Маргиналы

НГУ

Кафедра социологии
Реферат
Тема: Маргиналы

Выполнил:

Группа:

Принял:

1999

СОДЕРЖАНИЕ

1. Вступление - 3

2. Причины дезорганизованности и их

преодоление - 4

3. Классовая маргинализация - 12

4. Стереотипы господства и подчинения

человека - 19

5. Маргинальность и право - 22

Литература

1.ВСТУПЛЕНИЕ

Понятие маргинальности служит для обозначения пограничности, периферийности или промежуточности по от­ношению к каким либо социальным общностям (национальным, классовым, куль­турным). Маргинал, просто говоря,— «промежуточный» человек. Классическая, так сказать, эталонная фигура маргинала — человек, пришедший из села в город в поисках работы: уже не крестьянин, еще не рабочий; нормы деревенской субкультуры уже подорваны, городская субкультура еще не усвоена. Главный признак маргинализации — разрыв социальных связей, причем в «классическом» случае последовательно рвутся экономические, социальные и духовные связи. При включении моргинала в новую социальную общность эти связи в той же последовательности и устанавливаются, причем установление социальных и ду­ховных связей как, правило, сильно отстает от установления связей экономиче­ских. Тот же самый мигрант, став рабочим и приспособившись к новым ус­ловиям, еще длительное время не может слиться с новой средой.

В отличии от «классической» возможна и обратная последовательность маргинализации. Объективно все еще оставаясь в рамках данного класса, человек теряет его субъективные признаки, психологически деклассирует­ся. Ведь деклассирование — понятие прежде всего социально-психологическое, хотя и имеющее под собой экономические причины. Воздействие этих причин не является прямым и немедленным: объективно выброшенный за пределы проле­тариата безработный на Западе не станет люмпеном, пока сохраняет психологию класса и прежде всего его трудовую мораль. У нас в стране нет безработицы, но есть деклассированные представители рабочих, колхозников интеллигенции, управленческого аппарата. В чем их выделяющий признак? Прежде всего— в отсутствии своего рода профессионального кодекса чести. Профессионал не унизится до плохого выполнения своего дела. Даже при отсутствии материальных стимулов настоящий рабочий не сможет работать плохо — скорее он отка­жется работать вообще! Физическая невозможность халтурить отличает кадрово­го рабочего-профессионала (так же как и крестьянина, и интеллигента) от дек­лассированного бракодела и летуна.

2. ПРИЧИНЫ ДЕЗОРГАНИЗОВАННОСТИ И ИХ

ПРЕОДОЛЕНИЕ

Привычку к расхлябанности, дезорганизованности порождает множество причин. Кратко проанализируем основные из них.

Первая мировая война усилила в социальной структуре российского обще­ства маргинализационные процессы. Едва ли не в наибольшей степени затрону­ли они рабочий класс. Что он представлял из себя до войны? Общая числен­ность (без членов семей) — 15 миллионов человек, в том числе промышленных рабочих — только 3,5 миллиона, из них кадровых — 600 тысяч. Именно эта группа в силу своих особых качеств составляла главную социальную базу большевистской партии. И период войны значительная часть кадровых рабочих были призвана в действующую армию (в Петрограде, например, тридцать процентов), а на смену им пришли далеко не лучшие. Ленин неоднократно отмечал, что в период войны фабрично-заводское производство привлекает «всех, спрятавших­ся от войны, босяцкие и полубосяцкие элементы, проникнутые одним желанием «хапнуть» и уйти». [1, с275]

Последовавшая за революцией гражданская война привела к взаимному истреблению наиболее активных элементов российского общества, составлявших культурное меньшинство народа. Это в полной мере относится и к рабочему классу: из гражданской войны и сопутствовавшей ей разрухи вышел «пролета­риат, ослабленный и до известной степени деклассированный разрушением его жизненной основы—крупной машинной промышленности...». [2,с10] «...Неслыханные кризисы, закрытие фабрик привели к тому, что от голода люди бежали, рабо­чие просто бросали фабрики, должны были устраиваться в деревне и перестава­ли быть рабочими». [3, с 42]

В августе 1920 года переписью было учтено 1,7 миллиона промышленных рабочих (менее 50 процентов от их довоенной численности), из них кадровых — около 700 тысяч (по другим, скорее всего, более точным данным — всего 350 тысяч человек). Некоторые авторы вполне справедливо увязывают падение авто­ритета и влияния ленинской гвардии в партии с истончением слоя кадровых ра­бочих, являвшихся ее социальной базой и источником пополнения. В годы граж­данской войны и военного коммунизма развал хозяйства и деклассирование про­летариата сочетались с ростом аппарата хозяйственного управления и распреде­ления: в 1921 году он уже в два с половиной раза превосходил численность пролетариата — 4 миллиона чиновников, «полученных от царя и от буржуазно­го общества, работающих отчасти сознательно, отчасти бессознательно против нас». [4, с290]

Основанием социальной структуры общества оставались огромный слой пат­риархального или полупатриархального крестьянства, в большинстве бедного, а кроме того, не поддающиеся учету массы люмпенов, выбитых из жизненной - колеи войной. И во главе этого общества — партия, пролетарская политика ко­торой «определяется не ее составом, а громадным, безраздельным авторитетом того тончайшего слоя, который можно назвать старой партийной гвардией».[4, с20] Но и с этим «тончайшим слоем» далеко не все в порядке. 12 ноября 1921 года один из руководителей ЦКК РКП(б) А. А. Сольц писал в «Правде»: «Долгое пребывание у власти в эпоху диктатуры пролетариата возымело свое разлагаю­щее влияние на значительную часть старых партийных работников. Отсюда бюрократизация, отсюда крайне высокомерное отношение к рядовым членам пар­тии и к беспартийным рабочим массам, отсюда чрезвычайное злоупотребление своим привилегированным положением в деле самоснабжения. Выработалась и создалась коммунистическая иерархическая каста...». В одном из писем извест­ный деятель того времени X. Г. Раковский упоминал «автомобильно-гаремный фактор», «играющий немаловажную роль в оформлении идеологии нашей совет­ской партийной бюрократии».[ 5 ] У партийной, элиты складывался своеобразный групповой навык, выражавшийся в отрицании общечеловеческих моральных цен­ностей, возведении в абсолют волевых, жестко авторитарных методов, примени­мых только в условиях гражданской войны, и распространении их на все слу­чаи жизни, полный отказ от собственного «я» в пользу «партийной линии». Эта мораль в дальнейшем способствовала успеху сталинщины и последовательному уничтожению представителей «старой гвардии» руками товарищей по партии, а конечном счете безжалостному обращению с массами трудящихся.

Довольно запутанные отношения сложились у партийной верхушки с управленческим аппаратом, заимствованным от царского режима. Вот что говорил об этом Ленин на XI съезде РКП(б): «...Не хватает культурности тому слою коммунистов, который управляет. Но если взять Москву — 4700 ответственных коммунистов — и взять эту бюрократическую махину, груду,— кто кого ведет? Я очень сомневаюсь, чтобы можно было сказать, что коммунисты ведут эту груду. Если правду говорить, то не они ведут, а их ведут».[4, с95]

Итак, в начале 20-х годов социальная структура советского общества пред­ставляла из себя пеструю мозаику разных классов и групп, «взрыхленную» ми­ровой и гражданской войнами, белым и красным террором, разрухой; массу лю­дей, выбитых из колеи, с оборванными социальными связями, с потрясенными до основания моральными устоями. При этом, пожалуй, больше других постра­дал рабочий класс, который подвергся за эти три с половиной года политиче­ского господства таким бедствиям, лишениям, голоду, ухудшению своего эконо­мического положения, как никогда ни один класс в истории. И понятно, что в результате такого сверхчеловеческого напряжения мы имеем теперь особую усталость и изнеможение и особую издерганность этого класса», «...Никогда не было так велико и остро бедствие этого класса, как в эпоху его диктатуры».[3, с132]

Много раз в последнее время ставился вопрос об альтернативах сталинской модели казарменного социализма, или конкретнее, о том, можно ли было со­хранить нэп. Попробуем взглянуть на этот вопрос, учитывая прежде всего дина­мику общественных процессов, движения классов, слоев, групп населения в стра­не. Кому и что сулила новая экономическая политика?

Нэп, введенный партийным руководством вопреки собственному желанию под угрозой полного развала экономики и поголовного крестьянского восстания, был ненавистен и партийному, и государственному аппарату. Первому — потому что товарно-денежные отношения не подчинялись методу «простых решений» и, выступал регулятором экономической жизни, отнимали у партийного аппарата возможность командовать, порождая у наименее культурной его части ощущение собственной ненужности. «Совслужащие» же, в большинстве взятые внаем у про­шлого, просто оказались не у дел: из имевшегося в 1924 году 1 миллиона без­работных 750 тысяч — бывшие служащие. В 1928 году эта категория составила 50 процентов всех безработных. Таким образом, нэп способствовал неопределен­ности в положении и прямой люмпенизации работников управленческого ап­парата.

Что же касается рабочего класса, то к началу первой пятилетки общая его численность по сравнению с 1920 годом увеличилась в 5 раз, а если вести отсчет от численности его кадрового ядра, то — минимум в 12, а скорее всего — в 24 раза. Вполне вероятно, что основную массу пополнения рабочих составила пауперизированная крестьянская молодежь. Многие из крестьян-мигрантов, по­ступавших на заводы и фабрики, сохраняли земельные участки и хозяйство в деревне. «...Каждый седьмой рабочий не умел читать и писать, многие справ­ляли церковные праздники, ради чего могли и не выйти на работу, уход в де­ревню, например, на сенокос или уборку урожая кое-где был массовым».[6] Как считал Христиан Раковский, «ни физически, ни морально он рабо­чий класс, ни партия не представляют из себя того, чем они были лет десять тому назад. Я думаю, что не очень преувеличиваю, если скажу, что партиец 1917 года вряд ли узнал бы себя в лице партийца 1928». Думается в условиях пореволюционной России кадровый пролетариат и крестьянство пред­ставляли собой не просто два разных класса, а были носителями двух принци­пиально различных линий развития — европейской и азиатской. В свое время Г. В. Плеханов писал, что «в лице рабочего класса в России создается теперь народ в европейском смысле этого слова».[7, с78] То есть цивилизованное, культур­ное, осознающее свои классовые интересы и способное их защищать, с развитым чувством собственного достоинства население. Что же касается русского кресть­янства, то не слишком ли сильно преувеличивался его мелкобуржуазный харак­тер? Есть много оснований согласиться с мнением И. М. Клямкина о том, что русское крестьянство, говоря экономическим языком, представляло мелкотовар­ного производителя добуржуазного типа[8], а на языке современной социологии — «традиционный сектор», связанный не столько с товарно-денежным, сколько с натуральным хозяйством. И хотя нэп резко уменьшил долю пауперизированного населения в деревне, слой «бедняков» по-прежнему оставался очень зна­чительным и оказал влияние не только на процессы «раскулачивания» и коллективизации. Остатки старого кадрового пролетариата европейского типа бы­ли захлестнуты морем сельских переселенцев, несущих в город не только традиционное крестьянское трудолюбие, но и — в лице именно этого пауперизированного слоя — мораль азиатского патернализма. Бывшие крестьяне были преисполнены радужных надежд, «революция растущих ожиданий» превращала их в послушную и доверчивую всякому волеизъявлению свыше массу.

Проиграли от нэпа две социальные категории: люмпены, не способные включиться в процесс производства ни при каких условиях, и работники бюро­кратического аппарата, лишившиеся с концом военного коммунизма распредели­тельных функций, ибо в условиях нэпа регулятором распределения должен был стать «автомат» закона стоимости. Интересы собственно люмпенов совпали с ин­тересами люмпен-бюрократов, и тем и другим был нужен перераспределитель­ный аппарат, демонтированный в период нэпа: первым — как объекту его благо­деяний, вторым — как причастным к распределительной кормушке. И притом парадоксальным образом эти интересы оказались как бы на параллельных кур­сах с общим умонастроением значительной части партийного аппарата, да и партийной массы. «...Годы нэпа проходили под знаком жгучей ностальгии... по временам военного коммунизма. Полистаем газеты тех лет и увидим, что новая экономическая политика изображена в них преимущественно со знаком ми­нус. Почитаем воспоминания ветеранов, и встретимся с «тоской» по времени, когда все было «просто» и «ясно»: приказ — исполнение».[9]

При такой расстановке социальных сил в стране нэп, думается, был обре­чен, несмотря на экономическую эффективность и благотворное влияние на все стороны общественной жизни. Сложилась не столь уж редкая в истории нашей страны ситуация: у объективно необходимой политики не оказалось соответствующей социальной базы.

В период «великого перелома» победила не просто одна из далеко не луч­ших моделей «неразвитого социализма». «Азиатская» модель общественного раз­вития одержала победу над «европейской». «Европейская» характеризуется нали­чием независимых от государства субъектов собственности, развитыми граждан­ским обществом и классовой структурой, при которой государство — лишь эле­мент надстройки. «Азиатская» модель отличается тотальным проникновением государства не только во все надстроечные сферы, но и превращением его в решающий элемент базиса, слиянием отношений политики, власти с отноше­ниями собственности. Государство превращается в верховного собственника всех средств производства: в социальной структуре поглощенного им гражданского общества складывается не классовое, а сословное деление (ибо главный классообразующий признак узурпируется государством).

Место нормального экономического обмена, распределения на основе товар­но-денежных отношений в «азиатской» модели занимает так называемая редистрибуция (в переводе с английского — перераспределение). Этот термин ввел в обиход крупнейший представитель экономической антропологии Карл Поланьи.

Редистрибуция - неэквивалентный продуктообмен, основанный на волевом изъя­тии центральной властью прибавочного продукта с целью его последующего на­турального перераспределения. Складывается ситуация с двумя зеркальными ан­типодами — социализмом и его «больной тенью» — «казарменным коммуниз­мом», напоминающая Одетту - Одиллию из балета П. И. Чайковского «Лебеди­ное озеро». Каждому структурному элементу социализма соответствует уродли­вый «азиатский» двойник: общественной форме собственности противостоит госу­дарственно-бюрократическая форма; нетоварному характеру продуктообмена при коммунизме, гипотетически предсказанному Марксом и Энгельсом,—волевое перераспределение (редистрибуция) в рамках полунатурального хозяйства; социа­листическому коллективизму как форме добровольной ассоциации свободных лю­дей — казарменно-принудитсльный псевдоколлективизм; равенству всех в праве на самореализацию талантов и способностей — равенство посредственностей, ра­венству богатства — равенство нищеты и т. д.

Переход от товарно-денежных отношений к редистрибуции имел серьезней­шие последствия для всей социальной структуры советского общества. Ведь при такой системе общество делится на две основные группы: управленческую вер­хушку, выполняющую диспетчерско-распределительные функции, и рядовых про­изводителей, создающих прибавочный продукт, изымаемый первой группой в перераспределительную сеть. Причем изъятие приобретает определенно выражен­ный рентный характер и напоминает явление, именуемое К. Марксом «рентой-налогом».

Политический, внеэкономический характер изъятия прибавочного продукта с неизбежностью порождает деление общества на социальные группы, разли­чающиеся по правам и обязанностям — деление не клас­совое, а сословное. Если в «западной» модели источник материального благосостояния - собственность на средства производства, то в модели «азиат­ской» — место в бюрократической иерархии: личная зависимость производителя, внеэкономическое принуждение, натуральная трудовая повинность — на одном полюсе общества, натуральные привилегии и опять же личная зависимость от вышестоящего - на другом. «Поголовное рабство» — так охарактеризовал К. Маркс систему отношений, сложившуюся на Востоке.[10, с485] Термин «рабство» употребляется здесь Марксом не в экономическом, а в правовом смысле для обозначения той системы личной зависимости, которая снизу доверху пронизы­вает всю пирамиду азиатской деспотии, при которой даже чиновник, обладающий огромной властью, сам является рабом более высокого начальника.

Специфическая особенность сталинской деспотии в отличие от азиатской — ее динамическая направленность на создание современной индустриальной базы общества. Необходимое условие стабильности азиатской деспотии вообще — аб­солютное статическое равновесие. Введение в эту застойную модель целевого принципа, выходящего за пределы простого воспроизводства и направленного на создание материально-технической базы в принципе несовместимой с пере­распределительной экономикой, подрывает основы данного порядка. Режим, созданный Сталиным,— сплошное противоречие, дьявольский гордиев узел. Типично азиатская, статичная система фискально-тягловых псевдообщин - «колхозов». обираемых бюрократией, озабоченной лишь перераспределением произведенного, явно несовместима с динамичной политикой форсированной индустриализации. Новая техника и соответствующие её уровню интеллигенция и рабочий класс входят в противоречие с принципами азиатской деспотии. При таком порядке вещей сталинские колхозы (государственное крепостничество) и ГУЛАГ (государственное рабовладение) выступают «внутренней колонией»—источником накоплении, которые волевым путем перераспределяются для развития современного сектора экономики. При этом внеэкономическое принуждение, например, драконовское трудовое законодательство 1940 года, вынуждено уживаться с экономическими стимулами: ведь относительно высокий уровень производительных сил требует сохранения товарно-денежных отношений хотя бы в урезанном и дефор­мированном виде (заработная плата, рынок потребительских товаров).

Роль бюрократии в условиях сталинского режима также неоднозначна. По природе своей она стремилась не к управлению современным производством, но лишь к выколачиванию, перераспределению (и присвоению) ренты- налога. Однако под кнутом террора чиновники были вынуждены осуществлять несвойственные им задачи индустриализации страны. Прямая социальная родня старокитайских «шеньши» и древнеегипетских писцов, они вместо возведения Великой стены или Великих пирамид были обязаны заниматься возведением Гигантов Инду­стрии — гротескная и трагикомическая картина. И если строительство разного рода «котлованов» вполне укладывалось в русло старых традиции, то налаживание современных индустриальных производств входило в вопиющее противоречие с социальной природой и общим культурным уровнем бюрократии.

Общество, создающее современную индустриальную цивилизацию метода­ми египетских фараонов, неминуемо запуталось бы в противоречиях и не смог­ло достигнуть цели, если бы не универсальное средство, разрубающее все гордиевы узлы. Террор. Иррациональный, омерзительно-отталкивающий, он тем не менее в течение четверти века помогал обществу ценою страшных издержек и расточения живой силы народа справляться со своими проблемами и противоречиями.

Существовавшему при сталинском режиме обществу нельзя отказать в динамизме. Сословное деление (рабы —«зеки», крепостные—колхозники, относительно свободные, хотя и не избавленные от гнета внеэкономического принуждения рабочие, интеллигенция, бюрократия и еще великое множество внутриклас­совых делений и разного рода искусственных кастово-сословных образований) не было жестко фиксированным. «Вертикальные» подвижки из одного слоя населе­ния в другой обеспечивали постоянный приток кадров в «современные» секторы за счет массового исхода из «традиционного». Обусловленный репрессиями обрат­ный поток с верхних уровней социальной структуры в ее «подвальные» этажи открывал возможности для головокружительных карьер, создавая иллюзию социальной справедливости и высокой социальной мобильности.

3. КЛАССОВАЯ МАРГИНАЛИЗАЦИЯ

Горизонтальные и вертикальные перемещения огромных масс людей вели к маргинализации основных классов общества. Массовое перемещение сельских жителей в города не сопровождалось развертыванием социальной инфраструктуры. Потеряв связь с деревенской жизнью, переселенцы не получили возможности полноценно включиться в жизнь городскую. Возникла типично маргинальная, «промежуточная» «барачная» субкультура. Обломки сельских традиций причудливо переплетались с наспех усвоенными «ценностями» городской цивилизации. Бесчисленные «нахаловки» на первый взгляд похожи на южноамериканские тру­щобы с их «культурой нищеты», эмпирическими исследованиями которой в странах Западного полушария прославился в свое время Оскар Льюис. Но о полной аналогии говорить не приходится. Трущобы безработных «у них» и «нахалов­ки» у нас — явления социально различные. Обитатели наших бараков — не без­работные, а люди, имеющие постоянный заработок. При внешнем сходстве черт быта коренным было социально-психологическое различие: безысходная тупиковость ситуации «у них» и состояние «революции растущих ожиданий» у нас. Ожидания питал несомненный рост промышленной базы, вера в «завтрашний день» обеспечивала и беспримерный энтузиазм, и готовность принять барачное существование, низкую зарплату, тяжкий труд. (Заводы, как пишет Л. Карпин­ский, строили вручную, с нечеловеческими усилиями, люди жили в нечеловече­ских условиях. Так, на строительстве Магнитогорского металлургического гиган­та умерли от тифа и других болезней около 60 тысяч человек [11, с652]). Надежда на «светлое будущее» (на которое, по старой русской традиции, не грех постра­дать) позволяла народу и в тяжелейших испытаниях сохранить духовное здоровье. Но на энтузиазме нельзя жить вечно. Сколь бы долго — по природному своему долготерпению и безграничной доверчивости — ни позволяли барачные жители оттягивать оплату просроченных векселей, когда-то наступает срок вы­полнении многочисленных обещаний. Иначе «революцию растущих ожиданий» сменяет «революция утраченных надежд» с глубочайшим душевным надломом, ци­низмом, психологическим деклассированном. Еще в тридцатые годы академик Винтер предупреждал о том, что временные сооружения являются самыми долговечными. Л. Лнинский в статье, посвященной анализу произведений И. Маканина констатирует: «барак, порождение первых пятилеток, жилье ав­рально - недолгое, рассчитанное на сезон-другой, застряло в нашей жизни на три-четыре десятилетия. Барак стал колыбелью нескольких поколений—психологи­ческие результаты этого сказываются теперь, когда поколения выросли».

Несколько конкретных цифр, иллюстрирующих процесс «исхода» из дерев­ни и соответствующий рост численности рабочего класса, интеллигенции, слу­жащих городских жителей в целом. Если в 1924 году в стране было 10,4 процента рабочих и 4,4 процента служащих (от общей численности населения, включая неработающих членов семьи), то в 1928 году эти цифры составили 12,4 процента и 5,2 процента соответственно, в 1939 году — 33,7 процента и 16,5 процента. В течение трех неполных предвоенных пятилеток (1928 — 1940 гг.) среднегодовая численность рабочих увеличилась в 2,7 раза — с 8,5 миллиона человек до 22,8 миллиона, а вместе со служащими их численность составила 33,9 миллиона человек. Если доля естественного прироста в увеличе­нии городского населения в 1927—1938 годах составляла 18 процентов, то на долю миграции сельских жителей приходилось 63 процента. В 1917 и в 1926 годах доля городского населения составила 18 процентов, а к 1940 году она возросла до 32 процента.

И в послевоенный период выходцы из села обеспечили большую часть прироста городского населения и рабочего класса. С 1951 по 1979 год ежегод­ный «отток» из деревни прибл

ижался в среднем к 1,7 миллиона человек а доля естественного прироста в увеличении городского населения поднималась весьма незначительно, составив 40 процентов в 1959-1969 годах и 43 процен­та в 1969-1978 годах. Наблюдались и определенные волнообразные колебания миграций «село-город», что отражало как послабления в политике прикрепле­ния работников к колхозам, так и ход разного рода бюрократических «экспери­ментов» над безгласным сельским населением,— ответом на сомнительные нова­ции было усиление бегства из деревни. Так, например, если наибольший зареги­стрированный за послевоенный период исход из деревни составил в 1953 году 3594 тысячи человек, то наименьший — в 1955 году, в период относительной ста­билизации дел в сельском хозяйстве — 1023 тысячи человек. Во второй полови­не 50-х годов, по мере «завинчивания гаек», поток сельских мигрантов вновь возрос, что повторилось затем в 1965 году, когда упали закупочные цены на сельхозпродукцию.

Типичная модель миграции: «деревня—малый город—большой город», и общем совпадает с положением в несоциалистических странах, прежде всего в странах «третьего мира». Экстенсивное развитие промышленности, как прави­ло, связано с расширенной урбанизацией, стягиванием промышленных предприя­тий и рабочей силы в центры с более развитой инфраструктурой; а это ведет к ее перегрузке. Население страны с 1939 по 1984 год увеличилось в 1,4 ра­за, а численность городского населения—в 2,9 раза, причем население малых (до 100 тысяч жителей) городов—в 2,2 раза, больших (100—800 тысяч) в 3,1 раза, крупнейших (свыше 500 тысяч)— в 4,6 раза. С 1970 по 1987 год численность населения крупнейших городов возросла с 37,3 миллиона человек до 61,6 миллиона.

Характерная для экстенсивного развития экономики тенденция к выкачиванию из сел и малых городов рабочей силы в большие и крупные города без развертывания соответствующей социальной инфраструктуры продолжает дейст­вовать. Эта тенденция в нынешних условиях приводит к формированию в рам­пах рабочего класса уродливой системы различных сословных групп, фактиче­ски ограниченных в своих конституционных правах различного рода подзаконными актами. Пример — «лимитчики» (советский аналог западногерманских «гастарбайтеров»). Отвратительным наследием сталинского прошлого является исполь­зование пенитенциарной (тюремно-исправительной) системы не столько по своему прямому назначению, сколько в качестве поставщика дешевой, неполноправной рабочей силы. «Довольствуясь двумя квадратными метрами жилой площади на человека (такова норма в ИТК), они освобождали ведомства от необходимости создавать разветвленную социальную структуру... Чтобы привлечь и устроить тысячу рабочих и их семей, нужно вложить 20 миллионов рублей. А когда их заменяют «условниками» из спецкомендатур, это обходится ведомствам ровно в двадцать раз дешевле». «Зеки», «химики», «лимитчики», «стройбатовцы» — разные степени внеэкономического принуждения к труду, от прямой личной зависимости до слабо закамуфлированной (у «лимитчиков») — через место В общежитии, прописку, очеррдь на жилплощадь.. Относительно же первых двух категорий автор вовсе не хочет скапать, что осужденный по суду не должен работать. Отнюдь нет. Но осужденные не должны превращаться фактически в одни из специфических отрядов рабочего класса, наводняя стройки Урала, Сибири, Дальнего Востока и оказывая — через совместный труд — деморализующее влияние на другие отряды рабочего класса, а также на ведомства, компенсирующие де­шевой рабочей силой низкий уровень фондовооруженности.

Система бюрократических рогаток (прописка, обмен жилплощади и т. д.), носящих явно выраженный докапиталистический характер, препятствует свобод­ному переливу рабочей силы, дробя рабочий класс на многочисленные ведомст­венные, региональные, профессиональные и прочие касты, различающиеся по уровню правовой защищенности, обеспеченности социальными благами, снабже­нию и т. д. Эта уродливая система мешает и воспроизводству рабочего класса на своей собственной основе. Чтобы искусственно поддержать хиреющий процесс такого воспроизводства, используется система ПТУ, долженствующая пополнять рабочий класс крупных городов за счет сельской молодежи. Из-за предельно низкого уровня преподавания и оснащенности оборудованием эта система фак­тически закрывает для учащихся всякую возможность дальнейшей «вертикаль­ной» мобильности. По данным авторов книги «Молодое поколение», «из выпуск­ников ПТУ делают попытку поступить в вуз лишь несколько процентов, и поступают единицы». Заведомая предопределенность жизненного пути в качестве «работяг», «пахарей», фактическое неравенство со сверстниками из других социальных слоев, плохая постановка учебно-воспитательного процесса — все это делает ПТУ не столько источником пополнения рабочего класса, сколько еще одним каналом его маргинализации. Так, например, из пришедших на стройку выпускников СПТУ Ленинграда половина бросает работу в течение первого го­да. Качество профессиональной подготовки ниже всякой критики.

Маркс ввел в научное обращение понятия «класс в себе» и «класс для себя». «Класс в себе» — общность, не осознающая себя как единое целое; она существует объективно, занимает определенное место в системе производствен­ных отношений, но единства своих интересов не понимает и, следовательно, до­стойно защищать их не может. «Класс для себя» — общность осознанная, гото­вая отстаивать свои, отдельные от других классов интересы. Обусловленный сложными обстоятельствами вашей истории раскол рабочего класса на отдельные сословия, его ведомственная разобщенность консервируют состояние «класса в себе», лишая возможности действовать в общенациональном масштабе. Как пишет А. А. Галкин, «для разобщенных социальных групп характерны пассив­ные формы сопротивления, а также спорадические бунтарско-анархические вспыш­ки». Борьба представителей рабочего класса за улучшение своего положения принимает в этих условиях форму внутриклассовой конкуренции в различных сферах — таких, как распределение жилплощади, заработной платы и прочих материальных благ при помощи связей, отношений клиентелы (а проще — «бла­та»), взяток и т. д. Вполне естественно, что подобная длящаяся десятилетиями «борьба» за реализацию потребительских интересов не только не укрепляла внутренние связи рабочего класса, но способствовала его дальнейшей дезинтегра­ции, сохранению и усилению его маргинализации. Все это низводит отдельные отряды рабочего класса до уровня «рабсилы», превращая их в простой прида­ток к основным производственным фондам удельных ведомственных княжеств, создающих зачастую в одних н тех же регионах ряд дублирующих друг друга специальных ифраструктур.

Есть и другие причины сохранения состояния «класса в себе» для рабочих и иных социальных групп советского общества, причины, лежащие прежде всего в политической сфере. О них несколько ниже, пока обратим внимание лишь на тот факт, что социальные перемещения типа «из крестьян — в рабочие» дополняются другими типами таких подвижек. Например, «несоответствие между рас­селением населения и размещением образовательных институтов приводит к рез­ному повышению миграции молодежи в ущерб менее развитым типам поселений и регионам. Три четверти людей в возрасте 30 лет живут и работают не там, где они родились; относительная стабилизация социально-профессионального по­ложении человека, его места в структуре общества происходит примерно к 27 годам, до этого же он находится в состоянии «социального перемещения». Ощущение неукоренности, «выбитости из колеи», потери «малой родины», вообще очень болезненно, особенно опасно для юной личности, только вступаю­щей в общественную жизнь. Вот как описывает это Василий Белов в своих «Раздумьях на родине»: «Никогда не выветрится из души ощущение бездомно­сти, чувство начисто обворованного человека, которое пришло сразу же, когда я узнал, что в деревне никого больше нет, что дом заколочен, и печь, которая не остывала много десятилетий, остыла и часы-ходики остановились. Часто во сне я плакал сухими слезами, плакал, а за окнами общежития шумела бессон­ная громада Москвы». Неопределенность положения, вообще присущая студен­честву, многократно усиливается из-за необходимости преодолевать различные искусственные препятствия. Психику приезжего абитуриента травми­рует фактическое неравноправие при приеме в вуз — лимиты для иногородних, больший, чем у местных жителей, проходной балл, реальная неравноправность при распределении на работу и т. д. Не случайно, анализируя мотивы самоубийств, специалисты относят к разряду потенциально опасных в этом отноше­нии групп студентов высших и средних учебных заведений.

В целом по стране миграция необыкновенно велика, и в этом одна из при­чин социальной неопределенности, рыхлости, магмообразности населения. «Еже­годно в СССР около двадцати миллионов человек меняют места проживания. При такой подвижности в нынешней продолжительности жизни средний человек переселяется за свою жизнь шесть раз. И если сто лет назад подавляющее боль­шинство людей умирали там, где рождались, то теперь большинство рано или поздно покидает свою «малую родину». По последней переписи, жило не там, где родилось, 47 процентов населения страны в целом и 57 процентов горожан в частности». Очень велика текучесть рабочих кадров. И в промышленности и в строительстве она превышает 11 процентов.

Хотя в настоящее время большинство населения проживает в городах, по происхождению своему оно сельское. Горожане третьего поколения (только их можно считать «вполне» горожанами) составляют в среднем не более 15 про­центов. Причем потенциальные резервы миграции еще очень велики. Так, среди русских, белорусов и литовцев за год 4—5 процентов сельских жителей переезжают в город (у узбеков, таджиков, туркмен, грузин эта цифра в 5—6 раз ! ниже). В РСФСР доля потенциальных мигрантов среди русских сельских жителей по-прежнему высока — 21 процент, в Грузии среди грузин— 12, в Узбеки­стане среди узбеков — всего 6.

Общую картину неукорененности и неустроенности осложняет ежедневная «маятниковая миграция» огромных масс населения из пригородных зон к месту работы в города и обратно. «Только с 1975 но 1980 г. число людей, охваченных маятниковой миграцией, выросло с 13,2 млн. до 17.3 млн. человек». «Развитие трудовой маятниковой миграции привело к тому, что возникла «дневная» и «ночная» социальные структуры города». «Примерно каждый десятый ездит на работу в город из близлежащих сел или поселков городского типа. Обостряется и проблема «транспортного времени» внутри больших городов. Предельная усложненность квартирного обмена и невозможность свободной купли и продажи жилья превращают чисто бытовую задачу приближения места жительства к месту работы в социально-политическую проблему государственного масштаба.

Отсутствие условий для свободного перелива рабочей силы порождает в среде мигрантов весьма своеобразные человеческие качества. Фиктивные бра­ки, махинации с обменом квартир, взятки, «лимит» и другие способы преодоле­ния многочисленных социальных рогаток и фильтров приводят к «отрицательному отбору», превращают большие города в своего рода отстойники далеко не луч­шего человеческого материала. Как считает В. И. Переведенцев, «ситуация с пропиской вообще обернулась парадоксом: запреты прописки в крупнейших городах стали, по существу, запретами выписки...»: боясь потерять право на жи­тельство, люди всеми силами пытаются удержаться в «запретном» городе, упу­скают возможности самореализации в другом месте. Значительная часть квали­фицированных трудовых ресурсов находится как бы в скованном, связанном со­стоянии. Так, в 1974 году число выбывших из Москвы в расчете на 1 тысячу населения было втрое меньше, чем по городским поселениям СССР в целом. «Закрытость» города противоречит не только экономической целесообразности, но и этическим нормам. «Раньше в столицу приходили познавать науки, приходили из других городов ремесленники со своим инструментом и со своими навы­ками. А в послевоенные годы хлынул люд самый ушлый, изворотливый. И шел он из деревень с одной целью: найти легкую жизнь. Конечно, нельзя обвинять этих людей: обстановка в послевоенной деревне была несладкая, но ведь те, кто остался, вытащили деревню из нищеты и разрухи. А в Москве появился бездуховный мещанин с низким уровнем культуры, без серьезной профессии».

4. СТЕРЕОТИПЫ ГОСПОДСТВА И ПОДЧИНЕНИЯ ЧЕЛОВЕКА

Опасно, однако, не само «размывание» городского населения волнами сель­ских переселенцев, а невозможность при отсутствии социальной инфраструктуры для мигрантов укорениться, организоваться, наладить социальные связи в рам­ках новой для них среды. Превращение аморфных «классов в себе» в осознающие свои цели организованные «классы для себя» возможно только в условиях гражданского общества. Но именно этого-то условия после 1929 года и не бы­ло: после «великого перелома» сталинское государство приложило огромные уси­лия для того, чтобы разорвать органично возникающие между людьми связи, разрушить спонтанно зарождающиеся самоуправляемые организации — классо­вые, профессиональные, творческие, территориально-поселенческие, совокупность которых, в сущности, и составляет гражданское общество.

Длительная историческая традиция подавления и поглощения гражданского общества государством — черта не то чтобы специфически российская, а скорее общевосточная, свойственная «азиатскому» способу производства вообще. «Сте­реотипы господства и подчинения впитывались россиянином буквально с детства, они царили повсюду, воспринимались как нечто непреложное и естественное и потому не могли нередко не отравлять и революционное сознание». Еще Герцен подметил в российских революционерах «свой, национальный, так ска­зать, аракчеевский элемент, беспощадный, страстно сухой и охотно пала­чествующий». На этот специфический национальный элемент драматически наложилось свойственное любой нации в периоды революций стремление к разру­шению старого общества, пресечению, подавлению малейших попыток противо­стояния, что неизбежно ведет к ломке моральных ценностей, моральному ниги­лизму. Небольшое «ядро» культурного рабочего класса направляло революцион­ное творчество масс к созданиию социалистического гражданского общества, но «азиатская» стихия оказалась сильнее. А это всегда чревато опасностью тор­жества жестко-авторитарного, нечаевского по своей сути, режима, установления специфической формы бонапартизма. К сложившейся у нас в 20-х годах ситуа­ции вполне применимы слова, написанные К. Марксом в работе «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» о Франции середины прошлого века: «...Государство опутывает, контролирует, направляет, держит под своим надзором и опекает гражданское общество, начиная с самых крупных и кончая самыми ничтожными проявлениями его жизни, начиная с его самых общих форм существования и кончая частными существованиями отдельных индивидов, где этот паразитический организм вследствие необычайной централизации стал вездесущим, всеведущим и приобрел повышенную эластичность и подвижность, которые находят себе па­раллель лишь в беспомощной несамостоятельности, рыхлости и бесформенности действительно общественного организма...».[15, с157]

Очевидны и исторические различия. Классический бонапартизм паразити­ровал на равновесии классовых сил, балансировал между одинаково сильными классами, стравливал их между собой, играл роль третейского судьи и, таким образом, как бы вставал над гражданским обществом. Сталинский режим осно­вывался не столько на балансировке между классами, сколько на стремлении размыть их, превратить в маргинальные группы, сохранить в состоянии «классов в себе». И в этом сталинский режим опять-таки более походит не на европейско-бонапартистский, а на азиатско-деспотический. Гражданское общество состоит прежде всего из «классов для себя», а когда их нет, возникает небывало широ­кое поле для самых фантастических, самых диких социальных и политических экспериментов государственной власти. Она начинает выступать в качестве свое­образного «скульптора», «лепящего» из податливой человеческой глины по сво­ему усмотрению вер, что заблагорассудится, а чтобы «глина» не теряла подат­ливости, «скульптор» - государство «размягчает» ее, обрывая естественно возни­кающие социальные связи.

И вот посреди полуживых колоссов — «классов в себе» — резвится самодо­вольный карлик - единственная группа, достигшая состояния если не класса, то сословия «для себя»— государственная бюрократия.

«Безадресный» сталинский террор преследовал весьма определенную жертву — гражданское общество. «Топор репрессий был, таким образом, направлен не на людей - на связи между ними. Люди уничтожались, так как при этом исчезали и беспокоившие Хозяина связи». Сколь-нибудь солидарная группа, сплоченная, осознающая собственные интересы, подлежала неминуемому разгрому как потенциально опасная. Любую саму по себе возникшую автономную общественную организацию, даже самую «идеологически выдержанную», бюрокра­тия преследует вовсе не за «идеологию», а за «самостийность». Как писал А. Грамши, «если в государстве преобладает бюрократический централизм, то это означает, что руководящая группа, достигнув насыщенности, становится уз­кой кликой, которая стремится увековечить свои эгоистические привилегии, регу­лируя или даже предотвращая возникновение противодействующих сил, Причем даже тогда, когда эти силы по своей природе однородны с основными господствующими интересами...».

Насильственный разрыв социальных связей, образующих клетки живой ткани гражданского общества, ведет к тому, что эта живая ткань оказывается изо­дранной в клочья. Для обозначения последствий этого явления используются разные термины, заимствованные у естественных наук: социальная энтропия, со­циальный распад, некроз социальной ткани. Смысл в любом случае один — че­ловек, с которого «сдирают» слой за слоем социальные связи, как с кочана капусты сдирают лист за листом, постепенно превращается из «совокупности всех общественных отношении» в «абстракт, присущий отдельному индивиду». А стра­на в целом, лишенная гражданского общества, одновременно лишается и источ­ника самодвижения и саморазвития. Следствие - сначала частой, а затем и деградация.

5. МАРГИНАЛЬНОСТЬ И ПРАВО

Во взаимодействии права с феноменом маргинальности есть нечто общее для всех стран. Э. Дюркгейм увидел корень проблемы в утрате связей части общества с социальным целым, что было зафиксировано им в категории «аномия» (безнормность). Аномия давала многим исследова­телям ключевую характеристику асоциальной части маргинальных групп, которые иногда считались неспособными переступить высокий порог нормального социума. Затем стали говорить о заколдованности самого порога. Асоциальных маргиналов пытались представить как неких пер­вобытных субъектов.

Исследователь Черной Африки В. Тэриер описал обряды так называемых пороговых людей — ламиналов. Ламиналы и маргиналы, имея кое-что общее, принципиально расходятся. Ламинал временно утрачивает одни нормы, однако завершение обряда делает его частью нормального коллектива. Маргинал же, выйдя из одного состояния, не может отождествиться с другим. Отход от базовых норм становится бессрочным. Нарушение трансляции социаль­ного опыта между социальным целым и его частями, социальными груп­пами и индивидами, структурами управления и управляемыми охватыва­ет область права и правосознания. Само право становится маргиналь­ным, а общество — анемичным.

Носитель аномии оказывается не в состоянии подчиняться ценност­но-нормативной системе общества. Потеря нормы — часто условие ее нарушения, которое может закрепить маргинализующие факторы. Со­вершенно закономерно, что преступники вытесняются в маргинальные слои на периферию общества. Но при тех ножницах в праве, которые об­разуются между провозглашением равенства возможностей и отсутстви­ем механизмов его осуществления, возникает интерференция норм и их взаимное угасание.

Может ли право носить маргинальный характер? Не является ли маргянализация права простым возвращением в ненравовое, а по сути в бесправное состояние?

Оказывается, нет. Так, а нашей стране в условиях нарушения транс­ляции правового опыта через правовые механизмы после распада соци­ального целого советских структур происходит интерференция старых и новых правовых отношений, при которой старые структуры могут выполнять функции новых, а новые— служить для реализации прежнего правового потенциала. На поверхности общественной жизни такие явле­ния воспринимаются как «суверенизация», «война законов»,«правовой нигилизм», «попрание нрав» и т. д. На самом же деле происходит марги-нализация права, что означает ущербный тип правосознания и правового поведения, воплощающий переходную форму общественного сознания, а равно и некое «серединное бытие», сочетающее элементы традиции и инновации. Причем традиция зачастую ведет себя как инновация, а ин-новация пытается утвердиться как традиция.

Маргинализация правовых норм не всегда означает распад социаль­ности. Это могут быть нормы ложной социальности — нормы апартеида, оседлости, пространственной сегрегации, оккупационного режима и т.д. Об этом же свидетельствует стандарт маргинального сознания преступ­ника: «они достигают всего через связи, а я через отвагу», т. е. маргинал и преступник — сами творцы своего статуса. Но при такой трактовке права любые асоциальные стандарты, касающиеся части обществ, могут быть объявлены тсждественными стандартам социальным. Например, если для закона не существует различия между террористом-уголовником и террористом-революционером, то для маргиналыюсти или нормально­сти в смысле наличия базовых норм такого целого, в смысле связи с более высокой реальностью как источником норм, такие различия принци­пиальны.

Маргинал не обязательно преступник и не люмпен. Статус люмпена законен. Статус преступника нет, а статус маргинала может быть и тем и другим. «Быть вне норм» может означать разное. Более высокий статус для люмпена недостижим, пока он люмпен. Статус маргинала не конеч­ное звено его переходности.

Таким образом, если обратиться к шкале нарушения кодексов куль­тур, предложенной Т. Селином", то мы увидим, что первая позиция, когда кодексы сталкиваются на границах, присуща и люмпену, и моргиналу, и преступнику; вторая в потенциале интерференции юридических норм может трактоваться как исключающая преступника; третья, когда члены одной культурной группы переходят в другую, может быть названа как маргинальность на излете.

Структурно-функциональный анализ, типичный для западиой соц­иологии, не решает проблемы корней маргинальности и не объясняет маргинализации самого права.

Линия, восходящая к Р. Парку, дала ряд догадок, которые позволили раскрыть сущность маргинальности как распада социальных связей с базово-нормативным целым. Для социально-экологического направле­ния феномен маргинальности не исчезал как самостоятельный объект.

Применяя выделение самостоятельности объекта для маргинального права, мы тем самым ставим вопрос о соотношении «нормального» и «маргинального» права, о специфике маргинальности, ибо простое от­клонение от нормы ничего не объясняет. Если дело в нарушении соци­ального наследования трансляции, размещения и приращения соц-иокультурного и правового опыта, то дисфункции также присущи всем группам и индивидам. Маргинальность не передается генетическим об­разом, ибо наличие социального контроля при относительно здоровых социальных условиях способно нейтрализовать специфически маргинальные характеристики индивидов и общностей.

При обосновании существования маргиналь­ного права могут быть выдвинуты три взаимосвязанных тезиса. Во-первых, маргинализация советского права является неизбежным следствием изменения контекста функционирования правовых отношений в направ­лении правового государства. Именно это и вызывает нарушение транс­ляции правового опыта и интерференцию правовых норм. Во-вторых, при переходе к новой правовой культуре неизбежно рождаются смешан­ные переходные формы юридических отношений, действующие как ре­альная практика и как фактор правосознания, превращая функциониру­ющее право в маргинальное. В-третьих, восстановление нормальной трансляции правового опыта оказывается невозможным из-за аналогич­ного процесса в социальной структуре. Выделение маргинальных групп и их изоляция на разных уровнях социальной лестницы обостряет вопрос о социальных функциях правового государства.

ЛИТЕРАТУРА

1. В.И. Ленин Полное собрание сочинений, том 35;

2. В.И. Ленин Полное собрание сочинений, том 44;

3. В.И. Ленин Полное собрание сочинений, том 43;

4. В.И. Ленин Полное собрание сочинений, том 45;

5. Х. Раковский Нет ничего опаснеепассивности масс, 1998;

6. В.С. Лельчук, Л.П. Кошелев Индустриализация СССР. Первая пятилетка,1998;

7. Г.В. Плеханов Сочинения, том 3, М.,1923;

8. И. Клямкин Какая улица ведет к храму?,1987;

9. А. Галаган, Б.Ручкин Власть и безвластие;

10. К. Маркс, Ф. Энгельс Сочинения, том 46, ч1;

11. Л. Карнинский Почему сталинизм не сходит со сцены?. М.,1998;

12. . К. Маркс, Ф. Энгельс Сочинения, том 8.