Володин В.М.
Дипломатия как особый феномен социальной жизни возникла достаточно давно и к настоящему времени развилась до уровня устойчиво действующего социального института со своими специфическими формами организации, предметно-средственного обеспечения и субъектными носителями. Можно с некоторым основанием утверждать также и то, что этот феномен достаточно хорошо изучен, в связи с чем концептуальные дискуссии по этой теме, в частности, по типу споров об "открытой" и "закрытой", "народной" и "элитарной" и т.п. дипломатиях, если и не исчезли совсем, то, по меньшей мере, особой остротой не отличаются. Поэтому, если вспомнить принципиальное положение о том, что там, где имеется конкретно-содержательное знание, философствование, во всяком случае, излишне, становится понятным риск исказить цель доклада уже его заголовком: подменить конкретный предмет рассмотрения умозрительными рассуждениями о нем. Вместе с тем, содержательный поиск, касающийся исторического генезиса, места и роли дипломатии в различные периоды, и особенно понимание тех идейных оснований, которые определяет осуществление дипломатического действия, и что еще интереснее, его принципиального целевого назначения, не могут потерять своего актуального значения. Во всяком случае, в связи с выходом в разряд приоритетных задач государственного строительства в нашей российской действительности, включая и определение путей и целей современной международной политики России, соответствующий исследовательский поиск приобретает вряд ли поддающуюся сомнению практическую ценность.
При такой постановке проблемы сразу явно обнаруживается, однако, что тема становится расплывающейся по широте внутренней проблематики вплоть до невозможности в пределах выступления хотя бы обозначить основные разделы ее содержания. Поэтому последующее изложение намеренно сосредотачивается вокруг только одной проблемы с надеждой, что выбор именно этой стержневой линии соответствует тому, что принадлежит объективной внутренней закономерности движения дипломатии, принципиальным образом определяя ее сущность.
Итак, если верно, что дипломатия - это институт, вызванный к жизни необходимостью обеспечить функционирование международных отношений (МО), то первый вопрос, подлежащий рассмотрению, - это понимание специфической сущности международной жизни и места роли в ней дипломатии. Уже здесь возникает ряд трудностей, в частности, каким именно историческим периодом датировать возникновение самой международной жизни, как понимать те формы действий, которые по градации именуются дипломатией, но существовали до этого, каковы должны быть принципиальные концептуальные критерии, позволяющие решить эти и подобные вопросы без нарушения принципов объективности исследования и исторической конкретности и т.д. Не вступая в полемику по этим вопросам, будем исходить из тезиса о том, что международная жизнь как устойчиво воспроизводящаяся реальность социального бытия, причастная его целостности, возникает в качестве самостоятельного феномена приблизительно в XVII веке. Это, во всяком случае, верно, если в качестве основополагающего критерия взять реальность современной международной жизни.
По основному закону своего становления и развития эта реальность задавалась необходимостью формирования организационных реалий самостоятельной социальной субъектности, обладающей атрибутами универсальности по критериям целостности социального бытия людей по всем его пространственно-временным и содержательным характеристикам. В этом плане можно было бы сказать, что это феномен, возникающий и развивающийся как процесс становления человечества в качестве действительного конкретного субъекта-носителя целостной социальной деятельности. Однако, по меньшей мере, еще и поныне, это понятие объективного коррелята своему содержанию не имеет, то есть остается в гораздо большей мере идеологическим, чем научным. Действительным объективным коррелятом понятия являются скорее реалии событийно-феноменологического единства социальной истории, чем собственно универсальное субъектное качество человечества.
В этой связи дипломатия, с одной стороны, является институтом, функционально действующим с очевидным превалированием субъектных измерений, во всяком случае, по сравнению с параметрами предметно-средственного и организационного характера. Но с другой, - реализуемая ею субъектная самостоятельность, мягко говоря, не только далека от универсальности по выше обозначенным критериям, но и явно тяготеет к обеспечению главным образом параметров ограниченной социальной субъектности, лимитированной государственностью, а в идейно-целевом плане жестко определяемой соответствующими, то есть государственными интересами.
Высказанное суждение, конечно же, выражает, прежде всего, фактическое положение дел, но надо иметь в виду и то, что концептуальное понимание, поскольку оно весьма существенным образом участвует в формировании реально действующее политических идеологий как источников мотивации внешнеполитического действия, тоже сыграло свою роль. Когда во второй половине ХХ века началось формирование теоретических концепций МО, приоритетное место в их ряду тогда и в последующем заняло так называемое "классическое направление", (в американском варианте названия - "реалистическая школа"), к первоавторам которого принадлежат Р. Моргентау и Р. Арон. Главным идейным стержнем направления стало положение именно о государстве, не только как основном, но и единственном субъектном носителе МО, и понимание сущности МО как межгосударственных отношений, закономерно задаваемых их внешнеполитическими действиями и имеющих главным критерием своей идентификации локализацию за пределами государственных границ. Задаваемая такой основой концептуализации проблема специфики МО тенденция на ограничение собственной сферы МО политическими реалиями, не только явно исходила из превалирующей значимости конфликтности, (если не прямо военно-политического противостояния государств) в межгосударственных отношениях, но и по основному целевому назначению, по сути дела, ориентировала на воспроизводство этого состояния. Поэтому и дипломатия мыслилась главным образом как институт, характер и технология которого долям быть нацелены на обеспечение субъектной самостоятельности государства в столкновении с себе подобными и тоже с приоритетом военно-стратегических параметров и, естественно, всего того, что срабатывает на их прирост или силу через политическое действие и его обеспечение в экономике, демографии, социо-культурных реалиях и т.п. Именно это стало источником трактовки категории "соотношение сил" в качестве едва ли не самой фундаментальной в концептуальном понимании МО и, соответственно, определяющей целевое назначение дипломатического действия.
Начавшееся несколько позже формирование другого направления в теориях МО, авторы которого нередко подчеркнуто противопоставляли свое понимание "классическому" направлению, акцентировало внимание на множественности субъектных носителей МО, равно как и детерминирующих их действия "факторах", где государство - только один из "субъектов", а политическая детерминация - только одна из многих других. Концептуальное представление о "целостном взаимосвязанном мире" как эквивалент международной жизни, по меньшей мере, в ее современном состоянии, и понимание ее сущности, выражаемое в категориях "транснациональности" (в противоположность межгосударственности) вошло в культуру социологического явления прежде всего благодаря представителям этого направления.
Выделяемое обычно в самостоятельное "марксистское направление", как правило, характеризуемое "классовым" пониманием субъектных носителей МО и "экономической" детерминацией в качестве фундаментальной, в трактовке актуального состояния МО тяготело к категориям "классического" направления, а в трактовке целевого преобразующего действия - к идеям "транснационализма", хотя и в своем понятийном оформлении - "интернационализм".
Казалось бы для двух последних направлений приоритетным должно было бы стать понимание дипломатии и дипломатического действия как по основному закону нацеленных на обеспечение функционирования и развития тех самых "целостности и взаимосвязанности", разумеется в конструктивном плане. Однако этого не случилось, по меньшей мере по характеру основополагающей тенденции. Если ограничиться только обозначением концептуальных причин этого, то следует сказать следующее. При всем отличии двух последних направлений от "классического", концептуальный основанием идентификации реалий международной жизни осталась в них "парадигмальная" привязанность к государственности с той только разницей, что у их антиподов МО - это реальность за пределами государственных границ, а у них самих - это реальность, истоки которой могут корениться и "внутри", но образует особый феномен МО при пересечении государственных границ, что и фиксируется так сказать предложной формой концептуализации - "транс" вместо "меж, между".
Как бы то ни было, проблема, что именно из ряда идейных оснований "международной политики" и, соответственно, ее дипломатического механизма должно бить положено в основу ценностей реально действующих политических идеологий, оказалась принципиально привязанной, прежде всего, к соотношению "государственного" и "национального" интересов. И в этом современные теоретики МО и их последователи в реальном политическом действии не очень далеко ушли от своих предшественников.
В первоистоках современных концепций МО стремление включить в их идейные основания понятие о ``национальном интересе" как для сущностного понимания "государственного" интереса, так и всего "международно-политического" действия при всей парадоксальности в его было характерным для Г. Моргентау. Он, правда, "преодолел" эту парадоксальность тем, что определил "минимум национального интереса", то есть его принципиальную сущность, как "выживание государства", в связи с чем и замкнул всю идею на главной "парадигме" самого "классического направления". Его коллега по основоположениям течения Р. Арон категорически отверг это. Его мотивация состояла, в частности, в том, что поскольку понятие "национальный интерес" принадлежит к фиксации неких конечных целей политики, оно просто не может быть операционально работающим в реальной мотивации политических и дипломатических действий. А заодно он и пожурил своего американского коллегу по течению за то, что тот, принципиально ориентируясь на "реализм", тем не менее, попытался сделать основой концептуализации категорию не только не способную практически работать, но и не поддающуюся эмпирической верификации по своему содержанию.
На самом деле появление категории "национальный интерес" в культуре социологического мышления датируется отнюдь не началом 60-х годов ХХ века. Она получила мощную концептуальную разработку уже в период идейной подготовки Великой Французской Революции и широко вошла в идейное содержание политических идеологий в ходе ее развития и продолжения. Вопреки утверждению гражданского француза Р. Арона она быстро стала не только операционально работающей, но и вошла в лозунговый арсенал непосредственной мотивации массового социально-политического действия, правда, первоначально не на "международной арене", а по преимуществу для "внутренних" надобностей.
Несмотря на это последнее обстоятельство, появление категории в культуре мышления свидетельствовало и о весьма конструктивном идейном завоевании в сфере, которую теперь обозначают как сферу МО. Речь идет о том, что было достигнуто принципиальное понимание несводимости универсальной самостоятельной субъектности только к государству. Более того, организационная форма такой субъектности, лежащая в основе разделения "национального" и "государственного" интересов, еще и трактовалась как более приоритетная по сравнению с государством. И хотя тогда это стало результатом концептуального поиска по преимуществу в сфере идейных основ государственного строительства, понимания государственности: его непосредственный исток лежал в протесте против концептуального и фактического господства феодально-династических кланов и их интересов в качестве единственного определителя государственности по типу суждения короля-солнца "Государство - это Я?", - было создано эвристически нечто гораздо более ценное: понимание более прогрессивной по сравнению с государственностью формы универсальной социальной субъектности.
Совсем небезынтересно то, что когда в конце ХХ века по сути та же проблема поиска идейных основ государственного строительства, в силу обстоятельств осложненная необходимостью утверждать ``место под солнцем`1 международной жизни, вновь возникла для России, она также оказалась принципиально привязанной к рассматриваемому понятию. Здесь, правда, объективные источники были совсем не такие как там: там - мощная глубинная закономерность развития исторического процесса, здесь - результат мелкокалиберного субъективно-политического действия. Сходство, правда, было в идеологической мотивации - ссылка на ценность демократизма, власти народа. Но здесь cam процедура действия если и была демократической, то по критериям "демократичности", характерной для весьма специфических кругов, максима которой достаточно точно выражается формулой: "Собрались и сообразили на троих!".
Как бы там ни было, социально ответственный концептуальный поиск, конечно, не мог довольствоваться максимами подобного рода. А поскольку опора на историческое идейное наследие естественно оставалась для него более, чем существенной, он также стремился найти в ценностях "национа
Широкая полемика по этому вопросу как стихийно возникающая, так и организационно инициируемая, уже вылилась в обширную литературу и документацию. Предложения по существу решения проблемы столь разноплановы, что вряд ли вообще поддаются классификации по единым конкретным критериям, простираясь от требований решительно отказаться от такого источника до предложений искать понимание в "ценностях христианства", делаемых "на полном серьЈзе". Не трудно представить себе результаты "узаконения" предложений последнего порядка, учитывая тот факт, что в них, с одной стороны, не делается даже ограничение на православное христианство, а с другой, - то, что приверженцы соответствующей конфессии в современной России вряд ли вообще составляют большинство населения. В прочем, такое узаконение все же уже имеет место, в частности, в виде установления государственного празднования Рождества Христова, разумеется, по православному календарю, с одновременной "компенсацией" для российских граждан других конфессий в вида предоставления им права на празднование своих конфессиональных святых "в частном порядке". Но это все только цветочки по сравнению с ягодками, немедленно вырастающими на почве такой идейной ориентации государственной политики где-нибудь в Чечне и т.п.!
Не хотелось бы конечно, чтобы последующая справка звучала в этой связи как менторское назидание, но факт есть факт. В первоистоках, то есть у идейных подготовителей Великой Французской революции и распространении ее влияния на Европу и мир слово "нация", (по-французски - "Nation") означало "народ" и, соответственно, - "национальный интерес" был эквивалентом понятия о "народном" интересе, то есть ориентировал на приоритет нужд населения, противопоставленных только паразитарным интересам нетрудового населения точнее тогда - не представителям "третьего сословия". Другими словами, речь шла о том, чтобы создать механизм, утверждающий социальную ответственность власть имущих, государства за конструктивное разрешение проблем жизнеутверждения интересов трудового населения как безусловно приоритетных перед любыми другими. Это включало также и решительное осуждение всех форм и реалий, формирующее социальную субъектность, ее организацию, источники мотивации действия и целевого назначения на основе частной собственности на государственно-политическую власть. Полагаю, что эта историческая справка достаточно информативна, во всяком случае для того, чтобы возникла возможность перейти к более перспективный ориентирам поиска в решении рассматриваемой проблемы по сравнению с имеющееся.
Социологический поиск, давший представления о нации как особой организации универсальной социальной субъектное-то и приведший к концептуальному разделению таких ее форм как "народа" и "нации", относится уже к концу ХIХ - началу ХХ веков и был осуществлен прежде всего авторами марксистской ориентации. Их закрепление в качестве самостоятельных субъектов международного права в форме скорее декларации, чем нормы произошло ещЈ позже, в первую очередь по инициативе и благодаря предметной силе СССР, гражданами которого мы были. Правда, эйфория по этому поводу ныне мало уместна не только потому, что Россия такой атрибут в значительной мере утратила. Сама формула декларации-нормы "о праве народов и наций на самоопределение", закрепляя их самостоятельную субъектность не только наряду с государственностью, но в принципе как будто бы в качестве более приоритетной, во всяком случае независимой от государственности, завершается утверждением той же государственности в качестве организации, только и способной придать им атрибуты субъектной самостоятельности. Короче, они таким образом получают только возможность стать полноценными субъектами, тогда как ее реализация связана исключительно с их превращением в свою противоположность - государство, монополию которого на универсальную социальную субъектность они и были призваны преодолеть.
То ли потому, что несуразность такой перспективы оказалась замеченной, то ли по другим причинам в ряде идей, работавших на разрешение проблем интересующего нас поиска, на первое место вышла идея о "правах человека". Конечно, ее потенциальная перспективность в этом качестве не может быть без достаточных оснований отброшена. Но, с одной стороны, ее связь, во всяком случае непосредственная, со становлением новых форм международной субъектности по сравнению с "нациями" и "народами" еще более проблематична. Каким образом, разумеется, конкретно-содержательным образом этот самый человек вообще может стать носителем атрибутов универсальной социальной субъектности?! С другой же, во всяком случае, пока, сама идея имеет ту же судьбу, что и в случае с "народами" и "нациями": "права человека" не имеют никаких шансов реализоваться иначе, как только в форме их инобытия, то есть только тогда, когда становятся "правами гражданина", то есть при верховенстве во всех отношениях того же государства!
Небезынтересно в этой связи отметить, что понятийная форма "международное" (право, отношения и т.д.) впервые была введена в социологический язык представителем "морализаторского либерализма" Дк. Бентамом. Ратуя как либерал за ценности демократизма, также как и нынешние поборники "прав человека", и исходя из того, что одним из его фундаментальных атрибутов является получение мандата на власть исключительно посредством "общественного договора", этот мыслитель обратил внимание на то, что такой договор в действительной истории если вообще гадал где-либо место, то исключительно в МО. В то же время всЈ "внутреннее", включая государство, право и т.д. по такому источнику никогда не формировалось. Поэтому он и ввел отмеченную понятийную форму для разграничения по такому критерию специфики "международного" и "внутреннего" права, подчеркнув тот факт, что государственность со всеми ее атрибутами всегда быта результатом политического насилия, узурпации власти над людьми. Впрочем, это было замечено и описано многими мыслителями независимо от него. А вот идея, правда, содержащаяся в его понятийном разграничении скорее подспудно, о том, что речь, стало быть, должна идти не о перспективе приобретения атрибутов государственности, гражданственности и т.п. как идеала и исключительной нормы для становления самостоятельной универсальной субъектности, а о том, сама государственность в этом качестве только и может определяться "общественным договором", стала работать гораздо позже и до сих пор без должного понимания ее приоритетности.
Сделанный анализ позволяет с некоторой достаточной основательностью утверждать, что понятие о "национальном" ("народном") интересе при условии его конкретно-содержательной определенности принадлежит к ряду фундаментальных идейных источников дипломатии дипломатического действия, его целевого назначения. Собственно по критериям понимания сущности национального интереса и механизма его реализации в дипломатическом действии и сложилось разделение трех основных философий дипломатии. Если позволительно прибегнуть к "поименному" обозначению, то речь идет о философии дипломатии Талейрана, Бисмарка и Горчакова, то есть исторических деятелей ставших, по меньшей мере, их инициаторами.
Суть философии дипломатии Талейрана состоит в том, что дипломатическое действие, включая весь его организационный механизм, мотивацию и целевое назначение, определяется по основному закону национальным интересом. Этот последний, в свою очередь, понимается как определяемый интересами государства, трактуемыми по преимуществу как в принципе противостоящими интересам других государств, то есть по критериям автаркической и еще конкретнее - конфликтной "парадигмы". Механизм его реализации в дипломатическом действии, поэтому требует "закрытости", элитарности носителей, обязательного введения в заблуждение "партнЈров" касательно подлинных целей, различного рода хитростей и уловок.
Очевидно, что все эти приЈмы задаются отношением к другим дипломатическим сторонам как представляющих "врага", а элементы конструктивного сотрудничества, если они вообще при этом появляются, заранее остаются по ценности ограниченными критериями выиграна в соотношении сил. Социо-психологический стереотип, обязательно связывающий слово "дипломатический" камуфляжем намерений, обходными маневрами, хитростями имеет своим источником именно эту философию дипломатии.
Философия дипломатии Бисмарка в принципе исходит из аналогичного понимания сущности национального интереса. Но в отличие от первой нацеливает механизм дипломатического действия на откровенное силовое давление, навязывание собственных интересов другим посредством угроз, демонстрации силы, а нередко и прямого шантажа. "Дипломатия канонерок" базируется именно на этой философии. И в ней мало что меняется, когда по факту "заимствования" (что ли) используются прикрытия типа отсылок к имени "мирового сообщества" или тем более к претензии на "особые интересы" НАТО где-нибудь в зоне юго-восточной Европы.
Философия дипломатии Горчакова, разумеется, тоже не дезавуирует значение национального интереса. Однако в противоположность первым двум заранее не только не ориентирует на его несовместимость с интересами других субъектов международных отношений, а полагает социокультурный обмен, обеспечивающий прирост самостоятельной субъектности государств, народов и т.д. в качестве основополагающего критерия понимания как самого национально-государственного интереса, так и успеха дипломатического действия во всяком случае по его закономерному целевому назначению.
А.М. Горчаков именно так понимал как мыслитель, пропагандировал и стремился реализовать принципы дипломатии как политический деятель, канцлер России. Это его несомненный конструктивный вклад в культуру мышления и действия, значение которого и для современных поисков трудно переоценить. И в этом он опирался далеко не только на собственную ценностную ориентацию и концептуальный гений, но и следовал длительно существующей исторической традиции, носителем которой при всех противоречиях была Россия.
Даже разбойничий атаман Ермак, взяв на себя ответственность за организацию в сущности завоевательного похода в Сибирь, погибает как раз из-за того, что имперские идеалы и цели стремится подчинить приоритету ценностей социокультурного обмера в своих мотивациях действия. Собственно говоря, уже царская Россия при всех имперских реалиях никогда не была классической империей. Во всяком случае, в отличие от Британской и Французской империй в ней никогда не было особой национальной метрополии. Не был таковым и Советский Союз. Более того, если фактически в реально действующую политическую идеологию СССР безусловно входом ценности организации тех или иных форм государственности для всех народностей, национальностей, этнических групп и т.д., которые во всяком случае давали весьма действенные критерии для их национальной самоидентификации, то единственным исключением в этом плане был только русский народ, что впрочем только подчеркивает вышеотмеченную историческую традицию как действующую.
Этот факт, правда, в нынешних условиях вызвал помимо прочего острую и весьма болезненную ситуацию как раз для представителей русского народа, в силу совсем не закономерной необходимости оказавшихся вдруг за пределами исторической Родины, насильственно ограниченной границами Российской Федерации. Но с другой стороны, даже это однозначно отнюдь не уничтожает не только национальной, но и всемирной ценности традиции, принципа приоритетности социокультурного обмена, возникшей в историческом развитии России и ставшей достоянием культуры мышления и действия благодаря А.М. Горчакову. Может ли современная Россия стать достойным преемником этой традиции? От позитивного ответа на этот вопрос, разумеется, уже не в категориях только возможности принципиально зависят как основания государственного строительства, так и характер утверждения самостоятельной субъектности России на международной арене.
Чтобы закончите выступление на мажорной ноте в порядке компенсации (что ли!) за несколько минорный лад предшествующего анализа, надо сказать, что если уж очень необходимо "во что бы то ни стало", "любой ценой" войти в "мировую цивилизацию" или хотя бы в этот "добрый общеевропейский дом милосердия и: терпимости", то все же "любой ценой" не стоит! У России, ее народа имеется кое-что непреходящее по ценности, что они могут внести в конструктивное достояние "мировой цивилизации", в строительство человечного мира. И для этого совсем не требуется ни славянофильская ностальгия по российской "исключительности", а тем более "западническое" самоуничижение. Философия дипломатии Горчакова, являющегося, безусловно, общечеловеческой ценностью, впрочем, далеко не единственной в социокультурном достоянии и русского, и всех других народов России, позволяет им включиться в строительство мирового сообщества с атрибутами собственной субъектной самостоятельности, способной конструктивно обогатить другие народа ни чуть не в меньшей мере, чем эти последние народа России.