеневу. С «благоговейной призна­тельностью» вспоминает Т. Манн, что в юности он не знал кому из этих двух поэтов — Шторму или Тургеневу — отдать предпочтение, и его радовало, что они были знакомы и .ценили друг друга: «...их роднило между собой не только их время, но и то, что оба они, творя в различных сферах, походили друг на друга чувством и формой, искусством настроения и грустью воспоми­наний» (10, 14—15). По мнению Т. Манна, они «оба» Шторм и Тур­генев, подняли «новеллу девятнадцатого века на высшую сту­пень совершенства» (10, 15). Но Шторм не сумел бы написать такой роман, как «Отцы и дети», - «шедевр европейской лите­ратуры... где был выведен психологический и политический тип нигилиста». И прежде чем перейти к рассмотрению творчества Т. Шторма, Т. Манн высказывает свое высокое мнение о своем любимом романе, отличающемся «точностью, виртуозностью и прозрачностью, овеянном дыханием совершенства» (10, 16).

Подобное нетрудно заметить во многих публицистических произведениях Т. Манна, который, как верно подметил Н. Вильмонт, в речах и эссе приводит высказывания русских писателей с той самой целью, чтобы отождествить все это с собою и непосредственно со своим творчеством. Т. Манн «подчеркивает в творчестве и в высказываниях других крупных и крупнейших писателей преимущественно то, что сродни ему и его искусству, благодаря чему их литературные портреты, в известном смысле, становятся автопортретами» [6.C.159]. При этом в «автопортретировании» без труда можно увидеть стремление художника установить «здоровую традицию» немецкой и русской культуры. Поэтому нельзя не обратить внимания на толстовский ёмкий, размеренный стиль, чеховскую поэтическую и одновременно прозаическую природу слова, достоевское пресловутое описание человеческой страдальческой души и мережковское мистическое видение мира в его художественных и публицистических текстах.

2.2. Т. Манн о Толстом

2.2.1 «Гете и Толстой»

Совершенно особое место в ряду критико-теоретических ра­бот Манна, написанных в 20-е годы, занимает исследование «Гете и Толстой». Оно насыщено весьма разнообразным содер­жанием. В плане общефилософском «Гете и Толстой» знаменует разрыв с шопенгауэровски-декадентским воззрением на искус­ство, литературу и духовную культуру вообще. ХХ век для Манна – эпоха упадка, современное искусство развивается под знаком «болезни и смерти». Гете и Толстой, как и Шиллер и Достоевский, по Манну, напротив, утверждают жизнь. По Шиллеру, «сентиментальный» поэт отобщен от при­роды; но он тоскует по ней, по былой непосредственности чело­века, и в силу этой высокой тоски приближается к типу «наивного» поэта.

Томас Манн не отрицает этого деления, но на примере двух «безусловно наивных литературных великанов», Гете и Толстого (которым противопоставляются «великаны духа» Шиллер и Достоевский), показывает, как оба они, Толстой и Гете, автор «Воскресения» и автор «Фауста» из «верности жизни» поднимаются в «область духа», размышлений о жизнен­ном «идеале». Отсюда — вывод, что искусство зависит не только от прирожденной «непосредственности» дарования или от при­рожденной же «склонности к рефлексии», а от сложности исто­рической жизни, ее требования: уразуметь открывшиеся перед нею исторические пути. В этом — смысл манновского. плодотворного пересмотра шиллеровского трактата, его «типологии» писателей и творческих методов. Иными словами: любые творческие силы должны служить высокой цели гуманизма, поискам истин­ной человечности — жизни, достойной Человека.

В этом пафос и в этом содержание многочисленных статей Томаса Манна о великих писателях прошлого — Гете, Толстом, Шиллере. Всем этим работам о «великих» присуща замечательная сила психологического и художественного постижения, вполне обнаружившаяся уже в исследовании «Гете и Толстой».

В этом исследовании Томас Манн широко пользуется кни­гой Максима Горького о великом русском писателе, которую считает лучшей из когда-либо написанных о Льве Толстом. Она его поразила удивительной глубиной и свободой постижения и была для него весьма плодотворна. Ранее знакомившийся с русской литературой, которую почитал «святой», как и его Тонио Крегер, главным образом по работам рус­ского писателя Мережковского и Льва Шестова, он теперь услышал другой голос. Впрочем, Мережковский был для не­мецкого писателя скорее поставщиком фактических сведений и конкретных оценок русской литературы; его концепциями он никогда не увлекался, проходил мимо них. Многое из написан­ного Т. Манном о Толстом принадлежит к лучшему, что было написано за рубежом о русской литературе.

В Толстом, как и в других русских писателях, Т.. Манна при­влекает особая моральная сила. Он отмечает, например, что Толстой угадывал наступление «эпохи, когда искусство одного только воспевания жизни кажется недостаточно правдивым и когда ведущей, определяющей, просветляющей силой стано­вится дух, связавший себя общественными интересами, отдаю­щий себя на служение обществу...» (9,626). В этих словах слы­шится личное, исповедальное: Т. Манн прославляет Толстого за то, что он «ради вечного стремления к истине, ради потребности открыть ее людям» отдает все свое богатство художника — вопреки собственной природе —на службу идее.

2.2.2 «Анна Каренина»

Эти мысли Т. Манн подробно развивает в своем предисло­вии к американскому изданию «Анны Карениной» (1939 г.), на­писанном уже в годы эмиграции, через десятилетие после цити­рованной выше статьи; оно сохраняет в основных чертах тот портрет Толстого, какой сложился в предыдущих работах Т. Ман­на. Многое почти дословно повторяется.

«Вряд ли найдется более подходящее место, чтобы написать то, что я задумал: размышления о великой книге, название которой я поставил в начале этих строк. И ход моих мыслей, и сама окружающая об­становка, — все воскрешает передо мной старую, я сказал бы, с детства привычную ассоциацию пред­ставлений, — духовное родство двух начал, близость восприятия двух стихий, одна из которых есть образ и подобие другой: моря и эпоса.»

Для Т. Манна великая сила эпических произведений Толстого «сродни морю, как море сродни ей!». Манн имеет здесь в виду гомеровскую стихию, древнее, как мир, искусство повествования, тесно слитое с природой, во всем его наивном величии, во всей его телесности и предметности, непреходящее здоровое начало, непреходящий реализм. В этом, говорит Т. Манн сила Толстого, сила, которой не обладал в такой мере ни один эпический художник нового времени, сила, которая отличает его гений, — если не по мас­штабу, то во всяком случае по самой сути, — от болезненного величия Достоевского с его надрывом, с его гротескно-апокалиптическими картинами. Т. Манн восхищается чисто эпической мощью его творений, которая не знает себе равных, и, общаясь с ними, всякий художник, подчеркивает Манн — если он только чуток и воспри­имчив (а иначе он не художник) — всегда будет чер­пать в них — даже там, где Толстой вовсе не стремился быть поэтом, где он отрицал и отвергал ис­кусство, прибегая к нему лишь по привычке, как к средству моральной проповеди — все новые и новые силы, свежесть, чистую радость созидания и бодрость духа.

Немецкий романист не устает подчеркивать, что он считает титанической художест­венную силу Толстого и готов вслед за русским гением повто­рить его слова о том, что все, им самим написанное, «это как Илиада» (10, 251). По-прежнему восхищает Т. Манна, писателя с ярко выраженной склонностью к рефлексии, «редкое свойство» произведений Толстого: они непосредственны, как природа» (10, 251).

Т.Манн в статье приводит высказывание Тургенева: «Все мы вышли из гоголевской «Шинели». Это, по мнению Т. Манна, остроумное замечание, на­глядно, хотя и в мрачно-фантастической форме от­ражающее необыкновенное внутреннее единство и целостность русской литературы, тесную сплочен­ность ее рядов, непрерывность ее традиций. Ведь, в сущности, говорит Т. Манн «все ее великие мастера и корифеи пришли в мир почти одновременно, как бы ведя друг друга за руку; их жизненные пути совпадают на протяжении многих лет».

В своей статье Т. Манн упоминает, что уже не раз доводилось Толстому начинать и победоносно завершать начатое. Толстой был прославленным творцом «Войны и мира», «этой величественной панорамы, этого русского национального эпоса в форме совре­менного романа». А теперь он вынашивает замысел произведения, которому суждено будет достигнуть еще большего совершенства формы и затмить по мастерству исполнения даже «этот монумент, воздвиг­нутый молодым богатырем в расцвете сил, когда ему было всего лишь тридцать пять лет»; Т. Манн без колебаний называет «Анну Каренину» «вели­чайшим социальным романом во всей мировой литературе, но этот роман из жизни светского общества направлен против него» (16,264).

Т. Манн вслед за Мережковским, на которого он в этой статье неоднократно ссылается, упрощает эволюцию взглядов Толстого, сводя ее к некоей прямой линии: по Т. Манну, Тол­стой шел от «эстетического, чисто художественного, объективно-изображательского, антиморального принципа» к «обремененно­му ответственностью самосознанию художника-критика, худож­ника-моралиста» (10,254—255). Этот путь привел Толстого, к трагическим конфликтам невиданной силы и к отрицанию ис­кусства и своего собственного творчества во имя морали. Дели­катно излагая взгляды позднего Толстого, поставившего «миссис Бичер-Стоу, автора „Хижины дяди Тома", намного выше Шек­спира», Манн пытается разобраться в них, исходя не столько из социальной обусловленности трагедии Толстого, сколько из его психологических "особенностей: «Толстой ненавидел в Шекс­пире самого себя, ибо и сам он был наделен от природы такой же богатырской жизненной силой, первоначально столь же зем­ной..» (10,257)

Рассуждая о Толстом «как художнике и сыне своего вре­мени, то есть девятнадцатого века», Т. Манн называет русского писателя на­туралистом, и в этом отношении, в смысле своей «принадлежности к определенному направлению»,Толстой для Манна действительно представлял новое в литературе. Однако, подчеркивает Манн, как мыслитель он перешагнул или, во вся­ком случае, стремился — в муках и в борьбе — перешагнуть через это новое и найти для себя нечто другое, что лежало уже по ту сторону его века, века натурализма.

Т. Манн проводит творческий путь Толстого: он шел к такой концепции искусства, по ко­торой оно оказывалось гораздо ближе к разуму, к
познанию, к «критике», чем к природе.

Возвращаясь к роману Толстого, Т. Манн подчеркивает, что ранние критики и рецензенты, находившиеся под сильным - впечатлением от первых выпусков «Анны Карени­ной», даже и не подозревали, что уже тогда, в 1875 году, взгляды Толстого неот­вратимо развивались в направлении к неприятию искусства, к его полному отрицанию и что это уже стало серьезной помехой в работе писателя над своим последним шедевром и угрожает его успешному за­вершению.

Говоря о взглядах Толстого на искусство, Т. Манн подчеркивает: «Встав на этот путь, Толстой пойдет по нему все дальше и дальше, не останавливаясь в своей исступленной последовательности ни. перед чем: не только перед глумлением над культурными ценностями, — у него хватит духу и на это, — но и перед самыми неле­пыми и смехотворными утверждениями».

Не может Т. Манн в своей статье не затронуть и тему отношения Толстого к Шекспиру.

Ненависть Толстого к английскому драматургу — это не что иное, как «бунт против вездесущей и всеутверждающей природы, зависть терзающегося нравственными муками страстотерпца к творцу, который не знает ничего, кроме своего творчества, счастлив тем, что живет в этом мире, и взирает на его несовершенства с легкой иронией; не что иное, как бегство от при­роды к духу (в морально-критическом смысле этого слова), — от наивной непосредственности и мораль­ного индифферентизма к нравственной оценке дей­ствительности и к проповеди совершенствования».

Т. Манн понимает, что Тол­стой ненавидел в Шекспире самого себя, ведь, напоминает Манн, и сам он был наделен от природы такой же богатырской жизненной силой, первоначально столь же земной, чисто художнической по своей направленности и по­этому безнравственной, и все его позднейшие мучи­тельно трудные искания добра, истины и справедли­вости, поиски смысла жизни, учения, указующего путь к спасению души, тоже были лишь аскетиче­ской формой проявления этой богатырской силы. Поэтому, констатирует Манн, в его титанических усилиях есть величавая не­уклюжесть, которая порой невольно вызывает благо­говейную улыбку.

В завершении своей статьи Т. Манн не может не вернуться к теме искусства в творчестве Толстого, который знал, который перебо­лел и так много выстрадал из-за искусства и во имя искусства, что свершил в области искусства такое, о чем мы, подчеркивает Манн, простые смертные, и мечтать не смеем, и, быть может, артистичность натуры Толстого, перевешивав­шая в нем все остальное, как раз лучше всего объ­ясняет, почему он не видел, что «желание познать добро никак не может быть доводом в пользу отрицания искусства, ибо этот довод доказывает обратное».

Ведь искусство, резюмирует Т. Манн — самый прекрасный, самый строгий, са­мый радостный и благой символ извечного, непод­властного рассудку стремления человека к добру, к истине и совершенству, «дыхание мерно катящего свои валы океана эпического искусства не вливало бы в нашу грудь столь радостного ощущения полноты жизни, если бы в этом дыхании не было терпкого и живительного привкуса одухотворенности и устрем­ленности в область божественного».

2.3 Т. Манн о Достоевском

В литературном наследии Т. Манна настолько гармонично и оригинально уживаются друг с другом такие социально-культурологические феномены, как «немецкость» и «русскость», что такой «союз» по праву можно назвать парадоксальным. И эту парадоксальность можно увидеть уже в раннем Т. Манне-публицисте, написавшем свои крамольные «Рассуждения аполитичного» и «Мысли о войне», где он, ссылаясь на идеи и художественные изыскания Ф.М. Достоевского, оправдывает войну 1914-го года против «нечестивцев с востока» и называет ее «священной».

Со временем мировоззрение Т. Манна-публициста изменится. Он отойдет от своих националистических взглядов и станет ярым защитником Веймарской республики. Он будет критиковать философию боготворимых им в годы юности А. Шопенгауэра и Фридриха Ницше, потому что в идеях этих мыслителей увидит зачатки шовинизма в Германии кайзеровской поры и корни немецкого нацизма. Поменяется и его отношение к Ф. Достоевскому. Последнего он будет сопоставлять с Ф. Ницше («Толстой», «Достоевский, но – меру», «Слово о Чехове»). Учение немецкого философа Ф. Ницше, как и его мучительный путь познания, публицист трактовал как развитие болезни
. Именно поэтому плодами его философии окажется обыкновенный фашизм в Германии (фигурально Т. Манн ницшевское учение – приравнивая его к болезни – переносил на немецкую почву, дабы изобразить фашизм на немецкой земле как аномалию, или точнее патологию). То же самое можно сказать и об интерпретации личности Ф. Достоевского и его творчества в публицистике писателя.

В 1953 году он снова перечитывает Достоевского: «Я читаю вперемежку Достоевского и Бальзака. Что за дикое величие! Склоняешь голову — как перед „Карамазовыми", так и перед романом „Блеск и нищета куртизанок". При всем раз­личии есть между ними некое родство» которое отделяет эти два чудовища ото всех осталь­ных». Достоевскому Т. Манн посвятил целую статью, В «Исто­рии „Доктора Фаустуса"» Т. Манн рассказывает, что именно по­тому, что интерес к Достоевскому «решительно возобладал» в период работы над этим романом над «обычно более сильной приязнью к гомеровской мощи Толстого» (9,287),он и согласил­ся написать предисловие к американскому сборнику повестей Достоевского. Это предисловие было опубликовано отдель­ной статьей под заглавием «Достоевский— но в меру» (Dos-tojewsky — mit Mafien) в 1946 году.

В своей статье «Достоевский, но – в меру» Т. Манн рассуждает:

«Достоевский – великий писатель, который посредством своего художественно-публицистического творчества открыл много темных сторон в психике индивидуума, вскрыл сложные явления человеческой жизни. Однако чрезмерное увлечение произведениями русского классика таит в себе соблазн грехопадения».[23.C.311] Таким образом, Т. Манн ограничивает личность Достоевского как индивида и как писателя ввиду его морально-нравственных и психических проблем пределами человеческой жизни, которую определяет категориями психологии З. Фрейда.

Возможно, Т. Манн слишком очеловечивает фигуру русского классика, чья жизнь и творчество детерминированы низменными инстинктами. Однако он желает внести ясность в отношении творчества как писательского процесса, так и человеческого существа. Через Достоевского и его творения Манн указывает на специфику творческого процесса, в особенности на его психологические аспекты. Через творчество Достоевского публицист взирает на «этот мир», его безумие, которое он хочет понять, а также донести свое разумение на этот счет до читателя. Русский писатель становится у Манна фигурой знаковой, символом времени, как и Ницше. Как и учение немецкого философа, творчество русского прозаика оказывается ключом к разгадке одного из самых страшных явлений в истории человечества – фашизма. Поэтому Т. Манн представляет «анатомию» Достоевского и его художественного наследия. Он никак не умаляет его заслуг как художника, нет, наоборот, возвеличивает его, защищая от кривотолков и извращения идей писателя непосвященными: «Еретические рассуждения Достоевского истинны: это темная сторона жизни, на которую не падают лучи солнца, это истина, которой не смеет пренебрегать никто, кому дорога истина вообще, вся истина, истина о человеке. Мучительные парадоксы, которые “герой” Достоевского бросает в лицо своим противникам-позитивистам, кажутся человеконенавистничеством, и все же они высказаны во имя человечества и из любви к нему: во имя нового гуманизма, углубленного и лишенного риторики, прошедшего через все адские бездны познания» [23.C.314]. Присутствующая же скрытая форма автопортрета в статье Манна наводит на мысль о том, что в каждом индивиде имеется страшная разрушительная сила, с которой он может совладать.

В связи с тем кругом мыс­лей, который владел Т. Манном при создании образа Леверкюна, находится и трактовка Достоевского как великого и могучего художника, чей гений рожден «святой болезнью», таинст­венным ощущением «некоей нераскрытой .вины, воспоминанием о некоем преступлении».57
В этой концепции Достоевского всплы­вают, казалось бы, позабытые реминисценции из сочинений Д. Мережковского. Достоевский, по Манну,—«византийский Христос» (10, 329), Художник, чье «подсознание и даже созна­ние... было постоянно отягощено тяжким чувством вины, пре­ступности, и чувство это отнюдь не было только ипохондрией» (10,
331). Сама трактовка болезни Достоевского заставляет вспомнить о том, что Т. Манн интересовался в свое время фрей­дистскими теориями и именно в духе Фрейда он объясняет про­исхождение болезни Достоевского. Рассчитанными на привлече­ние нездорового внимания к Достоевскому могут показаться страницы предисловия, на которых, производятся «розыски» уго­ловных преступлений, которые мог бы совершить, а, возможно, и совершил русский писатель. Глубина проникновения в сферу преступного, а также масштабность болезненных гениев роднит, по Манну, Достоевского и Ницше. Не делая той принципиальной поправки, которая будет внесена в роман «Доктор Фаустус», Т. Манн повторяет вслед за Ницше рассуждения о болезни, сти­мулирующей гениальность: «Болезнь!.. Да ведь дело, прежде всего в том, кто болен, кто безумен, кто поражен эпилепсией или разбит параличом — средний дурак, у которого болезнь лишена духовного аспекта, или человек масштаба Ницше, Достоевского. Во всех случаях болезнь влечет за собой нечто такое, что важ­нее и плодотворнее для жизни и ее развития, чем засвидетельст­вованная врачами нормальность» (10, 337).

Отдельные фразы (и даже абзацы) из этой статьи идентичны не только по содер­жанию, но и по словесному оформлению с тем, что дьявол в ро­мане «Доктор Фаустус» внушает Леверкюну. И хотя Леверкюн близок дьяволу во многом, однако все-таки не ему, а дьяволу, т. е. дьявольскому началу, приписывает Т. Манн эти мысли о бо­лезни и здоровье. В этом и заключается внесенная в роман по­правка к концепциям сферы болезни как исходного пункта для развития гениальности, так как не сам Леверкюн, а только его антагонист излагает эти сомнительные теории,

Т. Манн видит в творчестве Достоевского прежде всего «психологическую лирику в самом широком смысле этого слова, ис­поведь и леденящее кровь признание, беспощадное раскрытие преступных глубин собственной совести» [10,
330). Таков базис, на котором Т. Манн строит свой анализ творчества Достоев­ского.

Также Т. Манн с чувством неподдельного восхищения говорит о ху­дожественной силе и своеобразии творчества Достоевского. Не­сколько подробнее он останавливается на тех повестях, что вош­ли в американское издание и о которых он справедливо говорит, что они были написаны «во время творческого „роздыха" или подготовки к большим произведениям, но что это за вещи!» (10г
341) («Записки из подполья», «Село Степанчиково», «Дядюш­кин сон», «Игрок»). Стоит отметить два наблюдения Т. Манна, имеющие особый интерес.

Т. Манна явно привлекала композиция «Записок из подполья»: «...Достоевский, или говорящий от пер­вого лица герой, вернее негерой, антигерой „Записок" обеспечи­вает себе право на эту беспощадность, прибегая к условному приему, будто он пишет вообще не для публики, не для печати, вообще не для читателя, но исключительно для: себя самого и совершенно тайно» (10,343). Этот вопрос был небезынтересен для Т. Манна, так как именно в это время он заканчивал свой ро­ман, где тоже есть повествователь, прибегающий к такой же уловке. Цейтблом, хотя и пишет не исключительно для самого себя, но так же, как герой Достоевскогоу
прибегает к «вымыслу внутри вымысла», к якобы «фиктивной» апелляции к читателю. Все это, полагает немецкий писатель, очень полезно, так как «вносит в повествование элемент полемики* дидактики, драма­тичности, то, чем Достоевский отлично владеет и что придает за­нимательность— в высшем смысле этого понятия — самому серьезному, злобному, потайному» (10,344).

Такое сочетание по­лемики, дидактики, драматичности мы обнаруживаем и в рас­суждениях Цейтблома, гуманиста, влекомого любовью к герою своей книги, но и противопоставленного ему, создающего своей привязанностью к классической педагогике и старым формам буржуазного самосознания контрастирующий фон для «адского самосжигания» Леверкюна.

Нуждается в упоминании и оценка Т. Манном в предисловии к сборнику той стороны творчества Достоевского, что внушала особые опасения Горькому. Можно сказать, что здесь в несколько зашифрованной форме мы встречаемся с пересмотром прежнего отношения Т. Манна к Достоевскому (особенно тех мыслей, что были высказаны в «Рассуждениях аполитичного»). Хотя, как ду­мает Т. Манн, «мучительные парадоксы», которые герой «Запи­сок из подполья» бросает в лицо своим противникам, высказаны «во имя человечества и из любви к нему: во имя нового гума­низма, углубленного и лишенного риторики, прошедшего через адские бездны мук и познания» однако в них таится и опасность. Немецкий писатель видит эту опасность в том, что «реакционное злобствование», «скептическое отношение к всякой вере»— все это направлено против цивилизации и демократии, против апо­столов человечества и поборников социальной справедливости и все это может «отпугнуть людей доброй воли» (10, 344—345),

Собственный пример публициста в ненавязчивом сопоставлении с Ницше и Достоевским в особенности оказывается наиболее показательным, как и симбиоз феноменов «русскости» и «немецкости» в качестве культурного взаимообмена и родства между Германией и Россией. Ведь тогда собственно его, Томаса Манна, писательский опыт оказывается актуальным – а потому имеет огромное значение как для современности, так и для будущего.

«Слово о Чехове»

Своеобразный ответ самого Т. Манна на приведенные выше рассуждения о. долге художника привлекать, а не отпугивать «людей доброй воли» заключен в его работе «Слово о Чехове», написанной за год до смерти и проникнутой тонкой лиричностью, глубокой взволнованностью и грустью 79-летнего человека, пред­чувствующего скорое расставание с жизнью.

Именно эта статья Т. Манна — одна из двух его последних работ (вместе со «Сло­вом о Шиллере») - символическим образом завершает как се­рию его «тайных автопортретов», так и серию его «русских» изысканий. Новый предмет для тайного автопортретирования. Антон Павлович Чехов очень импонирует Т. Манну «необы­чайно трезвым, критическим и скептическим отношением к себе... неудовлетворенностью всем трудом своей жизни, одним словом... его скромностью,
чрезвычайно привлекательной, но не внушав­шей миру почтения,..» (10, 515).

Больше всего поразило Т. Манна то сомнение в праве на славу, на популярность, которое не раз высказывал Чехов, боявшийся обмануть читателя, так как ему неизвестны ответы на важнейшие вопросы. Сам великий труже­ник, Т. Манн восхищается «героической работой» Чехова, его неиссякаемым, ежедневным и постоянным трудолюбием. Немецкого писателя поразило в Чехове, что тот проделывал эту работу, «не переставая сомневаться в ее смысле, испытывая постоян­ные угрызения совести оттого, что ей недостает центральной «общей идеи», что на вопрос: «Что делать?» у него нет ответа, и что этот вопрос он бездумно обходит, описывая одну толь­ко неприкрашенную жизнь» (10, 529).

Мало того,— в этом и за­ключается смысл идентификации своих и чеховских настрое­ний —
Т. Манн видит в этих сомнениях Чехова относительно ро­ли художника нечто «вневременное», не связанное исключитель­но с «тогдашними русскими условиями». И почти переходя на откровенную исповедь, Т. Манн продолжает: «...я хочу сказать, неблагоприятные условия, знаменующие роковой разрыв меж­ду правдой и реальной действительностью, существуют всегда; и в наши дни у Чехова есть братья по мукам душевным, кото­рые не рады своей славе... ибо им приходится за­бавлять гибнущий мир... не давая ему ни капли спасительной истины... они тоже не могут сказать, в чем смысл их работы; они тоже, несмотря ни на что, работают, работают до последнего вздоха» (10, 529).

О ком говорит здесь Т. Манн? Не толь­ко о Чехове, но в первую очередь и о самом себе. Тяжелые со­мнения в осмысленности собственного труда не раз посещали Т. Манна в последние годы жизни, особенно из-за травли и на­падок на его творчество, организованных некоторыми западно­-европейскими и американскими литераторами и органами прес­сы. И если в предыдущих строчках только подразумевается сам автор статьи, солидаризирующийся с предметом своего ана­лиза,, то заканчивается статья уже собственным признанием: «И, несмотря на все это, продолжаешь работать, выдумываешь истории, придаешь им правдоподобие и забавляешь нищий мир...» (10, 540). Автор статьи «Томан Манн и Чехов» Д. Е.Бертельс справедливо отмечает здесь не единственный в публици­стике писателя случай идентификации, «отождествления само­го себя с анализируемым им писателем»59

«Слово о Чехове» стало одной из самых личным работ Т.Манна. «Должен сказать, - признавался он, - что эти строки я писал с глубокой симпатией. Творчество Чехова очень по­любилось мне» (10, 539). Вместе с Чеховым он хочет надеять­ся на великое социальное значение искусства «в чаяньи, что правда в веселом обличьи способна воздействовать на души ободряюще и подготовить мир к лучшей, более красивой, более разумно устроенной жизни» (10, 540). Так русская литература, которую Т. Манн полюбил еще в ранней молодости, дарила ему силы и творческие импульсы и на закате его дней.

Заключение

Художественное наследие Манна остаётся в центре мировой литературной жизни. Он классик романа ХХ в., сумевший раздвинуть рамки жанра и насытить его новым социально-философским содержанием. Используя традиционные формы романа, Манн углублял и преображал их. Манн придал повествованию особую гармоническую многослойность, синтезируя авторскую речь и речь персонажей, современность и прошлое, различные пласты действительности, различные формы её восприятия, наконец, конкретность изображения и философскую глубину проблематики. В России Манн становится широко известен уже с 1910 года, когда на русском языке начали издавать его первое собрание сочинений.

Томас Манн ощущал себя сугубо немецким писателем и хо­тел, чтобы его читатели видели в нем именно представителя не­мецкой культуры, немецкой литературы, немецких национальных традиций. Немецкая литература подарила ему главные привя­занности, вызывала в нем неизменный интерес, и его отношение к традиции, «одновременно любовное и разлагающее», ярче всего проявляется в его статьях и заметках о классической немецкой литературе. Лёссинг, Гёте, Шиллер, Гейне, Шатен, Клейст, Шамиссо, Фонтане, Шторм, Гауптман, Гессе, Келлер, Альтенберг — таков неполный список немецких писателей, которым Т. Манн в разные годы своей жизни посвящал отдельные работы весьма различного плана, объема и значения. Важно отметить, что все эти работы, за очень немногим исключением, посвящены писа­телям XVIII (Лессинг) и XIX веков, т. е. тех самых веков, той эпохи, которую Т. Манн считал бюргерской по преимуществу.

Не только романы, но и эссеистика Манна во многом автобиографична: в облике великих деятелей культуры он неизменно подчеркивал человеческие качества, которыми обладал сам.

Среди писателей XX века, среди своих современников он удостаивал своими статьями и поздравлениями весьма немногих, и эти его обращения всегда были свидетельством духовной бли­зости и личного
уважения и контакта. В писателях XX века (Гессе, Гауптман) он подчеркивал родственность их концепций его собственным взглядам, ощущал некое братство с теми предста­вителями литератур на немецком языке, кто подобно ему са­мому пытался отстоять немецкую культуру от фашистского вар­варства.

«Укорененность» в немецких традициях сочеталась у Т. Ман­на с глубокой восприимчивостью к миру русской литературы. Любовь и преклонение Т. Манна перед русской литературой XIX века способствовали возникновению живейшего интереса ко всему тому, что происходило в «стране Толстого».

Т. Манн не раз перечислял среди своих литературных настав­ников русских писателей. Например, в письме от 11 мая 1937 года он отмечал: «...во времена „Будденброков" великие скандинав­ские и русские писатели Хьеланн, Ли, Якобсон, Гамсун, Тол­стой, Тургенев, Пушкин, Гоголь, несколько меньше Достоевский были моими учителями».

Русская литература оказала огромное влияние на творческое мировоззрение писателя. В критических статьях Т. Манна, посвященных творчеству русских писателей, раскрылись его основные философские и эстетические взгляды на литературу и искусство в целом.

Все творчество Т. Манна проникнуто влиянием таких великих писателей как Толстой, Достоевский, Тургенев, Чехов. Именно русские писатели, особенно Толстой и Достоевский, составля­ли предмет частых размышлений Т. Манна, были его вечными спутниками, причем отношение к ним эволюционировало вместе с писателем: Достоевский и Толстой менялись местами в соз­нании Т. Манна, поочередно вытесняя друг друга. Но постоянным оставалось восхищение Т. Манна «святостью» русской ли­тературы, признание ее высокой духовности и недосягаемого совершенства. ;

И в литературной критике, и в художественных произведениях Томас Манн широко пользовался методом скрытого цитирования, "монтажа", порой коллажа. Это, несомненно, относится к числу крупных достоинств его прозы и "придает ей многоаспектность, "объемность". Хотя дело нередко доходило до обвинений в плагиате, великий писатель утверждал: «Может быть, кому-то и по душе индивидуальность, "не запятнанная" влияниями, но мне представляется, что именно из них соткана вся великая литература, да и творчество вообще. Возможно, высшая задача писателя заключается именно в том, чтобы всем "дать слово", чтобы сквозь ажурную ткань текста просвечивали лица великих творцов культуры».[26.C.301]

Литература:

1. Адмони В. Г., Сильман Т. И. Томас Манн. Очерк творчества. - Л.: «Художественная литература», 1960. – 280 с;

2. Апт С. Томас Манн. - М.: «Художественная литература», 1972. - 337 с;

3. Апт С. Над страницами Томаса Манна. - М.: «Художественная литература», 1980.- 199 с.;

4. Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. - М.: «Правда», 1976. - 265 с;

5. Барулин B.C. Социально - философская антропология. М., 1994. 230 с.

6. Вильмонт Н. Н. Художник как критик // Манн Т. Собрание сочинений: в 10 т. -М.: «Художественная литература», 1961. - Т. 10. - 621 с.;

7. Вильмонт H. H. Шесть плодов о Томасе Манне.— В кн.: Вильмонт H.H. Великие спутники, М., 1966. - 588 с.;

8. Все шедевры мировой литературы. Сюжеты и характеры. Зарубежная литература XX века / Под ред. В. С. Мельниченко - М.: «Олимп», 1997. – 832 с.;

9. Генрих Манн — Томас Манн: Эпоха, жизнь, творчество: Переписка, статьи / Сост., автор Послесл. и коммент. Г.Н.Знаменская; Пер. С.Апта.— М.: Прогресс, 1988.— 491 с.;

10. Дирзен И. Эпическое искусство Т.Манна. Мировоззрение и жизнь: Пер. с нем. / Предисл. С В. Рожновского. — М., 1981. - 290 с.

11. Днепров В. Черты романа XX века. - М. - Л.: «Эксмо - пресс», 1965. - 276 с.;

12. Дымсрская Л. Томас Манн и Николай Бердяев о духовно-исторических истоках большевизма и национал-социализма.//Вопросы философии. 2001..№5. - 277 с.

13. Зарубежная литература ХХ века. Под ред. Л. Т. Андреева – М., 1996. – 401 с.

14. Зарубежная эстетика и теория литературы ХIХ-ХХ вв. МГУ, 1987. – 328 с.

15. Затонский Д.В. Искусство романа и ХХ век. М., 1973. - 289 с.

16. Знамение Томаса Манна: искусство и наука.// Хильшср Э. Поэтические картины мира. М..1979. - 245 с.

17. История немецкой литературы. Т. V. 1918-1945. М., 1976. - 360 с.

18. Кабанова И.В. Современная литературная теория. Антология. М., 2004. – 305 с.

19. Кон И.С. Т. Манн. Лунный свет на заре. - М.:«Олимп», 1998.- 496 с.;

20. Кургинян М. С. Романы Томаса Манна: Формы и метод. — М.: Худож. лит., 1975. — 333 с.,

21. Леитес Н. С. Немецкий роман 1918-1945 годов (эволюция жанра). Пермь, 1975. - 301 с.

22. Львов С. О прошлом во имя будущего (вступительная статья к русскому переводу: Генрих Манн. Молодые годы короля Генриха IV). — Кишинев: «Литературная артистика», 1989. - 129 с.;

23. Манн Т. Собрание сочинений: в 10 т. - М.: Государственное издательство художественной литературы, 1908 - 1929. - Т. 9. - 577 с;

24. Манн Т. Художник и общество. Статьи и письма. - М.: «Художественная литература», 1986. - 278 с.;

25. Манн Т. «Фрейд и будущее» // Дружба народов. – 1996. – № 5. – 285 с.

26. Манн Т. Письма. М..1975.- 207 с.

27. Манн.Т. Мое время. // Новый мир. 1955.№10. - 214 с.

28. Манн Т. — (Жизнь замечат. людей) — М.: Мол. гвардия, 1972. — 349 с.

29. Мельник С. Национальное своеобразие публицистики Томаса Манна // Акценты: новое в массовой коммуникации. – Воронеж: ВГУ, 2003. – № 38-39 – 260 с.

30. Мельник С. Неомифологизм в публицистике Т. Манна // Акценты: новое в массовой коммуникации. – Воронеж: ВГУ, 2003. – № 7-8 (42-43). – 289 с.

31. Павлова Н.С. Типология немецкого романа. - М.: «Правда» , 1982. - 214 с.;

32. Последние годы жизни Томаса Манна.//Вопросы философии.2001.№12. - 276 с.

33. Поэтика и действительность: из наблюдений над зарубежной литературой XX в / Под ред. В. Н. Михайлова - Л.: «Искусство», 1975. - 318 с. ;

34. Русакова А. В. Томас Манн в поисках нового гуманизма. - Л.: «Искусство», 1969. - 386 с.;

35. Русакова А. В. Томас Манн. - Л.: «Искусство», 1975. - 292 с.

36. Соловьев Э.Ю. Прошлое толкует нас: (Очерки по истории философии и культуры).-М. 1991. - 346 с.

37. Толмачев В.М. История зарубежной литературы XX в. М., Academia, 2003. – 310 с.

38. Фарман И.П. Теория познания и философия культуры. (Критический анализ зарубежных идеалистических концепций). М., 1986. - 342 с.

39. Федотов А. А. «Томас Манн. «Время шедевров». - М.: Издательство Московского университета, 1981.-С. 150;

40. Флоров А. А. Творчество Томаса Манна. М.. 1960. - 249 с.

41. Харитонов М.С. Понятие иронии в эстетике Т.Манна (на материале эсссистических работ).//Вопросы философии. 1972.№5. - 108 с.

42. Художник и общество: Статьи и письма / Сост., Послесл. и примеч. С.Апта; Послесл. И. Голика. - М.: Радуга, 1986.- 440 с.

43. Языковой стиль Томаса Манна / Под редакцией Т. И. Сильман. ч. 1-2. - Л.: «Современный писатель», 1973. - 315 с.