Начну с самого начала. – Живое – это такая «вещь» в мире вещей, которая отстаивает свою самоидентичность: на уровне отдельной «вещи» (индивида) это отстаивание – самосохранение, на уровне их класса (вида) – самовоспроизведение.
Существование такой «вещи» – ее главная функция, которой подчинены все остальные, и потому, видимо, она и называется – существо.
Борьба за самоидентичность, или, иначе, за жизнь, которую всякое существо ведет со средой, становится во вновь возникающих видах все изощренней, а существа все более от среды независимыми; этот процесс называется эволюцией. Растение сохраняет и воспроизводит себя там, где позволит среда, зверь способен, до некоторой степени, ее себе выбирать, а человек – еще и перекраивать среду под себя.
Так что же такое разум? В широком понимании, разум – обратная связь живого, воли к жизни, с противостоящей средой. Он объективен, ибо в том и состоит его задача. В растении он бесконечно приближен к нулю, в звере как бы мерцает, в человеке достиг своего земного, известного нам максимума; растение отвечает на меняющуюся объективность тем, что либо продолжает, либо перестает жить, зверь – более-менее сложными, но в основном еще закодированными его природой реакциями (рефлексами и инстинктами), человек – отчасти и инстинктами, но главное – отчетом в самой объективности и своих целях в ней. Последнее – уже не инстинктивное, а объективное поведение, не специфическое и типовое, а универсальное и уникальное, персонализированное; и это уже не реагирование, а инициирование, не функция, а свобода. Во всем этом жизнь и достигает своего высшего воплощения, это и называется тем разумом, который мы привыкли признавать исключительно за видом человек.
Живое эволюционирует к разуму, а разум по существу и состоит в непрерывной эволюции: отказываясь от застывших инстинктов, жизнь вынуждена заменить их постоянной учебой – обретением и накоплением объективного опыта. Когда опыт индивидов становится достоянием вида, мы имеем дело с сугубо человеческим феноменом, называемым – а точнее, который только и должен называться – культурой.
Являясь таким же продуктом эволюции, как и всякая иная способность – то есть лишь одним из инструментов выживания, – как может разум претендовать на объективную, безразличную к нашим заботам истину?
Вообще говоря, едва ли не каждый инструмент годится на большее, чем предназначался своим создателем. Как всякое новое событие порождает не один ряд событий, а бесконечность таких рядов, так всякая новая возможность порождает свою бесконечность возможностей.
Тем более это касается «инструмента инструментов» (инструмента для созидания любых инструментов), каким является разум, совершенствование которого идет не по пути специализации, а по пути универсализации. Разум – не только заданная природой определенная бесконечность возможностей, но и возможность возможностей, которые он творит сам. Почему и естественно ждать от него большего, чем того лишь, что предопределено задачами выживания.
Но, может быть, и за всем тем вся бесконечность бесконечностей применений разума касается лишь нашей приспособленности
к миру, тогда как истина
мира, его смысл
или назначение
– которые, ясно, вопросами нашей пользы не исчерпываются – разуму все-таки недоступны, трансцендентны? – Может и так; однако вопрос о смысле бытия встает и потребность как-то отвечать на него неизбывна. Видимо, отсюда и начинается «свобода метафизики» – от права отрицать всякий такой смысл (материализм, позитивизм) или полагать весь смысл именно в нашей пользе (религиозный и нерелигиозный прагматизм) – до права конструировать для себя любой смысл, любую картину мира, лишь бы не отрицавшие факты и логику (наверное, идеализм). Религия не терпит этой свободы и, каждая, заявляет на трансцендентное свои монопольные права, а разум, напротив, обосновывает ею терпимость, и в этой принципиальной терпимости его гуманизм (разум ведь гуманист)... Но я отклонился от темы. Здесь важно то, что даже если истина дана разуму не вся и остается до конца не определенной, то все-таки там, где определенности можно добиться, она дана объективно – явлена она сама; и именно эта причастность самой истине
и составляет его, разума, сущность и секрет могущества.
Ведь что мы называем объективностью в себе? В самом обыденном, житейском смысле? – Способность отчитываться себе в том, что не зависит от наших желаний. Что
бы это могло быть, если не правда?.. Пусть такая способность и востребована нуждой лучшего приспособления к миру – что ж, эта нужда, значит, ненароком отворила дверь самой истине! И человек способен искать истины, а не пользы, – что называется интересом или любовью к истине; пусть такое, откровенно говоря, встречается и не слишком часто, но все же дело вполне обычное.
...Можно, конечно, предположить, что абсолютная истина играет в прятки или разыгрывает спектакль и устраивает для нас особую, человеческую, мнимую реальность – условную объективность, за которой скрывается какая-то иная объективность, высшая, настоящая и безусловная. Тут истина ведет себя с нами подобно лицу: Богу-личности. Опровергнуть такую метафизику так же невозможно, как и любую другую, – но она ставит больше вопросов, чем дает ответов, и потому кажется именно неразумной
.
Кстати: возможен ли «другой» разум? Понимаем ли мы другого – человека или зверя; поймем ли внеземное существо? И почему можно думать, что наш разум адекватен миру (то есть, что мир познаваем)?
Разум – способность объективности; объективность одна и та же, соответственно и разум один и тот же – в человеке, звере или зелененьком пилоте НЛО. На объективности представлений только и может зиждиться их общезначимость, и разум есть именно то в нашем внутреннем мире, что общезначимо, способно найти соответствие во внутреннем мире другого. Различие лишь в силе, степени проявленности. Заводя собаку или кошку, каждый вступает в контакт с иными мирами – и не сомневается в такой возможности... В звере разум смутен, долг человека прояснять его в себе больше и больше, а явное земное неразумие или необъяснимость поступков тех из пришельцев, о которых до сих пор мы имели сведения, и доказывает вернее всего их несуществование.
Смешной, в сущности, вопрос – почему разум адекватен миру – напоминает другой, старинный (которым думали обосновать божественную телеологию): почему сосны, нуждающиеся в песчаной почве, именно на такой почве и встречаются? – Да потому, что сосна и есть то дерево, которое может расти на песке; разум и есть то, что отвечает реальности, он с тем и возник, чтобы ей отвечать. – Впрочем – продолжая размышлять о познаваемости мира – ни чудо жизни и в частности жизни сосен, ни чудо реальности вообще этим соображением отнюдь не развенчивается. Адекватность познания еще не значит исчерпаемость познаваемого, как и наоборот, неисчерпаемость не значит неадекватность.
Возвращаясь к началу: в чем все-таки принципиальное усовершенствование, внесенное природой в устройство человеческого мышления сравнительно с мышлением животным? Очевидно, в языке: в способности присваивать представлениям имена – формализовать опыт – и так делать его общезначимым, пригодным к накоплению и передаче. Человек – животное культурное, то есть собирающее общезначимый опыт, и язык – важнейшее орудие разума в его освоении общезначимого.
Инстинкт разумен; так не есть ли и сам разум – один из инстинктов? Ошибаясь едва ли не чаще инстинкта, чем, собственно, он «лучше»?
Часто приходится слышать: животные умнее человека. Один из справедливых смыслов этого утверждения – тот, что животное снабжено умными инстинктами, давно потерянными или выродившимися в человеке. Инстинкт разумен, но – говоря метафорически – разум здесь проявляет не тварь, а ее творец. Видимо, из нежелания (или трудности) поделиться с тварью самим разумом.
Инстинкт – программа, которую живое должно развернуть в объективном мире, а разум – обратная связь этого живого с миром, преподносящим неожиданности. Программа, совершенствуясь, одновременно нуждается в обратной связи и пытается свести ее к минимуму, а обратная связь с какой-то фазы своего развития вынуждена освобождаться от самих программ. У зверя разум в зачаточном состоянии, хотя его не может вовсе не быть, у человека многие инстинкты – атавизмы, не успевшие отмереть вовсе. В общем, разумом определяется то в поведении, что не может быть предопределено инстинктом; вот и ответ: разум – то, что не инстинкт.
А чем же разум «лучше» инстинкта? Нелепость вопроса ощущается непосредственно, – разумное от инстинктивного различается как живое от автоматического, а живое самоценно. Но и оценивая их исключительно как способы самосохранения, разум – универсальная реакция, инстинкт – лишь специализированная; инстинкт либо достигает цели, либо ошибается, заводит в тупик и губит, а разум, которому вообще свойственно ошибаться – на ошибках учится
, обретает опыт (это и называется обратной связью), – он приручил и поставил себе на службу саму возможность ошибки – свободу.
Может быть, разум – лишь изощрившаяся в нас способность к образованию условных рефлексов?
То есть, пусть разум и не сумма заданных природой программ (инстинктов), но, может быть, лишь способность существа программироваться самому, сообразно изменяющимся реальностям? Проще говоря – вырабатывать полезные привычки (удерживать и воспроизводить те из случайных реакций, что окажутся полезными)?
Нерв вопроса все тот же: разум – инициирует или только реагирует? То есть живое – это одушевленное или только очень сложное механическое? Разум – предельная одушевленность живого или только его особая оснащенность?
Вообще, я бы так определил разумное одушевленное поведение, в отличие от психически-автоматического: это поведение, движимое конечными, а не побуждающими причинами – фиксирующее свои цели. Поведение, имеющее в виду цель, не определяется внешними и внутренними импульсами, а использует их; это поведение не инстинктивное и не рефлективное, а объективное. Пусть выбор нами целей, точек в возможном будущем, опять же причинно предопределен, фиксировать их перед собой – и значит инициировать свои поступки. Это и есть сознание, разум, одушевленность. Что касается собственно рефлексов, то, очевидно, «преследовать цель» – прямая противоположность «действовать по привычке».
Разум нуждается, конечно, в сложнейшей биологической механике (развитом мозге), но не есть сама эта механика; разум – максимально проявленная в живом жизнь. Возможно, он требует и способности к образованию рефлексов, как требует, например, памяти – но не есть, конечно, ни то, ни другое. Природа все увеличивала число наших механических приспособленностей, пока не родилась – или точнее: но притом постепенно высвобождалась – универсальная приспособленность, объективная реакция, разум. Отличающаяся от первой, как от числа бесконечность.
Разум и природа: противники, соседи, или союзники?
И «разумно» и «естественно» означают – «как, в сущности, и следует», – и являются, таким образом, синонимами.
При этом между разумом и естеством (природой) в человеке вполне возможны конфликты, а многие и вовсе уверены, что между ними пролегает пропасть.
Как это понять? – «Разумно» для живого – значит «согласно с целями, которые перед ним стоят»; «естественно» – «согласно с причинами, которые его толкают». А цели и причины – одно и то же и принципиально разное. Животное (приближенно говоря) движимо только причинами, внешними и более-менее адекватными им внутренними импульсами; оно всегда естественно и в этом узком смысле разумно. Человеком же управляют как импульсы, так и – главное – его цели. Если импульсы перевешивают цели – это естество одолевает разум; если цели постоянно идут вразрез с импульсами или мешают главному импульсу, импульсу сохранения жизни – это разум покушается на естество. И в том и в другом случае человек, как животное разумное, не вполне естествен и не вполне разумен. – Итак, простого соседства разума и природы в человеке, кажется, не наблюдается; вражда либо противоестественна (как в случае с аскетизмом, «умерщвляющим плоть»), либо именно неразумна; и оптимально их партнерство. Причем роль лидера (не тирана!) за разумом – естественна.
Вообще, разум лучше понимать как специфически человеческую природу, надстроенную над его животной природой. Задача сделать эту двойственность неконфликтной.
Если сводить всю нашу природу к ее животной стороне, она определится примерно так: «сумма инстинктов и привычек человека, с которыми его разум ничего или почти ничего не может поделать». Если же сознать, что собственная и высшая природа человека – разум, то в нашей животной природе – ни плохой, ни хорошей – мы увидим материал, в котором можно прозреть и из которого бережно созидать, ни в чем себя не насилуя, не заимствуя чужого и не теряя своего, свое подлинное неповторимое Я. – Никак не заставишь себя хотеть того, что считаешь правильным? Пусть разум и рассудит: может, не годится само правило?..
Как понимать выражение «вера в разум»?
Вообще, выражение это будто бы вырвано из исторического контекста, в котором значило – «вера, что люди в принципе могут жить и приходить к согласию своим умом, без религиозного наставничества».
Ныне в нем слышится и парадокс. «Вера в скептицизм». Этим хотят подчеркнуть, что уповают не на веру, а на разум; что от сомнений, от предположений и проверок ожидают в конце концов большего, чем от любой убежденности.
Или трюизм, хотя и со значением. «Во всяком случае самое разумное – полагаться на разум». Как бы малы ни были его возможности (даже если б они и вправду были малы; тут еще вопрос, как их можно вообще измерить, с чем сравнивать) – нет у нас инструмента более надежного, его и надо совершенствовать.
Или формула особого оптимизма, веры в себя, веры в человека. «В конце концов нам все удастся». Разум возобладает в людях, поскольку он, все-таки, составляет их собственную природу, – и это будет их главной победой, решением важнейшей проблемы, после которой все другие проблемы предстают уже чисто техническими. И, наверное, разума достанет и на решение технических проблем.
Почему «вера в разум» – это гуманизм?
Потому, что вера в разум – как в возможность автономии человека – предполагает, что человек такой автономии заслуживает и способен нести ее бремя; это вера в его достоинство и силу.
Потому наверное, что каждый явно или подспудно ощущает: разум – собственная и высшая природа человека; верить в разум – значит утверждать лучшее в человеке.
Но, может быть, гуманизм – скорее «вера в чувство»? В то, что добрых чувств в человеке, несмотря на весь ужас его преступлений, все-таки больше и они когда-нибудь победят? – И это тоже «вера в разум», ведь, будь разум тут не при чем, что мешало бы добрым чувствам восторжествовать уже раньше или сейчас? Если в глубине души мы лучше того, что являем собой в поступках, значит где-то недо-разумение
, вся беда в неразумии. «Не ведаем, что творим»: пробиться добру в нас мешает глупость, – вещь, которую можно надеяться изжить. Именно глупость держит нас во власти обычаев и инстинктов, из которых одни прямо жестоки, а все вместе слепы – тогда как доброе чувство требует зрячести, требует – разума.
И к счастью, разум сам по себе, как способность удерживать опыт, по сути не может не прогрессировать. Недаром его малейшие первые ростки так ненавидит всякая рутина; вот тот прогресс, существование которого для гуманизма вполне достоверно. Злое временно и его питательная среда глупость, а разумное
– это доброе вечное
. Проблематичным, а потому и требующим веры
, остается то лишь, что число вообще причастных разуму людей на планете когда-то перемахнет за некую критическую отметку и погоду делать будут именно они. Но почему бы и нет?..
Одно замечание. – Напрасно опасение, что дурных чувств на расчищенном (разумом) от слепых инстинктов душевном пространстве окажется больше добрых. Ведь эгоизм, их источник – позиция узкая, ограниченная; разуму эгоизм тесен, он, разум, постоянно выводит личные
интересы человека за пределы его корыстных
интересов. Человек примитивный хочет лишь потреблять, соображающий уже заботится о ресурсах, разумный – о всей планете. Потом, одна лишь развитая способность суждения потенцирует добро, – разум есть моральнейшая из человеческих способностей, без которой не поступишь с другим так, как хотел бы, чтобы он с тобой поступал
: это умение сначала понять
другого, поставить себя на его место. Мы ждем от других понимания
– то есть разума – и не сомневаемся, выходит, что разум естественно на стороне добра.
Итак, вера в разум – синоним гуманизма. Но, может быть, вера в Бога человеку полезней и в этом смысле гуманней
– есть, так сказать, лучший гуманизм?
Действительно, что в данных обстоятельствах гуманней, то в данных обстоятельствах и гуманизм (иначе, как то и делал гуманизм коммунистический, человека позволительно было бы приносить в жертву идее). И вера в разум – это пока что больше вера в его возможное
, чем оценка настоящего, и существу не слишком разумному, каким выглядит человек массы ныне, гуманнее воли было бы не давать. Добрый Бог был бы для его благополучия надежнее. Но тогда уж пусть будет не хуже среднего человека сам вседержитель, а он все еще понимается по дикарски – как существо не только не доброе, но деспотичное и жестокое. Затем, спрашивается, что же все-таки достойнее
человека – автономия, буде человек окажется на нее способен, или послушание; и ясно, что человеческая автономия угодна самому Богу (если только последний действительно существо высшее)... (1) Наконец, и спорить- то поздно. Как только разум в человеке пробудился, самая удобная вера не в силах вытеснить в его душе тревожащий вопрос об объективной истине – иного пути, кроме пути разума, как бы труден он ни был, человек перед собою уже не видит.
Почему «просвещение»? И откуда у разума – «естественный свет»? Правда ли, что в самом Просвещении таится что-то реакционное?
«Просвещение» – потому, что ложные представления по сути произвольны, хотя могут жить в традициях и целую вечность, и согласие в них необходимо навязывать какою-то силой, сакральным авторитетом власти и общего мнения, тогда как истинные никому не подвластны и каждый, в принципе, может удостовериться в них сам, – надо лишь, как бы, дать свет. Очевидность – неподатливость факта на уровне сознания – «естественный свет разума». Если мистические силы на этом свету гибнут, ничьей вины в том нет, как нет никакого насилия – это процесс также естественный.
Реакция – это сопротивление институтуализованной силы, с ее мифологией, свету разума.
Какими бы неудобными не оказывались истины, подчиняться разуму – единственный способ не подчиниться силе.
С этим, кажется, спорить трудно. Но невозможного мало, и, начиная еще с Ницше, разуму возвращают обвинения в деспотизме, считавшемся до тех пор худшим проявлением неразумия; Просвещению остается роль его, разума, мифологии. Знание, по Бэкону – сила? Ага, это то же обоготворение силы, мечта не об истине, а о власти, та самая, что воодушевляла и шамана. «Просвещение – самая тоталитарная из систем»: всему неведомому оно заранее указывает место в своей якобы законченной картине мира, подобно искомому иксу в уже написанном уравнении; все-то в мире оно мыслит математически исчислимым и взаимозаменяемым, неживым; целый мир для него – «единое аналитическое суждение», этакий всеохватный мертвящий миф. Интеллект – все враждебное духу. Сама операция понимания, подведения частного под общее, выражает не иное что, как, неким симпатическим образом, отношения господства… (2) И т.д., и т.п.
Обвинения сродни тем, какими донимают свои жертвы истерики: если в любом факте искать косвенное свидетельство скрываемого дурного намерения, правда и поклеп перестают друг от друга отличаться. Так что обвиняемому остается либо, подобно герою одного из рассказов-кошмаров Кафки, с моста в реку – либо отнестись к обвинениям философски
: наплевать и забыть.
Но можно и терпеливо оправдываться (в этих заметках таких оправданий будет еще немало) – кто не одержим подозрительностью, поверит. «Знание – сила»: этим говорится, что истине, а не сакрализуемой силе, надлежит быть ценностным ориентиром человечества, – тем паче что и по силовой шкале ценностей (в отношении пользы) знание оказывается выше и собственной грубой силы человека, и его упований на силы святые. – Нескромно указывая границы неведомому, разум в той же мере скромно указывает их себе. – Если природа в каком- то своем аспекте может быть математически исчислена или описана в аналитическом суждении, не грех, а долг разума перед истиной вести эту работу, и пострадать от нее может только мифология (но даже не ее культурный потомок, метафизика). – Тотальность и универсальность разные вещи, иначе бы и саму терпимость следовало считать, в противоположность всякому фанатизму, принципом тотальным. – Интеллект – действительно, не сам дух, но все же он его орудие. – Понимание явно ближе к справедливости, чем к господству… И т.д., и т.п.
Почему разум должен быть человечен, и не похоже ли, что он, скорее, именно механистичен и бездушен? Разве целесообразность, этот синоним разумности, и гуманность – не антагонисты?
Человек разумный – венец эволюции, высшее достижение живого на земле; то есть разум – высшая проявленность жизни. Но столь же общим местом является, что разум – механизм, разум – бесчеловечность... Откуда это берется?
Разум – та степень свободы в контактах с объективностью, которой наделена данная жизнь, от (минимум) растения до (максимум) человека; это свобода воли
. Эта внутренняя свобода существа – мера его одушевленности. Понятно, что возможности добра и возможности зла вдруг ощущаемая свобода, «змей-искуситель», предоставляет в равной мере, – но «становимся как боги», по-настоящему реализуем свою свободу мы тогда, когда эти добро и зло познаем
, – различаем разумом; добро по определению есть то, что объективно предпочтительно. Итак, подлинный разум – предельная одушевленность, и ждать от него можно лишь добра; да и в обиходе одушевленность (душевность) – синоним человечности. А тот разум, которого боятся как черта или как отбившегося от управления робота – лишь первый к разуму шаг, слепая свобода плюс изощренный механизм разума без собственно разума. Опасным в разуме может быть лишь его недостаток.
Тут могут возразить, что разума недостает всегда – разве все может быть учтено? – и потому надо полагаться на что-то иное, например на веру. Контрвозражение в том, что сознание возможности неучтенного и даже в принципе неучитываемого и есть первый принцип разума; недаром разум и ставит перед всякой верой сомнение, а формулу добра, не полагаясь на заповеди-алгоритмы, выводит для каждого конкретного случая. Не вызывает сомнений лишь главная этическая истина: жить хочет все живое.
Неверно и то говорится, что надо искать золотую середину между иррационализмом и рационализмом; нет – больше рационализма! Верно другое: лучше быть полным иррационалистом, чем рационалистом лишь в том, что почему-то хочешь и можешь принимать в расчет, и слепым ко всему остальному. Хотя именно такую установку и путают обычно с рационализмом.
И здесь ответ на второй вопрос: разве целесообразность не естественный враг гуманности, разве гуманность с ее точки зрения – не всегда какие-то лишние траты? – Но можно ли отождествлять целесообразность с разумностью? Любая цель – только одна из возможных задач разума, но сам разум в том, чтобы уметь понимать их все, причем именно цели гуманности и суть во всех обстоятельствах важнейшие. Никакая цель не оправдывает дурных средств потому именно, что в таком случае не оправдывает сама себя перед этой высшей разумной целью. – Сказанное чувствуется и без рассуждений. Можно построить мир на основах какой-то частной целесообразности, вроде платоновского Государства и всех последующих утопий, да только жить в нем не захочется: разве это разумно?..
В общем, когда на разум уповают или к нему взывают – имеют в виду весь разум, а когда видят в нем проклятье – лишь часть. Но такую часть лучше называть неразумием.
Насилует ли разум?
Иной раз невозможно не почувствовать, что реальность нас подавляет; а так как человек способен в какой-то степени жить иллюзиями, и покуда он ими живет, то мешает ему жить и насилует его будто бы не реальность, а только правда – будто бы, значит, разум. Но и это, конечно, иллюзия.
Разум не насилует – все наоборот: насилует нас то (или тот), что (или кто) насилует наш разум. Ибо терпеть насилие – это и есть необходимость смириться с неправдой или ее моральным эквивалентом, несправедливостью. Насилие – воплощенное, восторжествовавшее неразумие; разум же – торжество ненасильственного.
Конечно же, насилующие могут делать это именем правды и справедливости. Но именно правды и справедливости в их действиях нет, поскольку есть насилие, – они сами себя опровергают. – Как верно и то, что иную правду скажет или иную справедливость осуществит только насильник, садист. Но и тут, если присмотреться – никогда то не будет ни всей правдой (разве что фактичностью), ни подлинной справедливостью.
Может ли разум быть «коллективным»? Если нет, то что так называют?
Конечно, самому умному человеку могут помочь, натолкнув на мысль или выявив в предмете обсуждения нечто неожиданное, замечания людей самых поверхностных. Посоветоваться никогда и ни с кем не вредно, если только не перестанешь думать и решать сам. Но, ясно, из многих заблуждений не соорудишь одной истины, и из суммы глупостей одного разума никак не получится. Умственный уровень коллективного мнения даже не средний между высшим и низшим в коллективе, а ниже среднего, потому что умные встречаются реже.
Так что же такое коллективный разум? – Смотря на вещи трезво, это один из способов решать проблемы не умом, а силой (в данном случае, давить их массой); если она и не преуспеет, обвинять себя в ошибке будет некому. Пусть не груз проблем, но уж груз ответственности коллективный разум снимает... Можно предположить, впрочем, что задача коллективного разума – не столько выработка наилучшего решения
, сколько выработка согласия
относительно хоть какого-то решения, – вещь, в любом коллективном предприятии необходимая. Но иногда общее согласие означает лишь верное общее фиаско.
Коллективный разум – категория скорее религиозная. Думать можно лишь собственной головой, убеждаться в чем-либо – значит убеждаться лично, – а все другие варианты суть варианты послушания
, то есть веры
. И коллективный разум – «соборность», как его еще называют – это сакральное существо (божество) со всеми его атрибутами. Дискутирующие будто вызывают дух этого существа, «коллективного разума», а то уже плодит мифы «общего мнения» и приводит умы к послушанию.
Культура как истинный «коллективный разум»: не есть ли культура нечто вне- или сверхразумное?
Разум в человеке обзавелся своим особым, коллективным органом – развитым языком, – а язык сделал возможным явление, отличившее кардинально человека от животных (ибо начатки разума и даже языка, суммы общепонятных данному виду сигналов, есть и у них); это явление – человеческий «коллективный разум», – культура. Человек, как уже говорилось – животное культурное: обретающее на уровне индивидов и распространяющее на весь вид, накапливая в поколениях, опыт разума.
С появлением человека эволюция, это восхождение жизни к разуму, идет уже, таким образом, не от вида к виду (или, может быть, не только от вида к виду) – а внутри этого вида. Учеба, сменившая инстинкт, и значит прогресс. Пусть объективный индивидуальный опыт может и не сразу становиться достоянием всего вида, но объективность безусловна и общезначима и потому раньше или позже это происходит. Культура – этот вольно и даже невольно культивируемый видом человек подлинный «коллективный разум» – непрерывная человеческая эволюция.
Итак: разве культура, этот общечеловеческий опыт, не далеко превосходит всякий индивидуальный? А значит, индивиду трансцендентна – как трансцендентна традиция? Тем более, что традиция есть тоже передаваемый в поколениях опыт, да и называется также – культурой?
Ответ довольно очевиден – культура как разумный опыт нашего вида не трансцендентна индивидуальным умам, не вне и не сверх них по определению, ибо с них начинается и к ним обращена. Тогда как культура-традиция, выработанная не разумом, а навыком, каждому уму именно трансцендентна – требует не разумения, а послушания.
Естественно, впрочем, что в традиции присутствует элемент и разумности, а разумность пускает корни в людские привычки – в традиции. Тут, может быть, и нет особого смысла настаивать на их различении. И все же векторы культуры-разума и культуры-традиции противоположны: первая движется к универсальному в нас, вторая к отдельному и специфическому; первая к общечеловеческому, вторая к этническому или клановому; первая идет к общему миру, вторая к разделению, к войне... В общем, если культура-разум – это эволюция, то культура-традиция – ее остановка; может быть, такое «закрепление на рубеже», а может, и движение вспять.
Бывают ли традиции разумными, а разум – в традициях?
По аналогии с условными (выработанными) и безусловными (прирожденными) рефлексами, традиции – это характерные для животного человек «условные инстинкты» по отношению к просто инстинктам. Этим все сказано.
Инстинктивное поведение должно смениться объективным; существование традиций в отсталых обществах разумно, а в цивилизованных – курьез (как с театрализованной английской монархией) или рецидив дикости (примеры слишком многочисленны). Будь традиции разумны, это были бы не традиции в точном смысле, а сознательно принимаемые людьми и вошедшие в привычку разумные правила общежития. Ясно, и разум – не может быть в традициях, хотя разумные правила общежития бывают в привычках. И как только лучшие правила и привычки деградируют до традиций, разумное в них превращается в пародию на разумное, иногда сносную, иногда злую...
Во многом традиции можно рассматривать еще как ту или иную среду, как программу или язык, средствами которых нам легче всего реализовать свое разумное. Развитую такую среду можно назвать, пожалуй, и культурой – ее типом и отчасти уровнем. И все же содержательное во всякой культуре универсально, ибо разумно, а традиционно в лучшем случае ее формальное.
Существует ли для разума что-нибудь святое?
Очевидно, что святыми
должны ощущаться нами скорее безотчетные и властные требования инстинкта, чем доводы разума; мировоззрение муравья, если б он только мог его сформулировать, было бы предельно религиозным... Но по порядку.
Святое – это самоценное. Это то, что само своя цель и не желает быть средством. Чего нельзя даже объяснить, ибо это поставило бы его в зависимость от чего-то другого.
Так вот, вне-разумное в нас воспринимает как самоценное и святое, по сути, лишь силу, от которой мы сами зависим и с которой ничего не можем поделать (то есть всякую власть над нами – собственной и внешней природы, обычая или конкретных людей – которая, таким образом, «от Бога»). Требования к нам силы естественно табуированы для разума – необсуждаемы, исключают сомнения. И в этом смысле ничего святого для разума, конечно же, не существует. Никакое торжество силы, даже «высшей», не способно одолеть разум и не делает ее проявления выше разумного суда; и наоборот, где есть возможность судить, там может быть сколь угодно важное, но уже нет святого.
Но существует в мире нечто объективно-самоценное (всегда само себе цель и остающееся необъяснимым даже в самом малом и самом изученном): это – жизнь. Объективная святыня жизни – хоть и трагически не защищенная от случайностей, подстерегающих ее в природе – объективная реальность для разума. Жизни разум и служит; в существах малоразумных – лишь их собственной и потомства, в существах разумных – когда-то будет стараться служить и всякой жизни, жизни вообще.
Все ли доступно разуму? Если доступно – то как?
Предположение, что разуму, то есть человеческому познанию, откроется в мире не все – выглядит для самого разума вполне вероятным.
Не отрицает, в принципе, разум и возможности таких чувств в самом человеке, которые он никак не сумеет интерпретировать, как и интуиций, которые он никогда не сможет подтвердить или опровергнуть; больше того, разум уже знает, что интуиция, как прямое усмотрение элементарного, во всяком познании материал исходный.
Так что же не нравится разуму во фразе «разуму доступно не все»? – Лишь тот ее специфический смысл, что якобы существует возможность одним чувством или интуицией обретать достаточно сложные идеи, недоступные разумному (эмпирическому или логическому) обоснованию и притом достоверные
; что какие-то представления вправе посягать на абсолютную истинность независимо от того, может ли о том судить разум, не может или прямо отрицает. Понятно, речь идет о религиозной вере. – И тут разум восстает, ибо в том сам и заключается, чтобы не верить, а предполагать и проверять. Предполагать мы вправе все (и в этом плане разум отнюдь не должен считать себя атеистом, хотя неизбежно – вольнодумцем
), – но и проверять вправе – все.
Итак, справедливо называя знанием лишь идеи объективные и достоверные (пусть не исчерпывающие, но в своих границах истинные), можно ответить на поставленный вопрос так: во всяком случае, все в бытии, что нам вообще доступно – это доступно именно разуму, ибо разум и есть наш орган объективности и достоверности.
Остается вопрос – как
доступно? Может быть, разум – своего рода дальтоник, упускающий в мире главное, его цвет?.. В психологическом плане так будто бы и бывает, – когда мы говорим, что кто-то уж слишком разумен, это значит, что, хотя определенная логика в его действиях очевидна, но всей живой жизни, и возможно главного в ней, она не замечает. На самом-то деле разумное – то, что учитывает больше, а не меньше. – А в общем плане важно следующее. Вещь для нас
потому и отличается от вещи в себе
, что такой нам и нужна, – отличается, как интересующий нас аспект вещи от своего бесконечного целого; сама вещь в себе
вряд ли готовила особую личину для нас
. Разуму все доступно, но ведь бытия собой он не заменит – так что доступно лишь в интересующих его аспектах, которые только и составляют границы разума в каждом вопросе.
Что до сравнения разума с дальтоником – то (если вообще стоит оспаривать метафору) – оно опровергается фактом, что именно анализирующий разум, раскрывая физический смысл цвета как такового, и может определить, кто дальтоник, кто нет...
Отрицает ли разум трансцендентное? Отрицает ли трансцендентное разум – то есть, может ли сверхразумное разумному противоречить?
Разум не «рационалист» – он ведь не создает из себя объективность (тогда бы, пожалуй, он мог давать ей любые законы, подобно Богу), а лишь отчитывается в ней. Скорее, он реалист, хотя и теоретик. Ничего он не отрицает и не утверждает, чего бы не вынуждала отрицать или утверждать объективность; от любой гипотезы готов отказаться и любую, саму странную, принимать, пока свой вердикт не вынесут факты.
Соответственно, на положение «существует нечто трансцендентное разуму» разум может отреагировать лишь так – «что ж, это значит, что о таком трансцендентном нельзя составить никакого окончательного мнения – ни того, существует оно или все-таки нет, ни тем паче того, что оно собою являет; в этой области принципиально не верифицируемых гипотез каждый вправе на свою собственную гипотезу, или метафизику, предъявляя к ней лишь одно условие – так и оставаться трансцендентной, то есть ничего не утверждать или отрицать из того, о чем что-то могут поведать логика и факты». Никак не докажешь отсутствия чего-либо за пределами объективности, но тогда оно не может и вмешиваться в объективное – действовать вопреки его законам. Верьте хоть и в сверхъестественное – но не в его способность проявляться, как противоестественное. Многие тут узрят атеизм, но с этим уж ничего не поделаешь.
Так что, если разум и не рационалист, человеку лучше быть рационалистом. Но, увы, «люди всегда против разума, когда разум против них» (Гельвеций)…
Еще о том же. Что значит «противоречить разуму»? Либо то, что какое-то мнение противоречит самому себе, не способно основательно жить даже в представлении, не то что в реальности, – либо то, что какой-то факт нами капитально не понят. Есть еще и третий, особый вариант – религиозный: разуму противоречит то, что противоречит самой реальности (ибо законы реальности и суть реальность), – именно сверхъестественное, чудо, творимое Богом или с его помощью. Но с чего бы Богу, предполагаемому творцу реальности, противоречить самому себе? Разум не заподозрит Бога в такой неразумности, и осмыслит как чудо сам реальный божий мир, но не кажущиеся сбои в его проявлениях. Часто говорят, что познание начинается с удивления; другими словами, разум начинается там, где чудо прозрели в закономерном, в привычном, – в том, в чем его никак не видит обыватель и все ждет чудес... Так для кошки нет чуда в исправно работающем телевизоре, – чудо для нее будет, когда он щелкнет и задымится.
Чем разум отличается от рассудка?
Когда их не желают употреблять как синонимы, имеют в виду примерно следующее. Рассудок – всего лишь умение делать выводы из всяких данных посылок, он «плоский» или даже, скорее, линейный, – а вот разум – способность образовывать сами посылки, умение видеть и осмыслить трехмерный (а то и с еще каким-нибудь трансцендентным измерением) мир. И всякое знание начинается, будто бы, с осознанной или несознаваемой аксиоматики-метафизики.
Что здесь правда: и без метафизики не обойтись, и плохо, если рассудок своей исходной метафизики не замечает и верит, что его выкладки – абсолютная истина, – будто тщится уместить в нее универсум. Только получается, что именно метафизика – план осмысления нами мира – и бывает плоская
, а рассудок лишь последовательный
, каким ему и надо быть… А что же разум?
Скажем так. Метафизика – точка зрения, принимаемая разумом, рассудок – его же, разума, необходимая последовательность, но сам разум – объективность. Выбирая точку зрения и получая соответствующую картину мира, сам разум ценит прежде всего неподатливость объектов на каждой из них, позволяющую рассудку, в принципе, находить формулы перевода одной картины мира в другую. Выходит, рассудок и абсолютнее разума (как творца частных метафизик). Что до практики общения, то, если мы хотим понимать друг друга, лишь на здравый рассудок и следует опираться. Предоставив точки зрения, метафизику, собственному разумению каждого.
Разум – догматик?
Догматизм – не разум, а его болезнь. И эта болезнь – скорее – вера…
Речь о мышлении, способном лишь дедуцировать, но не индуцировать, и потому невольно фетишизирующем посылки своих силлогизмов. Это для него идеи святые, культовые. Но подлинный разум не поклоняется никаким идеям (кроме, разве что, идеи объективности), – скорее, он сам их творец. Догматизм – вариант слепой веры, тогда как разум вольнодумец и скептик. А заподозрен разум, видимо, потому, что и такая вера иногда принимается делать выводы.
Этот догматизм – своего рода интеллектуальное послушание. Когда же он приводит к послушанию чужие умы – тиранит, так сказать, на интеллектуальном уровне – это может быть и простой деспотизм. Не я, мол, бью, а палка: святыни и логика.
Впрочем, говорят еще: разум исключает возможность двух правд – вот и догматик. – Если имеется в виду, что –
а) многие задачи имеют больше одного правильного ответа;
b) нет в жизни одинаковых проблем, соответственно одних и тех же рецептов решений;
c) в условиях неопределенности, из которой в основном и состоит наша жизнь, одинаково правомерными и продуктивными могут быть самые разные взгляды – лишь бы ими не игнорировались факты да общие всем ценности;
d) всякая закономерность не исключает закономерностей более общих, и т.д. –
то именно разум и сторонник "множественности правд"! Но даже если говорить об истинах типа дважды два четыре, которые, действительно, многим докучают и крайним оказывается разум, – не похоже ли, что именно всякая другая правда и тиранит, и есть догма, но не та, в которой каждый может удостовериться лично?
Логика и факты – общая платформа для разномыслящих, если только их целью не является сама рознь; доказательство – способ показать, что оппонент с вами согласен, но не вынудить его к послушанию; правда – в чем можно
Коренится ли добро в трансцендентном или в разумном?
Добро коренится в разумном – в том смысле, что оно насквозь понятно. Как
поступать по отношению к другому – это мы отлично знаем по тому, как хотели бы, чтобы другой с нами поступал (3); почему
мы так должны поступать – ясно из того, что иначе мы и не выживем, а главное – потому что столь разумное чувство объективности, сознание объективного бытия другого с его подобными нашим заботами заставляет нас этого попросту хотеть, – ему сочувствовать
.
Но пока этой объективности чувства, эмпатии, человеку в силу его наивного солипсизма не хватало – добру удобно было вообразить себе опору в какой-то силе, высшей и неоспоримой; божество на верху иерархии должно было оставаться табу для нашего изворотливого лукавого ума, то есть быть ему трансцендентным, сакральным. Ныне мы в силах освободить Бога от обязанности морального надзора за нами и делать свое добро ради самого ближнего, а не ради Бога. Кстати, если мы в него продолжаем верить, то не посмеем оскорбить дикарским предположением, что этому высшему существу угодно от нас лишь послушание.
...Еще пару слов – о следующем исключительно авторитетном мнении, касающемся разума в добре: будто в добре из сочувствия моральной заслуги нет, а есть заслуга в долге; долг же определяется особым практическим разумом, не способным себя обосновать иначе, как условным предположением бытия Бога. – Все так и не так. Ведь сущность эмпатии не в том сочувствии-предпочтении
, когда одним сочувствуют, а другим нет, – расставание с дикарством, моральный рост человека разумного и знаменуется тем, что люди перестают делиться на своих и чужих, и наше сочувствие вызывает сама боль другого, а не наши симпатии или антипатии к нему. Так что добро должно быть именно из сочувствия
, хотя и не предпочтения
; и есть известная душевная и умственная заслуга в том, чтобы сочувствие превозмогало всякие предпочтения. А долг действительно опирается на разум, то есть будто бы не спрашивает нас о чувствах и вовсе – но он есть лишь доказательно-очевидный минимум того, что мы ближнему обязаны, и в котором поэтому нет ни мистики, ни заслуги – всего лишь
долг. Разум широкий, включающий и сердце, всю полноту сочувствия, может, как «Бог», и больше...
Нравственность – инстинкт или разум?
Ныне (меря тысячелетиями) человечество совершает трудный переход от нравственности-инстинкта к нравственности-разуму. Мы присутствуем при постоянном конфликте необсуждаемых святынь первой с непосредственным чувством и выкладками второй, а также постоянно наблюдаем, как корыстная смышленость обходит первую и ко второй не приходит...
Итак, нравственность в своем исторически начальном смысле – это социальный инстинкт
, отлившийся в ту или иную форму – в сакральные традиции, или собственно нравы
, – и закрепляемый суммой условных рефлексов, то есть воспитанием. (Роль разума в ней свелась к изобретению божества, якобы принуждающего нас к тому, чего на самом деле требует инстинкт.) Как всякий инстинкт, эта нравственность боится прикосновений сознательности («не мудрствуйте лукаво»), ибо способность размышлять невольно губит душевные автоматизмы, и нравственные в том числе. Нельзя будить лунатика на крыше! Едва проклевывающегося разума хватает лишь на то, чтобы обмануть инстинкт, но не на то, чтобы осуществить его задачу осмысленно. Когда же разум достигает зрелости, в автоматизмах, способствующих общему выживанию, исчезает нужда, и этика становится зрячей, сознательной – становится тем же, что разум.
Как бы ни настаивали приверженцы инстинктивно-сакральной этики на обратном, в нравственности тайн от разума нет. Общее выживание в общих интересах, а вопрос «почему я должен считаться с ближним, если мне это невыгодно?» – прислушайтесь только – ведь это вопрос попросту идиотский; так точно невозможно объяснить, почему кратчайшее расстояние между двумя точками прямая. Если неразумное дитя в песочнице толкнет другое или отберет у него ведерко, мать обидчика не задумываясь и не заглядывая в Евангелие выдаст ему «золотое правило» – «а тебе бы понравилось, если бы он с тобой так?..» – и никому вокруг не покажется, что в ее поучении недостает для убедительности особой этической теории или выпущено какое- то логическое звено; истины, не требующие доказательств, требуют только, чтобы сознательность вообще включилась.
Добавлю, что традиционная нравственность – способ обуздания
дикаря, тогда как человек разумный в своих нравственных «нельзя», «можно» и «надо» свободен
– поступает так, как ему подсказывает, применяя очевидность золотого правила к необъятной сложности житейских ситуаций, его собственный независимый разум.
И последнее. Как у любого инстинкта, промахи слепого инстинкта нравственности в бесконечно многообразном мире бывают и прямо губительны (каких только мерзостей ни вершил человек из чувства долга
!); ошибается в своих добрых намерениях и разум, но – не держится за свои ошибки, а исправляет их, и ход эволюции подтверждает, что жизнь избирает путь разума.
Что такое «разумный эгоизм»?
Это идея, что учет интересов социального целого, а отсюда и ближнего, в собственных («эгоистических») интересах каждого, и подлинным стимулом нравственности выступает именно эгоизм.
«Рациональное зерно» этой идеи в том, что даже и эгоизм, лишь перестав быть слепым и поступая благоразумно, будет весьма напоминать нравственность; а в чем-то проявится и предпочтительней инстинктивно-традиционной нравственности – нравственности сакрального неразумия-послушания.
А вся правда в том, что учет интересов ближнего, а отсюда
и социального целого, действительно в собственных интересах каждого (уже просто потому, что разум ставит каждого на место другого); сознание этого есть преодоление эгоизма – и зрелая нравственность.
В общем, даже эгоизм, проявив известную степень разума, уже начинает напоминать нравственность. Вывод напрашивается: сама нравственность – это сам разум.
Можно ли открыть ценности разумом? В чем ценность самого разума – не обещающего ни абсолютной истины, ни, часто, даже утешения?
Ценность – «секулярная святыня» – это не измеряемое ценой, абсолютное, самоценное; таким в универсуме является жизнь. О ценностях во множественном числе говорят, ибо сама жизнь нуждается во многом. Все ценности – атрибуты этой единственной.
Так вот, в том, что очевидно и объективно, нет разницы между чувством и разумом (аксиомы геометрии – разум или чувство?). Очевидная для каждого в себе и объективная в другом ценность жизни постигается заодно тем и другим; когда, в силу сложности обстоятельств, ее конкретные ценности-атрибуты неясны, на разум ложится нагрузка и большая.
И есть одна частная ценность, воплотившая идею объективности ценности вообще. Это – истина, то есть сама объективность. Весьма поверхностно мнение (привычка говорить), что истина к ценностям не имеет отношения: это она независима от наших желаний
, но сами ценности
от нее зависят – они ведь должны быть истинными
. На что бы стала похожа сама Жизнь, если бы каждый ценил ее в других по тому, нравится она ему или нет, а не – именно – разумно, объективно?
В причастности к истине ценность самого разума: пусть не ко всей абсолютности ее, но объективности (абсолютности «частной»). Что до способности утешить, то, хотя иллюзии могут здесь будто бы больше разума, реальной помощи можно ждать, ясно, только от последнего. – Есть ситуации, когда внушенная несчастному иллюзия и составляет всю разумную помощь ему. Но если человечество само осмысляет свою ситуацию как такую, когда утешить его могут только иллюзии, оно ведь, кажется, с иллюзиями уже рассталось?..
Что вообще значит призыв, и почему следует «опираться на разум»? Не значит ли это – самим назначать себе ориентиры? То есть пытаться быть судьями тому, что должно судить нас?
Ориентиры, как будто, должны быть святы. Будь иначе, это было бы то же, что устанавливать стрелку компаса в удобном для себя направлении... Говоря конкретнее, лишь традиция, авторитеты и вера, в которых человек рождается и которым не судья, и суть настоящие опоры человеку. Беда – потерять веру; к счастью, примкнуть к коллективу с его верой – значит ее найти...
Так что же такое – «опираться на разум»? Значит расстаться с только что описанным образом существования. А именно сознать, что цель жизни и цель нравственности одна – сама жизнь (которая не исчерпывается лишь твоей единичной жизнью), – и двигаться не в заданном русле, не по стрелке компаса, а прямо к цели. Значит, отказавшись от ненужных в виду самой цели сакральных ориентиров, искать лишь опор – полагаться не на веру, а на достоверное. Значит, именно, быть постоянным судьей тому, на что опираешься: прочно оно или зыбко, факт или иллюзия, знание или только мнение. Верить аргументам, ясно, отнюдь не то, что следовать авторитету или просто верить. Разум не вертит стрелкой компаса, но даже пользуясь, когда дорогу к цели почему-либо заволакивает туманом, и компасом – приняв на время какие-то допущения без доказательств – не позволяет вертеть этой стрелкой никому: ни авторитету, ни традиции, ни установленной вере.
В этом смысле разум – не одна из опор, а единственный способ их находить. Опираться можно лишь на объективное, то есть на достоверное, и разум наш «орган достоверности».
Кстати, спрашивающий об основаниях чего-либо – например об основаниях верить разуму – уже апеллирует к разуму. Разум – не сторона в споре, а суд; не оппонент чему-либо, а возможность договориться.
Потому разум не то что должен быть предпочитаем – не может быть не предпочитаем человеком с какого-то момента его развития. Если только воля вообще на что-то опирается, а не подчиняется другой воле, отрекаясь от себя, или не вершит произвол, за который сама же неминуемо поплатится – она опирается именно на разум. Это просто синоним осмысленного поведения, тогда как всякое другое поведение – неосмысленное или искусственно избегающее осмысления. Достойной альтернативы осмысленному поведению, конечно же, нет. У слепых и вожди слепые. Самой религии придется это признать, пробудиться от сна разума, стать не верой, а надеждой (и, хорошо бы, любовью) – и тогда она перестанет порождать чудовищ.
Тут можно бы поставить точку, но задержимся еще на других вариантах: почему бы воле не опираться на чувство, на интуицию? Или вообще ни на что не опираться, разве воля – не то же, что жизнь, сама свое основание?
Начнем с последнего. Живое хочет жить, и в норме не нуждается для того в особых резонах; хоть наделенная разумом, хоть нет, всякая жизнь права в этом желании сохраниться, ибо – самоценна. Но – как вернее всего сохраниться? И эволюция видов, приближаясь к решению этого вопроса на практике, движется в направлении все большей разумности. Инстинктивное поведение, от вида к виду, все больше сменяется поведением объективным. Этот процесс не завершился еще в самом человеке – потому, видно, мы и спорим о роли разума…
А – чувство? Интуиция? – Чувство – первый импульс, разум – взвешенный: ясно, первым можно руководствоваться, но надежно опереться можно лишь на последний. Возразят, что первые импульсы бывают лучше взвешенных – это правда, но ведь это только значит, что взвешивать надо лучше... Так и интуиция – это первое предположение, а разум – проверенное…
На что опирается сам разум: на веру, сомнение или что другое?
Метод разума – говоря весьма обобщенно – распространившиеся на сферу потенциального пробы и ошибки: допущения и проверки, или именно вера и сомнение. Проба – это такая сомневающаяся вера; ошибка или подтверждение – заявившая о себе в логике или фактах неподатливость объективного, – достоверность. Вот на этот «сухой остаток» достоверного, то есть на знание, как бы мало его ни было, разум и опирается, а сотрудничающие друг с другом вера и сомнение – способ эту драгоценную субстанцию раздобывать и накапливать.
Говорят, впрочем, что знание – тоже лишь вера; если оно и так, то, во всяком случае, это «вера второго порядка» – вера не только в некое утверждение, но и в его обоснования. Возможно, знание – никогда не результат, а процесс. Но достоинства разума это никак не задевает, ведь именно религиозная вера и покушается на окончательное знание (догму), а разум, напротив – включен в этот процесс. Если разум тоже лишь верит
, тем паче он должен быть предпочтен простой вере, верящей неразумно
.
...И аспект моральный. Для веры сомнение – грех, или, невольное – «червь», порок; для разума сомнение есть совершенно то же, что совесть. Со-мнение, со-ведение, со-весть. И совесть и сомнение суть то, что мы знаем
, кроме того, во что нам хотелось бы верить
.
Разум – эмпирик? Прагматик?
Разум верит лишь фактам. В этом смысле он был бы эмпириком, если б разума не отрицал сам эмпиризм: эмпиризм также верит лишь фактам, но почему-то гонит из их числа факты логики, то есть разум. Когда бы ему это удалось, он не смог бы ничего понять даже в свершившихся фактах, потому что понять что-либо – и значит увидеть, из чего оно логически следует и что логически следует из него. Последовательный эмпирик на земле – только растение.
То же и с прагматизмом. Истина, действительно, наше же благо, – но странно, именно иррационально
представление, что вся она в это наше благо и умещается.
Как соотносятся разум и чувство («сердце»)?
Чуть выше я этого уже коснулся: «чувство», «сердце» – а так мы называем наши первые душевные импульсы, по определению искренние – это лишь первые шаги к тем моральным истинам, которые должен явить нам в итоге разум; чувство – учет непосредственно видимого, разум – максимальный учет всего; доброе чувство разуму может быть лишь благодарно...
Это очевидно. Но, во-первых, разум в своих долгих выкладках может ошибиться, тогда как непосредственное чувство в своем непосредственном не ошибается (к примеру, накормить голодного – уже непосредственно дело доброе, а погружение в вопросы вроде того, не воспитает ли это из него паразита и т.д. – может не дать совершить и этого, простого). Не исключено, что большинство людей окажутся морально лучше, если вовсе не будут рассуждать; не исключено также, что в людях не слишком умственно изощренных доброта бывает надежней – по крайней мере в них она непритворна. И все же разумная доброта предпочтительней неразумной – доброты, не ведающей о последствиях, может быть и злых.
Во-вторых, уже «применительно к подлости», «сердце» – естественная добрая реакция, способная склонить нас к какой-то жертве, а «разум» – это опомнившаяся корысть. Эпитет «разум» присвоила здесь корысть, и соглашаться с нею не надо. Вообще корысть – принцип весьма узкий и тем самым никак не разумный, ибо разум – то в нас, что видит всегда шире и дальше. В общем, как в первом случае виноват именно не разум, а глупость, так здесь виновато ничтожество.
...Но вот что еще надо сказать. Касаемо вопросов практических, моральных, не должно быть, действительно, ничего в разуме, чего не содержалось бы в чувстве. Точнее – в сочувствии. Живому сочувствию и открыто главное в моральной истине, а разуму, доводя эту истину до частностей, остается лишь не погрешить против него. Разум тут не подменяет чувство, а служит ему подручным. Подмена же называется фарисейством, формализмом – и клевещет на мораль, как и на сам разум.
Еще о том же: что такое «жить умом»?
«Жить умом» понимают еще как «всегда и во всем ориентироваться на некие правила». И если «жизнь сердцем» – первым чувством – бывает повинна разве что в опрометчивости, «жизнь умом» выглядит подозрительно даже тогда, когда принимаемые ей правила сами по себе хороши... Однако правила лишь заменяют ум, то есть консервируют глупость; жизнь правилами столь же далека от ума, как и от чувства. Наверное, «жить умом» – значит стараться совсем не жить. Да что такое чувство? – Это первый отчет разума в объективности. Потому подлинный ум начинается с чувства, сверяется с чувством и приходит к чувству, – так давайте «жить чувством и с умом».
Вообще, обвинения, которые неразмышляющие люди предъявляют к размышляющим – как им кажется, к разуму – не лишены своих оснований: отчасти даже разумны. – Разум – реалист, обратная связь, и именно чувство реальности, сохраняющееся в самых отвлеченных построениях мысли, а не их сложность, и составляет главное в уме. Когда же у человека способности непосредственного ощущения не хватает, а способность инженерная налицо и жаждет применения, самые нелепые умственные конструкции сходят у него за истины. Вот эти-то конструкции вкупе с несчастной наклонностью их плодить неразмышляющие и называют, злорадствуя, разумом.
Чувство чувствует сразу все в конкретном предмете, понимание понимает в нем лишь существенное для себя, в конкретном отношении (абстрагирует). Так что чувство, пока не делает выводов, не ошибается и глупым будто бы не бывает, а у разума есть возможность ошибиться и в выводах, и в том, что в предмете для нас существенно, и так, что взятый аспект вещи самоуверенно примет за всю вещь... Беда, когда «живет умом» глупость!
Как соотносятся разум и мудрость? Благоразумие? Здравый смысл? Наука?
Мудрость
– это сам разум в нас, проявляющийся и в умных и даже (будто) в неумных; не способность умственных манипуляций, а сознание подлинных ценностей, их абсолютного масштаба в отличие от относительности многого, чему мы придаем цену… И это сознание – что и естественно – в конце концов правит нами лучше, чем даже ум. (Наполеон был наверное умен, зато Кутузов оказался мудрее. Народ, как масса, не бывает умным, но, коль скоро еще не погиб, мудрым бывает…) Этот практицизм мудрости, особенно в ипостаси чувства масштаба (меры), имеет нечто общее с благоразумием и здравым смыслом.
Благоразумие
– это такое частное применение разума, лозунгом которого могло бы стать «соблюдай меру даже в лучших порывах», или медицинское «прежде всего не навреди». Увы, мерой обычно становится свой интерес в деле – «прежде всего не навреди себе». В худшем случае благоразумие – неусыпно бдящий страж в душе, поставленный следить, как бы какой-нибудь ее неожиданный добрый импульс – с кем не бывает! – не застал нас врасплох и не заставил чем-нибудь пожертвовать.
Здравый смысл
как умеренность – это и умение оставаться, в словах и делах, в границах общепринятого. Но подлинный здравый смысл знает и подлинную меру – он опирается не на общепринятое
(в массе своей предрассудки), а на общезначимое, – то есть на объективное, доказательное, достоверное. И в этом смысле здравый смысл – совершенно то же, что разум.
Продолжением «простого», но конечно же общезначимого здравого смысла за пределы повседневности является наука
. Если, уж не знаю, и не самое любимое, то самое похожее на своего родителя дитя разума – именно она. Разум – «орган достоверности», наука – «искусство достоверности». Это вместо веры – гипотезы, как способ задавать природе вопросы, на которые можно было бы получить однозначные ответы; это готовность ограничиваться тем, что можно таким образом узнавать наверняка, не посягая ни на какую метафизику и ей не давая посягать на себя; и это неизбежно следующее отсюда поступательное развитие представлений о мире, – прогресс.
Как соотносятся разум и опыт? Есть ли что-нибудь в разуме, чего бы не было в чувствах?
Синоним опыта – проба; предание некоего представления, созданного разумом в сфере возможного, суду объективности. Опыт в этом смысле – метод разума.
А что такое, вообще, чувство? Сигнал объективности. Есть ли что-нибудь в разуме, чего бы не было в чувстве – в объективности? Классический ответ – «ничего, кроме самого разума» – по-своему годится. Свое собственное в разуме есть, если только условно принять за такое законы восприятия (конечно, тоже объективные и постигаемые разумом), или те пробные представления, которые и должны пользоваться некоторой свободой от реальности – касаться возможного.
Кстати, на вопрос: может ли разум заиметь представления, которым в реальности ничего не соответствует, но могло бы соответствовать? – можно ответить утвердительно. Объективность разума этим не отрицается, ведь и возможность может быть объективной, «все разумное действительно». А может быть, последнее можно понимать и буквально – согласно известной идее, в бесконечном универсуме реализована любая разумная возможность.
Так что можно пойти и дальше: что вообще существует, кроме объективности? Что, кроме объективности, можно найти – как объект – в самом разуме? «Все действительное разумно». А само чувство – это разве не разум? Но как представишь что-нибудь в чувстве, что тем самым не стало бы известно разуму?..
Все ли действительное разумно, а разумное действительно?
(С оговоркой: если речь о человеке.) – Конечно, все наличное имеет свои основания и требует разумного осмысления. Но человек – существо, обживающее не только реальный, но и воображаемый мир, где объективность и мираж могут сосуществовать на равных правах. И если частные заблуждения (заодно и с преждевременными прозрениями) квалифицируются людьми как чудачество или глупость, то заблуждения общие и извечные образуют особую человеческую действительность.
Для кого-то и вправду разумно все действительное, каким бы диким оно ни было – потому что выгоднее («разумнее») не спорить с обстоятельствами, а подлаживаться к ним, – но подлинный разум этой разумностью не исчерпывается. Человек сплошь и рядом реализует бред – создает себе «виртуальную реальность» – и разумное остается лишь в возможности, ибо оно, на свою беду, действительнее действительного!
Как соотносятся разум и воля? Разум и сила воли?
Разум – обратная связь воли и реальности. Это зрячая воля, или – поскольку воля и есть жизнь – прозревшая жизнь.
Но разве не ощущения – такая обратная связь? – Все-таки нет, не совсем так. Где воля (как у растений) вовсе не снабжена разумом, там нет и ощущений; обратная связь растения со средой исчерпывается «можно-нельзя», которые непосредственно и реализуются. Ощущения, или отчет в наличной реальности – лишь одно из слагаемых обратной связи, а вся она предполагает отчет в возможных будущих реальностях, прогноз, – ибо воля направлена в будущее. Чем разум в живом примитивнее, тем ближе он стоит к простым непосредственным ощущениям, да тем проще и сами его ощущения. – Так что разум можно назвать еще и освоением сферы возможного, которым воле предстоит завладевать.
...А как соотносятся разум и то, что называют силой воли? Разве воля – не есть воля шагнуть в неизведанное, непрогнозируемое? И разве разум, пытаясь ее предварить, предвидеть все мыслимые последствия акта воли, ее не парализует? – Правда в том и другом есть – так что обычно проявиться воле помогает известная доля беспечности. Но в человеке по-настоящему разумном эта доля вычисляется самим разумом. Что-то можно предвидеть, а что-то должно показать развитие событий, определять которое будешь и ты сам.
Значит, Гамлету именно разума и недоставало? – Гамлет – случай несколько иной: неразумной, дикой была сама его задача и разума ему как раз хватало – хоть, увы, не на то, чтобы ее сознательно отринуть, но уже на то, чтобы родилась другая воля – эту задачу не воплощать... Возможно, большинство случаев паралича воли – параличи ложные, именно такого рода...
В идеале же, воля на разум не делится, а умножается. «Воля и разум» – это готовность идти к цели, вооруженная умением взаимодействовать с объективностью и усиленная сознанием ее справедливости и достижимости.
Как соотносятся разум и интуиция?
Интуиция – это тайна мышления вообще, само мышление, его процесс; ведь всякое суждение в конце концов интуитивно, даже вывод силлогизма (его надо непосредственно усмотреть в посылках и больше никак не докажешь). Но в случае, если суждение не пытается отдавать себе отчета в своих обоснованиях, или до того, когда оно такую попытку предпримет – мы привыкли называть его интуитивным, – а если такой отчет оно себе отдает или пытается отдавать – логичным или разумным. Интуиция – акт мышления, логика – его самоотчет, разум – то и другое.
Так как же возникает их обычный конфликт? – Это конфликт тех, кто отождествляет разум исключительно с логикой, причем одна сторона считает, что логика только примитивизирует находимое интуицией, тогда как другая верит, что логика действует и все находит без интуиции, сама. Первая не замечает, что, будь она права, то не могла бы ничего утверждать определенно, вторая – что не могла бы утверждать ничего. Так что рассудить спор в пользу разума – значит признать неправыми их обе.
Где разум не годится? Почему некоторые вещи лучше не анализировать и в чем ошибка резонеров; что значат фразы типа «умом не понять»; что такое «эстетическое познание» – и как все это соотносится с ролью разума?
Вообще говоря, разум годится везде (4): ибо и в тех случаях, когда думать или сообразовываться с правилами не нужно – так, значит, и правильно и разумно.
Что это за случаи? – Ну, скажем, «не спорят о вкусах»: тут нет общей на всех истины, и дело никогда не в том, чтобы вы сориентировались «правильно» или выбрали умом «лучшее» (подобно персонажам из рекламы, пьющим чай Липтон «в знак хорошего вкуса») – а в том исключительно, чтобы получить радость. «Хороший вкус, – как сказал Ролан Быков, – это когда мне вкусно». В этом, а не в общепринятостях, и вся объективность, соответственно и самое разумное. Если же большинство людей, забывая о том, что нравится им самим, сознательно ориентируются в своих предпочтениях на принятое (моду, элиту) – такой
«разум» действительно не годится.
Вообще, что и в каком случае составляет объективность или правду? В театре разумнее не помнить, что «на самом деле это актеры», а «горы и замки картонные» – надо отдаться радости иллюзии, без которой нет и художественной правды…
Горести следует осмыслять, извлекая из этого свою радость – уроки. Но какая радость анализировать радость? Если она не влечет за собой явных неприятностей, которых не сможет окупить – она оправдывает себя сама. Радость – торжествующая жизнь в нас, – а жизнь составляет цель всех наших целей, разумную по определению.
Итак, ошибка резонерства в том, что оно ищет объективности там, где не в ней дело, оснований тому, что само есть основание; ищет несуществующих правил. Но даже и правила, почитаемые за святыни – я имею в виду заповеди морали – реальность то и дело сталкивает лбами и делает до конца неприменимыми, предоставляя выбор личному разумению каждого, – так что продолжает морализировать, впадая то в односторонность и максимализм, то в формализм, а то и прямо в ханжество – лишь резонер.
Пониманием чувство не заменяется, а обогащается – одним умом не понять ничего
, – но что такое «один ум»? Глупость, мираж. Тут, впрочем, есть и особый смысл: когда какие-нибудь наши страсти явно несправедливы и оправдания перед разумом не находят, они претендуют на «свято место» выше справедливости и разума; «умом не понять» – стало быть «надо только верить». Но в вере разум всегда и всем вправе отказать.
И последнее. Эстетическое познание – это обретение нами не опыта
, объективного и общезначимого, а – опытности
, субъективной способности что-то в мире воспринять, сделать частью своего внутреннего мира; это воспитание эмпатии. Настоящий художник не пропагандирует идей
и не делает за нас выводов
– он создает живой образ
, открывая душам новую реальность, а выводы
каждый делает свои. Истина эстетического познания – гармония, способность образа запечатлеться в душе не травмой, а эстетической радостью. Если наука дает частное и в своих пределах законченное понимание, искусство – раскрывает бесконечные возможности понимания. То и другое разум.
Что значит «не мудрствуйте лукаво»?
Выше я этого уже касался; это значит «оберегайте инстинктивное от сознательного»; но продолжу тему. – Вера требует определенной умственной простоты – той самой, «святой» – ибо разум вообще не знает, что такое вера (эта категория сама собою распалась у него на знание и предположение, может быть надежду). Вера – наука особая, которую архаичный Бог «скрыл от премудрых и открыл детям и неразумным». Действительно, думать – значит взвешивать, выдвигать нечто в противовес всякому предполагаемому, желаемому, должному; значит поверять веру сомнением, – но именно это и полагает конец веры. Так что за обсуждаемым увещанием может стоять простое и буквальное: верьте и не задумывайтесь! Слушайте и повинуйтесь! И разуму оно, ясно, постижимо с трудом, ведь самое добросовестное, чем только может разум встретить любую проблему – и моральную в том числе – это думать и думать.
Может оно означать и следующее: принимайте моральное требование просто и не поддавайтесь искушению мудрствовать – это вы наверняка, убоявшись его трудности, хотите слукавить; думать
и хитрить
одно и то же. – Что сказать на это? – Когда совесть в человеке еще не встала на ноги и ее заменяют социальная привычка и страх (страх осуждения или «страх божий») – только так оно, наверное, и бывает: или ты своему долгу верен – или хитришь, ищешь лазеек; или ты прост и честен – или себе на уме. Нравственности примитива надо быть безотчетной, необсуждаемой, святой (разум сказал бы – автоматической). Другое дело бодрствующая совесть, – это когда ты слышишь голос собственного разума, различающего добро и зло, как бы во что ты ни желал верить и как бы ни желал перед собою схитрить. Совесть требует – не мудрствуйте лукаво, а думайте честно.
Как соотносятся разум и вера? Религия?
И вера и разум начинают освоение мира с выдвижения некоторых аксиом, недоказуемых и неопровержимых предположений.
Но если разум – это весь цикл: предположение, испытание объективностью, достоверность
(в науке – гипотеза, эксперимент, факт
), – то вера – цикл с выброшенным центральным звеном: предположение как достоверность
(в этом случае необсуждаемая, сакральная), гипотеза как факт
. Предположение у веры перешагивает объективность, то есть, выходит, способно подчинить себе мир, – это торжество веры над разумом и естеством называется сверхъестественным, чудом; без этого религии (религиозной веры) нет. Когда-то, впрочем, явления не делились для неискушенного человеческого ума на естественные и сверхъестественные, сама религия была для него естественна. Лишь в те времена она и могла родиться, а теперь, когда естественное и разумное – синонимы, она требует от человека особых способностей…
Таким образом, для разума категория веры – противоречива в самом своем определении, логически абсурдна. Современный ум либо не понимает, с чем имеет дело в вере, и тщится свести ее к предположению, допущению, надежде (еще и оправдывая ее: мол, предположение и не может и не должно быть доказательным), – либо прозревает в ней архаизм, наивность, первую и величайшую пробу-ошибку пробуждающегося человеческого разума: «а не станет ли предполагаемая сакральная сила, без которой нам не на что опереться, выше докучной объективности?»...
Ну, а для веры разум – святотатство даже тогда, когда он хочет быть к ней лояльным, подводит, к примеру, под нее какую-то реальную базу. Дух объективности – готовность признать правду за тем, чего не предполагаешь или не желаешь – это дух сомнения, гибель веры.
Разум «верит» в правду, в объективность, воздействовать на которую можно лишь объективно же, познавая
и признавая ее законы; вера верит в силу, для которой законов нет, и воздействовать на которую можно лишь ей угождая
.
Спор веры и разума бесконечен; тот и другая видят себя не стороной в споре, а судом: если разум есть обращение к объективности, хочет, чтобы судила истина – то вера силится быть судьей самой истине. Так, разум, и допустив бытие Бога, подчиняет его истине: уверен, что благой Бог должен желать лишь добра и злодеем, каким он представлен в канонических книгах, быть не может. Вера утверждает, напротив, что добро и есть то, чего хочет ее канонический Бог, даже и чинящий потопы; злодейство – наше ему непослушание. Он истину определяет.
Пока человек (на Земле) не достиг совершеннолетия и не в силах подчиниться разуму (то есть самому себе, стать ответственно-свободным), – инстинкт посылает ему религию: подчинение неким правилам, данным высшею силой, относительная разумность которых в том, что есть хоть какие-то правила. Если каждый, как существо пока неразумное, эгоистичен до предела, а жить вместе все-таки приходится – сам собою рождается в душах некий Господь
, в собственных столь же эгоистичных интересах требующий от рабов
послушания его распорядку...
Можно создать себе «разумную» религию, обосновывающую абсолют достоинства человека и его автономию именно подчинением лишь высшей силе, а не силе земной власти; осмыслившую как божье чудо саму реальность, и так далее. («Свободу метафизике!») Но придется отдать себе отчет в том, что воспринимать священные тексты и традиции можно будет лишь глубоко метафорически или отказаться от них вовсе, и главного врага такая религия себе наживет в том именно, что религией обычно считается.
Что такое «высший разум»? Может ли быть «культ разума»?
Высший разум – так понимаемый Бог. А именно Бог, лишившийся образа всевластной личности – то есть тирана, – и ставший тем, что называется, например, «абсолютной истиной». Абсолютная истина дана человеку в бесконечности истин частных; Бог во всем, если мы способны его видеть.
Способен ли такой Бог помогать нам? – А как же, только он и помогает: это наш способ выживать – опора на объективность, на истину, то есть на разум. Только не надо ему молиться – смешно было бы униженно взывать к разуму: «помилуй, помилуй», – царство этого Бога «внутри нас есть». Вот, кстати, и ответ на вопрос, можно ли учредить «культ разума»: нет конечно, это противоречие в определении. Разум больше культа – это наша невмещаемость в какой бы то ни было культ.
...А вот культивировать разум в людях можно и должно; такой «культ разума» – культура.
Что такое «грех разума»?
Это категория религиозная (лучше сказать – первобытно-религиозная), и означает собственно – само бытие разума, – объективное постижение им истины и неистины, добра и зла. Грех разума – грех именно «первородный», просто факт его существования. Ибо вера как раз и предлагает себя в качестве последних истины и добра, перешагивая любую объективность, а умам оставляет лишь подсобную роль: уяснять, чтобы слушаться. Когда перед нами встает вопрос об объективности (внутри веры этот вопрос называется еще сомнением), для нас это только разумно и тем самым никакого греха в себе не содержит, а для веры это невинное «только разумное» – самое страшное, дьявольское: выход из отведенной роли, гордыня, желание «стать, как боги»...
Пожелай разум разговаривать в тех же категориях, что и религия, – грех совершает, скорее, вера. Вот уж поистине бесовская гордыня, «грех веры»: узурпировать трон самой истины! Отпетые материалисты, и те приближаются к ней лишь «асимптотически»!
Разум – оптимистичен или пессимистичен?
Есть такой замечательный афоризм: «пессимизм – настроение, оптимизм – воля».
Куда поместить здесь разум? Пищу пессимистическому настроению он дает нередко, но он же и орудие самодостаточной воли, воли к жизни. Так сказать, разум – это орудие оптимизма, и использовать его надо только по назначению. Пессимизм же неразумен, даже когда вполне «разумно» обоснован, ибо мы и соответственно наш разум всегда на стороне воли – воли продолжать жить. Да и чисто логически – не опускать рук разумнее, чем опустить их, потому что за первым остается хоть какой-то шанс. Если только капитуляция не обещает большего, чем победа (бывает и так!), самое разумное – никогда не сдаваться. Итак, оптимистическая линия поведения и есть та, что согласна с разумом, ибо самая малая надежда больше, чем никакой. А пессимизм – это настроение, иррациональную сущность которого можно выразить формулой «пропадай все!».
Легкомыслие – оптимизм глупый (каким мы частенько его и наблюдаем), – но это не значит, что он бывает только таким. Притом даже и явное легкомыслие иной раз оказывается спасительным, доказывая разумность оптимизма.
Не совсем верно, поэтому, вопрошать – оптимистически смотрит разум на наше будущее или пессимистически? – Смотреть-то он должен стараться объективно, но дело ведь не в самих прогнозах, а в планах, которые разумно будет соответственно им выстроить. Разум не смотрит оптимистически – он оптимистически себя ведет. – И все-таки – как он смотрит
? – Да, собственно, и смотрит оптимистически; каким бы вероятным ни представлялся ему самый мрачный прогноз, разуму ли не знать, что вероятность еще не факт?
Можно говорить об имманентном оптимизме разума еще в одном аспекте: хороши и абсолютны его собственные перспективы. Существование разума – непрерывный подъем, каждое новое его достижение остается с ним навсегда, его золотой век впереди. Так что окончательное торжество разума заложено в самой его природе, хотя и неизвестно, станет ли свидетелем этого торжества земная цивилизация или глупость погубит ее раньше...
Что знает разум о смысле жизни?
Может быть, вообще категория смысла жизни – религиозная? Будто речь о мистическом назначении
, об умысле
, с которым нас создал Творец?..
Но, если бы позволительно было взглянуть на разум и его дела глазами мистика, картина бы вышла самая чудесная, прямо сверхъестественная.
Действительно – от века было это Нечто, незримое и все проникающее, расчисляющее пути небесных светил и рассыпанное искрами в душах, в каждом деле нас направляющее и судящее; и вот в течение каких-то десятилетий это Нечто преобразует мир, выводит нас в космос, приоткрывает нам принципы мироздания – вплоть до иных измерений! И хотя его исконный супостат, имя которому сатана или дикость, не сдает пока что свой главный оплот – вековую взаимную вражду лжесвятынь, пожинающих человеческие жертвы, – явно, что загасить это Нечто, доброе и вечное, уже невозможно (это бы значило, что правда за дикостью!)... Ему ли и не стоять в начале бытия, ему ли и не вести к конечной цели? Оно ли не ответит на вопрос о смысле жизни?
Его – Разум – и спросим. Не станем покушаться на святое право разума оставлять в тайне целое, ограничиваясь на всякий данный момент достоверным, хоть и малым; ведь это, как доказала на своем примере наука, наш единственный способ узнать когда-то больше. И то малое достоверное, которым пока надо удовольствоваться, в следующем. Объективно самоценное в этом мире – жизнь; чужая жизнь столь же объективна, как и наша собственная. Разумный смысл всякой жизни в том, чтобы посвятить ее Жизни. Зверь служит ей только в себе и в своем потомстве, человек, кроме того – и в ближнем, и в дальнем, и в тех, кого уже нет (подхватывая эстафету памяти и культуры), и в тех конечно, кто только будет; служит – хотя здесь дела пока хуже некуда – и в животной, и в растительной природе; служит самой возможности жизни. И когда он отправляет этот разумный культ, с ним ощущение, что все не напрасно.
(1) «Хотя по своим воззрениям я причисляю себя к скептикам, мне нетрудно, включив свое воображение, представить, что Богу, если он существует, было бы интереснее и приятнее общаться со мной как с самостоятельным и свободным существом, а не как с механической поделкой или даже своим любимым творением, заведомо второразрядным по отношению к себе». – Кувакин В.А. Твой рай и ад. М.-СПб., 1998. (2) См. Хоркхаймер М., Адорно Т. Диалектика Просвещения. М.-СПб., 1997. – Впрочем, сами авторы в предисловии к своей работе говорят, что «нисколько не сомневаются» – «свобода в обществе неотделима от просвещающего мышления». Но есть, по их мнению, внутри этого мышления «зародыш регресса», и «если Просвещение не вбирает рефлексию этого возвратного момента в себя, оно выносит самому себе приговор». (3) Исключения из золотого правила только его подтверждают. В коллизиях не знаешь, как поступить с ближним; но не знаешь не потому, что золотое правило там неприменимо, но именно потому, что в согласии с золотым правилом на его месте не знал бы и того, чего бы хотел от других сам. Скажем – помочь А или В, если нуждаются оба, а можешь помочь лишь одному? – Но разве на месте А или В ты, не задумываясь, сказал бы: мне, а не ему?.. (4) «В мире, да и в самом человеке много такого, что не есть наука или даже знания. Однако ни в мире, ни в человеке нет ничего такого, что не может быть предметом ее исследования, ее интереса. Приблизительно то же самое можно сказать о рациональности и объективности». – Кувакин В.А. Твой рай и ад. М.– СПБ., 1998.