Семинарская работа по курсу «Скорбь познания» (42140)
Катастрофа европейского еврейства в произведениях
Исаака Башевиса Зингера
ОЦЕНКА – 95
. (15.01.2008)
Работу подал студент ОУИ: Ефим Левертов
Руководитель: д-р Зоя Копельман
Сдано 10 января 2008 года
Содержание
1. Введение ……………………………………………… 3
2. Катастрофа европейского еврейства
в произведениях Исаака Башевиса Зингера ……….. 5
2.1. Исаак Башевис Зингер – факты биографии ………… 5
2.2. «Лунные» люди ……………………….. 8
2.3. «Я также полагаю, что есть добрая
воля у животных» ………………….. 13
2.4. «Ивритские» параллели ……………… 17
3. Заключение ……………………………………………. 27
4. Список использованной литературы……………………… 31
Падет возле тебя тысяча, и десять тысяч – по правую руку твою: тебя не достигнет. Только глазами своими смотреть будешь и возмездие нечестивым увидишь.
Теилим, 91:7-8, /с.59-60/
1. Введение
В работе рассмотрены вопросы творчества американского еврейского писателя-идишиста, лауреата Нобелевской премии по литературе 1978 года Исаака Башевиса Зингера. Исследуется отображение в творчестве Башевиса Зингера проблем, связанных с Катастрофой европейского еврейства во время Второй мировой войны 1939–1945 годов.
В первой главе основной части работы рассматриваются некоторые события биографии Исаака Башевиса Зингера с точки зрения их возможного влияния на его творчество.
Вторая глава рассматривает вопросы поведения евреев во время Второй мировой войны 1939 – 1945 годов в изображении Башевиса Зингера. Писатель, имевший изрядную долю скепсиса по отношению к человеческой природе вообще, подтверждает свои позиции в этом плане и в том, что касается весьма малой доли человечества, именуемой евреями.
Третья глава основной части работы посвящена теме вегетарианства. Будучи убежденным вегетарианцем, писатель и в художественном творчестве рассматривает вегетарианство как подготовку к «правильному» образу жизни, как необходимое, однако недостаточное условие для того, чтобы предотвратить в поведении людей зверства, подобные нацистским.
Заключительная часть работы посвящена сравнению рассказа ивритского писателя Гершона Шофмана «В осаде и в неволе» с рассказом Башевиса Зингера «Кафетерий» с целью вывести отличительные черты в изображении Катастрофы в художественной прозе.
Выводы, сделанные автором работы, являются предварительными. Они требуют подтверждения на примере других исследований.
2. Катастрофа европейского еврейства в произведениях Исаака
Башевиса Зингера
2.1. Исаак Башевис Зингер – факты биографии
Русские американисты любят сравнивать маленькое пространство между Белостоком, Люблином и Варшавой, где разворачивается действие многих зингеровских произведений, с Йокнапатофой Фолкнера /Зверев, 1997, с.478/, иногда забывая, что Фолкнер своим воображением создал Йокнапатофу, а эта польская территория, усеянная многочисленными еврейскими местечками, где прежде всего сказывалось влияние хасидских цадиков, сама создала еврейского идишского классика Исаака Башевиса-Зингера.
Исаак Зингер родился в 1904 году в небольшом польском местечке Радзимин. Его отец и оба деда, и со стороны отца, и со стороны матери, были раввинами. Готовили к раввинскому поприщу и Исаака. Однако он раввином не стал – сказалось влияние старшего брата Израиля Иошуа Зингера, рано ушедшего в еврейскую журналистику Польши, а затем ставшего видным американо-еврейским писателем на идише. Их сестра Гинда Эстер Крейтман также стала писателем и переводчиком, и лишь самый младший брат Моше остался верным семейной традиции и стал раввином. Что касается Исаака Зингера, то его отношение к семейной традиции было выражено позже в эссе 1979 года: «Я не мог стать тем евреем, каким меня хотели сделать мои праведники родители, но не мог, не хотел стать и неевреем. Не мог жить ни с Богом, ни без Бога. Мне грезился огромный, свободный мир, но еще очень юным я уразумел, что такого мира просто не существует. Всевозможные идеи преследовали меня… и выразить все это я мог единственным способом: взяв в руки перо, которому был знаком только один язык – идиш» /Зверев, 2000, с.238/.
В семнадцать лет Исаак Зингер, не без помощи старшего брата Израиля Иошуа,
начал работать в прессе, сначала в должности корректора. Одновременно он начал печатать рецензии и переводы на идиш произведений Томаса Манна, Гамсуна, Ремарка. Чтобы отличить себя от старшего брата, с которым у него совпадали инициалы, Исаак взял себе литературное имя Башевис–Зингер от имени матери Бат–Шевы. В 1925 году в еврейском еженедельнике «Литерарише блетер» был опубликован первый рассказ Башевиса-Зингера. Он также продолжал переводить на идиш, писать рецензии и статьи. В 1933 году в еврейском журнале «Глобус» начинает печататься с продолжением его повесть «Сатана в Горае». Время действия повести – вторая половина 17 века «после погромов Хмельницкого, когда самые набожные евреи, истомившись ждать окончательного Избавления, уверовали, будто Шабтай Цви и есть Мессия» /Копельман, цитируется по http://rjews/net/zoya-kopelman/articles/bashevis-zinger.html/. Нам все-таки следует отчасти оправдать этих набожных евреев, ввиду распространенного мнения о том, что приходу Мессии должны предшествовать большие гонения и беды евреев, необходимые по их мнению,
как «родовые» муки.
Между тем его старший брат Израиль Иошуа – уже в Америке, работает в
идишском еженедельнике «Форвертc» и зовет Исаака к себе. В 1935 году Исаак
переезжает к брату, получает работу в редакции «Форвертс» и печатает там очерки,
сводки новостей и иногда рассказы. Позже Башевис-Зингер не раз говорил о своем
предчувствии большой мировой беды, от которой он успел убежать. Так, в интервью
Зингера о его первых годах в Америке он говорил: «Я уже имел чувство Катастрофы до
прибытия в Америку. Моя единственная надежда состояла в том, чтобы приехать в
Америку. Я предвидел, что Польша не будет спасена. Многие люди было слишком
оптимистичны или слепы, чтобы увидеть опасность. Я предвидел Холокост» /Kim-Brown,
цит. по http://www.neh.gov/news/humanities/2004-07/singer.html)
Caroline Kim-Brown
Здесь, в Америке, выходит отдельной книгой его «Сатана в Горае», сборник рассказов «Гимпл-дурень», а в 1950 году – большой роман – эпопея «Семья Мускат». С переводом этой саги на английский язык к нему приходит известность, а с выходом по-английски его рассказов в переводе, выполненном Солом Беллоу, его слава стремительно растет.
К 1978 году, году присуждения Исааку Башевису-Зингеру Нобелевской премии по литературе, выходят в свет семь сборников его рассказов, восемь романов и одиннадцать детских книг. Двенадцатью годами ранее Нобелевская премия по литературе была присуждена израильскому еврейскому писателю Шмуэлю Йосефу Агнону, писавшему на современном иврите. И вот теперь, в 1978, премии удостоился писатель, писавший на языке идиш, бывшем когда-то главным языком для большинства евреев Европы и Америки, а после Катастрофы почти изчезнувшим.
«Высшая честь, дарованная мне Шведской академией, – сказал Зингер в своей Нобелевской речи, – это признание языка идиш – языка изгнания, языка без страны и границ, не имеющего поддержки ни одного правительства в мире, – языка, в котором нет слова для обозначения какого бы то ни было оружия, военной амуниции, военных маневров, нет слов и терминов для тактики войны…Те, кто говорил на идише, – и есть народ Книги в истинном смысле этого слова. Они не знали большей радости, чем изучение, познание человеческих отношений, называть ли это Торой, Талмудом, Мишной или Каббалой. Гетто, как известно, служило прибежищем для гонимого
меньшинства – и оно же учило жизни в мире и согласии, учило самодисциплине,
проявлению человечности. В таком смысле оно еще существует и не собирается сдавать позиции, вопреки всем жестокостям мира» /Зингер, 2000, с.233/.
Эти идеи, высказанные писателем в Нобелевской речи, явились поразительным
диссонансом его настроениям по приезде в Америку, когда он в молодом запале считал, что у идишской литературы нет и не будет читателей /Зверев, 2000, с.239/.
Исаак Башевис-Зингер умер в США в1991 году в возрасте 87 лет.
Исследователь творчества Башевиса-Зингера, профессор американского колледжа «Амхерст» Илан Ставен сказал о писателе: «Его появление совпало с расцветом американской еврейской литературы, который создал условия для восприятия и оценки его работы… Еврейская жизнь в Восточной Европе была стерта одним быстрым ударом нацистов. Полный, ранее процветавший мир исчез. Однако он продолжает существовать, хотя и в «фикциях» – в произведениях Зингера» /Ставен/.
2. 2. «Лунные» люди
Литературовед Ольга Канунникова вспоминает старинные книги, которые читала в детстве, книжки-двойчатки: «на одной странице, рядом с буквицей, изображена заставка – солнце, на другой – луна». Героев произведений Башевиса-Зингера Канунникова соотносит либо с солнечной заставкой – это люди из детства Зингера, евреи штеттла – польского местечка начала 20-го века. «Круг их жизни очерчен вековым укладом, исполнением предписанных раз и навсегда обязанностей и ритуалов, следованием заветам отцов и Писания… Герои… «под знаком луны» – те же восточноевропейские евреи, но пережившие Холокост, а большей частью успевшие до Второй мировой войны сбежать от Гитлера в Америку… Если на одном «полюсе» у Зингера – «закат европейского еврейства», то на другом должен быть, как можно ожидать, «расцвет еврейства американского»… Но в том-то и дело, что ничего похожего там нет. Его «лунные» люди почти всегда живут отраженным светом – светом своей юности, своего детства, а то и воспоминаниями о том, чего никогда не случалось с ними. Призрачные люди того мира, его давно исчезнувшие запахи, его навсегда ушедшие звуки проникают, «просачиваются» оттуда в мир нынешний – и это решительно и явственно меняет жизнь зингеровских персонажей» /Канунникова, с.185-186/.
Рассмотрим несколько произведений Башевиса-Зингера, где внятно звучит
эхо Катастрофы. Вот перед нами Ханка
, героиня одноименного рассказа Зингера.
Она чудом выжила в аду немецкой оккупации, пряталась в польской семье. Поначалу повествователю в рассказе, некоему американо-еврейскому писателю (наделенному биографическими чертами самого Башевиса-Зингера), командированному в Южную Америку, в Аргентину кажется, что у него завяжется с Ханкой легкий «курортный» роман. И здесь он сталкивается с проблемой, общей для многих выживших в нацистской Европе евреев, неважно, прятались ли они от немцев, или были в лагерях или гетто. Эти люди, в данном случае Ханка, после пережитого словно принадлежат к особому племени, уже оторванному от своих корней «словно лист от дерева, и никакая сила не прикрепит обратно», то, что на иврите обозначается библейским выражением «на ве-над
», то есть скиталец (“Вечным скитальцем будешь ты на земле”, Брейшит, 4:12).
«Я принадлежу к истребленному племени, мы не годимся для секса», – говорит Ханка повествователю, трактуя слово «секс» более широко, как пригодность к полноценной жизни вообще /Зингер, 1993, с.152/. И это не случайная обмолвка героини одного лишь рассказа Зингера, а постоянно повторяющийся в его творчестве мотив. Например, в романе «Враги. История любви
» другая героиня, Тамара, также прошедшая Катастрофу, говорит примерно то же: «Я – труп…, никто не может спать с мертвецом» /Зингер, 2001, с.173/.
Герой рассказа Зингера «Голуби
», профессор Варшавского университета
Владислав Эйбищюц, еврей, отказался от своей должности в университете, когда польские студенты стали заставлять евреев сидеть в университете на особых скамьях «гетто». У него остались лишь две отрады – его книги и голуби, которых он любил кормить. Однако человек, привыкший жить в мире науки, даже с этим может не справиться: с книг, например, надо сметать пыль, их надо проветривать, а чтобы кормить голубей, надо выходить на улицу, где хозяевами стала хулиганствующая антисемитская польская молодежь.
Эйбищюц, – пишет Башевис-Зингер, – оставил «университет не только из-за студентов – антисемитов, но также из-за студентов-евреев, которые были коммунистами и использовали нападки на других евреев для своей пропаганды» /там же, с. 66/. Этот мотив еврейской разобщенности, желание ставить свои идеологические убеждения выше общенациональных еврейских интересов, проходит красной нитью через многие произведения Башевиса-Зингера. И писатель неизменно пишет об этом с болью и осуждением. Вот так называемые «бегуны» из рассказа «Бегущие в никуда
». Они бежали от Гитлера после того, как по варшавскому радио объявили, что все евреи должны перейти через Пражский мост в ту часть Польши, которая осталась за Сталиным. «Варшаву бомбили, дома лежали в руинах, убитые валялись прямо на улицах» /Зингер, 2005, с. 119/. И вот как в этой обстановке предстоящего всеобщего краха Зингер описывает поведение евреев:
«Троцкисты ненавидели сталинистов, сталинисты – троцкистов. Во время публичных дебатов они обзывали друг друга фашистами, врагами народа, провокаторами, империалистами. Угрожали друг другу, что когда массы, наконец, поднимутся, все предатели будут висеть на фонарях. Сталинисты повесят троцкистов, троцкисты – сталинистов, и те и другие – общих врагов: правых сионистов «Поалей Цион», левых сионистов «Поалей Цион», просто сионистов, и, конечно, всех религиозных евреев… Откуда они возьмут в Варшаве столько фонарей?» /там же, с. 122/.
Поистине, история ничему не учит евреев: «Почему был разрушен [Второй] Храм? Из-за беспричинной ненависти евреев друг к другу» (из Талмуда). Возможно, этот вывод еврейских мудрецов не давал покоя Башевису-Зингеру, который связывал его с Катастрофой, постигшей его народ уже не в 1-м, а в 20-м веке.
И. Башевис-Зингер имел обыкновение работать ранним утром. Днем он обычно прогуливался по Бродвею, кормя на улице голубей. Мотив кормления птиц постоянно возникает в произведениях Зингера. Таковы, например, его рассказы «Голуби», «Чемодан». Однако в карманах у Зингера были не только пакетики с крошками для птиц. Его карманы были набиты наличными долларами на случай, если придется срочно бежать из Нью-Йорка. У Норманна Грина, одного из исследователей жизни и творчества Зингера, мы читаем: «Он полагал, что это может случиться снова» /Grin, цит. по http://www.salon.com/books/int1998/04/cov_si_28int.html/.
Из прозы Башевиса-Зингера недвусмысленно следует, что психология жертв нацизма – это система взглядов целого поколения, чудом спасшегося от гибели. Главный герой романа «Враги. История любви», прятался всю войну на сеновале в польской деревне и не имел непосредственных контактов с фашистами. В начале романа он живет уже в Америке, но не может избавиться от воспоминаний о войне:
«Герман понимал, что находится в Бруклине, но тем не менее явственно слышал крики нацистов. Они тыкали штыками, пытаясь вспугнуть его, а он забивался все глубже и глубже в сено. Лезвие штыка касалось его головы» / Зингер, 2001, с.7/.
И через несколько страниц снова: «Стоя перед зеркалом, он вновь погрузился в фантазии. Нацисты снова приходят к власти и оккупируют Нью-Йорк. Герман прячется в ванной комнате … Он мог бы купить револьвер, а может быть, даже пулемет. И если бы нацисты обнаружили тайник и пришли арестовать его, он встретил бы их градом пуль, оставив одну для себя» /там же, с.15–16/.
Вопросы, которые Зингер задавал сам себе и которые ставил на обсуждение средствами своего литературного творчества, были типичны для еврея-беженца его поколения: «Как это могло случиться? Было ли случившееся по воле Бога, а если нет, то почему Он допустил это? Является ли зло, которое мы причиняем своим близким, порождением нашей собственной воли или это навязано нам случаем?» /Grin, цит. по http://www.salon.com/books/int1998/04/cov_si_28int.html/.
Библейский рассказ о жертвоприношении Авраама (в еврейской традиции его принято называть akeda – «связывание Ицхака») «обычно рассматривается как высшее испытание веры, как пересечение Божьей воли и беспрекословного человеческого подчинения. (Однако) В литературе о Холокосте тема akeda интерпретируется как отсутствие Божественного вмешательства в судьбу людей, которые скоро будут принесены в жертву» /Дэвис, 2005, см. www.berkovich-zametki.com/.
Сам же Башевис-Зингер с полной откровенностью отвечал на эти вопросы:
«Я верю в добрую волю мужчин и женщин. Я также полагаю, что есть добрая воля у животных. Я также верю в судьбу. Бог стоит за всем. Подобно отцу, который видит, что его дети делают много глупых вещей, Он сердится на них, Он наказывает их. В то же время они – Его дети. Я думаю, что можно восхищаться Богом, Его мудростью, и в то же самое время возражать против Его нейтралитета. Большие религиозные лидеры были также по-своему протестантами. Вся человеческая жизнь – один большой Холокост. Это не только еврейская история. Мы сами не выполняли
наши обещания. Мы не действовали согласно нашему выбору, даже если мы выбирали правильный путь» /Grin, цит. по http://www.salon.com/books/int1998/04/cov_si_28int.html /
2.3. «Я также полагаю, что есть добрая воля у животных»
Исаак Зингер не писал о Катастрофе непосредственно, ведь «ни одно литературное описание не в состоянии достоверно отобразить весь ужас Холокоста» /Дэвис, 2005, см. www.berkovich-zametki.com/. Тем не менее не будет преувеличением сказать, что тема Катастрофы является сквозной темой его творчества. В распоряжении писателя словно была многогранная призма, через которую он смотрел на мир. Он вспоминал детство и свои детские опыты с ловлей мух. Он помещал мух в спичечный коробок, подавал туда капли воды и крошки сахара для питания «пленных». Затем он подумал о том, что совершал «ужасные преступления против этих существ только потому, что я был больше, чем они, более силен, и более ловок» /Patterson, цит. по www.
powerfulbook.
com
singer.
html
После этого мальчик Зингер стал молиться о прощении и дал «святую присягу никогда больше не мучить мух» /там же/.
Размышления писателя о страдании животных имели обобщающий характер, включали всех людей, всех животных, все страны, все возможные случаи. Опыты с ловлей мух появляются в его автобиографическом романе «Шоша
». Героиня романа говорит ему: «Ты стоял на балконе и поймал муху». Рассказчик просит не напоминать ему об этом. Когда героиня спрашивает его почему, он отвечает ей: «Мы поступаем с Божьими творениями так же, как нацисты поступают с нами» /Зингер, 1991, с.336/.
Другое раннее воспоминание Зингера было связано с варшавским рынком, куда он с матерью ходил за покупками. На этом рынке он видел кур, уток, гусей, которые через некоторое время погибнут под ножом человека. Сцены ощипывания и убийства этих птиц оставили глубокое впечатление в душе мальчика, которое позже вылилось в описание скотобойни в романе «Семейство Мускат».
Когда Зингер плыл в Америку, он пришел в ресторан корабля, сел за отдельный столик и подумал о шансе, который был предоставлен ему для принятия решения, над которым он размышлял так долго. Когда к нему подошел официант, чтобы принять заказ, Зингер сказал ему: «Я очень сожалею, но я – вегетарианец». Зингер объяснил, что его вегетарианство основывается не на какой-либо религии, а на убеждении, что никто не имеет права отнимать жизнь у другого существа /Patterson, цит. по www.
powerfulbook.
com
singer.
html
/.
Однако не все исследователи считают эту историю правдоподобной. Так Джанет Хадда, профессор Калифорнийского университета пишет: «Обращение к вегетарианству случилось для Башевиса относительно поздно: ему было почти шестьдесят лет. Поэтому маловероятно, что решение пришло из чувства сострадания к животным, несмотря на утверждение самого Башевиса… Более вероятно, что его решение не есть плоть было связано с чувствами пост-Холокоста, протестом против человеческой жестокости, неправильного употребления силы и игнорирования жизни. В то же время… оно вошло в его жизнь и стало светской версией кашрута
, еврейских диетических законов» /Hadda, с.142/.
В конце посмертно изданного романа Башевиса-Зингера «Тени над Гудзоном
» главный герой романа пишет письмо, в котором он связывает охоту на животных с зачатками фашизма.
В рассказе «Кровь» говорится о женщине Рише, управлявшей имением своего пожилого мужа Фалика. Для забоя скота она нанимает резника Реувена, и это приводит ее к неверности мужу. Так Зингер подводит читателя к мысли, что где льется кровь животных – там и блуд.
В большинстве романов и рассказов Зингера их главные герои или вегетарианцы, или люди, которые становятся вегетарианцами по мере своих раздумий о Холокосте, что вполне согласуется с вышеприведенным мнением Дж. Хадда.
Главный герой романа «Враги. История любви» Герман Бродер в войну потерял семью, но спасся сам – польская крестьянка Ядвига прятала его от немцев. Теперь Герман живет в Нью-Йорке, на его руках Ядвига, но он также встречается с любимой женщиной Машей, тоже беженкой из Европы. Когда Герман и Маша посещают нью-йоркский зоопарк, он воспринимает это учреждение культуры как гнетущую тюрьму. Глаза льва «выражали отчаяние тех, кому не позволено ни жить, ни умереть», а волк «носился взад и вперед, кружась в собственном безумии» /Зингер, 2001, с.70/. Тема эта не нова, но в отличие от поэтов прошлого, Ш. Бодлера с его «Зверинцем» в «Цветах зла», или Р.М. Рильке с его знаменитым стихотворением «Пантера», у Башевиса-Зингера неволя жителя зоопарка ассоциируется именно с судьбой жертв Холокоста. Его Герман сравнивает зоопарк с концентрационным лагерем: «Воздух здесь был полон тоски… Подобно евреям, животные были согнаны сюда со всех концов света, приговоренные к изоляции и тоске» /там же/. Кроме участия по отношению к животным, мы, читатели второй половины 20 – начала 21 веков, различаем здесь также восприятие искалеченного сознания нацистских жертв, видящих во всем, даже казалось бы обыденном, угрозу себе и другим.
Призрак будущей грозы, предвестник Катастрофы, присутствует и в уже помянутом рассказе Зингера «Голуби». Герой любит своих птиц и оставляет клетки голубятни открытыми, чтобы голуби могли свободно летать. Он говорит служанке, что кормление голубей означает для него очень много. Он сравнивает заботу о птицах с богослужением: «Бог не жаждет похвал, а голуби каждый день с восхода солнца ждут, чтобы их накормили, и нет лучшего способа послужить Творцу, чем быть добрым к Его созданиям» /Зингер, 1993, с. 65/.
Однажды Зингер, обедая в кафетерии на Двадцать Третьей Стрит в Нью-Йорке и одновременно читая новости в газете, подумал, о том, что бы он сделал, если бы имел полную власть: «Я бы отомстил за Дахау. Я бы отдал Судеты чехам. Я бы основал еврейское государство в Иерусалиме. Я бы запретил навсегда поедание мяса и рыбы и не разрешал охоту на животных» (Patterson, цит. по www.
powerfulbook.
com
singer.
html
).
Здесь мы должны дать маленькое пояснение. Хотя в топографическом смысле слов понятия Эрец Исраэль, Иерусалим и Храм являются концентрическими элементами, входящими друг в друга, в еврейской традиции эти понятия едины. Все, что относится к одному из этих трех элементов, может быть отнесено и к остальным двум. Например, слово “Сион” может обозначать любое из этих трех понятий. В христианской традиции эти три понятия разделены. Сын и внук раввина Башевис-Зингер несомненно употребил слово “Иерусалим” в традиционном еврейском, а не в географическом понимании.
В предисловии к книге о вегетарианстве
Зингер написал: «Пока люди убивают животных, не будет никакого мира. Есть только один небольшой шаг от убийства животных к созданию газовых камер а-ля Гитлер и концентрационных лагерей а-ля Сталин… Не будет никакого правосудия, пока человек будет стоять с ножом или другим оружием и уничтожать тех, кто слабее, чем он» /там же/.
Когда в 1978 году, после того, как было объявлено, что ему присудили Нобелевскую премию по литературе, репортеры пришли к Зингеру домой взять интервью, писатель рассказал им о своих попугаях: «Я очень люблю животных, и чувствую, что от них мы можем многому научиться, потому что они ближе к тайнам мирозданья, чем мы» /там же/.
2.4. «Ивритские» параллели
«Ивритские» параллели в произведениях Башевиса Зингера очевидны, и в этой главе мы будем говорить о сходстве зингеровских произведений с рассказами ивритоязычных писателей начала 20 века, взять хотя бы его рассказ «Гимпл-дурень
», имеющий много общего с рассказом «Овадья-увечный
» другого нобелевского лауреата Шмуэля Йосефа Агнона. Однако, оставаясь в рамках заданной темы, мы проанализируем другую параллель – рассказ Гершона Шофмана «В осаде и в неволе
» (1922) и рассказ Башевиса-Зингера «Кафетерий
», написанный вскоре после Второй мировой войны.
Но сначала – основания для сравнительного анализа. Оба рассказа описывают ситуацию после войны: рассказ Шофмана – после Первой мировой войны, рассказ Зингера – после Второй мировой. Действия обоих рассказов разворачиваются в конкретных урбанистических пространствах: в Вене и Нью-Йорке, соответственно. Внутри этих городов выделены весьма ограниченные зоны преимущественного развития сюжетов. В обоих рассказах герои принадлежат к интеллектуальной еврейской среде выходцев из Восточной Европы, это преимущественно писатели и другие деятели культуры, проводящие досуг в кафе. Пребывание в кафе зачастую сочетается у них с устройством своих дел, некоторые из которых сомнительны в моральном отношении. Главных героинь в обоих рассказах зовут Эстер.
У Шофмана Эстер – веселая и красивая шестнадцати
О героине рассказа Зингера – тоже Эстер – читаем: «Ей, похоже, было чуть
за тридцать. Невысокая, худенькая, личико совсем детское, каштановые волосы собраны в пучок, маленький носик и ямочки на щеках…. Все мужчины так и липли к ней, не позволяли платить, галантно подносили кофе и пирожки с сыром, слушали ее болтовню и шутки. Из всех опустошающих передряг она вышла такой же веселой и беспечной, какой, верно, была до них» /Зингер, 2005, с.268/. Казалось бы, можно назвать Эстер Зингера, как она обрисована в начале рассказа, повзрослевшей, но внешне, на первый поверхностный взгляд, не слишком изменившейся Эстер Шофмана. Развитие сюжета покажет, насколько неверно это впечатление.
У Шофмана поведение персонажей в годы Первой мировой войны показано с большой долей скепсиса. Да и сам их взгляд на события не свидетельствует о глубине постижения происходящего: «Ты спешишь в кафе. Утренние газеты сообщают о целых городах, которые артиллерия с двух сторон – с нашей и с вражеской – разрушила до основания, не оставила камня на камне. Да, да! Все разрушить, сокрушить старые крепости, проклятые стены, в которых нет ни одного камня чистого, уничтожить и развеять все города и их мерзких, преступных жителей, низвергнуть все, сжечь дотла, дотла!» /Шофман, 2003, с.345/.
Не лучшим было поведение людей и во время Второй мировой войны, если верить словам Эстер, героини Зингера: «Вы даже представить не можете, что сделала война с людьми, как они стали себя вести. Всякий стыд потеряли!.. Люди стали хуже скотины» /Зингер, 2005, с. 271/.
Однако война в каждом рассказе заканчивается, и авторы сосредотачивают свое внимание уже на поведении героев в послевоенный период. Шофман показывает, как с приходом победителей в Вену стало проявляться общее падение нравов. Однако с точки зрения уклада жизни героев мало что меняется, все идет в том же направлении, сюжетные линии лишь достигают своего естественного предельного состояния. Эстер Шофмана, по выражению автора, «пала», выпала из своего бывшего окружения и потому больше не появляется на страницах рассказа. Положение других героев стабилизируется – поэт Давид Голь выходит из тюрьмы на свободу, идишистский писатель Меир Зильпер возвращается из трудового лагеря и воссоединяется с семьей, иерусалимский писатель Шломо Пик снова появляется в Вене, художник Мандо, брат Эстер, остается в лечебнице, и, кажется, надолго. Стабилизация здесь означает застой, эти люди, герои рассказа Шофмана, по существу, остались теми же, довоенными, “они ничего не забыли, и ничему не научились ”.
Достигает своего предельного состояния и Эстер Зингера, однако – оно совсем другого рода. Послевоенная обстановка в Нью-Йорке предстает не лучшей, чем в Вене. «Большинство людей здесь просто невыносимы, не знаешь, как от них отвязаться. Уж как страдали в России, но даже там я не встречала столько маньяков, как в Нью-Йорке. Живу я просто в сумасшедшем доме. Соседи – лунатики. Обвиняют друг друга во всех смертных грехах. … В России тебя донимали вши, здесь ты погружен в безумие» /Зингер, 2005, с.271/.
Хотя выше приведенная цитата может быть интерпретирована, как доказательство нашего прежнего тезиса о необратимом и полном изменении внутреннего мира людей, переживших Катастрофу, мы не поддадимся здесь логическому соблазну. Эстер Зингера представляется нам совершенно уникальной личностью: да, она пережила Холокост, но вышла из испытания, полностью сохранив свое умение ориентироваться в ситуациях, самообладание и самою себя – прекрасную внешне и духовно женщину. Если бы мы, на примере Эстер Зингера, попытались подтвердить свой прежний тезис о душевной неполноценности и надломленности людей, прошедших Катастрофу, то потерпели бы фиаско при анализе последних страниц рассказа. В самом деле, чего ожидать от сломленного, искалеченного насилием человека? Конечно, сумасшествия. Однако в словах Эстер нам видится справедливая уничтожающая критика еврейского общества Америки послевоенного времени, та критика, которую в более поздние годы успешно продолжил другой американо-еврейский, но англоязычный писатель Филип Рот, который «рассматривал своим жестким и честным взглядом поведение евреев 40–50-х годов» /Дэвис, 2004, с. 163/. Доказательством адекватности поведения Эстер может служить, например, такой ее диалог с рассказчиком:
– Сюда приходят жуткие зануды. Большинство из них вдобавок полоумные. Одному приспичило прочесть мне поэму страниц на сорок. Я чуть в обморок не упала.
– А ведь я вам еще ничего не читал.
– Да, мне говорили, что вы умеете себя вести.
– Нет так нет. Давайте пить кофе. /Зингер, 2005, с. 271/.
Да, здоровье Эстер, действительно, подорвано из-за нечеловеческих условий, в которых она оказалась в трудовом лагере в Казахстане во время войны, ее нервы обнажены, однако несмотря ни на что, она воспринимает себя вполне адекватно и даже чуть со стороны, что характерно для душевно здоровых людей.
Лично для меня Эстер является прекрасным женским образом, столь разительно непохожим на другие персонажи Зингера, непривлекательные, в первую очередь, внешне – слишком толстые или тонкие, слишком маленькие или, наоборот, слишком высокие (перечень непривлекательных внешних черт, даже уродств, можно продолжить), но еще более некрасивые внутренне. Я ставлю Эстер Зингера рядом с выдающимися женскими образами, которыми так славна русская литература, в их pro-достоевском, contra-толстовском варианте /см. Бродский, с. 52–56/. Мы вполне можем сравнить героиню Башевиса-Зингера с трагическими, но благородными героинями Достоевского, например, с Кроткой, так не похожими, к примеру, на увлекающуюся, но практичную Наташу Ростову. Непрактичность героини Башевиса-Зингера – это не результат сломленной ужасами войны психики, а следствие ее высокого духа, заставляющего бренное тело преодолевать соблазны жизни, если они не вполне чисты.
Наше обращение к Достоевскому в связи с творчеством Башевиса-Зингера не случайно. Хотя Зоя Копельман выделяет слова Башевиса о том, что сам он «обязан Достоевскому открытием «сатанинских черт в человеке, который отнюдь не является патологическим злодеем», однако она же двумя абзацами ниже пишет: «Удивителен талант Башевиса-Зингера в создании женских образов. Они у него делятся на тех, кто писан глазами мужского повествователя, и тех, кто является рассказчицами. Во втором случае женский голос и взгляд творят художественный мир произведения» /Копельман. цит. по http://rjews/net/zoya-kopelman/articles/bashevis-zinger.html/. Сам Башевис так охарактеризовал метод своего письма: «Сплав факта и образа, объективного документирования и субъективного воображения создает хронику внешнюю и хронику психологическую». Этот сплав «нередко прорывает границы земной реальности и сводит изолированные миры, такие как прошлое и настоящее или мир живых и мир умерших. Мистика наделяет повседневность иным смыслом» /Копельман, там же/. Говорится это о других рассказах Зингера, но так подходит к нашему!
Теперь сопоставим мотивы двух рассматриваемых нами еврейских произведений с целью обнаружить сходство и различия между ними. До сих пор при разборе рассказа Шофмана мы пользовались наметками Х. Герциг, использовавшей в свою очередь наработки Н. Говрин. Далее при анализе этих произведений мы впрямую воспользуемся исследовательской схемой Х.Герциг /Герциг, с. 108–129/.
| Мотив |
Шофман. «В осаде и в неволе» |
Зингер. «Кафетерий» |
| Мотив еды Мотив охоты Мотив вещей Образ рассказчика Основной организующий принцип рассказа |
Тема еды здесь ассоциируется с алчностью, жадностью, инстинктом самосохранения. Два раза показаны сцены в благотворительной кухне. После войны победители ведут венских девушек в ресторан. Мотив еды приобретает смысл борьбы за существование. Этот мотив существен для всех классов, полов, в дни мира и войны. Исключение – художник Мандо, находящийся в психиатрической лечебнице и погруженный в свое творчество. Охота как нормальная модель человеческих отношений. Сначала венские девушки – легкая добыча
Человеческие отношения определяются материальными интересами. Сначала Эстер ходит в старой шляпке. Чтобы получить новые вещи, она готова удовлетворять интересы мужчин к себе. И любовь здесь становится товаром. Сосновая ветка Эстер в начале рассказа к его концу ничего не стоит. Даже бескорыстный художник Мандо представляет свой художественный объект сапожной колодкой, вынимаемой из ботинка. Повествователь Шофмана постоянно меняет свои позиции от внешней бесстрастной позиции с точки зрения абсолютного знания к субъективной позиции внутрь изображаемого мира. При этом в обоих случаях автор не скрывает отношения к объекту описания, хотя вторая позиция повествователя требует от него большего личностного выражения. Идейное обобщение, являющееся главным организующим принципом, выступает как за персонажами, так и за рассматриваемыми ситуациями с целью показа основного критического посыла и иронии, а также с целью еще одного подтверждения основного мотива господства и подчинения, движущего сюжетом. |
Мотив еды постоянно присутствует в тексте рассказа, но совершенно в другом аспекте. Посетители кафе – в основном люди достаточно состоятельные. Кафе для них не место насыщения, а место делового общения, встреч, а также и место собственных раздумий. Повествователь говорит о себе: «У меня осталась привычка есть в кафетериях. Там можно побыть наедине с собой… самому выбрать у прилавка любимые блюда… Меня знали в местных ресторанах и вегетарианских столовых» /Зингер, 2005, с. 266/. Здесь автор переносит на повествователя свое «альтер эго» вегетарианца. Часть посетителей кафе обделывает здесь свои дела: «Их не интересовала ни литература, ни журналистика – только бизнес» /там же, с. 273/. Мотив голода и жадности всплывает в кафе только в связи с воспоминаниями об СССР или гетто. «За миску так называемого супа…приходилось продавать душу» /там же/. «У него была лавка в Аушвице… Он запрятал весь товар в соломенную подстилку, на которой спал. Когда картофелина, когда кусочек сала…» /там же/. Мотив «охоты» постоянно присутствует в содержании рассказа. Этот мотив сосредотачивается главным образом на главной героине рассказа, единственном персонаже – женщине. «Все мужчины так и липли к ней» /с. 269/. «Здесь, в Нью-Йорке за ней тоже начал ухаживать один беженец, когда-то бывший в Германии контрабандистом, а сейчас разбогатевший на переплетном деле» /там же/. «Они просто гонялись за мной» /с. 271/. Адвокат Эстер также пытается воспользоваться ее бедственным положением, «пытался приставать» /с. 275/. Мотив вещей и материальных отношений занимает в рассказе важное место. Это и дельцы – посетители кафе, и окружение Эстер. Адвокат Эстер пытается убедить ее продать свою физическую немощь за немецкие репарации. «Увы, это и в самом деле правда, но как вы ее докажете?.. Разумеется, двадцать процентов денег идут ему, а то и больше. Ума не приложу, зачем ему столько денег. Уже за семьдесят, старый холостяк… Но как мне сыграть слабоумие, когда я и в самом деле плоха?.. Да и не люблю надувательство» / с. 274-275/. Рассказчик Зингера, как и повествователь Шофмана, перемежает свои позиции. Иногда он – внешний наблюдатель, чаще всего тогда, когда рассказывается не о главной героине. Если рассказчик говорит об Эстер или о своих собственных делах, он так же, как у Шофмана, занимает более личностную позицию из-за своих симпатий к героине, но, в отличие от других героев рассказа, вполне бескорыстных симпатий. Образы людей и показ ситуаций в рассказе, подчинены его основному замыслу – представлению судьбы главной героини и главной философской идее, совпадающей с хасидскими представлениями о возможности «увидеть ту часть реальности, которую, как правило, запрещает нам показывать небесная цензура» /там же, с. 280-281/. |
Эстер Зингера сообщает, что видела Гитлера в Нью-Йорке живым. Сначала ее слушатель – рассказчик – полагает, что Эстер безумна. Он даже хотел сменить номер своего телефона, чтобы Эстер не могла ему больше звонить. Однако позже с ним самим случилось необычное: он увидел, как по Бродвею идет человек, о котором он читал некролог. «Не могут же трупы разгуливать по Бродвею», – подумал тот, кто ни в коем случае не считает себя неадекватным /Зингер, 2005, с. 280/. Это происшествие побудило его поразмыслить о рассказе Эстер. «Раньше мне это казалось полным вздором, но сейчас я начал все переосмысливать заново. Если пространство и время – лишь формы нашего восприятия, как доказывает Кант, а качество, количество, случайность – лишь категории нашего разума, то почему бы Гитлеру и в самом деле не встретиться со своими молодчиками в кафетерии на Бродвее? Эстер не походила на безумную. Ей удалось увидеть ту часть реальности, которую, как правило, запрещает нам показывать небесная цензура. Эстер удалось заметить проблеск за непроницаемой завесой. Я пожалел, что не расспросил ее более подробно» /там же, с. 280-281/.
В этом абзаце Исаак Башевис Зингер полностью проявляет себя как еврейский писатель, почва которого хасидизм и традиция, быт и мироощущение, а также
фольклор польских евреев – хасидов; это и есть тот уничтоженный нацистами мир, которого сегодня больше нет.
Подводя итог сравнению рассказов Шофмана и Зингера, а также итог мировосприятию их героев, можно отметить определенный фатализм ситуаций, в которые попадают герои обоих рассказов. Из этого можно было бы сделать вывод об универсальности положения евреев и после Первой мировой войны, и после Второй мировой, а также – об универсальности Катастрофы как события и понятия в целом. Однако герои Зингера ощущают себя и мир иначе, чем герои Шофмана. Мы уже отметили “ненаучаемость” героев Шотмана.
Синдром ощущения, что возможен еще один приход Гитлера, приход злодеев вновь, что возможно повторение ужасных событий, случившихся с героями и с их поколением, уже отмеченный нами, характерен только для евреев, переживших ужасы Второй мировой войны. Нами было отмечено также душевное преображение евреев, переживших Катастрофу, их душевный надлом (с оговорками в отношении героини рассказа Зингера «Кафетерий»). Все это заставляет сделать вывод о том, что для писателя Башевиса-Зингера Катастрофа безусловно уникальное явление в истории. Эту позицию разделяет и автор настоящей работы.
3.Заключение
Работа посвящена творчеству выдающегося американского еврейского писателя на идише, лауреата Нобелевской премии по литературе 1978 года, Исаака Башевиса-Зингера. Творчество писателя рассматривается в плане анализа отображения в его произведениях темы Катастрофы европейского еврейства во время Второй мировой войны 1939–1945 годов.
В работе выделены отдельные аспекты, соотносящиеся с темой Катастрофы, а именно:
а) изображение особого поведения евреев, беженцев из Европы, в послевоенный период, вплоть до безумия,
б) трансформация, если таковая имеет место, их мироощущения и мышления,
в) проекция гуманизма на отношение человека к животным,
г) вопросы происхождения вегетарианства писателя и возможная связь его пищевых предпочтений с Катастрофой,.
д) поведение евреев перед Второй мировой войной, особенно в преддверии надвигающейся катастрофы.
В работе также проведен сравнительный анализ рассказов, действие одного из которых разворачивается на фоне Первой мировой войны (автор Г. Шофман, иврит), а другого – по следам Второй мировой войны и Катастрофы (автор И. Башевис-Зингер, идиш) с целью выявить особенности последнего, если таковые имеются.
Остановимся на некоторых выводах работы.
Исходным и наиболее важным моментом первой главы основной части, где дан обзор биографии Башевиса-Зингера, представляется фраза писателя о том, что для самовыражения ему крайне необходимо было взять в руки перо, которому был знаком только один язык – идиш.
Мы проиллюстрировали предложенное О. Канунниковой образное определение персонажей Башевиса-Зингреа, переживших Катастрофу и оказавшихся потом в Америке, как «лунные люди». Отобранные примеры показывают, как изменилось их сознание, восприятие, отношение к жизни. Общим для персонажей этой категории является то, что они постоянно готовы к повторению событий войны и Катастрофы (включая, как показывают биографы писателя, и его самого) и даже принимают меры, чтобы опасность не застала их врасплох. Они видят во всем, даже в таком учреждении культуры, как зоопарк, аналог гетто или концентрационных лагерей. Они не могут органично влиться в мирную послевоенную жизнь, готовятся к обороне, не в состоянии найти контакт с близкими, родными, обрести мир с самими собой.
Человека с такими «лунными» приметами, ленинградского блокадника, наблюдал и я в своей жизни в течение нескольких лет. Будучи его сослуживцем и обедая с ним в одной столовой, я постоянно видел, как он просил положить ему порцию побольше, не потому, что был голоден, но, очевидно, стремясь наесться впрок, на всякий случай, хотя других психических отклонений в его поведении я не видел.
Нами отмечено, что Башевис-Зингер ищет причины постигшего наш народ бедствия, акцентируя внимание на характерных чертах – еврейской разобщенности, нетерпимости друг к другу, полном отсутствии, казалось бы естественной в создавшихся условиях, солидарности. Мы предположили, что писатель сопоставляет Катастрофу европейского еврейства с национальной катастрофой римского периода – разрушением Второго Храма и Иерусалима.
Живя в диаспоре и находясь в многонациональном обществе, мы постоянно имеем дело с людьми различных национальностей – русскими, евреями, армянами, азербайджанцами и др. Соответственно можно сравнивать определенные стереотипы поведения этих людей. Сравним поведение евреев и людей “кавказских” национальностей. Мы видим, что последние всеми силами стремятся помочь своим соплеменникам, чего нельзя сказать о евреях. Мы как бы стесняемся своей солидарности, боимся продемонстрировать ее в преимущественно христианском мире.
А что мы читаем у Зингера о поведении евреев накануне Второй мировой войны? Вместо солидарности перед лицом предстоящей опасности, мы видим совсем другое – разобщенность, эгоизм, стремление спастись за счет другого, неготовность обсудить проблему и принять правильное и согласованное решение по спасению.
Другой важной проблемой, обсуждаемой нами в тексте работы, являются отношения Башевиса-Зингера с Богом. Вопросы, которыми задавался Зингер в связи с Катастрофой, являются типичными для еврея его поколения. Однако эти вопросы стоят и сейчас, в том числе и перед нами. «Как это могло случиться? Было ли случившееся по воле Бога, а, если нет, то почему Он допустил это?». У нас нет ответа на этот вопрос. Мы можем лишь повторить вслед за Ф. Литтлом его фразу о том, что «спор с Богом является наиболее важной духовной практикой, которую вызвала к жизни трагедия Освенцима» /Литтл, с.70/. Нам хочется также взглянуть на проблему с другой стороны. Мы можем повторить вслед за Г. Фастом его фразу о том, что именно “сопротивление деспотизму есть подлинное повиновение Богу” (Фаст, с. ХI).
Третья глава основной части работы посвящена отношению Башевиса-Зингера к употреблению в пищу мяса животных и птиц, его отношению к насильственному прерыванию жизни любого живого существа с целью, например, охоты или пропитания, а также к содержанию животных в неволе, какими бы причинами это ни оправдывалось. Здесь рассматриваются две версии прихода писателя к вегетарианству. Автор настоящей работы склоняется ко второй версии, высказанной Джанет Хадда, о том, что вегетарианцем Зингер стал под влиянием событий Второй мировой войны. Что касается тех страниц прозы Зингера, где описываются размышления его героев по поводу содержания животных в зоопарках, то можно сказать, что он применил удачный художественный прием и с его помощью раскрывает особое душевное состояние евреев, переживших Катастрофу.
Последняя глава основной части работы посвящена сравнению рассказа Зингера «Кафетерий» с рассказом израильского ивритоязычного писателя Гершона Шофмана «В осаде и в неволе». Эти произведения отобраны для сравнения, в первую очередь, потому, что их действие разворачивается в еврейской среде на фоне и по следам мировых войн. Мотивы, развиваемые авторами, как и поведение их героев оказываются сопоставимыми и похожими, несмотря на разрыв во времени действия и на то, что Вторая мировая война, в отличие от Первой, сопровождалась тотальным уничтожением европейского еврейства.
Однако герои рассказа Зингера представляются нам иными, чем у Шофмана. Эти
«лунные» люди, не просто ведут себя «плохо», но продолжают жить в «угаре»,
которым они «надышались» в гетто, в концлагере, или даже скрываясь где-нибудь от
немцев, и в этом плане – они другие люди, нежели герои сопоставляемого рассказа
Шофмана. Это позволяет нам, рассматривая две различные характеристики
Катастрофы, универсальность ее и ее уникальность, остановиться на второй, как
более точно объясняющей поведение героев. Нами сделано исключение в этом плане для
главной героини рассказа Зингера Эстер, рассматриваемой здесь как классический
положительный женский образ в духе Достоевского – однако эта тема не развита нами
достаточно полно, ввиду того, что является попутной для наших задач. В целом истоки
и результаты творчества Башевиса-Зингера увидены нами в той почве и том доме, где
он рос и развивался под воспитанием и при внимании к нему со стороны родителей,
потомков традиционных хасидских, раввинистических семей. Большое влияние оказал на
него также его старший брат. Впечатлений, полученных Зингером в детстве и юности,
хватило ему на долгую, творческую жизнь. В отношении же Катастрофы мы видим
уроки Зингера в его неравнодушии и интересе к окружающим людям, в его образных
призывах преодолеть разногласия евреев ради их плодотворной жизни.
4. Список использованной литературы
1. И.Б.Зингер. Бегущие в никуда. В кн. Зингер И.Б. Каббалист с Восточного
Бродвея. М.2005.
2. И.Б.Зингер. Враги. История любви. СПб, 2001.
3. И.Б. Зингер. Голуби. В кн. Зингер И.Б. Сын из Америки. Рассказы. М.1993.
4. И.Б.Зингер. Кафетерий. В кн. «Опечатанный вагон». Рассказы и стихи о
Катастрофе. Сост. и ред. З. Копельман. М. – Иерусалим. 2005.
5. И.Б.Зингер. Нобелевская речь. В кн. Враги. История любви. М.2000.
6. И.Б.Зингер. Ханка. В кн. Зингер И.Б. Сын из Америки. Рассказы. М.1993.
7. И.Б.Зингер. Шоша. М. 1991.
8. И.Бродский. Катастрофы в воздухе. В кн. И. Бродский. Поклониться тени.
Эссе. СПб, 2006.
9. Х. Герциг. Ивритская новелла начала 20 века. Части 6 – 7 – 8.
Тель–Авив. 2004.
10. К.Дэвис. Введение в курс литературы о Холокосте.
«Заметки по еврейской истории», №6(55), 2005, см. www.berkovich-zametki.com.
11. К. Дэвис. Филипп Рот – «главный» еврейский писатель Америки. Корни, N23,
2004. М. –Киев.
12. А. Зверев. Исчезнувший мир. В кн. Зингер И.Б. Враги. История любви. М.
2000.
13. А. Зверев. Pentimento: Зингер и история. В кн. Зингер И.Б. В суде моего отца.
СПб, 1997.
14. О.Канунникова. Люди и дибуки. Новый мир, N9, 2002.
15. З.Копельман. Столетию со дня рождения Исаака Башевиса-Зингера
посвящается…Еврейский книгоноша, N5, 2005. См. также
http://rjews/net/zoya-kopelman/articles/bashevis-zinger.html/ Авторский сайт Зои
Копельман.
16. Ф. Литтл. Изобрести Катастрофу – размышления с христианской точки зрения. В
кн. Скорбь познания. Вопросы преподавания истории Катастрофы и геноцида.
Сборник статей. Ред. Я. Орон. Раанана, Израиль. 2006.
17. И. Ставен, см. www.ibsinger100.org
18. Теилим. В кн. Кетувим. Иерусалим. 1978 (5738).
19. Г.Фаст. Мои прославленные братья
. Иерусалим. 1990.
20. Г. Шофман. В осаде и в неволе. В кн. Ивритская новелла начала 20 века.
Хрестоматия. Научн. ред. З. Копельман. Телль-Авив. 2003
21. N. Grin. Интервью с Башевисом Зингером.
См. http://www.salon.com/books/int1998/04/cov_si_28int.html
22. J. Hadda. Isaac Bashevis Singer. A Life. The University of Wisconsin Press.
Copyright 1997, 2003.
23. C. Kim-Brown. Isaac Bashevis Singer.Master Storyteller
. Cм.
http://www.neh.gov/news/humanities/2004-07/singer.htmlCaroline Kim-BrownCaroline Kim-BrownCaroline Kim-Brown
24. C. Patterson. Eternal Treblinka: Our Treatment of Animals and Holocaust. Lautern
Books. 2002. Ch. 7. This Boundless Slaugterhouse. The Compassionate Vision of Isaac
Bashevis Singer. См. www.powerfulbook.comsinger.html
Excerpts. Linked Excerpts.
Isaac Bashevis Singer (Ch. 7)
1