Существуют два основных способа изложения истории идей. Содной стороны, способ «повествовательный», на основе которого мы показываем переход идей от од­ного мыс

Консервативная мысль

Введение

1. Стили мышления

С

уществуют два основных способа изложения истории идей. С одной стороны, способ «повествовательный», на основе которого мы показываем переход идей от од­ного мыслителя к другому и ведем эпический рассказ о ее развитии. С другой стороны, существует способ, с которым я
хотел бы поэкспериментировать в данном тексте, связанный с недавно созданной социологией_знания3.

Ядро этого способа - понятие стиля мышления
. Исто­рия мысли рассматривается при таком подходе не как обыч­ная история идей, а через анализ различных стилей мышле­ния, их рождения и развития, слияния и упадка; ключом к по­ниманию изменений мысли служит меняющийся обществен­ный фон, прежде всего судьба классов и общественных групп, которые выступают «носителями» этих стилей мышления.

Англосаксонская социология выработала понятие, очень близкое к немецкому «стилю мышления», а именно «мыслительные навыки»,
но хотя у них много сходных черт, тем не менее нельзя забывать и об их различиях. Опре­деление «мыслительные навыки» описывает лишь то обстоя­тельство, что люди автоматически пользуются уже имеющи­мися образцами не только во внешнем поведении, но и в мышлении. Большинство наших интеллектуальных реакций имеет нетворческий характер и представляет собой повторение определенных тезисов, форма и содержание которых были переняты нами из культурной среды в раннем детстве и на более поздних стадиях нашего развития и которые мы авто­матически используем в соответствующих ситуациях. Они представляют собой, таким образом, результат условных рефлексов, подобно другим привычкам. Однако определение это нельзя счесть удовлетворительным, поскольку оно каса­ется только одного аспекта интересующей нас проблемы. По­нятие «стиля мышления» родственно ему в той мере, в какой также исходит из утверждения: индивиды не создают
мысли­тельных образцов, благодаря которым они понимают мир, а перенимают это образцы у своих социальных групп. Наша

572

концепция предполагает, однако, менее механистический подход к истории мысли. Если бы мышление развивалось ис­ключительно через создание навыков, те же самые образцы распространялись бы вечно, а изменение мысли показывает, что в обществах дифференцированных и особенно динамичных образцы человеческого мышления непрестанно подвергаются изменениям. Таким образом, если мы хотим рассмотреть эти разнородные формы мышления, то должны пользоваться та­кой категорией, как «стиль», поскольку с «созданием навыков» далеко не уйдешь.

По сути дела, именно история искусства дает нам по­нятие, которое вполне отражает особенности истории мысли. В истории искусства концепция стиля всегда играла особую роль, позволяла классифицировать сходства и различия, встречающиеся в разных формах искусства. Каждый согла­сится с мнением, что искусство развивается благодаря стилям и что эти стили появляются в определенное время и в опре­деленном месте и по мере развития определенным образом выявляют свои формальные тенденции. Современная исто­рия искусства выработала довольно точный метод классифи­кации важнейших стилей и реконструкции (в рамках отдель­ных стилей) постепенных процессов изменений, благодаря которым мелкие изменения аккумулируются, приводя к полному
изменению стиля. Этот метод стал настолько точ­ным, что позволяет практически во всех случаях безошибочно установить дату создания произведения искусства путем про­стого формального анализа его компонентов. Обученный ис­торик искусства всегда сможет сказать, предварительно не знакомый с тем или иным произведением, что «оно было на­писано в таком-то и таком-то году художником такой-то шко­лы». Утверждение подобного рода не является домыслом, поскольку искусство действительно развивается «стилями», а в рамках отдельных стилей мы имеем дело с постепенными изменениями во времени, благодаря чему можем локализо­вать неизвестные до сих пор произведения искусства.

Я выдвигаю тезис, что человеческая мысль также раз­вивается «стилями» и что различные школы мышления можно различать благодаря различным способам использования отдельных образцов и категорий мышления. Таким образом, должна быть возможна «локализация» анонимного текста как анонимного произведения искусства, если только мы дадим себе труд реконструировать различные стили мышления, свойственные данной эпохе, и их варианты, свойственные отдельным индивидам.

В истории философии и литературы мы пользуемся в первом приближении подразделением на «средневековую», «ренессансную», «либеральную» и «романтическую» школы,

573

что может создать впечатление, будто концепция стилей мышления общепринята, но в действительности мы чаще все­го не отдаем себе в этом отчета по двум причинам. С одной стороны, мы полагаем, что мышление едино, одинаково у всех людей, если признать ошибки и разного рода отклонения второстепенными факторами. С другой - мы имеем дело с предположением (противоречащим предыдущему), что каж­дый человек мыслит индивидуально и независимо от всех остальных. В этом случае преувеличиваются неповторимые черты каждого индивидуального мышления, а влияние обще­ственной среды при этом игнорируется. Если бы мы примени­ли эти положения к истории искусства, то должны были бы принять либо что не существует ничего, кроме искусства как такового, либо, с другой стороны, что каждый художник пред­ставляет собой неповторимое, самодостаточное целое. Мы не отрицаем ценности мышления об искусстве вообще, не отри­цаем также различий между отдельными художниками и их вкладом в искусство, но важнейшей единицей анализа должен оставаться стиль

эпохи, на фоне которого достижения от­дельного индивида можно заметить и оценить. Однако именно этого среднего уровня анализа между уровнем наиболее аб­страктным и наиболее конкретным нет в истории мысли. Мы слепо не замечаем существования стилей мышления, по­скольку наши философы стараются нас убедить, что мысль не развивается как интегральная часть исторического процесса, а снисходит на человечество как абсолют; историки же лите­ратуры в монографиях выдающихся писателей, как правило, убеждают себя, что конечным источником всякой мысли явля­ется личность. Первая из названных концепций представляет историю мысли искусственно гомогенной и недифференциро­ванной, в то время как другая ее атомизирует. Именно вслед­ствие отсутствия интереса к среднему уровню мы не развива­ли до сих пор инструментов познания, позволяющих разли­чать стили мышления Мы не замечаем основополагающих различий в стилях мышления, поскольку не верим, что они существуют. Если бы мы дали себе труд исследовать мелкие изменения в развитии какого-либо способа мышления опре­деленной общественной группы на протяжении ее истории, искусственно созданная гомогенность или атомизация уступи­ли бы место подлинной дифференциации.

Именно этим мы и хотим заняться в данной работе. Мы хотели бы взглянуть на мыслителей того времени как на представителей различных стилей мышления. Мы хотим списать различные способы их подхода к проблемам как отражение взглядов соответствующих групп. В рамках этого метода мы надеемся показать как внутреннее единство стиля мышления, так и те отклонения и модификации которые должен претер

574

петь понятийный аппарат всей группы в целом по мере того, как она меняет свое положение в обществе. Это означает, что мы должны более внимательно проанализировать понятия, использовавшиеся мыслителями из разных социальных групп, существовавших в определенную эпоху, чтобы выяснить, не использовали ли они порою идентичные термины, придавая им различные значения. Ядром нашей исследовательской техники будет, таким образом, анализ значений.

Слова никогда не озна­чают одно и то же, если произносятся представителями раз­ных общественных групп, даже в одной стране. А небольшие различия смысла служат лучшим проводником к различным мыслительным тенденциям определенного общества.

2. Соотношение между стилями мышления и их общественным фоном

Прежде чем дать в развитии наш метод доказатель­ства того, что стили мышления существуют как относительно независимые целостности, мы должны уделить некоторое внимание общественным «носителям» этих стилей. Подобно тому, как невозможно описать стиль в искусстве без описания художественных школ и общественных групп, которые «представляют» этот стиль, так мы никогда не поймем изме­нений в стилях мышления без исследования общественных групп, выступающих носителями этих изменений. Взаимоот­ношения между стилем мышления и его общественным но­сителем

непросты. Быть может, правда, что наиболее значи­тельные изменения классовой структуры общества лежат в основе важнейших изменений стилей

мышления, но в случае более мелких изменений эта общая гипотеза нуждается в мо­дификации. Главным показателем связи между существова­нием и судьбой общественных групп, с одной стороны, и оп­ределенными стилями мышления, с другой, служит то обсто­ятельство, что неожиданный крах определенного стиля мыш­ления, как правило, совпадает с неожиданным крахом группы -носителя этого стиля, так же как слияние двух стилей мышления соответствует слиянию групп. Есть основания предполагать, что такая же связь между стилями мышления и их носителями су­ществует не только в поворотных точках истории и в периоды общественных кризисов. Судьба группы явно находит отраже­ние в малейших изменениях в развитии стиля мышления.

3. «Основополагающий мотив»

Всякое исследование изменения стилей мышления, характерных для первой половины XIX века, должно начи­наться с утверждения, что Французская революция подей

575

ствовала как катализатор на различные виды политической деятельности и на различные стили мышления.

То, что мы сказали до сих пор, указывает на факт, что стиль мышления касается более чем одной области человеческо­го самовыражения: он охватывает не только политику, но также искусство, литературу, философию, историю и т. д. Более то­го, это предполагает, что динамическая сила, скрытая за из­менчивостью стиля мышления, находится глубже, под конк­ретной поверхностью различных способов самовыражения.

История искусства стала научной дисциплиной тогда, когда стала историей стилей искусства

(«Stilgeschichte»). Точное описание отдельных стилей искусства стало возмож­ным только тогда, когда Ригль ввел понятие «эстетического мотива», имея в виду стремление к определенным формам искусства, выражением которых был данный стиль. Это поня­тие позволило ему соотнести все произведения искусства какого-то конкретного периода с основополагающим и в течение большей части времени совершенно неосознаваемым поня­тием, в духе которого, как очевидно, все тогдашние художники создавали свои произведения. Он не описывал эти эстетичес­кие мотивы, эти стремления к различным стилям в искусстве каким-то неясным, субъективным образом. Он показал, что они присутствуют в различных произведениях искусства этого периода. Он тщательно их анализировал, показал их разви­тие, распад, их слияние и переплетение с другими.

Понятие «основополагающего мотива»,

которое мы хотим ввести как понятие более глубокое, чем стиль мышле­ния, весьма схоже с понятием эстетического мотива, введен­ным Риглем, хотя между ними имеются и существенные раз­личия. Прежде всего понятие это относится не к искусству, но выражает идею, что разные подходы к миру в конечном счете ответственны за разные способы мышления. Эта основопола­гающая ориентация предопределяет характеристику стиля мышления. Она воплощается в типичных для данного стиля документах и высказываниях. Но если, с точки зрения Ригля, такой стилистический принцип (этот эстетический мотив) не требует дальнейшего выяснения причин и не имеет собствен­ных социальных корней, то социологу нельзя предполагать, что основные мотивы, проявляющиеся в различных стилях, «упали с неба». Мы должны предположить, что и они все еще находятся, так сказать, «в процессе становления», что их ис­тория и судьба связаны различными узами с судьбой групп, признаваемых их общественными носителями. Ригль писал о чистой «Geistesgeschichte», об истории идей и ни о чем более. В то время как у него свободный дух каким-то чудом сообщал нам свои приговоры, в соответствии с формулируемым здесь взглядом недостаточно выявить в
процессе имманентного

анализа формального принципа («Gestaltprinzip»), формули­руемого определенной школой, основополагающий эстетичес­кий мотив, поскольку необходимо еще показать, что он родил­ся в конечном счете из борьбы

и конфликтов между обще­ственными группами. Время от времени им можно пользо­ваться, трактуя его как имманентный принцип, чтобы пока­зать, что сознание не действует атомизированно, собирая бесформенные опыты; однако мы должны отдавать себе от­чет в том, что даже в процессе переживания опыта определен­ные детерминанты, исходящие от группы, оказывают влияние на индивидуума, формируя его потенциальный опыт и знания. Эти детерминанты можно изучать, ставя вопрос об общественных причинах (внешних по отношению к «Geistesgeschichte»), ко­торые их породили.

4. Конкретный пример: немецкий консерватизм в первой половине XIX века

Следующая задача состоит в отыскании подходящего материала, на котором можно опробовать новый метод. Мы выбрали развитие консервативной мысли в Германии в пер­вой половине XIX века. Такой выбор позволяет сосредото­читься на относительно ограниченном отрезке, на анализе одного периода, одной страны и одной социальной группы. Большое достоинство такого подхода состоит в том, что оказы­ваются легко доступны все опубликованные или иначе сохра­нившиеся высказывания группы. Это дает возможность пол­ностью реконструировать стиль мышления и легче выявить связи с социальными группами, скрывающимися за опреде­ленным стилем. Дополнительным обоснованием этого выбора служит тот факт, что после Французской революции развилась тенденция к «поляризации» в мышлении, т.е. стили мышления развивались в явно центробежных направлениях. Осью разделов были различия, выявившиеся под натиском событий Французской революции. Различные стили мышления развивались в соответ­ствии с партийными направлениями, так что можно говорить о мысли «либеральной» или «консервативной», а позднее также о «социалистической». Тенденция к поляризации была осо­бенно явственна именно в Германии, где всегда существова­ло стремление к крайностям в сфере извлечения конечных выводов и в логической аргументации, - эта тенденция по большей части отсутствовала в тогдашней Европе. Указанные различия легко продемонстрировать на примере романтизма. Романтизм - европейское явление, которое возникло более или менее в один и тот же период во всех странах; от­части как реакция на идентичные обстоятельства и проблемы, связанные с рационализированным миром капитализма,

отчасти же как результат вторичных идеологических влияний. Ос­новная причина этого распространенного исторического явле­ния, таким образом, общая и состоит в общем сходстве гло­бальной ситуации в различных странах Запада. Однако в раз­ных странах романтизм проявлялся по-разному, и эти разли­чия всегда выступали следствием культурных и социальных особенностей соответствующих наций.

Бросается в глаза, например, что, сравнивая отдель­ных романтиков, мы можем заметить, что во Франции роман­тизм развивался главным образом в поэзии, в то время как в Германии он выражал себя прежде всего в философии. Ро­мантическая поэзия представляет собой менее характерную черту немецкого романтизма, чем немецкая романтическая философия. В этом проявляется большая интенсивность ре­акции на философском уровне в Германии по сравнению с другими странами Европы. Как уже показал Маркс, ключом к пониманию современности служит осознание того факта, что Германия пережила французскую революцию в плоскости философии2
.

В той мере, в какой центром тяжести немецкого роман­тического идеализма была философия, немецкая контррево­люция, или противоположность революции (если воспользо­ваться традиционным французским определением)3
, бросила вызов революционно-либеральной мысли что в Германии нашло наибольшее выражение, по сравнению с другими стра­нами, в сфере логики и философии. Если Франции выпала роль радикального реформатора всех просветительских и рационалистических элементов сознания, если она стала при­знанным носителем «абстрактной» мысли, то можно сказать, что Германия сыграла дополняющую роль, превратив консер­вативную, органичную, историческую мысль в оружие, дав ей внутреннее единство и собственную логику. Даже это идеоло­гическое различие между двумя странами имеет свои корни в определенных общественных и исторических силах4
. Обычно Англию считают родиной эволюционного развития, романтики же обратили внимание на консервативный характер этого по­степенного развития, представив Англию как страну эволюци­онную и консервативную. В определенной степени это, не­сомненно, верно, особенно если сравнить Англию с Франци­ей, типичной радикальной революционной страной Нового времени. Однако черты эволюционного мы находим также и в истории Германии. В Германии не было революции (радикаль­ной во французском смысле), в крайнем случае - внутренние неурядицы и кратковременные беспорядки. Но постепенное развитие в Англии было возможно благодаря огромной элас­тичности консервативных классов и их способности адаптиро­ваться к новым обстоятельствам, что заранее обеспечивало

578

им сохранение власти. В Германии же эволюционный харак­тер развития был главным образом следствием сильного дав­ления господствующих групп на низшие слои, что предотвра­щало революционный взрыв. Существование сильного барье­ра, предохраняющего от всякого рода внутренних беспоряд­ков, несомненно связано с подчинением немецкого общества военной организации, что в свою очередь связано с географи­ческим положением, особенно Пруссии, между двумя враж­дебными странами, приводящим к созданию военизированно­го государства. А это означало сильную поддержку консерва­тивному движению и его интеллектуальному и эмоционально­му развитию.

Это различие в характере развития двух обществ, оди­наково эволюционных в той мере, что в них исключались ка­кие-либо неожиданные взрывы, но существенно различных в своем складе, должно было повлиять на форму и структуру их идеологии. Наиболее заметно это влияние проявилось в по­литических антагонизмах, выступивших в начале того перио­да, о котором идет речь.

В Германии либерализм долгое время не имел связей с консерватизмом и не оказал на него заметного влияния. Только у Шталя можно обнаружить первые следы влияния либералов на консерваторов. До этого времени эти течения резко отличались друг от друга. С другой стороны, отношения между тори и вигами в Англии до 1790 г. были таковы, что практически невозможно описать их в немецких терминах. Речь в первую очередь идет о том, что партия, называвшаяся в Германии либеральной, вовсе не напоминала английских вигов. То, что основополагаю­щие стремления и практические общественные мотивы, стоящие за консерватизмом, проявлялись в немецкой мысли в такой явной и чистой форме, связано, вероятно, с практически антитетической структурой немецкой политической жизни, то есть с ситуацией, в которой даже частичное взаимопроникновение партий и об­щественных слоев, имевшее место в Англии, было невозможно. Еще более важной была способность немецкого консерватизма защищать свои позиции в периоды угрозы, а также обстоятель­ство, что в то время как консерватизм долгое время развивался совершенно независимо от либерализма, либерализм позволил консервативным элементам внедриться на свою территорию. Насколько можно судить, Англия никогда не проявляла такой крайней поляризации, даже в более поздний период, когда Французская революция привела к обострению общественных отношений в этой стране.

Более того, в Германии за консерватизмом стояло более полувека непрерывного интеллектуального развития. Таким обра­зом, у него было время окрепнуть и философски вооружиться, не ощущая отягощения требованиями парламентской жизни,

579

которая непрестанно втягивала бы его во фракционные стол­кновения и мешала его чистоте и преемственности5
. Как только начинается парламентская жизнь, четкие контуры «Weltanschauungen» и идеологии моментально стираются. Они могут дожить, размытые, до сего дня потому, что период инкубации, так сказать, был у них очень длительным, идеоло­гия могла, следовательно, развиваться методично и целостно в соответствии с собственными логическими принципами. Ма­гия Французской революции дала соответствующий стимул для занятий этими философскими и политическими проблемами, в то время как упрямые факты действительности еще недо­статочно вызрели, чтобы требовать действий, которые неиз­бежно ведут к компромиссу и логическим несоответствиям.

Итак, ситуация выглядела следующим образом: под идеологическим давлением Французской революции в Герма­нии развивалось противодвижение мысли, сохраняющее дли­тельное время чисто интеллектуальный характер и вследствие этого способное к наиболее полному развитию собственных ло­гических предпосылок. Это движение было «продумано основа­тельно и до конца». Контрреволюция появилась не в Герма­нии, но именно в Германии были наиболее точно продуманы ее лозунги и извлечены из них логические выводы.

Главный источник находился в Англии - в то время значительно более зрелой политически по сравнению с Гер­манией. Основоположником этой тенденции был Бёрк. Немцы же внесли в этот процесс «основательного продумывания до конца» философскую глубину, укрепив заложенные Бёрком тенденции, путем соединения их с чисто немецкими компо­нентами. Характерен даже способ восприятия и усвоения Бёрка. Бёрк был всем чем угодно, только не тем, чем считали его первый переводчик Бёрка на немецкий Гентц и его друг А. Мюллер.

Мюллер видит в нем реакционера, в то время как Бёрк, хотя и становившийся все более консервативным по мере старения, все.же сохранял так много из концепции Свободы, что даже современные нам английские либералы могут цити­ровать его для поддержки своего движения6
.

Иными словами, Германия сделала для идеологии консерватизма то, что Франция сделала для Просвещения -использовала ее до логического предела. Просвещение зароди­лось в Англии, в ведущей и наиболее прогрессивной стране капитализма; затем оно перешло во Францию, где приобрело наиболее радикальную, наиболее абстрактно-атеистическую и материалистическую форму. Контрреволюционная критика Французской революции также была начата в Англии, но наи-

580

большей целостности достигла на немецкой земле. Подлинно основополагающие элементы мышления, например «историзм», в эмбриональной форме можно найти уже у Бёрка. Но «историзм» как метод и как философское воззрение вытекает, как представляется, из немецкой консервативной мысли и появляется окончательно в Англии как эффект немецких вли­яний. Мэйн в «Древнем праве» (1861) выступает как ученик Савиньи7
. Тот факт, что в Германии консерватизм был дове­ден до логического завершения, а противоречия эпохи обна­жены с такой полнотой, вытекает частично из того, что здесь отсутствовал многочисленный средний класс, способный удерживать общественное равновесие и искать независимого равновесия между двумя крайностями. Если такой средний класс вообще существовал, то он либо развивался интеллек­туально в рамках
консерватизма, играя смягчающую роль, о чем мы еще скажем, либо срывался в крайний, либерально-схоластический догматизм, который только усиливал крайности8
. Уже существовавшая тенденция к поляризации была усилена влиянием географического фактора. Рейнская область и Юж­ная Германия попали под непосредственное французское влияние, превратившись в резиденцию немецкого либерализ­ма. Пруссия же и Австрия стали бастионами консерватизма. Это географическое различие, не говоря уже о различиях эко­номических, обостряло противоречия.

Таким образом, если принять во внимание все назван­ные факторы, станет ясно, что противоречия между либе­ральной и консервативной мыслью в наиболее острой и логи­чески цельной форме мы можем найти в Германии первой половины XIX века, поскольку общественные силы сделали здесь возможным такое развитие, которое во Франции и в Ан­глии не вышло из стадий запутанных и сложных, а в Германии достигло наивысшей степени логической и структурной целос­тности. Поэтому именно в указанный период истории Герма­нии мы можем наиболее полно выявить влияние обществен­ных сил на логическую структуру мышления. Поэтому также мы выбрали эту проблему как исходный пункт нашего анализа значения политических элементов в развитии мысли.

Однако выбор этот имеет и недостатки, поскольку предполагает, что политическое действие всегда составляет ядро, вокруг которого кристаллизуются стили мышления. Не всегда это так. Мы только предполагаем, что в первой поло­вине Х!Х века политика постепенно становилась ядром, вокруг которого развивались различия важнейших позиций, как и «Weltanschauungen» различных общественных групп. В другие

581

периоды кристаллизирующей осью могла быть религия. Необхо­димо поэтому дальнейшее объяснение того, почему в рассматри­ваемый период политика играла эту решающую роль в создании стиля мышления. Ошибкой было бы, однако, слишком заост­рять разницу между политикой и философией и признавать политическую мысль социально детерминированной в отли­чие от философии и других типов мышления. Такие различия между философией, политикой, литературой и т. д. существу­ют только в учебниках, а не в жизни; раз уж эти области при­надлежат одному и тому же стилю мышления, они должны происходить из общего корня. Если только исследовать их достаточно глубоко, наверняка выяснится, что определенные философские положения лежат в основе всякого политичес­кого мышления и таким же образом всякая философия несет в себе определенный образец поведения и подход к миру. С нашей точки зрения, всякая философия представляет собой не более чем глубокую разработку определенного типа дей­ствия. Понять философию означает понять природу действия, лежащего в ее основе. Это «действие», о котором идет речь, представляет собой специальный, свойственный каждой груп­пе способ постижения социальной действительности. Наибо­лее конкретные формы он приобретает в политике. Полити­ческая борьба выражает цели и стремления, которые бессоз­нательно, но систематически артикулируются во всех созна­тельных и полусознательных интерпретациях мира, характер­ных для данной группы.

Мы не хотим этим сказать, что всякий философ не лучше политического пропагандиста или что он по необходи­мости приговорен к сознательной солидаризации с какой-то политической точкой зрения. Философ и даже изолированный мыслитель может совсем не отдавать себе отчета в полити­ческих импликациях собственных идей. И, несмотря на это, вырабатывать позиции и мыслительные категории, обще­ственный генезис которых можно свести к конкретным типам политического действия. Например, Кант - это философ Французской революции не потому, прежде всего, что он сим­патизировал ее политическим целям, но потому, что форма его мысли (нашедшая отражение, скажем, в его понятии «рацио», в вере в постепенный прогресс, в общем оптимизме и т. п.) принадлежит к тому же роду, что и формы, составляющие движущую силу деятельности французских революционеров. Это та же самая форма деятельного освоения мира. Это она бессоз­нательно создает категории и способы интерпретации, общие для тех, кто связан узами одного и того же стиля мышления.

582

Часть I.

Современный рационализм и возникновение консервативной
оппозиции

Социальная дифференциация отражается не только в различных течениях мысли, но также и в более общей дифференциации духовного климата эпохи. Не только мышление, но даже способы чувственных переживаний различаются в зависимости от общественного положения индивида.

Часто отмечалось, что наиболее характерная черта современного мышления состоит в попытках добиться полной рационализации мира. Развитие естественных наук есть не что иное, как последовательное стремление к этой цели, которая, несомненно, существовала и раньше. Нельзя отрицать, что какой-то рациональный элемент существовал в средневековой Европе или в цивилизации Дальнего Востока. Но в этих случаях рационализация оставалась частичной, поскольку слишком охотно переходила в иррациональность. Характерная черта капиталистического буржуазного сознания состоит в том, что оно не знает границ в процессе рационализации.

Современный рационализм как метод мышления находит наиболее отчетливое и радикальное применение в современных точных науках. В этой форме проявилась, прежде всего, оппозиция двум главным течениям мысли ‑ с одной стороны, средневековой аристотелевской схоластике, с другой же ‑ ренессансной философии природы. Нет лучшего способа понять новаторский элемент в рационализме современной науки, чем исследовать эти два течения мысли, которым он себя противопоставил.

Аристотелевская концепция мира составляла оппозицию рационализму, поскольку характеризовалась качественным подходом, поскольку утверждала, что форма вещи определяется телеологической целью, имманентно в ней заключенной. Новое мышление искало концепцию мира, объясняющую частности общими причинами и законами и представляющую мир как обычную сумму физической массы и физических сил. Стремясь преодолеть качественное мышление, современные ученые обратились к математике, которую сделали основой изучения природы.

Философия природы периода Ренессанса, которая сначала оказала значительное влияние на пионеров научного рационализма, составляла ему оппозицию, поскольку содержала магические элементы, а, кроме того, делала выводы по аналогии. Этот аспект борьбы выявляет еще одну черту современного рационализма. Рационализм как противник качественного мышления и рационализм как противник мышления по аналогии и магического ‑ это два в основе своей различных явления, лишь случайно тогда объединенные.

583

Однако за обоими видами рационализма кроется позиция, которая их сближает. Это стремление не знать больше, чем можно выразить в значимой для всех и понятной форме, и только в этой степени и при этом условии включать знание в собственный опыт. Предпринимается попытка вычеркнуть из знания все то, что связано с конкретными особенностями и что может быть доказано только узким общественным группам, обладающим общими переживаниями. Нужно также ограничиться утверждениями, которые можно передать всем и всем доказать. Мы стремимся, таким образом, к знанию, которое можно сделать достоянием всего общества. Число и расчеты принадлежат той сфере сознания, которую каждому можно доказать. Новым идеалом знания стало, следовательно, доказательство такого рода, как доказательство математическое. Это означало приравнивание истины к всеобщей закономерности. Мы начали с совершенно недоказанного предположения, что человек обладает знанием только тогда, когда может сообщить это знание всем людям. Таким образом, с социологической точки зрения и антикачественный, и антимагический рационализм основывается на разграничении знания и личности, а также конкретных социальных групп, ведя к их развитию в соответствии с совершенно абстрактными принципами (которые, однако, могут различаться между собой).

Характерная черта этой концепции знания состоит в том, что она игнорирует все конкретные и особенные аспекты предмета и все те человеческие познавательные возможности, которые позволяют индивиду интуитивно понимать мир, не давая ему одновременно возможности сообщить всем своего знания. Она исключает весь контекст конкретных отношений, в которых укоренен всякий фрагмент знания. Теория, иными словами, принимает во внимание только общий опыт, который можно назвать общим в двух смыслах. Он относится ко многим объектам и правомерен для многих субъектов. Теорию интересуют только общие аспекты объектов, в человеке же она признает лишь силы, «обобщающие» (то есть социализирующие) его, или Разум.

Эта «количественная» рационалистическая форма мышления стала возможной, поскольку она появилась как часть новой духовной позиции и нового переживания мира, которую можно определить как «абстрактную» в сходном, но не идентичном смысле9
. Симптом этого изменения ‑ угасание и вытеснение пантеизма, которые сопутствуют тенденции к «количественному» подходу к миру.

Часто отмечалось, что рационализм современных наук о природе имеет свое соответствие в новой хозяйственной системе. Вместе с заменой натуральной системы хозяйства системой товарной происходит изменение отношения к

584

вещам, аналогичное изменению мышления о природе с качественного на количественное. И здесь количественная концепция меновой стоимости заменяет качественную концепцию потребительской стоимости. В обоих случаях преобладает абстрактный подход, о котором мы говорили. Этот подход постепенно распространяется на все типы человеческого опыта. В конечном счете, даже другого человека начинают трактовать абстрактно. В патриархальном или феодальном мире «другой человек» считается чем-то вроде самостоятельной единицы или, по крайней мере, членом органической общности10
. В обществе, основанном на товарном производстве, он также становится товаром, поскольку его рабочая сила представляет собой исчисляемую величину, которая трактуется наравне с другими величинами, а сам он склоняется постепенно к восприятию внешнего мира в категориях этих абстрактных отношений.

Остается, естественно, психологическая возможность иного отношения к людям и вещам, но существует также возможность абстрактного подхода к миру как подхода систематического и цельного. Что касается социологического фактора, способствующего развитию такого целостного рационализма, то обыденный взгляд, приписывающий его развитию капиталистической буржуазии, безусловно, верен. Не следует, однако, трактовать эту формулировку слишком вульгарно. Речь не о том, что каждый отдельный представитель буржуазии всегда и везде проявляет такой подход к миру, но о том, что общественные цели буржуазии как пропаганда капитализма сделали возможными такие последовательно абстрактные и основанные на калькуляции формы опыта. Другие социальные слои могли, конечно, разделять и присваивать такую позицию в отношении мира и среды. Однако она получила подавляющее преобладание и вытеснила другие тенденции среди тех общественных слоев, повседневная жизнь и труд которых были непосредственно связаны с отношениями этого типа.

Большинство попыток описания общих черт развития современной мысли касались исключительно развития рационализма. В результате возник образ ситуации, совершенно не соответствующий историческим реалиям и миру, какой мы знаем. По сути дела этот механизированный мир, эта абстрактная форма опыта и мышления совершенно не исчерпывают нашего знания об окружающей действительности. Целостная картина ситуации показала бы фальшивость одностороннего упора на рационализм, заставила бы нас признать, что интуитивные, качественные, конкретные формы мышления, отвергаемые рационализмом, вовсе не исчезли.

Наша проблема начинается в этой точке, а исследования консервативной мысли приобретают практическое значение.

585

Мы хотим знать: что произошло со всеми теми важными отношениями и позициями и с соответствующими им формами мышления, которые были вытеснены развивающимся цельным рационализмом? Отошли ли они в прошлое или каким-то образом сохранились? И если сохранились, то в какой форме дошли они до нашего времени?

Как и можно было ожидать, они действительно сохранились, но, как это часто бывает в истории, сошли в подполье и затаились, проявляясь самое большее как течения мысли, противоборствующие главному направлению. Они были замечены и развиты сперва теми социальными и интеллектуальными слоями, которые оставались за рамками процесса капиталистической рационализации или играли в его развитии пассивную роль. Личные, конкретные межчеловеческие отношения, прежде доминировавшие, сохранились в разной форме и разной интенсивности, прежде всего в крестьянской среде, в группах небогатого мещанства, непосредственно происходившего от прежних ремесленников, и в аристократической традиции дворянства.

Отметим в особенности, что сохранение ненарушенной традиции религиозных сект, таких, как «пиетисты»11
, позволило их сторонникам сохранить такой образ жизни, такие подходы и способы переживания мира, особенно в религиозной жизни, которые неизбежно угасали в жизни буржуазии, когда она глубже втянулась в процессы капиталистического развития, равно как и в жизни промышленного пролетариата.

Но даже слои, связанные с развитием рационализирующих процессов капитализма, не вполне утратили прежние способы жизни. Определенные черты исчезли просто из официальной и публичной жизни их представителей. Однако их интимные отношения в той мере, в какой они не были подорваны процессами развития капитализма, и дальше развивались непросчитываемым и нерациональным образом. Они не стали абстрактными. Более того, явление, о котором вспоминает Макс Вебер, то есть постепенный переход в частную сферу определенных сфер жизни, прежде считавшихся публичными (тех сфер, в которых доминируют личные и религиозные чувства), представляет собой, по сути, компенсацию за растущую рационализацию публичной жизни в целом ‑ на заводе, на рынке, в политике и т.д.

Таким образом, иррациональное и изначальное отношение человека к человеку и человека к вещи было вытеснено на периферию капиталистической жизни, причем в двояком смысле. Во-первых, оно оказалось вытеснено на периферию жизни индивида постольку, поскольку в отличие от все более рационального развития более репрезентативных сфер жизни только интимные и частные межчеловеческие отношения

585

смогли, таким образом, выжить. Во-вторых, в более узком смысле, связанном с общественной стратификацией, когда именно представители нового общественного уклада ‑ буржуазия и пролетариат ‑ все более погружались в новые способы жизни и мышления, в то время как на периферии нового общества ‑ среди дворянства, крестьян и небогатого мещанства ‑ оставались живы старые традиции. Здесь сохранились зародыши стиля мышления и жизни, который некогда господствовал во всем мире. Долгое время они оставались в укрытии и не проявлялись в виде явной тенденции, пока не начали соответствовать общественной борьбе и не были переняты контрреволюционными силами, которые написали их на своих знаменах.

Социологическое значение романтизма состоит в его функции исторического противника мыслительных тенденций Просвещения, то есть противника философских представителей буржуазного капитализма. Романтизм использовал скрытые формы жизни и мышления, спасал их от забвения, сознательно их разрабатывал и развивал и в конце концов противопоставил рационалистическим способам мышления. Романтизм перенял именно такие сферы жизни и поведения, которые существовали как подводные течения в главном направлении рационализма буржуазии. Он поставил себе целью спасти эти элементы, придать им новые достоинства и ценность. «Сообщество» противопоставлялось «обществу», если воспользоваться определением Тенниса, семья ‑ договору, интуитивная уверенность ‑ разуму, духовные переживания ‑ материальным. Все эти частично скрытые факторы, лежащие в основе повседневной жизни, неожиданно, благодаря рефлексии, были обнажены и сделаны предметом борьбы.

Известно, что романтизм развивался со времен Просвещения как антитезис по отношению к его тезису12
. Ни один антитезис не может избежать влияния со стороны его тезиса, которому он противостоит, так и романтизм постигла та же самая парадоксальная судьба. Его структура сформировалась под преобладающим влиянием подходов и методов того самого движения Просвещения, в оппозиции к которому он родился и развивался.

Романтизм старался спасти вытесненные иррациональные силы, защищал их в конфликтах, но не замечал, что сам факт обращения на них внимания означал их неизбежную рационализацию. Романтизму удалось рационализировать то, чего Просвещение не рационализировало бы никогда не только потому, что его методы оказались бы неподходящими для этой цели, но также и потому, что соответствующий психический материал никогда не был бы достаточно важен, чтобы на него обратили внимание. Иррационализм, как и все остальное

в этот период, можно понять только в категориях доминирующего интеллектуального климата. Когда этот климат рационалистичен, даже иррациональные элементы должны быть облечены в рациональную оболочку, чтобы быть понятыми. Таким образом, романтизм можно считать собиранием и спасанием всех тех позиций и способов жизни, которые, в конечном счете, имеют свой источник в религии и которые были вытеснены капиталистическим рационализмом. Но это собирание и сохранение произошло на уровне рефлексий. Романтизм по сути дела не реконструировал и не оживлял средневековье, религию и иррационализм как основы и источники жизни; он сделал нечто совсем иное: стал рефлективным и мыслительным пониманием этих сил. Не такой была, по крайней мере, изначально, цель романтизма. Но постепенно романтизм вырабатывал соответствующие методы, типы опыта, понятия и средства экспрессии для выражения всех тех сил, которые никогда не были доступны Просвещению. Однако они были извлечены на поверхность в старой форме не как естественная основа общественной жизни, но как намерение, как часть программы.

Если подойти к проблеме социологически, то эти факторы, однажды извлеченные на уровень рефлексии, стремились к объединению с определенными антикапиталистическими тенденциями. Все те общественные слои, которые не были непосредственно заинтересованы в развитии капитализма, а скорее ставились им под угрозу, более того ‑ были связаны традицией с утраченными способами жизни, свойственными различным докапиталистическим периодам общественного развития, использовали эти открытия против буржуазии и промышленного развития. Исторический союз просвещенной монархии и предпринимателя означал, что обе эти силы были заинтересованы в рационализме, в то время как феодальные властители, мелкие крестьянские собственники и слои небогатого мещанства, вышедшие из старых ремесленных цехов, в разной степени были заинтересованы в романтизме13
. Когда романтические элементы появились в сознательной, отрефлектированной форме, все эти, слои способствовали их развитию. Это касается особенно культурной борьбы, в которой сознательно используются данные элементы, поскольку в то время эти слои, о которых говорилось выше, перетрясали сундуки романтиков в поисках чего-либо, что можно включить в собственную идеологию.

Цель наших рассуждений, таким образом, состоит в следующем: мы должны не только указать, каким образом правая общественная и политическая позиция начала борьбу против политической и экономической доминации развивающегося капитализма, но также как она противостояла ему

588

мыслительно, собирая все те духовные и интеллектуальные факторы, которым грозило уничтожение в результате победы буржуазного рационализма, доходя даже до выработки «антилогики».

Обычно считается, что социалисты были первыми критиками капитализма как общественной системы. Однако на самом деле мы встречаем много данных, свидетельствующих о том, что эта критика изначально исходила из кругов правой оппозиции, а затем постепенно была перенята оппозицией левой. Следует, конечно, выяснить, какие перестановки акцентов сделали возможным принятие правых мотивов
левыми.

По сути дела способ мышления, возникший вместе с появлением пролетариата и его общественных целей, имеет много общего с мышлением, связанным с правой оппозицией. Однако нельзя не заметить и существенных структурных различий. Пролетариат появился в результате развития капитализма: он представляет его особый продукт и не имеет традиций, выходящих за рамки капитализма. «Четвертое сословие» является не сословием, а классом. Его члены сплавились в один общественный класс через отрыв от тех «сословий» и «органических групп», в которых жили их предки. Вместе с появлением нового мира сословия стали отходить в тень, вытесняемые классами, которые во все большей степени перенимали функции формулирования коллективных действий. Но, несмотря на это, многие группы, особенно те, которые имели сильные локальные и негородские корни, проходили эту трансформацию только частично, среди же городских групп ремесленники сохранили многие черты цеховой ментальности. Сам пролетариат, загнанный на фабрики, развился из пассивной массы в совершенно новый класс с собственными традициями. Поскольку, однако, это новое социальное образование появилось в рамках рационалистической эпохи, оно должно было проявлять черты рационального мышления в еще более высокой степени, чем буржуазия. Ошибкой было бы, однако, видеть в пролетарском рационализме только вариант рационализма буржуазного.

Собственная внутренняя динамика, логика собственного положения подталкивает этот тип рационализма к превращению в специфический вариант иррационализма.

Пролетарский способ жизни по сути своей рационален, поскольку положение пролетариата вынуждает его планировать революцию еще более расчетливым способом по сравнению с буржуазией. Пролетариат даже из революции делает предмет бюрократического администрирования, превращает ее в «общественное движение». Однако этот вариант рационализма и бюрократического администрирования имеет немного общего со стремлением к прочитываемости, так характерным

589

для победоносной буржуазии. Пролетарский рационализм, поскольку он находится в оппозиции, никогда не может обойтись без иррационального элемента, лежащего в основе революционных действий. Утопический идеал буржуазии основан на таком расчете деятельности каждой фирмы, который позволил бы исключить элемент риска. Идеал этот невыполним, и риск и ненадежность остаются чертами капиталистического предпринимательства только потому, что капиталистический мир подвергся частичной рационализации и частично опирается на плановую экономику.

С другой стороны, даже тогда, когда можно оценить в процентном отношении шансы на успех (скажем, в случае забастовки ‑ благодаря забастовочной статистике), действия не зависят только от результатов расчетов, поскольку шансы проигрыша по сути дела вычислить невозможно, так как революционный порыв всегда остается непредсказуемым фактором.

В этот момент становится вполне ясно, что общественная позиция пролетариата подталкивает его к иррационализму. Попытка революций, пусть даже планируемая и научная, неизбежно связана с иррациональным хилиастическим элементом. Это и есть принципиальное сходство с контрреволюцией.

Пролетарская мысль во многих пунктах родственна мысли консервативной и реакционной, поскольку, исходя из совершенно отличных основных целей, оказывается вместе с консервативной мыслью в оппозиции к целям капиталистического мира буржуазии и абстрактности ее мышления. Дальнейшее исследование, которое мы не станем здесь предпринимать, имманентных судеб иррациональных экстатических элементов пролетарской мысли наверняка показало бы, что они, в конечном счете, происходят из чего-то, что можно было бы назвать «экстатическим сознанием». Следовало бы показать, как от самого своего рождения в крестьянских бунтах XVI столетия эти зародыши стали началом всех революций и как они сохранились в качестве составного элемента весьма в то же время рационализированного пролетарского мировоззрения. Мы имеем здесь дело с соединением самого крайнего рационализма с самыми крайними иррациональными элементами, что указывает, на то, что «иррациональное» при ближайшем анализе оказывается более сложным явлением, чем мы склонны были видеть вначале.

Исчерпывающий анализ должен был бы показать фундаментальные различия между иррациональными факторами, представляющими продукт «экстатического сознания», и иным типом мышления, который мы для краткости определяли до сих пор как остатки старых религиозных традиций и взглядов и к которым обращались романтики в поздний период своей деятельности.

590

Есть еще один пункт сходства революционного сознания пролетариата и консервативной традиции ‑ диалектика. У Маркса это была внутренняя необходимость, вытекающая из заимствования идей диалектики консерватора Гегеля. Понятие диалектики ‑ логической последовательности тезиса, антитезиса и синтеза ‑ выглядит на первый взгляд необычайно рационально и фактически представляло собой попытку сконденсировать весь процесс развития в одну логическую формулу, представить всю историческую действительность доступной рациональной дедукции. Этот вид рационализма совершенно отличается, однако, от того, который находит свое выражение в буржуазном идеале естественных наук. Последний ставит себе целью выяснение общих законов природы; это демократический, а не диалектический вариант мышления. Ничего удивительного, что демократическое и научно ориентированное поколение социалистов сделало все, что было в их силах, чтобы освободить марксизм от диалектического фактора.

Таким образом, более пристальный взгляд на рационализм показывает, что он имеет разные варианты, которые мы должны разграничивать, подобно тому, как мы констатировали, что необходимо различение иррационализма экстатического и созерцательного (мистического, романтического).

В ходе дальнейших рассуждений мы поймем, что диалектика Гегеля помогает решать проблемы по сути своей романтические, которые в дальнейшем возникают в рамках исторической школы.

Основная функция диалектики состоит в рациональном объяснении «исторической личности» ‑ личности во всей ее исторической разнородности и неповторимости. В рациональном поиске законов и обобщений индивид, как правило, теряется, но диалектический подход возвращает его как составляющую неповторимого процесса исторического развития и прогресса. Таким образом, попытка понять принципиально иррациональный, исторически неповторимый индивидуум в рациональных категориях ведет к парадоксу в рамках диалектики, поскольку способствует созданию такого варианта рационализма, который должен вести к отрицанию самого рационализма.

Другая функция всякой диалектики, связанная с ее внутренним смыслом, а не внешней формулой, состоит в прослеживании «внутренней линии» развития цивилизации. Она снова рационализирует нечто в основе своей иррациональное и чуждое недиалектическому естественнонаучному мышлению.

В-третьих, диалектика ‑ это подход, ведущий к открытию смысла в историческом процессе. Это философская рационализация истории. Ее следствием является такая форма рациональности, которую трудно согласовать с позитивизмом

естественных наук, чуждых всяким этическим оценкам и метафизике вообще.

Принимая во внимание все сказанное, мы должны признать, что уже через Гегеля совершается тесный союз между рационализмом и консервативной мыслью, несмотря на то, что последняя далека от естественнонаучного рационализма, считающего все исчислимым. То обстоятельство, что марксизм мог далеко идти рука об руку со школой исторического мышления Гегеля, что на его основе вообще невозможно было противостояние пониманию законов природы в буржуазной мысли по тому же самому принципу, как и в исторической школе, хотя и с иной точки зрения, показывает, что здесь имелись элементы, которые не следует упускать из виду.

Тем не менее, несмотря на все родство и сходство между мыслью пролетарской и консервативной, основа пролетарской ментальности строго рациональна и по сути дела связана с позитивистской тенденцией буржуазной философии. Позитивистский подход проявляется в методе, в котором пролетарская философия истории доказывает связь динамики событий с экономической и общественной сферой, интерпретируя движение мысли в категориях общественного движения, основанного на экономической организации общества. В этот момент пролетарская мысль воплощает постепенно развивающееся буржуазное понятие примата экономической сферы. Пролетарская мысль, таким образом, рациональна постольку, поскольку должна пройти через капитализм как необходимый этап своего исторического развития. В определенном смысле она даже более рациональна, поскольку не только вынуждена принимать развитие капитализма, но вдобавок ускоряет его темпы. Однако в той же степени она иррациональна, поскольку вынуждена основываться на «самоотрицающей» тенденции в капитализме; это самоотрицание представляет фактор иррациональный или даже «надрациональный» в противоположность непосредственно наблюдаемому конкретному переплетению причинных взаимозависимостей, рассматриваемому в буржуазной рациональности. Нашей целью не является, однако, подробное исследование этого вопроса. Мы должны были обратиться к пролетарской мысли, чтобы лучше понять исторический период, о котором идет речь.

Поле наших рассуждений сужается. Мы будем заниматься строго определенной фазой в развитии мысли. Наша проблема состоит в том, чтобы проследить развитие консервативной мысли в первой половине XIX века в Германии и выявить связи этого развития с общественным фоном эпохи.

592

Часть II. Смысл консерватизма

1. Традиционализм и консерватизм

Начнем с более подробного анализа нашего понимания консерватизма. Является ли консерватизм общим явлением в истории человечества или совершенно новым плодом исторических и социологических условий нашей эпохи? Ответ состоит в том, что существуют два вида консерватизма: с одной стороны, более или менее универсальный, а с другой -определенно современный, являющийся плодом определенных общественных и исторических обстоятельств, с собственной традицией, формой и структурой. Первый вид можно было бы назвать «естественным консерватизмом»14
, другой же «современным», если бы не факт, что определение «естественный» уже слишком отягощено многими смыслами. Лучше будет поэтому для называния первого вида консерватизма воспользоваться определением Макса Вебера- «традиционализм». Таким образом, говоря о консерватизме, мы всегда будем иметь в виду консерватизм «современный» - нечто решительно отличающееся от обычного «традиционализма».

Традиционализм означает тенденцию к сохранению старых образцов, вегетативных способов жизни, признаваемых всеобщими и универсальными. Этот «инстинктивный» традиционализм может трактоваться как начальная реакция на сознательные реформаторские тенденции. В своей ранней форме он был связан с
магическими элементами в сознании, и наоборот - среди примитивных людей уважение к традиционным способам жизни сильно связано со страхом перед магическим злом, сопутствующим изменениям15
. И сегодня мы имеем дело с традиционализмом этого рода, часто связанным с магическими пережитками старого сознания. Традиционализм не должен, таким образом, даже сегодня выступать совместно с консерватизмом политическим или каким-либо иным. Люди «прогрессивные», несмотря на свои политические убеждения, часто могут вести себя в большей степени «традиционалистично» в других сферах жизни.

Я не хочу, таким образом, чтобы определение «консерватизм» понималось в общем психологическом смысле. Прогрессист, который ведет себя «традиционалистично» в частной или профессиональной жизни, или консерватор, который ведет себя «прогрессистски» вне политики, - вот случаи, которые иллюстрируют то, что я имею в виду.

Понятие «традиционалист» описывает нечто, что в большей или меньшей степени является формальной психологической характерной чертой каждого отдельного сознания. Однако
«консервативное» действие всегда зависит от конкретных обстоятельств.

Невозможно заранее определить, кто поведет себя консервативно в политическом смысле, в то время как позиция, описываемая понятием «традиционалист», позволяет нам вычислить более или менее точно поведение традиционалиста. Нет, например, сомнений насчет реакции традиционалиста на введение железных дорог. Но реакцию консерватора можно предвидеть лишь приблизительно и то при условии, что мы уже много знаем о консервативном движении в данный период и в данной стране. Ясно только, что консервативное поведение (по крайней мере, в политической сфере) предполагает проявление чего-то большего, чeм автоматические реакции определенного рода: это означает, что индивидуум сознательно или бессознательно руководствуется способом мышления и действия, который имеет свою историю, более раннюю, чем встреча с ним данного индивидуума. Этот контакт с индивидуумом может в определенных условиях изменить в определенной мере форму и развитие данного способа мышления и поведения, но даже тогда, когда данный индивидуум уже не сможет участвовать в деятельности, способ этот будет иметь собственную историю и развитие, не зависимые от данного индивидуума. Политический консерватизм представляет собой, таким образом, объективную мыслительную структуру

в
противоположность «субъективизму» изолированного индивидуума. Он не является объективным в значении всеобщей и вечной закономерности. Никакая дедукция a priori из принципов консерватизма невозможна. Он не существует также вне индивидуумов, которые реализуют его на практике и воплощают собственным поведением. Это не имманентный принцип закона развития, который просто реализовывали бы члены движения (быть может, несознательно), не добавляя ничего от себя. Иными словами, консерватизм -это не объективное качество в верно или неверно понимаемой платоновской трактовке предсуществования идей. Но в сравнении с существованием hie et nunc (здесь и теперь) переживаний отдельного индивидуума он явно отличается определенной объективностью.

Чтобы понять особую природу этой объективной мыслительной структуры, мы сперва должны ввести осторожное различие между вечной закономерностью и объективизмом. Содержание может быть объективно в том смысле, что существует вне данных hie et nunc переживаний индивидуума, это не должно быть содержание вневременное. Структура может быть объективной - она может перерастать индивидуума, которого захватила временно в поток своего опыта, - но одновременно быть ограничена с точки зрения закономерности, подвержена историческому изменению и отражать лишь раскрытие конкретного общества, в котором мы эти структуры находим. Объективная

мыслительная структура в данном смысле -это особая структура духовных и мыслительных факторов, которые не могут быть признаны независимыми от индивидуумов-носителей, поскольку ее производство, воспроизводство и дальнейшее развитие зависят исключительно от судьбы и спонтанного развития этих индивидуумов. Структура может быть объективна в том смысле, что.- изолированный индивид не мог бы ее создать, будучи в состоянии - самое большее -принадлежности одной из фаз ее исторического развития в том смысле, что она всегда существует дольше, чем отдельные ее носители. Как номинализм, так и реализм не видят существа объективности мыслительной структуры в этом понимании. Номинализм никогда не добирается до сути дела, поскольку старается растворить объективную структуру в изолированных переживаниях индивидуумов (см. понятие «интенционального смысла» Макса Вебера), в то время как неудача реализма связана с тем, что через «объективность и закономерность» он понимает лишь нечто метафизическое, совершенно не зависимое от природы и судьбы отдельных индивидуумов и носителей, нечто неизменное и нормативное (предсуществующее). Между этими крайностями есть, однако, и третья возможность, которая не является ни номинализмом, ни реализмом. Именно это я называю динамической, исторической и структурной конфигурацией: понятие это предполагает род объективности, имеющей начало во времени, развивающейся и пропадающей также во времени, тесно связанной с существованием и судьбой конкретных человеческих групп и представляющей собой по сути их порождение. Тем не менее это подлинно «объективная» мыслительная структура, поскольку мы всегда находим ее «до» индивидуума в каждой эпохе и поскольку в сравнении с каждым простым кругом переживаний она сохраняет свою определенную форму -структуру.

И хотя в каждый конкретный момент такая объективная ментальная структура может предполагать существование упорядочивающего принципа, в соответствии с которым переживания и компоненты, из которых она состоит, были расположены и соотнесены между собой, ее не следует считать чем-то статичным. Конкретные форма и структура этих связанных между собой переживаний и компонентов могут быть выполнены только в приближении

и только для оп-редепенных периодов, поскольку структура эта динамична

и подвергается постоянным изменениям. Более того, она не только динамична, но и исторически обусловлена. Каждый шаг в процессе изменения тесно связан с предыдущим шагом, поскольку каждый новый шаг меняет нечто во внутреннем порядке и связях между составляющими той структуры,
которая существовала на предыдущем этапе,

так что она не является чем-то вполне новым и не связанным с прошлым. Мы можем, таким образом, говорить о развитии и об изменении. Это развитие внутреннего смысла, которое, однако, можно понять только ex post.

В рамках всякой динамичной историко-структурной конфигурации мы можем выделить отдельные «основные интенции» («Grundintention»), усваиваемые индивидуумом в той мере, в какой его собственный опыт определяется «структурной конфигурацией» как таковой. Даже эта сердцевина, эта основополагающая интенция не является вечно правомерной во времени и истории. Она также возникла в истории и в близкой связи с судьбой конкретных живых людей.

Консерватизм представляет собой именно такую исторически развитую динамичную объективную структурную конфигурацию. Люди переживают опыт и ведут себя консервативным образом (в отличие от традиционалистского) в той и только в той мере, в которой включаются

в одну из фаз развития этой объективной мыслительной структуры (обычно в современную им фазу), и ведут себя в соответствии с этой структурой или просто воспроизводя ее целиком или частично, или развивая ее далее че

рез приспособление к конкретным жизненным ситуациям.

Только тогда, когда особая природа объективности этой динамичной структурной конфигурации будет вполне понята, можно будет отличить поведение «консервативное» от традиционалистского.

Традиционалистское поведение представляет собой практически чистую серию реакций на раздражители16
. Поведение консервативное - осмысленно, вдобавок осмыслено по отношению к изменяющимся от эпохи к эпохе обстоятельствам. Ясно, что нет неизбежного противоречия в факте, что политически прогрессивный индивидуум реагирует вполне традиционалистски в своей повседневной жизни. В политической сфере им движет более или менее осмысленная объективная структурная конфигурация, но в повседневной жизни его поведение представляет собой цепь реакций. Теперь встают два вопроса. Во-первых, определение «консерватизм» следует понимать не только в политическом смысле, хотя, как увидим, политический аспект, как правило, весьма важен. Консерватизм предполагает также существование общего философского и чувственного комплекса, который может даже создавать определенный стиль мышления. Во-вторых, консерватизм как объективная историко-структурная конфигурация не обязательно должен исключать из своей сферы традиционалистские элементы. Напротив, мы увидим, что в действительности консерватизм может воплощаться в конкретном историческом виде традиционализма, развивая его до конечных логических выводов.

Однако несмотря на частичное наложение обоих явлений, а может быть, именно поэтому различение между поведением исключительно традиционалистским и консервативным необычайно точно. Именно потому, что традиционалистское поведение имеет чисто формальную полуреактивную природу, у него практически нет истории, которую можно было бы проследить, в то время как консерватизм, напротив, представляет собой качество с явно исторической и общественной длительностью, сформированное и развитое в особой исторической и социальной ситуации, как на то указывает лучший проводник по истории - язык (само определение «консерватизм» новое и относительно свежее).

Шатобриан первый придал этому слову особое значение, дав название «Консерватор» периодическому изданию, предназначенному для пропаганды идей политической и клерикальной Реставрации17
. Слово вошло в широкий обиход в Германии в 30-е годы18
, а в Англии было официально принято в 1835 г.19
Появление нового термина можно считать показателем нового общественного явления, хотя это немного нам говорит о подлинной природе последнего.

2. Общественный фон современного консерватизма

Современный консерватизм отличается от традиционализма прежде всего тем, что является функцией одной специфической исторической и социологической ситуации. Традиционализм - это общая психологическая позиция, выражающаяся у разных индивидуумов как тенденция держаться за прошлое и избегать новаций. Не эта элементарная психологическая тенденция может выполнять особые функции по отношению к общественному процессу. То, что прежде представляло собой исключительно только общую для всех людей психологическую черту, в особых обстоятельствах становится центральным фактором, придающим единство особой тенденции

в общественном процессе.

Такое развитие традиционалистской позиции, превращающейся в ядро определенного общественного направления, не происходит спонтанно, а выступает как реакция на тот факт, что «прогрессивность» оформилась в качестве определенной тенденции.

Традиционализм является, по сути, одной из таких скрытых тенденций, которые присущи каждому индивидууму. Иначе консерватизм, сознательный и рефлексивный, поскольку с самого начала он выступает как движение «против», в сознательной оппозиции к высокоорганизованному, целостному и систематическому «прогрессивному» движению.

Появление сознательного консервативного движения указывает, что современный общественный и интеллектуальный мир сформировал определенную свойственную для него структуру. Само существование консерватизма как целостной тенденции означает, что история все более развивается через взаимодействие таких целостных тенденций и движений, из которых одни «прогрессивны» и форсируют общественные изменения, в то время как другие «реакционны» и сдерживают их.

Возникновение таких тенденций обЪясняет нам факт, что современное общество постепенно достигает состояния нового динамичного единства ценой всех старых, самодостаточных феодальных единиц, все более растворяющихся в единицах национальных; эти последние позже , возможно, растворятся в наднациональых целостностях. Хотя на первый порах нации остаются в значительной мере автономными социально и культурно, основные экономические и общественные проблемы во всех современных государствах так сходны в структурном плане, что нет ничего удивительного в том, что сравнимые общественные и интеллектуальные разделы повторяются всюду.

Эти общие для всех современных государств структурные проблемы таковы: 1) достижение национального единства; 2) участие народа в правлении; 3) включение государства в мировой экономический порядок; 4) решение социальной проблемы.

Проблемы эти так важны для социальной и интеллектуальной жизни сообщества, что все внутренние разделы явно углубляются в связи с напряженностью, вытекающей из попыток решения этих основных проблем общественной структуры. Религиозные столкновения превратились в политическую борьбу, и уже во время английской революции можно наблюдать политические разделы, скрытые за религиозными различиями. Чем больше мы приближаемся к ХIХ веку, тем более это справедливо по отношению к другим интеллектуальным явленям, тем легче описать их, обращаясь к линиям партийных разделов, в категориях, опосредованных или непосредственных связей с общественными или политическими проблемами.

По мере того как сознательный, функциональный консерватизм появляется в качестве самостоятельно политической силы, он выходит также за рамки собственно политической сферы и становится определенной формой опыта и мысли.

Примерно в это же время, а может быть, даже несколько раньше, чем появился политический консерватизм, сформировался также соответсвующий «Weltanschauung» и консервативный способ мышления. Определения «консервативный» и «либеральный» в нашей терминологии означают применительно к первой половине XIX века нечто большее, чем политические цели -- они предполагают особое родство с определенными философиями и, следовательно, совершенно различные способы мышления. Таким образом, понятие «консерватор» означает, так сказать, всю обширную структуру мира, и социологическое определение этого слова (неизбежно более богатое, чем политико-историческое определение) также должно учитывать историческую конфигурацию, которая породила новое определение как показатель нового факта.

Для того чтобы выяснить, почему «современный консерватизм» Появился так поздно, нужно изучить различные исторические и общественные факты и факторы, в связи с которыми сложились условия, необходимые для его развития. Следующие факторы, в том случае, если они выступают одновременно создают, как я полагаю, необходимые исторические и общественные условия для возникновения консерватизма.

1. Уклад историко-общественных сил должен перестать быть статичным. Он должен стать динамичным процессом направленных изменений. Отдельные события должны во все большей степени указывать в каждой сфере на ключевые проблемы развития общественной ткани. Сначала это будет происходить непроизвольно, позднее станет сознательным и добровольным действием, а осознанность роли отдельных составляющих в развитии целого будет расти. Число изолированных самодостаточных общественных единиц, существовавших прежде, также соответственно уменьшится. Самое обыденное действие, сколь бы маловажным оно ни было, теперь влияет на общий процесс развития, ускоряя или сдерживая21
его. Tаким образом, можно будет все яснее и легче описывать события и позиции в категориях их функций в развитии общества как целого.

Далее динамика этого процесса должна во все большей степей вытекать из социальной дифференциации. Должны появляться разные классы («горизонтальные» социальные группы, реагирующие на события более или менее однородно) Некоторые будут стремиться к подталкиванию общественного развития, другие - к тому, чтобы его задержать или даже сознательно повернуть вспять.

Затем идеи также нужно различать по сходным принципам. Главные мыслительные тенденции, несмотря на то, какие смеси и синтезы возникнут, должны соответствовать общим чертам этой общественной дифференциации.

Отметим наконец,что эта социальная дифференциа- ция (на группы с разной функцией по отношению к обществен- ному процессу -- ускоряющей или сдерживающей) должна становиться все более политической, а позднее даже чисто
экономической22
. Политический фактор должен быть автономен и должен стать ядром, вокруг которого кристаллизуются новые группировки.

Короче говоря, развитие и распространение консерватизма как явления, отличного от обычного традиционализма, зависят в конечном счете от динамичного характера современного мира (основой этой динамики является социальная дифференциация). Они зависят также от факта, что такая социальная дифференциация направляет человеческую мысль и подталкивает ее к развитию, соответствующему этой дифференциации; и наконец, от факта, что основные цели разных социальных групп не только кристаллизуют идеи, приводя благодаря им в действие действительные изменения в мышлении, но и приводят к созданию антагонистических «Weltanschauungen» и различных

антагонистических стилей мышления. Одним словом, традиционализм может стать консерватизмом только в таком обществе, где происходит изменение через классовый конфликт, то есть в классовом

обществе.
Таков социологический фон современного консерватизма.

3. Морфология консервативной мысли

Консерватизм можно изучать с двух точек зрения. Мы можем считать его относительно самостоятельным и вполне развитым плодом эволюционных процессов либо акцентировать его динамический аспект и исследовать генетический процесс, ведущий к появлению этого плода.

Мы должны применить оба подхода. Однако в данный момент мы намерены дать общую описательную характеристику стиля мышления, лежащего в основе немецкого консерватизма, так что условимся сразу, что за ним стоит историческое развитие, и приглядимся к конечному результату. Историческое развитие будет предметом следующей главы, а такой исторический анализ нельзя начать, не исследовав определенные основополагающие факторы, поскольку они предопределяют характер процесса.

Нашей первой задачей, которой мы сейчас займемся, будет, таким образом, относительно недифференцированное описание немецкой консервативной мысли начала XIX века. Мы сделаем это в два этапа. Во-первых, мы должны заняться неартикулированным групповым опытом, дающим основополагающий мотив,

из которого вырастает стиль мышления. Затем мы сможем заняться вполне артикулированными политическими тезисами, выражающими консервативный стиль мышления, и пробовать выявить ключевую проблему, дающую стилю мышления его теоретическую цельность, определяющую его развитие и позволяющую его интерпретировать.

1. Основополагающий мотив консервативной мысли

Нельзя обойтись без такого анализа стиля мышления, который отсылает к основополагающему мотиву, поскольку только таким образом мы можем обезопасить себя от арбитральных конструкций, лишенных оснований в действительности. Мы должны, насколько возможно, строго придерживаться аутентичных проявлений мыслительных тенденций, которые исследуем. Это внутреннее ядро, этот источник движения в самом сердце консервативной мысли, несомненно, связан с чем-то, что мы назвали традиционализмом.

В определенном смысле консерватизм вырос из традиционализма: в сущности это прежде всего сознательный традиционализм. Тем не менее это не синонимы, поскольку традиционализм проявляет специфически консервативные черты только тогда, когда становится выражением определенного, цельно и последовательно реализованного способа жизни и мышления, формирующегося с самого начала в оппозиции к революционным позициям, и когда он функционирует как таковой, как относительно автономное движение в рамках общественного процесса.

Одна из наиболее характерных черт этого консервативного способа жизни и мышления - стремление придерживаться того, что непосредственно дано, действительно и конкретно.

В результате мы получаем совершенно новое, очень выразительное ощущение конкретности,

отражаемое в использовании определения «конкретность» с антиреволюционным подтекстом23
. Переживать и мыслить «конкретно» означает теперь стремление ограничить собственную деятельность непосредственным окружением, в котором мы находимся, и безусловное отвержение всего, что попахивает спекуляцией или гипотезой.

Неромантический консерватизм всегда исходит из конкретного случая и никогда не выходит за горизонт, очерченный конкретным окружением. Он занимается непосредственной деятельностью, изменением конкретных частностей и в результате не дает себе труда заняться структурой мира,

в котором живет. С другой стороны, всякая прогрессивная деятельность пользуется сознанием того, что возможно.

Она выходит за рамки непосредственной действительности и обращается к возможности систематических изменений, которые в ней содержатся. Она бежит от конкретности не потому, что хотела бы заменить ее другой конкретностью,

но потому, что стремится к созданию иной системной исходной точки

для дальнейшего развития.

Консервативный реформизм основывается на замене одних единичных факторов другими единичными факторами («улучшении»)24
. Прогрессистский реформизм стремится к
устранению неудобного факта путем реформы всего окружающего мира, который делает возможным существование этого факта. Таким образом, прогрессистский реформизм стремится к изменению системы как целого, в то время как консервативный реформизм занимается отдельными деталями.

Консерватор мыслит в категориях системы, представляющей собой только реакцию, - либо вынужденный создавать собственную систему, чтобы противостоять прогрессистам, либо тогда, когда развитие событий лишает его всякого влияния на современность, так что он должен пытаться повернуть вспять колесо истории, чтобы вновь обрести возможность влиять на события.

Этот контраст между мыслью консервативной и абстрактной, которая является одним из способов переживания окружающего мира и только затем становится чертой мысли как таковой, вместе с фактом, что для их современных форм послужил опорой разный политический опыт, вот ключевой пример стилей переживания, которые могут дождаться общественного применения, функционализации.

Появление современного общества зависит во многом от того, приносятся ли в жертву целые классы ради дезинтеграции существующей общественной структуры. Такое мышление неизбежно должно быть абстрактным - оно питается потенциальными возможностями. Таким же образом мышление и переживания тех, кто стремится сохранить статус-кво и ослабить прогресс, неизбежно оказываются конкретными и не могут вырваться за рамки существующей общественной структуры.

Специфическая природа консервативной конкретности нигде, пожалуй, не проявляется так явно, как в понятии собственности,

отличающемся от обычного современного буржуазного понимания этого явления. Здесь стоит упомянуть эссе Мёзера, в котором он прослеживает постепенное исчезновение старого отношения к собственности и сравнивает его с современным пониманием собственности, которое уже начало оказывать влияние на его эпоху. В очерке «Von derr echfen Eigentum»25
он показывает, что прежняя «настоящая собственность» была связана с собственником совершенно иначе, чем теперь. Тогда существовала особенно живая, взаимная связь между собственностью и ее хозяином. Собственность в старом, «настоящем» смысле давала хозяину определенные привилегии - например, право голоса в государственных делах, право охоты, право войти в число присяжных. Она была тесно связана с его личной честью, и в определенном смысле ее нельзя было утратить.

Когда собственник, например, менялся, право охоты к нему не переходило, а сохранение за старым хозяином права охоты явно свидетельствовало, что новый хозяин - ненастоящий. Также потомственный дворянин, покупая имение у неродовитого человека, не мог, однако, перенести на него «настоящей» собственности только на том основании, что он сам принадлежал старому дворянству. Существовала, таким образом, непереходящая, взаимная связь между конкретным имением и конкретным собственником.

В эпоху Мёзера такое ощущение собственности еще существовало, хотя языковой его след уже исчез. Он оплакивает эту утрату, говоря: «Как же несовершенны язык и философия, которые не имеют уже специальных средств выражения для таких основополагающих различий».

Мы видим здесь богатство дотеоретического, неартикулированного опыта, воплощающего связи самого конкретного рода между личностью и собственностью. Это богатство существовало в феодальном обществе и было затем вытеснено абстрактным понятием буржуазной собственности, которое искоренило прежнюю конкретность переживаний. Позднейшие теории, особенно романтически-консервативные, все обращаются вспять к феодально-консервативному понятию собственности, сущность которого Мёзер ухватил, так сказать, в последний момент.

А. Мюллер считает имения продолжением членов человеческого тела и описывает феодализм как амальгаму человека и вещи. Он приписывает исчезновение этой связи распространению римского права и говорит о «французской революции римлян», обвиняя ее в этом26
.

Это только отголоски прошлого, пристрастно извлекаемые на свет божий. Их значение состоит в доказательстве того, что живые связи, распространяющиеся на вещи, некогда действительно существовали. Акцент на интимность связи между собственностью и собственником мы находим еще у Гегеля.

Для Гегеля существо собственности состоит в том, чтобы «показать, что в эту вещь я вложил мою волю»2
', а «смысл собственности состоит не в том, что она удовлетворяет потребности, а в том, что в ней устраняется чистая субъективность личности» . Интересно, что здесь выступает нечто, что мы заметим и позднее, а именно: обучение левых, оппозиционных по отношению к буржуазно-капиталистической мысли, правой оппозицией. Абстрактный характер межчеловеческих отношений при капитализме, неустанно подчеркиваемый Марксом и его сторонниками, первоначально представлял собой открытие наблюдателей консервативного лагеря.

Мы вовсе не предполагаем, что различие между понятиями «абстрактный» и «конкретный» не было известно раньше, мы только указываем, что эти два различных способа переживания истории постепенно развились на противоположных флангах и получили воплощение в общей форме опы
та, характерной для разных групп в соответствии с их позицией в динамичном общественном процессе.

Другим ключевым понятием при анализе разных стилей мышления и способов переживания мира является понятие свободы.

Революционный либерализм понимал свободу как явление из экономической сферы, состоящее в освобождении индивидуума от средневековой зависимости от государства и цехов. В политической сфере свобода понималась как право личности поступать по собственной воле и, прежде всего, право в полной мере пользоваться неотъемлемыми правами человека. По этой концепции индивидуум встречает ограничения лишь тогда, когда вторгается в сферу свободы ближних29
. Равенство выступает, таким образом, логическим дополнением этого типа свободы, поскольку она не имеет смысла без принципа политического равенства всех людей. В действительности революционный либерализм никогда не думал о равенстве иначе, как о постулате. Он определенно никогда не трактовал равенство как эмпирический факт и на практике никогда не требовал равенства для всех людей, исключая периоды политической и экономической борьбы. Но консервативная мысль превратила этот постулат в фактическое утверждение и объявила, что либерализм провозглашает, что все люди фактически и со всех точек зрения равны.

Однако уже из этого социологически обусловленного недоразумения вырастает, как это часто бывало и прежде, новое понимание фактической дифференциации мыслительных тенденций. Как и в случае с понятием собственности, консервативная мысль еще раз спасла более ранний, почти вытесненный способ переживания и мышления и, проявив его, позволила ему сыграть действенную роль в динамическом процессе.

Политическая необходимость заставила консерваторов выработать собственное понимание свободы30
, отличное от либерального. Они выработали нечто, что можно было бы назвать качественной идеей

свободы в отличие от ее революционно-эгалитарной концепции. Контрреволюционная оппозиция инстинктивно поняла, что идею свободы как таковую атаковать не следует, так как она сосредоточилась на скрытой глубже идее равенства. Утверждалось, что люди принципиально неравны,

неравны талантом и способностями, неравны в самом своем существе. Свобода может, таким образом, основываться исключительно на способности каждого индивидуума к развитию без препятствий со стороны других согласно праву и обязанностям собственной личности. Мюллер, например, говорит; «Ничто не могло быть так враждебно той свободе, которую я описал, как понятие внешней свободы. Если свобода эта попросту общее стремление различных существ к развитию и росту, то нельзя придумать ничего более ей противоречащего, чем фальшивое понимание свободы, которое отняло бы у всех индивидуумов особые черты, то есть их разновидность»31
.

Такова романтическо-консервативная идея свободы, которая получает политическое значение. Революционный либерал, мыслящий абстрактно в категориях возможного, а не действительного, придерживается «абстрактного оптимизма», повторяя принцип всеобщего равенства, по крайней мере, равенства возможностей, не определяя границ свободы индивидуума, за исключением границ, налагаемых существованием других людей. Романтический же мыслитель видит свободу, ограниченной тем, что Зиммель назвал «законом развития индивидуума», в рамках которого каждый должен определить как свои возможности, так и ограничения.

Этот вид свободы, укорененный в природе индивидуума, типично романтичен и близок своеобразному варианту анархического субъективизма. И хотя консерваторам удалось субъективизировать проблему свободы (притупив этим ее революционное острие), субъективная анархия, которой они заменили вытекающую из либеральной концепции внешнюю политическую

анархию, все еще потенциально угрожала безопасности государства. Отдав себе в этом отчет, романтическая мысль, тотчас породила тенденцию (свидетельствующую о ее переходе к консерватизму) к различению между понятиями «качественной свободы» и свободы индивидуума и к ее перемещению к «подлинным носителям» и «подлинным субъектам» свободы, то есть к коллективам, «органическим сообществам», сословиям.

С тех пор сословия стали носителями внутреннего принципа развития, в неограниченной реализации которого состоит свобода, так что ясно видно, что качественная концепция свободы происходит, по крайней мере частично, из мысли феодальной. «Свобода» различных сословий в условиях феодализма означала бы их «привилегии», а качественный и неэгалитарный привкус, заключенный в средневековой концепции, вновь оживает32
. Но даже в новой форме концепция свободы еще может угрожать государству и положению правящих групп, что понимает позднейший консерватизм. Он пытается подобрать качественно отличные индивидуальные и корпоративные «свободы» таким образом, чтобы их можно было подчинить высшему принципу, репрезентативному для всего общества. Историческая школа, Гегель, Шталь и другие различаются между собой только в понимании этой высшей тотальности: формальная структура даже самых разных решений проблемы остается та же самая. Решение состоит в перенесении свободы в сферу, связанную исключительно с субъективной, частной стороной жизни, в то время как все общественные и внешние отношения остаются подчинены принципу порядка и дисциплины. Появилась, однако, проблема: что должно предотвратить столкновение между двумя сферами - субъективной свободы и внешнего порядка? Решение было найдено в предположении своеобразной «предустановленной гармонии», которую либо гарантирует непосредственно Бог, либо естественные силы общества и нации. Консерватизм явно многому научился у либерализма, от которого перенял как понятие «разделения сфер», так и понятие «невидимой руки», обеспечивающей общую гармонию.

Историческая школа пользуется прежде всего понятием «нации» или «национального духа», чтобы получить то необходимое более широкое целое, которое предотвратит деградацию личной или групповой свободы до уровня простого анархического каприза. Ротхакер показал, что в работах Ранке понятие государства постепенно заслонило понятие нации.

Решение проблемы, представленное Ранке и Савиньи, состояло во всяком случае в перенесении этой качественной свободы с индивидуумов и сословий на нацию и государство. Только государство, развиваясь свободно по своим собственным законам развития, - свободно. Индивидуум ограничен и может быть полезен только в границах этих более широких общностей.

Напряжение между гармонией и свободой достигает апогея у Гегеля, который, как обычно, пробует сохранить оба элемента. Согласно Гегелю, то, что он назвал революционной абстрактной концепцией свободы, составляет промежуточную стадию в развитии к истине. «Эта негативная свобода или, иначе говоря, эта рассудочная свобода есть свобода односторонняя, но эта односторонность всегда заключает в себе определенное важное определение, поэтому не следует ее отбрасывать. Недостаток рассудка состоит, однако, в том, что определенное одностороннее определение он поднимает до уровня определения единственного и окончательного»34
. Смысл «негативной абстрактной свободы» становится ясен из дальнейших рассуждений: «Более конкретно эта форма проявляется в активном фанатизме политической или религиозной жизни. Это относится к периоду террора французской революции, в которой должны были быть уничтожены все различия таланта и авторитета. Это был период потрясений, возбуждения нетерпимости против всего, что составляло хоть какую-то особенность. Ведь фанатизм стремится к абстракции, а не дифференциации; если появляются какие-то различия, фанатизм считает их противоречащими своей неопределенности и уничтожает»35
. Так Гегель подходит к третьему принципу, среднему между «абстрактной свободой» и обычной «разнородностью». Это принцип конкретной свободы36
. Он говорит: «Третий момент состоит теперь в постулате, чтобы Я в своем ограничении, в этом своем ином было у себя, чтобы, самоопределяясь, оно осталось, несмотря на это, у себя и сохранило цельность. Этот третий момент является, таким образом, конкретным понятием свободы, в то время как два предыдущие оказались, безусловно, абстрактными и односторонними»37
.

Шталь также пробовал бороться с романтической концепцией свободы38
. Подобно Гегелю, он старался вобрать в себя всю консервативную традицию, а свое решение основывал на принципе авторитета («Obrigkeitsgedanke»). Отсюда следующий вывод: «Свобода не состоит в способности действовать так или иначе согласно арбитральным решениям, свобода состоит в способности сохранить себя и жить в соответствии с глубочайшим существом собственной личности. Глубочайшее существо индивидуума - это индивидуальность, которая не признает никаких внешних законов и предписаний. Тем не менее, те права индивидуума, которые защищают независимую частную сферу39
, а также признают за индивидуумом право участвовать в политике государства, составляют существенный элемент политической свободы. Но наиболее глубокая сущность человеческой личности - это не только его индивидуальность, но и мораль»40
. Это подводит Шталя к окончательному решению проблемы свободы: «Цель политики - обеспечить материальную, а не только формальную свободу. Она не должна отделять индивидуум от физической власти или морального авторитета и исторической традиции государства, чтобы не основывать государства на обычной индивидуальной воле»41
.

Хватит пока примеров. Все эти решения проблемы демонстрируют ту же самую фундаментальную тенденцию, то же самое стремление к «конкретности» и «качеству». Всегда употребляются такие термины, как «материальная свобода» (Шталь), «конкретная свобода» (Гегель), «позитивная свобода» (А. Мюллер), подобно тому, как и в случае с собственностью. «Конкретный» и «качественный» - это, однако, выражения, которые вовсе не описывают основного мотива, лежащего за всеми этими рассуждениями. Примеры, которые мы привели, служат только тому, чтобы указать на нечто более основополагающее: на обращение к более ранним образам жизни.

Существует еще одна оппозиция помимо «конкретности» и «абстрактности» (близко с ними связанная), которая также очень важна для основного конфликта между прогрессом и консерватизмом. Прогрессивная мысль видит действительность не только в категориях возможности, но также в категориях нормы. С другой стороны, консервативная мысль пытается видеть действительность как результат влияния реальных факторов, пытается понять норму в категориях действительности42
.

В конечном счете, мы и в этом случае видим два способа переживания мира, из которых вырастают два стиля мышления. Один представляет довольно разнородный подход к вещам, людям и институтам, поскольку всегда смотрит на них с требованием

«так должно

быть», вместо того чтобы подходить к миру как к комплексу законченных и конечных продуктов длительного процесса развития. Если мы примем первый подход, то окажется, что мы едва видим реалии нашего окружения и никогда не привязываемся к миру настолько, чтобы это позволило нам быть снисходительными к его несовершенству; что мы не испытаем чувств солидарности, которые заставляли бы нас заботиться о выживании этого мира. Но другой подход склоняет нас к некритическому принятию действительности со всеми ее недостатками. Первая позиция основана на том, что институты переживаются и оцениваются как целое,

в другом случае мы всегда тонем в море подробностей. Чтобы понять значение этих позиций, мы должны понять, что к числу характерных черт психических явлений принадлежит и то, что нельзя понять каждое из них в отдельности, но только как функциональные части большего целого. Если мы хотим что-то интерпретировать в категориях смысла - а мыслительные феномены существуют лишь постольку, поскольку имеют смысл,

- мы должны их понять как фазы в какой-то целенаправленной деятельности.

Консерватор со своей сильной привязанностью к принципу quieta non movere (не менять сложившееся положение) хотел бы избежать выяснения значений в этом их понимании43
, трактуя действительность как нечто, что попросту существует. Это порой приводит к нотке фатализма44
. Консервативная интерпретация (или приписывание смысла) возникает как враждебная реакция на революционный способ создания или понимания смысла вещей. Консерватор умеет наделять явления смыслом только путем их «округления» и приспособления к большему целому. Но процесс, метод округления совершенно отличен от метода, известного из либерально-революционной
мысли и опыта.
Это свидетельствует о том, что и в этой сфере способы переживания мира развиваются в тесной связи с общественным фоном. Особый характер консервативного способа переживания явлений в более широком контексте основан на подходе сзади,

со стороны их прошлого.

Для прогрессивной мысли все в конечной инстанции обретает свое значение из чего-то вне или над собой, из утопии будущего либо из соотнесения с трансцендентной формой. В свою очередь консерватор видит всякое значение явления в том, что за
ним стоит, или в прошлом как в зародыше эволюции. (
Там, где сторонник прогресса будет мыслить в категориях норм,
консерватор - в категориях зародышей

).

Эту идею «прошлого, которое за этим кроется», можно интерпретировать двояко: как прошлое или как предыдущую фазу эволюции, которая может объяснять любой элемент современной ситуации. Если встать на первую точку зрения, то все имеет смысл постольку, поскольку возникло в длительном процессе развития. С другой точки зрения, все, что существовало в истории, имеет смысл, поскольку выявляет именно определенные

движущие силы, определенную

тенденцию духовного и психического развития.

Так, второй из названных подходов предлагает нам рассматривать каждое явление «физиономически», как проявление основополагающего мотива, как определенный аспект целого, представленный в зародыше начальной фазой. Оба этих консервативных способа обобщения явления и придания ему смысла ведут, таким образом, к целостному видению, к большему целому, которое, если к нему подходят таким путем, постигается по преимуществу интуитивно45

.
С другой стороны, большое целое, в котором прогрессист помещает явления, выводится из рациональной утопии, что, в свою очередь, ведет к структурному

видению существующего и развивающегося общества. Может быть, сравнение прояснит проблему. Консервативное видение мира напоминает в целом образ дома, какой мы бы получили, разглядывая его со всех сторон: это конкретный образ дома со всеми подробностями, видимый под разными углами. Но прогрессиста не интересуют все эти подробности: он ищет проект, и его образ годится скорее для рационального анализа, чем интуитивного воображения. За этим различием способов подстраивания отдельных явлений под большие целостности кроется следующее радикальное различие между прогрессистским и консервативным образцами переживания опыта - на этот раз различив в способе переживания времени46

.

Говоря кратко, эти различия сводятся к следующему: прогрессист переживает настоящее как начало будущего, консерватор же считает его последним пунктом, которого достигло прошлое. Это различие тем более основополагающее и радикальное, что линейная концепция истории, постулируемая здесь, является для консерватора чем-то вторичным. Консерватор переживает прошлое как нечто равное настоящему, поэтому его концепция истории скорее пространственная, чем временная, поскольку выдвигает на первый план сосуществование, а не последовательность. Мы лучше это поймем, если вспомним, что для типично феодальных групп (аристократов и крестьян) история укоренена в почве, индивидуумы - это лишь мимолетные спинозовские «modi» в этой вечной «субстанции».

Земля - это настоящий фундамент, на который опирается и на котором развивается государство, так что только земля может создать историю. Мимолетный индивидуум заменяется более постоянным фактором - землей как основой событий. Как говорит Мёзер в важных вводных фразах своей Osnabrueckische Geschichte: «По-моему, история Германии приняла совсем бы другой оборот, если бы мы проследили все перемены судьбы имений как подлинных составных частей нации, признав их телом нации, а тех, кто в них жил, хорошими или плохими случайностями, которые могут приключиться с телом»47
.

Каждый изолированный индивидуум и событие считаются чисто случайными и мимолетными перед этой территориальной субкультурой. Такое пространственное упорядочение событий во времени совершенно очевидно у А. Мюллера, который с языковой виртуозностью, характерной для всех романтиков, выковал консервативный контртермин «сопространственность» вместо демократически окрашенного термина «современность». В ответе на вопрос «что есть нация?» он отбросил понятие данной нации, скажем французской, как состоящей из существ, наделенных головой, двумя руками, двумя ногами, которые именно в этот отнюдь не важный момент стоят, сидят или лежат на части земного шара, называемой Францией. Он противопоставил этому определение нации как «хрупкого общества, долгой череды прошедших, настоящих и будущих поколений (...), проявляющейся в общем языке, обычаях и законах, в переплетении разнообразных институтов использования имений (...), в старых фамилиях и в конечном счете в одной бессмертной семье (...) государя»48
. Он подчеркивает здесь участие минувших поколений в современности и признает временной срез, называемый современностью, несущественной фазой в развитии истории. Такое использование вневременного, пространственно обусловленного, материального индивидуума как основы истории - характерная черта как консервативной мысли, так и пролетарской и социалистической, которые развились позже. Пролетарская мысль также отвергает идею о том, что индивидуум представляет собой реальную основу исторического развития, и вместо этого вводит такие «существа», как «условия производства» и «классы». В утверждении Мёзера кроется много социологического содержания, если под «социологией» мы будем понимать способность к пониманию единичных событий в более общих категориях факторов, стоящих за ними. Но эти две «неиндивидуалистические» интерпретации истории принципиально между собой различаются, поскольку консервативная стремится проследить историю вспять до органических

целостностей, прототипом которых является семья, а пролетарская видит движущую силу истории в новых формах коллективных общностей, которые являются не органическими группами, но прежде всего, хоть и не исключительно, агломерациями,

т.е. классами. Место, занимаемое в консервативной мысли семьей и корпорацией, в социалистической мысли занимают классы, на место же земли приходят промышленные и производственные отношения.

Только буржуазная мысль, стоя на полпути между этими крайностями и начиная от той точки в истории, в которой старые связи уже подвергаются распаду, в то время как новая стратификация все еще в пеленках, видит общество в категориях, составляющих его изолированных индивидуумов, и получает образ целого как всего лишь суммы его составных частей.

Буржуазно-демократический принцип, который соответствует этому взгляду на общество, делит время таким же образом: он переживает движение, но может овладеть его динамикой только постольку, поскольку в состоянии расщепить движение на временные срезы («Momentanquerschnitte»). О том, что есть «общая воля», можно узнать в любой момент из голосования. Таким образом, в буржуазно-демократическом обществе время существования общества подвергается атомизации, как и национальная «общность», делимая на отдельные атомы. Мы реконструируем временное и национальное целое только через сближения, добавляя разные срезы, представляющие разные периоды. Никакая «тотальность» совместного существования общества не может быть уловлена, разве что в виде суммы49
.

Таким образом, консервативная мысль сосредоточивается на прошлом в той мере, в какой прошлое живет в современности, а мысль буржуазная, принципиально сосредоточенная на современности, живет благодаря тому, что, собственно, есть новое, в то время как пролетарская мысль пробует уловить элементы будущего, существующие уже в настоящем, сосредоточиваясь на тех существующих в данный момент факторах, в которых можно увидеть зародыши будущего общества.

Здесь мы добрались, наконец, до корней различия между консервативными и прогрессистскими формами опыта. Благодаря нашему анализу ряда примеров, становится все более понятным, что сегодня мы имеем дело с множеством позиций, с которых можно переживать и понимать общественные и исторические события. Каждый из нас может их видеть с различных, так сказать, мест в потоке той же самой истории. Существуют такие способы и действия в настоящем, которые опираются на образцы реагирования, характерные для условий прошлого, но существующие и сегодня. Другие появились во время борьбы за овладение современностью, а иные, хотя и рождены в лоне современности, станут доминирующими творческими факторами лишь в будущем. Важно отдавать себе отчет в том, какая из этих позиций определяет нашу оценку исторического процесса.

Мы собрали уже много характерных черт консервативной формы переживаний и мышления. Мы рассмотрели ее качественную

природу, акцент на конкретность как оппозицию абстрактности, принятие длящейся действительности в противоположность прогрессистской жажде изменений, иллюзорную одновременность, которую она видит в исторических событиях, в сравнении с либеральной концепцией линейности исторического развития, попытку заменить индивидуум имением в качестве основы истории и предпочтение органических социальных целостностей составным общностям, как «классы», которые предпочитали ее противники. Все эти отдельные черты не могут составить, однако, концепции, которая представит консерватизм как таковой. Это только примеры, возвещающие об основном мотиве - фундаментальном импульсе, который лег в основу этого стиля мышления. Наша цель - заглянуть дальше, за примеры, к основному мотиву, исследовать его развитие и понять его функциональный смысл по отношению к общим социальным процессам. Важно, что акцент на конкретность и другие описанные выше черты - это симптомы переживания консерватором исторического процесса в категориях отношений и ситуаций, существующих только как пережитки прошлого, а импульсы к действию, рожденные этим способом переживания истории, сосредоточены вокруг отношений, проходящих, но еще сохранившихся в настоящем. Чтобы действительно видеть мир глазами консерватора, нужно переживать события в категориях подходов, порожденных укорененными в прошлом общественными обстоятельствами и ситуациями50
, которые подвергались относительно небольшим изменениям до момента рождения современного консерватизма, а группы, которые культивируют эти подходы, еще не затронуты специфическими современными тенденциями общественной эволюции. Подлинно консервативная мысль черпает вдохновение и ранг, высший, чем обычная спекуляция, из факта, что эти подходы все еще живут в разных частях нашего общества.

Только эти старые формы переживания мира придают консерватизму его особенный характер. Соответственно, изучать консерватизм удобнее всего в тех социальных сферах, где традиционная преемственность общественных групп с их естественным консервативным образом жизни еще не прервана. С другой стороны, консерватизм становится сознательным и рефлектирующим тогда, когда на сцену выходят альтернативные образы жизни и мышления, против которых консерватизм вынужден начать идейную борьбу. Это первая стадия формирования определенно консервативной идеологии. Это также стадия методологического осмысления, когда консерватизм пытается осознать свою сущность. Впоследствии судьбой консерватизма становится то, что он может сохраняться только на уровне сознательной рефлексии. Мезер, олицетворяющий эту стадию развития консерватизма в Германии, еще целиком живет в рамках традиции, однако он уже пытается ухватить природу этого подлинного консерватизма с помощью рефлексии.

Однако по мере того как эти новые социальные структуры, сосуществующие со старыми, втягивают последние в орбиту своего влияния и трансформируют их, подлинный консервативный опыт постепенно исчезает. Обыкновенная привычка жить более или менее бессознательно, как будто старый образ жизни по-прежнему адекватен, постепенно уступает место попыткам сохранить его в новых условиях, что возводит старый образ жизни в ранг рефлексии, преднамеренного «воспоминания». Таким образом, консервативная мысль спасает себя, если можно так выразиться, возведением в ранг рефлексии и сознательной манипуляции тех форм опыта, которые не могут быть далее сохранены в их аутентичности.

Здесь, на той стадии, где опыт, основанный на чистой традиции, начинает исчезать, впервые было осознано значение истории, и все усилия были брошены на то, чтобы развить метод мышления, с помощью которого старый способ восприятия мира мог быть спасен. Этот метод возрождения старых подходов дал жизнь совершенно новому способу интерпретации генезиса исторического процесса. Наш тезис заключается в том, что старый образ жизни и мышления не становится лишним и не умирает, как это может представляться кому-нибудь, кто мыслит в чисто «прогрессистских» категориях. Напротив, в той мере, в которой эти элементы прошлого действительно живы и имеют реальную социальную базу, они всегда трансформируются и приспособятся к новой стадии общественного и интеллектуального развития и сохранят, таким образом, ту «нить» общественного развития, которая в противном случае была бы оборвана.

Для того чтобы современный консерватизм мог развиться в политическую философию, противостоящую либеральной философии Просвещения, и сыграть важную роль в современной борьбе идей, его исходный «основополагающий мотив» должен был существовать как подлинный стиль жизненного опыта определенных традиционных групп. Поэтому мы и не можем пренебречь задачей исследования консервативного «основополагающего мотива» в его неосознанной, неотрефлектированной форме; поэтому мы и будем часто обращаться к писаниям Юстуса Мёзера, представляющего тот подлинный консерватизм, еще не достигший стадии «воспоминания» и рефлексии, который правильнее было бы считать разновидностью феодального «традиционализма».

Только тогда, когда этот подлинный консерватизм утрачивает свои социальные корни и приобретает рефлектирующий характер, возникает проблема его трансформации в городское интеллектуальное течение с собственными фиксированными максимами и методологическими прозрениями.

2. Теоретическое ядро консервативной мысли

Вот и вторая фаза нашего исследования. Мы описали основной импульс, скрытый за консерватизмом в его дотеоретической, примитивной форме. Теперь следует задаться вопросом, существует ли какое-либо теоретическое ядро, какая-то проблема в самом центре консервативной мысли в ее более развитой форме, анализ которой дал бы нам ясное видение основных методологических черт этого идейного направления.

Такая ключевая для консерватизма проблема существует. Консервативная мысль появилась как независимое течение, когда ее вынудили к сознательной оппозиции буржуазно-революционной мысли, способу мышления, основанному на идее естественного права.

То, что прежде было более или менее скрытым импульсом консервативного мышления, обрело теперь теоретическое ядро, вокруг которого оно могло кристаллизоваться и развиться. У противника была «система», что вынудило консерватизм развивать собственную «контрсистему». Не следует, разумеется, попадать в ловушку Шталя, полагая, что в столкновение пришли две изолированные и четко сформулированные системы мысли. Консерватизм и либерально-буржуазная мысль - это не готовые системы, а способы мышления,

непрестанно подвергающиеся изменениям. Консерватизм хотел не только мыслить иначе, чем его либеральные противники, он хотел, чтобы само мышление было иным,

и именно этот импульс был дополнительным фактором, приведшим к возникновению новой формы-мышления. Для консерваторов ключевой проблемой была оппозиция мышлению, основанному на идее естественного права. Проведем классификацию всех черт, характерных для мысли, посвященной натуральному праву, и сравним их с соответствующими чертами консервативного мышления. Наша классификация делится на перечни содержательных и формальных черт, их методологию.

А. Содержание мысли, основанной на идее естественного права:

1)доктрина «естественного состояния»;

2)доктрина общественного договора;

3)доктрина суверенитета народа;

4)доктрина неотъемлемых прав человека (жизнь, свобода, собственность, право сопротивляться тирании и т. д.).

Б. Методологические черты мысли, основанной на идее естественного права:

1)рационализм как метод решения проблем;

2)дедуктивное следование от одного общего принципа к конкретным случаям;

3)постулат всеобщей правомочности для каждого индивидуума;

4)постулат универсальной применимости всех законов для всех исторических и общественных общностей;

5) атомизм и механицизм: составные целостности (государство, право и т. д.) конструируются из изолированных индивидуумов или факторов;

6) статическое мышление (правильное понимание считается самодостаточной, автономной сферой, независимой от влияния истории).

Наиболее обещающий способ проникновения в структуру консервативной мысли состоит в том, чтобы исследовать, как она противостояла всем этим аспектам мысли, основанной на идее естественного права.

Консерваторы атаковали содержание

концепций, основанных на доктрине естественного права, ставили под вопрос идею естественного состояния, общественного договора и принципы суверенности народа и прав человека.

Методологическая критика приняла следующий оборот

1. Консерваторы заменяли Разум такими понятиями, как История, Жизнь и Нация.

Таким образом возникли философские проблемы, доминировавшие в течение всей эпохи. В абстрактной формулировке такие философские взгляды сосредоточены на старых проблемах «мысли» и «бытия», но их можно трактовать и как конкретные дискуссии, то есть в свете мощного опыта французской революции. Если рассуждать социологически, большинство философских школ, ставящих «мышление» прежде «бытия», имеет корни либо в буржуазно-революционной, либо в бюрократической психике, в то время как большинство школ, ставящих «бытие» прежде «мышления», происходит из идеологического противодействия романтизма, особенно из опыта, связанного с контрреволюцией.

2. Дедуктивным наклонностям школы естественного права консерватор противопоставляет иррационализм действительности.

Проблема иррационализма - это вторая большая проблема данного периода: она приняла такую форму, которая заставляет искать ее социологические корни во французской революции. Проблема соотношения генезиса и правомочности приобретает современное значение в ходе этих идейных столкновений.

3. В ответ на либеральные постулаты всеобщего значения для всех консерватор ставит проблему индивидуума радикальным образом.

4. Понятие общественного организма

было введено консерваторами для противопоставления либерально-буржуазному убеждению, что все политические и социальные инновации имеют универсальное применение. Это понятие имеет особое значение, поскольку вытекает из естественного для консерваторов стремления остановить распространение французской революции, указав на невозможность произвольного переноса политических институтов одной нации на другую. Столь характерное для консервативной мысли подчеркивание качественных характеристик также происходит из этого импульса.

5. Противостоящий конструированию коллективного целого из изолированных индивидуумов и факторов, консерватизм выдвигает тип мышления, который исходит из понятия целого, которое не является простой суммой его частей. Государство и нация не должны пониматься как сумма их индивидуальных членов, напротив, индивидуум должен пониматься только как часть более широкого целого (см. понятие «народного духа»). Консерватор мыслит категорией «Мы», в то время как либерал - категорией «Я». Либерал анализирует и изолирует различные культурные области: Закон, Правительство, Экономику; консерватор стремится к обобщающему и синтетическому взгляду.

6. Одно из главных логических возражений против стиля мышления, основанного на идее естественного права, - это динамическая концепция Разума.

Сначала консерватор противопоставляет жесткости статической теории Разума движение «Жизни» и истории. Позднее, однако, он находит значительно более радикальный метод отделаться от вечных норм Просвещения. Вместо того чтобы рассматривать мир как вечно меняющийся в отличие от статичного Разума, он представляет сам Разум и его нормы как меняющиеся и находящиеся в движении. Таким образом, импульс противостояния мысли, основанной на идее естественного права, действительно принес нечто новое, позволил достичь новых прозрений, которые сыграли важную роль в дальнейшей эволюции.

Как мы уже отмечали, мы нигде не найдем консервативного мыслителя, который бы систематически атаковал естественноправовую мысль как целое; каждый из них критикует лишь определенные ее аспекты. Невозможно, таким образом, сопоставить две статичные, вполне развитые системы мышления. Все, что можно сделать, - это показать два способа мышления, два способа подхода к проблемам. С нашей точки зрения, проведенный анализ дотеоретических и теоретических элементов представляет собой единственную оправданную замену определения консервативной мысли.

В следующем разделе мы оставим это общее описание консервативной мысли и обратимся к более подробному историческому и социологическому анализу.

Примечания

Mannheim
К
. Conservative thought // Mannheim
К
. Essays on sociology and social psychology.
London, 1953.

1
Cm. M. Scheler. Probleme einer Soziologie des Wissens. Munchen und Leipzig, 1924; K.Mannheim. Das Problem einer Soziologie des Wissens. «Archiv fur Sozialwissenschaft und Sozialpolitik» T. 53; Ideologische und soziologische Betrachtung der geistigen Gebilde. Jahrb. f. Soziologie II, Karlsruhe, 1926.

2
К. Маркс. К критике гегелевской философии права. Введение.

3
См.: de Maistre: «Nous ne voulons pas la contre-revolution, mais le contraire de la revolution».

4
E. Troeltsch. Der Historismus und seine Probleme. T. 1. Tubingen, 1922; P. R. Rohden. Deutscher und franzoesischer Konservativismus. «Dioskuren» T. 3, S.90-138.

5
Консервативная парламентская партия впервые появилась в прусском парламенте в 1847 году.

6
F. Meusel. Edmund Burke und die franzosische Revolution. Berlin, 1913; S.141; F.Braune. Edmund Burke in Deutschland. Heidelberg, 1917.

7
E.Barker. Political Thought in England. P.161.

8
He следует говорить о «немецкой мысли», что она консервативна как таковая, или что «французская мысль» в противоположность ей, оппозиционна и либеральна. Можно, самое большее, утверждать, что консервативная мысль была наиболее цельно и последовательно раз­вита именно в Германии, что вытекает из особых социальных черт, и то же самое можно сказать о рационализме и либерализме во Франции. А. де Токвиль уже указывал, что доминация общих идей и дедуктивных систем, заметная в политических сочинениях предреволюционного пе­риода, была скорее следствием особого социального положения фран­цузских литераторов того времени, чем какой-то внутренней черты «французского духа». (См. A. de Tocqueville. L'Ancien Regime et la Revolution. Paris, 1877, P.217).

Аналогичная «количественная» тенденция в античной мысли пока­зана в E. Frank. Plato und die sogenannten Pythagoreer. Halle, 1923, S. 143.

См. мнение Маркса о межчеловеческих отношениях в средние века: «Общественные отношения людей в их труде проявляются во всяком случае как их личные отношения, они не облечены в форму обществен­ных отношений вещей, продуктов труда» Das Kapital. 9-е изд., Hamburg, 1921, S.44.

11
G. Salomon. Das Mittelalter als Ideal der Romantik. S. 118.

12
Франц Оппенгеймер называет романтизм «интеллектуальной контрреволюцией» и объясняет его генезис в категориях «имитации через оппозицию». (См. F.Oppenheimer. System der Soziologie. Jena, 1922. T.1, S.4.). Однако романтизм не представлял собой простого отрицания ре­волюции, поскольку имел собственное позитивное содержание.

13
G. Salomon. Das Mittelalter..., S.111,118-119.

14
Lord Hugh Cecil. Conservatism, p.9. N. Y. and London.

15
Cm. M. Weber. Wirtschaft und Gesellschaft fobingen, 1922, S.19. (Этот «традиционализм», безусловно, не имеет ничего общего с французским «традиционализмом» де Местра или де Бональда).

16
Там же, S. 22.

17
См. статью Рахфаля в «Konservativ» Politisches Handworterbuch. ed. P.Herre, Leipzig, 1923.

18
Там же.

19
Lord Hugh Cecil. Conservatism, p.64.

20
L. Bergstrasser. Geschichte der politischen Parteien in Deutschland. Schriftenreihe der Veiwaltungsakademie, Berlin, N 4, 2 изд. Mannheim, etc. S. 5.

21
В средние века также существовали прогрессивные центры, носители динамического принципа: города. Они были, однако, изолированы в статичном окружении. Насколько нам известно, международная культу­ра средних веков, представляемая Церковью, не имела элемента «направленного изменения», в рамках которого каждое событие выпол­няло бы какую-то роль, влияющую на целое. О трудностях формирова­ния партий в феодальном мире см. Lamprecht, Deutsche Geschichte. II Erg-Hlbd., S. 53. Freiburg im Breisgau, 1904.

22
E. Lederer. Das ekonomische Element und die politische Idee im modernen Parteiwesen. «Zeitschrift fuer Politik» T. 5, 1911. Интеллектуальная жизнь в Германии определенно разделяется на консервативное и либераль­ное направления только после 1840 г. Существование консервативного и либерального «стилей мышления» было очевидно много раньше, со времени Французской революции. Идеологические тенденции в Герма­нии предваряли появление соответствующих социальных структур.

23
Об определении «абстрактности» у Бёрка см. F. Meusel, Edmund Burke..., S.12, 137. Гегель характеризовал свободу «абстракции» как «негативную свободу», свободу обычной рационализации и приписал ей деструктивные тенденции. (G. W. F.Hegel. Philosophie des Rechts. К §5). Социалистические левые приняли позднее категорию «конкретности» как основную в исследованиях общества - для этой группы «конкретность» состоит попросту в борьбе классов.

24
Прусский юрист Беккер выразил это следующим образом: «Хорошая администрация стоит выше наилучшей конституции». Цит. в G. v. Bekker, Die Anfange der Konservativen Partei in Preussen. Internationale Wochenschrift: Wissenschaft, Kunst und Technik 1911.

25
J. Moser. Samtliche Werke, Berlin, 1812-1843. T.4, S.158

26
A. H. MueIIer. Die Elemente der Staatskunst (1809: Wien und Leipzig,

1922. T.1, S.153, 152-163, 281.

27
G. W. F. Hegel. Philosophie des Rechts. Hrs. 3. v. Lasson, S.302.

28
Там же, S.297.

29

См. французскую «Декларацию прав человека и гражданина».

30
A.H.MueIIer. Die Elemente..., T.1, S156, 313.

31
Там же, Vol. l, S.151.

A. v. Martin. Weltanschauliche Motive im altkonservativen Denken in: Deutscher Staat und deutsche Parteien. Festschrift fuer Meinecke. Muenchen und Berlin, 1922, S.345.

33
Op. cit., S.433.

34
G. W. F. Hegel. Philosophie des Rechts. Дополнение T. 5, S.287; Приме­чание I, S. 103. MueIIer (op. cit., vol. I, S.313) также говорит о негативной свободе. См. G. Rexius «Studien zur Staatslehre der historischen Schule», Hist. Zschr. Vol.107, S.499, 1911.

35
G. W. F. Hegel. Op. cit., S. 288.

36
Op. cit., дополнение к 7, S. 288.

37
Op. cit.

38
F. J. Stahl. Die Philosophie... T.1, S.143, T.2, S.26.

39

Отметим инфильтрацию либеральных идей в консервативную систему мысли.

40
F. J. Stahl. Die gegenwartigen Parteien in Staat und Kirche. Berlin, 1863, 41
Ibid., S.10.

42
См. гегелевский комментарий в предисловии к «Философии права», цитир. в F. Rosenzweig. Hegel und der Staat, vol.1, s. 31, Muenchen, Berlin, 1920. У Шталя оправдание «сущего» опирается на религиозный базис. Philosophie des Rechts. Vol. 2, S.109.

43
У Ранке в «Политическом диалоге» Фридрих, глашатай консерватизма, заявляет: «Надеюсь, что я не говорил так, как будто хотел опи­сать идеальное состояние. Я хотел просто охарактеризовать тот мир, в котором мы живем». (L. v. Ranke. Das Politische Gesprach. Halle, 1925, S. 29).

44
Этот фатализм может приобретать самые разные формы: он про­является как фатализм теологический, научный и исторический.

45
О праве, языке, обычаях и конституции, трактуемых как интеграль­ные целые см. F. C .v. Savigny. Vom Beruf unserer Zeit fuer Gesetzgebung und Rechtwissenschaft (1814), S. 5. Гегель хвалил Монтескье за понима­ние права и законодательства «как зависимого элемента единой общно­сти, стоящего в связи со всеми другими факторами, составляющими характер определенного народа и определенной эпохи; в этой взаимо­связи они обретают свое подлинное значение и, тем самым, свое оправдание». Op. cit., S. 21.

46
Это, конечно, не означает, что каждый консерватор переживает время иначе, чем либерал, это вообще невозможно проверить. Мы ут­верждаем лишь то, что в высказываниях консерваторов время как кате­гория появляется в другой роли, чем в высказываниях прогрессистов.

47
J. Moser. Samtliche Werke. T. 6, S. IX-X.

48
. A. H. Mueller. Die Elements. T. 1, S. 145.

49
О других характерных чертах демократического образа мысли см. C. Schmitt. Die geistesgeschichtliche Lage des heutigen Parlamentarismus. Muenchen und Leipzig, 1323, S.15.

50
См. следующее феноменологическое различение между «воспоминанием» и «традицией», предложенное Максом Шелером: «В подлинно «традиционалистском» поведении опыт прошлого не присутствует в своей неповторимости, его ценность и смысл выступают как «современное», а не «прошедшее», как в случае «воспоминания». (M. Scheler. Vom Umsturz der Werte. Leipzig, 1909. T. 2, S. 202-203). Сход­ным образом «прогрессистское» поведение, по Шелеру, отличается от ожиданий»: в первом будущий ход событий становится реальностью без явного предвосхищения (Там же).