Введение.
Время и пространство - менее зависящие от нас (external) реальности, чем созданные обществом геоисторические явления. Существуют многочисленные разновидности социального времени, относительная важность и социальное использование которых может быть проанализизировано. К каждой разновидности социального времени примыкает разновидность социального пространства, и, таким образом мы действительно можем говорить о социальном пространстве-времени. Понимание существования многочисленных пространств-времен имеет заметное значение для научной деятельности. Кроме того, это имеет значение для морального выбора, в тех точках пространства-времени , когда "порядок" уступает место "хаосу", что происходит в переходные периоды структур. Четкость выбора зависит от использования наиболее адекватных категорий пространства-времени.
Некоторые понятия, такие как время и пространство, самоочевидны для нас. Значительная часть образования детей до 6 лет посвящается обучению их концепциям и терминологии времени и пространства. Они узнают о времени и пространстве так же, как о семье, более крупных социальных структурах, богах, языке, правилах поведения, своем теле, то есть через уроки и пример родителей, старших и ровесников. Обычно они воспринимают все это в форме общепринятых положений. Существуют некие "истины" о каждом из этих предметов, которая не зависти от нас, объективна и неизменна. От детей ожидается, что они запомнят и примут для себя эти истины.
В нашем современном мире, по мере того как мы взрослеем, образование, которому мы постоянно подчиняемся, эволюционирует.
В одной области за другой значение общепринятых истин ослабляется и мы сталкиваемся с идеей, что наши знания, наши истины на самом деле - порождения общества. Они - только один из множества альтернативных способов восприятия мира. Конечно, наши учителя все еще настаивают на том, что их способ образования лучший, но и некоторые 18-летние люди не могут понять, что пути, которым их учили, не являются единственно возможными. В самом деле, большое достижение нашего позднейшего образования состоит в обсуждении того, как мы должны реагировать и держать себя по отношению к тому, что называют "многокультурной" реальностью. Как взрослые люди, мы все сейчас стремимся знать, даже держать на передовой линии нашего мышления то, что существует много богов, много общественных систем, много семейных укладов и ценностей, и, конечно, много языков, много различных типов общественного поведения, много вариантов сексуальности. В этой молитве, которую любой из нас может рассказать, наиболее впечатляющее упущение, видимо, там, где речь идет о времени и пространстве. Немногие из нас скажут, что существует много видов времени и много видов пространства. По некоторым причинам, наше образова- ние в области социального релятивизма, социального происхождения наших социальных концепций имеет тенденцию не переступать грани времени и пространства. Время и пространство, для большинства из нас, вечны, объективны, неизменны. Время не ждет человека, говорим мы. Но так ли это?
Множественное время
В 1958г. Фернанд Бродель опубликовал знаменитое эссе "История и общественные науки: Longue Duree ". В этой работе он доказывает что время было социальным творением и что историк не может позволить себе попасть под впечатление использования только одной разновидности времени. Бродель выделяет три основные категории социального времени, которое он определяет двояко: как протяженность промежутка времени и как объект измерения.
В терминах протяженности промежутка времени он называет свои времена коротким периодом, средним периодом и длинным периодом. Конечно, такая терминология объясняет нам немного. Термины введенны как перечисление по порядку, но они сами по себе не дают нам ни порядков хронометрической значимости, ни способов соотнесения кокого-либо специфического использования времени с одной из этих категорий.
Конечно, Бродель не останавливается на этом. Он сразу дает своим трем промежуткам времени самостоятельные названия. Я буду приводить эти названия сначала по-французски, поскольку они представляют определенные затруднения в смысле перевода. Короткий период времени, говорит он, это время l'histoire evenementielle, термин, взятый Броделем у Поля Лакомба и Франсуа Симиана, которые изобрели его в начале ХХв. Средний период времени - это время, которое он называет l'histoire cohjoncturelle. И длинный период времени, longue duree, как мы теперь начали говорить уже даже по-английски, это время l'histoire structurelle. L'histoiree evenementielle обычно переводится как "история событий". Возможно, было бы лучше передать смысл термина, переведя его как "эпизодическая история".
L'histoire conjoncturelle часто неверно переводят как conjonctural историю. Термин "conjoncture" на самом деле не относится к стечению обстоятельств (конъюнктуре), а скорее к одной из двух фаз (возрастающей или убывающей) циклического процесса, где одна половина - так называемая колоколообразная кривая на схеме. Я думаю, было бы более плодотворно перевести это как-нибудь вроде "циклической истории", хотя этот термин в английском языке звучит слишком неопределенно, поскольку цикл относится не к истории человечества в целом, как если бы мы сказали, что у Тойнби циклический концепт истории, согласно которому каждая цивилизация повторяет некоторые основные модели. Циклы Броделя - это циклы в пределах чего-либо.
Это что-либо - то, к чему относится l'histoire structurelle. Это можно перевести, как обычно, как "структурную историю", но и здесь тоже тогда немедленно возникает путаница. Мы привыкли воспринимать "структуры" как антиномию "исторического", как в структуралистской антропологии Леви-Страусса. Сам Бродель знает о этой возможной путанице. Поэтому он фактически до- бавляет четвертое время, "очень длительный период времени", который, говорит он, взят из структур Леви-Страусса. Он еще называет это "слишком длительным периодом", и говорит о нем, что "если оно существует, оно может быть только временным периодом мудрецов" (Бродель, 1972, стр.35).
Чтобы понять категории Броделя, приходится учитывать, что он ведет войну на два фронта, против двух номинально противоположных позиций, в которых доминирует социальное, начиная по крайней мере с середины Х1Хв, идиографические и номотетические ( nomothetic) эпистемологии (epistimologies).
Одну сторону представляют традиционные историки, идиографы, у которых время состоит из серии событий, которые происходят в специфические моменты времени. Эти моменты времени, даты, это, прежде всего, даты политических событий. Время - вот оно, на календаре. Оно отмечает моменты войн, подписаний договоров, восхождений на трон монархов и учрежденных законами изменений. Датировка таких событий дает нам хронологию и, в связи с этим, повествование, рассказ, историю единственную и объяснимую только в своих собственных терминах. Факты существуют где-то вне, дожидаясь, что их откроют историки, которые гонятся за точными данными, первичными данными, в архивах, где сохранились для нас эти данные.
Несомненно, говорит Бродель, эти события, вероятно, имели место. Но нужно заметить две вещи. Первое, некоторые события записываются сразу же, а некоторые нет. Нет первостепенных причин, чтобы допустить, что событие 1450г, записанное в 1452г и рассмотренное как таковое историками в 1952г, в терминах сегодняшней истины, более или менее важно, чем другое событие 1450г, незаписанное или неизученное. Второе, даже если мы записали и рассмотрели как событие более важное, чем другое, менее значительное, играет ли это какую-нибудь роль в любом смысле? Бродель(1949) в знаменитом boutade в The Miditerranian сказал, что "события суть пыль".
В области событий, которые суть пыль, Бродель побуждает нас сфокусировать внимание на двух объектах анализа, двух видах времени, которые он считает наиболее реальными. Это долговременные структуры (в основном, экономические и социальные), которые определяют longue duree нашего общественного поведения, нашу социальную экологию, образцы нашей цивилизации, наши виды продук- ции. Существуют циклические ритмы функционирования этих структур - расширения и сужения экономики, чередование особого значения политических и культурных явлений, которое происходит регулярно. В основании преходящих явлений сиюминутной общественной жизни лежит вечная протяженность моделей (включая неустойчивые модели), которая меняется медленно.
Но заклиная нас помнить, что фундаментальные исторические изменения происходят медленно, он торопится напомнить нам, что, тем не менее, история - это последовательность социальных премен. Таким образом он подходит ко второму фронту, против которого он ведет интеллектуальную борьбу. В поисках универсальной вечной модели человеческого поведения он чувствует большую опасность. При таких условиях историческое время становится действительно неваж- ным :
Гигантская архитектура этого идеального города остается неподвижной. Там отсутствует история. Мировое время, историчес- кое время присутствует там, но, как Эолова арфа, заключено в козлиную шкуру. Социологи не являются оппонентами истории, но исторического времени - реалия, которая все еще остается могущественной, даже когда ее пытаются разбить на части и разнообра- зить.Историки никогда не могут избежать этой принужденности, но социологи почти всегда ее избегают; они стремятся либо к навечно зафиксированному моменту, который сам по себе находится над временем, либо к повторяющимся явлениям, которые не принадлежат к определенной эпохе; итак, они работают согласно отношениям умонастроений, которые находятся на разных полюсах, ограничивая себя строжайшей коцентрацией на событии или очень длинным периодом времени (Бродель, 1972, стр.37-38).
Вот, коротко, суть проблемы. Два противоположных полюса идиографическая история и номотетическая социальная наука, на самом деле, единая интеллектуальная позиция, поскольку это ни что иное как две разновидности попыток уйти от принужденности исторической реальности.
Но что такое историческая реальность? Это реальность дли-ельных, но не вечных установок структур (которые я бы назвал историческими системами), у которых имееются свои модели действий (которые я бы назвал их циклическими ритмами), но еще имеется и продолжительный медленный процесс трансформации (что я бы назвал их светскими тенденциями). События суть пыль не только потому, что они преходящи, но и потому, что они - пыль в наших глазах. Но недвижимые идеальные города - это тоже иллюзия, которая может ос- лепить нас. Остерегайтесь, предупреждает Бродель, бесконечных морфологий, которые порождает универсалистская социальная наука. Вот как он сказал об одной из таких попыток Джорджа Гурвича - даже Джорджа Гурвича, который для Броделя представляет "дружественное, почти братское направление в социологии":
Как может историк позволить себе быть убежденным этим? С такой палитрой цветов невозможно реконструировать единый белый, которым он должен обладать... Это способ переписывания тех же самых уравнений, не изменяя их (Бродель, 1972, стр.37).
В этих анализах разновидностей социального времени, в этом бесстрастном доводе Броделя, что в том, что случилось так, что наше коллективное внимание должно повернуться от эпизодического и вечного к структурному и циклическому времени, нет любопытствую- щего упоминания о пространстве. Это все более любопытно, пос- кольку в наиболее важных его работах пространство - центральный предмет его анализа. Бродель даже иногда называет себя геоисториком и считает себя последователем Видала де ла Блаша, как и Люсьена Фебвра.
Множественные пространства-времена
Что бы я хотел сделать, так это взять четыре времени Броделя - эпизодическое время, циклическое время, структурное время и время мудрецов - и доказать, что у каждого из этих времен есть пространство. И, далее, я хотел бы доказать,что время и пространство - не две отдельные категории, а одна, которую я буду называть пространством-временем.
Мы уже заметили, что Бродель различает свои четыре "времени" двумя путями: по продолжительности отрезков времени и по названию описываемого объекта. Пространственной параллелью продолжительности отрезков времени может быть широта пространственного обзора (space-scope). Но это маловразумительно. В любом случае, как мы заметили, тяжело найти точную качественную меру протяженности отрезка времени. Сколько длятся события? Мгновение, день, год, десятилетие? Сколько живет структура? 500лет? Тысячелетие? И мы можем испытать даже больше трудностей с широтой пространствен- ного обзора.
Я бы предложил, чтобы мы вместо этого повернулись к субстантивным объектам, которые рассматриваются. Здесь, я думаю, мы можем найти некоторые вероятные пространственные дубликации категорий социального времени.Эпизодическое время обслуживается непосредственным геополитическим пространством которое, конечно,противоречиво в каждой своей части и каждая часть конструирует явление. Возьмем, например, предпологаемое событие 1987-88г, которое газеты доносят до нас как "Палестинские волнения в Израиле". Мы наверняка столкнемся с трудностями при их датировке. Начались они в конце 1987г или в 1948, или в 1917? Но так же, как и во времени, их трудно локализовать геополитически. Происходят ли эти беспорядки в Израиле или в Палестине, или на Западном береге и в секторе Газа, или на территориях, занятых Израилем, или в Газе, Иудее и Самарии? Или это происходит на более обширном пространстве, которое мы называаем Ближним Востоком? Я не предлагаю отвечать на эти вопросы, поскольку (что очевидно) на них не существует правильного ответа. Любой ответ несет с собой политическую и историческую оценку, именно о том, по какой причине происходят беспорядки. И до сих пор у нас не существует рассуждения об этих беспорядках, свободного от их привязки к сегодняшнему геополити- ческому пространству.
Но, может быть, вы подумаете, что существуют сложности только с пространством, поскольку я говорю о злободневной ситуации, по поводу которой кипят страсти. Но оказывается,что границы прос- транства не намного четче, чем если бы мы взяли эпизод из более ранних веков. В шестнадцатом веке в Бургундских Нидерландах, части владений короля Испании, вспыхнуло восстание. В исторических книгах это событие называется "Бунт Нидерландов", и датируется как происходившее с 1566 или 1568 до 1648. Любопытное событие, скажем в прошлом, которое длилось восемьдесят лет.
Я напоминаю вам о двух подсобытиях в этом длительном событии. Первое подсобытие произошло в 1579. Тогда была передышка в конфликте, результатом чего было разделение территории на две части вдоль линии, которая более или менее сходна с современной границей между Нидерландами и Бельгией. Территория на север от линии была в руках предводителей восставших,и которую в то время назвали Соединенными Землями. На юге от линии продолжал править подчиненный Испании режим, и эту территорию назвали Испанскими Нидерландами. Временная граница эпохи передышки стала долговременной реальностью. Этри две территории до сих пор политически разделены. Думается,что современные бельгийцы, потомки тех, кто соседствовал с королем Испании, единодушно засомневались бы, отождествлять ли себя с Бунтом Нидерландов.
Теперь я ввожу второе подсобытие. В начале конфликта один из советников короля Испании, граф Д'Эгмонт, потомок одной из крупных аристократических семей Бургундии (более точно - Фландрии, части современной Бельгии), призывал короля к благоразумию и примирению. Он был случайно заподозрен в молчаливой поддержке Бунта и казнен. В некотором смысле, следовательно, он был мучеником этой революции. Меня привело в удивление, что я наткнулся несколько лет назад на его статую не в Амстердаме, а в Брюсселе, статую, прославляющую его оппозицию к иностранному деспотизму. Я спросил моего бельгийского друга, что ему говорили, когда он учился в школе, о роли графа Д'Эгмона и как бельгийцы сегодня понимают Бунт Нидерландов. Отмечают ли они его раннюю фазу, когда Фландрия и Брабант тоже были охвачены восстанием, или только весь Бунт в целом? Было ли это, хотел я знать, и их наследием, а не только наследием голландцев? Вслед за тем я получил второе потрясение. Мой друг ответил, что он не знает, поскольку он из Льежа, и, как я, конечно, знаю, Льеж хоть и является частью современной Бельгии, но он не был частью Бургундских Нидерландов. Итак, мне стало ясно, что пространство, на котором произошел Бунт Нидерландов, так же неопределено, как и время Бунта, и понятно, что споры о его времени и месте в пространстве были связаны между собой.
Давайте вернемся к циклическому времени, временам изменяющихся ритмов. Я думаю, что к циклическому времени приложимо то, что я буду называть "идеологическим пространством". Позвольте мне проиллюстрировать это при помощи пространственной категории,которую сегодня используют все. Это Восток-Запад. Если я использую этот термин, все мы Знаем, что это относится к к современному делению мира - политическому, военному, культурному, и, прежде всего, идеологическому. Мы знаем, что между Востоком и Западом имела место холодная война, а сейчас имеется, или, по крайней мере, некоторые говорят, что имеется, возрастающее напряжение между Востоком и Западом.
Но, конечно,именно это использование терминов Запад и Восток не уходит в прошлое далее 1945г. Они не имеют большого смысла в соотнесении с 1935 или 1925г., и не будут иметь смысла в соотнесении с каким-нибудь 1915г. Наверняка существуют другие Востоки-Запады в нашей исторической манере говорить. Это были Греция и Персия, Рим и Византия, Европа и Восток. И , я полагаю, можно доказать существование концептуальных аналогий между всеми этими использованиями. Но понятно, что современное использование термина Восток-Запад привязано к особой циклической фазе истории современного мира. И непонятно, доживет ли термин до конца текущего политико-экономического цикла.
Далее, я указываю, что Восток-Запад - это, бесспорно, не категоризация пространства. С самого начала были противники в области использования этого разграничения. В 1950-х гг возросла политическая сила этих противников в мировой системе и до 1960-х они пропагандировали соперничество пространственых разделений как более значимые, поэтому мы пришли к наименованию Север-Юг. Я не собираюсь еще раз спорить о достоинствах концептуальной важности Востока-Запада в отличие от Севера-Юга или предлагать, как делают некоторые, считать их одинаково важными или защищфть теорию "трех миров". И я, конечно, не собираюсь вступать на тернистый путь упаковывания каждой страны в отдельную коробку. только хочу подчеркнуть, что Восток-Запад и Север-Юг, что очевидно, социально порожденные географические атегории, име
Теперь должно быть ясно, что со структурным (дительным промежутком времени) соотносится структурное (широко обозреваемое) пространство. Более того, этому структурному пространству не надо быть постоянным по отношению к хронологическому времени. Позвольте мне проиллюстрировать этот вопрос очень просто на примере исторической системы, о которой я пишу, мировой капиталистической экономики. Как все исторические системы, мировая капиталистическая экономика имеет начало во времени и будет иметь конец во времени. Конечно, эти границы во времени ни в коем случае не самоочевидны. Я, например доказал в моих работах, что мировая капиталистическая экономика начала существовать в семнадцатом веке (см. Валлерштейн, 1974, 1980, 1988; 1983). Другие называют более позднюю дату. Немногие - более раннюю. И, конечно, не все согласны, что такая историческая система вообще существовала. Более того, понятно, что никто в течение всего семнадцатого века ( или фактически никто) не осознавл еще эту историческую систему как систему. В самом деле, до девятнадцатого века никто не начинал серьезно анализировать эту историческую систему вообще. И только в последние 20 лет этот концепт, мировая капиталистическая экономика, появился в мировой науке, хотя даже и теперь - только среди некоторых ученых. Но, конечно, легко объяснить, почему признание структурного времени , вовлеченного в эту систему, намного опоздало по сравнению с разворачиванием исторической реальности.
Но что такое структурное пространство мировой капиталистической экономики? Первое, что нужно сказать, это что сюда вовлечены дополнительные ограничения. Второе, что нужно сказать, это что ведутся крупные дебаты о том, где и как. Я сам считаю, что в семнадцатом веке мировая капиталистическая экономика географически включала в себя большую часть Европы и, частично, Америку, но в это время не включала ни Россию, ни Османскую Империю, ни Индийский полуостров, ни Западную Африку. Я считаю, что эти последние территории были присоединены в эту мировую систему в ходе второй великой экспансии, которая происходила, приблизительно, с 1750 по 1850г.Но другие, используя эту же основную модель, могут доказать, что эти территории были уже "внутри" мировой системы в шестнадцатом и семнадцатом веках (Россия - см. Нолт, 1982; Индия - см.Шодгури, 1981). Это - составляющая эмпирических дебатов. Но это даже, более того, теоретические дебаты о природе структурного пространства.
Подобные же структурные дебаты идут о границах мировой капиталистической экономики после 1945г. Многие помещают так называемый социалистический блок стран вне этой системы. Они считают, что эти страны, в некотором смысле, выведены из этой системы. Немногие, включая меня, считают, что это - неверный способ концептуализации того, что происходит исторически. (О некоторых из таких дебатов см. Чез-Данн, 1982). Повторяю, это вопрос того, как мы концептуализуем и как мы измеряем структурное пространство.
Некоторые из концепций структурного пространства, относящиеся к мировой экономике, имеют общий способ выражения. Эту концептуальную пару, сердцевина-переферия, хотя она и была изобретена в своем современном использовании только в 1920-х гг., но распространилась даже среди меньшинства ученых только, приблизительно, с 1950, теперь приходится искать в энциклопедиях (как, например, Новый Palgrave, опубликованный только в 1987). Сердцевина-переферия соотносится с пространственной концентрацией экономической деятельности, обнаруживаемой внутри мировой капиталистической экономики. Но должны ли такие "пространственные" концентрации описываться на уровне государственных границ? Если так, можем ли мы определить некоторые государства как сердцевинные государства, а другие - как периферийные государства? Это очень запутанный и достаточно спорный вопрос. Некоторые настаивают, что описываемые таким образом пространственные разделы должны быть меньше,чем государства. Но, конечно, поскольку мы исходим из обзора пространства с целью локализации сердцевины и переферии, мы незаметно подвигаемся к ассимптоте (asymptote), где, вступив однажды на уровень индивидуальной предприимчивости, мы теряем почти все значительные пространственные ссылки. Конечно, мы можем вместо этого двинуться вдругом направлении, к территориям, более крупным, чем государства. В этом случае, Север-Юг становится метафорой для обозначения сердцевины-переферии, и становится не идеологическим пространством, каким является средний промежуток времени, но структурным пространством, каким является длительный промежуток времени, существующий, следовательно, не в циклическом времени, а в структурном времени.
Это поднимает множество других вопросов. Могут ли, через некоторый период времени, пространственные локализации (в смысле теперешнего геополитического пространства) изменить свое местонахождение в идеологическом пространстве, посредством этого оставаясь противопоставленными разрушающему структурному пространству? Конечно. Мы называем это "возрастанием и упадком наций", и, конечно, это может быть проанализировано с использованием концепций структурного пространства. Вчера Япония была местом дешевого труда. Сегодня она - так называемое сердцевинное государство. Завтра она может стать диктующей мировой силой. В этом процессе меняется идеологическое пространство. Место Запада, возможно, сдвигается как категория...., что включает Японию. Но структурное пространство не изменяется. Те же самые структурные категории продолжают существовать несмотря на геополитические перемещения.
Более того, сердцевина и периферия не исчерпывают возможных концепций. Существует противоречивая концепция полупериферии как длящихся, продолжающихся местонахождений в структурном пространстве капиталистической мировой экономики (см. Арриги и Дрангель, 1986). Еще существует концепция "external arena", что представляет собой пространственную концепцию, неотъемлемо связанную c процессом "инкорпорирования" территорий в капиталистическую мировую экономику (см. Хопкинс и Валлерштейн, 1987). Еще раз напоминаю, я не доказываю достоинства именно этой концепции, а просто иллюстрирую существование таких концепций.
Наконец, соотносящимся со временем мудрецов может быть названо постоянное (eternal) пространство и оно дожно быть найдено в обобщениях номотетической(nomothetic) социальной науки, которая, как говорят, владеет истиной "сквозь время и пространство". Как только время становится неважным в такой формулировке, то же самое, конечно, происходит и с пространством. Если инцест - всеобщее табу, неотъемлемо присутствующее в природе (биологической природе?) человеческого общения, то не слишком важно, где мы узнаем это, там или здесь, сейчас или потом. И, действительно, так мне говорили, когда я был студентом. С этой точки зрения, если мы хотим знать больше, научно, о комплексном ( и, поэтому, сложном и неупорядоченном ) явлении, таком как история человечества, мы в конце концов надем его в правде более простого, более точных, интеллектуальных миров - в биологии, наконец, в физике. Для первого шага, Королевское Географическое Общество могло бы решить изменить название на Королевское Метеорологическое Общество.
Бродель говорит об очень длинном промежутке врмени, слишком длинном промежутке времени, если оно существует, что это должно быть время мудрецов. С этой точки зрения, если постоянное пространство существует ( и слово взятое у наших друзей, космологов, сейчас ведет нас к пониманию того, сколь поверхностно прочтение универсальных построений, если думать, что некоторые вещи постоянны и неизменны) - если постоянное пространство существует, то это, должно быть, там, где проповедуют мудрецы.
Причастность к научной деятельности
Где же мы тогда? Пространство-время наших номотетических социальных ученых кжется несущественной иллюзией. Пространство-время наших идеографических историков - события в сегодняш- нем геополитическом пространстве - кажется рядом самоценных измышлений, насчет которых никогда не наступит согласия, по крайней мере пока существует в мире политическая периферия. В других случаях пространство-время серьезно принимается в расчет как основная составляющая нашего геоисторического мира. Но поскольку эти две группы совместно доминируют в нашем социальном анализе уже два века, не удивительно, что нас никогда не учили серьезно думать о времени или пространстве. Не удивительно, что мы склонны думать о них как о чем-то, что где-то здесь.
Нам надлежит стать гораздо более осторожными, гораздо более осмотрительными в нашем использовании реалийй пространства-времени. Прежде всего это чисто лингвистическая проблема. Доминирование идеографическо-номотетического совладения над социальным миром за последние два века принесло всему нашему словарю невероятную путаницу в большинстве всех изучаемых языков. Такие слова как время и пространство - как слова типа государство или семья - кажутся имеющими понятное значение. Но они имеют это очевидное значение только если вы принимаете предпосылки идеографов и номотетистов. Если же нет, то, возможно, было бы лучше использовать совершенно разные слова для различных видов времени и пространства, различных видов государств и семей, и, на самом деле, мы видим, что люди так и делали во многих из так называемых до-современных языков. Вероятно, сейчас это было бы слишком большой культурной неестественностью, и, кроме того, никто бы на это не согласился. Итак, некоторые из нас, как и я, настаивают на на создании лингвистически неуклюжих выражений, таких как "идеологическое пространство" или "структурное пространство-время". Если другие настаивают на том, чтобы говорить просто о "времени" или "пространстве", это проблема терминологических соответсвий и неизбежная необходимость концептуального перевода. Но в концептуальном, как и в лингвистическом переводе, traduttore tradittore&
Лингвистическая проблема невелика, но, однако, за ней стоит более фундаментальная интеллектуальная социальная проблема - как мы воспринимаем наш мир, для чего мы используем наши усилия в познании, как мы организуем нашу научную деятельность. Объединенное идеографически-немотетическое видение было частью и посылкой саентизма и и оптимизма, что формировало идеологическое единство нашей теперешней исторической системы, мировой капиталистической экономики. Эта идеология пришла к своей зрелой версии в Просвещении восемнадцатого века и его религиозных обязательствах по отношению к неизбежности прогресса человечества. До Х1Хв. идеи Просвещения были приняты без анализа не только интеллектуалами, но и общественной мыслью. В этой атмосфере, было совершенно понятно, что эпистемологические дебаты о новоявленных социальных науках, включая и историю и географию, должны быть ограничены, поскольку появились только две вероятных альтернативы: исключительная реальность кажущегося конкретным, научные данные (покончено со всеми философскими догадками!) или исключительная реальность уни- версально правильной научной теоремы (покончено с неприятной непонятностью непроанализированной сложности!).
Но в чем Бродель напоминает Гурвича, нас сдерживает реальность, и мир Х1Хв. вошел в ХХв., что было заговором с целью обличения предпосылок и ожиданий Просвещения. Медленно, но настойчиво сложности социального мира демонстрировали нам свою силу, и появилась, или, по крайней мере, мелькнула возможность идеографически-номотетического совластия. Поэтому мы должны реконструировать самые способы нашего мышления. Мы должны перепроверить самые очевидные из наших концепций, и, следовательно, прежде всего (или, может быть, после всего) - время и пространство.
Кризисы и изменения
Последнее, что нужно понимать, это пространство-время. Это время, о котором теологи говорят kairos, противопоставляя ему chronos, "правильное" время, в противопоставлении к "формальному" времени, Пол Тиллих (1948, стр.33) доказал, что это разграничение между "количественным" и "качественным" временем. Вы, вероятно, удивитесь,что исторический, социальный ученый касается теологического пространства-времени. На самом деле, однако, такие теологические концепции глубоко встроены в хронософии человечества. Они просто одеты в светские одежды. Я предлагаю вам (считать), что запутанные концепции "кризисов" и "изменений" - два самых обычных слова в нашем общественнонаучном словаре - ни что иное как реально воплотившийся kairos.
Но когда и где случаются кризисы и изменения? Мы слишком явно взываем к терминам. Кризисы и изменения не относятся к циклическо-идеологическому пространству-времени, несмотря на нашу склонность определять каждую нижнюю точку цикла как кризис и каждую высшую точку цикла - как изменение в сторону нового порядка. Циклическо-идеологическое пространство-время повторяемо в своей основе, хотя и в форме спирали. Мы имели склонность кричать о кризисах и изменениях, как маленький мальчик, который кричит:"Волк!". И наши слова регулярно опровергались последующими переоценками, (показывающими), как мало изменилось.
Но настоящие изменения, фундаментальные изменения, структурные изменения, конечно, происходят. Структурное пространство-время связано с сегодняшней геоисторической системой. Постольку, поскольку они системы, они продолжают существовать несмотря на циклический процесс, который управляет ими. Итак, поскольку они продолжают существовать, они обладают некими неизменными чертами; иначе их нельзя бы было назвать системами. Но постольку, поскольку они исторические, они постоянно меняются. Они никогда не остаются в следующее мгновение такими, какими были в предыдущее. Они меняются в каждой детали, включая, конечно, их пространственные параметры. Это напряжение между циклическими ритмами и светскими тенденциями - определяющая характеристика геоисторической социальной системы. У них у всех есть противоречия, которые подразумевают, что они должны в некоторой точке прийти к концу.
|Когда они приходят к концу, это означает, что система в кризисе и должна, следовательно, перейти к чему-то другому. Концепция kairos относится именно к "правильному месту" и "правильному времени". Теологи напоминают нам о чем-то фундаментальном, о существовании фундаментального морального выбора, который является редко, но когда является, является неизбежно.
Люди сопротивляются фундаментальному моральному выбору. Они всегда есть, они всегда будут. Выбрать нелегко и для большей части невозможно. На самом деле правда то, что большинство того, что мы делаем, предопределено, что нас сдерживают, даже во внутренних тайниках нашего мышления, наши социальные биографии. И очень возможно дла аналиста обяснить и, следовательно, предсказать вероятное социальное поведение, вплоть до интимных деталей.
Но определение наших действий - результат эффективного функционирования развивающейся геоисторической системы. Предположим, однако, что система больше не развивается. Предположим, что противоречия системы развились настолько полно, что мы находимся в системном кризисе, и, следовательно, в переходе. Является ли это выходом из кризиса из этого предопределенного перехода? Многие из нас хотели бы так думать. Вдревние времена мы прелоставляли ответственность за фундаментальный моральный выбор богам и вверяли себя их хорошему расположению духа. Современных сторонников светских школ пристыдили отходом от богов. Но, невольные сделать свой выбор, они вверяются реальным воплощениям богов, Истории с большой буквы, которая гарантировала Прогресс с большой буквы. Переход всегда и необходимо происходит от менее хорошего к лучшему, от дикарей к цивилизованным людям, от рабства к свободе, от эксплуатации к равенству.
К несчастью, kairos - это пространство-время человеческого выбора. Это редкий момент возможности свободной воли. Это пространство-время, где, на языке (Prigogine) , "cascading раздвоения" уверяют в "переходе к хаосу", и из хаоса, появляется новый, но нелегко предсказуемый порядок:
"Исторический" путь, по которому эволюционирует система по мере того как возрастает контрольный параметр, характеризуется последовательностью стабильных регионов, где доминируют детерминистские законы, и нестабильных, у раздваивающихся пунктов, где система может "выбирать" между более чем одним возможным будущим. (Пригогин и Стенджерс, 1984, стр. 169-170).
Следовательно, человеческое бытие сталкивается с kairos, сталкивается с тем, что я назову трансформирующемся пространством-временем, и не может избежать морального выбора. Это давит на него, в "правильном" времени и месте, в какой-то момент качественного времени и пространства, протяженность и широта распространения которого - неопределенных измерений и непредсказуемого местонахождения. Но несмотря на все эти неконтролируемые элемен- ты, мы можем быть уверены, что существует kairos, пространство-время, в котором происходят трансформации, пространство-время, в котором мы все употребляем нашу свободную волю во благо или во зло. И когда это приходит, мы выбираем наш новый порядок.
Заключение
Предлагая эту небольшую модель пяти видов пространства-времени - эпизодическое геополитическое пространство-время, чиклическо-идеологическое пространство-время, структурное пространство-время, длительное пространство-время и трансформирующееся пространство-время - я не предлагал вам детскую книжку-раскраску, где можно найти инструкции, какой карандаш использовать. Скорее, я бы предположил, что мы вступили на очень трудную, очень неустроенную дорогу задавания вопросов о сути нашего знания, наших представлений о времени и пространстве. В конце этой дороги находится не простота, но сложность. Но наши геоисторические социальные системы сложны, на самом деле, они - самые сложные структуры во Вселенной. Если у нас должна быть некая надежда (больше того быть не может) их модернизации или их реконструирования, или построения их человечески удовлетворительными способами, тогда мы должны понять их в их сложности. И в качестве первого шага мы должны посмотреть, как мы очерчивали категории пространства-времени, чтобы прочитать эту реальность, мы должны испросить cui bono и мы должны бороться за более адекватные категории.
Список литературы
Иммануэл Валлерстайн. Реалии открытого пространства-времени: к пониманию нашей исторической системы.