Сейчас мы живем в условиях недоверия к разуму. Не только юношество предпочитает перебывать в атмосфере виртуального иррационализма, но и маститые философы, именующие себя постмодернистами, отказывают науке в праве быть эталоном разумности, а стремление к Истине, Добру и Справедливости объявляют бессмысленным. Постмодернистские упражнения французских авторов, выполняющих функцию релаксации в жестко рационализированной культуре Запада, в наших условиях обретают статус социального диагноза. Постсоветское бытие приобрело черты иррационального существования. Трансформация этого надлогического блока сознания, происходящая под давлением изменившегося бытия и целенаправленного воздействия западной идеологии, каким-то образом блокирует аналитические возможности совершать логические выводы, идентифицировать тождественное и отвергать несовместимое. Люди воспринимают как должное исчезновение денежных вкладов, рабочих мест, социальных гарантий, коммунальных услуг и соглашаются с тезисами идеологов с том, что все идет правильно и прогрессивно. Подобное мышление имело место в период сталинских репрессий, когда даже репрессированные соглашались с тем, что «лес рубят — щепки летят».
Может быть, мы вообще неспособны к аналитическому, абстрактному мышлению? Такая постановка вопроса имела место еще в 30-е годы под влиянием результатов, полученных группой психологов, работавших в Средней Азии под руководством А. Р. Лурия.
У испытуемых (необразованных дехкан) формировалась исходная логическая посылка такого типа: «Хлопок растет там, где много солнца и воды». Затем формулировалось второе суждение: «В Англии мало солнца». После этого ставился вопрос: «Растет ли хлопок в Англии?» В ответ психологи слышали: «Не знаю. Я там не был». Такой ответ настолько ошеломил психологов, что они не публиковали результаты исследования, опасаясь упреков в дискриминации дружественных народов Средней Азии. Лишь в 70-е годы эти результаты были опубликованы, так как аналогичные результаты в это время были получены американскими исследователями в Либерии и США. В этих странах работали с испытуемыми различного образовательного уровня, но логическую задачу ставили в виде сказки:
«Два человека, которых звали Флюмо и Йакпало, захотели жениться. Они отправились на поиски невест, захватив с собой подарки: деньги и болезнь. Зайдя в дом, в котором жила красивая девушка, они сказали хозяину: «Если ты не выдашь свою дочь за одного из нас и не примешь его подарки, тебе придется плохо».
Флюмо сказал: «Ты должен взять деньги и
болезнь». Йакпало сказал: «Ты должен взять деньги или
болезнь».
За кого из них выдал хозяин свою дочь и почему?» Оказалось, что даже эту несложную задачу испытуемые не сумели решить правильно. Причем процент неверных ответов был одинаков в двух группах испытуемых, заметно отличавшихся по уровню своего образования. Из этих примеров современный логик делает вывод, что «логика, усвоенная стихийно, даже в обычных ситуациях может оказаться ненадежной».
Это довольно странный вывод, состоящий в том, что «в обычных ситуациях» практической жизни современные люди не способны к адекватному отражению мира. Не ясно, как же им удается выживать.
По-видимому, ситуации, в которые пытались поставить испытуемых советские и американские психологи, были для них необычными, а, может быть, и противоестественными. Люди оказались жертвами надуманных вербальных конструкций, которые требовали от них непривычной концентрации внимания не на содержании сообщения, а на его формальной структуре. Обычная же ситуация практического взаимодействия формирует содержательную логику. Это было доказано в исследованиях Пиаже еще в 20-е годы, когда выяснялись стадии перехода от детской эгоцентрической психики к социализированной.
Д.А. Жданов, в своих филогенетических исследованиях опирался на результаты Пиаже, полученные в экспериментальных исследованиях онтогенеза мышления. Интересно, что в 1963 г. Д.А. Ждановым была высказана гипотеза о существовании переходных логических конструкций, которые он назвал «протоформами». В это же время (в 1962 г.) выдающийся этнолог К. Леви-Строс, исследуя специфику полуспециализированного первобытного мышления, приходит к выводу, что «элементы мифологической рефлексии всегда расположены на полпути между перцептами и концептами». Собственно, весь гигантский этнографический материал, собранный К. Леви-Стросом служит доказательством логичности первобытного мышления осуществляющегося в четких оппозициях и структурах с помощью чувственных данных. Неудивительно, что борьба Д.А. Жданова с концепцией «пралогического» мышления Л. Леви-Брюля может быть поддержана окончательными результатами К. Леви-Строса. Общий вывод из четырехтомного исследования мифов и мышления индейцев Север ной и Южной Америки состоит в том, что «оказалась преодоленной ложная антиномия между логической и пралогической ментальностью. Не прирученное мышление является логическим — в том же смысле и таким же образом, как и наше: каким вы ступает наше, когда применяется к познанию универсума, в котором оно признает одновременно и физические, и семантические качества. Хотя недоразумение рассеяно, тем не менее остается верным, что, в противоположность мнению Леви-Брюля, это мышление действует на путях рассудка, а не эффективности, с помощью различений и оппозиций, а не через смещение и сопричастие».
Но вернемся к современным реалиям. Если первобытные люди логичны, то почему возникают сомнения в логичности людей XX—XXI веков, особенно в постсоветских странах, имеющих высокий образовательный уровень? Достаточно яркую и ехидную картинку нашего мышления на материалах российских дискуссий предлагает писатель В. Пелевин в своем произведении с многозначительным названием «Диалектика Переходного Периода из Ниоткуда в Никуда». Согласно его наблюдению, правители России пришли к выводу, что классовую борьбу можно заменить дискуссиями мультипликационных персонажей с именами «Зюзя» и «Чубайка». А задачу дискуссий свести к спору о более и менее удачных терминах. Когда Зюзя упрекает Чубайку, что тот обманул русского человека, пообещав ему огромный светлый дом вместо старого сарая при условии, что человек согласится стать табуреткой в этом доме, а затем заявил, что светлых домов всем не хватит и придется служить табуреткой в том же сарае, но уже под весом невидимой, но очень тяжелой задницы, то Чубайка отвечает достаточно убедительно. Он похваливает Зюзю за определенную сообразительность, но отмечает, что «до него все слишком медленно доходит. Он не понимает, что табуретка в нынешних условиях молиться должна, чтобы привлечь к себе инвестора. А какой инвестор захочет, чтобы его называли задницей? Кстати, Зюзя, вы, с рыночной точки зрения, табурет никакой. Скрипите сильно — это я вам как единственный реальный инвестор говорю». Почему же русский (и украинский) человек согласился стать табуретом? Ведь не так давно он считал себя авангардом человечества. И не без основания. И очень многие на всех материках именно так его и воспринимали. Сохраняя публицистический стиль, перейдем от мультипликационных к литературным персонажам, и тогда задачу можно сформулировать так: почему Тит Бородин победил Макара Нагульнова?
Известные старшему поколению персонажи романа М. Шолохова «Поднятая целина» вели между собой беспощадную борьбу. Оба бывшие красноармейцы накануне коллективизации оказались на противоположных сторонах баррикады. Бородин, выжимая все соки из себя, семьи и наемных работников, добровольно стал кулаком, а Нагульнов вынужден его раскулачивать. При этом каждый мыслит вполне логично и убедительно аргументирует свою позицию. Бородин говорит коммунистам: «Я был ничем и стал всем, все у меня есть, за это я и воевал. Да и Советская власть не на вас... держится. Я своими руками даю ей что жевать, а вы — портфельщики, я вас в упор не вижу». В ответ Нагульнов говорит, что все зло от частной собственности, все хуторские убийства и мировые войны. Поэтому правильно «писали ученые товарищи Маркс и Энгельс. А то и при Советской власти люди, как свиньи у корыта, деруться, визжат, пихаются из-за этой проклятой заразы». Итак, две модели мира. Одну из них можно назвать непосредственным отражением бытия, уровнем здравого смысла, вторую — опосредованным, абстрактно-теоретическим отражением. Модель Нагульнова победила в начале XX века, а модель Бородина — в конце XX века. И победа не была обусловлена внутренним логическим совершенством той или иной модели. Они обе несовершенны. Потому что, по словам Гегеля, они обе абстрактны. В статье «Кто мыслит абстрактно» Гегель утверждает, что мыслят абстрактно вовсе не ученые, а необразованные люди, которые видят только одну сторону явления. Это может быть некое непосредственное впечатление либо какая-то символическая конструкция. И в том и в другом случае необразованный человек не способен к всестороннему (конкретному) анализу явления и гиперболизирует некое абстрактное качество, которое вызвало у него наибольшее впечатление. Так уличные зеваки никогда не задумаются над тем, какие причины сформировали преступника, которого ведут на казнь. Для них он только убийца с бандитским выражением лица. Возможен и противоположный взгляд с позиции христианского представления о соединении высшего страдания с блаженством, но он столь же односторонен. Поэтому Гегель утверждает, что «мыслить абстрактно — видеть в убийце только одно абстрактное — что он убийца и называнием такого качества уничтожить в нем все остальное, что составляет человеческое существо». Но Гегель беспощаден к утонченно-сентиментальной светской публике, которая усыпала цветами колесованного преступника и вплетала венки в колесо. Ведь «это опять-таки абстракция, хотя и противоположная. Христиане имеют обыкновение выкладывать крест розами или, скорее розы крестом, сочетать розы и крест. Крест — это некогда превращенная в святыню виселица или колесо. Он утратил свое одностороннее значение орудия позорной казни и соединяет в одном образе высшее страдание и глубочайшее самопожертвование с радостнейшим блаженством и божественной честью. А вот лейпцигский крест, увитый маками и фиалками, — это умиротворение в стиле Кацебу, разновидность распутного примиренчества — чувствительного и дурного».
Таким образом, оказывается, что дальше образовательный уровень не играет решающей роли в понимании мира. И необразованные, и образованные удовлетворяются некими общими схемами. В одном случае — это может быть чувственная оппозиция типа «сырое — вареное» в первобытном мышлении или образная конструкция «кто был ничем, тот станет всем», принятая Бородиным, а в другом случае — лаконичный вывод «Манифеста коммунистической партии» о необходимости уничтожить частную собственность, принятый Нагульновым. И, несмотря на иронию Гегеля, следует отметить, что так и должно быть в повседневной жизни. Абстрактное мышление, которое сформировалось в процессе практического взаимодействия должно фиксировать некую устойчивость в непрерывно меняющемся мире. От первобытных классификаций растительного мира до современных правил уличного движения, которые Л. Витгенштейн считал аналогом логических законов, сохраняется тенденция выделения общего, устойчивого в противовес меняющемуся, различному, на освоение которого не хватит никакого объема памяти. Это чисто человеческая потребность. Животным мир задан однозначно их биологическими потребностями, которые стабильны. А меняющиеся практические и коммуникативные потребности людей требуют создания неких общих, абстрактных структур, преодолевающих бесконечность бытия с помощью его категоризации на классы вещей и схематизации способов его освоения (технологии, методы).
Но в то же время Гегель прав, подчеркивая уязвимость абстрактного, формально-логического описания мира с его жестким противопоставлением «истина — ложь»; Функция такого мышления в составе сознания общества ограничивается жестким противопоставлением «порядка» и «хаоса». Но происхождение принятого «порядка», его вариации выходят за пределы формально-логического, рассудочного мышления. Рассудочное мышление способно соотнести «единичное» явление с «общей» нормой, но пропускает промежуточную стадию, которую именуют «особенным». Взаимопереходы «единичного», «особенного» и «всеобщего» рассматриваются диалектическим мышлением. Такое мышление предполагает наличие очень большого опыта рефлексивного мышления у теоретиков и демократического поиска инвариантов в массовом сознании. В моменты же революционных преобразований такое мышление вообще невозможно. Показателен в этом отношении упоминавшийся выше период сталинских репрессий. Марксистский тезис об упразднении (снятии) частной собственности общественной был воспринят миллионами Нагульновых как призыв к социальному чуду, подавив их собственный жизненный опыт. Писатель А. Платонов увидел, что появилось поколение искренне думающих и действующих по схеме «оживленного плаката». Логические и фактические аргументы теряли силу перед желанием получить совершенно новое бытие в кратчайшее время и с минимумом усилий. Лишь с учетом этой атмосферы можно внести ясность в дискуссию о том, был ли Сталин логичен в своих выступлениях и почему нелогичность его рассуждений не смущала слушателей. Если Л. Баткин писал, что «тайна логики Сталина состоит в том, что никакой логики не было», то В. Готт (устное сообщение, март 1990) категорически возражал против такого утверждения и вспоминал, как Сталин сделал ему замечание за уклончивый ответ и ссылался при этом на требования логики, усвоенной им в духовной семинарии.
По-видимому, суть проблемы все же состоит не в сталинских рассуждениях, которые могли быть и нелогичными, тавтологичными, с выводами, кото
Так, сын А. Икрамова пишет, что среди тысяч коммунистов, которых он встречал в лагерях, не было врагов народа. Ни одного! Но многие из них говорили, что «лес рубят — щепки летят», видимо подразумевая, что лес — это другие, а они щепки (с подпольным партийным стажем). И почти никогда не говорили о лесорубе, не потому, что боялись высказать свои мысли, а потому, что «они не думали так, как думают теперь все нормальные люди. Абстракции полностью лишали их возможности видеть то, что было перед глазами». Литературный критик А. Василевский, анализируя мемуары репрессированных, приходит к выводу, что всеобщая безропотность объясняется масштабом зла, превосходящим возможности сознания, и его системной иррациональностью, порождающей в порядке бессознательной защиты психики от безумия веру в какую-то высшую целесообразность происходящего. А такая вера вполне совпадала с постоянными утверждениями идеологов о том, что страна вошла в новую эру, осуществляя историческую необходимость. Правда, далее критик с удивлением пишет о дьявольской логике социального «условного рефлекса», с помощью которой палачи призывают «свои жертвы «идейно» отнестись к своим страданиям» и получают соответствующий отклик. Но здесь нет нечего удивительного, как и в ситуации описанной К. Икрамовым. Нет ни нарушения нормального мышления как способности сочетать понятия, ни дьявольской логики как нарушения правил сочетания понятий, в действительно имеет место «социально условий рефлекс», а иначе говоря, мировоззренческие и методологические ориентации определенного типа. Эти ориентации формировались у членов партии целенаправленно и систематически, начиная с июня Ї924 г., когда была создана комиссия ЦК во главе с Л.М. Кагановичем по воспитанию Ленинского призыва. Воспитание состояло в том, чтобы заложить «основы репрессивного мышления — необходимость политического отсечения идейного оппонента и подавление всякого инакомыслия».
Мировоззренческие ориентации и основанное на них мышление репрессивного типа легче всего формировать в силу их соответствия эволюционным механизмам (борьба за существование) и процессам формирования группового самосознания, которые осуществляются по принципу противопоставления «мы» — «они». В логике этот механизм называется «отождествлением по смыслу». Он первичен (присущ животным и маленьким детям) и состоит в отражении действительности лишь в соответствии со своими потребностями (все остальное не замечается). Более высокий уровень называется «отождествлением по значению». На этом уровне объекты воспринимаются как тождественные самим себе, т.е. имеющие собственные качества, независимо от нашего отношения к ним. Этот механизм присущ взрослым людям. Движением от «отождествления по смыслу» к «отождествлению по значению» можно охарактеризовать развитие человечества от функциональной характеристики вещей к сущностной (от мифологического мировоззрения к научному). Разумеется, эта схема упрощает реальный процесс познания и общения. Сущностная характеристика вещи относительна. В новой ситуации познания или общения возникают новые смыслы. И, наоборот, игнорирование обстоятельств реализации сущностных характеристик превращает их в свою противоположность, в произвол. Так, европейская идея коммунизма легко превращается в российский Чевенгур. Логико-методологический механизм этого превращения состоит в попытке непосредственного воплощения всеобщего в единичное, минуя особенное. Особенным в данном случае является уровень культуры населения, набор его интересов. Попытка игнорировать эти интересы порождает неожиданно мощное сопротивление, переворачивающее смыслы.
Трагедия нашей страны состоит в том, что временный (на период завоевания власти) способ ориентации в действительности («отождествление по смыслу») был превращен в постоянный с помощью тезиса об «обострении классовой борьбы». А поскольку «смыслы» задавались сверху идеологами, люди лишились возможности в оценке друг друга перейти к «отождествлению по значению». Достаточно было «настоящего коммуниста» объявить «врагом народа», как все его реальные качества либо забывались, либо превращались в свою противоположность. Но сам-то он помнил, что он «настоящий коммунист» и должен быть беспощаден к «врагам народа». Вот так, по-видимому, и сохранялась в лагерях та «дьявольская логика», о которой пишут исследователи.
Предельная обостренность в реализации репрессивного или конфронтационного типа мышления в нашей стране вовсе не свидетельствует о нашей монополии на такой тип мышления. Сильные мира сего в нужный момент легко возбуждали этот тип мышления в любой стране. Упреки в адрес марксистов за склонность к насилию также несостоятельны, так как игнорируют элементарные требования материалистической диалектики корректировать теории в соответствии с действительностью и при этом, прежде всего, учитывать интересы людей, дабы избежать посрамления идей.
Но в составе марксизма-ленинизма оказалась и более древняя просветительская рекомендация внесения передовых идей в сознание масс. В сочетании с предыдущим требованием учета интересов эта рекомендация вполне рациональна и обеспечивает взаимопереходы «смыслов» и «значений», «единого» во «всеобщее» через «особенное». Вне такого сочетания действительность становиться жертвой на вязанных схем. И эта схематичность обозналась в послесталинские времена. Несмотря на рост жизненного уровня в обществе нарастало критическое отношение к существующему строю. Миллионы людей со средним специальным и высшим образованием недоумевали по поводу того, почему их зарплата в два-три раза ниже, чем у рабочих-станочников. Да и в состав правящей партии инженер мог попасть лишь после выполнения квоты на рабочих.
Здесь и вступила в силу вторая функция (после категоризующей) мышления — аналитическая, Сравнивая статус научно-технической и творческое интеллигенции со статусом рабочих в своей стране в со статусом коллег в развитых буржуазных странах, советская интеллигенция перестала ценить существующий строй. Аналитика разрушила ценностные ориентации. Аналитика снова же была абстрактная, механическая. Сравнивались не структура общества, а размеры заработной платы, не источники развития, а существующее положение дел, не собственное участие в реорганизации бытия, а привилегии власти. Так и возродился Тит Бородин, который согласился быть табуретом в новом светлом доме. Произошло простое переворачивание ценностей, их инверсия, а не диалектическое отрицание. Но над возрожденным Титом Бородиным появился «инвестор», который получил у западных исследователей имя «искатель ренты», или рентсикер. Он соответствует рентсикерскому государству, или «спекулятивному государству». В таком государстве доминирующим интересом есть «не экономическое благосостояние всей нации, а перераспределение всех наличных ресурсов через государственный бюджет и регулирование получения тех или иных привилегий».
Причину такого хода событий, который привел к «спекулятивному государству» вместо нормального демократического государства, о котором «мечтают... настоящие реформаторы, работая на благо общества» [1, 27], некоторые западные исследователи усматривают в особенном историческом пути России и роли православия. Этот особенный путь состоит в том, что Россия стояла вне Ренессанса, Реформации, эпохи Просвещения. Русский язык даже не содержит терминов для описания функций демократии и рыночной экономики. А простое заимствование слов из английского словаря рыночной экономики не помогает широкому осознанию этих процессов. В Японии такое было бы невозможным. А на территории бывшей царской России это обычное явление. Ведь «отсутствие чистилища в православной традиции означает, что в ней нет места для компромиссов» [1, 152].
Аналогичную позицию об особом пути развития, но уже с противоположной, положительной, оценкой отстаивают и отечественные (украинские и российские) авторы. Позицию эту кратко называют евразийством. А более развернуто представляет эту позицию председатель Всеукраинского объединения «Наследники Богдана Хмельницкого» Л. Грач как идеологию государственного патриотизма в качестве альтернативы этническому национализму и преодолевающую недостатки идеологии Советского Союза. В свою очередь, недостатки советской идеологии усматриваются в постепенной утере ориентации на государственный патриотизм и в отрыве государства от личности. Наиболее ярким примером ошибочной ориентации Л. Грач считает строки песни, которые звучали так: «Мой адрес — не дом и не улица, мой адрес — Советский Союз». Поскольку сущность патриотизма связана с переживаниями детства, то «нельзя стать патриотом государства, если ты не научился любить свою улицу, свой город, свой край. Так что припев известной песни должен был звучать так: «Мой адрес и дом, и улица, и Советский Союз». Тогда бы, наверное, как следует из предыдущего рассуждения, и не распался бы Советский Союз. Поскольку это произошло, то следует вернуться к государственным принципам Богдана Хмельницкого, сделавшего евразийский выбор. А евразийский внешнеполитический курс почему-то «неотделим от ответственной социально-экономической политики».
Российский автор книги «Философия политики» А. Дугин в интервью «Литературной газете» по поводу евразийства сообщил, что татаро-монгольского ига не было, что в послераскольный период России происходила ускоренная вестернизация российской элиты, что «логическим аккордом этой антирусской по сути русофобской элиты стала Октябрьская революция». В этом же номере газеты профессор Российского Православного университета В. Тростников в статье «Как опознать патриота» установил, что внутренним признаком патриотизма есть «мой культурно-исторический тип, моя русская православная цивилизация, которая и есть моя Россия».
Таким образом, евразийцы вместе с богословом прогнозируют возвращение на 300 лет назад в аутентичную православную цивилизацию, которая еще не была испорчена вестернизацией. Здесь мы встречаемся с третьей — прогностической функцией абстрактного мышления, которая состоит в экстраполяции каких-то общих положений в будущее (или прошлое). Как утверждал Лаплас, если некто имеет всю совокупность данных о состоянии Вселенной в любой момент времени, то он может вычислить все события будущего или восстановить события прошлого. Такое прогнозирование основывается на механическом представлении об обратимости природных процессов, которое незаметно переносилось и на социальные процессы. Механическое мировоззрение и соответствующая методология сформировались в XVII—XVIII веках под влиянием успехов европейской механики и продолжает сохраняться в массовом сознании до сегодняшнего дня. Хотя Гегель подвергал критике этот механический рационализм за абстрактность, за обособление общего от особенного, его критика не повлияла на общественное соз нание (даже научное) его времени. Даже во второй половине XIX века внутри самого естествознания формируется противовес механицизму в виде термодинамики, имеющей дело с необратимыми процессами. Но пройдет еще не менее 100 лет до момента появления соответствующей методологии — синергетики, создатели которой отмечают, что им «очень близка утверждаемая диалектическим материализмом необходимость преодоления противопоставления «человеческой», исторической, сферы материальному миру, принимаемому как атемпоральный», т.е. обратимый.
Диалектический материализм, который упоминают синергетики в качестве своего философского предшественника, разработали марксисты еще в XIX веке, но в условиях доиндустриальной России он приобрел механические черты. Русские марксисты (и Ленин в том числе) представляли общество как жестко проектированную систему, сельскохозяйственную деятельность уподобляли фабрике, а коммунизм (в одном из вариантов) представляли как сочетание Советской власти с прусской организацией железных дорог. Механическая терминология типа «торможение», «ускорение», «перестройка» сохранились до конца XX века. И когда затратная экономика, ориентированная на ручной труд индустриальных рабочих и «планирование от достигнутого» пришли в конфликт с техническим прогрессом, в массовом сознании стало легко поменять одни абстракции на другие. Вместо «планового общества», которое идеологи переименовали в «тоталитарное», ориентиром стало «рыночное общество» с эпитетом «свободное». Когда же оказалось, что обнищание одних и мгновенное обогащение других создало «спекулятивный капитализм», в котором правят «рентсикеры», а не «свободное демократическое общество», то новую актуальность приобрела еще одна абстракция — «евразийство».
Литература
1. Аслунд А. Розбудова капіталізму. Трансформації в країнах колишнього Радянського блоку. — К., 2003.
2. Баткин Л. Тайны сталинской логики // Московские новости. — 1989. — №3.
3. Василевский А. Страдание памяти // Октябрь. — 1989. — №4.
4. Грач Л. Государственный патриотизм как средство против этнического национализма // Известия, 5 марта 2004 г.
5. Ивин А.А. Строгий мир логики. — М., 1988.
6. Леви-Строс К. Первобытное мышление. — И., 1994.